Т. И. Куприянова

Москва, 1924 г.

Отец Сергий говорил сегодня за всенощной о Макарии Великом, потому что его память завтра. Несмотря на то что сказанное было известно и раньше, но сегодня оно стало ближе душе, особенно слова преподобного Макария, сказанные после посещения двух женщин в городе. «Поистине Бог не ищет ни девы, ни замужней, ни инока, ни мирянина, но свободного намерения, принимая его, как самое дело, и добровольному произволению всякого человека подает благодать Святого Духа, действующего в человеке и управляющего жизнью каждого, желающего спастись».

Отец Сергий говорил об основной добродетели преп [сдобного] Макария – смирении. После всенощной было хорошо, но у О. А. все растратила. Сперва говорили о «позах». Я нахожу, что отец Сергий верно определил мое состояние, когда ничего не видишь впереди: ни Бога, ни того, ради чего решила трудиться. Это, действительно, «поза», остановка в заколдованном кругу самости. Забываешь о том, что сила внимания направлена на душу только ради ее очищения, а не для того, чтобы это наблюдение стало самоцелью. Не стараешься отбросить грех, а перекидываешь его и в известном смысле любуешься.

О. А. высказала, по-моему, характерную и правдивую мысль, что ей в глубине души жаль расстаться со своей скорбью. Я думаю, что у нас скорбей, чистых скорбей не бывает и самоуслаждение в скорби есть самоуслаждение в грехе. Говорили еще о зависти. О. А. говорит, что если в тот момент, когда мы охвачены завистью, продумать все до конца и взять на себя не только то, чему мы завидуем в данный момент человеку, но всю его душу, жизнь, скорби, то зависть пройдет. Я не думаю, чтобы это было верно. Ведь новоначальные должны просто гнать дурные помыслы, а не рассуждать и не принимать их. Когда я по поводу зависти попыталась додуматься до конца, исходя из положения: «если я завидую, то что бы я хотела», то пришла к испугавшему меня выводу, к утверждению одного своего «я», то есть к диавольскому состоянию.

Сегодняшний день опять весь беспорядочный.

* * *

19 января

Вечером в Румянцевском музее читала Симеона Солунского о вечерне и готовилась к объяснению детям малого входа за литургией. Не могу все-таки понять, что он прообразует, какая-то своеобразная свободно-благодатная символика, недоступная мне. Затем кончила «Фаворский свет» Трубецкого и читала подвижников. Сильное впечатление произвело жизнеописание Моисея, настоятеля Тихвинской Калужской пустыни, особенно, как вел его старец Леонид. Когда его постригали, он был еще молод и один более старший послушник так сильно ему завидовал, что совсем изнемогал. Тогда старец Леонид, зная твердость Моисея, не допустил его до пострижения (для него не было одежды), и так он понес тяготу слабого брата. И тому и другому была польза. Пострижен он был через год. Поразительная мудрость!

* * *

20 января

Утром два часа занималась с Наташей. В 3 часа начала готовиться к завтрашней беседе. Думаю, что захвачу только малый вход и Трисвятое. И так много выходит. Я так увлеклась сегодня работой, что и не заметила времени. Сегодня меня не смущало разногласие в толковании малого входа. Я воспринимаю его просто как образ пришествия Господа на землю, к людям, как близость Его вообще и здесь, на литургии. Может быть, и не так, да и трудно выражаемо. Мне кажется, что я поняла свою ошибку в искании логической последовательности преобразуемых событий. Мне кажется, что в богослужении своя разумная последовательность, могущая показаться и беспорядком, свой особый ритм.

Начало всенощной сегодня пропало, потому что Анне Петровне было плохо и я ее отводила к О. А. Не могу сказать, что я хорошо исполнила свои обязанности. Действительно, мне место в деревообделочной мастерской, как сказал отец Сергий.

Он говорил сегодня, и говорил очень хорошо, но записывать не позволил. Грустно то, что самые хорошие проповеди, те, которые в дурные минуты могут помочь, он не позволяет записывать. Проповеди о богослужении, конечно, тоже хороши, и по глубине чисто философского подхода, и потому что открывают путь в новый опыт, но в них меньше теплоты, задушевности, меньше целебной силы.

Отец Сергий начал с того, что мы всегда забываем, что соделываем свое спасение не одни, что мы вместе идем по этому пути. Все связаны друг с другом, как члены одного тела – Церкви. Состояние моей души и спасение мое зависит от того, в каком состоянии находятся окружающие меня люди, и в свою очередь я влияю и на них, на их спасение. Об этом всегда нужно помнить, а мы забываем, погружаясь исключительно в себя, занятые своими эгоистическими стремлениями. Мы должны помнить слова апостола и завет, данный нам Батюшкой: Друг друга тяготы носите, и тако исполните завет Христов.

Иоанн Златоуст, толкуя это место из Апостола, говорит о том, что в точном переводе нужно сказать «восполните», а не «исполните», то есть закон Христов в целом никто исполнить не может, но по частям, каждый в меру своих сил и способностей, может его исполнить, и так, восполняя друг друга, мы должны его исполнить. Каждый не может быть всем. Если члены тела захотят каждый исполнять все, то ничего не получится. Если ты ленив и медлителен, а брат твой горяч, то потерпи его горячность, чтобы он потерпел твою медлительность. Надо терпеть недостатки друг друга, помогать другим, и, если мы видим, что кто-нибудь помогает другому, несет его тяготу, мы не должны завидовать, а радоваться, ибо, помогая ему, помогает и тебе, потому что все мы связаны неразрывно. Особенно это относится к духовному отцу. Мы должны сами подойти к тому человеку, которому помогают, который нуждается в помощи, и тоже постараться помочь ему, и этим мы принесем главным образом пользу себе. Особенно это относится к тем, кто знал Батюшку, который говорил всегда: «Любите людей, разгружайте их».

Слова апостола друг друга тяготы носите, и тако исполните закон Христов не должны быть для нас только словами, которые читаем, открывая Послание к галатам или придя к Батюшке на могилу. Мы должны это исполнять, ибо святые отцы говорят, что Евангелие нужно читать не словами, а делами.

Так жалко, что не записывали беседы с отцом Сергием, – своими словами не передашь. Мне было досадно, тем более что Таня Ментова, стоя рядом со мной, записывала. За всенощной я была рассеяна, а потому, встретясь с Шурой, неизвестно зачем упрекнула ее за то, что она не пришла меня поздравить, и сказала, что я так не сделала бы. Как бы сделать так, чтобы принести домой то, что получаешь за службой. Еще не выйдешь с маросейского двора, как все растратишь. Болтаешь, болтаешь – и отчего это, когда не хочешь?

* * *

24 января

Утром отвезла письмо и успокоилась. Странно быть на Екатерининской площади и не пойти к Батюшке. Но кажется, что Батюшка не принял бы меня, если бы я пришла без благословения отца Сергия.

До обеда готовилась к беседе по богослужению и еще не успела. Надо перечитать отца Иоанна Кронштадтского, а то слишком сухо выходит. Занималась с Лизой, а потом пошла на Маросейку. Заходила Наташа П. и очень меня обрадовала. Говорит, что думала о нашем вчерашнем разговоре и пришла к тому, что стоит жить только для будущей жизни. Думает о том, что ей надо изменить в себе. У нее в душе идет какая-то ломка, надеюсь, что Господь поможет.

Сегодня служба Божией Матери в честь иконы «Утоли моя печали», поэтому я застала конец всенощной, хотя пришла в 10 часов. Три дня не видела отца Сергия, а кажется, по крайней мере, месяц. По-моему, вид у него лучше и голос крепче. Думала, что, может быть, удастся снять свой груз насчет писем, но не удалось, так как после всенощной была свадьба Лидии. Во время венчания я поняла, как изменился мой взгляд на брак за это время, хотя бы с Роминой свадьбы. Трудно определить, в чем дело, но многое по- другому представляется.

Раньше мне казалось странным частое прошение о чадородии, да и у святых отцов этот взгляд казался чуждым, а теперь это принимаю до конца. В этом ближайший смысл брака, и без этого он не есть то, чем по существу должен быть. Сегодня меня особенно поразил ясный смысл того, зачем пьют из одной чаши и почему именно допивает жена. Я думаю, что это чаша страданий, которые приносит семейная жизнь, и их до дна пьет, конечно, жена и мать. Как это ни странно, а мое отношение к браку и вообще к женскому пути, к живому и конкретному образу христианки определили не слова отца Сергия и его суждения по этому поводу, а пример Евфросинии Николаевны, ее жизнь, в которой так много правды.

Сегодня исповедовалась и причастилась. Сдав груз, захотелось сдать и все тяжести, разрешить маленькие вопросы, которые, вместе взятые, становятся большими. Но после обедни отец Сергий торопился, и говорить не пришлось.

Отправилась к Тане заниматься. Рома опоздал, и начали мы около четырех. Читали лениво. Роме и Тане не хотелось заниматься. Около шести совсем бросили. Меня мучило потерянное время, да еще в день причастия, когда хочется все делать лучше. Под конец говорили о секции. Они упрекали меня в пассивности, я же просила на меня не рассчитывать. Это продолжалось долго, Таня просто меня бранила. Мне не было обидно, но я чувствовала, что вдохновиться работой секции не могу.

Потом Рома стал говорить, что надо устроить вечер со стихами и пением, и спросил, как я на это смотрю. Я промычала что-то вроде: «Ну что ж, ничего», – на что получила от Ромы: «Это возмутительно, у меня желание схватить вас за плечи и потрясти», а от Тани: «Ты дерево, ты дубина». Мне было смешно, нисколько не обидно, только хотелось уйти, потому что душно от таких разговоров.

Для отца Сергия я приготовила 11 вопросов. Попала к нему только после «хвалите», но знала, что он торопится, и поэтому трудно было что-нибудь сказать. Все то, что так жизненно и важно, когда переживается, становится почти меня не касающимся, отвлеченными предложениями, когда стоишь перед отцом Сергием.

Конец всенощной я проревела, и не потому, что не поговорила с отцом Сергием, хотя, быть может, отчасти и поэтому. Вдруг так больно стало из-за того, что наговорили мне Рома и Таня. Удивительное совпадение: и представители мира – Таня и Рома, и представитель (для меня) неба уподобляют меня одному предмету – дереву. Ни миру, ни Богу нет жизни во мне, – твердят все. Не хочу той жизни мирской и не могу иметь Божьей жизни. Ну что же тогда остается! Если бы не было жизни только для мира, для секции, для Ромы и Тани: ну что же, я сама не хочу этой жизни, потому что она чужая. Эти вечеринки, я их совсем не хочу и буду просить отца Сергия позволять не ходить. Пускай говорят, что им нравится, я ведь сегодня получила и «ханжу». Но когда отец Сергий говорит то же самое, но, с другой стороны, что я дерево для духовной жизни, это слишком тяжело. И вот уедет отец Сергий на неделю, а там пройдет еще сколько времени, а пока каждый день делать то, что, быть может, не надо, что вовсе и не есть труд. Изгой там, изгой здесь. Я так просила сегодня Господа, чтобы Он меня не оставил, ведь могу же я хоть немного жить Им – я так хочу. Ведь Батюшка сказал мне: «Растешь? Расти, расти», – как сейчас вижу и слышу его, значит, не совсем дубина.

От полного уныния в церкви спасло меня то, что Дуся позвала возить снег. Я все забыла, и мне было очень хорошо, потому что это для Маросейки и, значит, настоящий труд, и я старалась из всех сил. Тяжесть осталась, но главное – оттого что в бесконечность уходит возможность выяснить все это.

* * *

27 января

За всенощной отец Сергий говорил, и опять так, что хотелось записывать, но перед проповедью Мария Александровна пришла и сказала, что нельзя. Решила напрячь все свои силы, чтобы лучше запомнить, но это почти невозможно, а рядом Таня Ментова спокойно строчила. Может быть, это не мое дело и думать даже нельзя, но я совсем не понимаю, почему отец Сергий не позволяет записывать нам с Лялей. Не говорит же он проповеди для того, чтобы мы их сейчас же забыли? Ценное и нужное остается таковым не только на один день, а навсегда, почему же не сделать из них чего-то длящегося и действенного? А неценными и ненужными отец Сергий не может их считать, тогда бы он их не говорил. Бояться распространения он не может, потому что мы никому не даем без благословения. Может ли он быть уверен, что никто больше не записывает? Таня Ментова, наверно, не одна. Мне хочется просить Таню Ментову давать мне списывать, но без разрешения нельзя. Одним словом, я совсем запуталась. Чувствую, что надоела с этими записями отцу Сергию, спрашивать пока не буду. Буду сейчас писать, половину перевру, мама придет, будет сердиться, что не ложусь спать, а ведь к завтрашнему вечеру все забуду, а могла бы проповедь лежать готовая.

Сегодня мы празднуем память святого, близкого и дорогого для нашего храма, которому мы молимся каждый день и имя которого произносится на каждом отпусте. Этот святой с первого взгляда ничем не отличается от ряда других русских святых, многие из которых удалялись в пустыни, были строителями монастырей.

Мама пришла и рассердилась, а я от злости швырнула тетрадь.

* * *

28 января

Сегодня исключительно тяжелый день во всех отношениях, и потому еле пишу. Утром за обедней отец Сергий опять говорил об Ефреме Сирине. Таня Ментова записывала. Мне было больно, но я старалась запомнить. Обедня затянулась, после литии посмотрела на часы – половина второго. Просила сестер передать Жене, чтобы она поторопилась, а сама побежала. Ольга Александровна сказала мне, что отец Сергий хочет мне что-то сказать, но остаться никак не могла: дети соберутся, Женя не идет, мама будет сердиться. Летела вовсю. Дети собирались медленно, ждали Женю. Евангелие не читала, начала с богослужения, думая, что Женя подойдет, потом читала Иоанна Златоуста. Я очень волновалась и за Женю, и за беседу. Надеялась только на Господа и чувствовала, что говорю легче обыкновенного. Старших было 10 человек, а младших – 7. С младшими читала Евангелие, так как на приход Жени не надеялась, затем – житие Ксенофонта и Марии и их сыновей. И старшим, и младшим говорила о Феодосии Тотемском из проповеди отца Сергия. Младшие очень шалили, почти невозможно было их удержать.

Пока я обедала, Федя и Нюся раздразнили Лилю, она плакала и страшно сердилась.

В 7 часов была на Маросейке. В церкви меня встретила Мария Александровна и передала просвирку от отца Сергия и разрешение записывать все проповеди. Я догадалась, что кто-то говорил с отцом Сергием, но кто? Вчера никому не сказала и только на вопрос Ольги Александровны, не обижена ли, сказала, что мне больно. Я не поняла слов Марии Александровны, так устала за пять часов напряжения и волнения с детьми.

Когда мы пришли к Ольге Александровне, она призналась, что вчера сказала отцу Сергию, что «у Тани буря в душе», руководствуясь, по-видимому, внешними наблюдениями. Отец Сергий ей сказал, что позволяет нам записывать, и обещал дать мне книжки. Не знаю отчего, но мне совсем не радостно это разрешение, я его не понимаю, как и запрещение. Отец Сергий говорил Ольге

Александровне, что его проповеди не отделаны и потому он не хочет, чтобы их записывали, что всякая запись – документ. Но ведь при малейшем его желании эти документы полетят в печку, не понимает он и того, что они нам страшно дороги. Ведь дороги же ему записанные проповеди Батюшки, а ведь для нас это почти то же самое. Но если согласие против его желания, то не надо никаких записей. Не знаю, быть может, опять капризничаю: и не писать плохо, и писать нехорошо, но почему-то меня не радует это разрешение, так что-то перегорело в душе.

С Женей был припадок, и потому она не пришла, мама и папа волнуются и огорчаются. Отец Сергий уехал до четверга. Ольга Александровна говорит, что его замучили перед отъездом. Я заходила к ней с детьми на полчаса, и она мне все рассказывала о своих переживаниях и переживаниях окружающих, одним словом, духовные сплетни. Не знаю, как мне на это реагировать – слушать или нет. Мама сердится, что не ложусь. Вчера не дала мне записать проповедь, мне много попадает, и все-таки бывает зря.

29 января

Занималась с Наташей, потом решала задачи на уравнения, т[ак] к[ак] хочу завтра заниматься с Лилей, Ниной и Наташей вместе. Потом с Таней конспектировали Гуссерля. Рома утром зашел и предупредил, что не может придти, т[ак как] отвозит Аню в клинику в ожидании рождения ребенка. Вид у него немного рассеянный, просил молиться. С шести до девятого часа слушала Шпета, сперва семинарий по Гегелю, потом по Гуссерлю. Оттуда побежала на Маросейку и застала 1-й час, литию и вечерние молитвы. Обратно еле плелась, устала, и болит бок, сейчас опять решала задачи, и папа мне помогал.

Жене опять хуже, болит голова, плакала. Мама огорчается, просит рассказать, что было вчера. Думают, что скрываю. Почти ни о чем не думала сегодня, а в храме плохо молилась, может быть, устала, не знаю.

* * *

30 января

С 11 до двух с половиной занималась с Наташей и Лилей, причем последний час больше говорили. Наташа и Лиля говорили сегодня о том, что хотели бы на беседах во время чтения заниматься рукоделием: шить что-нибудь для других, а иногда и для себя. Эта мысль хорошая, и мы с Женей ее обдумывали и решили сказать о ней отцу Сергию. Я чувствую, что есть опасность уклониться в земное и воспринимать беседу как ничегонеделанье.

На полтора часа заходила в Румянцевскую библиотеку, читала Симеона Солунского. Вдруг налетели ужасно мучительные хульные помыслы на Святое Причастие. Я так страшно испугалась, что казалось, сейчас исчезну, перестану существовать. Потом старалась молиться, но они лезли назойливо, а молитва не могла быть непрерывной. И так продолжается весь вечер и сейчас, хотя уже не так ярко. Но я не могу забыть этого ужаса, а вспомнив его, вспоминаю и причину, хотя она остается на заднем плане. Думаю, что, может, Господь попускает это искушение, чтобы я больше молилась, а то в последнее время подолгу не призываю Его имени.

Вечером была секция, народу мало. Рома не пришел. Чичерин читал «Прометея» и потом сделал несколько замечаний, вскрывая мифологическую основу этой драмы.

Заходила к Ольдекопам. Аня в клинике, пока ребенок не родился, но частые схватки. Я почему-то хочу, чтобы был сын, так будет сразу три маросейских мальчика. Распашонки все еще не сшила. Начала писать Мише П. письмо, начала с молитвой, стараюсь писать как можно спокойнее и без всякого настроения. Я знаю, что Миша не любит таких писем и считает их холодными, но что же поделаешь – когда-нибудь он поймет, что иначе нельзя.

Не могу найти прошлогодних великопостных бесед отца Сергия, хотя Ляля говорит, что они у меня. Это волнует и мучает. Завтра иду к обедне. Через двое суток увижу отца Сергия. Жене как будто лучше, ходила к Марине.

* * *

31 января

Была у обедни. Вставая, торговалась с собой, как всегда, из-за каждых пяти минут. Все время мучает воспоминание о вчерашнем впадении в хульные помыслы, страшных усилий стоило их отогнать. Думаю, никогда это не забудется. В начале обедни Зина дала читать поминания, и это собрало мои мысли, но в общем рассеянна. Придя домой, шила распашонку. После обеда занималась с Лизой, а потом не знала, как поступить. Страшно не хотелось идти на философское общество, думаю, что ничего полезного там для меня не было бы, но отец Сергий сказал бывать там, и я не должна была без него менять. Хотелось на Маросейку (может быть, просто для развлечения), и я взяла трамвайные билеты и поехала, потому что не хотела замерзнуть. Застала конец молебна, не молилась, чувствовала, что неправильно поступила, зашла на минутку к Ольге Александровне, ища Лялю. Мне почудилось что-то нехорошее и тяжелое в ней, и я сказала: «Вы сегодня нехорошая». Свое дурное состояние я спроецировала на нее. Стало еще хуже. Пришла Ляля, поговорили о записках, а потом сплетничали особенно затягивающе, потому что устали.

Я довольна, что в церкви прослушала молитвы и теперь не надо читать, а слушала невнимательно.

Отправила письмо Мише П. с фотографией нашего храма.

* * *

1 февраля

Встала поздно. Готовилась к беседе, потом до обеда переписывала на машинке беседы. У Ромы родился сын. Опоздала к обеду, и мама бранила. За всенощной просила Лялю спросить отца Сергия, можно ли записывать, а сама не хотела. Ляля поручила Павлику. Отец Сергий позвал меня, спросил, получила ли я книги, и позволил всегда записывать, только показывать ему. Когда вынесли аналой, стала пробираться, но не успела, отец Сергий уже начал. Клирос был полон народу, а на аналое оставались Евангелие и крест. Свободное место заняла Ляля, мне некуда было приткнуться. Сперва было обидно до слез, а потом ничего, и постаралась примоститься. Половину все-таки записала. У Ольги Александровны состояние

скверное, попыталась заговорить о том, не будет ли она завтра причащаться, но она меня обрезала: «Вы что же...» (младшая гувернантка), а мне стало обидно.

У нас спят Наташа и Алла, идут завтра причащаться. Женя мрачная.

* * *

2 февраля

Сегодня ужасный тяжелый день. В первый раз в жизни видела, как папа плачет. Я и не знала, что он может плакать. Жене совсем плохо. Всю обедню она стояла в ризнице за шкафом. Я заходила туда, но ей не показывалась. После обедни, т[ак] к[ак] не было ни Ольги Александровны, ни Павлы, я сказала отцу Сергию про Женю, и он сам пошел к ней и уговорил идти к себе наверх. Там она лежала, но ничего не говорила.

Я уходила на кладбище, а она без меня была дома и ушла ко всенощной и, вероятно, останется ночевать у О. А. Папа в отчаянии от того, что все хуже и хуже и ничего сделать нельзя. Он спрашивает меня, что же это – катастрофа? Что я могу сказать, кроме как «да». Господи, да неужели же это конец, конец жизни на земле, а для папы это конец вообще.

Утром, когда пришла от обедни, мне попало от мамы, что так поздно, но я не могла уйти, не зная, что будет с Женей, и мне было очень больно. Но сказать, в чем дело, я не хотела. Мама спрашивала про Женю, плакала, говорила, что я скрываю, хотела, как всегда, идти на Маросейку.

Была сегодня у Батюшки (на кладбище) и возвращалась с отцом Сергием и Лялей в трамвае. Хотелось воспользоваться случаем и спросить о чем нужно, но ничего почти не сказала. Говорила немного лишь о детях и о Жене. Отец Сергий предлагает найти кого-нибудь в помощь детям, и я тоже хотела, так как одной очень трудно. Но сейчас, обдумав все, решила, что не надо. Кто бы ни был этот помощник, Женя будет чувствовать себя замещенной, и это может скверно на ней отразиться. Когда сказала отцу Сергию, что для детей перемена будет чувствительной, он ответил: «Ну, тогда потерпите». Думаю, что надо потерпеть. Буду готовиться и к своему, и к Жениному делу, а там, что Бог даст, если она придет, то прекрасно, а нет – буду как-нибудь вылезать. Думаю сказать об этом завтра отцу Сергию, кроме того папа хочет с ним поговорить.

Женя пришла, сидит на кушетке и плачет. И, несмотря на этот ужас, я сегодня начала капризничать. Мне страшно хотелось, чтобы отец Сергий меня пожалел, потому что было впрямь тяжело. Он точно и не замечает этого, точно не представляет себе, что если Женя в скверном состоянии на Маросейке, то дома еще хуже. Мне стало больно, и я почувствовала, что подымаются капризы. Сейчас об этом не думаю, не до того. Весь вечер пришлось сидеть с гостями, а потом убираться, а страшно хотелось ко всенощной.

Сегодня исповедовалась и причащалась. Про обиду на Рому и Таню говорить не пришлось. Насчет записи опять ничего не понимаю, да или нет. Отцу Сергию, по-видимому, это неприятно.

* * *

3 февраля

Женя сегодня ушла с утра в скверном состоянии. Она небывало резка, говорит мне: «Оставь меня». Мама беспокоилась и унывала. В три часа пришла и лежала на кушетке. Когда я спросила про Митю, то сказала: «Не пойду, потому что не хочу». Вскоре она собралась уходить, я стала спрашивать куда. Она рассердилась: «Вы меня с ума сведете». Я не выдержала и заплакала, говорю, мы ведь беспокоимся, но если не хочет, то больше не буду. Она простояла минут пять ко мне спиной, потом повернулась, сказала, что идет на Маросейку, и ушла. В таком состоянии от нее всего можно ожидать, и я не совсем поверила, что она сказала правду. Я сама совсем разъехалась, чувствовала, что нет больше сил ни успокаивать маму, ни делать беззаботного вида при Жене, а кроме того, разошлись нервы и каждую минуту готова реветь. Мысли о возможности Жениной смерти и подробности ее. Я, конечно, виновата, что не сдерживала себя. С мамой говорю слишком резко, но иногда кажется, что ее надо остановить.

Пришла в церковь и опять ревела, потому что все спрашивают, что Женя, ей ведь хуже. Чувствовала, что если не поговорю с отцом Сергием и не попрошу за меня помолиться, то не вытерплю эту неделю, а он уезжает до субботы. Когда подходила под благословение, отец Сергий спросил что-то про запись, а я рта не могу открыть, потому что чувствую, что разревусь. Он сказал, чтобы я его подождала. Что могла, рассказала и про папу, и про маму, и про себя. Сказала и про то, что никого нового не надо к детям. С этим отец Сергий согласился, он сам мучается Жениным

состоянием. Говорит, что ближе к лету хорошо бы ей с ним куда-нибудь поехать.

Меня успокаивал, гладил по голове и сказал: «За вас я спокоен». Я очень люблю, когда отец Сергий гладит меня по голове, мне спокойно становится. Одним словом, я рада, что поговорила с ним. Чувствую, что сил прибавилось. Хотела бы завтра причащаться, а то целую неделю трудно ждать, да очень болит голова, и не могу сосредоточиться. Будет ли Женя завтра с детьми – не знаю, я на всякий случай приготовилась.

Женя говорила сегодня перед всенощной с отцом Сергием, ей гораздо лучше.

* * *

14 февраля

Исповедовалась и причащалась. Отец Сергий ответил на мое письмо. Насчет Жени сказал, что она очень мучается этим, что забывает, и я должна перебороть себя. Мне казалось, что он сердится на меня за Женю, и потому стало больно и обидно и хотелось убежать. Понимает отец Сергий или нет, что хочу и не могу. Я очень бы хотела не иметь дурных чувств, но не выходит. Насчет Ольги Александровны сказал, что она вчера рассказывала про наш конфликт: если будет говорить о том, что меня смущает, то надо сказать, что мне отец Сергий не позволяет, поскольку у меня склонность перемывать косточки других. Маму спокойно попробовать уговорить не писать в Швейцарию. С Капитолиной мне было очень неприятно –он не знал, что она ездила к отцу Георгию. Насчет того, как отличить искушение перейти к другому духовному отцу от радения (т. е. искания пользы) о своей душе, сказал неопределенно, я не поняла. Если сознательно к этому приду, буду уверена.

У меня это не происходит. Вероятно, оттого, что мы редко видимся, но это изменится, и если и тогда буду чувствовать упадок духовной жизни, то разговор будет иной. Он назначил пятницу после обедни, но не наверно. Но я не хочу идти, и вот почему. Еще вчера смущало, должна ли я сказать отцу Сергию о своем здоровье, а сегодня этот вопрос стоит еще решительнее. Температура опять лезет, хотя и немного – 37,3, но в это время знобит, а от усталости ничего не хочется делать. Все мечтала и готовилась поговорить с отцом Сергием насчет распределения времени занятий, сна, отдыха, а теперь не нужно. Так и прошла зима в разбрасывании, и все-таки в безделье ничего не сделано. Сказать сейчас отцу Сергию о температуре не хочется, может быть, перестанет, так хочется до Пасхи дотянуть.

Завтра крестины Роминого сына, и я пойду, увижу отца Сергия, и стыдно, что хочу что-то от него скрывать.

Писали с Лялей записки о крещении, но много времени потеряли зря на болтовню. Когда пришла из церкви, то очень унывала и маме отвечала раздраженно и гадко. С Женей еще как следует не говорила.

* * *

15 февраля

Сегодня крестили Роминого и Аниного Гришеньку. Крестил отец Сергий. Было хорошо. Говорить с отцом Сергием не пришлось, но мне немного неловко. С утра у меня 37,5, но вид, по-видимому, ничего, т[ак] к[ак] никто не замечает. Ходила сейчас к Ляле и просила сказать отцу Сергию, что завтра не могу прийти, а потом скажу почему. Не знаю, до каких пор буду тянуть, но хочется подольше. Все равно не вернешь прежнего, а все-таки, пока никому не говоришь, можно пожить как здоровая. А вдруг пройдет и ничего, зачем поднимать ложную тревогу.

Отвозила облачение отцу Сергию и посидела часок у О. А. Разговоры не очень христианские, но пока ничего. Отца Сергия дожидалась Капитолина. Он ее вызвал, она сердится на Лялю, думая, что та сказала о поездке к отцу Георгию. Мне это неприятно, не Ляля, а я сказала. Может быть, это к лучшему – поговорит она с отцом Сергием, и будет лучше.

Очень много сегодня говорила. Устала страшно.

* * *

16 февраля

Отец Сергий позвал меня в конце всенощной и спросил, почему раскисла. Я так устала за всенощной и за весь день, что, когда Павлик позвала, я страшно испугалась и тряслась прямо неприлично. Очень не хотелось говорить, но пришлось. Сказала, что ничего не случилось и не унываю, а просто температура. Отец Сергий спросил сколько, а я не знаю, как соврала: мол, не всегда мерю.

А он понял, что вообще не мерю, потому что предложил градусник. Это вышло невольно. На этом он меня благословил. Ляле же велел передать, чтобы я завтра спала, а он за меня помолится. Значит, к обедне нельзя, но я не огорчаюсь, потому что в 5 часов было бы очень трудно встать.

Женя что-то нехорошо выглядит и угрюма. Ей тоже не позволили идти к обедне.

* * *

27 февраля

Встала поздно, но зато отдохнула и температура не поднималась выше 37. Занималась с Наташей. Потом хотела писать на машинке, но не удалось. Читала в Румянцевской Иоанна Лествичника и откопала в себе несколько грехов. Замечательная книга! Я никогда не каюсь, а прихожу в отчаяние, оттого что «я» – и вдруг грешу.

Отец Сергий очень плох, сегодня у него доктор. Если он не уедет, то поговорит со мной во вторник. Я говорила с ним сегодня два раза. Во-первых, пошла спросить насчет книг для детей, а потом он с клироса позвал, а я стояла у иконы святителя Гермогена. Я так сегодня рассеянна, что слышала, кого-то зовут, но не отзывалась, пока меня еще кто-то не окликнул.

Отец Сергий сказал, что кто-то смущается тем, что он будто заставляет нас записывать свои проповеди, не стоящие этого. Опять печальный вывод – записывать не стоит. Ну, не знаю, что из этого выйдет. Пошли мы – Кира, Ляля и Б. А., я болтала. Потом стало досадно, что Б. А. подумает, что я всегда болтаю. Устала.

* * *

18 февраля

Я делаю гадость на гадость и еще вспомнила вчерашнее. Вчера вечером при Жене начала рассказывать Ляле, как папа упрекал в том, что мы губим отца Сергия и что на нашей совести его здоровье. Глупее моей болтовни трудно себе представить. После обедни Ольга Александровна сказала, что между нами еще что-то есть. Мне это больно, не знаю, что делать.

Отцу Сергию плохо, доктора не уверены, что с ним – или почки, или белокровие. То и другое скверно. О. А. сказала утром, что он завтра уезжает. Перед беседой я заговорила об этом с Женей, думая, что она уже знает, и она плакала за всенощной. Она была в отчаянии, тем более что отца Сергия не было. Еле-еле О. А. уговорила ее пойти к ней. Я видела, как Женя плакала, и потом О. А. сказала, что все так скверно оттого, что я видела. Я, конечно, обиделась, несмотря на то что О. А. сама в скверном состоянии. Мне кажется, что она хочет упрекнуть меня в бесчувствии.

Обратно шли с Лялей и Кирой, и я опять ужасно болтала. Надо возвращаться одной. Устала ужасно. Температура 37,5. Я осталась без благословения отца Сергия на всю неделю. Если бы не Женино состояние, наверно, унывала бы, а так забываешь. Надо как можно больше работать в эту неделю, но как это совместить с температурой?

* * *

19 февраля

Устала ужасно и ничего не помню. Знаю, что много делала и говорила нехорошо. И с мамой, и с папой, и с Женей, и с Ромой, и с Таней, и с Лялей. Стыдно, потому что чувствую себя бодрой, несмотря на отъезд отца Сергия, наверно, он молится. Написала проповедь о блудном сыне – очень хороша.

* * *

20 февраля

Занималась с детьми с 11 до двух с половиной и порядочно устала, потом разбирала проповедь. Вечером была в Румянцевской. Подходит пятница, а вопрос о вечеринке не решен. Думала посоветоваться с М. А. Чем ближе, тем меньше хочется идти. Таня предложила урок с девочкой 12 лет – французский язык. В четверг пойду узнавать, далеко ли, где-то на Цветном бульваре. Маме пока не буду говорить, все равно к чему-нибудь придерется и будет огорчаться, а отец Сергий велел найти урок. Меня мучает то, что нет отца Сергия и жизнь как-то идет. Мне совсем не больно от того, что не могу с ним говорить. Мне кажется, что-то переболело. Я как-то устраиваюсь без него, ищу точек опор в себе, и мне от этого очень больно. Неужели правду говорят эти лукавые помыслы, что руководство, старчество было и осталось лишь мечтой, о которой чрезмерно много говорим. Раздражалась на маму за то, что она меня учит. Болтала с Таней. Ужасно рассеянна.

* * *

21 февраля

Чувствую, что во мне произошло что-то большое, нехорошее. Я не унываю, но я оторвалась от отца Сергия и тем самым от Бога и строю жизнь на самости. Со стороны, быть может, это и смешно: решиться на два урока, скрывать их от мамы – и это считать признаком перемены. Но внутренне для меня это очень важно. Это значит, что сама начала совершать поступки. А хотела, чтобы это делал за меня отец Сергий. Это значит, что я больше не могу ждать, потому что все разваливается. Я не нашла выход. Это не положительный выход, а поворот с пути. Все вытянулось в одну сторону, искривилось, сошло со своих мест. Ждала получить новую опору, но ее так долго нет, что все начало смешиваться, пришло в беспорядок, и надо было дать хоть какую-нибудь точку опоры. Так больно, так больно, Господи, неужели не будет выхода. Эта холодная бодрость, земная устроенность психических состояний – хуже, чем уныние, потому что дальше от Бога. Хоть бы отец Сергий приехал скорее. И чувствую, что на все один ответ: терпеть, терпеть, терпеть.

* * *

22 февраля

Пришла только от Ольги Александровны, устала адски. Очень много лишнего говорила и виновата я одна. О. А. поняла, что у меня скверно на душе, и это нехорошо.

Сегодня ходила насчет урока, завтра начну, боюсь страшно. Варвара Васильевна сказала взять 2 руб [ля], и я послушалась. Теперь жалею, все-таки я не очень блестящая преподавательница. Много придется лгать, чтобы скрыть этот урок, а зачем, сама не знаю. Чувствую, что много плохого сделала за эту неделю.

* * *

23 февраля

Осадка от вечеринки особенно не чувствую, но только устала. Начала урок, чувствовала себя затравленным зверем. Так много надо усилий, чтобы говорить и действовать среди людей, что потом ничего не остается. Так волновалась перед уроком, что ничего не могла делать, а сейчас вспомнила, что сделала большую ошибку.

Сердилась на Рому за то, что на меня вчера напал, а сегодня не хотел прийти. Чувствую, что совсем развинтилась, какими глазами буду смотреть на отца Сергия. Невозможно не исповедоваться, а сказать ничего не могу, писать же некогда совершенно, только ночью, а я устала страшно.

* * *

24 февраля

Отец Сергий приехал, а идти не хочется. Что-то перегорело, и нечем хотеть. О. А. передавала, что отец Сергий сказал как-то, что если пожелать с ним разговаривать, так всегда можно добиться. Это, по-моему, несправедливо. Не знаю, как делают другие. Если даже отбросить самолюбие, невозможно идти, когда говорят, что отец Сергий чуть дышит и сам жалуется на усталость. Так безнадежно сейчас и до самого конца. Маросейка – это гора терпения без всякой радости и бодрости. Этот путь на долгие, быть может, годы, потому что уйти я никуда не уйду. Она вызывает у меня такое же гнетущее чувство, как темница у Иоанна Лествичника. Сейчас обидела Женю. Спросила, когда она будет ходить в церковь на первой неделе, и прибавила, что, наверное, всегда, когда захочет. Она сказала: «Ты хочешь сказать, что меня балуют?» Я стала отнекиваться, а в глубине это так. Когда ехала от всенощной, говорила Ляле много лишнего.

* * *

25 февраля

Сегодня Прощеное воскресенье. Почти неожиданно для себя причащалась, хотя на исповеди сказать ничего не могла. Завтра пойду к отцу Сергию. О чем буду говорить, не знаю. Сегодня вышла с мамой неприятность. Все сестры должны были ехать к Батюшке, и отец Сергий позволил не заниматься с маленькими и ехать, а мама ужасно сердилась, а я ревела и в конце концов не поехала.

За всенощной и от поклонов так устала, что еле на ногах стояла. На душе лучше, но вообще разъехалась.

* * *

3 марта

Целую неделю ничего не писала, потому что очень скверно было на душе и не могла себя заставить. Два раза была у отца Сергия, но только ревела и ничего не могла сказать. Да и говорить нечего.

Только какое-то беспокойство и груз на душе. Вчера написала все, что смогла разобрать в душе, отцу Сергию, а сегодня причащалась. Теперь гораздо лучше. Завтра он назначил придти к 2 часам. О чем буду говорить – еще не знаю.

Женя сегодня нехорошая, вероятно плохо себя чувствует. За беседой все почти пришлось делать мне. Устала и не помню своих грехов. Знаю только, что была нетерпелива с детьми и раздраженно говорила с мамой.

* * *

4 марта

Была сегодня у отца Сергия, и стало хуже. Отвечал на мое письмо. Мне стало страшно. Почувствовала, что не только в фантазии и в моих помыслах, но на самом деле отец Сергий меня не понимает в главном – в моем отношении к духовному руководству. Страшно и оттого, что отношения отчужденности с ним зависят не только от технических условий, но корни их глубже. «Быть под руководством – не значит [не] иметь своей рассудительности». Но что же делать, когда ее у меня нет! Если бы она была, тогда, конечно, не нужно и руководства. «Истина между Феофаном и Игнатием [Брянчаниновым]». А для меня не Игнатий [Брянчанинов] и не между, а именно епископ Феофан, авва Дорофей, преподобный Досифей³⁸³. Мне казалось, надо уйти, что я мешаю, и тяжело было от этого. Отец Сергий сказал, что я должна приходить каждый понедельник, но мне жаль и его, и его времени, ведь я не заставлю себя говорить!

Просила отца Сергия прислать вечером О. А. для Жени, и она была. Я ужасно много лишнего говорила, хотя все время помнила, что не надо. Надо попросить отца Сергия запретить мне об этом разговаривать с О. А.

* * *

5 марта

Сегодня соборовалась. Была очень невнимательна. Отчасти это объясняется тем, что трудно было стоять: жарко, тесно, долго. О. А. сказала отцу Сергию про нашу годовщину, и он обещал помолиться. Помыслов всяких относительно отношений к отцу Сергию целый рой. Это какая-то многоголовая гидра, сколько ни отсекай, новые вырастают.

На секции Сабуров говорил об аскетизме очень беспорядочно, и, по-моему, он это еще не совсем понимает, но, слава Богу, занялся святыми отцами.

Страшно хочу спать, не знаю, как буду молиться.

* * *

6 марта

Вернулась от Чертковых. Нагрешила много. Во-первых, самолюбию льстило, что дети ко мне ласкались, и я не прочь, чтобы все это видели. Во-вторых, мне также льстило, что Надежда Михайловна хотела со мной советоваться и посылала к Марусе. Кроме того, я сегодня расфилософствовалась с Ромой. Дело, конечно, не в этом, а в том, что ощущала себя на философском пьедестале по отношению к другим.

* * *

10 марта

Вчера исповедовалась, и стало легко и хорошо.

Уже вчера думала, что, наверно, сегодня будут новые испытания. Так и есть. Жене опять плохо, и к детям она не пошла. Она меня сегодня перепугала, и уходить было страшно трудно. Просидеть с детьми четыре часа стоило большого напряжения. Помогал Господь по чьим-то молитвам, вероятно отца Сергия. Но, придя на Маросейку, почувствовала, что дошла до точки – так внутренне устала. Дети просили вызвать отца Сергия для благословения, и, хотя очень не хотелось, пошла, и получилось что-то необъяснимое. Отец Сергий почти крикнул с раздражением: «Куда вы идете, где вы стоите, в алтарь лезете!»

В первый момент показалось, что с ума схожу, до такой степени этого не ожидала. Стояла чуть-чуть правее аналоя, чтобы, не задерживая отца Сергия, позвать детей. Вероятно, у меня был испуганный вид, потому что отец Сергий несколько раз спрашивал потом: «Вы меня не поняли». Но я так перепугалась, что сейчас еще чувствую страх. А тогда ничего не могла ответить и проревела весь конец всенощной, а потом пошла к Батюшке.

О. А. сказала, что Женя ушла домой, но пока я с Лялей была у Батюшки, ее привели Петя и отец Сергий, и ей было очень плохо. Она осталась там ночевать. Мне не хотелось идти домой, и приходили в голову разные нехорошие мысли: почему отец Сергий идет к Юргенсонам, а не к нам, ведь у них спокойно, а у нас всем так тяжело.

* * *

11 марта

Женя вернулась около двух часов с Павликом в хорошем состоянии, но сейчас опять лежит на кушетке. Утром я тяготилась занятиями с детьми. Занималась с Ромой и Таней, потом с Лялей разбирала беседы. Ужас, как много работы. Чувствую, что раздражаюсь, и отчасти из-за усталости, а завтра весь день набит.

* * *

21 марта

<... > Не писала так долго, потому что устаю и не могу ни о чем думать, но потом трудно исповедоваться. Сегодня утром, когда увидела синее небо и солнце, такая большая радость в душе.

Разбирала с Лялей записки. Женя с утра не возвращалась, в 6 часов поехала за ней на Маросейку. Увидев ее, успокоилась и разболталась с М. Н., забыв, что мама и папа беспокоятся. Мама встретила меня в слезах.

* * *

22 марта

Мама больна, а мне лень за ней ухаживать, лень и мелочи всякие исполнять.

Завтра хочу исповедоваться. Главное:

1. Солгала отцу Сергию, когда сказала, что последний вопрос на записочке не для него, а на самом деле это было, быть может, главное, но касалось души, а я не хотела реветь. Когда реву, думаю, что он считает меня ужасной дурой.

2. Когда отец Сергий был у нас, не могла просто радоваться, а опять одолевал целый рой помыслов: ему противно здесь быть, и выпрошен этот приезд.

* * *

21 июня. Дубки

Три месяца ничего не писала, и сейчас совсем не хочется. Но ведь надо что-то сделать, отец Сергий сказал: «Не замыкайтесь, помогите мне». Но конкретно не сказал, что делать, а я сама не знаю. Но что-то надо, и я попробую писать. Оттого что не знаешь, надо ли, и заставляешь себя, как-то фальшиво на душе. Господи, помоги!

После того как была у отца Сергия во вторник, мне стало, правда, легче. И это в первый раз. Когда шла к нему, думала о том, о чем часто думала. Почему от Батюшки все уходили облегченные, почему он всех разгружал, а я почти всегда ухожу от отца Сергия еще более нагруженная? Если вина во мне, то в чем? Может быть, плохо молюсь перед этим? Когда отец Сергий говорил, смотрела на батюшкину фотокарточку и просила его. Не потому, что отец Сергий что-то объяснил, а становилось легче. Я почувствовала свою вину, свои грехи, ошибки, а этого-то хотела еще в Николо-Угреше. Есть выход, можно исправиться.

Когда пришла домой и прочла надпись отца Сергия на фотокарточке, подумала, что опять все вернется. Мне стало больно – отец Сергий забыл, что кроме мути есть же у меня в душе еще что-нибудь. Неужели в его душе никогда не было противоречий? Ведь то, что я ему иногда не верю, подозреваю, обижаюсь, боюсь, – это правда. Но такая же правда и то, что он для меня дороже всех на земле. Все, что у меня есть хорошего и радостного, все через него. Отец Сергий говорит, что некоторые, отойдя от него, отойдут от Бога, а я нет. С одной стороны, это так, а с другой – нет. Я чувствую, что, если уйду от отца Сергия без его благословения, это будет такой грех, который Господь не простит и не примет меня, и я не буду с Ним.

Ничто так не трудно, – ни молитва, ни послушание, ни все остальное, – как понять свое место и дело духовной дочери. Я не понимаю, что значит быть откровенной и как это можно осуществить на самом деле в отношении отца Сергия. Мне очень трудно, а он этого не понимает. Приходится идти против течения, одно делание накладывается на другое. Ольге Александровне это знакомо. Всю жизнь всякая откровенность считалась сентиментальностью и распущенностью: идеал – замкнутый, владеющий собой человек. Всякое простое непосредственное отношение к людям воспринималось с подозрением. Сердцем жить, его слушаться – сентиментально и позорно. Я из тщеславия, вероятно, много работала над этим. Это было в известном смысле «деланием», хотя и неправильным. Теперь понимаю, что это неправильно, но понимание мало помогает, что-то внутри насаженное и многие годы выращиваемое удерживает. В Ляле этого совсем нет. Прежде я готова была клеймить это сентиментальностью, известной расхлябанностью, а теперь часто завидую ей.

У меня это проявляется по отношению ко всем, а не только к отцу Сергию, но пропадает благодаря частому общению. Один, другой, третий – разорвется внутренняя преграда, а там начнет исчезать. Чувствуешь, что фальшь уходит, остается простое, непосредственное отношение.

С отцом Сергием чувствую общение только в богослужении. Мне казалось, что он почувствовал когда-то, что из-за этого мне трудно, и как-то еще зимой сказал: «Мы должны видеться каждый понедельник». Случайно мы виделись два раза в эту неделю. И я почувствовала, что мне легче, что справляюсь с собой, что пройдет эта дикость, всячески питаемая самолюбием, и я пойму, что и как надо делать. Но ничего не вышло – все осталось по-старому, и только безнадежнее.

Отец Сергий говорил, что нам (кружку) дал больше, чем другим, дал лучшее, что у него было. Да, это правда. Да, это действительно был для нас Фаворский свет, это было дыхание Духа Святого, и этого никогда не забыть.

Но когда начался труд, когда это должно было стать моей жизнью, тогда я оказалась одна. В этом громадная разница с Лялей, которую я тогда очень чувствовала. Теперь не помню, но с самого начала нельзя было – мерещилось какое-то легкое и светлое будущее, а в настоящем нужно только терпеть.

* * *

22 июня

Я совсем не понимаю, почему так тяжело на душе. Я не копаюсь, не вспоминаю, что сказал или не сказал отец Сергий, – об этом стараюсь не думать. Чувствую себя совершенно оторванной от Бога, от отца Сергия и от природы. Мне трудно молиться, от радостной и легкой молитвы не осталось и следа. В первый раз меня не радуют

ни солнце, ни небо, ни эти чудные луга. Мне стыдно перед ними, мне кажется, что я в чем-то их обманула. В прошлом году они видели меня совсем другой. Они так много мне дали, так многому научили. Глядя на эти березки, я ясно почувствовала красоту смирения. А теперь мне стыдно перед ними. И не радостно на них смотреть, и не люблю их. И это страшно. В прошлом году я боялась, что слишком люблю солнце и небо. Как бы не полюбить творение больше Творца. А теперь не хочу их видеть, поэтому и стыдно, и больно. Все, что получила, все растратила. Невозможно жизнь принимать как чистое послушание (а когда-то думала, что это должно быть так), необходима какая-то радостная, внутренняя, движущая сила. Не хочу даже на Маросейку, вот только к Батюшке хочу. Как вспомню его, только бы плакать без конца, хоть бы разочек увидеть его во сне, да я этого недостойна.

Написала сегодня записочку отцу Сергию. Долго перед этим боролась. Если бы ничего не написала, то опять победило бы «замыкание» и мои решения что-то поправить остались бы словами. Написать как следует, то есть победить совсем, не могла. Но, что ж, ничья!

Не хочется читать ни Макария Египетского, ни даже писем старца Анатолия, а Достоевский нестерпимо скучен. Чувствую себя виноватой перед мамой. Я так была холодна с ней до самого отъезда, но я ничего не чувствую. Прежде чувствовала что-то здоровое в своей душе, а теперь ничего. Я живу тем, что у меня есть, и поэтому ничего красивого и хорошего не воспринимаю. Господи, что же будет дальше? Может быть, молится отец Сергий и Павлик, ведь я их просила? Может быть, приедет отец Сергий? Сейчас всенощная, хоть бы кто-нибудь помолился.

* * *

23 июня

Сегодня ночью была сильная гроза. Продолжалась часа полтора. От сильных ударов звенели окна и все трещало наверху. Стало страшно сперва от ожидания ударов, а потом от мысли, что если бы Господь был только справедлив, то мог бы меня сейчас опалить за все мои гадости и лишить спасения, но Он милостив. Мне страшно стало перед Ним, и я начала молиться. Гроза освежила не только природу, но и мою душу. А утром, когда проснулась, становилось легко от одной мысли, что отец Сергий обо мне сегодня помолится и поможет.

А потом вспомнила, сколько я в этом году капризничала, сколько было обид на отца Сергия и как я с ними носилась. Как я могла проглядеть этот ад? По песчинке складывала в глубине души, и вырастали груды, а нужно было тщательно выметать каждую соринку.

Ляля говорила, что кривляется перед отцом Сергием. У нее при ее простоте и непосредственности это выливается в поступки. А у меня невероятное кривляние в мыслях; меня мучает какое-то внутреннее беспокойство, что будет дальше? Приедет ли отец Сергий? Можно ли поехать к Казанской? О Сарове я не хочу думать. Вчера написала записочку Павле, и когда думала, что она покажет ее отцу Сергию, начинала мутить какая-то фальшь.

Читаю «Карамазовых». Воспринимаю совсем не так, как раньше, – даже странно. До чего люди могут потерять себя, и до какой степени душа делится сама в себе. Мне кажется, что я делаю не то, что надо, хочется дела, и жаль времени, и все ждешь чего- то, после чего можно будет трудиться. Молиться хочется, но не для радости, которой, думаю, не будет, а чтобы не потерять того, что накоплено.

Когда будут приходить какие-нибудь мысли против отца Сергия, хочу молиться так: «Господи, Иисусе Христе, молитвами отца моего духовного, иерея Сергия, помилуй мя грешную». Не знаю, почему, но хочется, чтобы тут же, сейчас, был бы с Господом и со мной отец Сергий, хотя, быть может, он скажет, что без благословения нельзя так молиться.

Сегодня прочла Шуре письмо старца Анатолия, которое мне читал отец Сергий. Очень оно ласковое, а теперь думаю, что без разрешения не надо бы.

Сегодня всенощная, завтра память Иоанна Предтечи, и мне как будто хочется на Маросейку.

Хоть бы отец Сергий сегодня помолился за меня.

* * *

24 июня

Сегодня начала читать Макария Египетского, и первые беседы, которые зимой казались мне скучными, дали много. Письма старца Анатолия чудные. Их мало прочесть, нужно все в себе поместить. Одно слово о близости к старцу очень ко мне подошло. Как хорошо отчитывает девочку-монашенку: «Хоть помысл и гонит тебя поближе жить к старцу, а ты тверди одно: я пошла в монастырь не для того, чтобы быть любимицей старца, а чтобы быть возлюбленною Жениха моего, Иисуса Христа».

Думаю, что беда-то наша в том, что забываем, зачем и на Маросейку, и к отцу Сергию приходили. Какие же счеты?

Иногда меня мучила мысль, что отец Сергий, не одинаково обращая на всех внимание, не одинаково хочет и нашего спасения.

Сегодня утром я раздражалась на Федю, и притом глупо. Я пробовала косить, и очень плохо, и он делал свои замечания. Я знаю, что держать косу не умею как следует, а тут вдруг раздражалась.

Ребята ведут себя шумно и свободно, но не сказала бы, что плохо. Трудное и опасное дело дисциплинировать 14– и 13– летних – то, чего хочет Ольга Александровна. Пока вся душа открыта, и плохое и хорошее, а наложить рамки – того и гляди замкнется душа, и ничего не увидишь. Нельзя дальше распускать, а постепенно, как-то изнутри, подтягивать. А хорошего в них очень много.

Саша привыкает и к детям, и ко мне. Сегодня вечером ему нездоровится. Улегся, заснул, и мы никак не могли уговорить его раздеться. Ну, Господь с ним, пускай спит.

Сейчас Надежда Михайловна говорила со мной об отце Георгии и немного об отце Сергии. Не хочется о нем говорить.

Кажется, я отдохнула, и приходится сознаться, что с «первым ближним» надо считаться, а почему-то это неприятно. К Ляле отношусь все так же плохо. Странный она ребенок, не верю ей. Кажется, она притворяется. Несправедлива я к ней. Когда она подходит меня целовать, стыдно и тяжело. Сегодня дети мыли, чистили и убирали – ждут отца Сергия, и я с ними. Почему мы это придумали, не знаю. Но я со всеми поездами кого-то жду. Мучает мысль, что чего-то не делаю – не то по отношению к детям, не то еще что- то. Здесь обо мне заботятся, и мне стыдно.

* * *

25 июня

Сегодня приезжал отец Сергий. Я потеряла голову от радости и волнения. Мне очень стыдно перед ним, и так свежо еще все, что было. Он был очень-очень хороший, отдыхал у меня в комнате и после обеда позвал разговаривать. Говорить, конечно, ничего не могла, а внутренне себя уговаривала дать ему дневник. Чувствовала, что никогда не прощу себе, если не сделаю этого. Ведь это значило бы с первого шага отступление, и, когда давала, было такое же чувство, как у человека, бросающегося в холодную воду. И страшно, и неприятно, и немного радостно – все же решилась. Он все прочел, а потом говорил, что когда-нибудь я пойму и настоящее отношение, потому что чувствую иногда. А на то, что написано о мути, и на другое сейчас не стоит указывать, а когда надо будет, он это сделает. Мне было хорошо. Говорили и о хозяйственных проблемах. Он привез Тоню, Ирину и Валю. Я рада им, но немножко боюсь. Теперь пугаюсь, когда встречаюсь с людьми. Боюсь, что не сделаю того, что Господь хочет, чтобы я для них сделала. Отец Сергий всем вместе читал правило. Мне это не совсем было приятно, но вечером уже читали, и ничего. Получила письмо от Павлы.

* * *

27 июня

Вчера не успела написать, потому что поздно легли. Немного не согласна с Ириной, что нельзя было уйти раньше, не обидев. Просили петь, но уже порядочно пели, и можно было отложить до другого дня. Дети ждали ужина, да и велено ложиться рано спать. Может быть, я виновата, но мне казалось, что права. Очень много суеты. Может быть, и не надо суетиться, но я боюсь, что чего-нибудь не сделаю, а ведь отец Сергий велел о них заботиться.

Вчера дети плохо себя вели, и я ничего не могла с ними поделать. Особенно непослушен Федя. С утренней молитвой никак не могу устроиться как следует. Псалтирь и свое правило приходится читать раньше общего правила, а Евангелие после чаю. Мне это неприятно, но, наверно, так надо. Стараюсь слушаться отца Сергия и исправляться, но внутренне, пожалуй, его не слушаюсь, потому что беспокоюсь, вдруг что-то не так, быть может, сестрам нехорошо. Сама виновата – ничего не умею.

* * *

28 июня

Посылают в Москву из-за руки, а я не хочу ехать, потому что тогда второй раз не пустят на Казанскую. Но рука начинает беспокоить, краснота и опухоль расходится. На душе беспокойно, занятия не ладятся. Думаю, быть может, так и надо. Хочется читать, а приходится то детей заставлять ноги мыть, то что-нибудь прибирать. Валя много шалит, не слушается, а по душевному устроению напоминает детей из старшего кружка. Та же неустойчивость и расхлябанность во всем: то смех и танцы без удержу, то мрачно стоит у окна и не ложится спать. Какие все разные на Маросейке: Ирина, Тоня. Мне они немножко далекие, хотя и не в глубине. Я их люблю – детей, а все-таки иногда ужасно хочется побыть одной, а этого с течением времени все больше. В этом году больше, чем в прошлом. Хочется увидеть Лелю, Лялю и даже Ольгу Александровну. С ними, особенно с первыми, можно не только чувствовать, но еще как-то полюбоваться, осознать красоту и бесконечность пути духовного устроения, образа Божия в людях. Может быть, и не этого, а чего-то другого – выразить трудно.

Вчера вдруг так ярко почувствовала, что если опять начну капризничать, готова задушить себя – так себе мерзка. Это, наверно, гордость. Это так еще свежо и, наверно, вернется. Очень хочется причащаться, но когда подумаю об исповеди, очень страшно. Нет покаяния – все перемешалось в душе. Чувствую, ужасно душой устала. Хочется отдохнуть, а как – не знаю. Опять нерадостно, тоска по Маросейке, по богослужению, по отцу Сергию, по батюшкиной комнатке. Надо молиться, молиться и молиться – другой помощи нет. Господи, почему такая слабость и неустойчивость души?

Опять трусость и беспокойство на душе. Ничего подобного не было в прошлом году. Стараюсь и читать, и заниматься, и все не ладится. А отдыхать, как другие, не могу. Всю зиму ничего не читала, не занималась, разрывалась по мелочам и мечтала о лете. А теперь я не могу спокойно лишний час проспать, жаль времени. Наверно, отец Сергий сказал бы, что так нельзя.

Сегодня читаю исповедь Ивана Карамазова. Сперва стало страшно от его слов о страдании. Я не могу выразить в словах, но в жизни это не безвыходная трагедия, в жизни она разрешается. Вспомнился Помгол и сотни голодных полумертвых детей. Когда я начала «Инквизитора», то поразило, я со своей слабой, рабской душой отказывалась от свободы Христа.

Ириночка что-то хандрит, хорошая только она. У нее есть чему поучиться.

* * *

2 июля. Москва

Три дня не писала, и сейчас не хочется, но чувствую, что необходимо. Завтра, может быть, нельзя будет, и сегодня еле пишу. А тогда все останется и будет мучить.

Последние дни в Дубках я, кажется, с ума сошла. Еще немножко, и на части разорвусь. Теперь, глядя издали, чувствую, что во многом виновата, но все-таки не знаю, что делать. Не могу найти в Дубках своего места. Ни по отношению к детям, ни к сестрам. Очень привязана к детям – все они, и каждый в отдельности, бесконечно дороги. Каждому хочется все отдать. То к Милушке надо подойти, с ней вместе душой пожить, то к Тосе, то к Сашурке. Федя ведет себя плохо, но чувствую, что и с ним можно найти общий язык – нужно внимательно к нему отнестись. Но на это нужны и силы, и время, а для этого надо забыть о себе, забыть о том, что отец Сергий велел лечиться. А видеть их дурные поступки и слова, видеть их огорчения и проходить мимо ужасно больно, и все равно еще хуже мучаешься, и ни о каком спокойствии и лечении не может быть и речи.

Шура говорит, надо спокойнее и проще к этому подходить. Знаю, что это так, что это гордость, если бы хотела сама и скоро все исправить, но я вовсе не этого хочу. Боюсь, что не сделаю того, чего Господь от меня хочет. Пройду мимо, а потом мне больно видеть их недостатки, ведь я их люблю.

Это первая трудность, а вторая – сестры. И это мучает не только меня, но, может быть, несколько иначе и Ирину. Отец Сергий сказал, чтобы я смотрела и заботилась о Вале, Тоне и Ирине. С Тоней и Ириной трудность общая – ко всем новым для меня людям. Батюшка говорит: «Изучайте людей, будьте к ним внимательны, подходите к ним так, как они этого требуют». А это трудно, так много сил необходимо, нужно все время бодрствовать.

С Валей хуже. Она нервная и распущенная. Делает все что хочет, ни с чем не считаясь, и это плохо действует на детей. Дети без разрешения ничего не делают. Никогда не берут хлеб, а она им говорит: «Ну вот еще, зачем спрашивать!» На некоторых – Тоню, Ирину – это не действует, но Нюся, Федюшка поддаются. Отец Сергий велел за ней смотреть. Что же это значит? Вечером она, босая, легко одетая, удирает, когда надо ложиться спать или перед ужином. Мы с Ириной по очереди бегаем за ней и уговариваем вернуться. С одной стороны, послушание исполняется – мы за ней смотрим и делаем, что от нас зависит, а с другой – мы не слушаемся, потому что нам не разрешено бегать по сырой траве. А как вечером молитвы читать, Валюшка принимается хохотать, хохочет без конца, истерически, так что мы в конце концов тоже не то смеемся, не то плачем. Иринка вся трясется, и душа устает, и молиться трудно.

Конечно, можно иначе к этому отнестись, но я совсем сумасшедшая, и минутами хочется от этого бежать, потому что чувствую, что делаю не так, как надо.

В воскресенье в 5 утра уехала из Дубков, потому что вечером в субботу решили, что следует показать руку врачу.

* * *

4 июля

Всегда это будет, и ничего не выйдет. Никогда не перестану обижаться на отца Сергия. Господи, да куда же лучше, когда тебе режут руку, нежели отец Сергий что-нибудь скажет. Сегодня факты налицо. После перевязки, хотя еле на ногах стояла, на душе было бодро. А после того как поговорила с отцом Сергием, только бы задушить и раздавить себя, больше ничего не надо. Перед всенощной я говорила Ольге Александровне, что приходят и мучают дурные мысли. Вдруг отец Сергий подумает, что я нарочно придумала с рукой, чтобы приехать в Москву.

И почувствовала, что это опять «окаяшка» нашептывает. А вдруг это правда, и у отца Сергия возникли такие предположения, потому что он с улыбкой сказал: «Ну что ж, теперь еще долго будете сидеть в Москве?» Хоть бы Борис Александрович сказал ему, что его отец не позволил мне уезжать. Какое счастье, что разрезали руку, благодетели – это доказательство того, что я не выдумала. Исповедоваться не пойду, хотя и чувствую себя виноватой, но не могу не винить отца Сергия. Неужели он не понимает, как мне и трудно, и больно сегодня, и опять сразу начинает бить. Я так спокойно ждала его, хотела все рассказать про Дубки и сделать, как он скажет, а теперь, что я скажу завтра? Я не хочу ничего говорить о себе.

* * *

8 июля. Дубки

Я знала, конечно, что, несмотря на свои решения, опять при первом удобном случае буду обижаться и капризничать с отцом Сергием. Но как только это случилось, готова была разодрать себя на части, и это, конечно, гордость. Одно немного радует – это быстро с меня соскочило: вечер и ночь, а утром уже стало стыдно. У обедни, правда, стояла очень плохо, и служба прошла мимо меня. Но когда пришла наверх, то почувствовала, что не буду капризничать. Но говорить опять не могла. Я думала, что отец Сергий будет спрашивать о Дубках, причем объективно, и потому предварительно старалась выделить свою вину во всех отношениях и недоразумениях, а отец Сергий начал с меня: «Ну, говорите, что у вас там?» Это-то всегда трудно. Мне кажется, если бы отец Сергий начинал не так отвлеченно, а с маленького конкретного вопроса, я все остальное сама сказала бы. А тут от полной свободы начать, с чего хочешь, мысли разбегаются и ничего не поймаешь, начинаешь волноваться, а от этого трудно дышать и физически не можешь говорить.

Я рассказала отцу Сергию про Дубки, но не со всеми подробностями. Например, про молитву ничего не говорила, потому что он знал от Иринки. Хоть это и отец Сергий, а все-таки трудно говорить об Валюшке, выходит вроде жалобы. Но мне было хорошо, только домой не хотелось, потому что там настоящий ад. Папа в таком состоянии, что не удивилась бы, если бы он покончил с собой. Думаю, что такие настроения предшествуют самоубийству. Мы ездили к Батюшке, а потом отправилась домой и легла. Утром пошла к ранней, исповедовалась и причащалась, а потом на минуточку была у отца Сергия, и так было радостно, как давно не было, и в первый раз пошла к Батюшке, чтобы благодарить Господа и его за радость, которую Они дали мне.

После перевязки, когда оказалось, что с рукой неважно и, может быть, опять придется резать, настроение упало. Мне так надоело, так не хочется, чтоб еще болело, и только рассудком понимаю, что это нужно, а всем существом отталкиваю.

В этот же день показала большое непослушание, но где оно началось и в чем моя ошибка, до сих пор не понимаю. Нас с Володей не пустили на каширский поезд–было много народа. Узнать, останавливаются ли почтовый и венёвский на Вельяминово, не было никакой возможности – все говорили разное, папа страшно волновался, и я решила сесть на барыбинский, а там уже узнавать. В Барыбино сказали, что почтовый должен останавливаться, но не останавливается, а только замедляет ход и надо соскакивать. Мы решили ехать, но потом мне показалось это слишком, и что отец Сергий никогда не позволил бы, и что лучше идти пешком. Мы прочли вечерние молитвы и отправились. Если бы не рука и немножко побольше сил – ничего лучше нельзя себе представить. Чудная, теплая, звездная ночь. Тишина, которую можно назвать

Божьей, так и чуется, что в ней живет и говорит Господь. Нигде ни души, бодрящий свежий ветерок, свежее сено, греча в цвету, небо все сияющее и низко над горизонтом затуманенная луна. Устала, но не очень – думаю, красота помогла. Мучило только, что отец Сергий будет недоволен.

В Москве я твердо решила лечиться по-настоящему, и помог мне Борис Александрович. Он очень просто, без всякой напускной убедительности, показал мне, что это необходимо. Не помню точно, что он сказал, но что-то вроде того, что и так мы немощны и слабы, а если не лечимся, то еще больше нагружаем себя, и нам это не по силам. Портим все сами и отцу Сергию доставляем излишние неприятности. Я почувствовала, что в этом большая правда и это, как всякая правда, очень просто, но до глубины души не доходило. Два дня лечусь вовсю, только пилюли сегодня забыла.

Здесь, в Дубках, по-новому осветилось все происшедшее за время пребывания сестер. Наташа много рассказала. Шура и Надежда Михайловна говорят, что Валя стала лучше после отъезда Ирины – ее раздражала беготня за ней. Но Наташа говорит, что Валя плохо действует на детей и на нее. «Еще немножко, и она бы меня совсем сбила» – это в отношении к отцу Сергию. Мне неприятно, что Наташа вместе с ними судила и рядила об отце Сергии. Удивительно, как это легко делается, но это вредно и грешно. Оказывается, что всех дергала Иринка. Это больно слышать, но чувствую, что это правда. Сейчас Дубки прошлогодние, но завтра это кончится. Не жалею, но немножко боюсь. Верю, что может быть хорошо и от нас зависит, чтоб так было. Шура в непомерно возбужденном состоянии, болтает без умолку. Утром часа два говорила со мной. Меня не смущает то, что она говорит, но боюсь, не вредно ли ей. Шура может меня утомлять только физически, а не духовно.

Мне хочется сейчас сюда Ольгу Александровну. Думаю, что это не самомнение, но испытываю к ней так много любви и ласки, что кажется, могла бы сделать так, чтобы ей было хорошо. Ведь Батюшка говорит, что если мы чувствуем такую любовь и ласку, то это Господь дает.

Вчера читала детям «Исчезнувший принц». Все ребята – Шура, Маруся и Наташа – собрались в моей комнатке на полу. Картина была очень хорошая. Во время чтения шалили немного Федя и Саша. Потом мы разучивали «В неизвестности смиренной». Хорошо было, но когда Надежда Михайловна позвала ужинать, дети не слушались и баловались, а я рассердилась и ушла. Они, правда, сейчас же побежали вниз.

* * *

Вечер (того же дня)

Вечером мы пели, сегодня уже с Володей, и я под конец глупо вела. Мне стало обидно, что я вру и у меня нет голоса. Я ушла и стала читать. Они пели церковные песнопения, и мне они сегодня понравились, и страшно захотелось в церковь. Больно стало, что в последнее время была очень невнимательна. Когда пели Закхея, я думала о Жене – как она любит это петь, и, одним словом, удрала на верхний балкон, оттого что захотелось побыть одной, захотелось тишины, немного плакала – отец Сергий сказал бы, что это глупые слезы, но мне было хорошо и хотелось молиться.

* * *

9 июля

Сегодня утром приехали Верочка, Клавдия и Володя Коншин. Суеты нет, как в тот раз, все спокойно подходят друг к другу и к дубковской жизни. Наташа сразу с ними сошлась, и это радует. Огорчило то, что, по-видимому, Ольга Александровна не приедет. Володя говорит, отец Сергий боится, что здесь слишком шумно. Он, может быть, приедет в четверг. Мне, конечно, хочется его видеть, но лучше бы попозже приехал, а то потом долго ждать, в Москву меня не пустят.

Мама прислала целую гомеопатическую аптеку с просьбой все это принимать. Невероятная сложность – я полчаса разбиралась и то не запомнила. Решила ничего не принимать, но мама, вероятно, это предвидела и потому в письме пишет, что видела отца Сергия и он велел принимать.

Сегодня огорчил Саша. Екатерина Николаевна прислал а ему немного конфет и написала мне, чтобы он поделился со всеми. Я ему ничего не сказала, чтобы посмотреть, захочет ли он делиться. Но он никому не дал, кроме Феди. Екатерина Николаевна пишет, будто Валя сказала ей, что Саша плохо себя ведет. Это неправда.

Меня начинает мучить, что я ничего не читаю, не занимаюсь, все время уходит на мелочи. Детям второй день не читаю.

Володя привел сегодня какую-то барышню от Павла Федоровича. Они оба много говорили, я с самого начала сбежала. Они, может быть, думают, что я слишком много о себе воображаю, но не вижу никакого смысла в этом «фразерстве». А Володю, пожалуй, в душе очень осуждала. Как четыре года тому назад, так и теперь, он готов говорить о красоте, о смысле жизни, о духовном делании с первым встречным, и больно слышать в болтовне все то, что свято.

* * *

10 июля

Сегодня утром Шура прибежала, говорит, Володя в ужасном состоянии и сердится на нас за то, что мы не были достаточно внимательны к вчерашней барышне. Долго мы говорили с Шурой на эту тему, и кончилось тем, что почувствовала раздражение. Не могу доказать, но чувствую, что Володя не прав. Фальшиво с самого начала все. Нельзя звать к себе, говоря, что у нас какая-то иная, лучшая христианская жизнь. Нас приходят смотреть, чего-то ожидая, а Володя требует, чтобы мы казались такими, какими мы никогда не были. Он сердится, что мы молчим, когда она высказывает нехристианские взгляды на жизнь. А я молчала со спокойной совестью. Я не верю во все эти искусственные приемы спасения. Шура упрекает в эгоизме. С известной точки зрения она права. Володя говорит: «Вот если бы Рома был здесь, он бы мне помог». У каждого свое устроение, и каждый по-разному может идти навстречу людям. Володя не прав, когда требует от меня и Володи Коншина того, что мы не можем дать, того, от чего я бегу, потому что теряю то, что мне дороже всего. В этом мы никогда не сговоримся с Володей и, кажется, с Шурой. Слишком много Володя берет на себя. Мою душу никто не спасет, кроме меня. Если нужно, Господь сведет меня с этой барышней, но иначе, в делании, а не в разговоре о танцах и спорте, где я буду или фальшивить, или залезу сразу в «мировые проблемы» и уж обязательно буду раздражаться. Володя пропадал целый день, но к вечеру вернулся, и в хорошем состоянии.

Сегодня читала Макария Египетского и «Карамазовых» о старце Зосиме. Много хорошего... Что-то особенно мне попадается в последнее время раскрытие христианского учения о свободе выбора и пути. Это Господь, наверно, посылает. С сестрами хорошо и тихо. Наташа радует, сегодня целый день работала: мыла полы, стирала на Сашеньку по моей просьбе, о всех нас заботится.

Гуляли они с Верочкой и все время пели. Я думаю, ей полезно Верочкино влияние, этих сестер после Вали. Сегодня Володя К. читал нам вслух, но не совсем удачно, разные мы. Ужасно хочется иногда удрать и побыть одной, хочется тишины.

* * *

11 июля

Все утро готовились, весь день ждали – ни отца Сергия, ни Ольги Александровны. С первым поездом приехала Мария Курсовая, не привезла никаких писем. Сегодня, ожидая поезда, потеряла терпение. Я решила не ходить на полустанок, потому что в тот раз отец Сергий был недоволен. Дошла до полдороги и ждала, хотелось еще немного пройти, но я не уступила. Но это было фальшивое послушание, потому что на пятачке ходила взад и вперед и прошла еще больше.

Чувствую, что опять выдыхаюсь, ужасно духовно утомляют новые и новые лица. Трудно почувствовать, как к ним следует подходить. Утром сегодня так светло и радостно было на душе, но сразу все помрачилось из-за Наташи. В ней есть целый ряд мелких черт, которые мне неприятны, но я объясняю их влиянием среды и надеюсь, что все сгладится. Но сегодня она поступила нехорошо. Я посоветовала утром класть на день сенники на имеющиеся две кровати, чтобы они не пылились на полу. Вера сразу согласилась. Наташа начала спорить, что это уродство и что не надо. Я положила ее на постель и постелила, показав, что это красиво. Пока я уходила, она все свернула. Когда я пришла, продолжала делать, не замечая меня. Я взяла сенник и ушла на свою постель. Я чувствовала, что это упрямство и каприз. Стараюсь после этого держаться от нее подальше. Хочу, чтобы она почувствовала свою неправоту. Но она, кажется, совсем разъехалась. Она все время с Верой, старается держать себя как можно самостоятельнее, будто я к ней не имею никакого отношения. Все это дико. Решила уезжать завтра утром. Сколько ни спрашивала, почему же не вечером, ответ один: «Хочу». Очевидно, каприз... Она знает, что ее отъезд зависит от отца Сергия или от меня, и нарочно хочет сделать по-своему. Мне это невероятно больно, и я уверена, что если бы она немного это почувствовала, то не стала бы так делать. Чувствую одно, что Господь хочет показать мне, что должен испытывать отец Сергий, когда мы капризничаем. Мне больно и за нее, зачем она такая, и мучаюсь оттого, что чувствую свое неумение что-нибудь сделать. Стараюсь молитвой изгнать раздражение и обиженное самолюбие, что, несомненно, тоже присутствует. Не знаю, чем это кончится, – неужели она уедет? Я думала, что она ко мне привязана.

Нашла у себя записочку Клавдии – просит прощения, если меня обидела. Это тоже из-за постелей, но уже вечером. Хотела устроить ей поудобнее, а она протестовала. Целый день ждала, что Наташа догадается сама предложить свою постель Марии, но нет, и пришлось мне ей об этом сказать.

* * *

12 июля

Наташа уехала, не примирившись со мной. И по отношению к Жене она была не чутка, не вспомнила, что Женя просит привозить ей цветы. Мне было очень больно, просто до слез. До отхода поезда думала, что она поймет свою ошибку, но нет. Она была во власти злого упрямства.

Я тоже во многом грешна. Мне неприятно, что каждый раз, когда Наташа сделает что-нибудь дурное по отношению ко мне, вспоминаю что-нибудь хорошее, что делала ей. Это очень гадко. От этого совсем было впала в уныние, но потом так реально почувствовала, что если мне так больны Наташины капризы, то каково же отцу Сергию бывает, когда мы капризничаем, да еще не так. И так сильно захотелось никогда не капризничать. Мне показалось, это мое огорчение с Наташей – хороший урок для меня, и я увидела милостивую руку Господа, Который помогает, и так радостно и светло стало на душе.

Потом мы читали с Володей К. и Марией «Зачем нужны русские монастыри». Хорошая вещь. И так радостно светило солнышко и блестели листочки на макушках, что вдруг почувствовалось ярко, как чудно хороша душа человека как творение Божие, что, действительно, «драгоценен» человек, как говорит Макарий Египетский. И не вообще душа, как нечто отвлеченное, а душа матери Илариона и старца, душа Марии, Володи и моя, именно и моя тоже, и это без превозношения, а потому что она – Божья.

Приехали Наташа Чернышенко, Катя и Валя. Валя уехала обратно. Отец Сергий прислал мне записочку, и я ответила, писала легко и почти просто. Суетня сегодня порядочная. Приехали еще Наташа и Сережа – двоюродные братья Чертковых. Вечером мы (свои) гуляли и пели, и я почувствовала, что из Дубков с сестрами

выходит что-то хорошее. Это пение, прогулки, общие молитвы и простота подхода друг к другу – это что-то новое, здоровое и жизненное. А мне все-таки немного хочется удрать.

* * *

16 июля

За эти три дня, кажется, было больше пережито, чем за всю неделю.

В субботу не писала вечером, потому что меня начало трясти и я отложила до утра. А утром не пришлось, а хотелось очень поочистить немного свою совесть. В этот день меня совсем извел один мой грех. Не могу спокойно слышать, когда кого-нибудь хвалят. Верочка мне очень нравится (сегодня немного меньше, а тогда я совсем не видела в ней недостатков), и я сама ее расхваливаю, но как только начинает это делать кто-нибудь другой: Шура, Надежда Михайловна, – так у меня возникает гадкое чувство. Начинаю всячески себя уговаривать: «Ведь ты же сама согласна, согласна», «да, да», а чувство все-таки не проходит.

Потом я сделала еще две вещи, и одной особенно стыжусь, с нее и начну. С Валей отец Сергий прислал записочку, и в конце он пишет: «Привет и благословение...» – и перечисляет поименно. Я это место читаю вслух. Передо мной стоят Клавдия и Мария. Я вижу, что имени Марии в записочке нет, но чего-то пугаюсь и говорю тут же подряд Марию. От этого испугалась еще больше. Во-первых, ложь, да еще исправляю отца Сергия, а кроме того, даже подумать не успела, как солгала. Это случилось в одну секунду, а этого всегда ужасно боюсь. Мне очень стыдно в этом признаться отцу Сергию. Мария все равно не обиделась бы – она не из таких.

Второй грех из-за корзинки. Наташа Черткова, когда приехала, без конца капризничала, наконец попросила у меня корзинку для белья. У меня не оказалось, и я предложила поискать на чердаке. Полезли. Ей понравилась маленькая, в которой лежало какое- то тряпье. Я все перекувырнула в другую корзину и отдала ей эту, думая, что сейчас же пойду и скажу об этом Надежде Михайловне, так как и начинать не имела права без разрешения. Была уверена, что она поймет, – нужно было поскорее ублажить Наташу. Выйдя с чердака, решительно про все забыла и только на другой день вечером, когда Надежда Михайловна сказала мне: «У Марии Рафаиловны трагедия с корзиной», вспомнила про нее. Оказалось, что это была корзина Марии Рафаиловны, и она очень обиделась, что взяли без спросу. Теперь все забыто, она меня простила. Но я, несмотря на то что сама так поступила, все время ловлю себя на осуждении сестер за то, что за два дня моей болезни мои мелкие вещи разъехались по всем комнатам и я не могу их собрать.

* * *

19 июля

Опять 38,4. Я лежу с утра. Вот Катя бегает с 39°, а я лежу, совсем ноги не держат. Утреннее правило не могла как следует прочесть. Когда читала Псалтирь, держалась обеими руками за полку, а в глазах стояла какая-то муть.

Надоело, совсем нет терпения. Меня мучает больше всего, что время уходит зря, ведь конец июля. Если не поправлюсь до осени, то разлетятся все мечты о заработке. А дома, наверно, опять без копейки и ничего себе не покупают. Ничего не делаю, читать трудно, и, главное, спать не могу. Опять непомерно развиваются мои фантазии. Вчера совсем не боролась, такие истории посочиняла, что ужас, а за чепухой и дурное лезет в голову.

Молиться очень трудно, когда жар. Никак не соберешь в уме правильно произнести: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную», – надо много усилий.

Я все кого-то жду из Москвы. Хотелось, чтобы туда поехали и попросили отца Сергия помолиться за меня. Из-за температуры я опять не написала всего того, что было за последнюю неделю. Приедет отец Сергий, и я буду молчать.

* * *

20 июля

Сегодня с утра была нормальная температура, и я радовалась! Такое это счастье. И читать, и заниматься, и гулять захотелось – так ужасно, когда ничего не хочется. У нас тихо. Я думала сегодня о новых Дубках этого года, и не так жалко прежних. Прежних больше не жду и на этом успокоилась. А новые много дают – неожиданный для меня опыт различных маросейских душ, и не только по отдельности, но и как маленькой организации, хотя бы только в возможности. Кажется, теперь хоть чуть-чуть душой почувствовала, что такое дело Батюшки и отца Сергия, что такое Маросейка.

Не могу судить и не хочу судить сестер, но ждала от них гораздо большего. Это наивно и глупо. Слыша, что кто-нибудь на Маросейке 5, 6, 10 лет, начинала смотреть с уважением и думала: «Ну, вот, это, наверно, устроенная душа». А тут вдруг ничего особенного, даже на многое смотрят легче, чем мы. Для Ляли, Жени, для меня не помолиться вечером – страшная вещь, не помню даже, когда это было, а для Верочки это обыкновенно. И начинают лезть гадкие мысли: «Значит, я не такая плохая, а может быть, и лучше некоторых». Но вижу в них и такие достоинства, которых во мне нет.

Одно очень заметно и больно, – и это причина всех неприятностей, – они не стараются подходить друг к другу, сообразуясь с душой и характером каждой. Верочка не считается с тем, что Екатерина Николаевна раздражительна, обидчива, а Верочка Смирнова больна, а те, в свою очередь, зная, что Вера иногда нетактична, придираются и обижаются на пустяки. И не чувствуется, что им-то это больно, что они хотят что-то исправить и жить в мире. Неужели для всех, как и для Ольги Александровны, мы только «угловые жильцы». «Вы там какие-то балаганы построили», – сказала она, а я обиделась за свои голубые занавески.

Неужели отец Сергий так же думает: приехали, уехали, по- питались, и всё. Господи, только бы не так. Как Маросейку ни дроби, каждая маленькая часть все же Маросейка, и Батюшка в ней. И это не есть, как О. А. говорит, просто «общежитие», а новый вид «общего делания». Мне искренно хочется, чтобы каждой было как можно лучше, хотя рядом с этим такая гадость – жаль, что у меня отбирают мои цветочные банки. Я сделала открытие: привязана к вещам гораздо больше, чем думала. Целый день промучилась, пока не нашла своего химического карандаша.

О прошлом в будущий раз. Уже поздно, а у меня 37,6. Сейчас всенощная у нас, но я и просить бы не стала: сегодня опять утренних молитв не могла выстоять. Вечер. Верочка не хочет молиться, говорит: «Нет настроения», может быть, одна помолится, хотя вчера тоже не молилась. А я думала, только Валя проделывает такие штуки. И опять осуждаю.

* * *

21 июля

Утром приехала Нюра – отец Сергий уезжает во вторник в Верею. Первое, что хотелось крикнуть: «Опять в Верею, почему же не к нам», – и так обидно и больно стало. Отец Сергий пишет, что плохо себя чувствует, как перед Крымом, и все-таки на душе скверно, и не могла примириться. Ушла в лес, убеждала себя и вдруг успокоилась: какая я дура – и гадкая, и фальшивая – опять распускаюсь. Я не знаю, как назвать этот грех, но чувствую, что это так. Можно собирать, оздоравливать, укреплять свою душу, а можно самой ее ослаблять, делая ее хилой и распущенной. Я это делаю.

Отцу Сергию про это написала сегодня. Жду отца Сергия, жду от него записочек, жду сестер, жду очень Ол. Ал. и Лялю, жду от них писем; поэтому жду поездов, прислушиваюсь к свисткам. Все это приводит к ненормальной жизни, становится слишком в центре, и чувствую, что это грех и вредно. И сегодня вдруг додумалась до того, что жду отца Сергия, но в глубине не очень хочу, чтобы он скоро приехал, а то потом нечего будет ждать. Я люблю свое ожидание – ясно, как день. Хотя и не только его, потому и без него хочу видеть отца Сергия, а то опять так много нового наберется в душе и станет стеной между нами.

Нюра привезла карточки Николо-Угреши. Я не могу смотреть на отца Сергия с владыкой Макарием. Это ужасная фотография – как он мог так выйти? Бесконечно скорбное лицо. Не могу смотреть без слез на это лицо. Дело в том, что не просто скорбь на нем, а то, что ты доставила, то есть ты сделала тогда зимой, и вот еще тогда, и тысячу, тысячу раз, и это и невыносимо, и стыдно, и больно.

Наташа написала чудное письмо. Она причащалась, и у нее громадная радость на душе, чувствуется, что она хорошая; завтра приезжают Валя и Нюра Соколова. Вали я боюсь для Кати – она будет ее увлекать на прогулки. А Нюру и всех вместе боюсь для детей. Я даже испугалась, когда узнала, и мелькнула мысль: отец Сергий не щадит детей. Это, конечно, дурно, не мое дело, но мысли лезут. Федя и Саша непослушны. Девочки – Нюра, Катя и Наташа – сидят на балконе и рассказывают друг другу анекдоты, даже дверь от меня закрыли.

Я говорю, что надо и чтоб Маросейка сохранялась, и подходить друг к другу, а у самой в начале этой недели мелькала мысль: «В четверг все почти уедут, вот будет хорошо!» Хочу, чтобы сестры здесь жили, какие бы то ни было – все равно образ Божий, а на деле не то. Думаю часто и даже говорила о том, что хорошо бы в октябре недельки на две сюда приехать, когда никого не будет. Ведь это как будто фальшь.

* * *

22 июля

Опять 38°, и я в унынии. Боже! До чего хочу быть здоровой и не знаю, что делать. Ясно вижу, что мне все хуже. Когда приехала, у меня было 37,1–2 и сил было много, а теперь не из послушания,

а действительно не могу ходить. Отец Сергий, может быть, до Преображения останется в Верее. Ну что ж, все равно. Сегодня стало стыдно за мои мысли вчера о Нюре. Приехала Валя и рассказывает, что отца Сергия замучили капризами. Пусть капризные здесь будут.

Надежда Михайловна все утро ходила мрачная, и я боялась, что она сердится, но оказалось, что нет. Она обеспокоена появлением Евгении Федоровны, а кроме того, прорвалась обида на отца Сергия: «Почему мне записочки не напишет?» Она гонит эти мысли, но они лезут. Я не в меру разошлась по этому поводу и доказывала, что в иных случаях гораздо лучше, когда отец Сергий не пишет – значит, доверяет душевному устроению.

Сегодня я очень гадкая и раздражительная. Раздражение за то, что сестры совсем чужие. Это глупо, но меня прямо царапает подчас Наташина бесцеремонность. А сейчас, когда вернулись из монастыря, они невероятно смеялись и кричали, просто гоготали. Я не знаю, но бывает красивое веселье, а бывает уродливое. Я сама гадкая, и еще жар мешает, но их сейчас не люблю.

* * *

23 июля

Сегодня мне хочется бежать из Дубков. Если бы отец Сергий знал, как мне трудно! И, кажется, я не раздуваю. С утра до ночи смех, грубость, вольности. Это глупо – надо терпеть, но я не могу. Валя опять убегает, Катя за ней. Наташа сердится, а вчера Саша с ними. За столом сидят – хуже некуда, приносят книги, шепчутся, толкаются. Если бы не дети, тогда ничего.

Приехала Ляля, я ей рада – родной человек.

* * *

25 июля

Хотя опять 37,7 и нестерпимо болит бок, но бодрость в душе. Лежала и думала: какая я все-таки живучая. Только чуть-чуть легче дышать, как сейчас же всякие планы в голове: и то прочесть, и это выписать, и там посмотреть, занятия с детьми, чтение – все приходит в движение, точно и не бывало жара. Кажется, теперь серьезно решила, что буду зимой и есть, и спать как нормальные люди. Как глупо, что я иногда нарочно себя изводила.

Вчера приезжала Павлик, видела ее очень мало, но вела себя по отношению к ней скверно. Отец Сергий поручил ей узнать, почему у «меня на руках» много денег, и написать ему.

А мне неприятно стало, что и здесь без Павлы нельзя. И это я не сразу почувствовала, а постепенно, когда стала объяснять: куда сколько денег трачу. А злилась потому, что понимала – Павла ни при чем, и еще потому, что все в это время собрались вокруг моей постели. Из-за всего этого не хотела писать отцу Сергию, но потом мучило, что в письме его была просьба – «напишите». Вечером написала и с Лялей сегодня утром послала. Написала про деньги, а потом просила помолиться, так как мне трудно. Может быть, не надо было это писать – я до сих пор не знаю. Но так он вернее помолится. Это правда, минутами трудно и физически, и от условий жизни. Впрочем, Валя без Кати ведет себя хорошо, и даже вчера молились вместе.

Читаю сегодня «Идиота». Когда думаю о князе Мышкине, сейчас же вспоминаю Женю – всегда так было и теперь. Особенно, когда сегодня прочла о его отношениях с детьми! Какая-то внутренняя связь, а не только схожесть болезни, ибо тогда Женя была еще здорова.

Мучает иногда (а порой забываю), что не так пишу от мысли, что, может быть, отец Сергий прочтет мой дневник – что-то прибавляю, что-то убавляю, а потом, испугавшись, что убавляю, вдвойне... Ляля говорит, что эта мысль ей тоже мешает, надо ее потерпеть.

Мама переслала Мишино письмо. Общее впечатление такое. Он пишет, что виноват передо мной в одном, в другом, а меня, отнюдь, ни в чем не винит. А в душе чувствуется, что именно меня он считает в чем-то виноватой, хотя, может быть, и не вполне это сознает. Я чувствую себя виноватой, как и перед многими, – в невнимании, в неумелом подходе, в отсутствии любви. Но не могу же сразу почувствовать себя виноватой, все это откуда-то необходимо добыть.

* * *

26 июля

Вчера забыла написать, что послала с Катей Павлику записочку, прося ее прислать мне горчичников. Не хотелось именно к ней обращаться, потому что все ее просят и она исполняет. Это и глупо, и гордость. Думаю о том, что отец Сергий балует меня записочками, вернее, избаловал, а вдруг перестанет? Раньше я бы и не ждала, а теперь жду. Я страшно хочу, чтобы ничего дурного не почувствовала и отнеслась к этому как нужно, но, конечно, этого не будет.

Сегодня Верочка сказала, что девочки прозвали Верею Барский двор, а Дубки – Свиной хутор. Во-первых, я обиделась за

Дубки, а во-вторых, вспомнила, как очень давно, месяца три назад, когда было скверно на душе, Ольга Александровна сказала, что я, может быть, в Верею поеду. А я ответила, что туда посылают только аристократов Маросейки. Во мне говорила злоба, думаю, что и авторы этих наименований чувствовали нечто подобное. Слава Богу, теперь ничего подобного не чувствую и стыдно за прежнее, а в Верею хотелось бы съездить на несколько денечков.

Сегодня целый день лежу и читаю «Идиота». Лет шесть тому назад начинала читать и дальше половины не могла дойти. Тогда бросила сама, говоря, что с ума схожу, и даже маму пугала. Думаю, этот ужас происходил, оттого что это было чужое, казалось нечеловеческим. Бездны пугали, потому что в своей душе их еще не находила. Все летело, все разваливалось. Вместе с их душами разлагалась моя, и из какого-то бессознательного чувства внутреннего самосохранения бросила книгу. Теперь меня бездны не пугают. Если есть бездны, то есть и восхождение, если есть тление, то есть, я это знаю, и святость и цельность.

* * *

27 июля

Сегодня кончила «Идиота», и хорошо. Слишком всю душу отдавала в это чтение. Лежала вечером на гамаке, грызла морковь, смотрела на верхушки берез, а на душе было даже не радостно, а весело. Думала о том, какая буду хорошая зимой, никогда не буду устраивать поз перед отцом Сергием, буду спрашивать и на все отвечать по- человечески. Отец Сергий сказал, что я на все вопросы о здоровье отвечала мычанием. Это совершенная правда, хоть смешно и чудовищно теперь кажется.

Приехала Шура, села рядом со мной, и мы в конце концов все-таки болтали. Постепенно разговор сошел на одну тему, о которой Шура начинает говорить, – о наружности. Не знаю, зачем я разоткровенничалась и рассказала ей, как с самых маленьких лет побеждала гордостью всякие попытки думать о своей наружности. Мне казалось позорным и недостойным заниматься такими пустяками. Потом зачем-то рассказала ей о том, как постоянно ломала себя, что-то из себя делала. Говорила долго, не знаю для чего, причем мелькала мысль, что теперь-то Шура не сможет упрекнуть в том, что я не хочу быть с ней откровенной. Когда я замолчала, Шура сказала, что в моем рассказе, по ее мнению, есть доля самолюбования. Я была несколько огорошена и не думала об этом, но когда подумала, то решила, что, пожалуй, и есть. Надо было просто сказать: «да, было», – а я начала мудрить, мол, мы вообще никогда ничего чисто, без примеси дурного, не можем сказать, тогда ни о чем нельзя говорить. Теперь знаю, что Шура была права и самолюбование было, и я рада, что она это сказала. Думаю, что и в других случаях это бывает и надо последить.

Сегодня додумалась до одной очень радостной вещи, но напишу об этом завтра, так как очень устала.

Ужасная гадость – я сказала Шуре, что очень рада, что она мне сказала про самолюбование. Это для того, чтобы я подумала, что вот какая я хорошая.

* * *

28 июля

Сегодня опять много народу, шум, гам, но капризов нет. Наташа весела, как пятилетний ребенок. Верочка была немного грустная (ей нездоровится), а мы к ней приставали, так что она ушла. Вот он, мой внимательный подход. Часа три как все ушли в лесу разводить костры и печь яичницу.

Я очень плохо молюсь и как-то вольно держу себя в отношении к Богу, если можно так сказать. Решила медленнее читать молитвы, но ничего не выходит: сбиваюсь. Значит, читала раньше как машина. Сегодня утром сперва начала чинить платья, а потом читала Евангелие, точно первое важнее. Сегодня пересматривала «Святыню под спудом» и нашла замечательные вещи, так что выписки делаю.

Вчера не дописывала вот о чем. Странно бывает – долго, долго не понимаешь чего-нибудь в жизни, вернее, не можешь осмыслить, не видишь в этом Бога, а потом вдруг, иногда даже не размышляя об этом, поймешь. Вдруг увидела смысл, а иными словами, мудрость и попечение о мне Господа в том, что все лето проболела.

Всегда, сознательно или нет, хочу быть первой, хочу благодетельствовать всем и вся. То же и теперь: дети, сестры, разговоры Ольги Александровны о том, что детей должен взять кто-нибудь в руки, люди, окружающие непосредственно отца Сергия, – одним словом, широкое поле, есть где разгуляться. Уверена, если даже с любовью это делала, но в случае, если бы это удалось, все погубила бы гордостью, тщеславием, самовыставлением, самоуслаждением. Господь, охраняя от этого, посылает болезни – одну за другой. Против воли принуждена бросить планы и насчет детей, и насчет сестер. За мной ухаживают, а не я благодетельствую. Пользы от меня нет, и нет, значит, реального повода тщеславиться (нереальный всегда нахожу).

Когда я это поняла, обрадовалась. Не думаю, что фантазирую, внутреннее чувство говорит, что это так. Что бы сказал об этом отец Сергий? Неужели назвал бы фантазией?

* * *

29 июля

Вчера вечером безобразно вела себя. Поздно, когда мы вернулись, проговорила с Шурой. Вспомнила тяжесть этой зимы и как плохо сейчас у нас дома. Когда Шура ушла, я реально представила себе и пережила (это был почти кошмар), что папа застрелился. В конце концов довела себя до слез и заснуть не могла до рассвета. А потом только дремала, отчего встала с тяжелой головой, но потом все разошлось. Чувствую, что сама виновата, не управляю мыслями и позволяю думать о том, что в голову взбредет.

Сегодня читала Макария Египетского, но невнимательно, потом делала выборку рассказов для детей. Сейчас чудная ночь, луна за домом и березовая роща вся светлая. Верочка зовет гулять. Я не иду. И это послушание кажется таким серым и ничего не стоящим перед этой чудной ночью. Это гадко, конечно.

* * *

30 июля

Сейчас вечером много болтали. Вспоминали с Наташей Пензу, борьбу с Путятой. Господи, чего не было. Сколько безрассудного удальства, тщеславия. Эти тайные сборища, обыски, аресты. Для чего-то это нужно было? От этих воспоминаний угар на душе, а было так тихо, потому что перечитывала сегодня весь день «На берегу Божьей реки». Люблю эту книгу, и не столько за нее, а и за то, что она первая, из которой узнала о старцах, об Оптине, иными словами, о благодатной церковной жизни. Это было накануне Маросейки, когда сил не оставалось жить. Эти рассказы тогда успокаивали и ласкали душу.

А теперь эти старцы стали живыми – все они знакомы, и даже маленькая заметочка о каждом дорога. Начала и два раза перечла рассказ о Сережике и Коле. Чудные дети, нужно обязательно выписать для детей. Живем тихо и мирно. Веруша хозяйничает вовсю, так как Надежда Михайловна уехала. Хорошая она, и Наташа

совсем другая. Удивительно, как люди друг на друга влияют. Валя без Кати хорошая, и Катя без Вали, а вместе прямо беда. Наташа с ними совсем другая, а без них шелковая.

* * *

31 июля

Сегодня часа три, если не больше, Верочка читала нам свой дневник и рассказывала про Батюшку. Какая она чудная – удивляюсь ей. Кажется, у меня не хватило бы сил терпеть то, что вытерпела она, и поступить так, как она. На ней сильно запечатлелся батюшкин образ, так и должно быть.

Вижу, что мало понимаю в духовной жизни, в духовном устроении и как много надо, чтобы восприняла «настоящего человека.

У меня большая радость. Федюша и Саша уже улеглись за свою перегородку, как вдруг слышу – зовут меня. Прихожу. Федя рассказывает Саше про старца Герасима, и я понадобилась, чтобы дополнить то, что он забыл. Заставили припомнить все, что понравилось из чтений за весь год. Собрались и другие ребята. Вспомнили и про старца Серафима, как он кормит медведя, про сапожника, про дурачка, причем Федя говорил, что это было очень интересно. Все они были хорошие и тихие.

* * *

1 августа

Вечером вернулась Надежда Михайловна с Ирой и Шурой. Первые слова Иры были: «А Женечка уехала на месяц в Верею». У меня что- то оборвалось в душе, и чувствую, разревусь. Отчего это, Господи? Неужели зависть? Мне кажется, нет. Я не хочу в Верею. С одной стороны, знаю, больно, оттого что я узнаю через десятые руки, что моя Женя уехала, но это еще не все. Чувство покинутости, но и это еще не все. Когда прочла Павлину записку, рассердилась. Она начинает с того, что уговаривает не унывать, а я и не думала, и не собиралась. И вот моя гордость заговорила – стало обидно, что меня подозревают в этом.

Отец Сергий не возвращался. Преображение придется быть здесь и без обедни. Уж месяц не была в церкви – месяц не видела отца Сергия. Когда окончили ужинать, прибежали ребята, говорят: луна красная. Выбежали – действительно, местами темнокрасная, почти коричневая, на краях светлая. Заметно темнело. Все перепугались. Пошли разговоры о конце мира, о знамениях.

Сейчас Вера, Наташа и Маруся улеглись в одной комнате, ребят насилу уложили. Мне в первую минуту стало жутко, а потом ничего – только интересно. Сейчас кусок луны уже светлый, и похоже на затмение.

Жутко было сегодня по другому поводу. Сидела под березой у большого поля – почти темно, никого кругом, и вдруг подбегает Берна и давай выть без удержу. Я ее ласкаю и молюсь и, конечно, успокоила; потом отбежала и давай опять.

* * *

2 августа

Сегодня приехала мама и привезла Сереженьку Маклакова – бледный, худенький мальчик. Веду себя скверно. Думала, что за этот месяц отойду и не буду раздражаться на маму. Вижу, мама хочет сделать мне лучше и любит меня, но суетливость в ней не дает покоя.

Еще с Шурой сегодня вышло нехорошо. С утра она при сестрах дразнила аристократизмом. Я не хочу есть и сказала, что по утрам не могу. Она сейчас же: «Ну как же, ведь это не то, что мы, аристократы, привычки». Это было не обидно, только неприятно. Когда мама принесла Сережу, то мальчики сперва от него бегали. Я была у себя в комнате, была Шура. Выходит Володя и говорит, что мальчики про Сережу говорят, что он «дворянчик». Я сразу обиделась и говорю Шуре: «Если взрослые будут так говорить, то, конечно, и дети». Шура, в свою очередь, обиделась и ушла. И потом за день сгладилось, но все-таки что-то между нами осталось.

Еще одно меня сегодня беспокоило и стало причиной раздражений. МамаразговариваласЗ.Ф. Мамонтовой, чтоМишаМ. хочет жениться. Мама ей сочувствует и находит подходящей женой Шуру. Что-то вроде настоящего сватовства. Миша ничего не подозревает, а Шуре все выложили. Завтра Миша приедет сюда. По-моему, Шурино положение фальшиво. Если бы это касалось

меня, не знаю, что бы наделала. Достаточно подозрения или слова, чтобы испортить отношения с человеком. Не знаю теперь, если смотреть с христианской точки зрения, можно ли так подходить к браку? С одной стороны, как будто нет ничего дурного, надо же знакомиться, а с другой – мне это не по душе.

На душе скучно и беспокойно. Не знаю, где набрать денег для Наташи – платить за школу. Надо просить у Жени, просить у Ляли. Господи, если б можно было зарабатывать.

* * *

3 августа

Духовное состояние плохое. Чувствую, качусь по наклонной плоскости. Дело в молитве. Безобразно небрежно молюсь, меня это сегодня до ужаса довело. А после чая не могла никак перекреститься, потому что была мама. Я себя не переборола, хотя за обедом делала это легко. Наверно, сатана орудует, и победа осталась за ним. Ушла в лес и лежала в отчаянии. С мамой веду себя плохо. Сердилась на нее за историю с Мишей, по-моему, мама это не чутко устроила. Миша приехал, и благодаря его простоте, доброте и веселому характеру все идет хорошо, и фальши нет.

* * *

4 августа

Сегодня приехала Верочка. Чувствую, что всей душой привязалась к ней. Каждый день хотела написать о той тени, которая легла на душу после одного разговора с Верочкой. Она никогда не судит и не жалуется на отца Сергия. И в этот раз не уныло и обидчиво, а немножко грустно, но с улыбкой говорила: «Вот при Батюшке я считала грехом петь песни и не пела. Не помолиться казалось большим грехом – все видела грех, а теперь нет. Не помолишься, и ничего. Вот песни пою, даже сестра мне говорит». – «Но почему, Верочка?» – «Я за собой следила и каждый день после обедни к Батюшке ходила. Все ему говорила, он все знал». – «Ну, а теперь отец Сергий знает про это?» – «Знает, он говорит: ходите так же ко мне». – «Ну и что же?» – «Ну, разве к нему можно, у него народ». – «А у Батюшки разве меньше было?» – «Батюшка больной был, но бодрый, и сам подбодрит. А к отцу Сергию я ходила, придешь, он идет и скажет: „Ох, как я устал!” И видишь, что измучен, и сказать ничего и не можешь, все забудешь. И так один раз, другой, а там и нечего будет говорить».

Меня особенно поражает, что говорится это спокойно, безо всякой обиды. Что бы я ни наговорила. Но хочется крикнуть: «Ну а дальше что же? Наверно, нужно сказать: так надо. Значит, Господь все видит».

У нас суета сует. Читала, когда все уходили к обедне. С Мишей все хорошо и просто, я напрасно кипятилась. Но есть и похуже. Вдруг сегодня пришел Всеволод Веселовский – Шурина первая любовь. Шура давно его не видала и очень взволновалась – он женат. Сейчас в очень скверном состоянии, говорит об этом Шуре намеками. Поговорить как следует им не удалось – хочет прийти к ней в Москве. Шура не знает, как быть, насколько можно душевно к нему близко подходить. Я ей говорила, что, по-моему, если за себя не ручается, хотя бы сейчас, всякое сближение опасно. Трудно что-нибудь советовать. Беспокойно у нее на душе. Надо ей к отцу Сергию. Хочется ему написать про нее, да страшно.

* * *

5 августа

Сейчас у нас всенощная – завтра Преображение, а я что наделала. Чувствую, что духовно опускаюсь, и только минутами удается вырваться из глубин.

Началось с утра, сейчас же после молитвы. Пришла к чаю и заявила маме, что пойду за молоком и буду ходить. Мама в ужасе, начинает говорить страшные слова, а главное: «Я тебе не позволяю». Этот ужас из-за пустяка и это «не позволяю» не могу терпеть и начинаю говорить, чего только не нашептывало самое злое во мне. И это при всех. Пока говорила, чувствовала весь ужас того, что делаю, ужас от того, насколько слаба. Моему самолюбию было тяжко, что Володя это слышал, – перед ним я всегда была крепка. Только мне Господь помог, я тут же, за столом, начала молиться, потом пошла к себе, решила поскорее вычистить душу, ни минуты лишней не давать этому греху растлевать душу. Я ясно почувствовала, что можно сознать грех, начать молиться, а в сердце еще чувствовать, как копошится что-то гадкое. Через полчаса все было кончено, но ненадолго. Сейчас еще хуже. Боже мой! Чувствую, что совсем не могу с мамой. Никогда не теряю голову так, как с мамой, – совершенно перестаю владеть собой и готова голову разбить о стену. И только мама уйдет, сейчас же все проходит.

Началось с пустяка. Хотела зажечь лампу и писать письма, задумала с утра, а мама забирает лампу, чтобы заниматься с Сережей. Я была недовольна, сделала, вероятно, соответствующее лицо и сказала скверным тоном, что странно в 8 часов давать урок и что я хотела писать, а теперь нечего делать. Тогда мама стала отдавать,

а я сказала, что не надо, и убежала на сеновал. Мама звала, а я не отзывалась. Тогда она пришла сама и выговорила все, зная наверняка, что будет мне больно. В предисловии, конечно, «фальшивая маросейская святоша». С ужасом думаю о зиме. Чувствую, если есть любовь к маме, то где-то очень далеко, и внешние отношения ее убивают. Если бы мама Маросейку оставляла в покое.

Сегодня получила два, быть может хороших, но тяжелых урока. Наташа сказала, что ей трудно ко мне подойти, что она даже об этом отцу Сергию говорила, и он велел попробовать. А мама сказала, что хотела со мной посоветоваться о некоторых вопросах духовной жизни, а ко мне и не подойдешь... Вот они мои разговоры о подходе к другим – какая фальшь, какая я противная! Никуда не гожусь. Ничего не делаю, а если что-нибудь найду в себе хорошее, раздуваю. Головой понимаю, что не может ни один человек быть неспособным к достижению Царствия Божия, но чувствую иногда, что ничего не выйдет, – все новые преграды откуда-то берутся.

С Наташей очень трудно. По-земному, по-прежнему ни за что не стала бы к ней подходить. У нас ничего общего – ни общих интересов, ни общих чувствований. Мешает внешнее – разное воспитание и среда. И это, как ни глупо, трудно преодолеть. Говорить можно только о Маросейке, и то узко: об отце Сергии. Но только сегодня мы говорили об этом спокойно, а то каждый раз раздражалась. Наташа принадлежит к тем людям на Маросейке, которым доставляет удовольствие рассказывать, как «отец Сергий на них накричал, выгнал». А меня это возмущает. Это не просто ложь, нет, маленькое преувеличение, а потом услаждение мнимым страданием. Я это по себе знаю.

Господи! Что же делать, ведь надо с мамой мириться!

Неужели никогда не сумею быть с ней спокойной?

Наташа сейчас сказала, что мама страшно бранила меня, когда я ушла на сеновал, при детях. Это ужасно больно.

* * *

6 августа – Преображение Господне До последнего поезда ждали кого-нибудь из Москвы с освященным яблочком. Не знаю, почему-то решила, что отец Сергий обязательно пришлет сестер. Так и осталось, кажется, первое Преображение без яблочка, очень хочется съесть сперва освященное.

Мама уехала. Внутренне мы примирились. Чувствую, что она на меня не сердится, но и сегодня чего она не говорила про меня и про Маросейку. Знаю, что она не верит сама тому, что говорит. В отношении Наташи хроническое, тупое раздражение.

Каждый разговор, каждая ласка, каждая перевязка стоит мне больших трудов – особенно ее капризы с едой. Не верю, что она не хочет есть, когда отказывается, – капризы. Боюсь, что когда- нибудь скажу лишнее, а может быть, уже и говорю. Наташа сказала сегодня, что многие на Маросейке боятся ко мне подходить. Кто же и отчего?

* * *

Мы подготовились ждать завтра отца Сергия или, по крайней мере, вестей; завтра две недели, как ничего не знаем об отце Сергии. Не хочу ждать, но жду.

* * *

7 августа

Ждали целый день, если не отца Сергия, то кого-нибудь с вестями, – и никого. Я устала ждать. Не так физически, как душевно. Чувствую, что нехорошо, надо оставаться спокойной, и не могу. Читаю и ничего не понимаю. Это, конечно, распущенность.

От волнения бегала взад и вперед, стирала с такой быстротой, что потом отдышаться не могла. Это нехорошо, а на душе туман, серость – не помню ни грехов, ни что делала. Хорошо только с детьми: сегодня читала. С утра и днем чувствую бодрость и радость и молиться немножко могу.

В отношении Наташи не могу взять верного тона. Надежде Михайловне не по себе, Володя, Маруся, Ира капризничают.

* * *

8 августа

Сегодня приехал отец Сергий и привез мира и любви. Я ждала, но не ходила встречать. Он читал мой дневник – это заняло 45 минут, я еле усидела, так как чувствовала, что другие сердятся.

Первое, что отец Сергий сказал, насчет разговора в Москве. Мы слишком требовательны к нему – даже вопрос не так поставил.

Мне стало ужасно стыдно. Там, где пишу о Верее и о том, кто туда ездит. Отец Сергий сказал: «А вы забыли, как в прошлом году я вас звал в Верею?» Я призналась, что забыла. Да, я забыла. Всегда забываю, когда мои капризы этого хотят. Хочется покаяться еще в одном забвении, но совсем преднамеренном. В последней записочке из Крыма отец Сергий спрашивал про меня: «Как Вы себя чувствуете?» – и это «Вы» было подчеркнуто, а я этого не хотела видеть и упрекала в том, что ему только о Жене надо знать.

Прочтя то место, где я писала, что, думая о том, как он будет читать дневник, я не так пишу, как надо, отец Сергий сказал: «Давно об этом хотел поговорить».

В это время вошла Павлик с чаем, и он так и не сказал; мне это очень важно, и когда-нибудь спрошу. Отец Сергий сделал несколько ободряющих замечаний или наоборот и, прочтя все, сказал: «Ну что ж, все благополучно. Вы на настоящем пути опыта» – кажется, так. Мне это показалось очень официальным и холодным, но только чуть-чуть. С одной стороны, в душе радость, а с другой – и горе: отец Сергий не позволил ехать на Успенье. Это очень тяжело, и знаю, что будет трудно исполнить. Он обещает еще приехать, но когда?

С Наташей произошло что-то странное. Отец Сергий ничего не сказал ей о моем отношении к ней, но после его отъезда она сразу изменилась. Мне стало легко подходить к ней, и я почувствовала к ней любовь. Мы хорошо говорили, просили друг у друга прощенья. Это отец Сергий дал нам кусочек своей любви. Но боюсь, что не сумею ее долго сохранить, и надо над этим работать.

Огорчает, что Верочка как будто на меня сердится. Они с Наташей говорили о том, что между Дубками и отцом Сергием существует беспроволочный телеграф. Боюсь, что это намек на меня. Не за это ли она сердится?

Неожиданно осталась Дуся. Мне было очень больно, что она испортила отцу Сергию последние минуты в Дубках. С ней будет трудно, но ведь он привез нам свежие силы.

* * *

9 августа

Сегодня исключительный день, и чем ближе к концу, тем хуже. Хорошо, что отец Сергий вчера подбодрил, а то бы все развалились.

Дуся с утра заболела, повысилась температура, нервничает. Наташа и Надежда Михайловна говорят: «Я боюсь к ней идти». А я чувствую, что не умею с ней. Наташа одинока, хочет, чтобы кто-нибудь был возле нее, читал ей, говорил с ней, ласкал ее, и теперь, когда стена между нами разрушилась, не отпускает от себя. А мне тяжело. И так целый день.

Днем Дуся позвала: «Таня, посиди со мной» – и долго рассказывала про отца Сергия, как она обижалась на него во время болезни.

Мне трудно слушать, потому что Дуся нервничает, дергается. Часов в 6 вздумала идти пить чай вниз, почувствовала себя плохо и попросила отвести обратно. Мы с Нюсей пошли, а на лестнице ей сделалось дурно. Я не могла ее удержать и опустила, потом втащили. Сейчас ей лучше, но зато у Наташи 39°. Вероятно, желудок.

* * *

12 августа

Два дня не писала, очень уставала, и лень было, да и писать нечего. Меня смущает, нужно ли. Пишу всегда с ленью: одно пишу, другое нет, до конца разобраться и точно выразить свои переживания лень. Чувствую, что не умею писать. Когда давала отцу Сергию, забыла половину того, что здесь написано. А если б вспомнила, может, не дала бы. Как пишут другие? Хотела бы знать. Наверно, только о своих грехах, а у меня все вперемешку. А когда о грехах пишу, то, как говорит Антоний, скорлупку показываю, а ядрышко нет.

Эти дни себе не принадлежала. Надо бы радоваться, а не могу. Жаль своих книг и занятий. Обучение маросейским душам продолжается. Теперь Дуся. Много в ней хорошего, и не поймешь, почему хорошее так часто побеждается. Наташа уехала, и мне полегче – чуть-чуть больше принадлежу себе. Мне слишком долго внизу нельзя быть, когда она здесь.

С Дусей сегодня немножко поболтала. Думаю, для души моей полезнее слушать ее – по крайней мере, к терпению приучит. Дуся жалуется, что ее мучает тоска. Мне не хочется вместе с ней молиться.

* * *

13 августа

Вчера и сегодня настоящая осень. Совсем неожиданно. Но настроение уже осеннее: бодрость, деятельность и тянет к бродяжничеству. С Дусей все хорошо, только Маруся не едет, и она волнуется. Мне с Дусей, пожалуй, легче, чем с Наташей.

* * *

15 августа. Праздник Успения Пресвятой Богородицы Нехорошо на душе и вчера, и сегодня. Не могу примириться с тем, что отец Сергий не позволил поехать в Москву. По-моему, это несправедливо. Хочу причаститься, это необходимо. Знаю, что надо исполнять даже те послушания, которые кажутся неразумными, но это совсем непонятное. С одной стороны, причастие Святых Тайн, с другой – послушание. Неужели послушание выше? Можно поупражнять мою волю, не лишая причастия. Чувствую, что не права, и от этого тяжело.

Дуся уехала, не получив ответа, и мы решили, что-нибудь нехорошее случилось. Вечером Маруся привезла записочку от отца Сергия – он болен, хотя теперь лучше. Почему неприятности всегда приходят букетом?

Надежда Михайловна эти дни в скверном настроении, сердится. Вчера сказала, что хотела выбранить меня, но за что – не признается. Второй день мучаюсь – вспоминаю, в чем перед ней виновата, то на одно, то на другое думаю.

Смущает еще другое: ответственны ли мы за свои сны. Иными словами, должны ли считаться с теми недостатками, которые выявляются во сне. Полагаю, что да. Ведь они все-таки наши и бессознательно выплывают из тайников. Сегодня видела кучу снов, и вдруг в одном такая глупость – Б. А. объясняется мне в любви. Притом это вовсе не смешно, а очень серьезно и просто. И мне это очень приятно, и я не хочу, чтобы сон прерывался. Когда полупроснулась, старалась его возобновить, но ничего не вышло. Если разбирать этот сон по-челпановски, то все объяснимо, но не в этом дело. Дурно то, что это доставляло сильное удовольствие и я не постаралась отогнать сон, а наоборот.

Сегодня встала слишком поздно и большую часть дня шила плащаницу. Завтра, после шести недель, буду в храме. Слава Богу!

* * *

16 августа. Феодоровской иконы Божией Матери Вернулась от всенощной. Трудно молиться при такой обстановке. Шумят и балуются деревенские ребята. Но все-таки рада, что побывала. Приехала Наташа, привезла малюсенькую записочку от отца Сергия. Пишет, что уедет в Верею.

В воскресенье уедут Федя, Нюся и Милушка, а в среду – остальные. Боже! Как холодно будет без детей. Прямо не знаю, как без них буду жить, – с ними так хорошо! Завтра, может быть, приедет Ольга Александровна. У меня глупая обида на нее – зачем обещала написать и не написала.

В душе много гадостей. Досадно, что Наташа не поговорила с отцом Сергием о больных. Знаю, что она сказала бы, как мне трудно в те дни.

Отец Сергий прислал мяса, а мне стыдно от такого внимания.

* * *

17 августа

Сегодня удивительно трудный день, и чувствую себя потерянной. Потеряла себя. Утром были у обедни, но молиться было трудно. Очень громко пели в пустом храме, ошибались, того и гляди совсем перестанут. Мне казалось, что-то важное совершается. Но мы, и Володя с хором, где-то вне этого таинственного круга. И это пение как будто так только, а не всерьез. Может быть, я одна только и была вне богослужения.

Сильно устала, но как следует не отдохнула. Начала шалить – сначала с Нюсей, потом с Наташей и Марусей, болтала ерунду, и действительно было весело. Но дошалилась. Шутя сказала сидевшей у меня на постели Наташе, чтобы она уходила, поскольку у нее до сих пор не убрано в комнате. Это был толчок. За обедом она мрачнее ночи, и Надежда Мих[айловна] сказала, что виновата в этом Таня. Придумать не могла, в чем дело, пошла ее спрашивать. Ничего не говорит, но обещает написать. Через час прихожу и читаю записочку. Я молилась, чтобы Господь помог ответить ей так, как надо. В конце концов она успокоилась, но мне очень тяжело. Получается какая-то ложь. Наташа требует от меня того, чего дать не могу. Мне приходится говорить ей, что она не мешает, что я не хочу, чтобы она ушла. А в душе бесконечно хочется уйти, немножко побыть одной со своими книгами, с занятиями, наконец, с молитвой; почему-то с ней не могу молиться.

Приехала Дуся, и начались новые трудности. Отец Сергий стал ей говорить о том, что я написала про нее, и она теперь мне прохода не дает. У меня досада на отца Сергия – неужели он не предвидел, что Дуся будет меня изводить, неужели необходимо было это говорить? Да еще прибавлять? Дуся нервная и всех возбуждает и потому очень утомляет.

Неужели есть люди, которые безо всякого надлома, с любовью могут подходить и жить изо дня в день с такими, как Дуся и Наташа? Я хочу, чтобы они здесь жили, но не могу.

Не хочу, чтобы Дуся приезжала с отцом Сергием. Тогда совсем не то будет. Опять напряжена, и постоянная мобилизация внимания, чтобы только не сказать чего-нибудь, не пропустить что-нибудь, не обидеть.

Сегодня докопалась до ужасной своей гадости. Потому чувствую обиду на Ольгу Александровну, что перестала для нее существовать и нужна ей как прошлогодний снег. Это ясно, а когда-то казалось, что она меня любит, и от этого мой «яшка» и забунтовал.

Глупо, что я об этом рассказала Володе и Наташе. Вообще болтаю, точно за язык кто тащит.

* * *

18 августа

Сегодня натворила не совсем хорошее, но не вполне понимаю что. Погода с утра была чудная, и мне захотелось погулять с Шурой. Погулять просто, без всякого напряжения, тихо и мирно. Для этого нужно было уйти не замеченными Наташей и Дусей. И я на это решилась. Я и тогда сознавала, что это нехорошо, настоящий человек не должен так поступать. Но мне ужасно хотелось немного отдохнуть, немного для себя пожить, и я почему-то решила, что имею право. Всего часа два. Шура говорит, что отец Сергий позволил бы, а я не знаю.

Мы чудно погуляли, бродили по полям, нашли много цветов, потом долго лежали около леса. Мечтали, как приедет отец Сергий и если пойдет гулять, то именно сюда. Немного шалили, может быть, много разговаривали, но было хорошо. Вернулись в 3 часа. Я страшно боялась – что-то будет. Дуся нас откровенно выбранила, а Наташа встретила мрачнее тучи. За обедом с ней шутили Дуся, Володя и Шура. Мне казалось, что она сейчас рассмеется, но она вдруг встала из-за стола, расплакалась и ушла.

Мне кажется, что вина их была в чрезмерной шалости и болтливости, но не в дурном отношении к Наташе. После обеда все пошли просить прощения и звали идти за яблоками, но безрезультатно – и смотреть не хочет. Потом я с ней говорила, просила идти. Убеждала, мне кажется, что отец Сергий велел бы ей перестать плакать, пообедать и идти гулять. Она упрямо повторяла, чтобы ее не трогали. Когда я ушла, она встала и пошла догонять ушедших за яблоками. Это, безусловно, была победа над капризом. Мы с ней мирились, об утреннем не говорили, но знаю, что началом была моя утренняя прогулка.

Сегодня предпоследний вечер с ребятами. Мы все, кроме Дуси и Наташи, сидим с ними весь вечер: рассказывали сказки, декламировали стихи, играли в стихи, шалили. У меня угар в голове от этой возни, но не думаю, что это грешно.

Меня пугает все, что рассказывают про Ольгу Александровну. Набирала ей сегодня цветы. Боюсь даже писать. Обида на нее прошла, и хочется как-нибудь ее пригреть.

* * *

4 сентября. Вечер. 1924 г.

Дубки Все спят, сижу одна. Дождь барабанит по крыше, но мне не тоскливо. Читаю Флоренского. Все яснее становится полнота, целостность христианства. Какая я была и, может, еще есть однобокая, и как много красоты не видела, и как бедно жила...

* * *

6 сентября

Сегодня утром, гуляя в лесу, думала о том, что ничто не может меня оторвать от теперешнего пути. Не знаю, как назвать то, что так крепко притягивает. Это яркое чувство красоты святости, одна мысль о которой воспламеняет что-то внутри.

* * *

9 сентября

Сегодня ходили в мой любимый лес. Я полушутя говорила Наташе, чтобы она аукалась не чаще, чем через 10 минут. Но она кричала не переставая, и я не могла и не хотела отвечать каждый раз. Чувствую, что не должна этого делать, но не могу не раздражаться. Лес такой чудный, и в тишине, когда сучья трещат, листья шуршат под ногами и скользят, падая, а тут вдруг кричат без конца. Когда мы вышли на дорогу, я сказала, что она слишком много кричит. Сказала, наверно, грубовато, потому что она обиделась. Она, по-моему, совсем не чувствует красоты.

Меня смущала мысль, нет ли чего-нибудь греховного в моем наслаждении этой красотой. Когда смотрю на чудные тона леса или бесконечные дали, такие смиренные и тихие, мне кажется, что совершенно с ними сливаюсь, и в душе грустная радость. Я люблю эти минуты, но чувствую и знаю, что если кто-нибудь помешает, то сейчас же разозлюсь.

Сегодня конспектировала беседу о гордости и немножко себя проверяла этими выписками из Иоанна Лествичника, и жутко стало. Очень много делаю, чтобы обо мне хорошо думали. Хотя кажется, если бы они и не видели, и не ценно было их мнение, я, пожалуй, поступила так же.

Сегодня отец Николай привез карточки, которые здесь снимал. На одной очень нравится моя физиономия, и я чересчур много на нее смотрела. Когда читаю вслух молитвы, молясь

с Наташей, начинаю иногда прислушиваться к голосу, к ритму и отвлекаюсь, а когда одна молюсь, то плохо стою и зеваю.

* * *

11 сентября

Приехала Ольга Александровна, привезла от отца Сергия мой дневник и записочку. В первую минуту страшно обрадовалась, но потом напала ужасная тоска. Отчего-то так получается, что она испытывает меня в самых больных местах: самолюбии, гордости.

Рассказы о Верее, об отце Сергии, вскользь брошенные фразы о Дубках поднимают в сердце какое-то нытье. Верея представляется светлым праздником, а Дубки – серыми буднями. В Верее отец Сергий, прогулки, катанье на лодке, а здесь болезни да капризы. И начинает казаться, что впрямь это так и потому отец Сергий сюда не хотел приезжать.

После молитвы все улеглось, но было скверно – и зависть, и ревность, и обида.

* * *

12 сентября

<...> Господи. Как трудно посылать эту тетрадку отцу Сергию. Это, действительно, операция. Но у меня жуткое желание сделать себе больно и послать. А завтра буду с ума сходить.

Недаром старец Анатолий пишет о том, что надо быть откровенной, – значит, необходимо, и какой угодно ценой.