Письмо № 14. Н.С. Фуделю

18 II [1949, с. Большой Улуй] ⁸¹

Спасибо, дорогой мой, за письмо от 8 II. Так приятно получать твои письма, в них всегда почти есть обо всем: и о тебе и о всей семье; о самом главном и о разных мелочах. Я удивлен, что в твоей библиотеке так мало имен. Или я забыл уже, но мне кажется, что среди моих или т<ети> М<арусиных> книг должен был быть: М<ельников>-Печерский, Полежаев, кое-что Достоевского, Л. Толстого (рассказы, «Казаки» и др.), Тютчев (в изд. «Нивы» и отдельный том «Избранные стихи»), отд<ельные> издания Есенина, весь Жуковский, томик Гейне в подлиннике и что-то еще, забыл. Все это было, за исключением, может быть Жуковского, на Арбате ⁸². Вспоминаю, что был еще Чехов, Кольцов, Лесков, Киплинг по-англ<ийски>, Даль ⁸³. Почему ты не присоединишь все это к своей полке?

Ибсен из тех писателей, которых не столько любишь, сколько запоминаешь. Он оставляет глубокий след. Интересны некоторые драмы Метерлинка, он, кстати, умер всего года два назад, прожив чуть ли не 100 лет ⁸⁴. Жаль, что ты убегал от меня на хуторе и не учился англ<ийскому> языку, – я бы послал тебе отсюда совершенно чудесные рассказы Б. Гарта. Читал ли ты Лонгфелло? Это тоже подлинно хорошо. Вообще, конечно, есть несколько десятков хороших книг. А чей это роман: «Корабли, проходящие ночью»? ⁸⁵ Жаль, что ты читаешь «конвейером» и не можешь выбирать. К. Гамсуна я не советую, хотя, конечно, то место, где этот лодырь, «Пан», получает в письме зеленое перо и слушает пустыню большого города, – стоит дорого ⁸⁶. Но в целом это тот же Печорин, давным давно сгнивший, как «вещь в себе». Кстати, кое-что было ведь у меня и по философии – почему это не у тебя? – был «Философский словарь», было «Рождение трагедии» ⁸⁷, была монография о Сковороде ⁸⁸ с моей надписью Марусе, мы оба очень любили этого человека. Если ты живешь душой около книг, то умей и находить хорошие книги или нужные книги. Это тоже труд – находить, искать и находить. Смотри только, остерегайся одной вещи: когда человек читает, ему часто кажется (независимо от того, что он читает), что он совершает исключительно важное и общеполезное дело, и поэтому если его в это время отвлекают близкие на какое-нибудь другое дело, он внутри (или и вне) негодует и плохо думает о тех, кто его отвлекает.

Был у меня когда-то Еврипид, и Софокл, и Аристофан, и даже Марк Аврелий, но все куда-то уходит, и годы, и люди, и тем более книги. Вот почему, наверное, не надо слишком привязываться к этим «отпечаткам мыслей». Хотя у Блока есть такие стихи:

«Бесконечно легко мое бремя.

Тяжелы только эти миги.

Все снесет золотое время:

Мои цепи, думы и книги» ⁸⁹.

Во всем этом есть, конечно, одна сокровенная тайна: слово есть семя. Но тогда тем более важно и ответственно то, какие семена ты берешь. Можно читать почти все, кроме явно нечистого, но надо уметь отсеивать полову и мусор и принимать семена. Иная книга так вся и отсеется в мусор, от иной распустится в душе, где-то на зеленой поляне души «аленький цветочек». Здесь, конечно, и индивидуальность читателя значит. Вот для меня Шекспир был почти пустой звук, пока я не прочел в «Хронике Генриха IV (IV ?) сцену смерти Фальстафа ⁹⁰. Найди, прочитай ее. А вот Гете и Фауст так и остались для меня мертвым камнем. Живая душа не нуждается в этом.

Возможно, что прекрасен Данте, но русские переводы темные. «Суламифь» Куприна более нужна для души.

А потом наступит время, когда душе будет нужна только «Песнь Песней» и уже без Куприна, а в подлиннике.

Есть в жизни какие-то концентрические круги – чем ближе к исходной, ударной точке, тем они сильнее, отчетливей. Душа невольно стремится к этой точке, к некоему исходному центру, как к началу своему и покою.

Поэтому уход от книг закономерен и правдив тогда, когда он не от высокомерия совершается, а от жажды найти совершенное бытие, от желания уйти от ненужного движения в неизреченный покой – источник всякого творчества, тогда, когда человек находит Слово Божие и начинает догадываться, что жизнь в нем – это впервые Жизнь и впервые блаженство, ну примерно так, как после сумрачного света сесть на теплом солнышке и, слегка зажмуриваясь, слушать внутри себя и вовне – его тепло.

Я вспоминаю, как лет 30 тому назад один мой знакомый, туго начиненный, как пирог, литературой, и все же подошедший к вере, все мучился одним вопросом: «Можно ли (так он говорил) на одной полке держать и Пушкина и Макария Великого?» ⁹¹.

Вопрос, неправильно поставленный. Пушкина и Макария Вел<икого> держать на одной полке можно, конечно, ибо оба они человеки. но вот Христа в душе уже нельзя ни с чем путать, да и невозможно, ибо если увидишь, что он – Солнце, то как же Солнце спутаешь с фонарем? А если в душе от этого Солнца свет и веселье, то почему же и у Пушкина не найти «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет» ⁹², и с улыбкой, и грустью, и горечью не вздохнуть и о нем, умершем рабе Божием, да еще и мучительной очистительной смертью умершем, убитом людьми развращенными и холодными.

Вопрос был моим знакомым поставлен неправильно, потому что солнце не боится освещать места самые прозаические и какой-нибудь грязный кирпичный дом на закате пылает пламенем, как средневековый замок.

Дело только в том, что солнце поглощает все и дает такое тепло и счастье, что естественно у человека пропадает желание всякого другого света, всякой другой книги. Вот и все.

Как я рад, что ты на каникулах был у мамы, это большая для меня радость.

Ну что же – если это нужно – пусть и переезжает ⁹³. Лишь бы ей было легче и душе и телу, лишь бы ей было хоть немного времени для самой себя. Она мне пишет очень хорошие, очень нужные мне письма, один раз в месяц. Чаще всех пишет мне, кажется, Варенька и ты. Но я не знаю – как она сама об этом, о переезде, мыслит, она ничего не пишет мне.

Я знаю, что в некотором отношении ей было хорошо в Загорске.

Я чувствую (больше, чем знаю), как мы все обязаны Тамаре ⁹⁴.

Целую тебя крепко, дорогой мой. Зная хорошо жизнь и ту жизнь, которую ты ведешь, я, конечно, во многом беспокоюсь за тебя.

Да сохранит тебя Бог.

Твой п.

Я думаю, что нужнее всего приобрести истинную скромность и нелицемерную простоту.

Поцелуй Мунечку и приветствуй Там<ару> Анд<реевну>.