Письмо № 68. Н.С. Фуделю

11 XI [1951, Усмань] ³⁷¹

Милый мой Коля.

Давно от тебя не было писем, а я писал и в мамином письме и после отдельно с уведомлением о приглашении тебя С<ергеем> Н<иколаевичем> ³⁷². Я очень тебя прощу съездить и не медлить с этим. Ему уже больше 70 лет ³⁷³ и здоровье плохое. Кстати: возможна ли такая тема: «Аксаков и театр»? Дело в том, что С<ергей> Н<иколаевич> больше всего теперь работает по театру ³⁷⁴. В разговоре выясни это.

Пишу в холоде, только сейчас начинает согреваться комната и душа. А писать тебе все равно тянет, точно спешишь что-то сказать недосказанное, торопишься что-то передать. Слова сами по себе бессильны. Я вот вчера написал тебе и Ляле общее письмо, а сегодня его бросил, поняв, что рассуждение само по себе ничему не научает, что оно импотентно, если нет силы творческого духа, сходящего на слова и делающего их огненными глаголами. Характерно, что Пушкин в «Пророке» самый термин «слово» заменяет «глаголом»: «Глаголом жги сердца людей!» В воспоминаниях Телешова (1950 г.) ³⁷⁵ говорится, что потрясающе сильно прочел эти стихи и эти особенно слова Достоевский на открытии памятника в 1880 г. (или 81 ?) ³⁷⁶.

Я хотел писать вам с Лялей, т<ак> к<ак> ваша внутренняя жизнь меня тревожит. Я, конечно, знаю, что очень плохо, когда родители вмешиваются в жизнь детей. Но я почти уже и не «родитель», а вроде как «сторонний старичок». Кроме того, мне ясно, что если я не скажу вам, то кто же скажет? Как бы ни были непонятны мои советы или желания, но все равно я знаю, что на мне долг их высказать. Нельзя сидеть «собакой на сене», оправдывая свое сидение тем, что это сено никому не нужно. Может, хоть клочок, да съедят.

Вот и с С<ергеем> Н<иколаевичем> я теперь к тебе пристаю сознательно. Ты сам как-то писал, что «страшно остаться в модном пиджачке на холодном ветру». Мне хочется тебя теплее одеть, закрыть чем-то, т<ак> к<ак> я знаю, что такое ветер. Он и на меня сейчас дует так, что не запомню, но моя опора в том, что жизни осталось уже немного, что впереди на пути уже видны огоньки. А твой путь еще длинный, и мне за тебя страшно, за твой «пиджачок», за то, что тебе он, как мне кажется, иногда самому очень нравится и ты не хочешь сменять его на теплую, но не модную куртку.

Думается, что вся причина непонимания друг друга и невозможности помочь другому, кроется в том, что люди по-разному понимают «добро» и «благо», или, иначе говоря, самую цель жизни. Люди обычно и не думают о «цели», а просто порхают, как бабочки, призванные жить на минуту. А бабочкам лишь бы «получить удовольствие».

Цель нашей временной и такой короткой жизни в том, чтобы успеть взрастить в себе самые малые ростки бессмертия – жизни вечной. Мы сеем эти небесные семена – любовью, трудом – а вихри забот и ветры суеты и метели грехов и пороков их выметают, и они гибнут. И мы снова их сеем. И так до последнего дня, борьба внутри человека до его последнего дня.

Как счастлив человек, когда он вдруг чувствует, что семена прозябают! Когда он вдруг, в слезах бесконечной благодарности Богу, слышит в своем духе непостижимое дыхание Вечности! И это так просто, так обыденно, хоть и непонятно.

И жизнь не меняется, и остаются те же заботы. Только возникает еще одна великая и радостная забота – не погубить семена. В комнате совсем согрелось, на печке, еще горящей, настаивается чай. Вот и кончается это письмо, милый мой Николаша. В душе сейчас у меня столько тревоги и слез, что трудно и писать. Боюсь за мамину жизнь, боюсь за одиночество Вареньки, вижу, что не могу защитить их от зимнего ветра.

Твой п.