Е. С. Мечёва

Несколько раз я слышала от Серафимы Ильиничны, которая жила с нами (мы тогда были без мамы и папы, с дядей Глебом), что дедушка после венчания тети Оли сразу побежал наверх к себе в кабинет, упал лицом на стол и рыдал. Это меня глубоко волновало, но я никак не могла найти этому ответ. И никто не мог мне его дать. Я все время думала, как же мог дедушка после такого богослужения, после такого праздника плакать. И ответ пришел лишь лет через сорок. Тогда тетя Оля только что получила комнату, и мы с ней устраивались там жить. Все вещи расставили, и она начала разливать чай и говорит: «Хочешь, я расскажу тебе про дедушку?» Я отвечаю: «Конечно!» И она стала рассказывать.

За несколько дней до смерти и до отъезда в Верею он посетил всех родных, в том числе и тетю Олю, с которой между прочим начал такой разговор: «Ты знаешь, жила-была одна женщина и было у нее все: и сын, и муж, и вещи, и квартира. А потом не стало у нее мужа, не стало у нее сына, не стало у нее вещей, а в конце концов она получила комнату».

– Вот видишь, – вздохнула тетя Оля, – я и получила комнату. ..

Мы немножко посидели, поговорили, потом она опять начала рассказывать:

– Однажды меня позвал к себе дедушка и сказал: «Ольгуш- ка, у тебя два жениха – Иван Иванович и Петя». Потом начал характеризовать каждого...

– Тетя Оля, но ведь дедушка тебе ясно сказал, чтобы ты вышла замуж за Ивана Ивановича.

– Правда, да! Но почему же он не настоял?

– Но ты же сама говорила, что дедушка не мог настаивать! Он мог всем только объяснять...

Когда дедушка уезжал умирать в Верею, он прощался с мамой. Уже садился «на ямщика» – и вдруг вернулся, прижал маму к груди и сказал: «Фрося, помни, что самые тяжелые годы в твоей жизни будут 1929-й и 1930-й».

В 1929 году папу арестовали, а в 1930-м заболел скарлатиной брат, потом у него было осложнение на уши, гной пошел в мозг, и брату сделали двустороннюю трепанацию черепа. Мама, которая была опорой семьи, не могла в это время участвовать в уходе за своими мамой и папой (бабушкой и дедушкой). Бабушка как раз заболела очень сильно воспалением вен и еще ухаживала за дедушкой (он был лежачий больной). В конце концов бабушка скончалась. А маме пришлось оставить всех нас и жить с Алешей в больнице: выхаживать его после трепанации.

Дедушка очень тяжело переживал смерть бабушки. Я до сих пор помню, как он с ней прощался – хватал руками гроб и все время повторял: «Я еще не вдовец! Я еще не вдовец! Еще сорока дней нет». Когда настал сороковой день, мы вернулись из церкви и с кладбища и сели поминать бабушку. В это время дедушка позвонил (ему специально провели звонок) и сказал: «За мной пришла Варя. Я ухожу. До свидания». И что ему ни делали, ничего не помогло – он умер.

Известен случай, когда женщина возвращалась в Москву с продуктами и не волновалась, что у нее их могут отобрать, объясняя это тем, что у нее есть благословение отца Алексия с Маросейки. Другая женщина «пристроилась» рядом с ней и тоже благополучно проехала. Этого было достаточно, чтобы она по возвращении в Москву сразу пришла к дедушке и затем стала его духовной дочерью. Но вскоре у нее начались семейные неприятности. Муж ее сестры, главный врач Канатчиковой дачи, перестал исповедоваться, вообще перестал посещать храм. Она переживала, просила его не бросать храм и в конце концов обратилась к отцу Алексию, а тот говорит: «Ему не время сейчас причащаться. Он, когда будет умирать, причастится». Женщина, всецело верившая отцу Алексию, совершенно успокоилась: для нее этот вопрос теперь был решен. Умер отец Алексий, арестовали отца Сергия и закрыли Маросейку. В середине 1930-х годов зять той женщины заболел. Его положили в Первую Градскую больницу и поставили диагноз: рак желудка. Она сразу же отправилась к тому священнику, у которого исповедовалась, и попросила его приехать к больному. Священник говорит: «Теперь никто не причащает в больнице, запрещено». А она ему: «Мне отец Алексий Мечёв сказал, что он перед смертью причастится». – «Ну, если отец Алексий сказал, тогда поедем». Приехали в больницу, поговорили с главным врачом. Тот уступил свой кабинет. Исповедь продолжалась очень долго. Священник вышел весь в слезах: «Я впервые принял исповедь за всю жизнь...» А больной умер.

В 1904 году у бабушки пропал какой-то родственник, о котором она беспокоилась и хотела узнать у отца Алексия его судьбу. Она поехала на Маросейку и взяла почему-то с собой дочь Евфросиния). В конце разговора отец Алексий подошел к девушке, положил ей руку на плечо и говорит: «Ты – будущая моя невестка». Мама совершенно растерялась – ей было 15 лет, она еще училась в гимназии и даже не думала о замужестве. Они с бабушкой улыбнулись друг другу, сочтя это шуткой. Но через девять лет после этого мама встретила папу, а еще через три или четыре года вышла за него замуж.

Верочка Кацман жила с родителями. Мимо их дома проходила дорога на богомолье, и все время останавливались старушки, старички. Она часто слушала их, разговаривала с ними. Так поверила в Бога и решила креститься. Но в то время крестить без согласия родителей могли только с 21 года, в противном случае

требовалось разрешение архиерея. Она тайком отправилась к архиерею, поговорила с ним, и он благословил ее креститься. Говорит: «К кому мне тебя направить? Поезжай к отцу Алексию Мечёву на Маросейку». Она приехала. Двор полон народу, лестницы забиты. Она стала внизу и думает: «Господи, сколько же мне ждать! Мама спросит, где была так долго, – что я ей отвечу? Не скажешь ведь, что ходила к православному священнику!» Но вот через некоторое время открывается дверь, выходит очередной посетитель, а вслед за ним Батюшка: «Подайте мне сюда молодую». Все расступились и пропустили Веру. Батюшка очень ласково ее принял и сказал: «У меня еще две еврейки, будешь с ними заниматься, а потом я вас окрещу». Когда кончилось обучение, дедушка говорит Вере: «Ты не ищи себе крестного – твоим крестным буду я». Другой велел искать крестного, а третьей в крещении отказал. Когда Вера это рассказывала, то мне стало тяжело: «Неужели дедушка мог прогнать от крещения?» – «Но ведь та, третья, и не собиралась креститься. Она ходила за нами следить. Батюшка это прозревал, но думал, может быть, она обратится все-таки к Богу, и поэтому разрешал ей присутствовать на занятиях. Однако она ничего не восприняла, потому получила отказ». Для Верочки же был просто праздник, когда ее крестил дедушка. Все пели как-то особенно (она вспоминала об этом и плакала). Когда приехала домой, все на нее уставились – родители, братья, сестры: никто не может понять, что с ней такое. Но почувствовали: что-то произошло. Вера скорее, чтобы они ни о чем не догадались, легла спать. И далее жила спокойно, ходила в церковь. Так продолжалось до тех пор, пока та третья девушка, которой дедушка отказал, не рассказала все Вериному отцу. Разгневанный отец прогнал Веру из дома. Она пришла к дедушке, а дедушка поселил ее у одной из духовных дочерей.

Дедушка очень любил Верочку и много с ней беседовал, часть их бесед слышал папа, который, по словам Верочки, иногда ее ограничивал в том, о чем говорил дедушка. Например, дедушка как-то сказал: «Вера, ты будешь носить шляпу и вскоре выйдешь замуж». А папа ужасно сердился, когда Вера надевала шляпу, потому что считал, что еще рано. В таком вот духе... Вера очень любила с нами заниматься – она с нами бегала, играла много. Потом ее арестовали и выслали в Казахстан, в Алма-Ату. После ссылки она жила в Орле и там познакомилась с Николаем Николаевичем Фиолетовым. Когда она выходила замуж, он был ее посаженным отцом. В 1941 году ее мужа взяли в армию, и он не вернулся. У Веры

остался сын, с которым она приехала в Москву, но в Москве ее не прописали, а прописали в Пушкино, откуда она ездила петь у Илии Обыденного. А сама работала горничной. Мы виделись довольно часто, каждое воскресенье. Потом вдруг Верочка заболела. Мне позвонила наша канонарх Шура и сказала, что можно записать Веру к Надежде Петровне Вавиловой. Потом я узнала, что Вера была у Ирины в институте. Та сделала ей пункцию грудной железы и обнаружила запущенный рак. И настолько была полна случившимся, что прямо ей в лицо и выпалила: «Зачем вы все так запустили? Что вы наделали!» Вера ответила, что она согласится на операцию, только если ее не возьмутся лечить гомеопаты. Ну, я сразу сказала, что к Надежде Петровне можно записаться. Позвонила, а оказывается, Надежда Петровна с этого дня в отпуске. Уже уехала. Но у нее была еще одна хирург – Ирина Антоновна, большая приятельница Раисы Мироновны Житемановской. Она всегда говорила, что если по какому-нибудь случаю Надежда Петровна отсутствует, то можно обращаться к ней. Она была очень хороший хирург. Я позвонила Раисе Мироновне и рассказала про Веру. Та говорит: «Я напишу письмо – и она вас примет». Мы договорились с Верой встретиться в поликлинике. Я приехала к самому началу приема, поговорила с врачом. Она сказала: «Я очень уважаю Раису Мироновну и возьму вашу больную и обязательно ее буду лечить, но только не в эту неделю. Эта неделя у меня занята, в следующую». Но ждать ведь нельзя, у Веры все запущенно, что же делать?! Села я там и стала дедушку просить: «Дедушка, помоги твоей Вере!» Сижу, жду. Приехала Вера, а нас все не вызывают. «Когда? – спрашивает она. – Когда?» «Подожди, – я ей говорю, – подожди немножко». А сама не знаю, как все будет. Когда последний пациент вышел, я попросту втолкнула Веру в кабинет и сказала, что ей не нужно на прием, только узнать – под нож ее или можно лечиться. Врач посмотрела и говорит: «Под нож!» Все было решено. И мы поехали. Через Ирину удалось договориться, чтобы положить Веру в институт. Там, пока мы ждали, я обратила внимание на одного молодого хирурга. У него были необыкновенные руки – музыкальные какие-то. Я говорю про себя: «Вот бы он был». И вдруг вызывает нас этот хирург. Посмотрел опухоль: «Поздно!» Потом взглянул на Веру, а у нее такой мученический вид... Он был потрясен. И говорит: «Сейчас подумаем. Мы сегодня положим ее, будем облучать, а потом выпишем. И пока у нее не зарастет все, не будем оперировать. А как зарастет, она подлежит операции». И Веру положили. Когда облучали, очень обожгли! Вылечила ее Раиса Мироновна. Она помогла гомеопатией – все время давала то одну мазь, то другую. Потом Веру оперировали, и очень удачно. Она необычайно как-то хорошо себя чувствовала после операции...

Когда тетя Оля болела, она очень боялась умереть. Я кормила ее детским питанием, потому что у нее был рак желудка. Ходила на рынок, – она жила недалеко от Тишинского рынка, – всегда запирала тетю Олю на ключ, потому что одна соседка у нее была ненормальная и сильно ее раздражала. Я так и говорила: «Тетя Оля, лежи. Я тебя запираю, а приду – отопру». И она спокойно лежала. И вот однажды отпираю, а она мне: «У меня был папа!» – «Чей папа – мой или твой?» – «Твой!» – «О чем же вы с ним говорили?» Но она ничего не ответила – только улыбнулась. И после этого перестала бояться смерти. А до этого, когда еще боялась, дедушка присылал к ней сына, который умер. Он говорил: «Меня прислал к тебе дедушка сказать, чтобы ты не боялась смерти». А она все равно боялась. Он рассказывал: «Мы все тут вместе живем. Только крестный от нас отдельно (его крестный – мой папа отец Сергий). Он наверху, но часто к нам приходит. А так мы все вместе»...

Заболела как-то Женя Белова. Беловы владели соседним с нашим храмом магазином. Это они приглашали отца Иоанна Кронштадтского специально для дедушки Алексия, когда бабушка умерла. У них было двое детей: Женя и сын (имя забыла). И вот после войны Женя заболела. Мама каждый день ее кормила, а я носила туда обеды. У нас тогда Мария Ивановна Тимофеева жила внизу. Маруся сегодня себя выставляет чуть ли не советницей дедушки, и ее очень, так сказать, возвеличили. А на самом деле она была просто девочкой, которую дедушка пожалел и взял из семьи, чтобы ей помочь. Когда Женя заболела, Маруся тоже была больна. Я ходила к ним обеим. И вот мама всегда меня спрашивала сначала про Женю, а потом, уже гораздо позже, про Марусю – да и то как-то не так. Я долго не понимала почему. Но однажды я зашла к Марусе, когда у нее был пьяный сосед. Я стучать не стала, а прямо открыла дверь. Смотрю, Маруся не лежит в постели, а одета и готовит. Увидела меня и сразу – плюх: ей, мол, плохо... И тогда я поняла, насколько глубоко мама чувствовала людей...

Женю положили в больницу, а через некоторое время она скончалась. От нее у меня остались прекрасное Евангелие – старинное, золотом изданное – и молитвослов, подписанный дедушкой Жене, когда она потеряла свою маму. Я его очень берегла, пользовалась им только по праздникам. А когда у Павлы Федоровны случился пожар, Евангелие и молитвослов сгорели.

Накануне похорон Жени скончался отец Константин Всехсвятский, и поэтому мы с мамой были только на ее отпевании, а уже на кладбище не поехали. Это был уже 1957 год, а через два года мама слегла окончательно. Очень тяжело было, когда мама умирала. Я проснулась утром и чувствую: мама не наша. Не знаю почему, но чувствую именно так. Говорю: «Мама, тебе нужно судно?» Она в ответ: «Если твоя милость будет мне подать, то, пожалуйста, подай». Все вдруг как-то изменилось... Я Ирину разбудила. Ирина тоже не поймет ничего. Я позвонила Вере Валерьяновне, нашему врачу. Та приехала, но никаких тревожных симптомов не обнаружила, так что мне пришлось даже извиниться. Позже мама вдруг сказала: «Я сегодня почувствовала ночью свое тело. Я больше не встану! Вызывайте районного врача и батюшку». И потом ее начало стремительно парализовывать. Когда приехал отец Александр Егоров из Илии Обыденного, она уже не могла говорить, только одной стороной лица немножко улыбалась. Ее причастили, и она потеряла сознание. Через какое-то время она пришла в себя – я так обрадовалась, все на нее смотрела и руки ей жала. Однако вскоре мама опять впала в забытье и в сознание уже не приходила. На третий день она умерла.

Мой папа, отец Сергий, читал мысли совершенно посторонних людей. Но он отказывался думать, что это прозорливость. Ему было тяжело читать мысли чужих людей и не иметь возможности им помочь. Ведь если бы это было в храме, то его прозорливость играла бы благоприятную роль и совершенно ему не мешала. А тут – сплошное нравственное мучение. Вот он и сказал отцу Борису Холчеву в лесу под Рыбинском, где они тайно встретились (этот факт довольно хорошо известен со слов самого отца Бориса): «Отец Борис, я заболеваю! Я читаю мысли чужих людей». А тот ему ответил: «Батюшка, это прозорливость».

Я к отцу Борису часто ездила в Ташкент, где он служил. Мы много общались. О своей научной работе до прихода в Церковь он никогда не говорил. Рассказывал о старце Нектарии, о папе. О прошлом ему было неинтересно говорить – его интересовало только церковное прошлое. Возможно, с братом своим они и вспоминали что-нибудь личное, домашнее. А так – никогда никаких разговоров. Обычно, когда у него были свободные дни, он приходил поздно, даже позже, чем из церкви. Пил чай, дома молился. В Ташкенте мы жили в одном дворе. У него квартира в одном доме, а у нас – в другом, через двор. У него часто было такое лицо, что чувствовалось: он с кем-то разговаривает – или с отцом Нектарием, или с папой, или с дедушкой. Я, бывало, побегу, а он мне: «Вот папа говорит, что Лизунька бегает?» И по его лицу видно, что у него идет общение... В церкви он всегда был очень строгий. Однажды я видела, как к нему солдат подошел, упал на колени, о чем- то просил. Он его благословил, а потом долго смотрел ему вслед. Но не взял к себе – а вот отца Александра взял, а того другого только благословил.

Однажды в Лавре он причащал и вдруг у одной женщины спрашивает: «А вы сегодня исповедовались?» Она отвечает, что нет. «Я не могу вас причастить». Я замечала, что он всегда стоит в Царских вратах и смотрит, кто причащается. В Лавре больше всех исповедников было у отца Бориса. Под праздники он едва успевал покушать. Общую исповедь он не признавал.

Помню его вечерние беседы в храме. Он ведь почти ничего не видел, а когда выходил говорить слово, то шел так, как будто зрячий. У меня сердце дрожало: вот-вот упадет!.. А как он служил! Никто теперь так не служит.

В детстве я отца Бориса знала мало. Ведь был папа, а потом мы с папой были в ссылке, а потом отца Бориса арестовали – мне тогда было девять с половиной лет. Знать я его, конечно, знала, но духовной дочерью не была. Позже, кажется, в 1956 году, я специально поехала в Лавру, зная, что он там. Он говорит: «О, какая Елизавета стала!» (Я в детстве была светленькая, а потом волосы потемнели.)

Говорят, его первой фразой было, когда он ступил на ташкентскую землю: «Надо Лизу сюда пригласить». Мама была еще жива, и я поехала, но только на полтора месяца. Вот тогда я очень почувствовала отца Бориса. Когда шла к нему на первую исповедь, ноги подкашивались. Не могу – и все. Просто наваждение. Тогда я палку взяла и пошла. А потом была так рада...

Пять вечеров кряду ходила к нему – всю свою жизнь рассказала. Шура, жена отца Федора Семененко, осуждала отца Бориса, потому что я приходила от него вся в слезах. Я отвечала: «Но ведь это слезы хорошие».

Еще там был отец Петр. Папа его очень любил. Когда готовил к тайному посвящению ряд своих духовных чад, то и его тоже. Отец Петр увидел сон, что идет по краю обрыва, и пересказал папе... Потом он окончил Духовную академию, год преподавал в Троице-Сергиевой лавре патрологию. Наконец переехал в Ленинград и там вскоре умер. Отец Борис очень сильно переживал: «Мы потеряли настоящего педагога...»

Отец Борис сначала был настоятелем собора в Ташкенте, потом его сняли, потом запретили принимать народ. У него ведь всегда в крещальне стояла очередь. Это напоминало дедушку, потому что к отцу Борису тоже все шли за советом. В последние годы я часто от него слышала: «Вот сегодня ко мне приходил такой-то, вот женщина была – ей на вокзале кто-то посоветовал прийти поисповедоваться у меня...» А епископом он сам не хотел быть, молился, чтобы это миновало его...

Епископ Мануил, когда его арестовали, оправдывался тем, что это папа заставлял его тайно рукополагать во священники своих духовных чад и прочее в том же духе. Словом, оговорил папу. Папа понимал, что его вот-вот посадят. Последний раз мы виделись на даче в конце 1940 года. Он мне сказал: «Если меня возьмут, то уже не отпустят и видеться нельзя будет. Все внимание – маме». Я как-то не оценила тогда его слов, потому что он был рядом...

Папа хотел поехать в Среднюю Азию, но не мог бросить свою паству. И он поехал к отцу Борису под Рыбинск, несколько месяцев жил там.

У меня очень тяжелые воспоминания о том последнем лете, когда он жил на даче. Дачу снимала Елена Осиповна Костецкая – нам и себе. Мы там жили, а папа к нам приходил. Когда мы уезжали, я начала плакать. Он спрашивает: «Что ты плачешь?» А я не могу ему объяснить свое чувство, что теряю его. Мне было 15 или 16 лет...

Лиза Булгакова неправильно написала о папе, что он уходил от всех, старался оставаться в одиночестве. Просто ему стала мешать его прозорливость – мешать вне храма. Отцу Борису он тогда на бревне под Рыбинском прямо сказал: «Я скоро умру. Принимай Маросейку на себя». И за брата он очень переживал, за Алешу...

Отцу Борису все книги свои пересылали. У него большая библиотека была, часть ее забрал Алексей Семенович Россаль-Воронов, его духовный сын. Однажды я приехала к отцу Борису и спросила, можно ли поднять папино дело. Он отвечает: «Теперь уже поздно. Не надо». Он мне в 1950 году запретил узнавать о папе... У папы была мечта, чтобы он пострадал один, а остальных всех отпустили бы. Так и получилось: отпустили Лизу Булгакову, Елену Сергеевну... А его расстреляли. Мы все почувствовали, что в ноябре что-то случилось, но подумали, что потеряли брата, который служил на границе и на том самом участке, который прорвали в первые же дни войны...

Бабушке было 16 лет, когда они поехали на дачу в Сокольники. Однажды у нее кошка выпрыгнула в окно, она – следом. Стала ловить. Ей помог один молодой человек. А до этого, за несколько дней до отъезда на дачу, она видела сон, что ее венчают с незнакомым молодым человеком в каком-то храме. И вот тут, к своему удивлению, она увидела, что ей помогает ловить кошку тот самый молодой человек, которого она видела во сне. Так они познакомились с дедушкой, и очень друг друга любили. Дедушку звали Николай Шафоростов, а бабушку Варварой. Дедушка был старостой храма, который недалеко от них находился. Братья Шафоростовы торговали в Охотном ряду. Николай отличался от всех. Потом отделился от них и стал торговать один: «Пусть я пущу товар по более низкой цене, но с оборота все равно что-то получу, а людям подешевле будет».

Племянница дедушки тетя Катя жила на Пятницкой. Когда муж ее разорился, он поехал в Сибирь, чтобы заработать денег для семьи. Тете было очень трудно жить. Вообще же и тетя, и дяди очень важную роль сыграли в открытии мощей преподобного

Серафима Саровского. У них в семье сохранялся большой, во всю стену, портрет преподобного. Им всегда в трудные минуты являлся преподобный Серафим. Когда тетя Катя тяжело рожала второго сына Алешу, он вошел к ним в комнату.

Когда я приезжала к ней последний раз, умирала моя тетя Оля. Я никак не могла ухаживать за тетей Катей, а до этого ухаживала и за той и за другой. Однажды она сказала, что у нас кто-то умрет, потому что «стук был». А умерла сама. В Кузнецах ее отпевал отец Александр Куликов, а я даже постоять не могла, потому что в плохом состоянии была тетя Оля – только простилась. У тети Кати было два сына – Алеша и Миша. Однажды Миша очень плохо себя почувствовал и просил маму, чтобы причаститься. Шли пред- пасхальные дни, и никак нельзя было пригласить батюшку. А он умер. Но все-таки мы надеемся на лучшее. Я всегда вспоминаю, что папа говорил Ирине Антоновне перед войной: «Скоро наступит время, когда у святой великомученицы Варвары будет много работы». Я надеюсь, что раз он этого хотел, то, наверное, великомученица Варвара причастила его...

Мама была самой старшей в семье и младше своей мамы только на 17 лет. Ее любили все братья и сестры: два брата- близнеца – Борис и Глеб – и две сестры. Была еще Тоня, которая умерла рано. Борис тоже очень рано умер. Дядя Глеб был такой больной, что папа разрешал ему причащаться даже после еды. А ел он мало – какая-нибудь картофелина – и все...

У нас в доме причта оставалось три комнаты, столовая – у Родниковых. Они всячески нам мешали: выдвигали, например, шкаф с облачениями, чтобы мы его ликвидировали. В общем, безобразно себя вели, но мама их кормила. Потом в одну комнату вселился какой-то начальник из НКВД, кстати очень порядочный человек. Его жена говорила маме: «Евфросиния Николаевна, какая же Вы политик, у Вас четверо детей. Подавайте заявление, Вас назад пропишут» (маму после ареста в 1932 году выписали из Москвы). Действительно, в 1937 году назад прописали. Еще у нас отобрали гостиную. В библиотеке жила Таня, дедушкина духовная дочь, которую он прописал сам. Потом ее родные поселились на кухне – в маленькой комнатке. Словом, у нас была весьма перенаселенная квартира. Мама и дядю Глеба прописала сюда. Когда папу и маму арестовали, он вписал нас в паспорт как своих детей.

Дядя Глеб был очень добрый. Он всегда маме помогал. Когда мы уезжали на дачу, он ехал с мамой на вокзал и ждал, появится папа или нет. Если папу задерживали в церкви, он садился и ехал с мамой. А потом, когда приезжал к нам на дачу, спрашивал: «Фрося, чем тебе помочь?» Она однажды пожаловалась: «Ты знаешь, дети не едят малину. Не знаю, что с ними делать, так жалко, что не едят!» – «Ну, ничего, не беспокойся, я научу их!» В одну горсть набрал червяков, в другую – малины и говорит: «Ребята, вы ведь не понимаете, что самое вкусное. Самое вкусное – эти червячки, такие маленькие». И продемонстрировал: сначала съел ягоды, а потом – горсть червячков. После этого мы стали есть малину.

В Верее мы жили рядом с церковью. Там было очень много маросейских, снимали два дома, проводили свои отпуска по очереди, ходили в походы. Нас брали с собой. На мамины именины приезжал папа и служил обедню. Приходило много гостей – не хватало тарелок, ими служили листья от свеклы. Папа сразу после чая уезжал в Москву, потому что мамины именины были накануне Казанской. Он уезжал служить, и все отдыхающие тоже уезжали. Последний раз, когда папа жил в Верее, мне было 6 лет. Там я посадила маленькую грядку и никому не давала с нее есть. Говорила: «Папа приедет – ему!» И все у меня проросло, а папа не приехал, потому что был занят в Москве. Я так плакала...

Вообще, надо сказать, у папы на первом месте была не семья. Мама к этому относилась спокойно. Дедушка говорил: «Фрося, только ты одна можешь так терпеть. Другая бы через две недели ушла». Папа, конечно, ее любил, но главным у него была работа. Он говорил маме, чтобы ее успокоить: «Старушка, под старость мы с тобой поживем вместе». И мама в этом не сомневалась. Когда мы хотели что-то шить из папиных вещей для Алеши, она говорила: «А старичок вернется, что он будет носить?» Но потом Ирина сказала, что папы больше нет. Я тогда была в Ташкенте, знаю только, что мама два дня лежала на постели, отвернувшись к стене, и молчала: она слишком верила словам папы, что они еще поживут вдвоем, и не могла вместить эту весть.

Как-то к нам пришел человек и говорит: «Я с Сергеем Алексеевичем в лагере был. Меня уже освободили, но я опять туда поеду, вы со мной можете передать ему очки или еще что-нибудь». Я отвечаю: «Конечно. Только мы не знаем, какие ему очки нужны». Он настаивал: «Ну, пошлите еще что-нибудь». Я говорю: «Можно послать лука от цинги...» Я нарочно так говорила. У меня была очень чуткая, напряженная нервная система – я всегда все чувствовала и ждала нападения. И вот однажды в переходе метро гляжу – тот самый человек. В форме...

В начале войны Алеша был на границе. Когда наступали немцы, их участок прорвали. Его как самого молодого хотели отправить с документами в тыл. Он отказался: «Я хочу защищать Родину!» И остался там. Потом, контуженный, попал в плен. Он несколько раз убегал из лагеря, каждый раз – с молитвой, поэтому когда его ловили, то не убивали. Других убивали, а его нет. В конце концов очередной его побег оказался удачным. Одна женщина взяла Алешу в работники. Я позже по всем местам его жизни ездила, собирала документы. Мне говорили, что у этой женщины ему очень трудно жилось, ноги всегда в крови... Но вскоре выяснилось, что Алеша немного знает немецкий язык, и его взяли переводчиком в лагерь. И вот однажды кто-то из лагерного начальства сказал женщине, у которой он жил: мы тебя с твоим евреем повесим на одной перекладине. Алеша не знал, что делать. Пошел к священнику и сказал, кто его папа. Тот ответил: «Сегодня будет пасхальная служба, и я с тобой первый похристосуюсь. А ты будешь стоять на клиросе, ведь ты же знаешь службу? Так выяснится, что ты не еврей». Алексей остался жив.

Когда немцев прогнали, Алешу снова взяли в армию. А потом на него кто-то донес. Алешу арестовали, судили. Несколько дней держали по пояс в воде, а он на себя ничего не подписывал. Маме он ничего не сообщал, а нас с Ириной просил: помогите. Мы стали искать возможность спасти его. В то время у меня была инвалидность, а так как война шла к концу, инвалидам второй группы дали отпуска на месяц. Я поехала в Минск, где он был. Я должна была сопровождать больных, поэтому поехала бесплатно.

Приехала в Минск. Мне Настя Черткова дала адрес своей бывшей соседки. В Минске никакого транспорта не было, все пешком ходили. Соседка эта сначала очень странно ко мне отнеслась – вроде бы хорошо, но с сомнением... Я пошла искать Алешу. Вижу, ведут группу осужденных. Пошла за ними. Дошла до здания, куда их привели, и спрашиваю, где почтовый ящик № 35. Три адреса дали. Я помолилась и пошла по первому – как оказалось, туда, куда и нужно было.

Алешу я нашла в первый же день, но с собой мало что взяла – не знала, сколько мне ходить. Выясняется, что их вскоре отправляют. Что делать? Пока дойду до квартиры, вернусь обратно, передачи перестанут принимать. Только молилась. Вдруг приказ: приостановить отправку! Кто-то заболел тифом... В общем, их

оставили. И я передала то, что принесла. Свидания не давали, но я Алешу видела.

Утром пошла снова. Идти нужно было по железной дороге. Там вагоны стояли и кричали женщины, что их без всякого суда и следствия куда-то везут... В этот день было уже совсем другое дело. Алексей знал уже, что я тут. Когда вывозили готовую продукцию, он вышел. Я увидела его – ужас! Бледный, изможденный... Хочется к нему броситься, а нельзя! Потом появился другой наряд. Один из осужденных говорит: «Москва. Лиза». Я за ним. Смотрю, он кладет на рельсы письмо. Дождалась, когда они уедут, забрала письмо. Написала ответ. Когда наряд возвращался, передала для Алеши. Потом положила пять рублей в свой паспорт и попросилась к начальнику на прием. Меня пустили к нему (Алеша говорил, что у них был очень хороший начальник – его и сняли позднее за человеческое отношение к осужденным.) Начальник сказал, что даст свидание через неделю. Что ж, у меня ведь целый месяц, я могу несколько раз сюда съездить. Поехала домой. Опять сопровождала больных. Если по совести сказать, в дороге я всегда чувствовала покой – все московское от меня как будто бы отлетало...

Я ездила к Алеше несколько раз. Однажды очень тяжелого больного везла – он кровью харкал. Еле успела отвезти его той женщине, которая меня в Минске приютила (тогда мы уже подружились) . Не доезжая до Лиды, остановка была, где он жил. Мы туда приехали. Жена его очень меня благодарила, предлагала отдохнуть немного у нее. Я отказалась, только кринку попросила, чтобы Алеше черники набрать. Отправилась дальше. К Алеше попала в день своего рождения. Он мне написал стихи:

Спасибо Лизавета! Никак не ожидал.

Тебя в твой день рождения сегодня увидал.

Спасибо, что спешила ко мне ты в этот день,

Что ехала на тендоре через дожди и темь.

Свидания мгновение так быстро пронеслось...

День долго будет помниться рожденья твоего.

Но пусть еще не вместе мы, пусть жизнь нелегка.

Проходит все, пройдут для нас и трудные года.

Тогда в знакомой комнате за праздничным столом

Отпразднуется сбор семьи. И вновь мы заживем!

...Александра Ивановна Лазарева жила у Котельнической набережной. Она была женой портного, который очень пил. Ей трудно было жить с ним, и она часто ходила за советом к дедушке. Когда муж ее умер, она у нас все время была в церкви – то за ящиком, то еще чем-то помогает. У нее скрывался от ареста последний батюшка, который служил на Маросейке, – горбатенький отец Александр. Как-то нагрянула милиция. Александра Ивановна выскочила, как будто случайно захлопнула за собой дверь и начала кричать: «Что мне теперь делать? Дочь придет, а обеда не будет!» Так кричала, что милиция ушла. Потом отца Александра все равно взяли, но не у нее. На Благовещение он служил у нас последний раз...