Часть V

...Вы совершите служение Богу на этой горе.

Исх.3:12

Во времена золотой лихорадки в калифорнийских горах, где сейчас братия устроили скит, кишмя кишели поселки старателей. В 40–50-е годы XIX века тысячи золотоискателей (среди них немало китайцев) с семьями устремились на дикий Запад в городок Уивервилль, выросший как на дрожжах. Он располагался в тридцати милях от облюбованной братией горы. От Уивервилля пути старателей расходились, в 70-е годы добрались и до Благородного кряжа. Золота там не нашли, зато обнаружили металл куда более ценный – платину. Отсюда и пошло название соседнего поселка. Чтобы кормить добытчиков, скотоводы пасли в округе целые стада, так в честь одного ковбоя – Дона Ноубла («Благородного») – и был назван кряж.

В 1893 году в речушке Гаррисонова Лощина (в четырех милях от теперешнего скита) нашли золото. Словно по волшебству вырос одноименный городок с церковью, двумя школами, несколькими пивными, почтой с двумя дилижансами, возившими ежедневно письма, посылки и припасы для старателей. За десять лет добыли почти четыреста пятьдесят тонн золота. В этих краях небезызвестному семейству Херст и удалось сколотить капитал.

Но миновали дни золотой лихорадки, опустела Гаррисонова Лощина, деревушка Платина захирела. В полумиле от нее при дороге вырос одноименный поселок. А в горах и по сей день сохранились обветшалые лачуги первых поселенцев, остатки приисков. Их обнаружили Евгений с Глебом недалеко от скита, вдоль тропы, протоптанной животными.

Задолго до белых поселенцев в этих горах жили индейцы, но в XIX веке их согнали с насиженных мест. В 1852 году в пятнадцати милях от нынешнего скита белые безжалостно вырезали целое индейское поселение племени Уинтун, около ста человек мужчин, женщин и детей.

1 апреля 1971 года Евгению удалось познакомиться с потомком былых обитателей этих мест. Глеб вспоминает: «Однажды Евгений отправился в город за досками – в ту пору нам необходимо было расширить печатную мастерскую, дабы нести слово Божие ближним. На обратном пути он заглянул в Платину, на почту. Там у окошечка стоял высокий интеллигентный мужчина лет сорока. В его чертах угадывалось нечто восточное. Не глядя на Евгения, он медленно, нарочито четко и правильно выговаривая слова, спросил:

– Зачем вам целый грузовик досок?

Евгений объяснил: дескать, для строительства часовни.

– Эта земля принадлежит нам, индейцам, и я все, что только смогу, сделаю, но строить вам здесь не дам.

Евгений ответил:

– Мы все – дети Божии. Мы здесь строим дом во имя Его.

Мужчина несколько умягчился и сменил тон:

– Что ж, тогда удачи вам, а вообще-то мне не по душе все, что здесь творится.

– Вы – потомок здешних обитателей?

– Да.

– А какого племени?

– Уинтун.

– И у вашего племени здесь повсюду были поселения?

– Да, повсюду.⁴⁸¹

Вернувшись в скит, Евгений рассказал о знаменательной встрече: не иначе, грядут тяжелые времена. Но потом сам улыбнулся: “А разве мы здесь трудимся не во благо тех же индейцев?”

Конечно же Православие, принесенное преподобным Германом коренному населению Аляски, должно стать достоянием и исконных жителей на юге страны. И когда Евгений говорил о проповеди истинного Православия нашим ближним, мне всегда вспоминалась его встреча с потомком того благородного народа».

Одной из самых любимых книг Евгения была «Иши в двух мирах: биография свободного индейца в Северной Америке». Иши – последний из племени Яхи, обитавшего в горах милях в восьмидесяти от Платины, около горы Лассен. Евгений часто заговаривал о судьбе Иши, а впоследствии обязывал каждого послушника прочитать эту книгу. Простодушный, близкий к природе, Иши напоминал ему Лао Цзы в древнем Китае. Доктор Сакстон Поуп, близко знавший Иши в конце его жизни, писал об индейце так: «У Иши душа младенца, а разум философа».⁴⁸²

Евгений нередко отправлялся на поиски наконечников стрел или остатков утвари живших здесь некогда людей. Пребывание белого не запечатлелось на этой земле, нога его, может, вообще не ступала по склонам горы, потому-то Евгению и хотелось отыскать следы индейцев.⁴⁸³

Прознал он и об отшельнике, белом человеке. Тот сорок лет жил в лесу в нескольких милях от скита, на берегу горной речушки, впадавшей в реку Орлиную. По свидетельству очевидцев, отшельник научился разговаривать с птицами, подражая их голосам. И птицы слетались по его зову «на беседу». Мяса он не ел. Жил покойно и тихо – не выносил шума, поясняли знавшие его. Жилище его отстояло от дорог, и добраться до него было весьма трудно. Без проводника не найти. Не раз Евгений сговаривался со знавшими дорогу навестить отшельника, но так и не смог этого сделать. Хотя вспоминал об этом «птичьем друге» частенько, видно, угадав в нем родственную душу.

Вскоре после переезда в Платину братия получили еще одно знамение, что дело их угодно Богу, что их миссия на дальних рубежах нужна.

Как-то раз, возвращаясь с почты с кипой «Православного слова», Евгений повстречал старушку, и та полюбопытствовала, что он несет. «Мы печатаем православное слово Божие», – ответил он и показал ей журналы. Она удивилась: разве в этакой глубинке можно печатать журнал? «А у нас в горах монастырь и там же печатный станок», – пояснил Евгений. Анна (так звали старушку) удивилась еще больше и тотчас вызвалась посмотреть, как живут и работают братия. Евгений повел старушку с дочерью и еще одной родственницей в скит. Переступив порог печатной мастерской, Анна заметила за станком Глеба и воскликнула: «Все в точности, как привиделось Джорджу во сне!» Джордж – муж ее дочери Констанции – владел небольшой фермой неподалеку, к северо-западу от скита. Он был адвентистом седьмого дня и некогда жил в долине Сан-Хоакин. Движимый предчувствием близкого конца света, он вознамерился купить землю в глуши Северной Калифорнии, где можно жить просто, в согласии с природой, печатать журнал, в котором вероотступникам его деноминации напоминалось бы о расплате за презрение пути Божьего. Он уже скопил деньги, подыскал участок недалеко от Платины, но вдруг ему привиделся сон: двое одетых в черное мужчин печатают что-то на старинном станке – словно вернулись времена Мартина Лютера. И послышался голос: «Там, куда ты собираешься, уже печатается слово Божие».

И Джордж едва не отказался от своего замысла. Решил порасспросить местных, нет ли окрест типографии, но никто ему не указал. Тогда он все же решился и переехал в Платину.

Анна же, увидев воочию скит, приснившийся зятю, рассудила: «Что ж, значит, и впрямь слово Божие». Позже братию навестил и сам Джордж и подтвердил рассказанное свекровью. Православное Братство в Платине явилось для него откровением. Увидев в Евгении и Глебе истинно Божиих угодников, он подружился с ними на всю жизнь.

Не ради покоя и благоденствия обосновались мы здесь, дорогие братия, а ради борьбы, ради брани суровой... Мы собрались в этой тихой обители духа, дабы неустанно то дня в день сокрушать наши страсти.

Св.Фавст Леринский⁴⁸⁴

По ночам вокруг дома с воем бродят койоты, и все валит и валит снег. И мы здесь одни, совершенно одни!

О.Серафим (Роуз), 1972г.⁴⁸⁵

Первые годы в скиту дались братии особенно трудно. Удалось построить лишь две клетушки: в одной они спали, трапезничали, молились, в другой держали все печатное оборудование. Зимой бывало отчаянно холодно. Поначалу отапливалась лишь мастерская, потом купили крохотную плиту, на которой готовили. Но тепла она почти не давала, холод проникал сквозь щели в стене. Летом же наоборот – гора дышала сухим, гнетущим, испепеляющим зноем.

Все приходилось завозить на грузовике, даже воду, так как на склонах не было ни ручейка, ни ключа. Спускаться и подниматься на гору по немощеной дороге оказывалось зачастую делом непростым. Зимой снегом высотой до четырех футов ее заносило, и на машине в город было не попасть. По весне дорога раскисала – грузовик увязал в грязи. «Дорога тогда была сплошным месивом, да еще вся в рытвинах», – вспоминает один из паломников.⁴⁸⁶

Но даже когда, казалось, ничто на дороге не препятствовало, братии не всегда удавались поездки – подводила машина: ведь приходилось довольствоваться лишь старыми изношенными грузовиками, и те не выдерживали тяжких подъемов и опасных спусков. Тогда братии приходилось две мили шагать до Платины и нести воду оттуда. Братия приучились мыть посуду, экономя каждую каплю.

Разумеется, не было ни канализации, ни освещения, печатный станок работал от небольшого движка. В быту братия обходились без электричества, как и замышлял Евгений, – они жгли свечи и керосиновые лампы.

«Жизнь в те давние дни в скиту была сплошной борьбой с обстоятельствами, – вспоминает Владимир Андерсон. – Жили просто, в духе молитвенной нищеты. Это был подлинный дух. О «стиле» не думали, все было настоящее, напоказ ничего не делалось. Часто не хватало и того, что в миру считается предметами первой необходимости, но никто не роптал, просто принимали как данность и старались как-то обойтись».⁴⁸⁷

В краткой летописи Братства Евгений отметил: «На земле, подаренной нам чудесным образом владыкой Иоанном, даже лишения и тяготы оборачивались во благо, помогали держаться строгой духовной жизни: без телефона и электричества легче отгородиться от суетного мира; без водопровода и прочих городских “удобств» легче настроиться на подвижнический лад, что при ‘благах цивилизации» почти невозможно; трудности “первобытной жизни”, особенно зимой, лишь укрепляют упование на Бога, закаляют братию. Снежные завалы зимой (хотя и нечастые) служили хорошим уроком братии: нельзя полагаться на собственные силы. Лишь в подобные минуты испытаний и можно постичь истинный вкус пустыннической жизни, этой непрестанной брани подвижников прошлого».⁴⁸⁸

Борьба за выживание отнимала почти все время, а ведь приходилось еще много печатать – это был единственный источник дохода. Евгений писал знакомым: «Все наши силы, как физические, так и умственные, служат лишь одному – печатанию на станке, не менее изнурительному, чем колка дров. Переводить и писать самим удается урывками, в минуты отдыха от типографских работ. Я не жалуюсь, как знать, может, именно в этом путь ко спасению!»⁴⁸⁹ И в другом письме: «Да, мы “ведем битву” в горах, – скажу вам, это гораздо приятнее, чем в городе! А отсутствие удобств мы даже и не замечаем. Да, приходится тратить уйму времени на колку дров, но это же полезная физическая нагрузка, ведь печатаем-то мы в помещении, работа сидячая (вернее, стоячая)».⁴⁹⁰

Богослужения (пели и читали на английском и церковно-славянском)⁴⁹¹ задавали тон каждому дню. Трижды (по монастырскому уставу) собирались на молитву – в этом как ни в чем другом могли они уподобиться древним, столь любимым пустынникам, о которых так много читано.

Братия старались поддержать в скиту молитвенный настрой. Особенно ревностно следил за этим Евгений, не допуская никаких мирских привычек и послаблений. В монашестве не разрешалось празднословить, сидеть развалившись или закинув ногу на ногу.

В пище братия отличались редкой неприхотливостью. Еще до пострига отказались от мяса, позволяли себе лишь рыбу. Во время совместных трапез один читал что-либо из духовной литературы, пока другой ел. Это опять же соответствовало монашеской традиции: насыщать одновременно и тело и душу. Читались книги Сергея Нилуса об Оптиной пустыни или Жития Оптинских старцев (русских изданий было предостаточно).

Обычно Евгений слушал чтение молча. Читая, также воздерживался от оценок. Однако все узнанное наматывал на ус. Иной раз Глебу не терпелось узнать мнение друга, но тот отвечал лишь, что книги рассказывают о жизни, какой она должна быть и была, это сейчас христианская жизнь всем в диковинку. Глеб удивлялся: Евгений никогда не выискивал что-то необыкновенное вроде видений, откровений, явлений нетварного света – всего, что так пленяло самого Глеба. В душе же Евгения он не нашел на это отклик. Тот говорил, что и без зримых чудес все достаточно ясно.

Устраивая скит, братия преследовали более чем скромные цели. Они не помышляли о большом, известном монастыре; сама суровая жизнь препятствовала этому. Братия намеренно не публиковали ни строчки о ските. Поначалу они не были ни монахами, ни тем более священниками, посему и не пытались играть перед гостями роль духовных наставников.

Но нужен ли постриг, чтобы почувствовать все тяготы и радости монашеской жизни? Они не тешили себя надеждой, что, удалившись от мира, разом отринут все мирские искушения. Из святоотеческой литературы они знали: пока живы мирские впечатления, страсти не отпустят и в пустыни. На своем опыте убедились: воспоминания о мире усилились, стали докучать пуще прежнего с тех пор, как удалились от людей. В мирской жизни впечатления быстротекущи, одни сменяются другими, а в тиши скита все запечатленное ранее в памяти оживает и давит во сто крат сильнее. Порою помысл делается невыразимо приятнее и соблазняет куда сильнее реальности.

Глеб вспоминает: «Наш первый год в пустыни оказался совсем не таким, как мы ожидали. Несказанный покой вокруг в природе лишь подчеркивал суету и мятеж, царящие в наших душах. На белой скатерти каждая складка приметна; так и в нашей новой жизни всякая мелочь, привнесенная из мира, бросается в глаза на фоне тишины и покоя».

В святоотеческих писаниях указано, что подвижников гнали из пустыни не столько козни диавола, сколько собственный страх, диаволом разжигаемый. Глеб заметил, что главным недостатком Евгения было малодушие – он быстро уступал разочарованию и унынию. Цепкий ум Евгения без труда схватывал все истинные, в том числе и грядущие, невзгоды и заботы. И зачастую они, казалось, перечеркивали его самые заветные замыслы, так что опускались руки перед «морем бед». В такие минуты он говаривал, что «ничего не получится», и Глебу приходилось увещевать друга, а то и выговаривать ему.

Сам он тоже полнился страхами, но иного толка. Он вырос без отца, в детстве и юности не было сильной отцовской руки, способной внушить чувство уверенности в себе. Его страшили не трудности, а собственная неспособность справиться с ними. Его приходилось все время подбадривать, утешать, выслушивая сетования, – эта роль выпала Евгению на долгие годы. Он успокаивал, вразумлял брата, оставаясь невозмутимым.

– Неужто тебе меня не жалко! – сокрушался Глеб.

– Ни капли, – отвечал Евгений, – ты счастливейший человек на свете!

На состояние подавленности и упадка духа Евгений со временем стал смотреть как на духовную болезнь, своего рода «сыпь». «К счастью, – писал он, – когда у меня начинается “сыпь”, у Глеба она как раз заканчивается, и наоборот. Так нам удается выбираться из глубин уныния и выполнять необходимую работу».⁴⁹²

Самым тяжким испытанием, выпавшим братии в первые годы скита, явилось издание журнала – в лесу, в первобытных условиях. Мало того, что печать сама по себе – нелегкий труд, братии нередко доставалось и похлеще: сломается в дороге машина, груженная бумагой или типографской утварью, – и приходилось на руках втаскивать в гору тяжеленные свинцовые шпоны и ящики с металлическими литерами.

В 1971 году Евгений во время работы на печатном станке размозжил и сломал палец. Пришлось ехать к врачу накладывать швы. Потом палец воспалился, и в результате увечье осталось на всю жизнь. Но Евгения беспокоило в основном не это, а связанная с лечением пальца потеря времени, нескольких недель работы, – недель, которых, он чувствовал, не так много осталось у него. «Вот так и приучаешься полагаться на Бога, а не на собственные планы».⁴⁹³

Глеб тоже как-то при работе на станке сломал себе палец, который также остался искалеченным. Один из гостей вспоминает, что от этих травм и от постоянного физического труда руки у обоих братьев были «грубыми, крестьянскими».⁴⁹⁴

Работа с печатным станком требовала от братии безграничного терпения. Но стоило Глебу завести привычные сетования, как Евгений сразу же обрывал друга: «Ты что, хочешь вернуться в мир? Да?» или: «Хочешь воздаяния сейчас или на Небе?» На что Глеб отвечал: «Конечно, на Небе. Но нельзя ли получить хоть малую толику сейчас?» Евгений лишь качал головой: «Выбирай – сейчас или потом».

Своего рода «знаки с Неба» являлись братии нечасто и нежданно, но всегда в решающую минуту. Наглядный пример – случай с линотипом (братия купили его в 1970 году). При нажатии на клавиши аппарат сам набирал буквы. Конечно, по сравнению с набором вручную работа упростилась, но и линотип порой «капризничал», к тому же для него требовался электродвижок и пропан. Однажды, когда Евгений набирал на линотипе (работать приходилось с раскаленным на газу свинцом), сломался генератор. Несколько часов ушло на починку, но к тому времени остыл свинец. Когда все снова было готово к работе, отказал линотип! Такой оборот уже не удивлял, братия привыкли тратить больше времени на наладку техники, нежели на саму печать. Но в тот раз терпение у Евгения лопнуло.

– Хватит с меня! Сколько часов ковырялся, и все без толку! – взвился он.

– Это козни диавола, – ответил Глеб, – он зол на нас, вот и пытается досадить. Принеси-ка святой воды.

Братия сняли со стены деревянный крест, окропили станки и стены святой водой. И вдруг и линотип, и генератор, даже печатный пресс, заработали сами собой!

В другой раз у братии сломался грузовик – ни вперед ни назад. «Мы возблагодарили Бога, – записал Евгений, – и принялись таскать в ведрах воду для скита (неподалеку обнаружили источник). Стали ходить в магазин, на почту и за бензином пешком. Очень трудно, зато очень полезно! Потом в разгар печатания очередного номера “Православного слова” отказал генератор. Свое отчаяние я излил Глебу: “А вдруг все, что мы затеяли, неправильно?!” Но не прошло и дня, как [из Сан-Франциско] приехал диакон Николай [Поршников] с двумя механиками (хотя и слыхом не слыхивал о нашем бедственном положении), они подлатали наш грузовик, перегнали его в город для настоящего ремонта, а нам оставили свой, на нем мы отвезли в починку генератор и только что напечатанные копии журнала для рассылки».⁴⁹⁵

Случалось, Господь уберегал братий и от серьезных увечий. Вот происшествие, описанное молодым русским священником – очевидцем (хотя себя он и упоминает в третьем лице):

«Однажды, взбираясь на гору, Евгений упал и покатился по склону, мимо Глеба и его спутника. Ударившись спиной о валун, Евгений исчез в кустах – никто и глазом моргнуть не успел. Не иначе, покалечился Евгений, руки-ноги поломал. Однако он преспокойно вышел из кустов, объяснив спасение свое заступничеством преподобного Германа Аляскинского. Все трое пропели тропарь блаженному Герману и пошли дальше!»⁴⁹⁶

Братия извлекали уроки из своих огорчении, испытании, искушении. Евгений отметил однажды: «Все наши многочисленные трудности посылаются нам во испытание, а вовсе не для того, чтобы мы пали духом и отказались от борьбы».⁴⁹⁷ В некоторых случаях было ясно, что трудности эти – козни диавола, его месть за труды ради Господа. Евгений писал об этом: «Испытания порой просто сыпятся на наши головы при завершении работы над очередным выпуском [«Православного слова»] и мы прекрасно понимаем, откуда берутся эти испытания, каков их источник! На прошлой неделе у нас загорелся (!) грузовик, после чего я уже было пришел в довольно мрачное расположение духа; но нам все же удалось доставить весь тираж номера (мы толкали грузовик вручную до дороги, а потом потихоньку спускали его). На почте нас ни о чем не расспрашивали – уже привыкли, что мы появляемся всякими странными способами, как Одинокий Рэйнджер! И похоже, ущерб в конечном итоге получился незначительный. Так Бог потихоньку учит нас терпеть и полагаться больше на Него, чем на собственные силы, коими не можем творить ничего!»⁴⁹⁸

В другом месте Евгений поясняет: «Святые отцы учат, что во всем надо видеть полезное для нашего спасения. Научимся – спасемся!

Взять хотя бы самый “бытовой” пример: сломался печатный станок. Пока он работал, стоишь и сердце радуется: странички все аккуратные, чистые, красивые. И уже пленяют мечты: увеличится тираж, журнал будут читать во всех странах. А тут, глядишь, станок и “забарахлил”: “жует” и “выплевывает» страницы как попало. Они слипаются, рвутся. И мечты о большом тираже тают на глазах, даже немногие дополнительные экземпляры уничтожены, станок сделался орудием пыток. И собираешь все силы, прибегаешь к Иисусовой молитве, чтобы успокоиться и наладить станок. И хотя эта работа радости и удовольствия не приносит (не то что пять минут назад, когда любовался красивыми страничками), она очень полезна для духовного роста, помогает сосредоточиться и повести борьбу. Но стоит поддаться настроению, захочется разнести станок в пух и прах – и битва проиграна. Не в том победа, чтобы побольше журналов напечатать, а в том, над чем трудится душа. Прекрасно, если, спасая себя, душа сумеет спасти и других. Но если, спасая печатным словом души ближних, губишь свою, – это уже скверно».⁴⁹⁹

Подобные слова он высказывал в отношении одного монаха, получив от него письмо. Тот, имея большое состояние, возмечтал о «миссионерской деятельности». «Он отчаянно нуждается в помощи, – писал Евгений, – и готов заплатить любые деньги, чтобы выписать себе духовного наставника хоть из Европы... По правде говоря, мы уже потеряли всякую надежду на успех его поиска. Вывод из всего этого один: чтобы труд на ниве Православия дал плоды, нужно избирать узкую, почти непроходимую тропу, с молитвой, слезами и потом прокладывать себе путь. Когда слишком много свободы, денег, выбора и замыслов – все легко пустить по ветру.

Так нам ли не благодарить Господа за все тяготы и испытания – лишь в этом наша надежда!»⁵⁰⁰

B первые годы отшельническую жизнь братии в молитве и трудах почти никто не нарушал. Изредка наведывались их знакомцы, знавшие о ските.

11/24 сентября 1969 года, в праздник перенесения мощей святых Сергия и Германа Валаамских,⁵⁰¹ приехал архиепископ Антоний. Он отслужил для братии Божественную литургию. Эта первая в скиту литургия проходила в наружной часовне, где братия после переселения в пустынь совершали свою первую службу. Основанием для престола служил пень от срубленного дерева.⁵⁰²

Наезжал и епископ Нектарий, как только позволяли дела и здоровье. Он часами говорил с братией, помогая им вынести все тяготы и искушения избранного ими пути. «Он всегда служит для нас изобильным источником мужества и вдохновения», – писал Евгений.⁵⁰³

Глеб так описывает визиты епископа Нектария: «Всякий раз, завидя владыку Нектария, мы, словно дети, ожидающие гостинцев, с радостью бросались к воротам, звонили в колокола – как и положено встречать иерарха. К безграничному уважению примешивалась радость живого общения. Владыка служил молебен, благословлял нас и в заключение произносил краткое назидание, не забывая посетовать на свое слабое здоровье, на церковную жизнь и на тревожную обстановку в мире. В его словах и манерах отражалась добродетель, именуемая смиренномудрием. Поэтому так западал нам в душу его духовный опыт, столь для нас необходимый.

Епископ Нектарий вспоминал Святую Русь, Оптину пустынь, встречи со старцами, коим вскорости суждено было стать новомучениками. Припоминал и много забавного, созвучного и нашим дням. Умел подшутить и над собой. Многое из рассказанного свидетельствовало о глубокой наблюдательности, в том мне виделось влияние отца Адриана. Доводилось нам слышать и немало трогательных историй, нередко и у рассказчика, и у слушателей глаза были на мокром месте. Владыка не задавался целью разжалобить нас, просто он как обычный, наделенный чувствами человек любил жизнь и ценил свободу. Конечно, грустно было ему наблюдать суетные пути мира сего, но, устремляясь к горнему, он умел сочувствовать и разделять чужую боль.

Выслушивая исповедь, он опять уподоблялся отцу Адриану: может, не был так проницателен и точен в выявлении греха, но в сострадании к кающемуся он, пожалуй, даже превосходил своего наставника.

Он не оставался ночевать в скиту (не позволяло здоровье) и нередко приезжал опять поутру, к богослужению. Всякий раз, прощаясь с владыкой, души братий скорбели – так разлучаются любящие друг друга люди. И тогда, согласно иерусалимскому типикону,⁵⁰⁴ колокола возвещали об отъезде епископа Нектария. Когда он из окошка машины осенял братий крестным знамением, они чувствовали себя осиротевшими. Но полнились они и другим чувством – довольством от вкушения чудесной духовной пищи – этакий праздничный обед с десертом! У нас сразу прибывало сил для грядущей борьбы с суровой действительностью, теплело на душе, прояснялся мысленный взор: не напрасны, не бессмысленны все наши будни».

Се, что добро, или что красно, но еже жити братии вкупе? (Как хорошо и как приятно жить братьям вместе!)

Пс.132:1

Хотя, как говорил Евгений, они и были «духовными первопроходцами» в современной Америке, братия сознавали, что они не одиноки, что затея их отнюдь не нова, она проверена многовековым опытом. Конечно, братия понимали, что полностью воспроизвести жизненный уклад великих православных отшельников им не удастся. Но, читая о них, обращая к ним молитвы, хотя бы в малом разделяя их подвиг, братия непостижимым путем приобщались жизни этих святых угодников, черпали силы для своей брани. Да, они начинали битву, в которой их великие предшественники уже победили.

Говоря словами Глеба, «старцы святые были путеводными огоньками во мраке нашего малодушия и соблазнов, их свет помогал маленькому скиту не сбиться с пути».

Живя в пустыни, братия чувствовали духовное родство с русскими подвижниками XVIII–XIX веков. Евгений и Глеб стремились продолжать их традиции, восходившие к блаженному Паисию (Величковскому, † 1794),⁵⁰⁵ он возродил на Руси святость. В XVIII веке православное монашество держалось главным образом внешних форм подвижничества, а «умное делание», таинственная жизнь в Боге, то есть суть святоотеческого учения, была забыта. Юношей отправился блаженный Паисий на Афон, дабы воскресить это учение, и после долгих поисков обнаружил бесценные рукописи, о которых не ведали даже тамошние монахи. Всю жизнь блаженный Паисий посвятил переписке, переводу и распространению этих писаний, собрание коих под названием «Добротолюбие» было позднее издано на различных языках.

Старец Паисий оставил миру бесценное духовное наследие, указал путь монашеству, во многом повлиял на течение православной жизни. Ученики его понесли в народ веками остававшиеся без внимания святоотеческие традиции, всколыхнули монашескую жизнь. Сколько святых с той поры подарили Румыния, Россия, Афон! В России возродился Валаамский монастырь, преподобный Герман Аляскинский был в духовном родстве с блаженным Паисием.⁵⁰⁶ Да и Оптина пустынь не достигла бы своего величия и славы, не будь ее старцы непосредственно вдохновлены учениками блаженного Паисия.

Самым важным для Глеба и Евгения являлось то, что их собственные духовные наставники – отец Адриан, отец Герасим, Иван Михайлович и Елена Юрьевна Концевичи, отец Митрофан, епископ Нектарий – донесли традиции старца Паисия до наших дней, восприняв их от Оптинских старцев.

Евгений необычайно воодушевлялся, когда во время трапезы читались житие или писания блаженного Паисия, видно, чувствовал, что их призвания с этим святым схожи: оба неистово искали истину, а найдя, положили всю жизнь, чтобы донести ее до других людей. Евгений написал однажды, что «жизнь блаженного Паисия особенно важна нам еще и потому, что почти в наши дни нашелся человек, живший по древним святоотеческим заповедям... Это жизнь святого в теперешние времена. Духовность той поры мало отличалась от нынешней: искушения, выпавшие ему, во многом знакомы и нам; вопросами, которые мучают нас, задавался и он; более того, он ответил на некоторые из них».⁵⁰⁷ Труды и борения блаженного Паисия на стезе монашества и миссионерства были понятны и близки Евгению: многое из этого он познал на своем опыте. А высокое духовное трезвение и сердцем выстраданное покаяние великого старца стали для Евгения образцом в его христианском подвиге.

Евгений впоследствии утверждал, что «для православных христиан XX века блаженный Паисий (Величковский) – важнейшая фигура в современном святоотечестве. Не только по святости жития, не только потому, что он, как и святитель Григорий Палама, отстаивал важность непрерывного творения умной Иисусовой молитвы, и даже не потому, что ученики его способствовали расцвету монашества в XIX веке (самый яркий пример тому – Оптинские старцы). А потому, что сумел обратить взгляды православных к истокам Святого Православия, которые единственная основа духовной жизни как в прошлом, так и в настоящем, как для монахов, так и для мирян».⁵⁰⁸

Истоки эти – Священное Писание и учение святых отцов – питали Евгения с Глебом, уберегая от многих духовных бед, подстерегающих пустынножителей: от козней диавола до греховности своего падшего разума. За выживание духовное приходилось бороться не меньше, чем за физическое. Старец Паисий наставлял свою монастырскую братию:

«Егда же удалитеся от внимания и чтения отеческих книг, то ниспадете от мира Христова и внидет в вас мятеж, молва и неустроение, душевное смущение, колебание и безнадежие, друг же на друга роптание и осуждение; и за умножение сих изсякнет любы многих, паче же мало и не всех; и аще сия тако будут, разорится имать вскоре и собор сей, первее душевне, по времени же и телесне».⁵⁰⁹

Еще до ухода в пустынь братия избрали житие и учение блаженного Паисия своим духовным руководством. Сама идея скита с двумя-тремя братиями, живущими едино, подсказана была опытом великого старца.

В юности на Афоне блаженный Паисий поначалу жил отшельником. Однако же навестивший его старец-схимонах Василий из румынского скита Пойана Мэрул отсоветовал юноше до поры отшельничество. Он поведал:

«Все монашеское жительство разделяется на три вида: первый – община, второй именуется царским, или средним, путем, когда, поселившись вдвоем или втроем, имеют общее имущество, общую пищу и одежду, общий труд и рукоделие, общую заботу о средствах к существованию и, отвергая во всем свою волю, повинуются друг другу в страхе Божием и любви. Третий вид – уединенное отшельничество, пригодное только для совершенных и святых мужей...

Лучше живя вместе с братом познавать свою немощь и свою меру, каяться и молиться перед Господом и очищаться вседневною благодатью Христовой, нежели, нося в себе тщеславие и самомнение с лукавством, прикрывать их и питать уединенным жительством, которого и следа, по слову преподобного [Иоанна] Лествичника, им нельзя видеть вследствие их страстности.

И великий Варсонофий говорит, что преждевременное безмолвие является причиною высокоумия».⁵¹⁰

Средний, или царский, путь называется еще скитской формой монашества. Такое ярмо, писал блаженный Паисий, не столь тяжело, но смиряет более, чем жизнь анахоретом или большой монастырь:

«Царским же путем ходити советует святитель Василий Великий: сиречь, со единем или двема имети пребывание; понеже таковое житие удобнейшее есть многим, яко не толико великаго терпения, якоже во общежительстве требующее, но есть мало отраднейшее. Еже бо повинутися во всем единому своему отцу или с ним живущему брату не толико есть чудно и меньше терпения треба».⁵¹¹

Выслушав румынского старца, блаженный Паисий признал, что ему и впрямь лучше выбрать «царский» путь. По Божиему Промыслу он получил такую возможность, встретившись с молодым монахом Виссарионом. Как и Паисий, тот пришел на Афон в поисках духовного наставника, но не преуспел в этом. Встретив блаженного Паисия и побеседовав с ним о духовном, Виссарион задумался: «Что прочее ищу?» Житие блаженного Паисия так описывает эту сцену:

«Виссарион паде Паисию на нозе со слезами и моляше отца, да приимет его в послушание: старец же ниже слышати хотяше, да будет кому начальник, сам бо под началом быти хотяше. Той же прилежнее припадая со многими слезами, три дни неотходне моляще прияти его. Отец же, видя таковое брата смирение и слезы, умилися и приклонися прияти его не во ученика, но в друга, еже жити средним путем в двоих, и ему же Бог дарует более разумети во Святом Писании, друг другу открывати волю Божию и подвизати на делание заповедей Божиих, и на всякое благое; отсецати же друг пред другом волю свою и разсуждение и послушати друг друга во благое, душу едину и предложение едино имети и вся к состоянию живота своего имети обща».⁵¹²

Сам же блаженный Паисий так рассказывает о том, как выбрал «царский» путь и в чем его суть:

«Не обретши же, за многия благословные вины, где бы повинутися, умыслих царским путем житие свое проходити, со единым единомысленным и единодушным братом: вместо же отца Бога имети себе наставника, и учение святых отец, и повинутися друг другу, и послужити: душу едину и сердце едино имети, и все к состоянию своего живота имети обща, ведяща сей путь монашества свидетельствуем святыми отцами от Священнаго Писания.

Таковому же моему брату предложению Богу поспешившу, прииде на Святую Гору мне во всем ёдиномыслен брат... и начат жити со мною единодушно. И тако, благодатию Христовою, отчасти душа моя обрете некую ограду и многожеланный покой, сподобльшуся и мне, окаянному, поне след некий видети пользы святаго послушания, еже друг ко другу имехом чрез отсечение наших волей, вместо отца и наставника имуще учение святых отец наших и повинующеся друг другу в любви Божией».⁵¹³

В этом коренилось правило, введенное Евгением и Глебом с первых лет существования Братства, – «взаимное послушание». Вместо послушания богоносному старцу они подчинялись друг другу, внимая учению святых отцов, отсекая свою волю и мнение перед лицом брата. В скиту, в отличие от жизни мирской, они испрашивали благословения друг у друга на любое дело. Это помогало не только отсекать своеволие, но и сохранять главное условие монастырской жизни – единение душ.

До переезда в Платину братия усвоили еще одно древнее монашеское правило – откровение помыслов. Как некогда блаженный Паисий с Виссарионом, так и Евгений с Глебом в отсутствие духовного отца поверяли друг другу смущающие их помыслы. Их объединяло одно дело, одни заботы, и, исповедуясь друг другу, они тем самым поддерживали единодушие.

В 1970 или 1971 году Евгений написал Устав Братства, из коего видно, что в основу положены заветы преподобного Паисия:

«Цели Братства преподобного Германа Аляскинского, основанного по благословению блаженной памяти архиепископа Иоанна (Максимовича):

1. В монашеской жизни как можно более соответствовать традициям и духу православных пустынножителей всех времен, в особенности недавних: пустынников Русской Северной Фиваиды, блаженного старца Паисия (Величковского) и его учеников – Оптинских и Валаамских старцев, обитателей скитов и пустыней Сарова, Санаксара и Брянска, равно и прочих родственных им по духу. Подобно им бежать мира и всего мирского; жить во взаимном послушании, в нестяжании, отрекаясь от своей воли, поддерживая друг друга на узком пути ко спасению; изначально не ставить жизнь Братства в зависимость от какой-либо организации или лица извне, согласно завету блаженного Паисия (Величковского), но общим советом пребывать в послушании старшему из братии; следовать лучшим традициям Русской Православной Церкви, особенно тем, которые передал архиепископ Иоанн (Максимович).

2. Постоянно духовно насыщаться житиями и письменными трудами святых отцов Православной Церкви, в особенности донесенных преподобным Паисием и Оптинскими старцами; переводить их [на английский язык. – Примеч. пер.), вразумляться ими и применять их мудрость в повседневной жизни.

3. Распространять святоотеческое православное учение среди всех жаждущих, главным образом с помощью печатного слова; поощрять и вдохновлять людей к тому, чтобы на этом основании они выстраивали свою христианскую жизнь».

Каждый пункт Устава отражал житие блаженного Паисия: старец не только учил взаимному послушанию и изучению святоотеческих книг, но и сам позже распространял учение святых отцов, печатая книги у себя в монастыре.

Пример монастырской духовной жизни блаженного Паисия нашел много последователей за два века: не счесть святых во всяком православном краю. И на американской земле возрос преподобный Герман Аляскинский, так почему же, задавались вопросом братия, не расцвести святости в Америке? Конечно, имя блаженного Паисия неизвестно подавляющему большинству американцев (в том числе и православных), и братии выпало «распахивать новину» дикого Запада в Платинской пустыни, дабы заронить семена мудрости блаженного Паисия для грядущих поколений.

Каждому цветику, каждой былинке Великий Художник указал, где расти! Сколь удивителен мир Божий, природа, сотворенная Им.

Архимандрит Герасим Аляскинский⁵¹⁴

Святитель Иоанн Златоуст в работе, посвященной описанию творения в книге Бытия, утверждает: «Бог создал все не для нашего только употребления, но и для того, чтобы мы, видя великое богатство созданий Его, изумлялись могуществу Создателя и могли понять, что все это с премудростью и несказанною благостью создано для чести имеющего явиться человека».⁵¹⁵

Евгений вкусил этой тайны, и природа открылась пред ним книгой Божией премудрости, заветом Его любви к грешному человеку. В одном из писем он замечал:

«Мир погружается в анархию, человек опускается ниже скота, а мы здесь живем в истинном раю, где твари бессловесные – наши ближайшие соседи – постоянно прославляют Творца самим своим существованием. Недели три тому назад мы нашли при дороге полуживого олененка, принесли домой, напоили молоком. А поутру отнесли на холм, откуда он, видимо, и упал. (Мы бы оставили его погостить подольше, но суровый здешний закон этого не позволяет.) Два дня спустя навестила нас мать-олениха (она каждый день приходила подкормиться) и привела показать нам своего детеныша, вероятно, того самого. Трогательная картина, словами не описать. Олениха нас уже совсем не боялась, даже кормила малыша шагах в десяти, и до нас доносился их “разговор” – нечто вроде тонкого блеяния. А недавно впервые на нашей горе мы увидели медведя, он торопливо взбирался по склону. Куда уж такому “деловому” топтыгину совать сахар, как советовал владыка Нектарий! Прославляет Господа даже наш заклятый враг – гремучая змея, красивейшее создание с золотистой в ромб кожей, по-царски величавое, хотя и зловещее. На прошлой неделе пришлось четверть часа сражаться с одной из них, наконец выманили из беличьего дупла и обезглавили. Тем самым спасли беличью семью. Они как раз меняли “жилье”, и самец помогал самке перетаскивать детенышей. Разумеется, у нас есть заботы и поважнее, чем праздно созерцать всю эту красоту, но как мы благодарны, что в нашем укромном уголке воочию можно наблюдать Божие устроение природы».⁵¹⁶

В другом письме Евгений снова упоминает об этих белочках:

«Возле нашей хижины поселилась пара белочек... Они постукивают нам в окно, прося орешков, едят из рук, причем пытаются вместе с едой схватить и палец, всячески стараются проникнуть в дом, где, как они предполагают, лежит горка орешков (одна спряталась на крыльце и шмыгнула-таки в домик, как только мы открыли дверь). Они застревали в печных трубах на веранде, и мне приходилось оттуда их вытаскивать. Они даже в дымоход к нам залезают. Но эти белочки – хорошая компания4⁵¹⁷.

Вскоре после переезда Евгений занялся огородом – хотелось хотя бы отчасти обеспечить себя пищей. Он писал: «Конечно, перво-наперво огород пострадает от нехватки воды. Попробуем мульчировать почву, чтобы уменьшить испарение влаги. Хоть немного, но все-таки она накапливается за зиму (снега и дождя достает), и что-нибудь да уродится».⁵¹⁸ Огородничал Евгений всю оставшуюся жизнь, используя для сбора дождевой воды бак. Он с удовольствием возделывал землю, дивясь чуду Божия творения в нежных побегах. Однажды в урожай братия собрали триста шестьдесят помидоров. Хуже было с фруктовыми деревьями – каменистое взгорье им не по нраву, однако Евгений все же попытался выращивать свои любимые смоквы. Гости поражались: как при такой острой нехватке времени Евгений умудрялся ухаживать за огородом. А он лишь улыбался и напоминал старинную китайскую пословицу: «Истинный философ полжизни проводит с книгами, полжизни – с лопатою».

Любил Евгений и смену времен года. В апреле 1970 года он писал: «Уже месяц как весна в самом разгаре. Хоть и прохладно, но солнечно, и такое это чудо – наблюдать, как возрождается природа».⁵¹⁹ Почти ровно через год, в апреле 1971 года, он записал следующие наблюдения: «Весна в этом году запоздала, зацвели лишь малые кусты. На верхушках дубов только-только проклевываются листочки – нежно-розовые – и желтые цветы, из них со временем появятся желуди. Очевидно, разгар весны придется на середину мая. В прошлом году впервые в жизни всю весну провел на лоне природы. Сколько радостных впечатлений!»⁵²⁰

Любовь к природе у Евгения проснулась еще в детстве: он собрал тогда целую коллекцию осьминогов, потом частенько ходил по грибы, изучал местные виды деревьев. Теперь же, оказавшись с природой наедине, он, как ученый-исследователь, скрупулезно записывал перемены в погоде, в растительном и животном мире, составлял таблицы температурных колебаний, отмечал дожди и снегопады, облачность, ветер. Одна колонка предназначалась для примечаний. Например, в феврале–марте 1972 года там значится: «Снег сходит, остались лишь маленькие островки. На крыжовнике уже набухают почки, в лесу появились первые цветы, очнулись после зимней спячки ящерицы, вот-вот распустятся листья на конском каштане, дикой сливе...»

Евгений, изучая свой край, натолкнулся на некоторые любопытные факты. Он, в частности, писал: «К югу от нас на полторы тысячи квадратных миль – ни души. Даже охотники и туристы в редкость в этой дикой местности, называемой Йолла Болли.⁵²¹ Если верить справочнику “Деревья Калифорнии”, вплоть до 20-х годов нашего столетия в этой части Калифорнии и флора, и фауна были почти не изучены».⁵²²

Следует добавить, что отношение Евгения к природе не изменилось с юношеской поры. Тогда на берегу озера он сказал, что боится чересчур сродниться с природой, ибо и она – от мира сего, мира, со времен грехопадения обреченного на тление. Евгений знал, что не здесь его настоящий дом. Он терпеть не мог даже современную фотографию, приукрашивающую природу, неестественно яркие краски. Ему это казалось ложью, вымыслом, попыткой отобразить живое мертвящими средствами, и прежде всего для него это было еще одним проявлением хилиазма: попыткой создать рай на земле. Тому же, по его убеждению, способствовала реклама. К примеру, пищу показывали невыносимо соблазнительной – реклама не только манила, но призывала к удовольствию. Но на самом деле все это было пресным и бездушным.

Удивительно, несмотря на то что наш герой тщательно избегал поклонения природе, он как никто любил ее! Но не природа сама по себе была так дорога ему. Он видел простертую над ней десницу Божию, действие которой ощущается в природе даже в нынешнем ее состоянии, вызванном грехопадением человека. Узнав и возлюбив Творца, Евгений умилялся в сердце своем Его творению. «Есть в этом великолепном творении Всеблагого Бога нечто такое, – как-то раз написал он, – что способно возводить к Нему наши мысли».⁵²³

Знай, что не времени мы должны угождать, но Богу.

Свт.Афанасий Великий⁵²⁴

Теперь в Православной Церкви повсеместно царит дух лояльности духу мира сего и компромисса с ним. Но, несмотря на это, мы призваны быть воинами Христовыми!

О. Серафим (Роуз), 1980г.⁵²⁵

В издаваемом журнале братия отстаивали чистоту православной веры, защищая ее от конформистов, в особенности из среды ее собственных ведущих представителей. Будучи верными чадами Русской Зарубежной Церкви, они всегда твердо стояли за «истинное Православие» (так они называли его), неподдельное и невыхолощенное.

В деле защиты Православия от духа соглашательства главным актуальным вопросом являлся экуменизм. Согласно пониманию Древней Церкви, слово «экумена» («вся населенная земля») употреблялось с целью утверждения всех людей в полноте и чистоте Истины. Сегодня же его значение переиначено до противоположного. В частности, это подразумевает затушевывание и превратное истолкование спасительных истин в угоду внешнего союза с неправославными конфессиями. Евгений усматривал в этом очевидную подготовку к воцарению антихриста, о чем недвусмысленно предупреждали святые отцы. В истории Церкви не счесть исповедников, положивших жизнь ради того, чтобы спасти Церковь от ересей и заблуждений, чтобы сохранить ее – спасительный ковчег человечества – в чистоте и непорочности. Но в наше время некоторые высшие православные иерархи, руководствуясь своим «просвещенным», модернистским миропониманием, пытаются «не замечать» эти ереси и отклонения от Истины и ищут пути слияния с теми, кто эти заблуждения содержит.

В то время наиболее явным «православным» экуменистом был патриарх Константинопольский Афинагор I. В 1963 году он провел встречу на Святой Земле с папой Павлом VI и взял курс на не затрагивающий догматические вопросы экуменический диалог, призывая: «Сдадим догматы в кладовую» и утверждая: «Время догматов прошло».⁵²⁶ В декабре 1965 года он попытался объединить Православную и Римско-католическую Церкви актом «взаимного прощения», составленным в сотрудничестве с папой Павлом VI, не обязав Католическую Церковь отказаться от ложных взглядов и учений. Один из его советников в Патриархате позже писал: «Раскол, происшедший в 1054 году между Православной и Римско-католической Церквами, более недействителен. Он вычеркнут из истории и жизни обеих Церквей по обоюдной договоренности, скрепленной подписями патриарха Константинопольского Афинагора I и папы Павла VI».⁵²⁷ В своем предсмертном послании 1971 года патриарх Афинагор I подтверждал, что он, как и папа Павел II, считает: когда протестанты и католики просят об общении, то, поднимаясь над ересью, которая родилась здесь и в Риме, их допускают к общей святой чаше.⁵²⁸

Поскольку в Православии, в отличие от римо-католичества, нет «непогрешимого» главы, патриарх мог осуществить свой замысел лишь с согласия всего православного мира. Нашлись те, кто превозносил патриарха Афинагора, провозглашал его «пророком» современности, призывал причислить его клику святых еще при жизни, однако большинство Поместных Православных Церквей не поддержало его. Как и в прежние эпохи, когда иерархи предавали Православие, его спасали от скверны богословских и догматических заблуждений люди, возлюбившие веру и сохранившие бдительность и трезвость суждения. Среди наиболее выдающихся противников программы объединения Церквей, предложенной патриархом Афинагором, был первоиерарх Греческой Православной Церкви архиепископ Хризостом; прозорливый греческий старец архимандрит Филофей (Зервакос; † 1980),⁵²⁹ наделенный даром чудотворения; а также знаменитый сербский богослов архимандрит Иустин (Попович; † 1979).⁵³⁰

С 1966 по 1969 год Евгений и Глеб опубликовали в «Православном слове» несколько статей, выявляя заблуждения патриарха и призывая его вернуться к исконному Православию. Желая рассматривать современные события в историческом контексте, в 1967 году братия поместили в своем журнале материалы о святом Марке Эфесском, а также собственные работы последнего. Святой Марк, великий православный исповедник XV века, в свое время предотвратил попытку объединения православных и латинян на печально известном Флорентийском лжесоборе.⁵³¹

Вспоминая потом, какой отклик сразу же последовал на их статьи о патриархе Афинагоре, Евгений писал: «После выхода некоторых ранних выпусков нашего журнала нас упрекали в излишней откровенности в том, что касалось патриарха Афинагора... и т.д. Мы подумали, что, может быть, действительно не стоит говорить обо всем этом так открыто, и обратились со своими сомнениями к владыке Иоанну. Но, слава Богу, владыка Иоанн полностью поддержал нас и благословил продолжать в том же духе».⁵³²

Поскольку братия жили в Америке, то сочли необходимым печатным словом воззвать и ко главе Греческой Церкви в США архиепископу Иакову. Тот безоглядно следовал за патриархом Афинагором, величая его «духовным отцом православного возрождения»,⁵³³ участвовал во всех экуменических съездах и богослужениях.

Как истинному философу, Евгению было мало знать о заблуждениях современного экуменизма, сознавая его чуждость истинной Христовой Церкви. Ему хотелось выявить причины, почему люди, подобные патриарху Афинагору I и архиепископу Иакову, держались взглядов, которые влекли неизбежную смену традиционного курса единой Святой, Соборной и Апостольской Церкви. Ответ он нашел в высказываниях самих иерархов.

Мы уже знаем отношение Евгения к «новому христианству» – смеси идей гуманизма и обмирщенного идеализма, за которое открыто ратуют нынешние папы Римские. Нетрудно представить, как больно было Евгению видеть иерархов своей же Православной Церкви на поводу у пап, с теми же новомодными идеями. Для Евгения в этих идеях воплощалось то, что он сам в начале 1960-х годов назвал первым следствием философии нигилизма: концепция начала «новой эры», времени нового типа.

В 1970 году в письме к священнику, предложившему написать статью о замыслах патриарха Афинагора и архиепископа Иакова, Евгений отмечал:

«Несколько лет тому назад я сам начал исследовать так называемые основные философские направления XX века, кое-что записал, кое-что так и осталось в замыслах. Однако глубоко и серьезно изучив вопрос, я понял, что, несмотря на анархию современной философии, все же можно выделить ее «основное направление”. И стоило мне вникнуть в его суть (выраженную еще Ницше и Достоевским: “Бога нет, человек стал богом и поэтому все дозволено”, то есть девиз современного нигилизма, анархизма, антихристианства), как все сразу стало на свои места: и современная наука, и литература, и искусство явно или прикровенно, прямо или косвенно, обнаруживают признаки этой же философии.

На днях читал статью архиепископа Иакова “Новая эпоха?”, опубликованную в “Православном обозрении” за июль–август, и вдруг прозрел суть “иаковизма”. Ведь это же махровый хилиазм! Какая еще философия способна оправдать чудовищные и глубочайшие перемены, извращающие Православие? Только та, которая провозглашает, что мы вступаем в совершенно новую историческую эпоху, в новый тип времени, при котором все взгляды и принципы прошлого обесцениваются, и нам предлагают руководствоваться лишь гласом этого нового времени! В прошлых номерах “Православного обозрения” отец Патринакос защищает патриарха Афинагора, не ученого-богослова, не приверженца церковного Предания, а пророка, чьи суждения (еретические по сути) нельзя предавать анафеме, ибо он опередил свое время и живет уже в новой эпохе. Патриарха Афинагора уже цитируют, приводят его слова о “третьей эре Святого Духа” – откровенный хилиазм! Лидером в отстаивании подобных идей был Николай Бердяев. Истоки же непосредственно надо искать у Иоакима Флорентийского, а опосредованно – у монтанистов. Сама мысль о “новой эпохе” (new age) за последние два века вошла в плоть и кровь нашей жизни, люди как помешанные уповают на “прогресс”, в этом ключевая идея самой концепции революций (от французской до большевистской), из этого упования выходит современный оккультизм (сегодня так расхожи толки об “эре Водолея”, астрологической послехристианской поре). А распространением своим эти взгляды обязаны, очевидно, масонам (в Америке есть издание одного из подразделений шотландского обряда, которое так и называется “Новая эра”).⁵³⁴ С горечью должен отметить, что масонская символика оказалась даже на долларовых купюрах, от девиза “novus ordo sedorum” до недостроенной пирамиды, в коей недостает 13-го, и последнего, камня! С точки зрения христианства это философия антихриста, готового перевернуть весь мир с ног на голову, “изменить времена и сроки”... Сама идея экуменизма пронизана этой ересью, стремлением “переучредить” Церковь.⁵³⁵

Недавние, мягко говоря, “изыскания” Константинополя означают либо полное уравнение “новой эпохи” с Царствием Небесным (волк возлежит рядом с агнцем), либо акцент на признании нового времени и нового христианства, объявляющего все прежние принципы устаревшими пережитками.⁵³⁶ Провозглашается новая нравственность, новая религия (весна христианства!), переучреждение Церкви; не нужно более современному Человеку молиться об урожае или погоде, ведь Он Сам теперь повелевает стихиями.⁵³⁷

Все это точь-в-точь укладывается в доктрину хилиазма: дескать, сейчас, то есть с 1917 года, мы живем уже не в “эпоху после Константина”,⁵³⁸ И неспроста: именно на заре той эпохи, в золотой век святоотечества, и была низложена ересь хилиазма.⁵³⁹ Революция покончила с Константиновой эпохой, а “реформа” христианства грозит покончить с Церковью, благодатным орудием Божиим для спасения человечества, предлагая “общественное евангелие”. В статье архиепископа Иакова ни слова о спасении, его заботит только мирское».⁵⁴⁰

Как издатель и миссионер, Евгений считал своим долгом говорить и о компромиссе иного толка: некоторые нынешние лидеры Православия капитулировали перед безбожными коммунистическими режимами. Еще в 1927 году нижегородский митрополит Сергий (Страгородский), бывший тогда Заместителем местоблюстителя Московского Патриаршего Престола, после многомесячного заключения в советской тюрьме, не выдержав давления со стороны коммунистических властей, выступил 29 июля с Декларацией лояльности Русской Православной Церкви советскому правительству. Эта Декларация была опубликована в газете «Известия» вместе с интервью с митрополитом Сергием, в котором он подтвердил, что и сам он, и его Синод подчинятся всем постановлениям советской власти.⁵⁴¹ К тому же, выполняя обещание, данное им властям, митрополит Сергий считал необходимым для русского духовенства за рубежом расписаться в лояльности советскому режиму.

Митрополит Сергий проводил политику полной капитуляции перед властями в ту пору, когда коммунисты – следуя словам Ленина: «Марксизм беспощадно враждебен всякой религии»⁵⁴² – осуществляли неслыханные гонения на Церковь, несравнимые даже со временами языческого Рима. В 1927 году, т.е. в год подписания Декларации митрополита Сергия, советский руководитель Иосиф Сталин сказал в разговоре с группой американских гостей: «Мы осуществляем антирелигиозную агитацию и будем и впредь заниматься пропагандой против религиозных предрассудков... Партия не может быть нейтральна по отношению к религии... Оказали ли мы давление на реакционное духовенство? Да, оказали. Единственное, что огорчает, – что оно еще окончательно не ликвидировано».⁵⁴³

Многие из иерархов, собратий митрополита Сергия, отказались следовать его политике. Их объявили «политическими преступниками» и сослали в советские лагеря смерти. Защитники митрополита Сергия утверждали, что его политика сохранила Церковь от полного уничтожения. Впоследствии капитулировать перед советским режимом, чтобы легализоваться в стране. Наставник Евгения архиепископ Иоанн (Максимович) был не согласен с такой точкой зрения. В статье, переведенной Евгением и опубликованной в «Православном мире», святитель писал: «Декларация митрополита Сергия не принесла Церкви блага. Гонения не только не прекратились, но даже усилились. К прочим обвинениям советского режима против духовенства и мирян добавилось еще одно – непризнание Декларации. Одновременно с этим по всей России без числа закрывали церкви. За несколько лет почти все храмы были разрушены или отданы под различные другие нужды. Целые области остались без единого храма. В концлагерях и на каторге содержались тысячи представителей духовенства, значительная их часть так и не вернулась на свободу – их либо казнили, либо они умерли от непосильного труда и лишений. Преследовали даже детей священников и всех верующих мирян».⁵⁴⁴

В годы после подписания Декларации митрополит Сергий оставался, вольно или невольно, рупором Советского государства. В 1930-е годы, когда на Западе слышался протест против преследования христиан в СССР, митрополит выступил с рядом публичных заявлений о том, что в Советском Союзе гонений против верующих не существует вовсе; что сообщения в западной прессе о подобных преследованиях – это лишь злобные выдумки врагов советского строя; что духовенство и мирян судят и наказывают не за веру, а исключительно за контрреволюционную деятельность и что закрытие церквей происходит только по просьбам населения.⁵⁴⁵ В 1942 году, после того как большинство священников и почти все епископы (за исключением малого числа сотрудничавших с властями) уже были отправлены на мученическую смерть в лагеря, митрополит Сергий снова выступил с заявлениями о том, что религиозные гонения в СССР – это всего лишь «иллюзия».⁵⁴⁶

В 1943 году митрополит Сергий был избран Патриархом Московским, а в 1944-м скончался. А поскольку власти систематически устраняли любую оппозицию, не согласную с его политикой соглашательства, в последующие десятилетия в России церковная администрация так и продолжала придерживаться этой официальной линии.

Долгие годы в Советском Союзе церковная администрация придерживалась политики митрополита Сергия. Понятно, что в России духовенство принуждалось к этому. Как писал архиепископ Иоанн, «для страждущих в России условия их жизни, возможно, смягчают тяжесть нравственной капитуляции жестокому режиму – подобно тому как, по церковным канонам, во времена гонений смягчается епитимья для отрекшихся от Христа после тяжких мучений».⁵⁴⁷ Евгения же волновало то, что в 1969–1970 годы на «свободном» Западе наблюдалась та же нравственная капитуляция, те же взгляды при полном отсутствии вынужденных обстоятельств, кои были налицо в страждущей России. Одна из русских Церквей в Америке, Американская Митрополия, устроила настоящий переворот – так называли эту акцию Евгений и его собратья по Русской Зарубежной Церкви, – добиваясь статуса автокефальной, то есть независимой, Церкви под эгидой Москвы. Это совпало по времени с ужесточением гонений на Церковь в России. С советской стороны в переговорах участвовал известный иерарх митрополит Ленинградский и Новгородский Никодим.

В 1970 году Евгений писал: «Несомненно, Американская Митрополия пала жертвой собственной наивности, и под так называемой “независимостью” сокрыто изощренное психологическое рабство».

Евгению попадались газетные статьи, в которых духовенство Американской Митрополии оправдывало не только насилие Советов над Церковью, но и сам коммунистический строй. Один из священников, правда, допускал, что «некоторые епископы в Советском Союзе – ставленники коммунистов, и вся Автокефальная Американская Митрополия следует путем, политически выгодным Москве и заданным ею. Епископ Феодосий говорит, что видел советских людей: они счастливы и хорошо одеты. Ну а если кто и недоволен правительством, то и в Америке таких хватает!»⁵⁴⁸ В другом месте Евгений цитирует следующие слова того же епископа: «Нам, американцам, придется пересмотреть свои представления о жизни в Советском Союзе». Евгений отмечает, что подобные заявления «раскрывают сущность этой “автокефалии” как важного политического инструмента в руках Москвы, способного нейтрализовать западное общественное мнение».⁵⁴⁹

Справедливо полагая, что такая добровольная капитуляция в условиях нигилистического «свободного» государства намного страшнее, чем вынужденная, Евгений писал одному священнику Американской Митрополии:

«В нашей среде можно найти глубокое сочувствие всем и всему, но не иерархам в Москве. Впрочем, некоторых из них можно пожалеть – ведь они находятся в бесчеловечных условиях и, не выдерживая, предают Православную Церковь... Но это сочувствие, однако, не позволяет нам, живущим в свободном мире, угодить в тот же капкан, куда загнали ее [Московскую Патриархию], чего не сумела избежать Американская Митрополия... Всеми чувствами, душой и сердцем отвращаемся мы от такого “добровольного” предательства... Неужели Вы не ощущаете тяжести Ваших духовных оков?..»⁵⁵⁰

В другом месте Евгений вопрошает:

«Неужели Митрополии столь важно “выйти на международную арену Православия”, что она готова презреть страдания верующих в России? Вот лишь маленький пример: митрополит Никодим, Ваш великий “благодетель”, проведя переговоры, конечно, упрочил свое положение в Московской Патриархии. А простой мирянин из СССР, Борис Талантов, открыто назвал митрополита Никодима предателем Церкви, лжецом, наемником всемирного антихристианства. За эти и подобные высказывания Талантова посадили за решетку. Митрополит Никодим заявляет Западу, что он [т.е. Борис Талантов. – Прим.пер.] находится в тюрьме “за антиправительственную деятельность”. А Борис Талантов 4 января сего года скончался в заключении, и смерть его (равно и многих других), несомненно, на совести митрополита Никодима. Возможно ли Американской Митрополии сотрудничать с таким “пастырем”? Ответ очевиден».⁵⁵¹

В статьях для «Православного слова» Евгений выявил множество противоречий в позиции Американской Митрополии. Братия опубликовали редкие сведения о христианах, преследуемых в первые годы советской власти в России: документы, подписанные ее иерархами и священниками, протестовавшими против Декларации митрополита Сергия, дабы у читателя сложилось более полное представление. Однако Евгению хотелось выбраться за узкие рамки политического вопроса о причинах капитуляции некоторых православных перед антихристианским режимом, постичь философскую суть вопроса: почему люди так легко сдаются даже на свободном Западе? В письме к одному новообращенному он старается ответить на этот вопрос, сравнивая коммунистическое иго с турецким:

«Турки преследовали христианскую Церковь и, когда удавалось, использовали ее в своих политических целях. Помышляли они – самое худшее – о порабощении христиан, а в отдельных случаях об их насильственном переходе в ислам. И христианин, выбирая рабскую или мученическую долю, не был порабощен духовно. Турецкое иго было внешним.⁵⁵²

С Советами все иначе: они метят полностью уничтожить Церковь, избрав орудием самих иерархов, если те уступают. А попутно понуждают Церковь защищать коммунизм перед всем миром, проповедовать гибрид “коммунистического христианства”, что помогает победному шествию коммунизма – не только как грядущему всемирному политическому строю, но и как главенствующей во всем мире идеологии и религии. Чтобы понять, сколь это страшно, следует уяснить, что такое коммунизм: это не только ошалевший от жажды власти политический режим, но и религиозно-идеологическая система, призванная “до основания разрушить” все другие системы, и в первую голову – христианство. Коммунизм, по сути, очень могучая ересь, и если не ошибаюсь, ее краеугольным принципом является хилиазм, то есть вера в некое отдаленное будущее, когда “на земле воцарится рай: совершенные мир и гармония наполнят жизнь беспорочных людей”.

Прочитайте опубликованные проповеди московских иерархов: бесконечные посулы “Царства Божия на земле” благодаря победившему коммунизму. Это очевидная ересь, а то и похуже: совращение Церкви с пути спасения душ для жизни вечной. Напротив, души людей вверяются царству диавола. Лживо обещается благословенное житие на земле, а на деле души ожидает вечное проклятие.

Все современное христианство на Западе уже пронизано этими мирскими, принципиально хилиастическими идеями. А самые либеральные, самые “светские” Православные Церкви (вроде Американской Митрополии) подхватили эту бациллу первыми. Неспроста почти все в Митрополии так легко приняли автокефалию, “независимость”. Они просто не понимают сути происходящего.

На днях я прочитал очень умно составленную статью об иконоборчестве VII-VIII веков. До VII Вселенского Собора в Православной Церкви не было четкого учения об иконах, и вопрос, считать ли иконоборцев еретиками, оставался открытым. Больше спорили о второстепенном: об обрядности, о церковной “практике”. Тем не менее Церковь (в лице горячих сторонников и почитателей икон) чувствовала, что иконоборчество – губительная ересь, нечто разрушительное для самой Церкви. После того как ее исповедники пострадали или скончались во имя этого православного чувства, ее богословы наконец-то сумели письменно изложить учение об иконах, издавна жившее в сердце Церкви. Это Торжество Православия состоялось на VII Вселенском Соборе. Иконоборцы были ясно и недвусмысленно анафематствованы как еретики.

Похоже, нечто подобное происходит и сейчас, только в большем масштабе и на более сложном уровне. Те, кто тонко чувствует Православие (живя благодатной жизнью, приобщившись его сокровищ: житий святых, святоотеческого учения и т.д.), воюют с врагом – ересью, которая еще точно не обозначена и не выявлена. Проклюнулись лишь ее некоторые стороны: хилиазм, общественное евангелие, обновленчество, экуменизм. Их можно распознавать, им можно противостоять, но в целом битва ведется “вслепую”, и те, кто взращен не на житиях святых, а на новомодных журналах вроде “Заботы” или “Молодой жизни”,⁵⁵³ кому Православие не вошло в плоть и кровь, не понимают толком, из-за чего разгорелся сыр-бор, почему столько шума из-за “пустяков”, которые ни одним Собором не признаны ересью. В конце 20-х годов епископы катакомбной Церкви указывали, что на допросах в ГПУ их первым делом спрашивали, поддерживают ли они митрополита Сергия, и когда иерархи отвечали отрицательно, им указывали, что Сергий “не нарушил церковных правил и догматов”. Таким образом, либо атеисты-мучители “защищают” Церковь, либо внутри самой Церкви что-то неладно и ей предстоит схватка с могущественным врагом. Впрочем, выяснилось, что митрополит Сергий нарушил несколько правил и канонов, однако перво-наперво православная душа почуяла, что он неправ: that he was on the wrong side».⁵⁵⁴

Видя, как активизируются разрушительные силы, действуя против веры православной, Евгений считал, что необходимо привлечь как можно больше людей в лоно Русской Зарубежной Церкви – в те годы одного из последних бескомпромиссных форпостов Православия. Об этом он неоднократно писал. Нашлись и молодые соратники, среди них отец Пантелеймон, американский грек, иеромонах, ровесник братии; Глеб свел с ним знакомство еще в I960 году. В ту пору отец Пантелеймон пытался вместе с друзьями по семинарии основать монастырь в Бостоне (штат Массачусетс), но Американская Греческая Архиепископия не разрешила. Позже, когда Евгений и Глеб уже переехали в Сан-Франциско, Глеб предложил отцу Пантелеймону вступить в Русскую Зарубежную Церковь, но тот возразил: Церковь эта официально не признана, так как отказывается идти под начало Московской Патриархии. На что Глеб ответил, что достаточно сознавать суть коммунизма, чтобы понять, почему появилась Русская Зарубежная Церковь. Отцу Пантелеймону – греку по происхождению – известны были гонения турецких завоевателей на Греческую Церковь, и он считал, что это по сути то же, что преследования религии при коммунистах.

Глеб обратился к Евгению, дабы тот, как более знающий, разъяснил духовную и философскую сторону коммунизма и его отличие от турецкого ига. «Отец Пантелеймон – славный человек, – сказал ему Глеб, – и радеет о том же, о чем и мы, – хочет взрастить Православие на американской земле, чего так ждут новообращенные в Америке. Помоги ему».

Евгений с радостью согласился. Его здравые письма в итоге убедили отца Пантелеймона, он поблагодарил Евгения и написал, что примкнет к Русской Зарубежной Церкви. Там он надеялся найти более истовое исповедание веры и исполнение своих монастырских замыслов. К 1970 году его бостонский монастырь во имя Преображения Господня был уже известным духовным центром, привлекавшим к Православию американцев. В монастыре печатались святоотеческие работы и тексты церковных служб на английском языке.

На горьком опыте Евгений убедился, что козни нынешнего лукавого времени не так легко распознать, от них не избавиться, просто «вступив в Русскую Зарубежную Церковь». «Боль и страдания Православия в наши дни не всегда так легко избыть, – писал он, – путем смены юрисдикции».⁵⁵⁵ Он постиг, что даже в самых «консервативных» Церквах прижился некий особый либерализм, а дух капитуляции перед миром можно отыскать в недрах даже самых антикоммунистических Церквей. В письме от 1972 года он так отзовется об одном из самых главных епископов его родной Русской Зарубежной Церкви: «До сих пор его взгляды в основном были «правильными”, насколько можно судить по англоязычным публикациям, однако есть некоторые моменты, в которых он еще себя не проявил (в русских публикациях они самоочевидны). Но прежде всего его “правильности” недостает некоей Божией искры, того совершенно не поддающегося определению «благоухания”, которое одно, может быть, позволит распознать подлинное Православие и прилепиться к нему, когда исполнятся времена и сроки. Именно эта искра Божия, а вовсе не “правильность”, привлекает к вере новообращенных, и, ощущая ее отсутствие у владыки, – мы чувствуем, как нам становится не по себе».⁵⁵⁶

Позже Евгений так сформулировал эту мысль:

«Суть капитуляции перед миром тесно связана с насущной бедой всех Православных Церквей – потерей неповторимого вкуса Православия, восприятием Церкви как повседневной данности, в которой «организация” подменила Тело Христово, убеждая нас, что Таинства и преподание Божией благодати есть нечто, в какой-то степени “спонтанное”. Логика и разум недостаточны, чтобы преодолеть эти препятствия, нужны долгие страдания и опыт – мало кто способен понять такое».⁵⁵⁷

Мраком житейским одержима суще, твоим небесным посещением внезапу умом нашим прияхом озарение, преподобие отче Германе, тем же на твое предстательство к Богу упование наше возложихом.

Стихира малой вечерни из службы прп.Герману, Аляскинскому чудотворцу

Не объяснить, как святой, почивший более сотни лет назад, вдруг появляется в жизни человека, буквально вторгается в нее, становится неотъемлемой частью. Порою он даже видим и слышим этому человеку, ибо святые не умирают», – пишет Глеб.

Ему вспоминается судьбоносный день 1961 года. Тогда рассказ о преподобном Германе круто повернул всю его жизнь, равно и жизнь Евгения, – повернул навсегда.

«Стояла ранняя весна. Великий пост. Подходила к концу моя учеба в семинарии. В воскресенье после литургии у меня выдалось свободное время. Наконец-то, подумал я, удастся прогуляться по полям, по лесу окрест Свято-Троицкого монастыря, прочитать книжицу, купленную у русского торговца прошлым летом на Троицу. Книжечка, немало повидавшая на своем веку, называлась “Отец Герман, американский миссионер”. То было подлинное 1894 года издание Валаамского монастыря – жизнеописание преподобного Германа.⁵⁵⁸ Я в ту пору ничего не знал о нем, видел лишь портрет. В православном мире к 1961 году о преподобном Германе уже мало кто помнил. Православная Церковь в Америке не удосужилась перевести его житие на английский, да и среди русских его редко вспоминали. Лишь коренные алеуты на Аляске свято хранили память о нем, его высказывания, почитали его как святого.

В тот день, читая житие преподобного Германа, я неожиданно прозрел: здесь, на этой самой земле, где я сейчас стою, на далекой Аляске захоронено сокровище, частичка Святой Руси, миссионер-праведник монах Герман!

День выдался отменный. Хотя небо затянули облака, поля и долы дышали весной. Снег уже почти везде сошел, бежали веселые ручейки, зацветали крокусы.

Подобно пробуждающейся природе, пробуждалась и моя душа. И поводырем к новой жизни послужила эта маленькая брошюра. Сердце мое исполнилось вдохновением, мне вдруг открылось, почему мы оказались в Америке, – чтобы донести всем ее людям весну, животворящую весну, сокрытую на каменистом берегу Аляски. И мне предстояло вызволить ее из-под камней, чтобы, воссияв, она растопила леденящий холод современной жизни».

Тогда-то и пришла Глебу мысль совершить паломничество на Еловый остров, дабы обрести бесценное сокровище и, молясь подле могилы преподобного Германа, получить от него указание, как жить дальше. Мы уже знаем, что у могилы преподобного Германа, по сути, и зародилось будущее братство – не прошло и месяца, как Божий угодник свел Глеба с Евгением. Да и сам Евгений получил неожиданное прозрение от преподобного Германа: во время показа слайдов «Святые места Америки» он впервые увидел аляскинского старца – и душа его прозрела. Он раскрыл для себя преподобного Германа, и сердце его прилепилось к Православной Церкви.

Через преподобного Германа обоим братиям стало яснее их призвание. Теперь им предстояло осуществить мечту Глеба, высказанную у могилы святого: явить миру его святость, дабы, будучи причисленным к лику святых, он стал для Православной Америки источником духовной силы. В первом же номере «Православного слова» братия опубликовали его жизнеописание на английском языке (нежданно-негаданно Глеб нашел его в библиотеке Гарвардского университета); статья называлась «Отец Герман, аляскинский святой». Это житие давно уже стало библиографической редкостью, составил его историк, занимавшийся Северо-западным побережьем, Ф.А.Голдер. В 20-е годы он напечатал жизнеописание отца Германа малым тиражом – чтобы разослать знакомым как рождественский подарок. В 1914 году, проводя исследования в России, он посетил Валаамский монастырь, где и записал рассказ монахов о жизни отца Германа. Хотя сам он и не принадлежал к Православной Церкви, будучи истинным ученым, Голдер отнесся к подвигу старца с пониманием и первым – задолго до официального признания – назвал его святым.

Братия снабдили труд Голдера комментариями, исправлениями, добавили описание чудес преподобного Германа (все факты они собирали сами). Одно из них записал Глеб, возвращаясь с Елового острова в Калифорнию. Отец Герасим рассказал ему об алеутке Александре Чиченевой, которая в 1907 году у могилы преподобного Германа исцелилась от страшного недуга (костного туберкулеза). Она даже потом прислала на Еловый остров свои костыли, дабы подтвердить исцеление. Отец Герасим сказал, что живет она в Сиэтле, и Глеб вознамерился отыскать ее, ибо путь его лежал через этот город. Но сделать это оказалось не так легко: она давно вышла замуж, сменив фамилию. Поздно ночью Глеб, однако, разыскал ее дом. «Не успел я переступить порог, – вспоминает Глеб, – как меня поразило незримое присутствие преподобного Германа. Женщина оказалась наполовину алеуткой, приятной наружности, весьма и весьма худой, было ей около шестидесяти лет. Заговорила она горячо и с охотой – боялась, что никто так и не узнает о чуде, что о нем не напишут, ведь кто теперь помнит блаженного Германа?! Со слезами на глазах она подробнейше описала то волнующее событие...

Передо мною сидела замечательная христианка, верующая душа, из тех, кого отвергает, пытается сломить мир сей. Она плакала от радости и благодарности, что кто-то помнит отца Германа, кто-то удосужился разыскать ее, недостойную. Она рассказала, что много лет назад отец Герасим прислал ей засушенные цветы с Елового острова, и время от времени эти цветы благоухали, особенно в канун каких-либо замечательных перемен в ее жизни, – словно преподобный Герман подавал знак, что он рядом. Она показала мне исцеленную ногу. (Она, правда, так и осталась короче другой – последствие тяжкого недуга в детстве.)

Вернувшись домой, я отпечатал ее рассказ, перевел на русский, послал ей оба варианта – чтобы удостоверила их правдивость своей подписью. Что она и сделала. А несколько лет спустя она упокоилась в Господе. Сестра усопшей прислала мне фотографию, сделанную вскоре после чудесного исцеления, и приписала: “С того дня, как исцелилась в часовне отца Германа, сестра ни разу не пользовалась костылями. Она выздоровела полностью и могла даже танцевать!”»⁵⁵⁹

В 1968 году, незадолго до переезда в Платину, братия издали отдельной книгой очерк Ф.А.Голдера вместе с рассказом о шестнадцати чудесах святого. То была первая книга Братства, первая книга об отце Германе на английском языке (да и на русском, во всяком случае, в XX столетии). Братия, конечно же, хотели привлечь внимание к святости этого Божиего угодника и тем самым обосновать необходимость причисления отца Германа к лику святых. В предисловии они привели веские причины для его канонизации, указав, что в дореволюционной России он почитался наряду с великими подвижниками и готовилось его прославление.

Отдав дань своему небесному покровителю, Евгений и Глеб взялись за другое дело, на которое, как они верили, их тоже подвигнул преподобный Герман еще несколько лет тому назад.

В день памяти святого в 1963 году, вскоре после того, как будущее Братство получило благословение архиепископа Иоанна, Елена Юрьевна Концевич дала Глебу рукопись (на русском языке), умоляя напечатать. То была работа ее покойного дяди, Сергея Нилуса. Тому не удалось издать книгу в Советском Союзе, и он попросил племянницу опубликовать ее на Западе. Она поклялась исполнить просьбу дяди. Теперь же, получив отказ от церковных издательств и не имея возможности издать ее самостоятельно, возложила последние надежды на Братство.

Глеб покидал дом Елены Юрьевны с уверенностью: неспроста она дала ему рукопись в день памяти преподобного Германа. Он тут же написал Евгению: «В рукописи говорится о его (Сергея Нилуса) впечатлениях о духовной жизни Оптиной пустыни, это, по сути, продолжение изданной в 1916 году книги “На берегу Божьей реки” – имеется в виду речка, на берегу которой стоит Оптинский монастырь. Напечатать книгу как можно скорее – вот что самое важное! Я думаю, сам отец Герман ведет нас к этому! Что же побудило Елену Юрьевну обратиться ко мне? Она боялась, что умрет, и некому будет заниматься изданием книги. Теперь нам ясно, что делать!»

Публикация этой книги Братством имела огромное значение и для России, и для всего мира. На ее страницах увидели свет ранее опущенные пророчества преподобного Серафима Саровского из «Беседы с Н.А.Мотовиловым». Сергей Нилус обнаружил «Беседу» незадолго до канонизации преподобного Серафима Саровского в 1903 году, но церковная цензура не пропустила пророчества старца, сочтя, что подобная публикация позволит скептикам воспрепятствовать прославлению этого великого святого. Согласно запискам Мотовилова, обнаруженным Нилусом, преподобный Серафим предрекал, что после его кончины мощи его не останутся в Сарове, что по прошествии какого-то времени он воскреснет и перейдет из Саровского монастыря в основанную им Дивеевскую обитель, соберется множество людей, и он откроет в Дивеево четверо мощей и сам ляжет посреди них.

Сразу же после канонизации преподобного Серафима в 1903 году дивеевская игумения Мария повторила Сергею Нилусу эти пророчества: «Как прошел сейчас крестный ход из Дивеева в Саров, так пойдет и из Сарова в Дивеево: “И будет такое множество народа, – как говорил наш угодник Божий, святой Серафим, – как колосьев в поле. То будет диво дивное, чудо из чудес”».⁵⁶⁰

Нилус не дожил до публикации этих пророчеств, которые он называл «Великой дивеевской тайной».

В 1969 году Братство наконец смогло напечатать вторую часть книги «На берегу Божьей реки» на русском языке, и, хотя тираж составил только четыреста экземпляров, «горчичное семя» было заронено и в России мало-помалу узнали о пророчествах преподобного Серафима Саровского. А двадцать три года спустя, с падением коммунистического режима, стало ясно, что пророчества святого старца были известны уже повсеместно.

В 1991 году его мощи были вновь чудесно обретены и торжественно перенесены в Дивеево, где собралось тогда более миллиона человек. Многие православные верят, что это-то и было то «воскресение», о котором вещал преподобный Серафим Мотовилову. И правда, это событие оказалось непостижимым образом связано с возрождением Святой Руси; об этом также пророчествовал святой старец, – ведь через несколько месяцев после того шествия с его мощами в Дивеево тоталитарный атеистический режим в России пал.⁵⁶¹

В последующие годы были открыты и перенесены в дивеевский Рождественский храм мощи трех основательниц Дивеевского монастыря – настоятельницы Александры, схимонахини Марфы и монахини Елены Мантуровой. А 9/22 декабря 2000 года в Дивеево состоялась канонизация: Русская Православная Церковь причислила этих трех праведниц к лику святых. Так частично исполнилось и другое пророчество преподобного Серафима. Пока так и неизвестно, чьи мощи будут еще обретены, ведь, как говорил преподобный, мощей будет четверо.⁵⁶²

«Великая дивеевская тайна», вопреки опасениям Сергея Нилуса, не пропала втуне, а издана Церковью в России миллионным тиражом и беспрепятственно продается. Однако же величайшее изумление вызывает то, что эта тайна, обнаруженная Нилусом более столетия назад, сейчас становится явью.

Вскоре после выхода в свет книги Сергея Нилуса «На берегу Божьей реки» братия переехали в скит. Несколько месяцев спустя, 12 октября 1969 года, в воскресенье, оба, по предложению Евгения, отправились разведать окрестности, спустившись со своей горы далеко в ущелье. А на обратном пути поняли, что заблудились. Полезли выше, чтобы определить, где находятся, но – увы! – не помогло. Надвигалась ночь, а с ней и холод. Братия понимали, что, не отыщи они дорогу, никто их в такой глухомани не найдет.

Однако братии все же удалось отыскать знакомую грунтовую дорогу, которая и вывела их на вершину горы. До скита они добрались едва живые от усталости, в царапинах – пришлось продираться через колючий кустарник. Через несколько дней они получили известие: на Аляске скончался отец Герасим. Почил он как раз в тот самый злополучный день, когда братия проплутали в горах. И это не случайно. Пусть на малое время, но они все же испытали чувство покинутости в безлюдных дебрях – то же, что в течение тридцати пяти лет самоотверженного уединенного подвижничества испытывал отец Герасим. Как жаль, думал Глеб, что при его жизни не удалось им исполнить его мечту – основать монастырь преподобного Германа на Еловом острове!

Не прошло и года, как сбылась другая долгожданная и долго вымаливаемая мечта отца Герасима – вселенская Православная Церковь причислила отца Германа к лику святых. Это ли не высшая награда трудам Братства – значит, исполняет оно свое предназначение!

Подготовительная работа, предшествовавшая канонизации преподобного Германа, началась еще в 1939 году. Тогда (с 1935 по 1946 год) Американская Митрополия и Русская Зарубежная Церковь действовали совместно под водительством митрополита Феофила (Пашковского).⁵⁶³ Митрополит Феофил поручил комиссии из трех иерархов исследовать жизнь отца Германа и сотворенные им чудеса. Возглавлял комиссию ныне покойный архиепископ Тихон Сан-Францисский. Двое других членов комиссии – епископ Алеутский и Аляскинский Алексий (Американская Митрополия) и епископ Леонтий (будущий митрополит Американской Митрополии). Работа приостановилась из-за начала Второй мировой войны и последующего размежевания между двумя Церквами.⁵⁶⁴

Преемник архиепископа Тихона на Сан-Францисской кафедре, архиепископ Иоанн (Максимович) тоже немало сделал для прославления преподобного Германа. В августе 1963 года, благословляя будущее Братство, он сказал Евгению и Глебу: «Скоро канонизируем и отца Германа». Годом позже, готовясь прославить другого святого земли Русской, отца Иоанна Кронштадтского, архиепископ Иоанн лично переговорил с одним из старейших деятелей Американской Митрополии, архиепископом Иоанном (Шаховским),⁵⁶⁵ чтобы заручиться его поддержкой. Он предложил, коль скоро Зарубежная Церковь канонизирует отца Иоанна Кронштадтского, почему бы Митрополии не канонизировать отца Германа, ведь Русские Церкви на Аляске находятся под ее юрисдикцией. Обе Церкви признают новых святых и, молясь обоим, получат их благодатное заступничество.⁵⁶⁶ Это предложение было в тот момент отвергнуто, архиепископ Иоанн (Максимович) так и не дожил до прославления преподобного Германа.

В 1970 году, однако, предсказание владыки Иоанна сбылось. Митрополия (она сменила название – стала Православной Церковью в Америке) решила его канонизировать, 27 июля / 9 августа на острове Кадьяк на Аляске Русская Зарубежная Церковь согласилась признать это, проведя одновременно церемонию прославления в кафедральном соборе в Сан-Франциско.⁵⁶⁷ Евгений назвал это решение «дальновидным».⁵⁶⁸

Евгений и Глеб в посте и молитве решили написать особую службу в честь преподобного Германа, которую можно было бы совершить во время канонизации в Сан-Франциско. Глеб отмечает: «Любопытно: так же, как некогда неожиданно я открыл для себя житие преподобного Германа, а потом вдруг обнаружил его жизнеописание на английском в библиотеке Гарварда, так и сейчас – паче чаяния у нас все вышло быстро и ладно. Мы сразу же, написав, выпевали каждую строку по гласу. Подготовили два варианта: на церковно-славянском и на английском. И попеременно слагали то славянский, то английский текст».

Братия отослали свое сочинение в Литургическую комиссию Русской Зарубежной Церкви, и гимнограф епископ Алипий⁵⁶⁹ отредактировал его, добавил несколько своих стихир. Русский текст был сперва напечатан в Джорданвилле, английский – в Платине (сначала в «Православном слове», затем – отдельным буклетом).⁵⁷⁰ «Мы постарались сделать эту самую первую “американскую” службу образцовой», – пояснял Евгений.⁵⁷¹

Менее чем за месяц до канонизации, в праздник святых Сергия и Германа Валаамских, на именины преподобного Германа (29 июня /10 июля), в скит еще до рассвета приехал епископ Нектарий и отслужил Божественную литургию. «Так началось ежедневное служение литии⁵⁷² о упокоении святого, которого вскоре должны канонизировать», – записал Евгений.⁵⁷³ Епископ Нектарий, предваряя события, рассказал братии, как поучал его старец о предстоящих святых: «В Оптиной пустыни старец Нектарий наставлял меня в келейном совершении “оптинской” пятисотницы – молитвы по четкам: “Ты только подумай, сколь великое дело молитва святым! Ведь когда ты произносишь: «Вси святии, молите Бога о нас», в тот же миг в Царстве Божием все до одного Божии угодники падают ниц перед троном Вседержителя и вопиют: «Господи, помилуй!"»

Слова епископа Нектария словно открыли братии глаза. Им вдруг увиделось, как все связанное с преподобным Германом ладилось и спорилось: неспроста так легко написалась ему служба, так неожиданно быстро подоспела и канонизация.

«В праздник преподобного Серафима (19 июля / 1 августа), – пишет Евгений, – рано утром к нам неожиданно нагрянул владыка Антоний [Сан-Францисский] (с ним был диакон Николай, привезший с собой красивый маленький куполок, который он сам сделал для нашей типографии) и отслужил третью литургию в наружной часовне, потом панихиду по отцу Герману, за которой последовало чтение Указа митрополита Филарета.⁵⁷⁴ Этот Указ мы в дальнейшем опубликовали в “Православном слове”.⁵⁷⁵

На следующей неделе мы ожидали к себе епископа Лавра,⁵⁷⁶ бывшего одно время учителем Глеба в семинарии. Мы поспешно закончили строительство келейки, начатое за несколько месяцев до того, – крошечной конурки, размером 2,5 м на 2,5 м, у задней двери нашего домика. Он приехал в среду, однако пробыл всего несколько часов, после чего отправился обратно. В четверг днем мы поехали в Сан-Франциско, а вечером в пятницу [25 июля / 7 августа] началась основная служба. Но до этого момента мы успели получить выволочку [смирения ради!] от владыки Антония за предсказанных нами⁵⁷⁷ восемнадцать епископов, – мы ведь это и в русской прессе обнародовали. Увы, сведения наши оказались ненадежными, в действительности их ожидалось не более двенадцати, и еще некоторые в последний момент не смогли выехать из-за внезапной болезни, неотложных дел и тому подобного, так что в конце концов на службе присутствовало всего пятеро епископов. Торжества, конечно, получились более скромные, но это не помешало им быть очень торжественными. Позже владыка Антоний пожалел, что так резко обошелся с нами и трогательно нас утешил, сказав, что вместе с патриархом Тихоном, митрополитом Иннокентием⁵⁷⁸ и усопшими епископами Сан-Франциско и Аляски духовно присутствуют и впрямь по меньшей мере восемнадцать епископов!

На заупокойной службе в субботу вечером и воскресенье утром было совершено поминовение всех этих усопших епископов и вообще всех, кто был связан с отцом Германом. Мы сугубо радовались, слушая этот список имен, и каждый раз в нем поминали архимандрита Герасима с Елового острова (о нем говорил в субботу утром в проповеди и владыка Антоний), ведь он так много претерпел при жизни и от местного аляскинского духовенства, и от некоторых представителей Синода за то, что, как они считали, он не принял ничью сторону в расколе 1946 года.⁵⁷⁹ Теперь же, когда вся Церковь единым сердцем и едиными устами прославляла возлюбленного им отца Германа, и сам отец Герасим был здесь, на своем законном месте. На вечернюю службу в пятницу прибыл из Бостона отец Пантелеймон, привезя с собой частицы мощей некоторых святых. Мощи эти были выставлены для поклонения... Днем приехал из Джорданвилля отец Владимир, привез частицу мощей преподобного Германа (зуб, который за много лет до того ему передал отец Герасим). Зуб поместили в икону, написанную отцом Киприаном,⁵⁸⁰ вместе с еще одной святыней – частицей гроба отца Германа, подаренной в свое время отцом Герасимом Ново-Дивеевскому епископу Андрею⁵⁸¹».⁵⁸²

Во время торжественной службы все присутствующие ощутили изобильное излияние благодати Божией. До чего ж радостным было это событие! Первое прославление православного святого Америки, да и всего западного полушария! Наверное, с таким благоговением прославляли шестьдесят семь лет назад на Руси преподобного Серафима Саровского. В специальном (по этому случаю) номере «Православного слова» Глеб писал:

«Великий «пасхальный” святой Серафим Саровский приветствовал всякого во всякий день по-пасхальному: “Христос воскресе!” – и в ночь своего преставления пел пасхальные гимны, несмотря на то что зима была в разгаре, и предрек собственное причисление к лику святых, что должно было обернуться великим праздником: “Радость моя, что за радость нас ждет, когда среди лета запоют Пасху”. И верно: все присутствовавшие 19 июля / 1 августа 1903 года при канонизации преподобного Серафима Саровского – а их было много тысяч, от царя до простолюдина, – отмечали необычайный праздник в душе, воистину пасхальные торжества. Предрек преподобный Серафим и то, что вскорости ожидают Россию великие и долгие бедствия, страна потонет в крови, народ будет очень тяжко страдать, многих русских судьба разбросает по всему белу свету... И вот теперь, во времена предсказанных смуты и гонений, истинно православные... во второй раз познали “Пасху посреди лета”, при канонизации современника преподобного Серафима – преподобного Германа Аляскинского – в соборе Сан-Франциско. Никто из присутствующих, конечно, не чаял такого чуда. Но после службы в субботу вечером и, разумеется, после воскресной литургии общий настрой можно было бы выразить только такими словами: “Будто снова Пасха пришла!”»⁵⁸³

Евгений с Глебом привезли несколько коробок с текстом службы преподобному – оделить верующих во время канонизации. Икона преподобного Германа, принадлежащая Братству, покоилась во время богослужения на гробе владыки Иоанна. И сам владыка молился когда-то перед этой иконой, приближая знаменательный день прославления преподобного Германа.

В субботу на всенощной присутствовало около полутора тысяч человек. Братия стояли на клиросе и пели составленные ими же стихиры. В восемнадцать часов, после того как отслужили последнюю панихиду по отцу Герману, как записал Евгений, «началась долгожданная служба нашему новопрославленному святому. Хор спел три стихиры воскресные, и на клиросе хор семинаристов и духовенства грянул – громко и четко – стихиру преподобному Герману: “Вздымайтесь, воды Валаамские”. До самой последней минуты владыка Антоний не мог решить, сколько петь на английском, и в конце концов решил начать с последних двух стихир на «Господи воззвах”. Он, видно, ожидал услышать нестройный хор из двух-трех голосов, а песнопения подхватила целая толпа молодых англоязычных православных, и в этом пении слышалось подлинное воодушевление. Тогда он благословил нас и на «Славе” пропеть стихиру на английском, и мы спели медленно и торжественно. Везде, во всей службе, как на церковно-славянском, так и на английском, строго соблюдались все гласы.

Во время литии⁵⁸⁴ было шествие вокруг собора и в первый раз прозвучали молитвы преподобному Герману, Аляскинскому чудотворцу. Перед полиелеем владыка Антоний произнес вдохновенную проповедь, задав тон всему торжеству: «Как в облике преподобного Серафима, встречавшего каждого пасхальным приветствием, так и в жизни, и особенно в успении, преподобного Германа миру вновь явилась пасхальная радость.

Мы все знаем, что в ночь Воскресения перед заутреней читается книга Деяний апостолов, а затем все зажигают свечи и бывает крестный ход... Старец Герман, чувствуя приближение кончины, повелел зажечь свечи и читать Деяния апостолов, но, получив некий таинственный знак, попросил погасить свечи. Спустя неделю свечи снова были возжжены по повелению преподобного Германа, его ученики читали книгу Деяний, и старец отошел ко Господу в благоухании святости.

И вот мы подошли к моменту, который долго откладывался и наконец настал, – к прославлению нашего святого. Для нас открывается новое окно в Царствие Небесное, сквозь него мы будем вдыхать благоухание вечности”».⁵⁸⁵

И тут, сообщает Евгений, архиепископ Антоний сделал то, чего никто не ожидал и от чего усилилось пасхальное чувство торжества: «Владыка Антоний, который заранее по неизвестным причинам дал указание всему духовенству привезти с собой на канонизацию белое пасхальное облачение, теперь повелел всем в соборе зажечь свечи,⁵⁸⁶ приветствуя новопрославленного святого, как на пасхальном богослужении».⁵⁸⁷

Народ толпился с возжженными свечами. Распахнулись царские врата, и собор озарился светом. Как вспоминал архимандрит Киприан, «из алтаря вышел митрополит и сослужащие епископы, за ними архимандриты, игумены, протоиереи, священники, диаконы, иподиаконы и множество причетников от мала до велика. Вокруг них до самого амвона стояли верующие с зажженными свечами. В центре, на аналое, украшенном цветами, в окружении горящих свечей под белоснежным покрывалом лежал перевязанный лентой образ преподобного Германа; там же находились и частички его мощей, и гроба. Все взгляды устремились на аналой. Пропели “Аллилуиа”, полиелей, к аналою подошел митрополит, широко перекрестился, развязал ленту, снял покрывало, и хор духовенства грянул: «Ублажаем, ублажаем тя, преподобие отче Германе...” Величание откликнулось многократным эхом, будто исходило из-под соборного купола, где изображен Господь Саваоф в окружении Херувимов и Серафимов. Тут же величание подхватили на клиросе, на этот раз по-английски. Пока продолжалось песнопение, четверо диаконов кадили икону святого, наполняя храм чудесным благовонием ладана».⁵⁸⁸

В эти торжественные минуты Глеб вошел в алтарь, чтобы побыть наедине с преподобным Германом. «Я открыл боковую дверь, взглянул на фреску преподобного Германа на стене, исполненную по нашему заказу. Начал молиться и неожиданно ощутил, что здесь мой отец, – я был сиротой, принятым в заботливые руки преподобного Германа, как некогда он призрел на Еловом острове алеутских сирот.

Мне вспомнилось первое виденное в жизни пострижение в монахи, в Джорданвилле в 1954 году. Новопостриженному дали имя Герман в память основателя Валаама. В то время мне подумалось: «И мне бы так”. Сейчас, предстоя перед преподобным Германом, я умолял его: “Пусть это станет моим уделом! Прими меня монахом! Сегодня твой день, твой час”. Тихо подошел Евгений. Я прошептал:

– Решено – буду молить о монашеской жизни. Но тебя не принуждаю, это касается только меня.

– Ия хочу стать монахом, – прошептал Евгений.

Мы вышли из алтаря и вернулись на клирос, принялись читать канон святому. Я – на церковно-славянском, Евгений – на английском. Сзади подошел и положил нам руки на плечи епископ Нектарий. Я обернулся: он стоял с непокрытой головой, весь в слезах. “Какая минута! Чудесная, благословенная минута в вашей жизни! Это апогей, апогей вашего Братства! Своими руками, своим трудом вы добились этого! Вы потрудились во славу батюшки Германа, и Господь увенчал ваши труды! Вы написали службу преподобному Герману, вы прочитали ее в такой торжественный час прославления святого! Счастливцы! Вдумайтесь: сейчас открылось новое окно в небеса! Когда вы возглашаете “Вси святии, молите Бога о мне”, преподобный Герман вместе с другими угодниками бьет челом перед троном Господним, как говорил Оптинский старец Нектарий. Святой молится о вас – и Господь внемлет”».

На следующее утро служили две литургии. Одну – протоиерей Николай Домбровский, а братия пели на клиросе, другую – архиерейскую – митрополит Филарет с пятью диаконами, сослужили четверо иерархов и тридцать два священника. Верующих собралось еще больше, чем накануне. Собор был переполнен. «Литургия шла медленно и торжественно, – пишет Евгений. – При входе с Евангелием образ с мощами обнесли вокруг престола, но уже не те двое старейших священников, что первыми подняли его, а архимандрит Пантелеймон и архимандрит Киприан как представители черного духовенства на этом торжестве иночества. Именно на таком понимании сути происходящего настаивал владыка Антоний, прикладывая все усилия к тому, чтобы у собравшихся было такое видение этого великого праздника. Перед принятием Святых Таин – казалось, что причащается вся церковь, – семинаристы пропели стихиры на церковнославянском и английском».⁵⁸⁹

После литургии отслужили молебен преподобному Герману, обошли крестным ходом вокруг собора. Евгений с большим блистающим крестом, в белом стихаре вышел во главе шествия из парадных дверей храма на залитую солнцем улицу. Вынесли хоругви и иконы. Потом двенадцать старейших протоиереев вышли с иконой преподобного Германа и частичкой мощей в особом ковчежце. Следом – иерархи, причетники, монахи, монахини, верующие. Кадили диаконы, не смолкало пение – не удивительно, что крестный ход тотчас привлек внимание прохожих на оживленном проспекте. Огибая собор, люди проходили мимо усыпальницы владыки Иоанна и иконы Братства. Останавливаясь, диаконы возглашали литии, а священники окропляли все вокруг святой водой.

После завершения крестного хода пели «Многая лета» собравшемуся духовенству и верующим; именинникам – архимандриту Пантелеймону из бостонского Преображенского монастыря и архимандриту Пантелеймону из Свято-Троицкого монастыря в Джорданвилле (оба – основатели своих монастырей); Братству, которое теперь носило имя преподобного Германа. В этот момент в соборе была прочитана грамота, дарованная Братству. В ней Церковь официально выражала благодарность Братству⁵⁹⁰ и указывала дальнейший путь более четко, чем представлялось братии, очерчивая сопряжение отшельничества в скиту с миссионерской работой, что, собственно, своей жизнью на Еловом острове являл преподобный Герман. Евгения особо порадовало то, что грамота, по сути, узаконивала существование Братства в пустыни. В ней, в частности, говорилось:

«Ныне, когда совершается предчувствованное еще простыми алеутами, ожидавшееся монахолюбцами, подготовленное собирателями жизнеописания подвижнического и возвещаемое священноначальниками прославление преподобного и богоносного отца нашего Германа Аляскинского, да возрадуется чистою и смиренною радостью о Господе доброе Братство ваше.

Вы усердно знакомили читателей ваших изданий с образом старца, освятившего своими подвигами острова – сперва Валаамский, а затем Кодиакский и особенно Еловый, где до конца дней своих молился за тех, кому здесь, в Америке, был и нянькой, и отцом преподобный Герман.

В той же западной части Северной Америки, где жили в суровых условиях современники и соотечественники преподобного, вы создаете уголок для молитвенно-трудового подвига.

В живом же общении с американцами, жаждущими наставления, вы были и, надеемся, будете Братством миссионерским. Молитвенно желая Братству расти и плодоприносить еще и еще, Архиерейский Синод призывает на вас Божие благословение.

Председатель Архиерейского Синода Митрополит Филарет».

После того как грамота была прочитана, все спустились в трапезную, где разделили скромный монашеский обед, слушая чтение жития преподобного Германа. Читал архиепископ Антоний. Глеб вспоминает: «Мы собирались с Евгением сесть в углу, рядом с позвавшим нас отцом Владимиром, но неожиданно мой друг, отец Пантелеймон, сунул мне в руку клочок бумаги и сказал: “Я увидел на ступеньках бумажку, подобрал, прочитал и понял, что это послание тебе”. Я присел. Отец Владимир взглянул на меня, видно, почуял – происходит нечто необыкновенное. Я развернул листок, то была страничка из русского журнала за 1936 год. На ней изображен преподобный Герман в лесу подле своей землянки, рядом – большой крест.⁵⁹¹ На обороте приводилось письмо архимандрита Герасима: он рассказывал о планах возрождения монашеского скита на Еловом острове, о том, как он построил хижину и часовню на месте прежнего жилища и упокоения преподобного. Щемило сердце при мысли, что отец Герасим, живший в неописуемой бедности, умудрился построить свою маленькую обитель лишь с помощью таких же бедняков – алеутских рыбаков. В том письме, которое мне выпало прочесть впервые столько лет спустя, отец Герасим говорил:

‘Часовня на могиле отца Германа еще не достроена. Размеры ее 4 на S метров. Стены деревянные, изнутри обшиты фанерой. Два окна. Все просто, как в скромной келье преподобного Германа. Впрочем, я хочу устроить подобие греческого парахлиса: маленькую молельню без иконостаса. только с завесой. Посмотрим, получится ли. Но я безмерно счастлив, сбылась моя мечта: на том месте, где сорок лет жил и светил людям великий праведник, молившийся о грешном мире, выросла часовня. Так хочется возродить все дорогое и близкое сердцу, все поистине святое – здесь, на этой земле, ибо у меня на Родине все порушено. Как хочется увидеть дорогой скит, полнящийся молитвой, близ могилы святого старца. Скит...

Господи, помоги!”

Прочитав, я взглянул на Евгения. Все ясно: в день причисления отца Германа к лику святых, выполнив наше первое задание, мы тут же получили еще одно – от самого святого! – в подходящее время построить скит на Еловом острове».

То, что епископ Нектарий назвал апогеем Братства, предполагало дальнейшее развитие. Очевидно, преподобный Герман, сведя братию, определив им жизнь отшельников и миссионеров (как жил и сам), услышит и их молитвы, подвигнет их стать, как и он, монахами. И ждет их не награда (вроде грамоты), а крест, который нужно понести с благодарностью Богу. Валаамский монах Герман, попав в американскую глухомань, познал много бед и испытаний. И коль скоро братия вознамерятся идти по его стопам, им тоже предстоит разделить монашеские подвиги и борения святого старца, как довелось его мужественному последователю на Еловом острове, отцу Герасиму.

Отметив, что в грамоте говорилось об устроении «уголка молитвенного подвижнического труда» в платинской пустыни, Евгений вскоре после канонизации напишет кому-то из знакомых: «И правда... Если будет то угодно Богу, мы оба пострижемся здесь в монахи и уж тогда-то приступим к подлинному делу нашей жизни».⁵⁹²

Желаешь ты быть иноком: это значит оставь старое и сотвори себя новым. Вчера ты был в мирском образе; сегодня же принял на себя иной; так вот и думай иначе, говори иначе; смотри иначе, ходи иначе, действуй иначе: и будет все новое.

Прп.Назарий, игумен Валаамский⁵⁹³

Со временем о братии, поселившейся в горах, прослышали ревнители монашества и не замедлили с любовью и заботой откликнуться. Например, мать Мария (Стахович), старая монахиня из Ново-Дивеевского женского монастыря. Она приняла постриг от последнего Валаамского старца, иеросхимонаха Михаила Слепого, покинувшего Валаам лишь после закрытия его советскими властями в 1940 году. Еще в 1959 году мать Мария написала ему (жившему тогда в Псково-Печерском монастыре) письмо с просьбой молиться за Глеба об укреплении его монашеского стремления. Отец Михаил умер в 1962 году, однако будущее Братство было осенено и молитвами Валаамского старца. Много лет спустя, уже в Платине, братия получили от матери Марии чудесную икону Спаса Нерукотворного с Валаама, некогда подаренную ей отцом Михаилом. Ей хотелось, чтобы братия приняли постриг именно перед этой иконой, тем самым духовно пополнив валаамское монашеское братство. Она также прислала им биографию отца Михаила, написанную ею собственноручно, и несколько памятных вещей с Валаама. Она полагала, что жизнь братии в Платине продолжает традиции ныне закрытого Валаама, и наказала, что, коль скоро они сами станут валаамскими, им надлежит молиться об открытии и возрождении старого Валаама.

После прославления преподобного Германа братия почувствовали, что настала пора стать еще ближе к своему святому покровителю, валаамскому монаху. Принятие ими ангельского чина свидетельствовало бы новоявленному святому, что они делают все, дабы осуществить его мечты о монашестве в Америке.

По православному обычаю, на постриг нужно получить родительское благословение. Матери и Глеба, и Евгения уже смирились с сыновним выбором и, не колеблясь, благословили их. (Эстер, поговаривают, не преминула похвастать перед родными: «А мой сын купил целую гору!»)

Глеб обратился к архиепископу Антонию – главе Сан-Францисской епархии – с просьбой приехать к ним в скит и совершить постриг. В письме он цитировал житие преподобного Сергия Радонежского, когда угодник просил настоятеля отца Митрофана о постриге: «Отче, смилуйся, постриги меня в монахи. С детства я прилепился сердцем к этому, но не пускал долг перед родителями. Теперь же я свободен и жажду монашеской пустыни, как олень в лесу стремится на “источники водные”».⁵⁹⁴

Вскоре, получив письмо от Глеба, в скит для обсуждения вопроса о постриге приехал архиепископ Антоний. «Я немного встревожился, – писал потом Евгений, – когда владыка отвел Глеба в сторону, чтобы наедине расспросить его (ибо, будучи русским, легче находил общий язык с соотечественниками), так как, по его же словам, “во всем у нас с Глебом было полное единодушие, ничего мы не делали без взаимного благословения”».⁵⁹⁵

Архиепископ беседовал с Глебом в маленькой библиотеке:

– Мы не собираемся открывать большой официально утвержденный монастырь. Можно ли нам просто продолжать наше дело, но уже монахами?

– Можно, – кивнул владыка. – Ничего против монастыря в своей епархии я не имею.⁵⁹⁶

– Но я же сказал, мы не замышляем епархиальный монастырь.

Устройство скита, которое пытался предложить владыке Глеб, – несколько простых монахов, несущих подвиг в пустыни без священника, – уже существовало в северных лесах России ХV–ХVІІІ веков, а до того в пустыне Египетской. Модель же, которую предпочитал архиепископ Антоний, получила распространение в России XVIII–XIX веков, вплоть до революции. Для владыки Антония монахи – пусть даже их всего-то двое – это уже официальный епархиальный монастырь. А раз монастырь, значит, и иеромонахи, и послушники, и паломники, потоком устремляющиеся на исповедь, для причащения Святых Таин и за духовным советом. Со временем замысел владыки осуществится в Платине; пока же братия остро осознавали свою неготовность к этому.

Продолжая разговор, архиепископ спросил, как будет называться братство, и Глеб ответил, что оно так и останется просто Братством.

– Ну, раз уж вы устраиваете монашескую общину, она должна носить имя, – заметил владыка.

Глеб предложил «пустынь», так в России назывались уединенные монашеские поселения, как Саровская и Оптина пустыни. Архиепископу понравилось: он полагал, что Синод не усмотрит никаких отклонений от общепринятых норм и правил.

Спустя месяц после прославления преподобного Германа Аляскинского архиепископ Антоний опять приехал в скит и снова отвел Глеба в сторону для разговора наедине. После визита владыки братия не на шутку встревожились по поводу его замыслов и планов относительно их скита. В одном из писем Евгений сообщает:⁵⁹⁷ «Мы понимали, что владыка Антоний должен стать, чисто формально и временно, нашим “настоятелем”, чтобы совершить постриг, а потом, либо сразу, либо очень скоро, назначить на эту должность одного из нас, как он обещал. Это нам, конечно, тоже не очень-то нравилось, но мы отдавали себе отчет, что раз у нас организовался “монастырь” (хотя мы и об этом не просили, поскольку боялись всяких грандиозных идей и планов, а хотели только, чтобы он постриг нас), то нужен и некий “настоятель”, пусть на деле мы так и будем продолжать жить во взаимном послушании. Владыка буквально потряс нас, когда поинтересовался, собираемся ли мы переезжать в более “обжитое” место, с водопроводом и прочими удобствами, ради благополучия будущих собратьев. До чего же трудно было растолковать ему, что никто пока и не думает к нам присоединяться, а если кто и решится, то не водопроводом и удобствами прельстятся. А самое главное, земля эта досталась нам при явной помощи владыки Иоанна после наших горячих молитв к нему.

Мы встревожились не на шутку из-за несбыточных надежд владыки Антония и тут же написали ему письмо, подробно изложив свои принципы (копию того письма послали епископу Лавру)».⁵⁹⁸

Архиепископ Антоний также ответил письмом:

«Письмо ваше хорошо объясняет ваши намерения, но я их приблизительно так и понимал. Если я предлагал вам до пострига проверить возможность нахождения воды, то делать в связи с этим какой-либо архиерейский НАЖИМ вовсе не собирался и не собираюсь. Просто отец Николай⁵⁹⁹ напомнил мне, что буравить еще не пробовали, что, говорят (местные), добиться воды там трудно, а разговоры о поисках воды у вас все-таки были.

Вы сами говорили мне, что хотели бы давать свои монашеские обеты на том месте, на котором собираетесь жить. Поэтому воду (если она все-таки важный фактор для жизни даже монашеской) было бы не вредно проверить заранее... Но вы напоминаете о факторе высшего, то есть духовного, порядка, о благословении владыки Иоанна. Конечно, благословение владыки Иоанна указывало и указывает вам направление вашей деятельности прежде всего! Но вы благоговейно почувствовали его указание и в выборе места. В таком случае: да будет по молитвам владыки и по вере вашей, аминь. Относительно характера вашей и настоящей, и предстоящей деятельности во мне вы найдете своего доброжелателя, ибо такое именно делание нам нужно».⁶⁰⁰

Прочтя эти строки, братия успокоились. «Мы полностью доверяли владыке Антонию, – записал Евгений, – и думали, что он понимает нас».⁶⁰¹

День пострига – 14/27 октября 1970 года – выдался спокойным и солнечным, хотя до этого десять дней кряду лил дождь. В пять утра, еще до рассвета, приехали епископ Нектарий и отец Спиридон. Епископ был сильно встревожен. Как писал позже Евгений, «прямо перед службой и нашим пострижением (словно диавол предпринял последнюю попытку убедить нас отказаться от этого решительного шага) владыка Нектарий уведомил нас, что в Синоде и повсюду только о нас и говорят. Сообщается, что недели не пройдет, как нас рукоположат в священный сан, что мы быстро будем расти в чинах, “и скоро придется вам отсюда съезжать!” и т.д. Братия просто ушам своим не поверили и решили принять постриг, несмотря ни на что».⁶⁰²

Через полчаса приехал владыка Антоний с протодиаконом Николаем Поршниковым. Владыка совершил постриг в скитском храме во имя преподобного Германа Аляскинского, который диакон Николай вызвался отстроить собственными руками. А поскольку строительство было завершено лишь наполовину, служба проходила под открытым небом. Собралось с дюжину друзей, в том числе Владимир Андерсон и кое-кто из тех, кого братия знали еще со времен книжной лавки.

Когда братия встали перед церковью для пострига, отец Спиридон накрыл своей мантией Глеба, а епископ Нектарий – Евгения. Они стали «мантийными старцами» братии – так называют крестных отцов в монашестве. С этого дня они неразрывно связаны со своими духовными детьми и ответственны за их души перед Богом.

О принятии монашества Евгений писал: «Несомненно, с Божьего благословения сделали мы столь решающий шаг в жизни, по сути приняли второе крещение».⁶⁰³ Как и завещала монахиня Мария, братия давали обет перед валаамской иконой Спасителя.

В монашестве братия получили новые имена: Глеб стал отцом Германом – первым монахом, принявшим имя только что прославленного преподобного Германа Аляскинского, а Евгений – отцом Серафимом, в честь преподобного Серафима Саровского. Снова, теперь уже в жизни двух братьев, эти два великих святых явили свою тесную связь на небесах.⁶⁰⁴

«После пострига, – занес в летопись новопостриженный инок Серафим, – владыка Антоний объявил об открытии (указом Синода) скита во имя преподобного Германа Аляскинского, а себя на текущий момент провозгласил его настоятелем. Этот титул диакон повторял на нескольких ектениях, и мы невольно почувствовали себя немного не в своей тарелке»».

«Потом архиепископ совершил малое освящение скитского храма, после чего начался крестный ход вокруг церкви. Новоявленные монахи шли в черных рясах, клобуках и мантиях. Епископ Нектарий ликовал, позабыв все терзавшие его сомнения. Поскольку колоколов не было, один из прибывших взял кастрюлю, половник – чем не перезвон?! Епископ Нектарий радостно присоединился к нему – кастрюльные крышки служили ему литаврами. Он даже затянул веселую детскую песенку «из старой России” с подходящими для такого случая словами: “Нашего полку прибыло!”

Далее служили утреню. Потом во время трапезы отец Герман читал из «Лествицы Божественного восхождения” святого Иоанна Лествичника, а отец Серафим всем прислуживал».

Трапеза окончилась, гости разошлись, оставив за столом обоих епископов, обоих монахов и отца Спиридона. И тут-то, как записал отец Серафим в своей летописи, и «грянуло на головы новопостриженных иноков первое испытание».⁶⁰⁵ Оказалось, не зря предупреждал их прямо перед постригом епископ Нектарий. Отец Серафим позже вспоминал в письме: «Владыка Антоний объявил в присутствии владыки Нектария и нашего старца отца Спиридона, что мы оба не позднее чем через пять дней должны стать иеромонахами. Мы были поражены, поскольку считали, что, как ранее говорил нам владыка, вопрос этот не будет подниматься в течение некоторого времени. Мы перегружены работой, у нас негде зимой служить литургию (храм наш и наполовину не был построен), и ставить вопрос о рукоположении было в любом случае непрактично, а такое мгновенное и радикальное изменение нашего статуса несло угрозу всему, что мы уже имели. В конце концов наша настоятельная мольба о предоставлении нам возможности утвердиться в монашеской жизни подействовала на владыку, хотя он и выразил крайнее неудовольствие и заявил, что мы нанесли ему личную обиду; но при этом добавил, что наше “непослушание” может оказаться для нас благотворным в духовном плане. После этого инцидента владыка Нектарий утешал нас и встал на нашу защиту перед владыкой Антонием».⁶⁰⁶

Отец Спиридон тоже замолвил словечко о новопостриженных монахах. Он улыбнулся, подбадривая, и сказал самое мудрое в сложившихся обстоятельствах:

– На нет и суда нет.

Одной из причин, на которую указывал архиепископ Антоний, говоря о своем стремлении немедленно рукоположить монахов в священнический сан, была необходимость еженедельного причащения. На это епископ Нектарий возразил, напомнив о пустынниках прошлого, годами живших отшельниками и не видавшихся со священниками.

Разрешилось все с помощью отца Спиридона.

– Буду приезжать и причащать их, – смиренно предложил он.

Позже отец Серафим так описывал окончание этого разговора: «Владыка Антоний, не сумев убедить нас срочно принять сан, покачал головой и произнес: “Но что же мне сказать в Синоде?” – очевидно, имея в виду, что уже сообщил Синоду о своих планах в отношении нас: планах, которые ни в малейшей степени не совпадали с нашими собственными чаяниями. На это епископ Нектарий мудро посоветовал:

– Как есть, так и скажите. И все само собой образуется».⁶⁰⁷

Тогда владыки встали из-за стола, оставив отца Германа и отца Серафима с глазу на глаз.

– Что будем делать? – спросил отец Герман брата.

– Они уже в годах... и стараются делать все что могут, – раздумчиво и сочувственно произнес отец Серафим, отчего на душе у отца Германа полегчало. – А я невероятно счастлив, что мы умерли для мира.

Когда все разъехались, на душе у братии было очень невесело после пережитого противостояния. Отец Серафим, обессилев, валился с ног. Отец Герман заглянул в «северный уголок» их печатной мастерской. В красном углу висел портрет отца Назария Саровского, игумена Валаамского.⁶⁰⁸ Во время молитвы отца Германа поразило: а ведь их постригли в монахи в день именин игумена Назария.⁶⁰⁹ И это не случайно: старец Назарий был духовным отцом их небесных покровителей – преподобного Германа Аляскинского и преподобного Серафима Саровского.

Спустя некоторое время отец Герман попросил отца Серафима съездить за почтой. Их ждало письмо от Владимира Тенкевича (его, сироту, спас архиепископ Иоанн), некогда познакомившего Глеба с Евгением. Сейчас Владимир был иеромонахом, некоторое время служил литургию в одной из обителей Греции. Братии он сообщал, что вскорости приедет в Сан-Франциско и хотел бы совершить литургию в скиту преподобного Германа. Увы, ему так и не удалось задуманное, однако предложение пришлось весьма кстати, утешило братию в тот же день, в который им сказали, что им нужен священник совершать литургии в скиту. Да, Господь не оставлял их в час испытаний.

Сразу же после пострига ощутили братия и внутреннюю перемену, значит, поистине обряд нес в себе Божию благодать. Отец Герман говорил: словно огонек в сердце зажегся. Оказалось, что и отец Серафим испытывал то же. Сколь бесценен этот огонек любви, усердия и вдохновения в многотрудной монашеской жизни!

Епископ Нектарий, заночевавший неподалеку – в Рединге, поутру навестил братию и совершил литургию. Отец Серафим записал, что епископ Нектарий «принял первую в монашестве исповедь новопостриженных иноков, преподал им святое причастие и потом несколько часов кряду рассказывал им поучительные истории об Оптиной пустыни».⁶¹⁰ Отчасти под влиянием его рассказов братия стали выполнять оптинское правило келейной молитвы, то есть в обычный круг молитв они включили оптинскую пятисотницу – Иисусову молитву вкупе с другими – и чтение одной главы Евангелия и двух глав из Посланий апостолов.

Вскоре после пострига отец Серафим подробно описал причины их с отцом Германом отказа принять в тот момент священство: «Может быть, отцы не до конца объяснили архиепископу основную причину отказа: это [то есть поспешное рукоположение] пошло бы вразрез с их замыслом и правилами жизни их скита и нарушило бы цельность этой жизни (и не просто из-за скоропостижного взлета по церковно-иерархической лестнице) еще до того, как они хотя бы сколько-то утвердились в монашеском житии и правилах. Дело еще в том, что рукоположение служило бы знаком, призывом внешнему миру, преждевременно извещая его об их готовности стать для православного населения духовным центром, с иеромонахами, духовниками и служением литургии, ради которой люди могут приезжать к ним. А им, напротив, сейчас важнее всего укорениться и укрепиться в тех правилах жизни, которыми скит будет отныне руководствоваться, что исключает какую бы то ни было возможность служения внешнему миру (кроме конечно же миссии печатного слова). То, другое – становление духовного центра и места паломничества, особенно для православных американцев, – Бог даст в должное время, коли Ему будет угодно, и тогда это будет естественно и несомненно, а не надуманно, как сейчас. Отцы всегда ко всему шли постепенно, полагаясь на Бога и на молитвы владыки Иоанна и преподобного Германа, направлявших их стопы и открывавших им Его волю. Отцы отнюдь не желали доверять лишь собственным чувствам или проявлять непослушание своему архиепископу, которому приносили обеты, но они твердо были убеждены, что ради блага монастыря от принятия священства на данный момент нужно отказаться как от шага в высшей степени преждевременного».⁶¹¹

Несколько месяцев спустя отец Серафим объяснял в письме другу: «К твоему сведению, мы никого не пытаемся завлечь в наш скит. Мы приехали сюда не для того, чтобы «основать монастырь”. Мы здесь для спасения души и для публикации “Православного слова”. Найдутся еще такие же “чокнутые”, захотят присоединиться – что ж, возможно, Господь и благословит открыть обитель. Будет благословение, будет и пища, как духовная, так и телесная... Коль скоро монастырь здесь будет угоден Богу, все само и устроится. Так мы полагаем».⁶¹²

Хотя отцы и не искали собратьев, да и не особо в них нуждались, они понимали, что никого не смогут и прогнать. «Мы полностью сознаем, что жизнь монашеская не будет легкой, и мы должны быть готовы взять на себя ответственность (хотя и нежеланную) монахов-миссионеров, то есть привечать американцев – искателей правды и, вероятно, будущих иноков, дабы те “нарушали” наш благословенный покой, хотя бы только для того, чтобы узреть, сколь мы недостойны. Мы готовы принять все, что пошлет Господь: малую или большую миссионерскую общину либо полное одиночество “двух сумасбродов – лесных отшельников”, – так или иначе мы будем продолжать дело, на которое благословил нас владыка Иоанн и которое привело нас сюда, – распространение православного печатного слова, особенно слова англоязычного».⁶¹³

Да, братия воочию убеждались, как сбывается предсказание архиепископа Иоанна (изреченное им в 1965 году) о миссионерском монастыре в Калифорнии. Памятуя еще об одном провидческом слове владыки Иоанна, отец Серафим записал в летописи: «Неоднократно архиепископ Иоанн называл наше Братство “отражением Валаама”, что казалось совсем неуместным – столь скромна и обмирщена была наша книжная лавка. Очевидно, думалось нам, владыка Иоанн говорил так, памятуя о нашем небесном покровителе, преподобном Германе. Теперь же его прорицание раскрылось нам полностью: отец Герман Аляскинский причислен к лику святых, существует скит его имени, один из монахов носит имя нового святого с Валаама, постриг двух братьев пришелся на именины настоятеля Валаама – игумена Назария, на первом месте в нашем иконостасе – Спас Нерукотворный с Валаама, оттуда же братии достались и другие реликвии, они сподобились составить Патерик валаамских старцев.⁶¹⁴ Это ли не исполнение пророчества архиепископа Иоанна, несмотря на все наше недостоинство. Слава Тебе, Господи!»⁶¹⁵

Для отца Серафима слова владыки Иоанна о «миссионерском монастыре в Калифорнии» и об «отражении Валаама» были частью духовного завещания Братству. Он писал: «Наши духовные ориентиры – преданность преподобному Герману и ученическое послушание владыке Иоанну, верность его заветам и традициям. Это обязывает нас в какой-то степени действительно стать “отражением Валаама”... Хоть и рабы мы Христовы, однако же не можем принести Богу и Его Церкви плод великой духовности, мудрости и особого подвига. Зато у нас есть несомненная решимость и постоянство в усилии исполнить замысел владыки Иоанна, стать общиной, живущей духом его любви, помогая и укрепляя один другого в немощах и падениях и сохраняя честные, открытые отношения друг с другом».⁶¹⁶

В письмах отца Серафима и в хронике летописи из года в год постоянно повторяются записи о «молитве владыке Иоанну» и «вере в молитву владыки Иоанна». Без всякого сомнения, для отца Серафима это была реальность его повседневной жизни. Несмотря на то, что архиепископ Иоанн пребывал в мире ином, отец Серафим так и оставался его учеником, вверяя и себя самого, и новорожденную монашескую общину духовной заботе святого владыки и силе его молитв перед Богом. Вскоре после пострига отец Серафим повторяет в одном из писем: «Мы – ученики владыки Иоанна, он стоял у истоков нашего дела, он благословил и вдохновил наши труды. И мы твердо верим, что и теперь духом он с нами, и если мы добились какого-то успеха, то это лишь действие его благословения».⁶¹⁷

Придется терпеть и трудиться, до пролития крови. Должно нам изнемочь под градом легких ударов (говоря относительно) мелких жизненных бурь. Через эти неизбежные трудности Господь учит нас переносить тяжкие скорби, что придут в свое время и к нам, и к тем, кто ждет от нас утешения и поддержки. Скорби – удел монашеской жизни, а неотъемлемая часть, от начала до самого конца.

Лаврентий, архимандрит Иверско-Валдайского монастыря, Россия⁶¹⁸

Обидел ли кто, потерпи. Враг научает отомстить, а Христос с высоты говорит: прости.

Прп.Варсонофий Оптинский⁶¹⁹

Написав матери о своем постриге, отец Серафим вскорости получил ответ:

«Дорогой Евгений!

...Ты принял монашество – это очень важный шаг. Меня это не очень удивило, ведь решение свое ты обдумывал довольно долго. Ты уже взрослый и сам знаешь, что хочешь от жизни и в чем сможешь принести наибольшую пользу. Раз теперь ваш скит признан, так сказать, официально, всем, кто там живет, тоже нужен какой-то законный статус. Многого, хотя и христианка, я не понимаю. Странным и необязательным мне кажется отношение к пище, одежде. Например, как работать в рясе? Неудобно же, она цепляет за все, да и чистить трудно. По-моему, можно было бы обходиться обычной рабочей одеждой – кто вас там на горе увидит! – а Господь поймет. Желаю тебе успехов, и да благословит вас обоих Бог на любом поприще...

А нельзя ли и мне келью? От одной, женщины вреда не будет... Все равно для меня ты всегда останешься маленьким “Уджи” однако, надеюсь, твой труд рано или поздно заметят, ты получишь материальное вознаграждение и жизнь твоя не окажется сплошными ухабами и рытвинами.

Привет Глебу.

Целую. Мама».

Однако же добрые материнские пожелания не уберегли Евгения от трудностей и бед. Такова монашеская доля, жизнь изо дня в день обтесывает душу инока, готовя ее к Царствию Небесному разного рода испытаниями. Отец Серафим знал это и до пострига, но чисто теоретически, а теперь ему предстояло пережить это на собственном тяжком опыте. Первым испытанием в монашестве стали не финансовые проблемы, а трудности в отношениях с правящим архиереем. И трудности эти только начинались.

В праздник Рождества 1970 года отцы Серафим и Герман присутствовали на Божественной литургии в соборе Сан-Франциско. После службы с ними пожелал переговорить архиепископ Антоний, сначала отдельно с отцом Германом, а потом с обоими вместе. Разговор этот оказался для отцов крайне болезненным, и, как мы увидим позже, сам архиепископ Антоний потом горько о нем сожалел. Как сообщал в письмах отец Серафим, архиепископ предъявил им неразумные и неосуществимые, с их точки зрения, требования (например, не писать никому и никого не приглашать без его благословения), причем, на их взгляд, сделал он это в оскорбительной для них манере.

Вскоре после того разговора отец Серафим сделал такую запись: «Возможно, мы ничего не смыслим в монашестве, однако твердо убеждены, что в Церкви Христовой законное наказание от старших по чину должно основываться на взаимном доверии, чтобы при этом все стороны в результате сохранили мирное расположение духа. Мне самому владыка Иоанн несколько раз выговаривал, и всякий раз я чувствовал справедливость его слов, и взыскание шло мне на пользу. Сейчас же уже больше недели мы ходим как в воду опущенные, почти в отчаянии при мысли о том, что с нами дальше будет».⁶²⁰

После той встречи с архиепископом отцы несколько ночей подряд вообще не могли уснуть. По выражению отца Серафима, они «взаправду испугались».⁶²¹ Не доверяя в этом деле ни своим собственным мыслям, ни суждению отца Германа, отец Серафим написал тем церковным людям, чей совет ценил и уважал, в том числе епископу Лавру (другу отца Германа по Джорданвилльской семинарии) и архимандриту Бостонского монастыря Пантелеймону.⁶²²

Наступил Великий пост. Братия отдавали много сил долгим богослужениям, строгому воздержанию, но смятение в их душах все еще не улеглось. Отец Серафим записал: «Как совершенно неожиданно явился владыка Нектарий с Курско-Коренной иконой Богоматери.⁶²³ Враз схлынула тревога, скорбь сменилась радостью, и мы почувствовали, что с нами Бог. Владыка отслужил молебен, причастил нас запасными Дарами (было время вечерни, и мы еще не прикасались к пище), позволил взойти с иконой на вершину горы. Господь благословляет нас непрестанно!»⁶²⁴ Случилась эта радость в день именин архимандрита Герасима, и братия увидели в этом знамение – не покидает их небесный предстоятель, преподобный Герман Аляскинский.

Вскоре в ответ на пространное послание отца Серафима пришло письмо с поддержкой от епископа Лавра. «Приход скорбей свидетельствует о том, что вы истинно работаете Господеви, – утешал их епископ Лавр. – Думаю, вам следует потерпеть, не предпринимать никаких резких шагов, но своей выдержкой, сохраняя собственную линию, дать понять, что это (указ и поведение владыки Антония) вам не по сердцу и не подходит совершенно».⁶²⁵

Епископ Нектарий по-прежнему во всем стоял на стороне братии. «У нас с владыкой Нектарием был долгий, хороший разговор обо всем этом, – сообщает отец Серафим, – и он сказал, что “советовать” нам такое не станет, но сам бы на нашем месте просто не подчинился этим указаниям, поскольку чувствует, сколь разрушительны они для самой сути нашего замысла, для всего, чем мы живем. А если говорить о жалобе в Синод, то пусть владыка Антоний первый туда обращается».⁶²⁶ Вот еще запись отца Серафима: «Владыка Нектарий так утешает нас во всех наших искушениях. Он говорит: “Прежде всего, делайте так, как благословил владыка Иоанн”».⁶²⁷

В дальнейшем братия следовали советам епископа Нектария и епископа Лавра: терпеливо идти тем путем, на который направил их владыка Иоанн, и воздерживаться от резких, необдуманных действий. Более того, они старались не предавать огласке свои отношения с архиепископом Антонием, писали и говорили об этом лишь некоторым проверенным людям,⁶²⁸ которые могли помочь советом и оказать моральную поддержку, и то братия просили их держать всю полученную информацию при себе.

20 февраля / 5 марта 1974 года произошло еще одно столкновение с архиепископом Антонием. Вот как рассказывает об этом в письме отец Серафим: «Во вторник утром к нам неожиданно нагрянул владыка Антоний вместе с нашим старцем отцом Спиридоном и диаконом Николаем Поршниковым. Слава Богу, владыка нас причастил, за что мы ему благодарны. Однако потом он затеял разговор, из которого стало ясно, что, несмотря на наши почти слезные мольбы, он не понимает не только нас, но вообще никого из молодых идеалистов – священников и монахов. Мы с ним говорим совершенно на разных языках, он все загоняет в “синодальные” рамки».⁶²⁹

Как видно из его слов, в тот момент отец Серафим не усмотрел в разговоре с архиепископом Антонием ничего конструктивного. Но вдруг все неожиданно обернулось во благо. Во время того разговора отец Герман рассказал владыке, как ранила их обоих встреча с ним за три года до того, на Рождество. По дороге домой архиепископ обдумал прошедший визит и все предыдущие случаи, о которых напомнили ему братия. На следующий же день он сел за письмо братии, трогательное письмо с сердечными извинениями. Из письма ясно, что сам он до того не осознавал, как действует на братию его поведение. Приводим это письмо целиком:

«ХРИСТОС ПОСРЕДИ НАС!

Дорогие о Господе отче Германе и отче Серафиме, то, что нас с вами вчера взаимно расстроило и смутило, я пережил тяжело. Но польза для меня была. Я припомнил постепенно (хотя не припомнил всех обстоятельств), что отец Герман совершенно прав, так как был такой несчастный случай в Свято-Тихоновском доме, когда я, увы, весьма повысил на него голос. Мне за это весьма совестно. Земно кланяюсь и прошу простить мне как тот случай, так и мою вчерашнюю несправедливость: то, что я отца же Германа еще и обвинял...

Мне кажется и хочется надеяться, что вообще не в моем характере (?) на людей с криком обрушиваться, но, увы, бывали такие, хоть и единичные, случаи... И поделом мне, что я ныне обличен!

Полагаю, что другого такого случая у меня с отцом Германом не было (??) и никак не должно быть и, по милости Божией, уповаю, не будет.

Кроме того, хотя на этот раз я не предполагал на чем-то категорически настаивать, а хотел высказать свои мнения по затронутым мною вопросам, но отец Герман был прав, желая иметь поддержку в разговоре от своего собрата отца Серафима, и мне правильнее, проще и безобиднее было бы говорить с обоими. Если бы я об этом не спорил, то, возможно, всего этого смущения и не было, но благодаря случившемуся я припомнил теперь тот случай, который болезненно запомнился отцу Герману, и пусть это удержит меня от всего подобного впредь.

Я знаю, дорогие братья и отцы, как ваша иноческая жизнь трудна и скорбей исполнена, знаю, что путь ваш при этом особый, а дело, которое вы двигаете, святое и весьма необходимое.

Мне хотелось после первой седмицы Великого поста, проведенной с прихожанами собора, утешиться и простым молитвенным общением с вами в близкой мне с молодости монастырской скитской обстановке. Я и утешился в первой половине дня, а потом этот день светотворного поста по моей вине омрачился. Но да не будет омрачено последующее. Знаю, что и вам это не должно быть по сердцу. И потому повторно искренно прошу у вас всех христианского прощения. Скажите, пожалуйста, об этом и брату Лаврентию.

Прошу святых молитв и призываю на вас всесильное Божие благословение.

С любовью во Христе, ваш архиепископ Антоний».⁶³⁰

Сказано, что истинный христианин не тот, кто не падает и не ошибается (никто про себя такого сказать не может), а тот, кто способен встать после падения, признать свою вину, загладить ее и покаяться. И это свойство истинного христианина было явно присуще архиепископу Антонию. Осознав, что совершает ошибку, он сумел уничижить себя, приложил все усилия ради восстановления мира и согласия. Он исполнил заповедь Спасителя: если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой (Мф.5:23–24). Когда владыка Антоний отошел ко Господу (10/23 сент. 2000г.), эта его способность смириться и умалить себя ради примирения вспомнилась многим как одна из особых его добродетелей. Как писал его духовный сын, «бывало, владыка простирался в земном поклоне прямо на улице, прося у кого-нибудь прощения. Даже перед детьми совершал земной поклон, причем иногда специально домой к ним приходил, чтобы прощения попросить, если считал себя в чем-то виноватым».⁶³¹

Получив это письмо с извинениями, платинские отцы непосредственно узнали, сколь благородное свойство души имеется у их архипастыря. Но для отца Серафима настоящее примирение с владыкой Антонием произошло 4/17 декабря того же года, в праздник святой великомученицы Варвары и преподобного Иоанна Дамаскина. В тот день архиепископ Антоний опять приехал в скит, чтобы отслужить Божественную литургию. Отец Серафим записал в летописи:

«Приехали архиепископ Антоний и епископ Нектарий... и служили Божественную литургию в восемь утра, после того как выбрались из грязи, в которой застряли на последнем повороте при подъезде к скиту. Все пятеро братий исповедались у епископа Нектария и все, кроме одного, приняли святое причастие.

В конце литургии архиепископ Антоний произнес короткую проповедь, подчеркнув прежде всего, что великомученице Варваре сугубо молятся о благой кончине, чтобы, умирая, в мире со всеми пройти надлежащее приготовление. Он сказал (со слезами), что после последнего своего приезда, за девять месяцев до сего, когда между нами возникло некое несогласие, не знал, увидит ли нас еще в этой жизни, и теперь счастлив из-за представившейся возможности снова испросить взаимного прощения и быть в мире с нами. Потом он описывал тройной подвиг преподобного Иоанна Дамаскина, совершавшийся в тиши монашеского уединения: подвиг создателя церковных песнопений, богослова и защитника православной веры; он призвал нас подражать святому, черпать вдохновение из его жизни, чтобы и самим быть составителями и толкователями церковных песнопений, мыслителями, осмысливающими церковные догматы, если и не богословами (а может быть, и богословами тоже), то защитниками православной веры от новых ересей.

В тот праздничный день, самый радостный из всех посещений архиепископа Антония, все испытали большой духовный подъем, и все стало казаться проще – и положение нашего Братства в целом, и его будущее. Словно в ответ и в благодарность за помощь Братства в опубликовании незадолго до того вышедших материалов о старце Феодосии Карульском (на Горе Афон), архиепископ Антоний преподнес нам в качестве благословения... епитрахиль старца. :

Большую часть времени (вне храма) архиепископ Антоний посвятил составлению письма в газету «Russian Life” (издается в Сан-Франциско) с протестом против богохульного романа, опубликованного этой газетой. Увидев в храме икону архиепископа Иоанна, он перекрестился и приложился к ней, словно благословляя этим наше почитание владыки Иоанна, как когда-то Константинопольский патриарх таким же образом благословил преподобного Симеона Нового Богослова на почитание его старца Симеона. Владыка знал, что не все и не везде одобряют наше почитание архиепископа Иоанна, и мы несказанно обрадовались тому, что он с благоговением поцеловал его икону.⁶³² Еще архиепископ Антоний привез нам фотографию епископа Нестора Сан-Францисского (она досталась ему в наследство от архиепископа Тихона), и за трапезой отец Герман рассказал мало кому известную историю его праведной кончины».

Нет сомнения в том, что отец Серафим от всего сердца простил владыку Антония. Со дня того памятного визита в декабре 1974 года тон письменных сообщений и высказываний отца Серафима о своем архиепископе заметно меняется, становится доброжелательным. С годами отец Серафим будет все больше ценить владыку Антония, видя в нем важного союзника в решении вопросов, затрагивающих Церковь. Отец Серафим хранил должное послушание своему архиепископу, испрашивал благословение на начало каждого нового дела и почти всегда находил у него поддержку.

В итоге отец Серафим стал воспринимать те разногласия с архиепископом на этапе становления Братства как монашеское испытание и искушение, каковыми они на самом деле и являлись. И испытания эти не сломили его, а, напротив, укрепили, послужили в научение. Преодолев их, он вырос духовно. Справившись с разочарованием горячей молитвой, верой и терпением, он приучился во всем вверяться Промыслу Божию. Придя к истинному примирению со своим правящим архиереем, отец Серафим не просто устранил разлад в личных отношениях – он внес свою лепту в дело поддержания единства Церкви, позволив Христу уврачевать раненую, болящую частицу Его Тела

Исполнившись жаждой нетленной славы, омоем очи души нашей от земной нечистоты.

Свт.Григорий Палама

Мы видим, что отец Серафим не был конформистом, слепо следующим любому указанию. Но не был он и бунтарем, поскольку прежде всего желал потрудиться Господу, а не самому себе; он никогда не преследовал каких-то личных целей. После конфликта Братства с правящим епископом и постепенного примирения в конце 1974 года отец Серафим советовал другим уважать и почитать законную церковную власть. Так, в апреле 1976 года он писал женщине, пригласившей священника послужить в свою общину без одобрения архипастыря:

«Надеюсь, Вы понимаете, что, живя в епархии владыки Антония, любой вопрос о священниках и приходах необходимо согласовывать с ним, ибо именно его воля должна совершаться и уважаться. Можно не соглашаться с епископами, в случае крайней необходимости даже “воевать” с ними; но никак нельзя узурпировать их права или пытаться “устроить” все без них так, будто они лишь номинальные фигуры. Следует страшиться и трепетать епископов и уж ни в коем случае не позволять себе вольности или фамильярности по отношению к ним. Боюсь, что некоторые из наших “американских православных” в Синоде как раз этим и занимаются – организуют свои собственные духовно-душевные епархии, считая епископов лишь номинальными, “ничего не понимающими” начальниками. Их дал нам Бог, и если иногда случаются трудности, это также служит нам во благо и спасение, и преодолевать эти трудности должно духовными средствами;».⁶³³

В другом письме, отправленном в 1976 году новообращенному англичанину, которого отлучили от святого причастия за жесткую критику местного духовенства, отец Серафим писал:

«Конечно, Вы теперь в очень плохом положении: слывете “бунтарем”, восставшим против своего архиепископа и духовенства, и – много хуже того – отлучены от самих церковных Таинств. В подобной ситуации что бы Вы ни сделали, судя по всему, доброго результата не будет; все, что Вы скажете, будет словами “бунтаря”, которые можно игнорировать. Поэтому для Вас жизненно важно снять с себя этот ярлык. Сделать это очень просто, и вовсе не обязательно для этого соглашаться с мнениями, неприемлемыми для Вас. Призываем Вас отложить пока все мысли о “правильном и ложном”, “справедливом и несправедливом” и сперва привести в порядок духовную сторону, то есть сделать все необходимое для восстановления права на святое причащение.

Усиленно призываем Вас сделать все, о чем просит Ваш архиепископ, а именно: написать письмо каждому из тех духовных особ, коим Вы, как говорят, выказали неуважение; попросить прощения за всю грубость, неуважение, все неподобающие слова или действия с Вашей стороны. Это важно и как акт послушания Вашему архиепископу (а Вы обязаны уважать его суждение, даже если считаете его неверным или несправедливым), и как (даже более) способ действия, согласный с духовным подходом к проблеме, при котором неважно, кто прав, а кто виноват. Архиепископ просит “испросить прощения и оставаться в мире”, “иметь почтение и уважение” к местному духовенству, – но ведь он не указывает Вам, каких мнений придерживаться. Так поступить будет правильно, даже если вдруг Вы “правы” во всем, потому что незаслуженные страдания, перенесение скорбей приносит огромную духовную пользу.

Да и вовсе не трудно в любом случае обвинить себя в грубости, признать оскорбительным свой тон и т.д., поскольку все это прокрадывается к нам в душу (любого из нас), даже когда мы отстаиваем правду».⁶³⁴

Отцу Серафиму удалось восстановить мирные отношения со своим архиепископом, сохранить послушание Матери-Церкви, и все это благодаря тому, что взором он всегда устремлялся к Небесам. Поначалу он болезненно реагировал на действия правящего архиерея, был потрясен и разочарован. Однако усиленно постарался найти духовный подход к этому затруднению и потому нашел в себе силы подняться над сиюминутным восприятием конфликта и найти утешение в мире небесном и вечном, в сиянии лика Христова.

Устремляя взор свой горе́ сквозь терния земных забот и бед, отец Серафим и другим чадам Церкви советовал то же самое. Так, он писал одному русскому священнику, утопавшему в приходских заботах:

«Необходимо сострадать и снисходить к своей пастве, к людским слабостям, но в первую очередь пастырь должен вести прихожан, наставлять их на правое дело, подвигать их к высотам духа, внушать, что они православные не столько по рождению или принадлежности к православной «организации”, сколько по непрестанной борьбе за верность Христову учению. Как никогда, православные пастыри сегодня должны остерегаться упования на Церковь как организацию, а уповать на Пастыреначальника Иисуса Христа, на небесный мир Божией Истины и Его святых, почерпая от них силы и вдохновение на правильное пастырство. Пастырь – это не только исполнитель треб для людей православных лишь потому, что они члены некоего прихода. Напротив, он должен постоянно напоминать им, как легко потерять “вкус» Православия, если не бороться, не стремиться к горнему. Эту беду предвидел епископ Феофан Затворник и печалился, что никто вокруг не видит того же. Уже в XIX веке начал теряться “вкус” Православия, и сколько утеряно с той поры!

Сами мы, по милости Божией, живем тихо, вдали от “приходских забот”, и оттого нам особенно дорог наш идеал Православия. Живи мы в Сан-Франциско на приходе, боюсь, быстро бы приуныли и опустили бы руки.

Здесь же сама пустынь вдохновляет нас. Безлюдность, дикая природа заставляют вспоминать пещерных отшельников, их величественную свободу, которая и есть истинная православная жизнь (вкупе с самоотречением).

В миру такое обрести намного труднее, потому и желаем Вам в первую очередь постоянно думою пребывать в мире горнем, а уж потом – “окунаться в жизнь своей паствы”».⁶³⁵

И много позже отец Серафим вспоминал, как научал его архиепископ Иоанн всегда вперять свои мысли горе́: «Очевидно, сам владыка все время пребывал в мире ином. Помнится, однажды он так говорил в проповеди о жизни духовной и созерцательной: “Вся наша святость зиждется на том, что мы твердо стоим ногами на земле и, будучи на земле, постоянно умом устремлены ввысь”. Всякий раз, навещая нас в книжной лавке рядом с собором, он непременно оделял нас чем-то новым, свежим, воодушевляющим. Придет, бывало, откроет свой маленький портфель и скажет: “Посмотрите! Вот изображение святого Альбана, а вот его житие”. Он искал и находил то, что помогало возгореться душе, и это не имело ничего общего с повседневной “административной” жизнью епархии. Говорили, что он плохой управитель. Не знаю. И не верю. Всякий написавший ему получал скорый ответ, причем на языке писавшего. В этом владыка был очень щепетилен. Но больше его влек мир иной, им он жил, в нем черпал вдохновение. Это идет вразрез со стремлением иных иерархов превратить Церковь в “дело”, сосредоточившись на управленчестве и экономике, то есть сугубо мирском. Стоит сим увлечься – и искра погаснет, утеряется высшее содержание. Архиепископ Иоанн своим примером заставляет нас устремляться духом и мыслью ввысь. И в конце концов, чем серьезнее во все это углубляешься, тем яснее осознаешь, что иного пути нет! Если Вы православный христианин, то выдюжите; и пусть люди называют Вас “полоумным”, “чокнутым” или еще как, Вы не измените своей жизни и управите ее в мир горний, небесный».⁶³⁶