Письмо № 41. Н.С. Фуделю

3 ХI [1950, с. Большой Улуй] ¹⁹²

Дорогой Коленька.

Пришло твое письмо, я очень обрадовался, увидев его, но оно взбудоражило меня, очень взволновало. Это трудно все рассказать. Я совсем не учитель и не мудрец, и любви во мне очень мало, и я плохо управляюсь, очень плохо, со своей собственной жизнью. Все время трясусь по ухабам, отшибаю себе бока, а иногда просто вылезаю из вонючих луж. А тут приходят письма, в которых требуется ответ, разъяснение, совет, поддержка и чистая любовь! Когда я читал письмо Ляли, я чуть не плакал, так мне стало ее жалко, жалко.

Бедная, маленькая девочка! Стоит рядом с человеком ¹⁹³, которого не любят ее кровные родные, человеком, который сам мало кого любит, который полон самомнения, тщеславия, неуменья жить с людьми, который еще только что-то ищет, в то время как надо бы уже все иметь, в котором столько книг и так мало тепла, который часто думает об истине и еще чаще обижает ее, эту неразумную, ничего еще не знающую женскую головку. Что-то мне стало очень грустно, прочтя ее письмо, и, собственно говоря, если бы я был совсем честен перед собой и вами, я, может быть, должен был бы написать ей так: «подождите, не связывайте еще свои жизни, проверьте его, – а вместе с ним и себя – есть ли в вас любовь, любит ли он вас».

Ее письмо, кстати, очень «веселое» – о том как Муня слушает по радио матч «Динамо» – «Локомотив», но мое старое ухо через эфир услышало не одни ремарки диктора.

Нельзя соединять браком жизни, чтобы «жить как все». Если уже сейчас, на пороге, это «жить как все» является не только предпосылкой, но и фактом, если уже сейчас «оправданы» («как все») будущие ссоры и измены, обиды и обманы, то нужно найти в себе хоть на копейку мужества, и честности, и жалости к другому человеку и порвать все. Пусть мучается или блаженствует, пропадает или нет, но без твоего участия и ответственности во всем том страдании, которое ему готовится в жизни.

Нельзя прибавлять страдания к жизни! Страдание жизни не Достоевский выдумал ¹⁹⁴. Ты очень много видел уже, ты должен это знать. А сумеешь ли ты – не только не увеличить ее страданий, но и помочь ей пережить те, которые пойдут помимо тебя?

Потом вопрос с ее семьей тоже очень важен. Ведь ты же не думаешь, что если прежде люди старались, чтобы семьи брачующихся были близки, что они это делали просто по глупости? В этом глубокий смысл. Дальность семьи или даже ее враждебность можно преодолеть, загладить только особым и непрестанным теплом дружбы между мужем и женой.

Вообще нужно же отдать себе отчет, до последней глубины и серьезности, что без дружбы нельзя идти в брак. Ведь губы-то увядают весьма скоро, или (даже не увядшие) делаются вдруг чужими только потому, что в душу вдруг ворвался чей-нибудь более обольстительный образ, как ветер врывается в дом, если дверь закрыта небрежно. Все это надо в себе осветить, ничего не надо скрывать, надо .быть в этом деле честным. Есть ли дружба? Есть ли в душе некая светлая комната, где не старые брюки или подвязки лежат на полу, а лежит на полу солнце, а стены как живая тишина – чтобы эту комнату беречь, украшать ее, а не идти в брак как на службу, «как все», ссорясь и утешаясь, со ссылкой на усталость и городскую суету. Потом, какова бы ни была семья ее, тебе должно быть дорого то, что это ее семья. Семья родившая навсегда остается для многих драгоценным кладом души, и поэтому надо быть во всяком случае тактичным.

Ведь в браке происходит пересадка из одной земли в другую. Заготовил ли ты, как садовник, эту землю или ты все еще очень занят и земля твоя полна всякого хлама? Если так, то и не берись за выращивание драгоценных растений – живи один! Есть мудрость и правда Божия и честность в том, чтобы быть одному, если не умеешь быть вдвоем.

Ты пишешь об искусстве. И я писал тебе о нем недавно, и я когда-то писал много стихов и рассказов, но поверь мне, всему моему сердцу и опыту, всей моей в ночах проведенной жизни, что дело все же не в нем, что дело совсем не в нем. Что дело не в том, чтобы написать или не написать стихи или рассказы, а в том, чтобы зародить в себе и сохранить в себе некую творческую тайну, божественное семя созидания и бытия, которое так же, как семя человеческое, зарождаемое в теплоте утробы, – зарождается только в теплоте и милосердии духа. Если после зачатия этого ты, по усмотрению Божию, оказываешься еще как бы дополнительно способным излагать свои чувства в стройных стихах – очень хорошо, но это факт уже второстепенный, не только для тебя, но и для всего мира. Важен не способ обнаружения для людей в тебе воссиявшего чуда, а самый факт его воссияния, который и в совсем неграмотном человеке будет излучаться и просвещать и врачевать мир Богу угодными путями. Эта тайна непостижима нам, и она не дается нашим рукам, когда они самовольно и в самомнении тянутся к ней. Она «сокровище смиренных» ¹⁹⁵, и только милостивому и смиренному духу дается она, исчезая при всякой нашей жестокости, от всякого холода, который мы допускаем в себя.

«Красота спасает мир», – сказал Достоевский ¹⁹⁶, красота всякой души, и без стихов и со стихами преобразившей себя в красоту нетленную. К этому призваны все. тут нет различия, тут нет привилегии стихотворной техники, все призываются быть творцами, истинными художниками жизни. Поэтому, когда я говорю, что неизвестно, кто выше, кто нужнее, – Пушкин или его няня, – я вкладываю в это совершенно реальный, практический смысл. Дай Бог, чтобы было побольше няней! Потому-то и стало так безумно холодно в мире, что многие захотели быть Пушкиными и забыли про нянь и святых.

То, что ты станешь или не станешь писателем, не имеет значения ни для меня, ни для Ляли, ни для мира, ни для тебя самого. Ты должен стать человеком, и при этом счастливым человеком, созидающим жизнь. Когда я писал свои стихи, я был очень во многом несчастен и я очень многих людей обижал. Стихи давно куда-то пропали, я учусь перестать обижать и вот иногда я как бы не могу стоять на ногах от охватывающего меня счастья, радости вновь расцветающей души, от чувства полноты творческого бытия. Затем еще скажу: ты пишешь о перегруженности в голове. Дети не должны продолжать ошибки отцов. Ведь вы слишком много видели в жизни, чтобы стать более простыми, более сильными, более мудрыми. Для вас должна быть драгоценна жизнь, как святыня, которую чуть было у вас не отняли, как ребенок, который чуть было не умер у вас на руках. Что тут мудрить, когда на руках такое святое тепло! Но я знаю, что жизнь, самая эта кажущаяся долгота жизни, тягучесть ее будней ужасно трудна. Невероятно трудно блюсти сердце в зле и холоде мира. И, конечно, только искреннее смирение может научить – как это сделать, как сохранить свое тепло и любовь любимого человека в окружающей нас ночи. Только смирение, ибо вообще это «невозможно для человеков, но все возможно Богу» ¹⁹⁷. Аминь!

Больше не буду писать, а то, может, ты и обидишься. Не надо обижаться друг на друга. Я знаю, что в тебе живет искренно детское сердце.

Без страданий нельзя прожить, они даже нужны нам иногда, но мы, люди и создания Невечернего Света, должны стараться быть малым светом и утешением в страданиях других людей. К этому нас нудит сердце, в этом находит великую радость согретый любовью ум. В этом и надо воспитывать себя, каждый день с раннего утра, выходя на невидимую борьбу с холодом жизни.

Целую вас обоих, все равно будете ли вы вместе или нет – глажу головку твоей Ляли и люблю ее. Покажи ей это письмо.

Твой п.

4 ХI

Это, конечно, не есть ответ на твое письмо. Это ответ, может быть, больше себе, своему беспокойству, наспех написанные мысли тревоги и желания вам добра.