Недавно открытый апокрифический памятник «Песни Соломона» и попытка А. Harnaсk’а привлечь его к вопросу о происхождении 4-го канонического Евангелия

Недавно открытый апокрифический памятник «Песни Соломона» (Ώιδαί Σολομώντος) и попытка А. Harnack'a привлечь его к вопросу о происхождении четвертого канонического Евангелия

Апокрифическая библейская литература в 1909 г. обогатилась счастливым открытием. В труде сирских папирусов, происходящих «из стран близких к реке Тигру», англичанин Rendel Harris нашел тетради, покрытые четким, хотя и грубым, несторианским письмом, вокализованным по восточному способу, с позднейшим добавлением яковитской вокализации. Последние страницы воспроизводили текст хорошо известный, – содержали т.н. «Псалмы Соломона». Но текст, содержавший в первых тетрадях, не мог быть также легко отождествлен, – тем более, что заглавие его и начальные страницы оказались утраченными. Название памятника не было дано также и в конце сборника. Равным образом и отдельные «песни» не имели ни титула, ни нумерации. Определить объем и конец «песней» оказалось возможным только благодаря тому, что каждая «песнь» заканчивалась «Аллилуиа». Возраст найденной рукописи равен приблизительно 300–400 годам, т.е. предполагают, что она была написана около 1550 года. Прозорливость кэмбриджского блестящего ученого помогла ему распознать во вновь открытом памятнике «Песни Соломона», отмеченные в некоторых древних каталогах и стихометриях. Одна цитата из названного памятника сохранилась у Лактанция, а любопытное гностическое произведение, на коптском языке, известное под именем «Pistis Sophia» (III-го века), сохранило из него еще более важные фрагменты, оказавшиеся весьма полезными при сличении их с сохранившимся сирским текстом¹.

«Песни Соломона» отличаются от однородных произве­дений свежестью вдохновения и исключительной религиозной теплотой. Открытие Harris'а, сделанное в 1906 г. и опубликованное им в 1909 г. в Кэмбридже («The Odes and Psalms of Solomon, now first published from the Syriac version») в издании, содержащем сирский текст «Песней» и «Псалмов Соломона», вместе с переводом на английский язык, примечаниями и введением² – возбудило самый живой интерес богословов и экзегетов. По вопросу о происхождении, первоначальной судьбе, содержании и значении вновь открытого памятника написано уже значительное число более или менее ценных отдельных исследований и журнальных статей. По некоторым – самым кардинальным – вопросам авторитетные ученые разошлись друг с другом весьма существенно, причем и по отношению к настоящему памятнику обнаружилось в значительной степени именно общее коренное принципиальное взаимное расхождение некоторых весьма известных ученых (особенно A. Harnack'a и Th. Zahn'a). Указанное расхождение во взглядах ученых в настоящем случае обусловливается собственно различным решением вопроса: к какой именно эпохе – дохристианской или уже послехрисианской – относится происхождение т.н. «Песней Соломона». Решению же этого вопроса уже на первых порах было придано особое, весьма важное значение – попыткой A. Harnack'a отыскать в названном памятнике следы и доказательства существования еще в иудействе в эпоху дохристианскую почти всех важнейших элементов богословия, содержащегося в нашем четвертом каноническом Евангелии. При такой постановке изучение памятника сразу вышло из рамок объективного исследования отдельного апокрифического памятника в ряду однородных произведений, получило неожиданно принципиальное значение – как доказательство за или против – по весьма важному вопросу – о самобытности и оригинальности Евангелия Иоанна, а с ним – в сущности – и всего христианства. Момент субъективной настроенности и предвзятой тенденциозности получил и в многочисленных опытах разнообразного освещения судьбы и характера нашего памятника свое яркое выражение. Но возможность указанного существенного расхождения по отношению к памятнику определяется, безспорно, и некоторыми особенностями самого документа, представляющего собой в некоторых отношениях действительно загадочное явление.

Ученые разошлись не только по вопросу о том: представляют ли собой т.н. «Песни Соломона» произведение иудео-христианское или же – это – иудейский апокриф, интерполированный христианскою рукой или же, наконец, мы имеем в названном документе христианское односоставное произведение. Не столь, правда, резкое, однако серьезное расхождение наблюдается и по другим вопросам, начиная с определения первоначального языка «Песней». Harris с самого начала утверждал, что первоначальным языком «Песней» был греческий. Это заключение в настоящее время принимается почти всеми критиками (напр. Wellhausen'ом, Gunke1'ем, SchuItess'ом, Th. Zahn’ом). Напротив, Hubert Grimme признал таковым язык еврейский. Grimme утверждал, что объяснить трудности и темные места «Песней» возможно только путем восстановления текста еврейского. Предварительно опубликования полной репродукции он дал в журнале «Theologie und Glaube» (Paderborn 1911, Januar) образец своего метода в приложении к «Песни» 19-ой, – одной из тех, которые признаются наиболее испорченными. Следует отдать должное превосходному знанию еврейского и сирского языков, проявленному в своем опыте перевода названным ученым; нельзя не удивляться опыту именно строфической реконструкции которая является вообще пробным камнем филологических способностей и знаний. Однако вся ученость филолога не в состоянии оказалась убедить других исследователей.

Попытку репродукции признаваемого оригинальным греческого текста представил W. Frankenberg³.

В действительности «семитизмы», которые несомненно заключаются в «Песнях», представляют собою то, что Wellhausen справедливо назвал «библизмами», – отзвуками Библии в греческом переводе. С другой стороны, отрывки коптского перевода предполагают именно греческий оригинальный язык, на котором в них сохранилось даже несколько отрывков⁴. Равным образом ни символизм, ни стилистика не представляются специфически семитическими. Рецензия Lejay, помещенная в Bulletin d'ancienne litterature et d'arcéologie chrétienne, – отметила в тексте памятника чисто классичеойя метафоры, а также указала аналопю, какую представляют семь «Песней» своими начальными строфами с лирической поэзией Греков и Римлян, затем – Пиндара и трагиков до Горация. Diettrich указал на одну деталь, не лишенную значения с филологической точки зрения. Истина (Песнь 23:5) символизируется в образе девы. Но сирское слово, которое соответствует греческому «истина», – рода мужского (schróro); сравнение выдерживается только в том случае, если предполагать именно греческий оригинал⁵. Это соображение подкреплено констатированием заимствований, сделанных из текста LXX (ср. особ. песнь 20с Исход, 20:25). Едва ли опубликование всего перевода Гримма в состоянии окажется поколебать эти заключения⁶.

Сирский текст «Песней» сохранился вообще плохо. Специалисты справедливо отмечают в нем большое число неисправностей – в виде погрешностей в пунктуации, опущения букв, ошибок всякого рода. Перевод текста исполнен далеко несовершенно: мысль автора нередко просто непонята переписчиком, а иногда – видимо – неверно передана уже первым переводчиком с греческого на сирский⁷.

В своем строении «песни» стремятся подражать форме поэзии еврейской, – особенно каноническим псалмам: они состоят из кратких предложений, явно отделенных друг от друга грамматически, так, впрочем, что почти всегда предложения идут попарно.

Повод приписать авторство «Песней» царю Соломону, сыну Давида, – могли находить в самой священной письменности. В 3 Царств. 4о Соломоне говорится: «и изрек он три тысячи притчей, и песней его было тысяча и пять». Так в еврейск., Таргуме, Пешитто, Вульгате, русском. Между тем у LXX (и в славянском) число песней = 5 000 (καί ήσαν φδαί αύτοϋ πεντακισχίλιαι). Вероятно, еще в древности существовал сборник «Песней», приписанных Соломону. Быть может, краткий отрывок из такого сборника сохра­нился в 3 Царств, 8:53, – однако только в тексте перевода LXX (в отличие от еврейского текста, Таргума, сирского перевода и Вульгаты). Здесь, по окончании молитвы Соломона, произнесенной им при освящении храма, мы читаем (по славянск. переводу): Тогда глагола Соломон о храме, егда соверши созидати его: солнце познано сотвори на небеси: Господь рече, пребывати во мгле: созижди храм мой, храм благолепный Себе, еже пребывати в новости: не сие ли писано в книгах Песни (ούκ ίδού αυγέγραπται έν βιβλίφ τής φδής). Ясно, что вопрос последней фразы заключает в себе ответ утвердительный. Можно предполагать, что александрийские переводчики дали в этом пассаже не свою собственную свободную композицию, но что они уже имели в еврейском оригинале (хотя бы то в одной еврейской рукописи) соответствующее сообщение, представлявшее собой – быть может – только позднейшую глоссу⁸.

Что на искусственное увеличение писаний Соломона оказали влияние именно 3 Царств, 4и 8:53, это можно видеть из того, что наш памятник в т. наз. Synopsis'е Athanasii и в стихометрии Никифора назывался φδή Σολομώντος. Единственное число φδή, как наименование особого памятника, – особенно наряду с множ. ч. φαλμοί (φαλμοί καί φδή Σολομώντος – понятно в том случае, если предполагать непосредственную связь именно с 3 Царств, 8:53⁹.

Поэт-мистик (и именно христианин, – как показано будет ниже), выступает в «Песнях» в роли ветхозаветного царя Соломона, как боговдохновенного пророка, и этому славному сыну Давида влагает в уста эти лирические излияния, особенно же vaticinia ex eventu. Первые и доселе единственные писатели, которые приводили отрывки из «Песней Соломона» – автор «Pistis Sophia» и Лактанций – были убеждены в том, что не иной кто, но именно вдохновенный Духом Божиим царь Соломон или даже имевший воплотиться Сын Божий изрек чрез Соломона эти песни. Если Соломон представляется говорящим как типологически прообраз Того, Кто был более Соломона (Mф., 12:42), то основанием к этому могло послужить то, что в псалме 71, который считался или принадлежащим Соломону, как писателю, или – во всяком случае – признавался относящимся к Соломону по своему содержанию, – в лице Соломона пророчески изображается идеальный Царь Израиля Мессия и Его царство, объемлющее все народы и покоряющее себе всех царей.

Правда, в нашем памятнике иногда ясно выступает различие между личностью поэта и Божественным Искупителем, Который называется «Помазанным», «Сыном», «Возлюбленным». Но нередко у читателя невольно возникает вопрос евнуха царицы Ефиопской: о ком пророчествующий певец говорит это? О себе ли, или о ком другом? (Деян., 8:34). И во многих случаях ответ может быть не иной, но тот же самый, какой дал вельможе Филипп: он говорит об Иисусе Христе (ст. 35). И так поступает поэт не только в тех случаях, где он обращается ко Христу, как к своему Господу, Помазанному, Помощнику, Сыну Божию, – высочайшему предмету своей веры и своей любви, но иногда также и в тех местах, где его речь имеет форму самооткровения. С этой точки зрения становится понятной и та резко бросающаяся в глаза читателя особенность «Песней», что в них не говорится ясно о грехе и греховности. Говоря от лица Соломона, типологически прообразующего собою Самого Христа, составитель «Песней» – естественно –^: не имел психологического удобства к тому, чтобы в уста говорящего в таковом достоинстве Соломона влагать исповедание своего греха или своей греховности¹⁰.

Основное содержание «Песней» несомненно христианское, а не иудейское. Закон не имеет никакой силы; обязательно только осуществление любви. Весь памятник проникнут живою радостью нового универсального откровения. Обрезание заменяется обновлением от Св. Духа. Христос не есть только чаемый, грядущий; Он уже пришел, и блага, кои Он принес верующим, совершенно не те, коих ожидали иудеи. Он явился людям и познается верующими нераздельно с Отцем и Св. Духом. Он именуется Господом. Словом, Сыном, Возлюбленным. Он был распят, нисходил во ад, воскрес. Цель религии – теснейшее внутреннее единение с Богом. Христос – образец и средство для достижения такого единения. Оно осуществляется благодатным откровением Бога и верою человека. Нигде в «Песнях» не говорится об отпущении грехов, а только – об освобождении от заблуждения, каковое и есть зло, поскольку оно помрачает свет ведения. Ведение есть живая вода. Общество верующих утверждается единством Св. Духа, без каких-либо внешних связей¹¹.

Таково вкратце – весьма интересное и оригинальное – содержание недавно открытого апокрифического памятника, известного под названием «Песни Соломона», – представляющего собою до самого последнего времени весьма много спорного и неясного даже касательно самых кардинальных вопросов.

Однако боевое значение изучения и истолкования этого памятника придал, – как уже было упомянуто, – собственно А. Harnack, которому наш памятник открывает новые горизонты для объяснения особенностей и среды происхождения нашего четвертого Евангелия, – конечно – в строго эволюционном духе, в смысле дальнейшего развития того, что было уже якобы дано в доселе остававшемся неизвестным мистическом направлении иудейства времени Христа Спасителя. Доказательство и следы исторического существования такого именно направления в иудействе и думает находить A. Harnack в нашем памятнике.

A. Harnack предполагает, что «Песни Соломона», как и «Заветы двенадцати патриархов» представляют собою в основе лудейский памятник, книгу псалмов, из эпохи Иисуса Христа, – каковой был принят христианскою общиною в Палестине и на всем своем протяжении переработан¹². Находку указанного памятника в отношении к высшей критике Евангелия Иоанна Harnack называет epochemachend, потому что содержащиеся в нем «Песни» – и притом именно в своей основной редакции, а не в христианской лишь переработке – содержат уже будто бы все существенные элементы Иоаннова богословия, вместе с его религиозной окраской. «Иоанн» собственно только связал названные элементы этих «псалмов» с личностью Иисуса Христа, сообщив им еще большую возвышенность и выразительност¹³. По образному выражению Harnack'a, в первоначальных «Песнях» Соломона мы имеем пред собою каменоломню, из коей были вырублены плиты Иоаннова богословия¹⁴. Harnack разумеет в данном случае собственно следующий «комплекс» встречающихся в «песнях» понятий, которые мы находим и в Евангелии Иоанна: χάρις, πιστεύειν, γνσις, άλήθεια, φώς, ϋδωρ ζών, άγάπη, ζωή. Писатель четвертого Евангелия, впрочем, не как либо «механически» переработал систему этих понятий, – нет: все его писание проникнуто единой, целостной концепцией. «Он объединил синоптическаго, т.е. – по Harnack'у – историческаго Христа с этой религией света, любви, жизни, и эту последнюю обосновал на Христе». Но – вместе с тем – можно теперь считать вполне удостоверенным и то обстоятельство, что эта религия была не спекулятивно-эллинистической, но что она выросла на иудейской почве, хотя и под чуждыми влияниями¹⁵. В одном – особенно – пункте мистическая религиозность указанных иудейских «Песней» по Harnack'y безусловно ниже христианства: она ничего не знает о грехе, покаянии и прощении грехов. Здесь обнаруживается громаднейшее расстояше богословия «Песней» не только от учения Ап. Павла, но даже от учения Иоанна Крестителя и Самого Христа. Посему в основе эта мистика не христианская (а равно и не подлинно иудейскал). Так как в богословии «Песней» не достает указанных понятий, то и часто употребляемые здесь понятия «благости», «благодати» и «милосердия» получают другой – по сравнениию с христианским – смысл: они относятся к людям, как к существам безпомощным, преследуемым и бренным. Целая значительная область вины и благодати выпадает¹⁶. Равным образом, мировозрение «Песней» весьма далеко от всего мессианского¹⁷. Составитель «Песней» не сознает нужды в мессианском избавлении, ибо он чувствует себя уже искупленным от Бога¹⁸. Все посредствующее – церемонии культа, весь обрядовый аппарат – им решительно пренебрегается (sind unter seinem Fusse). В настоящее время автора «Песней» признали бы человеком благочестивым либерального типа; он проникнут духом любви, но без серьезности и глубины христианского познания греха. О народе Божием он не упоминает, так что история богоизбранного народа – вне его кругозора. Писатель четвертого Евангелия, прежде чем сделался христианином, уже был иудейским мистиком, как и составитель наших «Песней»¹⁹. «Песни Соломона» впоследствии были значительно изменены в духе христианских воззрений преимущественно при помощи интерполяций²⁰. Harnack полагает, что эти позднейшие вставки могут быть выделены и – таким путем – может быть восстановлен первоначальный текст «Песней». Только при указанном предположении Harnack'y представляется возможным объяснить те несообразности и случаи нарушения планомерного хода речи, кои он находит в настоящем тексте. В некоторых местах отделы с несомненно христианским содержанием появляются как бы ex abrupto, звучат диссонансом с предшествующим и последующим²¹. Две «Песни» (4-ая и 6-ая) являются, наверное, всецело иудейскими, потому что и та и другая говорят о храме, причем 4-ая «Песнь» зашищает преимущество «более древнего» храма пред «более новым». Ученый и полагает, что эти «Оды» написаны ранее 70 г. до P. X. Но, с другой стороны, две «Песни» (19 и 26-ая), наверное, христианского происхождениия, ибо в них речь идет об Отце, Сыне и Св. Духе, а также о кресте.

Тип христологии интерполятора имеет близкое родство с христологией четвертого Евангелия. По-видимому, он знал последнее²². Harnack предполагает, что иудейские «Песни» составлены одним пророком, который принадлежал к кругу мистических иудеев в период времени между 50 г. до P. X. и 67 после P. X. Христианская переработка совершилась не ранее конца I столетия. Работа интерполятора совершалась по Harnack'y около сотого года²³.

Мнение A. Harnack'а о том, что первоначальная редакция «Песней» принадлежала иудейскому автору, но впоследствии первоначальный текст был интерполирован рукою христианина, – приняли также Spitta²⁴, Dietrich²⁵, М. Goguel²⁶, H. Grimme²⁷, W. Staerk²⁸, Т. K. Cheyne²⁹ и др.

Однако самый основной тезис A. Harnack'a далеко не может претендовать на безспорност, поскольку не устранена возможность иного понимания «Песней» 4 и 6, в коих ученый думает находить учение о вечности и незаменимости ветхозаветного храма. Против этого тезиса не без оснований вовражает, напр., и Gunkel³⁰.

В «Песни» 4-й, начинающейся словами: «Никто не перенесет (или не изменит) Твоего святилища, Боже мой, никто не изменит его и не поставит на другое место»..., A. Harnack видит произведение чисто иудейское, поскольку под «святилищем» здесь можно разуметь, как он полагает, только храм Иерусалимский, который не может быть заменен никаким другим храмом, напр., храмом в Леонтополе. Но Gunkel считает возможным всю «Песнь» истолковать в чисто христианском смысле. Господь дал верующим свое сердце; они, как архангелы, носят его печать. То, что Господь обетовал, Он не возьмет обратно «ибо сие от начала утверждено пред Ним». В такой связи под «святилищем» следует разуметь – естественнее – не храм Иерусалимский, но именно небесное святилище, рай, истинную землю обетования, о коей говорят и другие «Песни» (напр., 11:14–21), – в выражениях, правда, более ясных, но во всяком случае аналогичных. По мнению Wellhausen'a, святилище 4-ой «Песни» есть предопределенное общество верующих в Бога всех времен³¹. По объяснению Th. Zahn'a, мысль Божия о духовном храме, предшествовавшая творению мира, осу­ществляется в обществе верующих, коим Бог даровал Свое сердце, – в коей Он – чрез Свою постоянную деятельность – приносит плоды³². Образ храма для выражения идеи универсального духовного служения Богу вполне понятен и совершенно естественен в концепции автора «Песней», пожелавшего говорить от лица Соломона, создателя храма истинному Богу, молившегося о том, чтобы и язычники не были лишены в этом храме благ богообщения и чтобы все народы земли были приведены к познанию истиннаго Бога (3Царств, 8:41–43). Но, во всяком случае, в образе храма символизировалось духовно-мистическое представление. В противном случае мы имели бы в разбираемом месте единственное исключение, которое противоречило бы всему характеру «Песней». Так, иногда поэт называет себя священником Господа и говорит о своем священническом служении, – чем, естественно, дается представление и о храме (20:1 след.). Но жертвы, какие он приносит в этом святилище, суть не приношения животных и растений, даже не молитвы, но эти жертвенные дары характеризуются прежде всего как божественней мысли, кои нимало не подобны мыслям мира и плоти, а также мыслям тех, которые работают плотским образом (т.е. совершают чувственное богослужение); далее, – как божественная справедливость, чистота сердца и уст, воздержание от насилий, милосердая любовь к чужеземцу и бедному соседу, по образу независтной благости и милосердия Божия. Это и значит войти в рай (3–9). В представлении поэта исключается всякий культ, который состоит в приношении материальных жертвенных даров, – как λατρεύειν κατά σάρκα. Составитель 20-й «Песни» стоит здесь на той точке зрения, какая выражена, напр., в Римл., 12след.; Филипп., 3:3; 1Петр., 2:5; Иоан., 4:21–24³³.

Из «Песни» VI-й привлекается А. Harnack'ом след. место. «Вытек ручей, и он сделался потоком великим и широким; он затопил и разрушил все и принес это ко храму, и препятствия, воздвигнутая людьми, не могли его остановить»... Harnack понимает приведенное место в том смысле, что познание Бога, распространяясь по всему миру, приводит всех людей ко храму Иерусалимскому. Gunkel же полагает, что эта «песнь» описывает скорее триумф христианства даже и над иудейством, – под видом изображения благотворного действия живой воды (8–9). Ее поток не принес ко храму, но, – как переводит Gunkel, – унес с собою и храм, не устоявший, как и все, – пред ним («und hat den Tempel mit fortgenommen»)³⁴. Если и не отстаивать правильности перевода Gunkel’я, являющегося одиноким³⁵ и расходящегося с другими, доселе сделанными переводами, – все же понимание 6-й «Песни» Gunkel’ем можно признать в общем правильным. Приведение ко храму на Сион всех присоединившихся ко Господу являлось предметом пророческого предызображения еще у пророка Исайи (57:6–7), но, как символ, оно естественно могло сохраниться и применяться в метафорическом смысле в изображении универсальности и всепобеждающей силы христианства. Уже исторический Соломон при освящении построенного им храма исповедовал, что Бога не вмещает не только сей храм, но не вмещает «небо и небо небес», что никакое место на земле, и даже вся земля, не может быть названо в собственном смысле Его жилищем. С другой стороны, раскрытая свв. Апостолами мысль о том, что Бог имеет Свое истинное жилище в общине искупленных Христом (2Кор., 6:16; Апок., 11:3), каковой и есть Его истинный храм (ср. 1Kоp., 4след., 2Кор., 6:16; Еф., 2:19– 22; 1Петр., 2:4–6; Апок., 3;12. Ср. также Мф., 21след.; Мрк., 14:58; Иоан. 2:19; Апок., 6:14), – имела свои корни уже в Лев., 26след,; Иезек., 37:27. Если место видимого пребывания в Израиле не только во время путешествия по пустыне, но и в обетованной земле долгое время перемещалось с одного места в другое; и если храм, построенный на Сионе, – казалось, на век, – в действительности не раз подвергался разрушению до основания, – то оставался непоколебимым только не человеческими руками построенный храм, – общество истинно верующих в Господа. Ибо на скале основал Бог свое царство («Песнь» 22:11, след.), – каковое обозначение является только другим наименованием общины. Она именно называется аллегорически «храмом» и «жилищем Божиим»³⁶.

Итак – вопреки утверждению A. Harnack'a – «Песни» 4 и 6-ая вовсе не обязательно считать иудейскими по особенностям их содержания и, следовательно, по происхождению.

Насколько прочен теперь второй тезис знаменитого ученого о двухсоставности некоторых «Песней» и о возможности выделить оба их составных элемента?

В 3-й «Песни» недостает начала. Сохранившийся текст гласит:… облекаюсь я и Его члены (по другому чтению: «мои члены») суть у Него (ср. Еф., 4след.), к Нему прилепляюсь я, и Он любит меня. Ибо не в состоянии был бы я любить Господа, если бы Он меня прежде не возлюбил (ср. Иоан., 14:21; 1Иоан., 4:19). Кто в состоянии говорить о любви, кроме того, кто любит. Я люблю Возлюбленнаго, и моя душа любитъ Его, и где – Его покой (т.е. место покоя), – там и я нахожусь также; не пришлец я, ибо нет никакой зависти у Господа, Высочайшаго и Милосердаго. Я соединился (с Ним; собств. примешался (к Нему), ибо любящий нашел Возлюбленнаго. Так как я Его, Сына, люблю, соделаюсь я (и сам) сыном (ср. Иоан., 14:21). Ибо прилеппляющийся к тому, кто безсмертен, в свою очередь, становится безсмертным. И кто имеет благоволение у «Жизни» (или – у «Живаго», «Имеющаго Жизнь») будет живым (ср. Иоан., 6:57)». – Отдел, начинающийся словом «сын», представляется Гарнаку «как бы неожиданным выстрелом из револьвера» и разрушающим всякую связь, т.е., – заключает он, – интерполированным³⁷. Однако течение мыслей в этой «Песни» представляется понятным, если и не предполагать интерполяции. Теснейшее соединение с Господом – мысль совершенно ясно и определенно выраженная в христианстве с самого начала, впоследствии же она была раскрыта детально и с настойчивостью у христианских мистиков, особенно у препод. Макария Египетского. Harnack сам указывает аналогии этой мысли в 1Кор., 6(ό κολλώμενος τφ κυίφ έν πνεύμά έστιν) И 2Петр., 1(κοινωνοί θείας φύσεως). Но с христианской точки зрения теснейшее единение с Богом осуществляется не иначе, как посредством соединения со Христом, – как это выражено впоследствии, напр., и у препод. Макария Египетского. При таком понимании данного места речь о «сыне» ни мало не нарушает последовательного и связного течения мыслей, и посему не оказывается никаких препятствий считать III-ю «Песнь» не за первоначально иудейское произведение, но за христианское поэтически-мистическое молитвенное излияние.

3 ст. 36-й «Песни» признается Гарнаком также интерполяцией, и притом сделанной будто бы весьма неискусно³⁸. Текст гласит: «Я покоюсь на Духе Господа, и Он возвел меня на высоту и поставил меня на мои ноги на высоте Господа пред Его совершенством и Его величием, я же восхвалял Его согласием (гармонией) моих песней. Он (Дух, женск. рода) родил меня пред лицом Господа и, хотя я – человек, был я наречен светом, сыном Божиим; я же восхвалял Его с (другими) восхваляющими и был велик между могущественными. Ибо по величию Высочайшаго Он сотворил меня и по Своему обновлению Он меня обновил и помазал меня по Своему совершенству. И я сделался одним из приближенных к Нему» и т.д.

По Гарнаку 3-й стих должен быть признан интерполяцией, ибо он неожиданно выводит Сына субъектом песни, говорящим о себе в первом лице, на место песнопевца. Но если мы всю «Песню» вложим в уста Иисуса «Офитов» или какой-либо другой подобной первохристианской ереси, то «Песнь» будет понятной и без предположения интерполяции. Сначала только простой человек, этот Иисус, Который родился от Девы и был мудрее, чище и праведнее, чем все другие люди, – только постепенно становится светом и Сыном Божиим. Но, может быть, и вообще не Иисус, но сам песнопевец остается неизменно субъектом во всей «Песни» от начала до конца, в стихе же 3-м говорится только о возрождении и возвышении его к богосыновству в смысле 8 ст. и дал. разбираемой «Песни». Оба понимания настоящего места во всяком случае возможны. Но тогда 26 «Песнь» может быть чисто христианской.

И 28-ю «Песнь» можно признать целостным произведением, если особенности ее приписать гностическому ее характеру, хотя и с другой – по сравнению с прежним – окраской. Здесь субъект, говорящий о себе также в первом лице, изобразив свое единение с Духом Божиим, продолжает: «удивились те, которые меня видели, ибо я был преследуем, и они думали, что я буду поглощен (собств. проглочен), так что я казался им уже погибшим. Однако мое угнетение послужило мне ко спасению и я послужил к отвержению их (ср. Лк., 2:34; Mф., 21:44), хотя (в тексте «потому что»; текст в данном месте признается неисправным) во мне не было никакой зависти. За то, что я каждому делал добро (ср. Деян., 10:38), меня возненавидели. И они окружили меня, как бешеные псы (ср. Пс., 21:17), – те, которые в своем безразсудстве шли против своего собственнаго Господа. Ибо их разум испорчен и их смысл извращен. Но я держал воду в моей правой руке, и их горечь переносил я благодаря моей сладости. И я не погиб, потому что не был их брат, ибо и мое происхождение было неодинаковое с ними (собств. с «их происхождением»). И они искали моей смерти, но не достигли, ибо я был древнее, чем (простиралось) их воспоминание. И тщетно угрожали они мне». Гарнак к этому месту делает такое примечание: «отсюда можно видеть, что здесь нельзя разуметь Христа». Конечно, разуметь Христа, исповедуемаго Церковью, здесь ни в коем случае нельзя, но ничто не препятствует разуметь докетическое представление о Христе, – подобно тому, как напр., в «Актах Иоанна» (с. 101) мы читаем: «ничего из того, что обо мне говорится, я (в действительности) не потерпел; но я хочу, чтобы даже и то страдание, которое я тебе и прочим показал в хороводе, умели называть мистерией». – Если мы всю «Песнь» вложим в уста Христу «Докетов» или даже «Офитовъ», то она будет вполне понятна, – во всяком случае гораздо понятнее, чем в устах иудейского мистика³⁹.

В «Песни» 33-ей изображается, как Бог открыл на земле новый период благодати… «И Он привлек к Себе всех, кои Ему внимали и не явился Он (не был признан) злым. Но возвысилась (поднялась) непорочная Дева, Которая проповедовала, звала и говорила: вы, сыны человеческие, обратитесь, и вы, дочери, придите; оставьте пути этого развращения и приблизьтесь ко мне, и я вступлю в вашу среду и выведу вас из погибели; и я наставлю вас поступать по путям истины. Вы не должны развращаться и приходить к гибели. Послушайте меня и дайте спасти вас, ибо я возвещаю благодать Божию среди вас, и моими руками вы будете спасены и блаженны. Я – ваш судья и те, кои в меня облеклись, не должны допускать никакой неправды, но они должны владеть новым, непреходящим миром. Мои избранные, ходите во мне, и мои пути я возвещу тем, кои ищут меня, и я пробужду в них надежду на мое имя». Гарнак в недоумении: «Непорочная Дева»? Кто это? Премудрость Божия (Притч., 8)? К Деве Марии это, во всяком случае, не может относиться... Разумеется, быть может, Дух Св. Дева говорит в мессианских выражениях... И эта «Песнь» производит впечатление компилятивного произведения»⁴⁰. «В высшей степени характерно, – говорит Harnack в другом месте, – что песнопевец единственную проповедь, которую можно назвать мессианской, влагает в уста непорочной Деве. Ученый из этого выводит заключение, что песнопевец далек как от вульгарного иудейскаго мессианизма, так и от веры во Христа». Но вся эта аргументация рассыпается в прах, если принять в соображение справку Dölger'a о значении выражения: παρθένος άγνή ⁴¹. Παρθένος άγνή уже у Ап. Павла означает Церковь (2Кор., 11:2). Особенно же в таком значении слово встречается у писателей второго столетия: в т.н. «Сивиллиных книгах», у гностика Марка, у Егезиппа, у Ерма, в послании Лионской церкви, у Мефодия Патарского (или «Олимпского»), в надписи Аверкия. Вполне естественно и в настоящем памятнике «Непорочную Деву» отождествлять именно с Церковью, – как и вообще наши «Песни» напоминают круг мыслей, встречающихся в литературе той эпохи. Так. обр., имеется достаточно оснований согласиться с заключением P. Batiffol’а, что «дуалистическая гипотеза, которая прекрасно оправдывается для такого рода композиций, как «Заветы двенадцати патриархов», – в данном случае не выдерживает серьезного испытания»⁴².

Итак проверка некоторых (наиболее характерных) случаев толкования А. Гарнака показывает, что многое из того, что защитнику позднейших интерполяций на основе первоначального чисто иудейского – по своему содержанию и происхождению – памятника представляется загадочным, – становится понятным, если считать «Оды» произведением, отразившим гностическое мировоззрение раннейшей эпохи христианства. Правда, некоторые особенности этого гносиса еще не вполне покрываются уже известными описаниями гносиса. Быть может, мы наблюдаем здесь гносис собственно в его раннейшей, первичной форме, тогда как у церковных писателей характеризуется гносис уже в своих позднейших разветвлениях и дальнейших формах развития. Редкое смешение глубоко христианских, прекрасных мыслей и искренних поэтических излияний сердца с причудливыми, изысканными и непонятными местами, постоянные речи об искуплении и прославлении без всякого следа глубокого чувства греха, покаяния и прощения⁴³, – все это более благоприятствует только что высказанному предположению, чем гипотезе Гарнака. «Песни» отражают влияние не одной Иоанновой теологии, но также мыслей и терминологии св. Ап. Павла и других новозаветных писаний⁴⁴. Многое несомненно христианское, многое, что – по-крайней мере – может быть понимаемо в христианском смысле – явно проникает большинство этих «Песней». Частные черты мировоззрения «иудейского песнопевца», как их изображает A. Harnack, не согласуются друг с другом. «Храм» для составителя первоначальной иудейской основы «Песней» является весьма ценным и священным, так как однажды он ставит с ним в связь даже истинное познание⁴⁵, но весь храмовой культ оставляется у него в стороне⁴⁶. Мистицизм и индивидуализм «составителя» трудно согласуются с его учением об исключительном значении храма. Мировоззрение «иудейскаго песнопевца» по Гарнаку не заключает в себе «никаких мессианских черт», совершенно не считается с мессианизмом⁴⁷. Между тем четвертое Евангелие основной своей задачей ставит изображение Христа, именно как Мессии и Сына Божия (20:31). И Сам Христос со всею решительностью в четвертом Евангелии провозглашает Себя истинным Мессиею (4:25–26). Самые понятия, общие Ап. Иоанну и разбираемому памятнику, имеют собственно ветхозаветно-библейский характер и источник. Но способ их употребления с несомненностью показывает первоначальность Евангелия Иоанна по сравнению с «Песнями». В последнем памятнике те же самые понятия раскрываются в более искусственных и изысканных выражениях и образах. Напр., «жилище слова – человек, и его (т.е. слова) истина есть любовь» (12:11). «Его любовь напитала мое сердце и из моих уст бьют ключом его плоды» (16:3). А вот изображение свойств живой воды: «почерпайте воду из живого источника Господа, ибо он открыт для вас, и приходите, все жаждущие, пейте и подкрепляйтесь у источника Господа, потому что он прекрасен и чист и укрепляет души. Его вода приятнее меда и медовые соты пчел нельзя сравнить с нею (по сладости). Из уст Господа истекла она, и из сердца Господа возникает ее имя» и т.д. (38:1–2). Впрочем, сам A. Harnack соглашается, что в «Песнях» были даны наперед и предуготованы только отдельные элементы «иоанновского» богословия. «Оригинальная гениальность, с какой «Иоанн» переработал уже имевшийся до него комплекс понятий, переплавил его и очистил, – остается все же еще очень большой, ибо в важных пунктах наблюдается значительный прогресс»⁴⁸. Но, – как мы видели, – самое существование дохристианской мистики в иудействе в том виде, как ее изображает A. Harnack, ничем не подтверждается, ибо «Песни» Соломона вовсе не служат доказательством в пользу гипотезы Гарнака о предварении существенного содержания четвертого Евангелия в названном памятнике, а «комплекс» общих тому и другому понятию имеет свой корень и основу собственно в ветхозаветных священных книгах⁴⁹.

Указанным вполне объясняется и то обстоятельство, что разбираемый памятник засвидетельствован писателями только христианской эпохи – офитским памятником «Πίστις Σοφία», который трактует «Песни Соломона» как канонические псалмы В. Завета, далее – Лактанцием, цитующим наш памятник также в качестве канонической части В. Завета; наконец, – в двух каталогах писаний В. Завета из шестого и седьмого столетия⁵⁰.

W. Frankenberg находит даже, что в разумеемом памятнике заключаются те же самые мысли, которые на каждом шагу встречались ему при чтении церковных писателей первых четырех столетий. Понимание мест, кои кажутся противоречащими христианскому происхождению «Песней» или нарушающими связь текста, – покоится только на недоразумении. Утомительное однообразие «Песней» решительно препятствует, по его мнению, согласиться с гипотезой Harnack'a о христианской переработке и распространению иудейского основного текста. Отсюда он не считает возможным извлечь из «Песней» что-либо положительное для выяснения вопросов, связанных с историей, преданием о жизни Господа, в частности – с возникновением четвертого Евангелия. В мыслях этого памятника он не находит решительно ничего оригинального; круг его понятий очень тесно примыкает к экзегезису александрийской школы (Климент Алекс. – Ориген). Если прочитать комментарий Оригена на псалмы и взять затем самый текст их, напр., псалма 71, и проштудировать последний с помощью мистического ключа, – то можно получить те же самые мысли и образы. Равным образом и форма этих мыслей не оригинальна, но представдяет собою вполне и всецело подражание ветхозаветным псалмам. С литературной несамостоятельностью наших «Песней» соединяется также их ничтожная эстетическая ценность⁵¹. – Willy Stölten⁵² также признает «Песни» памятником гностическим, разумея под «гностицизмом» попытку синкретизма, прежде всего мистерических религий, воспользоваться для своих целей и христианством⁵³. Правда, отдельные выражения (как напр. 3:4; 11:11; 18:4) представляют собою почти полемику против гностических воззрений, и дуализм по местам в «Песнях» почти не заметен. Но в этом случае нельзя забывать того, что гностицизм не представлял собой чего-либо однородного, а напротив, он давал место самым разнообразным воззрениям⁵⁴. Особенно сильное родство наблюдается в содержании нашего памятника с мистерическими религиями, а затемъ – с мандейскими идеями. Поражает также родство с апокрифическими «Деяниями Апостольскими». А последние отражают именно популярный гносис, который, основываясь на христианстве, – не стесняясь, воспринимал ряд чуждых элементов. В подобных кругах, по мнению Stölten'a, могли возникнуть и «Песни». Быть может, они были составлены в одном из встречавшихся нередко в то время тайных обществ. Относительно времени происхождения документа нельзя придти к какому-либо совершенно точному и вполне определенному выводу. Но – во всяком случае – «Песни» не могли возникнуть раньше начала второго столетия. С другой стороны, едва-ли их происхождение можно предполагать позже средины второго столетия, так как все указывает в них на самую раннюю форму гностицизма⁵⁵.

I.Т. Marshall пришел к тому выводу, что автор «Песней» был «пророк и мистик», – один из тех, кои искали удовлетворения своих религиозных стремлений в различных источниках. Иудей по рождению, он был близко знаком с псалмами и пророчествами; обратившись в христианство, он не принадлежал однако к «иудео-христианам» в том смысле, в каком этот термин понимается в истории Церкви. Он был иудеем типа Филона. Будучи интенсивно религиозным человеком, он стремился объединить элементы религии, благочестия, мистицизма, извлеченные из христианства, гностицизма и филонизма, уделяя лишь немного внимания истории, доктрине и внешней форме каждого из своих источников⁵⁶. Сам Marshall отмечает в своей статье⁵⁷ точки соприкосновения «Песней» с Филоном.

F.С. Conybeare⁵⁸ и S.A. Fries⁵⁹ признают наш памятник произведением монтанистической среды. – Th. Zahn высказывает предположение, что «Песни» предназначались для произнесения цри общественном богослужении. Об этом свидетельствует, по его мнению, уже последовательно повторяющееся в заключении отдельных «Песней» «Аллилуиа». Иногда – с предшествовавшей доксологией, в общем подходящее к содержанию самих «Песней». В «Песнях» говорит не община, но отдельный певец, – то от собственного лица, то во имя Бога или во имя Христа, однажды даже во имя Церкви, – хотя это не всегда наперед указывается с желательной ясностью вводными формулами. То говорит он как член общины, молитвенно обращаясь к Богу, то – как воодушевленно пророчествующий проповедник, увещевая и ободряя общину. На все община отвечает: «Аллилуиа». Характерно, что составитель «Песней» никогда не говорит от имени общины, всегда являясь солистом. Эта особенность ведет нас в глубокую древность и подтверждает то, что нам уже известно из других источников по данному вопросу. Отдельный член общины, поэтически одаренный, приносил свой псалом в богослужебное собрание и произносил его пред общиной. Община со своей стороны реагировала только восклицаниями «Аминь» или «Аллилуча». Не к общему пению, но ко взаимному воодушевлению «псалмами» и «песнями» побуждает христиан св. Ап. Павел (Кол., 3:16; Еф., 5:19). К типу обычно употреблявшихся при богослужении II столетия псалмов принадлежат и гимны в окрашенных гностически различных апокрифических «Деяниях Апостолов»⁶⁰. Кто происхождение этих «Песней» ищет в иудео-христианской общине, тот должен допустить существование такого вида иудео-христианства, какое исторически не доказуемо. Равным образом утверждение, что они – по своей основе и существенному содержанию – произведение не христианское, но иудейское, заключает в себе предположение также исторически недоказуемого и – сверх того – маловероятного с психологической точки зрения направления в иудействе⁶¹.

В настоящем случае мы ограничились указанием только некоторых, наиболее характерных, мнений ученых касательно недавно открытого апокрифического памятника, под названием «Песни Соломона»⁶². Но даже из сказанного уже достаточно видно, какую трудную работу Harris задал своим открытием ученому миру филологов и богословов и сколько к настоящему времени остается здесь не разрешенных вопросов, уяснение коих – дело будущего, – быть может – даже и не близкого. Но одно можно с уверенностью утверждать уже и теперь: к вопросу о происхождении четвертого Евангелия недавно открытый памятник прямого отношения не имеет, и Ad. Harnack совершенно напрасно привлек его к уяснению этого вопроса в указанной постановке, без нужды смутив, вероятно, немалое число «малых сих».