Приложение II. Из писем Д. Бальфура

О братстве «Ζωή». О возможности жить и учиться в Греции. О разрыве духовного послушания старцу Силуану

Афины, 7 апреля 1936 г.

Христос воскресе!

Глубокочтимый и дорогой брат о Христе

отец Софроний, благословите!

Приветствую Вас с отцом Силуаном со Светлым Праздником. Да даст Вам Господь духовное и телесное утешение и обильную благодать.

Приехал я сюда десять дней назад и еще нахожусь здесь. В Иерусалим на Пасху не поеду. Меня «захватило» общество «Ζωή». Это – замечательное духовное общество. Удивляюсь, что Вы с отцом Василием так мало его знаете. Состоит из двенадцати клириков и сорока-пятидесяти мирян, из которых тридцать – с высшим богословским образованием. Они готовят некоторых членов к принятию священства и всех к церковной деятельности как катехизаторов, проповедников и профессоров и так далее. Есть и простые члены, необразованные, но немногие. Замечательна их деятельность: проповедь, привлекающая много народу; работа среди детей; типография, издающая массу дешевой религиозной литературы, так как сами члены общества делают всю работу; духовничество. Но еще более замечателен дух, которым они проникнуты... По абсолютности отказа от мира и от себя, от всякого компромисса или оппортунизма, по совершенному послушанию, по рассудительности и гармонии они отличаются от всего, что я видел или слышал где-либо в Православной Церкви. Сравнивать можно лишь с такими учреждениями, как иезуиты или трапписты (превосходят большинство западных орденов). Молодых людей держат годами под наблюдением после окончания богословского курса, пред тем чтобы рукоположить их. Требуют такой хрустальной чистоты и подчиненности, что очень много поступивших не доходят до полного членства, выходят. Живут общежитием, все – молчаливые, чинные, сдержанные. Дело построено не на быту [...] а на сознательности, на духовничестве. Ведут реформу, начинают пользоваться влиянием. Занимают места как проповедники и духовники при храмах в главных городах. Часто практикуют отлучение от причастия за грехи, что часто поражает преступника и заставляет его бороться и исправиться. Мне пришлось здесь встретить людей, говорящих о себе, что такое отношение к ним послужило первым поводом к настоящему обращению к Богу, в результате которого они связаны на всю жизнь с «Ζωή» и с ее работой. Имеют и свои союзы родителей, рабочих и так далее.

Отец Герасим, который очень близко стоит к «Ζωή», заинтересовал их уже до моего приезда. Таким образом, когда я приехал, они сразу пустили в ход все свое влияние, чтобы устроить меня здесь, так как я писал давно отцу Герасиму о том, что не хочу долго жить в Греции, утвердиться в Греции, а может быть, хотелось бы окончить богословское образование, если можно это сделать быстро. Они устроили продление моей визы, уговорили богословский факультет, ходатайствовали о том, чтобы мне было дано какое-нибудь место в клире, которое дало бы содержание, и доход, и спокойствие. Вопрос об университете и продление визы я хотел все равно устроить, и вообще узнать, какие здесь возможности, – полезно. Не выяснено окончательно ничего, но внимание «Ζωή», некоторых профессоров, архиепископа Хризостома и митрополита Хрисанфа быстро довело дело до временного решения, так что ничто не мешает назначенному плану (я подал прошение на богословский факультет), мне будет разрешено окончить богословскую школу за два года вместо четырех и также буду назначен священником психиатрической больницы около Афин. Это прекрасное место: абсолютный покой, вроде скита (в лесу), почти нет работы, кроме обязанности служить по воскресеньям и праздникам и похоронить умерших; полное содержание в очень чистых и порядочных условиях и 1000 драхм в месяц; и автобусы каждые три четверти часа в Афины и назад. Кроме этого, Ласкаридис приглашает жить у него годами, если хочу; приглашают на лето в Πεντέλη²⁶¹, обещают устроить в Πετράκη²⁶² и так далее.

Я намерен принять эти приглашения, если владыка Елевферий с этим согласен. Дело выяснится в течение этого месяца, но теперь факультет расходится по случаю Пасхи. Пока уезжаю завтра в Πεντέλη; если понравится, то останусь не только до Великой Субботы, но и дольше, до того, как меня вызовут в Афины. Писать надо, однако, на вышеозначенный адрес...

Желаю Вам здоровья и спокойствия. Какая радость, что удалось шесть месяцев провести на Афоне, так часто и много беседовать с Вами и с отцом Силуаном. Молитесь за меня, не осуждайте меня и имейте в виду, что буду всегда стараться исполнить заповедь поехать и проповедовать в Англии. Но о способах подготовки и временах и средствах осуществления я твердо решил судить сам, по совету с начальством и с такими духовниками, которых Бог мне пошлет на месте.

Еще напишу, когда побольше выяснится мое будущее.

Братски обнимая Вас во Христе и посылая самое теплое пасхальное приветствие Вам и отцу Силуану, остаюсь

меньшим Вашим братом

грешный иеромонах Димитрий

P.S. Намекают, что в будущем, может быть, меня устроят как второго священника при Греческой Церкви в Лондоне.

Дорогой отец Софроний, не смущайтесь тем, что я хочу остаться здесь временно. Ошибка не в том, что не исполняются буквально указания отца Силуана, а в том, что просятся такие детальные указания. Советоваться буду и [могу] принять к руководству общую линию, но больше не могу. Нельзя пользоваться старцем, как оракулом. Одно дело, если живешь с ним и речь идет о простой монашеской жизни; другое дело, когда речь идет об устройстве общецерковного дела. Меня смущает то, что отец Силуан, сказав вначале: «Уезжайте домой», потом сказал: «Заедьте в Иерусалим по дороге и оставайтесь там годами... если хочешь. Господь укажет». Насчет Греции я советовался вначале в том смысле, нужно ли остаться здесь ради монашества и близости к Афону, остаться надолго. Здесь другие обстоятельства.

Я был несколько в недоумении по поводу несогласия между указаниями отца Силуана и неожиданным благоволением Божиего промысла к ходатайствам моих здешних друзей. Советовался долго вчера с отцом Серафимом, главой и духовником «Ζωή», человеком, которого ставлю очень высоко, гораздо выше всякого афонского духовника вроде отца Кирика и Пинуфрия, ибо он не только подвижник и ревнитель и опытен, но и весьма ученый и рассудительный и знакомый с условиями мира. Он говорит, что нет несогласия, если я не стремлюсь утвердиться окончательно в Греции. Он очень советует остаться здесь временно, главным образом именно для духовной пользы.

Прошу, не вступите в спор со мной. Буду планомерно и систематически работать для того, чтобы «деятельность в Англии» (которая, впрочем, мало привлекает меня) не стала только словом и мечтой, а действительностью. А стаж в Греции очень важен для этого.

Я чувствую, что пребывание на Афоне выяснило для меня многое, утвердило главное направление моей жизни и успокоило меня нравственно.

Начинаю как бы новую полосу жизни, дай Боже.

Об Афоне не жалею, раз нет Божией воли и там так много противных обстоятельств.

Насчет нового стиля, то, что Богу не угодно, чтобы отец Силуан, в условиях Афона, «принял новый стиль», не значит, что я, в других условиях, не сослужил бы с новостильниками. Я его не ввел и всегда высказываюсь против способа его введения...

Димитрий

О смущении по поводу указаний старца. Об отпусте без мира. О вере по принуждению. Устройство в Афинах

Ἱερὰ Μονὴ Πεντέλη, Ἀθῆναι,

11 мая 1936 г.²⁶³

Христос воскресе!

Глубокочтимый и дорогой о Господе

отец Софроний, благословите.

Братство «Ζωή» действительно замечательное, и средний член его превосходит среднего афонского монаха в очень многих отношениях. Но лучшие афонцы, «крема» Святой Горы, превосходят и «Ζωή», и все, что я знаю во всем мире, ибо ничто так не освящает человека, как истинная и постоянная молитва. Вы слишком преувеличиваете недостатки афонцев («мы настоящие варвары»). Впрочем, я подозреваю, что Ваши слова не до конца искренние: в них есть косвенный упрек; Вы хотите сказать, что я излишне увлекся... Или, может быть, афонское монашество действительно Вам кажется варварским. Вы много страдали от невежества.

Я очень рад, что отец Силуан сказал: «Пусть живет там, сколько его душе хочется. Само дело покажет все»; «Пусть живет где хочет, лишь бы хранил себя, жил по-монашески»; «Пусть он живет в Афинах – во славу Божию». Но не знаю, почему Вы считаете нужным объяснить мне, что он этим хочет способствовать тому, чтобы я, выбирая допустимый, но сомнительный и не лучший путь, действовал с мирною душою. Если бы Вы только сообщили ответ, душа моя была бы мирная. А Ваше объяснение именно лишает меня душевного мира; теперь в глубине души всегда будет рана – помысл, сомнение. Именно в этом смысле я просил Вас не вступить в спор. Я принял указание о том, что можно задержаться годами на пути, как положительное указание от Бога, и счел возможным и нужным применять его не только к Иерусалиму, но и ко Греции, о которой не было и речи в последние дни до моего отъезда, так как спешил на Пасху в Иерусалим и ничего особенного здесь не ожидал. Осталось объяснить, как Бог может указать то одно, то другое. Это удивляло, несколько смущало; но во всяком случае толкало на ту мысль, что такие ответы через молитву не имеют абсолютного неизменяемого (оракульного) значения. Я думаю, например, что они могут зависеть от намерения, от глубокого (может быть, несознательного) настроения просящего: например «учиться ли мне богословию?» (со скрытым настроением тщеславия – хочется стать доктором богословия). Ответ: «Нет». А через день или год ответ может быть: «Да», ибо настроение очистилось, теперь хочется знания ради служения Богу и ближнему. В этом смысле «противоречие» между первым указанием (Запад) и вторым (Иерусалим) смягчает силу первого и толкает на довольно широкое толкование второго. Получив и третий ответ: «Пускай и в Афинах, само дело покажет», как от Бога, через старца, я бы спокойно остался здесь с убеждением, что делаю Божию волю и что Сам Он Своими путями будет вести меня на Запад потом. Но Вы открыли мне другое: второй и третий ответ происходят не от молитвы старца и не от Бога, а от мудрой (но человеческой) услужливости старца; я же оказываюсь в положении юноши в Евангелии; ученика Великого Пимена и братьев Великого Антония... «Свари им кашицу и отпусти с миром». Согласен: очень может быть, что я на большее неспособен. Однако сказано: отпустить с миром, а не со смущением...

Быть может, мира у меня на душе никогда не будет и не может быть, ибо я много грешил и грешу. Быть может, лучше мне остаться здесь, ибо я способен лишь на поведение очень низкого качества. Но я действительно думаю, что для того, чтобы я поступил по вере, нужны мне большая уверенность и настойчивость со стороны повелевающего. Если бы отец Силуан объявил мне Божию волю с таким тоном и строгостью и силой, что не оставляет места для колебания, если бы он повторял то же самое при малейшей попытке отклониться и не отступал, я не думаю, чтобы я опустился до компромисса. Но Вы скажете, что жизнь по таким неуклонным, абсолютным приказаниям не есть жизнь по вере; и, может быть, Вы – правы. Это – тонкая вещь, и с ней грубо обращаться нельзя. Вера предполагает охоту. Позволительно ли заставить верить? Однако хочется жизни во всяком случае по Божией воле.

Кстати, не я назначил отца Силуана моим старцем, а владыка Вениамин (да воздаст ему Господь за такое доброе дело). Я лишь согласился. Потом мы оба писали старцу, добились его согласия. Но инициатива была со стороны владыки, и для меня неожиданна.

Я очень прошу забыть те очень немногие слова, которые я сказал по поводу возможности предвзятости у Вас и у отца Силуана в суждениях о Греческой Церкви. Дело не в этом. Я думаю, однако, что Вам все-таки трудно судить по-человечески, ибо Вы окружены массой людей, говорящих вздор о Греческой Церкви, и не имеете возможности очень много наблюдать. Я сам только теперь освобождаюсь от некоторых предрассудков. Причину их я вижу в том, главным образом, что я жил 1) среди греческих униатов и 2) среди русских и видел, главным образом, 3) Афон и 4) Солунь. Но и униаты, и русские клевещут на греков, а Македония и Афон очень отличаются от типов, встречающихся здесь. Однако о том, что непонимание или незнание греков может играть роль в ответах отца Силуана, данных по молитве, у меня никогда не было и мысли.

Я провел Святую Пасху здесь, в Πεντέλη, потом уехал на три недели в Κύμη (смотрите письмо к отцу Василию) и теперь вернулся в Афины. Архиепископ Хризостом зачислил меня в братию Πεντέλη; то есть, оставаясь членом Русской Церкви, я получаю комнату в монастыре и 1500 драхм в месяц в качестве временного члена братии и студента богословия. Πεντέλη находится не очень далеко от Афин, тридцать пять минут на автобусе, который ходит туда и обратно восемь раз в день. Место высокое, прохладное, красивое. Маленький, но богатый монастырь, штатный: человек десять-пятнадцать монашествующих на месте, но почти все архимандриты и другие клирики из монахов, принадлежащие прямо к Афинской епархии, зачислены в братию. Монахи и иеромонахи хороши и спокойны и не болтливы, но не особенно ревностны; маленький ленивенький идиоритм²⁶⁴ без движения, но и без интриг и разговоров. Мне дали обширную комнату с собственной кухней и уборной – очень удобно. Служба идет регулярно и достаточно чинно. Есть возможность молиться. Главное – тишина, свобода от любопытства и болтливости; можно жить совсем независимо, – исполнить свои обязанности в церкви и потом уйти от людей совершенно. По воскресеньям приезжает народ, экскурсии и так далее, – но это только раз в неделю и не целый день. Конечно, надо готовить себе пищу, но достать пищу – легко; торговцы разносят хлеб, молоко и так далее ежедневно. Одним словом, на лето я устроен идеально, имея почти все преимущества той уединенной жизни, которую я мечтал найти на Афоне, но без ее недостатков и трудностей. В частности, регулярный доход избавляет от очень многих забот и от потери времени. Когда же начнутся занятия в университете, или мне дадут (бесплатно и вдобавок к моему положению здесь – куда я буду возвращаться изредка на день-два) комнату в Метохии, обители в Афинах, или меня устроят в психиатрической больнице, о которой я писал, или в каком-нибудь другом учреждении в качестве ἐφημέριος²⁶⁵. В богословской школе согласились сбавить мне не два года, а лишь один. Я поскорбел, ибо вначале казалось, что сбавят два; но теперь примирился, – говорят, отдельные профессора согласятся на то, чтобы я пропустил лекции и лишь сдал экзамен. Остается лишь представить свидетельство об окончании гимназии. Надеюсь, что не будет затруднений с этим: написал в Англию.

Я очень рад тому, что отец К. пишет из Сербии. На днях отец Лазарь сообщил мне из Иерусалима: «Я поговорил с владыкой (митрополитом Анастасием) о преследовании Вас на Афоне. Он говорит, что через архимандрита Феофана, который скоро поедет туда, он даст им понять, что он совершенно не одобряет их образ действий. Он говорит, что у него действительно справились афонцы насчет Вас, и он ответил, что Вы «не из наших», то есть из другой юрисдикции. Он говорит, что ему и в голову не пришло, что может возникать какое-либо преследование. Но, говорит, можно ожидать подобных вещей на Афоне, так как там много незнания и фанатизма. Если пишете ему, то он, как Вы желаете, в ответном письме заявит Вам, что не он возбудил дело»...

Опять посылаю несколько удачных снимков. Отец Силуан вышел хорошо. Теперь будет с моей стороны довольно долгое молчание. Во всяком случае, длинных писем писать не буду.

Да хранит вас всех Господь. Молитесь за мое спасение.

Димитрий

Из писаний Иоанна Креста

Мрачное созерцание

Мрак

Страдание

О «мистической ночи» Иоанна Креста. О закономерности его духовного опыта для всякого молитвенника. Об отце Герасиме. «Дерзайте!» О духовном одиночестве. О богооставленности. Вопрос о мытарствах

Ἱερὰ Μονὴ Πεντέλη, Ἀθῆναι,

3 сентября 1936 г.²⁷⁰

Глубокочтимый и возлюбленный о Христе брат, отец Софроний – благословите!

С мая месяца я Вам не писал. Слишком долго. Простите. Ваше письмо от 18 (31) мая получил и очень обрадовался, что Вы прочли St Jean de la Croix и нашли в его книге духовную пользу и что, «по методу и терминологии отличаясь значительно от восточных отцов, он в своих главных нравственно-догматических положениях находится в согласии с ними и стоит на высоте величайших из творцов восточной аскетики». Хотя очень многое в ней не касается непосредственно большинства даже самых благочестивых людей, но я всегда считал, что чтение ее полезно для всякого рассудительного человека, серьезно занимающегося своим спасением, ибо она дает некоторые идеи о том, что такое путь истинного молитвенного подвига, она избавляет людей от иллюзий о своем духовном достоинстве и о легкости духовных достижений и объясняет самое трудное для человеческого разума (на этом претыкается, по моему скромному опыту, подавляющее большинство) – а именно, что когда человек, искренно стремящийся к Богу, теряет способность мыслить, чувствовать, понимать и действовать душевно и падает в какую-то «ночь» сухости, паралича, бесчувствия и тупости, то он не идет назад, а вперед; если он будет терпеть эту «ночь», не стараясь упражнять свои человеческие «способности», а лишь прилепляясь к Богу вообще, глубиной своей души, своей воли творить волю Божию, то она очистит его душу и сделает ее более способной для принятия другого, нечеловеческого, способа богопознания, – путь мучительный, но верный. Для современных людей я не знаю книги, которая бы вкратце дала сразу понять все это с такой ясностью; поэтому людям известного умственного развития и духовного благородства я охотно давал читать ее. У меня, однако, иногда бывали сомнения о полной ее православности. Радуюсь весьма Вашему отзыву. Вы пишете, что «быть может, когда-нибудь мы будем говорить о ней подробнее; устал я писать». Если есть охота, то прошу указать на отдельные пункты или оттенки, где St Jean не совпадает с православным учением.

Он пишет, конечно, главным образом от опыта. Как я Вам говорил, он реформировал монастыри, и главным образом, примером собственного своего молитвенного подвига. Монашеская оппозиция захватила его. Заключили в одном из монастырей, в тесной комнатке, и иссекали до крови ежедневно; наконец он вышел чудесно из темницы, подобно апостолу Петру. О его жизни очень много известно; он жил в XVI веке. У меня есть большая книга с подробным описанием ее – но она в Париже. Когда вышлют мне мои вещи, если хотите, я напишу Вам подробности его жития. Иногда это помогает в оценке книги; и всегда подбадривает читателя.

Как Вы чувствуете себя? Болеете ли Вы больше обыкновенного? Я имею надежду, что Вы мало-помалу поправитесь несколько, найдете как бы новое телесное равновесие соответственно своим ограниченным силам. Но да будет Божья воля. Если бы было возможно, я бы охотно поболел за Вас. И это не только потому, что хотел бы помогать брату, но потому, что мне иногда чувствуется, что мне этого не хватает – поболеть, испытывать это мучительное ограничение и весь связанный с этим духовный опыт: познание суеты человеческих планов и стремлений, близость смерти, терпение и так далее. Οὓς ἀγαπᾷ ὁ Θεὸς παιδεύει²⁷¹. Сколько людей услышали призыв ко спасению и не пошли по тесному пути; сколько пошли, но вернулись. Счастлив и благословен тот, кто и до монашества дошел; еще более, кто на Афон попал, кто окружен так многими людьми, стремящимися к Богу, кто живет в таких исключительно благоприятных условиях. Не страшитесь ни болезней, ни бесчувствия, ни вражды и непонимания со стороны людей. Помните, как трудно нам спасаться в миру, от скольких соблазнов и препятствий Вы ограждены, живущие на Святой Горе. Идите вперед, через решительно все, как Вы шли до сих пор. Как Вы пишете, ἀμεταμέλητα τὰ χαρίσματα καὶ ἡ κλῆσις τοῦ Θεοῦ²⁷².

Οἴδαμεν δὲ ὅτι τοῖς ἀγαπῶσιν τὸν Θεὸν πάντα συνεργεῖ εἰς ἀγαθόν, τοῖς κατὰ πρόθεσιν κλητοῖς οὖσιν²⁷³... Τί οὖν ἐροῦμεν πρὸς ταῦτα; εἰ ὁ Θεὸς ὑπὲρ ἡμῶν, τίς καθ᾿ ἡμῶν?²⁷⁴

Δι᾿ ὑπομονῆς τρέχομεν τὸν προκείμενον ἡμῖν ἀγῶνα...²⁷⁵

Я писал отцу Василию довольно много о внешней стороне моего жития-бытия. Что касается душевного состояния, я живу здесь более трезво и сосредоточенно, чем я жил в Нью-Йорке, Лондоне и Париже. Идиоритмия имеет то преимущество, что монах может жить почти как пустынник среди многолюдной обители. Бывает, что два-три дня ни с кем не говорю, никого не вижу, кроме встречи в церкви. Я нашел здесь довольно строгого духовника, полезного для меня. Сравнительно молодой, выходец из Иверского Афонского монастыря, он – истинный ревнитель монашеской жизни; но больной человек, склонный злобно и нерассудительно критиковать всех и все, и ссориться со своими собратиями по поводу их немонашеского поведения, и не считаться с волей игумена (от его влияния в этом отношении я должен остерегаться); а в отношении соблюдения правил и аскетического духа монашеской жизни – отстаивание всех служб, келейное правило, посты, отстранение от лишних разговоров и интимности, непопечение о мирских делах и так далее – он держит меня строго и является драгоценным помощником. Если хотите понять его взгляды на жизнь, то он считает книгу Никодима Святогорца

«Ἐγχειρίδιον συμβουλευτικὸν περὶ φυλακῆς τῶν πέντε αἰσθήσεων τῆς τε φαντασίας τοῦ νοὸς καὶ τῆς καρδίας, καὶ περὶ τοῦ ποῖαί εἰσιν αἱ πνευματικαὶ καὶ οἰκεῖαι τοῦ νοὸς ἡδοναί»²⁷⁶ самой ценной и самой необходимой для монаха. Я же, читая ее по его приказу, нахожу в ней чрезвычайно много совершенно излишней «литературности» и педантизма, лишающих ее убедительности для современных людей, которых нельзя убеждать пустой риторикой или множеством цитат (это – одно из редких их добрых качеств). Впрочем, средняя часть – «Περὶ φυλακῆς νοὸς καὶ καρδίας»²⁷⁷ – лучше остального; но как можно предпочитать такую книгу всем другим, а в особенности творениям святых отцов самих, я не понимаю. У каждого свой вкус.

Довольно много занимался греческим языком, а также вновь принялся за еврейский, который мне нужен будет для богословской школы. Читал Троицкого «Об именах Божиих и имябожниках» и разные другие вещи; занимаюсь понемножку церковным правом. Но больше всего в последнее время тянет ко чтению Священного Писания, святых отцов и других духовных книг, к богомыслию и к келейной молитве. Как всегда, когда живу в одиночестве, смертная память очень часто занимает мою душу. Я нахожу, что если человек соблюдает элементарное хранение помыслов, то одиночество как бы само собою учит его памятованию о смерти, о суете всего земного и человеческого; нет людей и разговоров и увлечений, нет ложного пафоса «строительства»; живешь с собой и с Богом и познаешь свою немощь и пустоту. Чувствую себя уже почти стариком, освободившимся от иллюзии о человеческой жизни, о возможности «сделать что-нибудь в жизни»; не забочусь о будущем; у меня путь на три года и больше – определенно намечен и дальше этого пока я не смотрю. Впрочем, смертная память есть дар Божий, «первая мысль, посылаемая человеколюбием Божиим человеку и напутствующая его душу в живот вечный»²⁷⁸. Дай Боже, чтобы она во мне углубилась.

Слабохарактерность и нерешительность у меня – велики. А в основе всего лежит безверие. Это я ясно чувствую и сознаю. Я думаю, такое безверие можно победить, с Божией помощью, главным образом молитвой, частой искренней молитвой у себя в келлии. Отстаивания длинных служб и соблюдения постов и так далее недостаточно; нужно создать живую личную связь с Богом через сердечную молитву и постоянно поддерживать эту связь. Я стараюсь упражняться в этом. Но устойчивости у меня нет. Все, что я начинаю, я потом бросаю. Все, что Бог начинает в моей душе, я не даю Ему докончить. Жизнь моя – позорный зигзаг.

Недавно я читал епископа Игнатия Брянчанинова, страницы о воздушных мытарствах в «Слове о смерти»²⁷⁹. Хочу выяснить себе точно разницу между православной догматикой и латинским учением о чистилище. Но это – трудно. Где начинается догмат и кончается благочестивое воображение, или легендарная деталь в житиях святых? Где грань между благодатным созерцанием истины у святых и повторением высказанного ими у других церковных писателей? В поведании преподобной Феодоры ангелы говорят ей: «Если лукавые духи найдут в душе больше грехов (чем добрых дел), то удерживают ее на время и заключают в темнице невидения Бога; там они мучат ее, доколе сила Божия попустит им мучить и доколе та душа не будет искуплена церковными молитвами и милостынями ближних»²⁸⁰. Где разница с католическим учением? Правда, о задержании души для временного мучения говорится только здесь, из всех цитируемых Брянчаниновым мест; во всех других говорится лишь, что диаволы стараются не допустить восхода души на небо, а доказать, что она должна пойти во ад. Слова о том, что добрые дела спасенного должны быть больше, чем худые, все-таки не совсем приемлемы – раз человек спасается Божией милостию и искупительной смертью Иисуса Христа, принятыми верою и покаянием. Разбойник, покаявшийся на смертном одре, не успевший принести добрые дела как плод покаяния, может спастись. Но он не может пойти на небо и жить в Боге без перемены, без духовного возрождения и очищения. А как совершается там эта необходимая душевная перемена, если человек не успел пережить ее в земной жизни? Совершается ли в один миг, Божьим чудом? Или душа задерживается в какой-то особой «темнице», где она мучается бесами соответственно количеству содеянного зла (по католическому учению и, кажется, по поведанию преподобной Феодоры)? Я думаю, ни то, ни другое; а душа (быстро или медленно) познает Истину о Боге и о себе и переменяет свое отношение к бытию, свое душевное настроение, соответственно этой Истине; и тем самым очищается от всякия скверны и принимает в себя Божественную Жизнь в той мере, в которой она способна ее принимать (ибо души бывают разной величины, достоинства и благородства, смотря по происхождению, поданным дарованиям и качествам, по земной их истории и так далее). А это и есть мучительное дело, болезненный процесс: это – тот самый процесс умирания ветхого человека и перехода на жизнь во Христе, который святые люди проходят уже на земле. Впрочем, никакой «автоматичности» не может быть в таких делах, и Господь очищает и освящает людей, как и когда Он весть, и нельзя сказать в каком-нибудь случае, сделается ли это быстро или постепенно, более или менее болезненно. Но совместимо ли мое представление с учением Церкви о мытарствах? Я думаю, вполне. Через мытарства, через встречи со страшными духами зла и обвинителями Бог открывает душе ее греховность, дает ей самопознание, возбуждает в ней страх и покаяние. Она проходит буквально через ад, испытует до некоторой степени ужасы его, понимает, что она достойна вечных мук и спасена лишь милостию Божиею; в ней умирает все греховное, все неправильное; она смиряется до конца и делается способной на вечное блаженство. Этот путь через ад она может совершать медленно, постепенно, очень болезненно. Не есть ли такое прохождение через ад, такое действительное, несомненное познание своего недостоинства неба – основной потребностью для спасающегося христианина на земле? А если он не прошел через него здесь, то не должен ли он, на пути к блаженству, пройти его (за исключением особых случаев милости Божией) в той жизни? Католическое учение о количественном страдании для удовлетворения Божьего правосудия в каком-то особом месте отдельно от ада и неба отвергается Православной Церковью. Но, к сожалению, из-за того, что «у нас нет учения о чистилище», очень многие из рядовых православных людей воображают себе, будто душа, если не идет во ад, то идет прямо на небо: усопший как бы просыпается в небесных обителях и в вечном блаженстве.

Я имел с Вами разговор об этом, но тогда я был мало знаком с учением о мытарствах. Я думаю, что оно находится лишь у Феодоры; а из видений, рассказанных в житиях святых, нельзя сделать догмат Церкви. Но по Брянчанинову выходит, что это – древнее предание отеческое, основанное на Священном Писании, и хотя я не имею пока возможности исследовать, до какой степени оно находится действительно у великих отцов IV века (смотрите заметку на странице 151), я все-таки принимаю его очень серьезно. Если можете, то пишите мне кое-что в подтверждение или отвержение моих идей.

Пишите. Жажду получить от Вас письмо. Слишком долго я не писал. Обещаюсь писать почаще, но покороче. Прилагаемое маленькое письмо к Вам присылаю, чтобы Вы имели, что показать, если кто-нибудь спрашивает о моем письме к Вам. Молитесь за меня. Я Вас не забываю в скудных моих молитвах. Теперь мы близкие соседи; я надеюсь когда-нибудь опять заехать на Святую Гору.

Читайте письмо отцу Силуану и передайте ему самое сердечное приветствие о Христе. Также отцу Лукиану.

Ваш меньший брат во Христе,

недостойный и грешный

иеромонах Димитрий

О годах вне Церкви. О смерти брата в японском плену. О смертной памяти

Афины, 8 апреля 1945 г.

Дорогой о Христе брат,

отец Софроний – благословите!

Не знаю, получил ли ты короткое письмо, посланное мною отсюда в октябре месяце прошлого года недолго после моего приезда обратно из Египта в Грецию. Я дал его одному нашему чиновнику, едущему в Солунь, и он его передал некоему афонскому монаху. Если к тебе оно не дошло, то не сожалею, ибо, хотя я хотел дать тебе знать о том, что я еще в живых, я описал состояние моей души в таких мрачных чертах, что мог бы только тебя огорчить. В этом я был прав, но мне хочется с тобой поддерживать при всех обстоятельствах всю возможную духовную связь, и в последние недели я переживаю некоторое внутреннее улучшение.

Посылаю сие письмо через нового губернатора Святой Горы, господина Παπαδημητρίου, уезжающего туда на днях. Не исключено, что я сам приеду на Афон в этом году, о чем я и предупрежу также через него. О твоем переселении из Карулии в келлию Святой Троицы при обители святого Павла я узнал от отца Кассиана Безобразова, писавшего мне из Солуни, и от Харалампия Андреевича Ласкаридиса, которого я недавно посетил. Последний с супругой живы и здоровы; шлют привет о Христе.

Прошу, однако, не говорить обо мне на Афоне. Если приеду летом, то хочу сделать это более или менее незаметно. Поехав в Египет в апреле 1941 года, я поступил в Британскую Армию, служил офицером Главного штаба в Каире и с 1943 года был прикомандирован в Английское посольство при Греческом правительстве. Я сейчас штатский, бритый англичанин, ничего общего (по своему внешнему положению) не имеющий с Церковью. Не хочу стать предметом слухов и упреков со стороны святогорцев.

Если хочешь писать мне, мой адрес: «Major David Balfour, – British Embassy, Athens – co British Consulate, Salonica – ᾽Αγγλικὸν Προξενεῖον, Θεσσαλονίκη». Консульство перешлет воздушным путем.

Три года я провел в совершенном безбожестве. Недавно получил телеграмму, что умер мой брат (от постепенного истощения, будучи пленником у японцев в Hong Kong).

Стал молиться о нем, думать о будущей жизни, опять поверил в нее. Стал вообще понемножку молиться в свободное время. Смертная память, никогда не покидавшая меня за все это военное время и служившая мне поводом к отчаянию и бесстыдству, превращается, скорее, в наслаждение. Молись и ты обо мне, если не очень уж устал от усилия помогать моей бродящей душе. Проси и молитв отца Герасима; но при этом очень настаивай на том, чтобы он никому не говорил на Афоне насчет меня.

Недостойный брат твой о Христе,

иеромонах Димитрий

О своей жизни. О постепенном возвращении к вере. О неверии в догматы. Об узости конфессиональных рамок. О стремлении к вечности

British Embassy, Athens,

21 июля 1945 г.

Возлюбленный о Христе

отец Софроний – благословите!

Я виноват пред тобою, что так долго не писал. Прости меня, но не думай, что мое молчание объясняется отсутствием любви к тебе. С тех пор как я в 1941 году стал бюрократом, сначала военным, а потом дипломатическим, я почти целиком, по слабости человеческой, перестал писать кому-либо. Дело в том, что сижу за письменным столом по крайней мере семь часов в день, а иногда до девяти или даже двенадцати часов, и когда ухожу к себе домой, нет охоты писать. Хочется читать, размышлять, заниматься музыкой, разговаривать, молиться – заниматься чем угодно, лишь бы не сидеть опять за письменным столом.

Когда я писал тебе в последний раз, я надеялся приехать на Афон. У нашего посла, при котором я служу переводчиком-помощником, была мысль посетить Святую Гору на Пасху. Но ему не удалось отлучиться из столицы. Я еще питаю надежду, но не знаю, удастся ли в этом году. Я собрал несколько вещей для тебя, из тех, на которые ты указал, но не нашел путешественника, которому можно их поручить, да и не знаю, доходят ли почтовые пакеты. Пиши мне, можно ли доверить их почте?

На днях зашел ко мне монах Стефан, грек из Русика. Он покинул Афон по благословению духовника и игумена своего, так как желает учиться. На меня он произвел очень хорошее, даже умилительное впечатление, из-за его кротости и смирения. Он хотел поехать в Иерусалим, что трудно теперь. После некоторого колебания митрополит Военных сил Пантелеимон (бывший Каристийский), который имел его при себе до его поступления на Афон, опять принял его под свое покровительство. Трудно знать в таких случаях, что советовать человеку, уйти ли из чисто монашеской среды. Я верую, что он руководится самыми чистыми стремлениями, но боюсь, что он разочаруется. Пиши мне, знаешь ли ты его и то, какое у тебя мнение.

Почти совершенно ушедший от Бога, хотя и не находив удовлетворения в мирской среде, и доведенный до тупого безразличия и бессильной тоски, я возвращаюсь теперь прогрессивно к вере в Бога, в вечную жизнь и ответственность и к стремлению единения с Богом. Совершилось это у меня неортодоксальным и, по твоему суждению, наверно, нежеланным путем; об этом пока не расскажу. В настоящее время я констатирую, что живу более глубокой и молитвенной жизнью, чем в многие годы своей неудачной священнической жизни. Я могу только сказать, что, хотя я остался православным в культурном смысле слова, то есть нахожу удовлетворение лишь в православном выражении христианства, чувствуя отчуждение от других Церквей, я перестал верить многим православным догматам и стараться приноравливаться к всему православному строю. Внутренней борьбой я приобрел какую-то духовную свободу, в которой я нахожу не ослабление, а силу. Опытом я пришел к заключению, что как и в Католичестве, так и в Православии старание во всем заключить себя в исключительных конфессиональных рамках просто ослабляет у меня вообще всякую религиозную веру, делает непонятным и недействительным в моем сознании отношение Божией любви и Божьего промысла к человечеству как целому. Вернуться к православному священству или монашеству я не могу, хотя уйти совсем от мира я глубоко желаю. Но от этого последнего меня удерживает пока мое состояние мобилизованного английского подданного, и удержит, быть может, потом и некоторое чувство обязанности к людям, чувство долга, неуверенность в правильности для меня такого пути. Что именно сделаю, пока не ясно; но, скорее всего, я буду продолжать работать долго при посольстве, стараясь так устроить свою частную жизнь, чтобы иметь возможность посвящать возможно больше времени духовным занятиям. Не знаю, поймешь ли; сомневаюсь, одобришь ли. Но все-таки, как я тебе писал и ты меня цитируешь в только что полученном твоем последнем письме, «мне хочется с тобой поддерживать при всех обстоятельствах всю возможную духовную связь»...

Я беспокоюсь тем, что ты пишешь насчет твоей неустроенности во внешнем отношении. Полагаю, что близость к монастырю и зависимость от него тебе тягостны. Если тебе нужны деньги, чтобы устроиться, пиши мне...

Часто думаю о тебе и молюсь о тебе каждый день. Очень хочется с тобой повидаться. Не знаю, причинит ли тебе лишь скорбь и недоумение перемена в моих убеждениях, в моем образе жизни. Помолись о просвещении ума моего. Одного только желаю – познать истину, жить в Боге, готовиться к жизни вечной. Жизнь проходит; мне 43 года. Стремление что-нибудь создать в смысле ученого труда или вообще в миру все больше и больше уходит от меня; нет у меня желания стать кем-нибудь или чем-нибудь в мирском смысле. Смертная память и «жажда подлинного бытия» меня не покидают. Однако беспокойства о состоянии своей души, чувства трагического характера человеческой духовной жизни, тревоги о спасении, чувства надобности подвига и аскетизма – все это так же от меня упало. Внутренно я совершенно спокоен; мой образ жизни трудовой, скромный и довольно трезвый, но совсем не аскетический; главное мое стремление, главный интерес в жизни – «уйти внутрь», как ты сам пишешь о себе. Но занимаюсь этим спокойно, мерно, флегматически. Я, быть может, вернулся к своей английской натуре, о чем и не сожалею, ибо нет внутренней свободы и истинного познания себя в старании приспособляться к чужому быту, поверхностно притворяться русским или греком. Быть может, ты скажешь, что я в прелести и заблуждении. Я готов слышать со вниманием твое мнение.

Жду от тебя письма. Хочется переписываться, хотя я сам с трудом берусь за писание... Молись, молись обо мне, грешном.

Твой брат о Христе, зовущий себя теперь опять Давидом, но для тебя еще

Димитрий

О богословском «наступлении-самозащите» отца Софрония. О постепенном возвращении. О неотступном промысле Бога

Афины,

16 октября 1945 г.

Дорогой о Христе брат,

отец Софроний – благослови.

Недавно вернувшись из Лондона, куда я уехал 7 сентября, я нашел твое длинное письмо²⁸¹... Хорошо, что ты не приехал сюда, чтобы поговорить со мною. Не только я отсутствовал бы, если бы ты приехал в сентябре, но если бы ты видел, как я занят, то есть весь день и иногда половину ночи, ты бы понял, что мне почти некогда долго говорить ни с кем. Кроме этого, где ты бы жил, чем питался бы и как бы вернулся? Хотя ничего твердого не смею обещать, я постараюсь приехать к тебе в ноябре. Не беспокойся. Не покидай Афон, где дышишь чистым духовным воздухом.

Твои письма были полезны, хотя не могу скрыть от тебя, что на меня они произвели впечатление, что ты сам не совсем уверен в своих убеждениях, а пишешь отчасти, чтобы себя самого убедить. Наступление ведь самая легкая самозащита. Видно, соблазнился ты обо мне. Но я никак не хочу уговаривать тебя: писал лишь в порядке самообъяснения и духовной исповеди. Не нужно обо мне беспокоиться.

Не хочу я быть тебе причиной скорби. Идет процесс в моей душе, и хотя не думаю, что наши мировоззрения будут когда-либо вполне совпадать, пока живем на земле (ибо к той же цели идем именно различными путями), но все-таки, когда я получил последнее твое письмо, я уже стоял поближе к тебе и написанное тобой было отчасти уж излишним.

Никогда не перестану смотреть на тебя, как на дорогую часть собственной своей души. Я привык прибегать к тебе как к духовному учителю и советнику. Господь меня привел к тебе, когда нужно было, и ты дал мне, не щадя, то многое, которое от Него и получил. Но при всей искренней любви и благодарности я не могу следить за тобой во всем. Я был для тебя бременем почти невыносимым, а теперь ты освобожден от него. Не мучайся мною: сними с себя это бремя и не старайся его носить. Пред Богом свидетельствую, что в этом году мне дано было новое, благотворное руководство еще более неожиданным и явно богопромыслительным путем, чем когда я встретил отца Силуана на пристани, а он предсказал, что найду и другого, которым оказался ты. Как это случилось, не могу тебе писать пока, ибо не имею права. Не теряй же веру в Божий промысл даже ко мне, грешному. Будь братом и доброжелателем, спутником и молитвенником, но не печаль себя недоумением и чувством ответственности за меня.

С многим из написанного тобой я согласен: например, что нахожусь лишь «в начале», что остался до сих пор лишь ἀρχάριος²⁸². Согласен насчет «отрицательного» аскетизма, но ношу такое тяжелое бремя работы, что принужден считать его своим малым подвигом: оно все равно лишает меня и возможности, если бы я и хотел, развлекаться много, как «светский человек», и наслаждаться миром.

Верь в мою любовь и не соблазняйся моим молчанием. Сам, не имея время, чтобы писать, я боюсь, что напишешь ряд длинных писем, на которые долго не отвечу, и что мое кажущееся равнодушие тебя огорчит. Ибо писать много не могу и не буду...

Часто думаю о тебе, часто молюсь. Хочется тебя повидать.

Недостойный меньший брат твой

Давид – Димитрий