И. Н. Черткова

Одно слово «Дубки» вызывает целый поток воспоминаний; воспоминаний отрадных, светлых, неизгладимых, незабываемых во всю жизнь. Самая хорошая пора детства, когда все впечатления ложились в детскую душу живыми яркими красками и глубоко запечатлелись в ее недрах, неразрывно связана с Дубками.

Тяготением к службе Божией, тяготением ко всему доброму, светлому, высшему, кажется, связаны мы неизгладимым образом детства и той обстановки, которая создавалась вокруг нас, детей, внедряясь в душу и не допуская ее и впоследствии сознательно отступить от Бога.

Особенно живо в душе встает воспоминание одного памятного вечера двадцатых годов, до сих пор, спустя вот уже столько лет, ощущаемого ярко и остро.

Вечер восемнадцатого июля. Заутра праздник Преподобного. Самая большая комната дубковского дома, так называемая зала, вся убрана зеленым. На полу раскиданы ветки можжевельника, запах которого, смешанный с запахом зелени и цветов, напоминает что-то церковное. Посредине комнаты образ преподобного Серафима. Перед иконой теплится лампада. Кругом цветы. Только что окончилась всенощная. В комнате темно, со свечкой читается акафист: «Радуйся, Христа всем сердцем возлюбивый; радуйся, благое иго Христово на себе восприемый...» Стою в дверях, сзади всех. Присутствует несколько человек. Уже прочитали вечернее правило, акафист же читается вторично, потому что уходить не хочется. Как бы какое умиротворение льется от образа Преподобного. Тишина неземная чувствуется здесь, и не хочется уходить, не хочется расставаться с этой атмосферой отрешенности от суеты, атмосферой любви, тишины и мира.

Подобными светлыми лучшими минутами обязаны мы Володе. Он украсил эту комнату, подобно храму Божию, он отыскал священника, он воспевал угодника Божия, и пение под его руководством слышно было далеко и за стенами дома.

Часто совершались службы Божии в дубковском доме. Володя находил священников, устраивал спевки, украшал комнаты, вел богослужение. И лилась молитва, и пела душа, и радостно и празднично было ей.

Ясно перед глазами встает крестный ход по канавке, окаймлявшей дубковскую землю. После торжественного молебствия с водосвятием священники, двое или даже трое, в полном облачении с крестом и Евангелием в руках спускались со ступеней террасы в сопровождении всех нас, несших святые иконы Спасителя, Казанской Божией Матери, святых угодников Божиих. Неспешно подвигались мы среди зелени леса и полей с пением тропарей, а священники кропили кругом святой водою.

Как-то утром, в день памяти дубковского дедушки, перед утренним чаем папа служил панихиду, а мы пели, и вдруг приезжает отец Сергий. После окончания службы он все время повторял: «Вот хорошо помолились вместе». Я, говорит, шел и все думал, что- то они там поделывают. А они молятся. Вот хорошо-то, вот хорошо. И, улыбаясь, потирал руку об руку (такая у него была привычка).

А вот и еще памятный случай из периода дубковской жизни.

Двадцать шестого июля. В. Д. Прянишникова, жившая летом в Дубках, ходила утром за молоком в село Татариново. Двадцать восьмое июля, день празднования явления иконы Смоленской Матери Божией, был днем престольного праздника в этом селе. Она рассказывала, что была свидетельницей сходки крестьян по поводу богослужения в этот день. У них на два села был один священник. Жил он в селе Рудины и там и совершал службы, а в Татаринове – только в местные праздники. Крестьяне не хотели службы, не хотели отрывать время в страдную полевую пору на молитву и не хотели звать священника. Был страшный шум, нестроение и брань.

Володя же, устраивая к этому дню спевки с живущими в отпуску в Дубках в то время, был расстроен принесенными новостями. Он колебался, идти ли уже и в церковь-то. Мама уговаривала его. У нее было такое чувство, что нужно идти обязательно, что, если не пойдет он, случится какое-то несчастье. После пересудов и обсуждений решили все же пойти. Пошло нас человек пятнадцать. Приходим в село Татариново. Храм заперт. Посидев немного на кладбище в ожидании, все двинулись дальше, в Рудины. Подходим к церкви. Впереди всех – Володя. На паперти храма стоит в раздумье тамошний священник с ключами в руках. При взгляде на подходящего Володю в лице его выражается как бы удивление и чрезвычайное волнение, но он, ничего не говоря, быстро отпирает храм и твердой поступью входит в него. Мы по просьбе батюшки зажигаем лампады; начинается служба.

Батюшка служит с большим подъемом. Стройное пение, торжественность богослужения и вместе с тем какая-то тишина наполняют храм, и так хорошо и как-то незаметно проходит служба. «Слава Тебе, показавшему нам свет!» – возглашает батюшка, и тихое стройное «Слава в вышних Богу...» как бы возлетает в вышину под купол храма и, кажется, струится дальше к небу, туда, к самому Престолу Божию. В храме уже густые сумерки, и огонечки лампадочек теплятся немерцающим тихим светом. В храме почти пусто. Присутствуем только мы, пришедшие из Дубков, и это создает какое-то особое чувство в душе. Вот и конец службы. Батюшка выходит на амвон и после отпуста вдруг обращается к нам с просьбой выслушать его небольшой рассказ.

«Двадцать шестого июля начались, как вам известно, – начинает батюшка, – страшные волнения и беспорядки среди татаринских крестьян в связи с наступающим праздником Смоленской Божией Матери и предстоящим богослужением в татаринском храме. Протест против богослужения, протест против меня выразился очень резко, как-то яростно даже, и я по своему малодушию устрашился всей этой возникшей сумятицы и решил не служить. Все равно, думаю, никто не придет, а у меня и человека-то нет, некому ни петь, ни читать, ни даже зажечь лампады. С неспокойным сердцем лег я отдохнуть и вот вижу: входит ко мне женщина в черном одеянии. Медленно подходит она ко мне и говорит: „Завтра в Татаринове праздник Смоленской Матери Божией, и ты должен служить”. Выслушав эти слова ее, я с трепетным сердцем возражал:

„Ведь крестьяне же этого не хотят, там же ужасный беспорядок”. „Ничего, – отвечает женщина, – все уладится. И придет человек, который тебе поможет, и лампады зажгут, и певчие будут, и петь будут хорошо. А литургию служи обязательно в Татаринском храме, там, где праздник Владычицы”. Но как же, думаю, придут крестьяне, когда они в таком недовольстве. „И придет народ, придут старушки, – слышу я голос женщины, – и будет много детей”. И, глядя на меня долгим строгим взглядом, она продолжала: “Исполни все, что я тебе говорю, иначе Матерь Божия тебя жестоко накажет. Это Ее повеление, это Она меня к тебе послала”. После этих слов женщина исчезла».

Рассказ батюшки взволновал всех нас. Дорогою думали и говорили об этом. Дома, на террасе, сидя за ужином, Володя рассказывал все слышанное уже нами от батюшки маме и другим остававшимся дома.

И тихо было на улице, тихо было на террасе, тих был вечер с темным сводом необъятного звездного тихого неба.

На следующее утро все мы – и немощные, и занятые, и младенцы, – все, кто жил в Дубках, пошли к обедне в татаринский храм. Весь дом со всем его хозяйством (наружных замков в доме не было) оставили на волю Божию.

Храм был полон народу. Володя управлял хором; служба шла своим порядком чинно, празднично, светло. Крестьяне нарядные, праздничные, а дети – дети заполнили весь храм. Все дети причащались.

После обедни батюшка вдохновенно, с какой-то внутренней силой произнес краткое слово пришедшим почтить праздник Царицы Небесной.

Этого батюшку, отца Феодора Борзенкова, мы знали еще в раннем детстве. Он бывал в Дубках еще при жизни их владелицы – нашей бабушки со стороны мамы.

Помнится Рождество у бабушки. Большая елка, мы в нарядных платьях кружимся вокруг нее. Приезжает отец Феодор, служит праздничный молебен. Молодой тогда, строгий батюшка, иногда даже резкий в своей прямоте, ревностный в богослужении, окруженный как бы ореолом необыкновенного величия, отец Феодор производил на нас, детей, в то время особое впечатление. Позднее, будучи уже постарше, мы летом по праздникам ходили на его службы в рудинский храм.

Вспоминается праздник святых первоверховных апостолов Петра и Павла. Совершается Божественная литургия. Солнечные лучи яркого летнего утра врываются в окна храма и, скользя по иконостасу, освещают святые лики угодников Божиих, создавая особенно праздничное настроение. «Вонмем!» – как-то строго звучит голос отца Феодора. Начинается чтение Евангелия. И в тишине храма льются раздельные ноты звучного голоса отца Феодора, каждое слово которого падает прямо в душу.

Евангельское повествование развертывается перед умственным взором с поразительной ясностью: И Аз же тебе глаголю, яко ты еси Петр, и на сем камени созижду церковь Мою, и врата адова не одолеют ей (Мф. 16:18).

Эти великие слова оживали в устах отца Феодора. Перед вами выступала истина – очевидная, незыблемая, чудная, великая истина.

После службы возвращались домой в приподнятом настроении, не чувствуя утомления, хотя бывало уже далеко за полдень и солнце сильно пекло. Казалось, как-то особенно тихо было и в лесу, и в поле, где лишь бабочки кружились в эти знойные часы по ковру полевых цветов и горячий воздух напоен был их ароматом.

Ясно встает в памяти также рудинский праздник шестнадцатого августа.

В то время на противоположном храму конце села под деревянным навесом среди деревьев на небольшом холмике находился (нам казалось тогда) громадный образ Нерукотворного Спаса. В этот день после литургии сопровождаемый праздничным трезвоном с иконами и хоругвями шел туда крестный ход. Перед образом отец Феодор читал акафист Иисусу Сладчайшему.

И еще помнится случай. Знойным летом по совершении отцом Феодором молебна с водоосвящением на татаринских полях о ниспослании дождя (все начало сохнуть от зноя) не успели мы дойти до дома (около двух километров), как надвинулась громадная туча и разразился продолжительный ливень, и, как выяснилось впоследствии, только над татаринскими полями и над нашей дубковской землей.

Это необыкновенное событие всех нас поразило. Много было в Дубках чудесного. И ко всему мы прислушивались. С младенческих лет мы проводили здесь летнее время. Мы здесь выросли; все было нам мило и дорого. Как бы отрезанные от внешнего мира, окруженные простой русской природой, мы жили довольно замкнуто. Любили ходить в храм, особенно к обедне. Выйдешь ранним утром, солнышко только еще подымается, так свежо под нишей дубовых ветвей. Утренняя роса сверкает на листве, точно свечечки, зажженные всюду в этом храме природы. Дальше приветливо встречает любимая березовая роща, а за ней широкое поле с звонкими трелями жаворонков. Никакой скверный звук не долетал до нашего слуха, зрение отдыхало и душа радовалась. И как же было хорошо. Как все казалось особенным. <... >

В эти годы все были еще такие молодые, ищущие, начинающие идти путем маросейского руководства. Здесь, в Дубках, создавалась какая-то особая жизнь. Дом стоял среди леса, километра на два вокруг не было никаких селений. Тишина, покой, изолированность. День начинался с молитвы; после полудня вычитывалась часто вечерня, читали святых отцов, ходили на прогулки, кто мог – принимал участие в хозяйственных делах. Перед сном мы, дети, всегда читали общее вечернее правило, и к нам по желанию присоединялись и взрослые. Все делалось с благословения отца Сергия. Приезжал сюда и он сам.

Встает в памяти первое октября нового стиля. В Дубки должен приехать отец Сергий. Помню пасмурный день, временами моросил дождь. Были Таня Куприянова, ее папа Иван Александрович – солидный высокий мужчина, кажется, Наташа Чернышенко, не помню, кто еще из маросейских. Пошли все встречать на станцию. Поезд запаздывал. Все волновались и спрашивали друг друга, приедет или нет. Танечка, в своей клетчатой теплой накидке, старалась не потерять равновесия и не оступиться, идя по рельсе. «Вот если дойду до семафора, то приедет», – говорила она. А Володя Ч[ертков] подхватил на руки Ивана Ал [ександровича] и понес его тоже до какой-то точки. В общем, шутили, смеялись, всем было радостно.

Наконец поезд подходит. Напряженно смотрим. Вон, вон он, отец наш, спускается за Женечкой с площадки вагона. Все подходим под благословение. Каждому улыбка, каждому ласковое слово. Все ликуем.

По дороге отец Сергий сокрушается, как бы мы не простудились. «Ноги-то, ноги-то, как у гусаков красные», – шутит он. А мы до белых мух все босые бегали. Время было тяжелое, а обуви не было нормальной. И в этой шутке столько было души, столько заботы. Надо было видеть его лицо в это время.

После трапезы обычно отец Сергий принимал всех по очереди. Я, помнится, удивлялась, о чем это так долго говорят все. И высказала вслух свои мысли, а отцу Сергию передали. И вот вдруг он зовет меня на разговор. Я со страшным душевным смятением захожу к отцу Сергию, а он с такой любовью смотрит на меня и говорит: «Мы еще поговорим и с тобой о многом, а теперь вот хочу поздравить родную мою» – и дает мне большущую грушу и кисть винограда. Я как на крыльях слетела с лестницы. Я была счастлива. Ведь ничего особенного и не было сказано. Но от этого чего-то, что исходило от отца Сергия, душа наполнялась такой радостью, что все внутри ликовало.

А когда в первый раз в Дубки ждали отца Сергия, как мы все убирали, мыли, чистили, скоблили и в доме, и около дома. Хотелось, чтобы все было чисто, хорошо, уютно. Срочно чинился мостик при подходе к дому, исправлялась дверь в коридоре в сенях, которая не закрывалась уже давным-давно. А Володя Ч [ертков] готовился к основательному разговору и, чтобы лучше сосредоточиться, уходил бродить по лесу. Над ним подшучивали. Ольга Ал. О-ва предложила загадать отцу Сергию загадку. «Что такое: мост сделан. Дверь закрывается. Володя ходит по лесу и собирает». Были все молодые, веселые, жизнерадостные. Шутили, добродушно поддевали друг друга. Бывало, и после приезжал отец Сергий в Дубки и невзначай, и в назначенные дни. И долго потом звенели в душе какие-то чудные струны. По-иному воспринималось окружающее. Хотелось быть лучше, добрее, правдивее.

Были мы еще дети, и не было у нас особых жизненных запросов. Жили просто, по раз заведенному порядку, всегда в материальном недостатке, но беззаботно и счастливо. Отца Сергия любили беззаветно. Он был для нас согревающим солнышком, великой радостью и утешением. Хотелось жить, как учил он нас. В нем чувствовали мы материнскую заботу, материнскую любовь. Душа раскрывалась и с радостью всецело отдавала себя в руководство близкого ей, родного, все понимающего духовного отца. Это был не только любящий отец, а вернее – любящая мать для всех своих духовных детей. И когда приезжал он в Дубки, для всех была Пасха.

А народу, бывало, наезжало много.

Мама впоследствии рассказывала, как она приходила в ужас перед обедом, когда надо было всех накормить. У нас обед готовился в определенной кухонной посуде, рассчитанной на живущих в Дубках, да большей по размеру и не было. Время было трудное. Пища готовилась простая, однообразная. И вот надо было всех оделить. Я, говорила мама, только просила: «Господи, помоги мне не просчитаться, так разложить, чтобы всем хватило».

И дивилась она потом: пищи, приготовляемой обычно, на всех только-только хватало, а тут этого же количества, и в таких же порциях, хватало на количество людей чуть ли не вдвое больше обычного.

Дубки в двадцатые годы послужили пристанищем летнего отдыха многим из нашей духовной м[аросейск]ой семьи. Чудное, незабываемое время!

Уже много лет миновало с тех пор. Уже скольких нет с нами. Нет и Дубков. Нет ни храма рудинского, ни еще времен Петра Великого татаринского храма.

А сколько в последующие годы скорбей, гонений, изгнания, болезней претерпела наша духовная семья и дорогие и близкие сердцу любители дубковского уединения, в большинстве своем уже отшедшие в лучший мир. Все в прошлом. И так грустно ощущать эту разлуку, так грустно вспоминать о былом.

Но в то же время как-то отрадно звучат в душе святые слова: Многи скорби праведным, и от всех их избавит я Господь (Пс. 33:20).

Слава Богу за все!