Часть III

Стучите, и отворят вам.

Мф.7:7

Бог услышал отчаянную мольбу Евгения, указал ему путь служения. Помощь подоспела уже через несколько дней. Появился молодой русский, доселе незнакомый Евгению, старше его всего на полгода, также моливший о жизненном призвании. Звали его Глеб Димитриевич Подмошенский. И лишь один Господь ведал – их судьбы связываются теперь на долгие годы.

Жизнь Глеба отличалась от жизни Евгения, складывалась трудно, но в то же время ему было доступно древнее православное мировоззрение, коренившееся в родной русской культуре, исстари богатой духовно.

Когда они повстречались, Глебу исполнилось двадцать восемь лет. Роста выше среднего, ширококостный, русоволосый, с сильными руками и небольшой бородкой. Разрез глаз, форма лба и широкие скулы свидетельствовали о наличии в его родословной татаро-монгольских предков. Общительный и изобретательный, «душа общества», умел повести беседу, увлечь рассказом. Натура артистическая (сказывалась наследственность по материнской линии), с прекрасным чувством юмора, блистающим порой тонкой «смешинкой» на манер Диккенса. Действовал, в основном полагаясь на врожденный творческий инстинкт, часто бывал нетерпелив, непредсказуем и немного странен. Неуемный, жаждущий деятельности, почти всегда бывал занят «по горло». Отчасти под влиянием своего духовного наставника отца Адриана, речь о котором впереди, он научился прозревать человеческую натуру – подчас оценивал личность так, как иной и не помыслил бы. И оказывался прав!

Движимые большими идеями и, как говорится, слепленные из того же теста, что и «голодные художники», в этом они оказались близки с Евгением, несмотря на явные различия в характерах. После того как Глеб раскрыл для себя богатства православной веры и обратился ко Христу, в нем проснулась заботливая любовь к окружающим людям, он принимал их трудности близко к сердцу и старался облегчить им жизненную ношу. Очевидно, именно Глебу предназначалось вытащить Евгения из темницы горечи и одиночества, отворить его любящее и заботливое сердце. Встреча с Евгением стала промыслительной и еще по одной причине: Глеб обладал особым талантом зажигать людей своими лучшими идеями, вдохновлять их на служение Богу. Так, в годы учебы в Джорданвилльской семинарии в Свято-Троицком монастыре некоторые молодые паломники под его влиянием вставали на стезю служения Церкви и не отступали потом от этого пути всю жизнь.

В 1961 году, после окончания семинарии и длительного миссионерского паломничества по Аляске и Канаде, Глеб посетил Сан-Франциско. Калифорния послужила ему последней остановкой перед возвращением в Свято-Троицкий монастырь и потом домой в Бостон. Средства на это путешествие он заработал в православных приходах, устраивая показы слайдов на теку «Монашество в современной Америке». В русской общине Сан-Франциско о нем прознали и попросили провести встречи в храмах города. «Так я познакомился, – вспоминает Глеб, – с Марией Шахматовой, бывшей экономкой Приюта святителя Тихона Задонского в Сан-Франциско, основанного одним из величайших православных подвижников современности архиепископом Иоанном (Максимовичем). Она приняла меня с радостью, как старого знакомого, и сразу же упросила встретиться с одним из ее бывших сирот, чтобы я помог ему поступить в семинарию, – он имел явные религиозные наклонности. Вскоре я познакомился и подружился с этим молодым человеком. Звали его В.Т. Он был моложе меня и полон планов: хотел стать миссионером в Норвегии и поступить в Московскую духовную академию. Он понимал, что надо нести Православие американцам, и решил представить меня одному из них. Я согласился пойти назавтра после литургии на праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы.

В тот день (21 ноября / 4 декабря)²⁵⁹ я причастился в соборе на улице Фултон,²⁶⁰ и мы двинулись в путь. Идти пришлось долго. День стоял солнечный, но холодный и ветреный, что обычно для Сан-Франциско. Нам предстояло посетить студента Берклийского университета, пожертвовавшего блестящей карьерой на факультете синологии ради того, чтобы написать книгу по философии нигилизма. Он зарабатывал на жизнь мытьем посуды в ресторане, хотел быть свободным и не связывать жизнь с ненавистным ему академическим миром».

Жил Евгений в квартире на первом этаже. В.Т. и Глеб постучали в окно, но затем увидели, что дверь не заперта, и вошли прямо в большую, довольно темную комнату. Одна стена была увешана иконами, которые освещались лампадой. Перед этими иконами стоял Евгений. Был он в зеленом свитере, с трубкой в руке и, похоже, не очень-то обрадовался гостям, однако чувствовалось, что он весьма образован и воспитан. Он вежливо поклонился. Как открылось позже, Глеб показался ему знакомым.

Неожиданно Глеб воскликнул «по-апостольски»:

– Мир дому сему!

Евгений взглянул удивленно и настороженно.

– Где розетка? – спросил Глеб.

– Простите, не понял? – еще больше удивился Евгений. Заметив в руках у Глеба диапроектор, с которым тот почти никогда не расставался в путешествии, он указал, куда его включить. В ту же минуту Глеб начал показывать слайды, многие из которых сделал сам. Эту серию он называл «Святые места в Америке».

«Перед пораженным Евгением, – вспоминает Глеб, – предстал мир апостольского Православия. Красочные иконы, портреты святых и праведников Америки, виды Елового острова преподобного Германа Аляскинского, чудотворные иконы, привезенные в Америку из Шанхая, игуменьи, схимники, скиты в Канаде, Свято-Троицкий монастырь и Ново-Дивеевская женская обитель, которая восприняла и передала Америке традиции Оптинских старцев. Я давал короткие пояснения к слайдам, пытался раскрыть “мученичество” Святой Руси. Под конец рассказал о своем отце, как его арестовали коммунисты, о том, как я пришел ко Христу, и что в конечном счете привело меня сюда.

Лекция кончилась, хозяин квартиры, Евгений Роуз, будущий отец Серафим, затаив дыхание прошептал: “Какое откровение!”»

В эмиграции русские люди оказались в чуждой, лишенной Православия среде, их закружил безжалостный водоворот судьбы. В те годы Господь помог нам... начать православную жизнь, создать церковную атмосферу, исполненную молитвы, тишины и мира Христова, перенести Святую Русь на эту чужую почву.

О.Адриан Рымаренко из Ново-Дивеевской обители, Спринг Веллей, штат Нью-Йорк²⁶¹

Знакомство с Глебом стало для Евгения мощным катализатором. В письме, отправленном менее чем через год после той встречи, Евгений заявляет: «Вера моя возрастала постепенно, как вещь в некоторой степени “экзистенциальная”. Так было до тех пор, пока я не познакомился с молодым христианином (русским), для которого имело значение только грядущее Царствие,

и более ничто».²⁶²

Отступим на несколько лет и проследим жизнь того, кто принес Евгению откровение и кому суждено стать главным человеком в его судьбе. Рассказывая о Глебе, мы опишем и то окружение, в которое вскоре войдет Евгений, мир, который Глеб вслед за своими духовными наставниками назовет «Святой Русью в Америке».

До тринадцати лет Глеб жил в Европе. Еще до его появления на свет родители бежали от коммунистического режима из России в Латвию. Родился он в Риге 26 марта 1934 года, и младенцем его крестили в православной церкви. Вскоре щупальца коммунизма дотянулись и до Латвии. Когда Глебу было всего шесть лет, арестовали отца, сослали в страшный воркутинский лагерь в нескольких десятках километров от Полярного круга. Там он работал на каторге в угольной шахте. Внезапная потеря отца тяжело сказалась на ребенке. Он всем сердцем молился, особенно под Рождество, прося Бога возвратить отца, но им так больше и не суждено было увидеться. Лишь спустя пятьдесят лет он доподлинно узнал, что отец умер в лагере.²⁶³

Глеба и его сестру Ию воспитывала мать, Нина Александровна. Родословная ее велась из двух русских артистических семей: дядя по отцу – знаменитый хореограф Михаил Фокин, а дядя по матери, Павел Филонов, – известный художник-авангардист. От Нины Александровны Глеб унаследовал любовь к классическому искусству и особую восприимчивость к изящному.

Во время Второй мировой войны Глеб с сестрой и овдовевшей матерью были эвакуированы в Германию, где жили в бедности и неопределенности в лагерях для беженцев. В 1949 году им удалось эмигрировать в Америку, но и там их поджидали лишения. Мать заболела, и семнадцатилетнему Глебу помимо учебы в Школе музыки и искусств в Нью-Йорке приходилось много работать, чтобы прокормить больную мать и младшую сестру, страдавшую эпилепсией.

Учась в колледже в Бостоне, Глеб, как и Евгений, вступил в период отчаянных душевных поисков. Его мать, из русской интеллигенции, не воспитала его в ограде Православной Церкви. Тяготы и заботы рано легли на его плечи, и, пожалуй, самым тяжелым испытанием было отсутствие сильной отцовской руки. Глядя на молодых людей своего возраста, которых обеспечивали, оберегали и вели по жизни отцы, он клял судьбу, лишившую его этого счастья. Его мучил вопрос: почему столько сил приходится полагать, дабы прокормить себя и семью? Он пишет о себе: «Я замышлял самоубийство. Мой бунт был не сродни модным капризам битника 50-х годов, богатого мальчика, который, по выражению Толстого, “бесился с жиру”. Нет, я страдал, потому что не знал ответа на вопросы, которые казались жизненно важными... Я хотел жить, но должен был знать зачем. Только потому, что родился? Чтобы бесцельно страдать и умереть? Я не просил рождения! Я хотел жить, но уже впал в отчаяние: все представлялось невыносимо отвратительным. Какое-то поистине бесовское безразличие охватило меня, подавив даже естественный страх. Это можно назвать “тихим ужасом”. Пройдя через такое, я знаю, что творится в сердцах нынешних молодых людей, стоящих, как некогда я, на пороге самоубийства. Мне тогда не исполнилось и двадцати лет».

Только милостью Божией вышел он из такого состояния. Он уже стоял на мосту в Бостоне, помышляя свести счеты с жизнью, как вдруг в памяти всплыли несколько цветных картинок святого, знакомого еще с детства, – преподобного Сергия Радонежского. Этот русский подвижник XIV века жил так, как устроил Творец, – с Богом в сердце, в объятиях природы. И тоненькая мысль пронзила Глеба: «Попробуй, а вдруг эта простая идеальная жизнь вдали от мирской суеты, в гармонии с природой и есть реальность? Если же и это обман, бред, “опиум для народа”, – тогда покончи с жизнью...» Это было перед Рождеством.

В тот же вечер еще один случай отодвинул его от пропасти. Он, замерзший и промокший, плелся по улице, называвшейся Дорогой Симфонии, что в Бостоне. Неожиданно к нему подошел незнакомый человек и предложил билет в Концертный зал, где давали «Мессию» Генделя. Величественный хор «Аллилуия» воззвал напрямую к его душе, Глеб рыдал от радости и ликования в этой музыке. Благодаря высокому искусству и всепроникающей красоте он начал постигать – не умственно и не логически, – что человек есть существо духовное и что цель его долгих поисков проста – это Бог.

Но только когда Глеб побывал в русском Свято-Троицком монастыре в Джорданвилле – все окончательно прояснилось и стало на свои места. Он впервые столкнулся с верой отцов в ее полной славе. Вспоминая, как приехал в монастырскую церковь накануне Вербного воскресенья, он пишет: «Когда отворились царские врата на всенощной Входа Господня во Иерусалим и я услышал величественный, громогласный хор, поющий антифоном по обеим сторонам алтаря, я испытал вновь то восхитительное чувство, что и при генделевской “Аллилуйе”, – чувство, которое я тщетно искал во многих церквях, но нашел только сейчас, и оно покорило мое сердце! Я родился заново для жизни во Христе!»

β Свято-Троицком монастыре, являвшемся духовным центром Русской Православной Зарубежной Церкви, Глеба взял под свое покровительство молодой и деятельный иеродиакон Владимир (Сухобок). Невысокого роста, с яркими зелеными глазами, преисполненный радости и христианской любви. Глеб вспоминает: «После повечерия отец Владимир предложил: «Давай прогуляемся до кладбища”. На нем был клобук и мантия. Он лучился радостью, и дух его, казалось, ликовал. Предложил: “Хочешь, поговорим?” А я как раз прикидывал, раздумывал – стоит ли раскрывать самые потаенные уголки своей души? Мы пошли, и он начал: “Давай сначала я расскажу о себе, а потом – ты ». И поведал свою историю, которая в чем-то напоминала жизнь Глеба. Родился он в Черниговской губернии. В девятнадцать лет был мобилизован во время Второй мировой войны в германскую армию, отступавшую из России. В советское время отец его был атеистом, и мать не позволяла себе говорить детям о религии, но когда пришло время разлуки (как оказалось, на всю жизнь), она открыла ему: «Имей в виду, ты крещеный». В Берлине, будучи остарбайтером,²⁶⁴ он выкапывал людей из-под руин после налетов американцев. Именно здесь, в послевоенной Германии, одинокий юноша и обрел впервые Бога. Он повстречал отца Адриана Рымаренко, русского священника с несокрушимой верой и вдохновением, собравшего христианскую общину из сорока – пятидесяти мирян, в основном неимущих русских беженцев, и постоянно питавшего их своим неиссякаемым воодушевлением. Именно под его влиянием отец Владимир решил стать монахом еще в Германии, а теперь подвизался в Джорданвилле.

«Говорил отец Владимир очень долго, – продолжает Глеб, – около двух часов. Он открыл мне, что движет его душой, свой внутренний мир, и я был несказанно рад, что встретил доступного человека, коего волновали такие же вопросы, кто уделял мне время, снисходил до меня, недостойного, подбадривал и шутил.

Закончил он рассказывать, и взвилось мое сердце, захотелось излить все, что накипело. “Теперь расскажи о себе”, – попросил он. И я выплеснул все: как жил, страдал, мучился сомнениями... Так и произошло мое “перерождение”, среди ночи, на дороге между кладбищем и монастырем. Сколько сил дал мне этот разговор! Я понял, что нашел человека, которому я дорог таков, каков я есть».

И в то мгновение, когда Глеб увидел в отце Владимире отца, случилось то, что он сам называет обращением. С ним произошла разительная перемена, и это замечали все, кто знал его. До этого он слыл «мрачным Глебом». Теперь же был внутренне глубоко счастлив: открылась цель, жизнь обрела смысл.

Отец Владимир открыл для него подвижническую, мистическую сторону православного христианства. Перво-наперво он дал Глебу житие преподобного Серафима Саровского († 1833), одного из самых любимых святых земли Русской, потом житие преподобного Сергия Радонежского и наконец классическое руководство по внутренней молитве «Откровенные рассказы странника своему духовному отцу».

Душа Глеба жадно поглощала русские святоотеческие писания, книги о подвижниках Святой Руси. Он знал, что помимо преподобных Сергия и Серафима было очень много пустынножителей – отшельников, пребывавших в единении с Богом среди бескрайних лесов России вплоть до нашего столетия. И особенно взволновали его жизнеописания старцев Оптиной пустыни, они продолжили традицию пустынников рославльских лесов, откуда изначально и пришли, и представляли в истории современной Церкви один из самых разительных примеров духовного преемства. В XIX и начале XX века Оптинские старцы оказывали огромное влияние на русское общество, вызвав широкое процветание святости.²⁶⁵ Выполняя древнюю пророческую роль Церкви (1Кор.14:3), они даром Божией благодати проникали в людские сердца и целили раны душевные и телесные. Их пророчества и внушаемые свыше советы и назидания привлекали искателей духовности со всей Руси, их посещали Достоевский, Гоголь, Леонтьев и Лев Толстой.

Опять же с помощью отца Владимира Глеб познакомился с учеником святого Нектария (одного из последних Оптинских старцев) отцом Адрианом Рымаренко, который привел отца Владимира в Церковь. Тогда уже пожилой, отец Адриан со своей матушкой жил в Спринг Веллей в штате Нью-Йорк, где основал Ново-Дивеевскую женскую обитель. Так же, как и в Европе, он духовно окормлял мирян из христианской общины, собравшихся вокруг него.

Вместе со своей паствой отцу Адриану выпало много пережить. Во время Второй мировой войны прямо на его глазах его родному сыну осколком от бомбы снесло полголовы. Отец Адриан воспринял этот удар мудро, и пережитое помогло ему еще более поддерживать и утешать окружавших, и люди тянулись к нему. Священник, духовник, проповедник, он привлекал сотни, тысячи душ в Церковь своим богослужением и образом жизни. Он отдавал ее своей пастве. Столько отеческой любви дарил он, что его прозвали «суперсвященник».

Пастырство отца Адриана зиждилось не на его собственных измышлениях, а на всем лучшем, что он унаследовал от своего учителя – старца Нектария. Тот скончался в 1928 году под епитрахилью отца Адриана, и благодать оптинского наследия снизошла на последнего. Подобно своему наставнику, он становится истинным сердцеведцем: взглянув раз на человека, уже мог сказать, что необходимо тому сейчас, причем каждому свое, потребное только ему.

До встречи с отцом Адрианом Глеб не знал о нем всего и в первый раз пошел к нему не добровольно, а только в послушание. Глеб говорил, что ему достает духовных наставлений монахов-подвижников Свято-Троицкого монастыря, и особенно самого отца Владимира, однако отец Владимир ответил: «Нет, поскольку ты еще в миру, тебе нужен священник-духовник, который ведет подвижническую жизнь также в миру». Он велел Глебу ехать до Нью-Йорка, дальше вдоль реки Гудзон до маленького женского монастыря. «Не пожалеешь», – прибавил он.

Вспоминая первую встречу с отцом Адрианом, Глеб пишет:

«Сначала ехал на поезде до Нью-Йорка, потом на метро через весь город, затем час на автобусе до Спринг Веллей и еще около часа пешком до монастыря. Обитель занимала небольшую усадьбу в пригороде, по соседству с местным аэропортом, и, казалось, стояла здесь совершенно не к месту, равно и не ко двору в моей новой жизни. В Ново-Дивеевской обители я никого не знал и не представлял, что меня там ожидает. В моем воображении рисовались только картины старого Дивеевского монастыря. Я едва только духовно родился, был восприимчив ко всему и лишь учился жить в атмосфере Церкви.

Не помню уже, кто показал мне домик отца Адриана. Он стоял прямо посередине двора, слева за белой, еще недостроенной церковью, увенчанной красивым голубым куполом. На мой робкий стук отворила пожилая, но энергичная женщина, жена отца Адриана, она и позвала его. Открылась дверь справа, и он пригласил меня в небольшой очень уютный кабинет с невысоким потолком. Предложил сесть в кресло у окна, напротив красного угла со множеством старых, почерневших икон и горевшей лампадой. Сам сел на диван у стены, озарив меня душевной улыбкой... Он был высок и красив. Ярко-голубые глаза светились радостью, однако всем своим обликом он выражал серьезность.

Приехал я не для того, чтобы найти старца, понятие о “старчестве” сложилось позже. В то время мне хватало того, что я получал в Джорданвилльском монастыре. Не мучили меня и “неразрешимые” вопросы. Я просто пришел в гости, хозяин понял это и начал расспрашивать о жизни. Я отвечал кратко и незначительно, уделяя больше внимания портретам монахов в клобуках на стенах, нежели беседе... И вдруг он ошарашил меня вопросом относительно одного моего греха. Я был поражен такой прозорливостью, о таком даре я и не предполагал. Он придвинулся ближе и, глядя прямо в глаза, открыл обо мне такое, о чем я раньше даже и не догадывался.

Беседовали мы не очень долго, но я окончательно утвердился: передо мной всезнающий, заботливый и, несомненно, доброжелательный отец, которому ты нужен такой, какой есть, кто не пытается загнать тебя в свои “праведные” узкие рамки. Я плакал, но не только потому, что разговор тронул мое сердце, а потому, что обрел нечто совершенно замечательное, чего моя душа жаждала многие годы. Внезапно возникла тысяча давно мучивших вопросов. Отец Адриан рассказал в двух словах, как самому найти ключ ко всем ответам. Объяснил, что такое зло; что цель человеческой жизни на земле открывается через ежедневный круг церковных богослужений; поведал, что икона – это окно в Небо, в которое мы можем заглянуть, познавая святых; что живопись, музыка и все виды искусства могут стать путем к Богу Создателю; что отношения в семье связаны с тайной богопознания; открыл, что такое праведность; что такое мужское и женское естество; что есть богословие; в чем наш долг перед обществом, перед страждущей Россией и перед Америкой, которую он любил. Но более всего он восхищался Оптинскими старцами, чьи лица излучали свет с портретов вокруг меня. Один из них, Нектарий, был его духовным наставником, о чьей жизни в гонимой России написала в журнале, издаваемом в Джорданвилле, матушка отца Адриана.²⁶⁶ Сам он то и дело ссылался на батюшку Нектария, присовокупляя необычные и даже смешные истории из жизни своего учителя».

Как и для отца Владимира, отец Адриан стал для Глеба духовным отцом. После того как в его жизнь вошел отец Владимир, Глеб уже не искал себе отца. И все же отец Владимир со свойственной ему мудростью передал духовное руководство Глебом своему собственному духовному отцу. И несмотря на слабое здоровье и необыкновенную занятость, отец Адриан приложил немало сил, чтобы духовно образовать Глеба. Последний вспоминает, как тот передавал ему учение отцов Церкви о хранении ума и очищении сердца:

«Он нарисовал прекрасный лик чистой девы, которую должны казнить завтра за любовь ко Христу и веру в Него. Она идет по темным, сырым, холодным лабиринтам катакомб с мерцающей свечой – только этот огонек поможет ей добраться до тайного места – туда, где христиане празднуют Таинство Евхаристии, где она, причастившись Христу, войдет в Его Царство. Все ее будущее в вечности зависит от этого мерцающего огонька, зовущего прочь от безжалостного мира тьмы. С каким же благоговением и трепетом должна она хранить пламя этой свечи, чтобы обрести столь желанную для нее жизнь!

“Дева, – объяснил отец Адриан, – это душа человеческая, обязанная хранить свет познания о Боге и остерегаться всяких неблагоприятных воздействий, способных затмить или даже погасить Свет, пришедший на землю, дабы спасти грешников (1Тим.1:15). Как важно хранить наши чувства, коими мы воспринимаем и познаем жизнь! Наше осязание жизни, наша любовь к ее Источнику должна быть чиста перед Ним, чтобы лучше расслышать Его голос в наших сердцах – средоточии дарованной Богом жизни. Нужно постоянно блюсти, очищать, “протирать” наши чувства, дабы продолжал гореть тот просвещающий нас огонек свечи, – свет Христов просвещает всех. Свет этот – Божественная благодать...”

Отец Адриан поднялся, я видел, как он воодушевлен. Почти шепотом он велел идти за ним.

Дверь позади, очевидно, вела в молельню. Я вдруг ощутил, что это его Святая Святых, и я удостоился права войти туда. Прямо перед нами в красном углу – множество всевозможных икон и аналой с раскрытыми книгами, Псалтирью и прочими. Сверху возобладала над всем черно-белая фотография: голова Христа со знаменитой картины Васнецова. Страждущий, изможденный Спаситель в терновом венце словно пронизывал взглядом. Вот объяснение отцу Адриану! Святой лик выражал страдания. Но почему?! Меня никогда не убеждали объяснения страданий, ведь Христос победил боль и смерть. Почему же нам необходимо страдать и впредь? Если уже одна наша приверженность Ему обещает вечное блаженство, почему мы все еще должны страдать здесь, на земле, как в ветхозаветные времена?..

От рубиновых иконных лампад, казалось, пламенела вся маленькая комнатка с низким потолком – настоящая келья старца. Меня охватило необыкновенное благоговение, даже некий трепет. Отец Адриан поклонился святыням и начал мне их показывать, а я также подходил к каждой, кланялся и целовал. Там были крошечные частички мощей киево-печерских святых и др. Особо задержался он на преподобном старце Агапите, враче безмездном, кто всегда помогал ему в недугах; показал преподобного Иоанна Многострадального, который зарыл себя в землю по пояс, дабы избежать искушения; преподобного Моисея Угрина, питавшего голодных, – то же делал сам отец Адриан в страшное советское время.

В комнате стояла почти осязаемая тишина. Все это время батюшка говорил шепотом, да иначе и быть не могло, рядом – святость. Он положил руку на сердце и начал рассказывать о внутренней мирности, внутреннем делании, спокойствии и молчании. Я боялся, что от обилия впечатлений не смогу запомнить все важное, но не посмел прервать его: теперь, обратясь к иконам, он говорил как бы сам с собой. И тут я неожиданно постиг ту сладость страдания, что оставил нам Христос. Как я не понимал раньше, что эта боль необходима, дабы сохранить чувство присутствия святости!

Круговерть мыслей остановилась, они просто растаяли в предельном внимании, перемежаемом молитвой. Я внезапно ощутил ответственность за каждое свое слово, мысль, чувство: так легко осквернить, исказить или даже стереть чувство тихого присутствия Божественности. Сама боль осознания этого есть сладость, недаром в акафисте Спасителю Он именуется “Иисусом Сладчайшим”. Страх греха – это фактически боязнь потерять сие вдохновленное свыше мысленное видение “предстояния пред Богом”, словно вот-вот умолкнет сладкозвучная струна, связывающая нас с Творцом, и все из-за нашей же беспечности, неумения хранить чувства, ибо позволяем им свободно бродить в кромешной тьме лабиринтов падшего мира».

Отец Адриан всегда подчеркивал, сколь важно стремиться к внутренней тишине, через чистоту сердца и болезнование сердца. Плоды такой тишины он видел, глядя на своего старца Нектария, тот иногда полностью погружался в неземной «Тихий Свет» нетварной Божественности.²⁶⁷ Но тишина эта – «мирность» – была не сродни бездействию. Многократно повторяя слова старца Нектария, он учил, что Православие – это жизнь, живая апостольская сила.

В один памятный день он привел Глеба в монастырскую церковь. «Я видел, – вспоминает Глеб, – как отец Адриан лучится радостью, указывая на фрески, изображавшие святых на небесах. Вышли на улицу – небо переливалось звездами. Внезапно отец Адриан спросил: “Почему Бог волной вынес нас на просторы американской земли? Почему рассыпал нас – словно звезды по небу – среди добрых американцев? Не для того ли, чтобы мы до наступления конца света успели воссоздать здесь жизнь Святой Руси как свидетельство истинного христианства?”

Устраивая обитель, а вокруг нее мирскую общину, отец Адриан пытался воздвигнуть как бы православное небо над Америкой, заронить семена древней православной жизни в почву этой свободолюбивой страны, привнести сюда потерянную внутреннюю тишину. Эти апостольские идеи были абсолютно новыми для меня. Отец Адриан буквально открыл передо мной новые горизонты».

В 1958 году Глеб поступил в Свято-Троицкую семинарию при монастыре в Джорданвилле. Для сей духовной школы то была пора расцвета. В ней преподавали выдающиеся наставники: архиепископ Аверкий (Таушев) – живой исповедник нашего времени, религиозные мыслители архимандрит Константин (Зайцев) и И.М.Андреев, богослов протоиерей Михаил Помазанский. Глеб напитывался здесь живым Преданием Русской Церкви, воплощенным в праведниках, на коих зиждился дух Святой Руси.

Окончив семинарию, Глеб искал применение полученному духовному багажу, но истинное призвание, как и Евгению, пока не открылось. Больше всего его привлекало монашество, однако этому устремлению пока противилась мать, она грозила проклятием, если тот примет постриг. Под влиянием отца Адриана мысли его обратились к евангельскому делу православного просвещения Америки. Пример он нашел в служении преподобного Германа Аляскинского, монаха-подвижника святой жизни, одного из первых миссионеров на Американском континенте. Более того, в преподобном Германе Глеб увидел своего святого предстоятеля перед Богом, которому можно молиться об указании дальнейшего жизненного пути (хотя преподобный Герман в то время не был еще прославлен Церковью).

Монах Герман прибыл на Аляску из древнего северного русского монастыря Валаам в 1794 году. На отдаленном Еловом острове на Аляске, в тиши лесов, он жил в полном единении с Богом и проповедовал Евангелие местным жителям – алеутам, заботился об их осиротевших детях. Здесь же и преставился в 1836 году... Однажды весной, незадолго до окончания семинарии, Глеб впервые прочитал о его жизни в книжице, изданной на Валааме в 1894 году. Позже он вспоминал: «Я был поражен тем, что совсем рядом со мной, на том же материке, жил и обрел вечный покой человек высокой святости. У меня даже есть возможность прийти к нему, русскому святому, – в Америке! Прийти с прошением, с молитвой обо всем, в чем нуждаюсь. Он величайшая частица святости на этом континенте. Он поможет, укажет, как устроить жизнь так, как того хочет от меня Бог. Но нельзя ехать к нему простым путешественником-туристом. Нужно выстрадать этот путь, без денег, без всего...

Я был поражен не только мыслью, что уголок Святой Руси действительно находится в Америке, душа возгоралась от замысла отца Адриана – взрастить это семя на американской земле, он так серьезно рассказывал мне об этом той памятной звездной ночью, так старался воплотить свою мечту в Ново-Дивеево. О Боже! Пустынный остров на Аляске! И там – нетленные мощи святого! Проехать через всю страну, без денег, как заповедано в Евангелии, оказаться рядом с многострадальной Россией, но главное – получить от преподобного ответ. Все, как было на Руси! Мысль казалась безумной, но зажигательной!

Примчавшись обратно в монастырь, влетел в келью отца Владимира и заявил: “Только не говорите, что это безумие, выслушайте. Я решил, что хочу делать: окончу семинарию и в тот же день без денег хочу поехать на Аляску просить отца Германа ответить, как послужить Богу. Только не смейтесь!”

“Совсем и не безумие, – отец Владимир очень серьезно посмотрел на меня, – твои праотцы (он всегда напоминал мне о них, так как мой отец был из Пскова, и отец Владимир считал это важным) паломничеством ко святым получали спасение! Я совсем не считаю это сумасшествием или чем-то сметным. Мысль замечательная. Богом посланная! Попомни мои слова: не успеешь оглянуться, как все устроится, и ты отправишься в путь. Только после возвращайся прямо сюда”. И он с любовью благословил меня.

Я изумился, но поверил, что это от Бога! Так и оказалось. Отец Владимир рассказал, что переписывается с одним старым отшельником с этого острова, архимандритом Герасимом (Шмальцем). Я отправил ему письмо и получил приглашение приехать летом. Дело оставалось за малым – найти средства. И мне пришло в голову: по дороге на Аляску давать лекции с показом слайдов, посещая церкви, привлекая семинаристов».

Денег, вырученных от лекций, хватило, чтобы добраться до Аляски. Глеб приехал на Еловый остров в августе 1961 года. Проплутав несколько часов в лесу, наконец набрел на старое монашеское поселение преподобного Германа. Отца Герасима он встретил в часовне, которую тот поставил на месте землянки преподобного. Лес вокруг был мшистым и влажным, совершенно диким. Он поражал какой-то причудливой красотой. В пятистах шагах – «Монашеская лагуна» и рокочущий океан. При первом взгляде на настоящую келью отшельника Глеб даже испугался. «Я вдруг ощутил, – пишет он, – что все это неподдельное, как на Святой Руси, очень отрешенное от мира, как и путь самого Германа».

В Свято-Троицкой обители некоторые предупреждали Глеба, чтобы тот остерегся отца Герасима, дескать, тот сумасшедший. Ходили слухи, что он к тому же коммунист, масон и еще невесть кто. Познакомившись с ним, Глеб с облегчением вздохнул: все – вымысел и наговоры. Отец Герасим оказался простым, смиренным и сердечным, с огромной любовью к монашеству, несмотря на годы лишений и одиночества. «У нас оказалось много общего, – вспоминает Глеб, – наши родители были одного и того же сословия, и он любил моего духовного отца – отца Адриана, с коим переписывался».

Глеб писал потом: «Отец Герасим жил по велению боголюбивого сердца. Он был подлинным носителем духа Святой Руси в современной Америке, но столь немногие ценили и понимали его».²⁶⁸ Ни в своей семинарии, ни где бы то ни было не встречал Глеб такого подвижника-пустынножителя. На острове отец Герасим находился с 1935 года. Ухаживал за могилой, следил за мощами преподобного Германа и поддерживал монашеский уклад жизни «Нового Валаама», как называл это место сам преподобный в память о своем любимом русском монастыре.²⁶⁹ И Глеб понял, что перед ним тот самый человек, появление которого отец Герман предвосхитил за сто лет: «Монах, как и я, убежит от людской славы, придет и поселится здесь...»

Поездка на Еловый остров совпала с началом Успенского поста. Отец Герасим устраивал службы у себя в келии и поминал всех людей, встретившихся в жизни. «Список был поистине бесконечен, – вспоминает Глеб, – каждое имя омывалось его слезами. Его пылкая молитва тронула меня до глубины души, она захватила меня – это было взывание к Богу о заступничестве, упрашивание. Я не мог сдержать рыданий, исходивших из самого сердца. Но в слезах ощущалась не печаль, а, скорее, сладость и необъяснимое раскаяние сердца... После молитвы он особенно исполнялся жизни и радости. Угощал меня чаем и испеченным собственными руками пирогом с лососем. Вокруг не было ни души, и только сияющие звезды над гигантскими темными елями могли засвидетельствовать его многолетнее духовное предстояние перед Богом».²⁷⁰

Прошла неделя, Глеб несколько раз беседовал с отцом Герасимом, но еще не нашел в своем сердце ответа на вопрос: как жить дальше. Как бы не пришлось возвращаться домой, так и не достигнув основной цели.

Но вот что случилось... Перед Успением к отцу Герасиму приехали его старые друзья из городка Кадьяк. Он встречал их очень радушно. Глеб же тем временем отошел к небольшому заросшему папоротником источнику, из коего в бытность свою сам преподобный доставал воду. Сев на замшелый пень у журчащего потока, он открыл книгу, взятую из хижины отца Герасима. Это были жития русских подвижников. И вот, наугад открыв страницу, он попал на главу о преподобном Серафиме Саровском.

«Как-то в конце 1832 года один монах спросил старца [прп.Серафима]:

– Почему мы не имеем строгой жизни древних подвижников?

– Потому, – отвечал старец, – что не имеем решимости, а благодать и помощь Божия к верным и всем сердцем ищущим Господа ныне та же, какая была и прежде, – и мы могли бы жить, как древние отцы, ибо, по слову Божию, Иисус Христос вчера и днесь Тойже, и во веки (Евр.13:8)».²⁷¹

«Вдруг, – вспоминает Глеб, – словно озарение снизошло на меня: дело в том, что я еще не решился полностью сораспять свою жизнь Иисусу Христу, не изжил самость, поэтому Бог молчал. Вскочив, я побежал по тропинке, но не к хижине, а в другую сторону и скоро оказался у большой белой часовни, построенной местными жителями над могилой преподобного. Упав на гробницу, я принялся истово молиться...»

А незадолго до этого, за тысячу миль отсюда, в одной из книжных лавок Сан-Франциско Евгений отчаянно молил Божию Матерь: «Дозволь мне служить Твоему Сыну!» Как и Евгений, Глеб готов был вырвать сердце, чтобы принести его на жертвенный алтарь. Он обрел решимость, памятуя слова преподобного Серафима: «Разрешил себя Господу, предал себя в Его руки, а дальше – будь что будет!»

«В следующее же мгновение, – пишет Глеб, – я услышал тихий, мягкий голос, идущий, казалось, из усыпальницы: “Мечтай! – только одно слово... Может, мне показалось? Может, я схожу с ума? Но нет, я ясно слышал! Я не мог не уловить смысл этого слова! Все так очевидно: только что я посвятил жизнь Богу, желая вложить свое рвение во что-то святое, и Господь через Своего святого, отца Германа, спрашивал о моих желаниях.

“Пошли мне такого же идиота, как я сам, – взмолился Глеб, – кто бы понял меня, понял, чего я хочу”.

И опять я услышал участливый голос: “А еще?“

Я едва перевел дух. Если моя просьба исполнена, я должен как-то отблагодарить святого.

“Даруй мне братство, – произнес я с трепетом, – братство, которое прославит тебя и объявит о тебе миру”.

И едва договорив, выбежал из часовни, будучи не в силах более оставаться наедине с такой святостью. Я помчался обратно по тропе к отцу Герасиму, коего застал за приготовлением чая для гостей. “Я получил ответ!” – воскликнул я. Тот благоговейно перекрестился и сказал просто: “Слава Богу!” – даже и не узнав, в чем дело».

Так каков же был смысл тех двух просьб, с которыми Глеб обратился к преподобному Герману? Когда Глеб просил себе такого же «идиота», думал он прежде всего о жене, разделившей бы его мечты и помогавшей их воплотить. Он был знаком с несколькими благочестивыми девушками, но те скорее желали создать уютный дом, их не увлекли бы романтические идеи Глеба о жертвенной миссионерской работе. Мать всегда называла его «идиотом» за любовь к «несбыточным» мечтам, и Глеб решил, что только другой «идиот», как и он сам, может полностью понять его.

Вторая же просьба, родившаяся внезапно в благодарность отцу Герману, не имела таких четких очертаний. Он уже подумывал об объединении верующих или братстве, которые поддержали бы дело канонизации этого, без сомнения, святого подвижника и помогли бы отцу Герасиму в деле создания монашеской обители на острове. Зачатки этой идеи заронил в душу Глеба отец Герасим в разговорах с ним.

Идея создания Братства во имя преподобного Германа как нельзя более подходила Глебу с его мечтами о миссионерском служении. Он верил, что пример преподобного Германа будет очень убедителен для нового поколения американских богоискателей. Поняв суть столь модного в ту пору настроения неприкаянности, ненужности в среде задыхающихся от материального изобилия молодых людей, Глеб пришел к выводу: сегодня американской душе нужна православная идея подвига, духовного аскетического рвения, самопожертвования ради высокого, благородного дела. В Новом Свете жизнь уже давно устоялась, но дух пионеров-переселенцев, дух свободных людей, борцов не умер. И в образе отца Германа – смиренного монаха, жившего наедине с Творцом в далекой северной пустыни, в одиночку несшего древнюю святую жизнь новой земле, отечески заботившегося об униженных и сиротах, – Глеб увидел пример для подражания современной Америке, дабы воплотить в делах нерастраченный религиозный пыл.

Глеб отправился домой в день праздника Успения Богородицы. Отец Герасим шел вместе с ним по берегу. «Не выношу прощаний», – произнес он. Отшельник, живущий в такой глуши, расставался с гостями, как правило, навек.

Уже отчалив от берега, Глеб все смотрел на одинокого заплаканного монаха на берегу лагуны, благословляющего его. Он чувствовал, что покидает остров другим человеком: «Я понял, что вопреки ожиданиям встретил здесь духовного гиганта, он вдохнул в меня решимость и желание продолжать дело святого Германа, во славу Господню и торжество Его Православной Церкви, и я ощутил, что с Божией помощью ничто не свернет меня с пути».²⁷²

По дороге в Сан-Франциско он задержался в Канаде, чтобы посетить два скита, возведенные одним поистине святой жизни миссионером, позднее ставшим архиепископом Иоасафом (Скородумовым).²⁷³ Березовые и осиновые рощи, окружавшие обители, удивительно напоминали природу России, а в самих скитах еще оставались русские монахи и монахини, носители подлинно монашеского духа.

В Эдмонтоне Глеб навестил и преемника архиепископа Иоасафа епископа Савву (Сарачевича), серба, иерарха Русской Зарубежной Церкви. Тот до самого утра рассказывал ему о сербском духовном возрождении и подъеме, возглавляемом иерархом Николаем (Велимировичем), впоследствии причисленным к лику святых.²⁷⁴ Епископ Савва еще на родине сам внес значительную лепту в это движение. Теперь же настал черед Северной Америки. Он чувствовал: пришло время поднять дух отчаявшихся русских людей в свободном мире, ведь они утрачивали свои православные корни. «Он был полон силы и жизни, – вспоминает Глеб, – но как бы ни хотелось с ним согласиться, как бы ни проникался я его энтузиазмом, все же червячок сомнения точил душу. Я чувствовал: несмотря на все духовное богатство, которое сохранила Православная Церковь и с помощью которого она могла воспламенить сердца людей во всем мире, истинные ее представители в целом не в силах передать это наследие молодому поколению – их разделяла целая пропасть.

В современном мышлении укоренился дух “умеренного” нигилизма, что по своей природе диаметрально противоположно традиционным и истинным ценностям Православия. Этот дух оказывает сильное влияние на молодых эмигрантов, православных по рождению, и они становятся нерадивыми [к своему спасению] либо вообще отвергают свои православные корни. Потому-то и я, даже окончив семинарию, все еще задавался вопросом: как в Америке служить Богу и Его Церкви? Единственная надежда, как я считал, – это, подобно апостолам, выйти на дороги сегодняшней Америки, проповедуя в простоте и искренности православное Евангелие Христа».

С такими мыслями Глеб покидал епископа Савву и канадские скиты. В Сан-Франциско он навестил своего друга – смиренного отца Нектария (позднее епископа), который очаровал его рассказами, как говорится, из первых рук об Оптиной пустыни и ее святых старцах. Познакомился он и с братом отца Нектария, церковным писателем Иваном Концевичем, и его женой Еленой Юрьевной, жившими в этом же городе. Как и отец Нектарий, его брат Иван был учеником Оптинского старца Нектария.

В Сан-Франциско состоялась и первая судьбоносная встреча с Евгением Роузом.

Нельзя быть христианином вполсилы – тут либо все, либо ничего.

О. Серафим (Роуз)²⁷⁵

Глеб показывал свои слайды и не подозревал, что Евгений уже открыт этой жизни. «Я не знал тогда, – писал позже Глеб, – что это-то и было ему нужно. Кто-то должен был донести до него дух древнего пустынножительного Православия, познакомить его с тем миром, частица которого есть ныне и в Америке! И этот мир, как я старался подчеркнуть в разговоре с Евгением, увы, исчезает с лица земли».

Глеб принялся рассматривать иконы на стене у Евгения и сразу же заметил на видном месте портрет Николая II. Многие знакомые русские стыдились государя и вообще идеи монархии как чего-то «устаревшего» и «примитивного». Он удивился: с чего бы это американцу держать портрет царя, да еще вместе с иконами? Но по ответу Евгения понял, что тот прекрасно представлял себе православный взгляд на монархию и верил, что государь как властитель Третьего Рима, является последним оплотом христианской цивилизации, противодействующим духу антихриста. Об этом же говорил святой апостол Павел, согласно коему эта сдерживающая сила должна быть взята от среды до того, как объявится антихрист (2Фес.2:7–8). Евгений поведал Глебу: расстрел (Букв.: отцеубийство) царя и разрушение христианской империи – явный знак последних времен. Россия сдерживала революцию, а пав, оставила мир беззащитным перед революционным злом.

Стало понятным, почему рядом с царским портретом Евгений поместил икону Михаила Архангела, поражающего мессию сил зла, – тот падал, сокрушая мир сей.

Затем Евгений заговорил о Великом инквизиторе Достоевского, о том, что, в соответствии с его взглядами, международные организации, такие как ООН, обретут духовного главу и псевдорелигиозное содержание.

– Но ООН – всего лишь политический орган! – возразил Глеб. – Как народы могут позволить, чтобы глава одной религии исключительно представлял все остальные?

– Я думаю, им непременно понадобится этакий всемирный авторитет вроде папы Римского, – ответил Евгений.

И Глеб вспомнил, что его наставник по Джорданвилльской семинарии архиепископ Аверкий высказывал те же опасения. Он находился в духовном родстве с одним из пророков XIX века святителем Феофаном Затворником, предрекавшим катастрофическую «русскую» революцию. Не удивительно, что владыка Аверкий пришел к таким выводам об апокалиптическом веке и о его духовных соблазнах. Но слышать такое из уст американца казалось, по меньшей мере, странным, особенно в 1961 году, когда православное учение на Западе было известно очень немногим. Глеб поинтересовался, исповедовал ли Евгений Православие.

– Нет, – отвечал тот, – но очень бы хотел.

Вспоминая эту первую встречу, Глеб написал: «Говорил он ясно и очень сдержанно. Был замкнут и необычайно спокоен. В нем чувствовалось благородство. Я ощутил, что эта душа живет в Боге и уже хорошо усвоила первую ступеньку “Лествицы” преподобного Иоанна – “отречение, отрешение от мира”. Как выяснилось позже, он умер для мира, порвав со всеми соблазнами и естественными стремлениями к обычному мирскому довольству и счастью. Единственным честолюбивым желанием оставалось выкристаллизовать в своем философском уме абсолютную ценность Православия.

Тогда я еще не знал, насколько он любит Христа, видел лишь, что весь его энтузиазм направлен на поиски антихриста, который теперь есть уже в мире (1Ин.4:3) и заражает своим духом всю планету. Было также явно: Евгений до крайности застенчив. И я пришел к выводу, что должен сделать все, дабы помочь ему постичь и вместить всю полноту Истины».

Глеб планировал вернуться на восточное побережье, но чувствовал, что нельзя оставлять Евгения в таком состоянии неопределенности. Тот явно не «заигрывал» с Православием, наоборот, был чрезвычайно серьезен. Но как ввести его в Церковь? У него мало общения с православной общиной, он – философ «в себе», к тому же выходец с чужбинного берега, и вряд ли сможет полностью сойтись с русскими церковными общинами. Отношения, завязавшиеся между ними во время приезда Глеба, нуждались в дальнейшем развитии. Но кто-то иной должен был помочь Евгению сблизиться с Церковью.

Незадолго до отъезда Глеба из города его новые русские друзья по Сан-Франциско устроили ему прощальный вечер и преподнесли небольшой подарок. Открывая его, Глеб объявил: «У меня тоже есть кое-что для вас. Вы знаете, что я приехал сюда, на западное побережье, как миссионер – вдохновить людей идеями Православия. Но я не хотел бы служить только русским – для них задача лишь вернуться в Церковь. Православие принесено в Америку, и сейчас можно преподать его американцам. Это поможет не только им, но и нам, кто уже в Церкви. Недавно я познакомился с одним из них, интересующимся Православием. Зовут его Евгений. Это и есть мой дар. Я хочу, чтобы вы помогали ему и направляли. Семя брошено в эту землю, и вам предстоит его взращивать».

Они пообещали ему исполнить пожелание, и Глеб попросил одного из молодых людей, Димитрия Андрэ де Ланжерона, уделить Евгению особое внимание. Тот согласился.

Глеб вернулся поездом на восточное побережье. Приехал в Свято-Троицкий монастырь в день поминовения преподобного Германа Аляскинского (13/26 декабря), где его встретил отец Владимир, который немедленно отслужил панихиду по преподобному.

Евгений тем временем жил у своих родителей в Кармеле. Посещал литургии в церкви преподобного Серафима в Сисайде, куда ровно два года назад он приводил Алисон. На этот раз, возможно благодаря Глебу, Евгений ближе сошелся с Православием, преодолел свою застенчивость и познакомился с отцом Григорием Кравчиной – своим первым священником. Тот вырос в приюте, полным сиротой, в Почаеве, на Украине, под сенью знаменитой Почаевской лавры. Смиренный, богобоязненный, он оказался дальним родственником отца Адриана. В Сисайде ему было откровение от преподобного Серафима Саровского – назвать церковь в честь этого святого.

В конце 1961 года Евгений возвратился домой в Сан-Франциско. А в 1962 году, на праздник преподобного Серафима (2/15 января), написал Глебу письмо в Бостон. Это послание очень хорошо передает его мысли и чувства в то время:

«Дорогой брат Глеб!

С Рождеством Христовым!

Только что вернулся из Кармела, где провел западное Рождество с родителями. Кармел, если ты не слышал, находится в 120 милях вниз по побережью. Место красивейшее, около океана, посреди сосен и кипарисов.

Это – бывшая колония богемных художников и поэтов, а сейчас довольно “модное” местечко для состоятельных людей с определенными культурными запросами. Здесь так и разит “ароматной” светскостью.

Для меня эта мирская атмосфера – урок: она реально отражает “дух века” и взывает к моему смирению, только, боюсь, в смирении я не преуспел.

В этой внешней “безобидности” и как бы нейтральности я нахожу явные черты духа антихриста: псевдоблагочестивая религиозность и самоправедность, поверхностный антикоммунизм, который слишком легко при желании разжечь до лжерелигиозных неофашистских идей крестового похода якобы во имя сохранения “христианской демократии”; умственная и духовная бесцельность, прикрытая сомнительной моралью и благонамеренным “идеализмом”, позволяющим считать “святым” вредоносного еретика типа Альберта Швейцера, идеализмом, основанным на вере в добродетельную пропаганду “мира” и “братства”, идущую с обеих сторон железного занавеса. Вся эта духовная фальшь кажется мне благодатной почвой, она ждет своего возделывания князем зла для учреждения чудовищного и лживого “царства мира сего”. В самом деле, в этой атмосфере, как и во всем духе века, я чувствую некое ожидание, будто люди чают прихода мессии, он будто бы появится и найдет ответ на все якобы неразрешимые вопросы и устранит все мучительные тревоги и сомнения века сего. Люди, кажется, уже готовы пасть ниц перед грандиозной апокалиптической фигурой, “миротворцем”, носителем идей “братства” для всего мира. И главная из “братских” идей – это забвение Христа и того факта, что проблемы нашего века – не внешние, а внутренние, мы сами повинны в них, ибо отвернулись от лица этого ставшего “ужасным” для человечества Бога. Он “слишком много” хочет от нас и обещает вечность. Но для людей, возжелавших “чего-то добиться” в этой жизни, вечность невыносима.

Обо всем этом я пишу в книге. Она должна отразить состояние современного человека. Иногда меня пугает масштабность этого труда, мучает мое недостоинство заниматься этим. Вообще я стал записывать свои мысли еще несколько лет назад, до моего обращения в Православие. Я был тогда полон гордости за свою ученость и ненависти к современному миру. От посещения родителей и общения с их знакомыми я приходил в ярость и отчаяние. Но после моего перерождения и роста в вере чувство ненависти сменилось жалостью и беспомощностью: жалость – к плачевному состоянию мира, отвергшего Христа и даже не осознающего этого; мир полон “благожелательных” людей, они несчастны, но даже не подозревают об этом, а если и осознают, то не понимают почему и тщетно ищут причину вне себя. И беспомощность – из-за того, что, как бы ни старался, все равно не могу общаться почти ни с кем. Хорошо, если удастся передать то немногое, что знаю, или кажется, что знаю, наиболее вдумчивым, особенно молодым, еще не совсем погрязшим в этом лживом мире, они просто потерялись, все еще не ведая, где искать Истину. У остальных же мой бескомпромиссный тон вызывает враждебность или даже насмешку. А я считаю, что уже слишком поздно говорить об этих вещах “мягко”, так как существует опасность заблудиться в тумане “новой духовности” Бердяева и ему подобных “благонамеренных” людей, чьи мнения преобладают сегодня. Так что я не уверен, найду ли издателя. Впрочем, и враждебность людей, по- моему, можно обратить им же на пользу: пусть видят, что не все, называющие себя “христианами”, удовлетворены расплывчатой псевдорелигиозной “духовностью”, о коей кричат сейчас на каждом углу. Я считаю, что необходимо с полной ясностью отразить лживость религии “компромиссов”, ибо она чревата самообманом и по сути есть только два абсолютно непримиримых пути: вера в мир сей и в религию собственного “я”, что является путем, ведущим к смерти, и вера во Христа, Сына Божия, Кто один несет в Себе вечную жизнь.

Я бы очень хотел услышать твое мнение и замечания по поводу всего этого.

К счастью, от Кармела всего пять миль до побережья. Там есть замечательная маленькая церковка преподобного Серафима, о которой я тебе рассказывал. Я и раньше бывал там на литургии, но на этот раз первым делом направился к священнику – отцу Григорию Кравчине (совсем неожиданно это получилось в день святого Евгения). Он нравился мне и своей внешностью, и внимательным совершением литургии. Личная встреча подтвердила мои впечатления. Это чрезвычайно чуткий и интеллигентный человек и, мне кажется, очень смиренный и простой. Будь моя воля, я выбрал бы его духовным отцом... Жаль, что ты не видел его. Уверен, он бы произвел на тебя благоприятное впечатление и церковь его тебе бы понравилась. Я рассказал ему о тебе, он о тебе слышал и интересуется, почему ты не заехал и не показал свои слайды его пастве. Надеюсь, вы еще встретитесь. Я же удивляюсь тому, как мало он известен в церковных кругах, похоже, он держится особняком.

Твой приезд был большой отрадой для меня. Я уже отвык от общения с православными, и поистине тебя привел Промысл Божий. Ты значительно укрепил мою веру и открыл ту духовность, коей живет Джорданвилль. Надеюсь на скорый ответ, молюсь за тебя и прошу твоих молитв.

Твой брат во Христе, Евгений».

Все современные духовные «отклонения» нельзя рассматривать иначе, как последнюю ступень грехопадения человека. Весь мир словно уподобился Адаму, возжелавшему быть всеведущим, как Бог.

И кто ответит, почему Господь попускает такое? Не потому ли, что в конце времен, как и в начале, мы вновь идем наперекор Его воле?

Без всякой видимой причины покинул блудный сын отчий дом. Но вернулся – и сколько было радости? Может, Господь попустил теперешние смутные времена, чтобы потом возрадоваться, приняв раскаявшихся грешников?

Евгений Poуз, 18 января 1961г.

Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги... Ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся.

Лк.15:21–22, 24

Вкусите и видите, яко благ Господь.

Пс.33:9

Димитрий сдержал обещание часто навещать Евгения. Среди предков Димитрия были французы и русские. Первые принадлежали к одной из аристократических фамилий. Сам Димитрий вырос в Бельгии, Германии, Франции, Перу, знал множество языков и по-английски говорил с французским акцентом. Редко отпрыски дворянских семей получают хорошее религиозное воспитание, однако его благочестивая родительница, Светлана Романовна, преуспела в этом.

Искренняя вера Димитрия служила Евгению примером. Он увидел естественность православной жизни, коей был лишен и которую не восполнишь разумом. До конца своих дней Евгений поддерживал переписку с этой семьей: Димитрием и Светланой Романовной. Последняя окончила свои годы в Ново-Дивесвском монастыре у отца Адриана.

Глеб, Димитрий и близкие им по духу друзья помогли Евгению сделать решающий шаг и войти в Церковь. Он уже не боялся погрязнуть в провинциальной «приходской обмирщенности», его окружали молодые русские, мечтавшие служить Православию как вселенской Истине, а не потому, что так заведено в их семьях.

В воскресенье 12/25 февраля 1962 года, в день памяти его небесного покровителя преподобного Евгения Александрийского,²⁷⁶ по благословению архиепископа Тихона Евгения воцерковили через Таинство миропомазания. Обряд совершил протоиерей Русской Зарубежной Церкви отец Николай Домбровский в соборе в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» в Сан-Франциско. Димитрий и Светлана Романовна стали его восприемниками.

Началась литургия. Это была Неделя о блудном сыне, и, слушая евангельскую притчу, Евгений понял: его приход в Церковь именно в этот день – не совпадение. Вспомнились мучительные годы тщетных попыток убежать от Бога: он сам – блудный сын, он согрешил пред небом и Творцом и недостоин даже называться сыном. Но Отец открыл ему Свои объятия, одарил его в полноте незаслуженным сыновством, принял в Отчий дом – Церковь. На этом «спасительном островке», по словам Евгения, прошлые грехи смывались, он становился свободным взамен же, как заметила Алисон, «Евгений отринул не только свое прошлое, но и все остальное, в том числе и самость. Он предал себя Богу».

Когда в конце литургии его причастили, благодать настолько чудесно вошла в него, что он погрузился в состояние полнейшего покоя и счастья, почувствовал неизъяснимую «небесную» сладость во рту. Это держалось более недели, не хотелось даже есть. Несколько лет назад он вкусил ада, теперь же ему было дано (причем в прямом смысле) вкусить Неба. И по прошествии времени, уже став священником и крестя людей, он осторожно интересовался, не испытывают ли и другие чего-либо похожего? Ответ обычно был «нет», и он заключил – к нему Господь явил особое милосердие.

В последующее десятилетие разгорелась дискуссия, в ходе которой «неправильные» приемы в Православие объявлялись недействительными и безблагодатными. Евгений еще подростком крестился у протестантов и потом вошел в Православную Церковь просто через Таинство миропомазания. К этим спорам он относился совершенно спокойно, столь очевиден был его собственный опыт восприятия благодати по вступлении в Церковь.²⁷⁷

И возможно, благодаря чуду первого причастия впоследствии он часто заговаривал о непостижимом «вкусе» и «аромате» православной веры.

В своей первой работе поры студенчества в Академии востоковедения он утверждал: «Глубокое знание... тесно соприкасается с личностью познающего, а знание совершенное сливается с личностью воедино, и его мерилом является сама жизнь». Теперь Евгений увидел христианство в истинном свете, он не только знал, что Христос существует, он начал жить во Христе. Ограниченное понятие о христианстве Ф.Ницше, бывшее так по душе раньше, сейчас выглядело пустым и дробным, вроде самого поверхностного «либерального протестантизма». Померкли даже Генон и Шуон – мыслители, чтимые им в академии. Тогда он принимал их более положительные взгляды на христианство. Но оказалось, и они не проникли в самую суть, ибо нужно жить во Христе, познавая Его сердцем.

В январе 1961-го, за год до своего воцерковления, Евгений записал в дневнике: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин.8:32. – Ред.). Без Истины нет христианства, и без познания христианской Истины нельзя стать христианином. Венец этого познания – не власть, которой желает наука, не утешение, не жизненные удобства, не безопасность или самовозвышение, что суть субъективные желания, возведенные в культ. Пик его – свобода, христианская, богочеловеческая, свобода людей – сынов Божиих.

Знание, несущее свободу, находится за пределами субъективно-объективных категорий, это знание, которого человек приобщается всем существом, знание, которое обогащает не только ум, но и сердце и душу. Приобретается оно не исследованиями и специальной тренировкой, но путем предания себя христианской жизни, подкрепленной Таинствами, молитвой, постом и общением с другими людьми. Это не то знание, о коем говорят: “Я знаю (или испытал) это или то”. Истинное знание проступает во всех действиях познающего, независимо, один ли он или с кем-то, оно присутствует во всех его мыслях. Христианин желает быть едино с Истиной – Иисусом Христом, и поэтому христианин есть то, что он знает. Кто отвергает Христа – тому Он неизвестен, а кто принимает Его, но не живет всецело христианской жизнью, – не знает Его в полноте.” Только обоженному человеку известно все, что возможно знать людям. Все же остальные лишь стремятся быть христианами, то есть знающими».²⁷⁸

Теперь, став членом Церкви – тела Христова, – Евгений полностью посвятил себя Господу. Он всерьез воспринял слова апостола Павла о том, что те, которые Христовы, распяли плоть со страстями и похотями (Гал.5:24). Он начал вести более аскетический образ жизни. Одевался проще, реже стал надевать пиджак и галстук. Меньше ел, строго соблюдая установленные Церковью посты, не ходил больше по кафе и ресторанам и не имел желания посещать театры. Сознавая себя православным христианином, он писал в одной из своих ранних работ: «Мы не потворствуем страстям естественного человека, но при помощи дисциплины, выработанной Церковью, распинаем их, зная, что если живете по плоти, то умрете, а если духом умерщвляете дела плотские, то живы будете (Рим.8:13)».²⁷⁹

Все прежние знакомые Евгения помнили, что до сих пор он «полнился каким-то необъяснимым ужасом». Теперь же они видели его «расцветшим в Православии». С помощью новых православных друзей проявились его лучшие черты – теплота и смирение. Он нашел раздолье сердцу своему, что было недоступно при умственном поиске.

Через год он сообщал в письме Алисон об изменениях в себе: «Когда я писал тебе в прошлый раз, я был уже близок Русской Православной Церкви, но все же колебался... И хотя я и отвергся худших из своих грехов, все-таки еще жил так, как живет весь мир, но потом, хотя я и недостоин, Бог указал мне путь к Себе. Я познакомился с группой горячо верующих русских, а через несколько месяцев (символично, что произошло это в Неделю о блудном сыне, прямо перед началом Великого поста) был принят в Русскую Православную Зарубежную Церковь и уже полтора года являюсь ее верным чадом. Я обрел новую жизнь в Господе. Я теперь Его раб и познал в Нем такую радость, о которой даже и не предполагал, живя по мирским законам».²⁸⁰

Последние слова, должно быть, исходили от самого сердца. Почти два десятилетия спустя он повторил их в письме к одному молодому искателю истины, в чем-то схожему с ним самим, пожелал ему того же счастья души: «Я молюсь, дабы Бог открыл твое сердце и чтобы ты сам сделал все посильное для встречи с Ним. Ты испытаешь счастье, о коем и не мечтал, – в познании истинного Бога сердце сольется с разумом, и никакая подлинная истина, которую ты когда-либо познал, никогда не будет утрачена. Помоги, Господи!»²⁸¹

А иное упало на добрую землю и, взойдя, принесло плод сторичный.

Лк.8:8

В 1962 году, в День благодарения, Глеб переехал из своего дома в Бостоне на западное побережье. Поначалу он работал помощником официанта в Сан-Франциско, навещал Евгения, а через несколько месяцев получил место преподавателя русского языка в одном из колледжей Монтерея, что недалеко от Кармела – местечка, где жили родители Евгения. Во времена, когда преподобный Герман вступил на территорию русско-американских колоний, Монтерей являлся столицей Калифорнии, и в городе поныне осталось много старинных и исторических зданий. На океанском побережье сохранились еще девственные леса, там Глеб любил гулять. Садился прямо на замшелую землю, часами творил Иисусову молитву, читал книги о северных русских пустынножителях или об Оптинских старцах. Эти бесценные сокровища присылал его духовный отец с Афона, схимонах Никодим. Или брал книги у Ивана Михайловича и Елены Юрьевны Концевичей: будучи духовными детьми Оптиной, они владели бесценными текстами из этого разрушенного монастыря.

Евгений часто навещал родителей и неизменно заезжал к Глебу. Тот вспоминает их первую встречу:

«Я переехал в Монтерей Великим постом. Все казалось новым и свежим в этом дышавшем историей городе. Особенно поразило обилие цветов ранней весной. Мой бывший товарищ по семинарии нашел мне работу преподавателя в языковой школе. С ним мы и поселились в маленьком коттедже окнами на залив. Наш скромный домик весь утопал в ярко-желтой мимозе. Вскоре Евгений впервые приехал поездом навестить меня. Днем нам удалось осмотреть старый город, хранивший еще воспоминания об американском православном первомученике Петре-алеуте, о коем Евгений не имел, конечно, никакого представления. Он зато показал мне Миссию в Кармеле и далекий берег с одиноким монастырем у моря. Там нашли приют монахини, давшие обет молчания и созерцания...»

Друзья часами бродили по морскому берегу, по лесу, и Глеб мучился в догадках. Позже он вспоминал: «Я пытался понять, в чем же причина столь глубокой вдумчивости и сосредоточенности Евгения. Спрашивал, какой фильм или опера наиболее близки его сердцу, какие книги, стихи, философы предпочтительнее? Я не мог постичь, чем он живет, к чему прилежит его сердце? Оказалось, ему очень по нраву оперы “Лючия де Ламмермур” и “Турандот”, фильм “Сказки Гофмана”, некоторые другие произведения, известные и мне. Но мне этого было мало – я хотел разгадать его душу.

Однажды ночью мы гуляли по пляжу в Тихой роще. Погода стояла теплая, и воздух переливался ароматами цветущих олеандров. Море волновалось, светила яркая луна. И тут я ощутил, как возбужден мой приятель. Я уже приготовился ловить откровения его тонкой души. Но ошибся – и на этот раз он остался замкнут и наглухо “застегнут”. Все попытки проникнуть в его мир, столь похожий на мой, не удавались, и поэтому я решил сделать шаг первым и обнажить свое сердце, в коем находили себе место великие тайнозрители Божественного мира – подвижники, причем некоторые из них мне были лично знакомы, и я дорожил каждой крупицей сведений об их жизни. Я рассказал ему об оптинских, валаамских и афонских подвижниках. А он, хотя и молчал, слушал увлеченно, и, к великому удивлению, я почувствовал, что все это уже ему хорошо знакомо. Не сами факты, нет, – но дух, двигавший этими людьми, дух, столь чуждый нашей холодной современной материалистической реальности и прозаичности американской жизни. Он уже понимал то, что я с таким пылом пытался ему внушить! Откуда же в нем это духовное рвение?! В ту чудную мартовскую ночь мне удалось дознаться лишь, что он знаком с истинным страданием. Но как мог он, дитя Южной Калифорнии, располагающей к покою и довольству, постичь это, как он мог приобщиться духу православных подвижников холодного далекого Севера России – оставалось загадкой.

Конечно, я был счастлив и, конечно, видел, что мой собеседник жадно набирается из сокровищницы неотмирных тайн. Он шел, широко шагая по блестящему песку, спокойный и отрешенный, мыслями далеко за пределами нашего бытия. Однако этими мыслями он со мной не делился.

И позже, когда мы лазили по мшистым оврагам, собирая грибы, я читал ему по-русски главы из оптинских книг, о рославльских пустынниках, а он все так же молча внимал величию этих повествований: житиям Зосимы, Василиска и Петра Мичурина Сибирского. На Пасху же я подарил ему жизнеописание Оптинского старца Иосифа, включавшее в себя историю о старце Гаврииле Псковском. Следующим было житие блаженного Феофила – юродивого из Киевских пещер. Но Евгений все молчал. Почему? Что мешало ему излить душу? Видимо, все оттого, что у нас разные характеры: у меня – открытый, а у него все чувства спрятаны глубоко внутри. Но и таким объяснением я не удовольствовался. Наконец понял: причина его сдержанности проста – у Евгения аналитический склад ума, а сердце – даже более горячее, более восприимчивое и более глубокое, чем мое, но разуму было необходимо все оценить и продумать, может, даже на шаг вперед, и убедиться, насколько все соответствует грандиозности Богом созданного мира и непосредственным целям Господня Промысла. Я благоговел: что за редкий, глубокий феномен человеческой природы передо мной! На ум тут же пришел евангельский образ: семя, брошенное в благодатную землю, способно принести стократ! Я понял, что должен не щадя сил помочь этому семени прорасти и принести духовный плод, наперекор всему нашему времени и окружению, противным истинному христианству.

Это был гений не к нынешнему веку, ему предстояло жить среди людей, значительно ниже его самого. Конечно, в нашей Русской Православной Церкви найдутся люди – например, отец Константин из Джорданвилля, – которые наверняка поймут его. Но будут и иные, которым его не понять, да и никакого желания у них не будет разобраться, кто он таков. Я остро чувствовал опасность: он может возгореться, а потом разочароваться, потерпеть крушение, потерять веру во все свои идеалы – ведь его внутреннему человеку присуще благородство. Но чем я могу ему помочь? Нужно создать условия в нашей Церкви для его духовного роста и расцвета».

Избранный чудотворце и изрядный угодниче Христов, всему миру источаяй многоценное миро вдохновения и чудес неисчерпаемое обилие. Восхваляем тя с любовию и да зовем ти: радуйся, святителю отче Иоанне, последних времен чудотворце.

Кондак свт.Иоанну (Максимовичу) Шанхайскому и Сан-Францисскому (глас 8), составленный о.Серафимом

Глеб, как мы уже убедились, имел гораздо больше возможностей познакомиться с целым сонмом великих служителей Церкви. Эти «живые звенья» связывали его с православной традицией. Однако и Евгений в декабре 1962 года повстречался с величайшим из них – будущим святителем, архиепископом Иоанном (Максимовичем).²⁸²

Интересный факт: архиепископ Иоанн прибыл в Сан-Франциско ровно через год (день в день) после первой встречи Глеба и Евгения, в праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы.

В Сан-Франциско владыку любили – многие русские приехали сюда из Шанхая, где он, будучи епископом местной епархии, собирал на улицах сотни больных и голодных детей, устраивал их в сиротский дом. А затем, когда в Китае произошел коммунистический переворот, вывез всех своих сирот и всю паству сначала на Филиппины, а потом в Америку. В Сан-Франциско он основал для сирот Приют святителя Тихона Задонского. Вскоре его назначили епископом в Париж, но все равно душой он оставался со своими духовными чадами и старался по возможности навещать их.

В 1962 году обстоятельства позволили владыке Иоанну вернуться к своей пастве. Архиепископ Антоний Лос-Анджелесский (Синкевич), сменивший ушедшего на покой архиепископа Тихона, довел всю епархию до смуты. Он намеренно приостановил строительство нового собора, начатое архиепископом Тихоном. И пока вокруг строительства бушевали споры, стальной каркас недовершенного здания ржавел, а наемные рабочие получали зарплату по контракту и ничего при этом не делали.

Городские прихожане, большей частью духовные дети архиепископа Иоанна из Шанхая, обратились в Синод с просьбой прислать их пастыря, дабы поправить положение. После некоторых колебаний Синод согласился, и владыка (поначалу временно) был назначен в Сан-Франциско. Православная община сразу ожила, потоком потекли пожертвования на строительство нового собора, создавались комитеты, братства, благотворительные общества и, несмотря на некоторые трудности со стороны старой гвардии архиепископа Антония (речь о которых чуть позже), приходская жизнь закипела.

Евгений ходил к архиепископу Иоанну на службы в старый собор. С появлением владыки дух храма сразу изменился. Евгений видел, какое усердие новый епископ вкладывал в богослужение, поминая во многих службах сравнительно малоизвестных святых, особенно из западноевропейских земель. В этом маленьком, согбенном старичке таилось что-то неотмирное. По мирским же меркам у владыки было все «не как у людей»: волосы он не расчесывал, нижняя губа некрасиво оттопыривалась – у него был дефект речи, и говорил он нечленораздельно. Бывало, он ходил босиком, хотя его за это сильно осуждали; вместо сверкающей, украшенной камнями, как у других епископов, митры носил складную шапку с иконами святых, вышитыми его чадами-сиротами. Держался он порой сурово, но часто в глазах мелькал игривый огонек, особенно когда его окружали дети. Они, несмотря на косноязычие владыки, прекрасно понимали и безгранично любили его. А он, к возмущению духовенства, иногда даже во время службы (но не в алтаре) наклонялся, чтобы поиграть с каким-нибудь малышом.

Годы спустя, говоря о явно странном поведении владыки, Евгений отмечал: «Хоть я и не понимал его действий, я видел в них нечто более глубокое, чем казалось на первый взгляд. Они отучили меня довольствоваться чисто внешним исполнением службы и т.д.».²⁸³ Поведением архиепископ походил на тех, кого в Православии исстари называют «Христа ради юродивыми», то есть отрекшимися от «мудрости мира сего» для постижения мудрости Божией (См.: 1Кор.4:10; 3:18–19, 1:25–27).

Конечно, за внешностью юродивого скрывалось нечто большее. От паствы архиепископа Иоанна Евгений и Глеб слышали рассказы, приоткрывающие потаенную жизнь владыки в Боге. И подчас она напоминала деяния апостолов, только сейчас, в наше время.

Владыка вел строгую подвижническую жизнь. Всегда бодрствуя пред Богом, он постоянно пребывал в молитвенном состоянии. Ел раз в сутки около полуночи, никогда не позволял себе лечь в кровать. Ночь он обычно проводил в молитве, а вконец изнурив себя, так и засыпал на несколько часов перед рассветом – прямо на полу перед иконами, в земном поклоне или согнувшись в кресле. Очнувшись же, ополаскивал лицо холодной водой и начинал литургию, которую служил ежедневно.

То, что он творил чудеса, знали очень многие. Где бы он ни находился: в Китае, на Филиппинах, в Европе, Африке или Америке – везде по его молитвам исцелялось бесчисленное количество людей. Получая откровения от Бога, он многих спасал от беды, а иногда просто являлся тем, кому был особенно необходим, хотя находился далеко. Видели, как во время сосредоточенной молитвы, объятый Божественным светом, он парил в алтаре.²⁸⁴

Но, как позже напишет Евгений, чудеса не составляли самого главного: «Все это могут вершить и лжечудодеи... Уверовавшие с помощью архиепископа Иоанна пришли к Православию не из-за его чудес, а по неизъяснимой сердечной тяге».²⁸⁵

Евгений слышал рассказы о сострадании владыки: о том, как он ходил по самым опасным районам Шанхая, подбирал беспризорных детей в притонах и на помойках; о том, как замкнувшиеся, запуганные жестокой войной и революцией детские души расцветали от одного лишь его слова; как он всегда навещал людей в больницах, где и верующие, и неверующие исцелялись источаемой им благодатью; как он обходил тюрьмы, и закоренелые преступники начинали нежданно-негаданно рыдать, хотя раньше никогда и не видели его; как, бродя ночами по городу, он останавливался у дверей домов, благословлял и молился за людей, а те не подозревали ни о чем и мирно спали.

Как в притче Христовой о человеке, бросающем в землю семя и потом наблюдающем за появлением ростков, – как семя всходит... не знает он (Мк.4:27) – исполненные мужества дела любви и сострадания архиепископа Иоанна неожиданно привлекали Божию благодать, меняя жизнь людей. Случилось так, что одним из детей, спасенных владыкой Иоанном в трущобах Шанхая, был Владимир Тенкевич, тот человек, кто много лет спустя приведет Глеба в дом Евгения.

Владыка Иоанн в мгновенье ока разглядел жаждущую душу Евгения. Тот обычно стоял в дальнем конце храма и истово молился. Те, кто в то время обычно находился рядом с владыкой, замечали, что он как-то по-особенному интересовался Евгением, будто видя в нем нечто необыкновенное. Архиепископ приглашал его несколько раз подойти поближе к клиросу и алтарю. Поначалу молодой американец реагировал на это без воодушевления, во-первых, потому, что пока не умел полноценно участвовать в службах, проходивших только на церковно-славянском языке, а во-вторых, не желал отвлекаться от молитвы на разговоры, которые нет-нет да и заведет кто-нибудь на клиросе. Однако он принудил себя и постепенно включился-таки в ход богослужений. Архиепископ Иоанн, увидев эту покорность ради любви ко Христу, подозвал его к себе и посоветовал не обращать внимания ни на кого и ни на что, не относящееся к богослужению. Сам владыка никогда не позволял себе сказать лишнего слова в алтаре. А вне службы (за исключением, конечно, тех случаев, когда с ним были дети) говорил коротко или просто кивал и показывал жестами.²⁸⁶

Вскоре, ободренный архиепископом и близким к нему священником, отцом Леонидом Упшинским, Евгений уже читал и пел по церковнославянски службы не только в соборе, но и на клиросе в Приюте святителя Тихона, являвшимся одновременно и жилищем владыки Иоанна. Заставляя себя преодолеть природную застенчивость, молодой человек обретал мир в душе, и, несмотря на американский акцент, прихожане и духовенство приняли его, и он быстро освоился на клиросе, словно всю жизнь там служил.

Евгению достало нескольких наставлений и объяснений владыки, и в сердце глубоко запечатлелся духовный образ блаженного Иоанна – юноше он виделся подобием Самого Христа, образ этот служил ему всю жизнь путеводной звездой.

Знакомый Евгения, общавшийся с ним в более поздние годы его жизни, вспоминает: «Однажды я спросил его, как он пришел к Православию после изучения даосизма, китайской философии и т.д. Он ответил: “В китайской философии меня привлек взгляд на человека, самый благородный из всех, что я знал до прихода в Православие и чтения Житий святых христианского Востока. Потом я вошел в Православную Церковь и познакомился с архиепископом Иоанном, благороднейшим из всех людей, с кем я был знаком”».²⁸⁷

В конце жизни Евгений напишет: «Спросите кого-нибудь из знавших владыку Иоанна, что привлекало и привлекает к нему людей, даже не знакомых с ним? Ответ всегда один: он источал преизобильную любовь, он жертвовал собою ради ближних по бескорыстной любви к Богу и к ним. Поэтому ему и открылось многое, недоступное другим, – в обычной жизни такого не постичь. Сам же он учил людей, что, несмотря на всю “мистику” Православной Церкви, которая ощущается и в Житиях святых, и в святоотеческой литературе, настоящий православный христианин должен не “парить в облаках”, а смело встречать все на своем земном пути. Для этого требуется любящее сердце, только тогда человек и встречается с Богом»6.

Обширные богословские познания архиепископа Иоанна значили для Евгения много меньше того, что владыка истинно знал Бога и имел с Ним непосредственное общение. Говорил он невнятно, однако смог передать Евгению «святая святых» Православия, раскрыл ту область, где слова уже теряют свою власть. Все богатства Церкви: богослужения, тексты Священного Писания, иконы, музыка – все это ступеньки, ведущие к духовным высотам владыки.

Некоторое время спустя после кончины архиепископа Иоанна Евгений написал статью, ясно раскрывающую значение владыки в его жизни. Пишет он из скромности от третьего лица, назвавшись «молодым западным новообращенным». И начинает словами из проповеди, слышанной им в женской обители Владимирской иконы Божией Матери в Сан-Франциско. Настоятельницей там была матушка Ариадна, знавшая блаженного Иоанна еще по Шанхаю и признававшая его святость.

«Сравнительно недавно, – писал Евгений, – игуменья одного монастыря Русской Зарубежной Церкви, монахиня праведной жизни, произнесла поучительное слово. Происходило это в монастырском храме в праздник Успения Пресвятой Богородицы. Со слезами на глазах игуменья убеждала своих монахинь и пришедших на праздник паломников принимать всецело и всесердечно все, что вверяет нам Церковь, так твердо хранящая Священное Предание в течение всех веков своего бытия. “Не надо выбирать, что важно, а что несущественно, – говорила она, – ибо если человек мнит себя выше и умнее Предания, в конечном счете он может совсем отойти от него. Таким образом, когда Церковь рассказывает нам в песнопениях и иконах о том, что апостолы были чудесным образом собраны со всех концов земли на погребение Божией Матери, мы, православные христиане, не вольны подвергать это сомнению или перетолковывать, но должны верить в простоте сердца так, как Церковь несет это нам”.

На этой проповеди присутствовал и молодой западный новообращенный, изучавший русский язык. Он рассматривал православную икону святых апостолов, принесенных на облаке в Иерусалим проститься с Пречистой Богородицей. Он долго размышлял и задавался тем же вопросом: должны ли мы действительно понимать все это буквально, как событие-чудо, или это лишь “поэтическое отображение” встречи апостолов по Успении Пречистой Девы... или даже, более того, воображаемая “идеальная” трактовка никогда не происходившего (чем любят заниматься некоторые так называемые “современные православные богословы”)? Слова праведной игуменьи глубоко запали в душу, ему открылось нечто более глубокое в восприятии и понимании Православия, чего не объять умом или чувствами. Сейчас Предание передавалось не из книг, а прямо из “живого сосуда”, накопившего этот нектар. И испить его нужно не только мысленно и чувственно, но прежде всего всем сердцем – только так начинают открываться истинные глубины Православия.

Позже этому молодому человеку довелось встретиться и лично, и по книгам со многими нынешними “православными богословами”. Те заканчивали современные духовные школы и, став “знатоками”, охотно рассуждали, что православно, а что нет; что важно, а на что не стоит обращать внимания. При этом многие надменно считали себя истинными «консерваторами” и «традиционалистами” в вере. Но ни один из них не показался ему столь авторитетным, как та простая игуменья: она, хоть и не была обучена всей этой “премудрости” но слова ее доходили до сердца...

И тогда его душа, делавшая в Православии первые шажки, возжелала узнать, как надо верить, что, в свою очередь, означало и кому верить. Он не мог сразу отказаться от рассудочности и довериться всему, что говорят, – во многом он еще оставался человеком своего времени, хотя и познал уже кое-что. Но, очевидно, и само Православие вовсе не требует этого: писания святых отцов суть живой памятник активной работы человеческого разума, просвещенного благодатью Божией. Однако «современным богословам» не хватало чего-то самого главного: при всей логике и знании отеческих текстов они не могли передать чувство и «вкус” Православия так же просто, как та «необразованная» игуменья.

Нашему молодому человеку посчастливилось узреть цель своих духовных поисков – истинное и живое Православное Предание. Все это он обрел благодаря архиепископу Иоанну (Максимовичу). Тот учился богословию старой школы и в то же время прекрасно разбирался во всех “веяниях” нашего века, он использовал свой острый ум и доходил до истины в спорных вопросах, и ко всему прочему, в отличие от всех нынешних “богословов”, обладал простотой и авторитетностью. Качества эти открылись молодому богоискателю с помощью благочестивой матушки Ариадны. Его сердце было покорено, но не потому, что архиепископ Иоанн стал для него “непогрешимым судией”, – Церковь Христова не знает подобных понятий. Просто он увидел в этом святом архипастыре образец истинного православного богослова, чье учение исходило от святой жизни и полной укорененности в церковном Предании. Когда владыка говорил, его слову можно было верить, хотя сам он очень тщательно разделял учение Церкви, которое твердо и непреложно, и собственное мнение, никогда не принуждая принимать последнее, так как оно могло быть ошибочным. Молодому человеку стало ясно, что, обладая блестящим умом и разборчивостью, владыка гораздо чаще соглашался с той простой игуменьей, чем со всеми “учеными богословами” нашего времени».²⁸⁸

Поминайте наставников ваших, которые проповедовали вам слово Божие, и, взирая на кончину жизни, подражайте вере их.

Евр.13:7

Кроме архиепископа Иоанна и матушки Ариадны в Сан-Франциско жили и другие носители древних православных традиций. Евгений познакомился с ними. Мы уже говорили об отце Нектарии и Иване Михайловиче Концевичах – родных братьях, оба – ученики старца Нектария Оптинского.

Отец Нектарий – высокий, красивый, с веселыми голубыми глазами, длинной светлой бородой и вьющимися волосами до плеч. В молодости отлично плавал и был крепок телом, хотя в старости немного пополнел. Широк и неукротим в жестах, в поступках – самый смиренный, мягкий и благочестивый человек на свете. Он отгородился от всего мирского, не связанного с Церковью, и жизнь его казалась весьма замкнутой. Поэтому он и не выучил английский язык. Владея прекрасным чувством юмора, он рассказывал о своей жизни в России с такой теплотой, что слушатели рады были приобщиться его «маленького мира», где даже самые грустные события преображались в свете христианской любви.

Его душа жила и дышала теплым и боголюбивым духом Оптиной. По приезде в Сан-Франциско он поначалу был в келейниках у другого оптинского «выпускника» – архиепископа Тихона.²⁸⁹

Наученный архиепископом, отец Нектарий нес огромное молитвенное правило. Исполнял он его вдобавок к ежедневному кругу богослужений неизменно до последних дней жизни, бодрствуя обычно до двух-трех часов ночи... Глеб познакомился с отцом Нектарием несколькими годами раньше в Джорданвилле и сразу полюбил его. Некогда старец Нектарий вверил юного Нектария попечению отца Адриана. А сейчас отец Адриан вручал своего духовного сына (Глеб переезжал на западное побережье) руководству отца Нектария. «Я передаю тебя из полы в полу», – сказал он Глебу, показав, как переносят младенца.

В 1963 году отец Нектарий по рекомендации владыки Тихона был хиротонисан во епископа и назначен викарием к архиепископу Иоанну. Обоих владык епископ Нектарий полагал живыми святыми.

Старший брат епископа Нектария, Иван Михайлович Концевич, был профессором технических наук и церковным историком. В Православие он пришел также через Оптину пустынь и посвятил себя передаче ее духовного наследия посредством пера. Добросовестность ученого сочеталась в нем с непосредственным знанием преподобных старцев. Он первым определил сущность христианского понятия старчества как продолжения пророческого служения Древней Церкви. Его классический труд «Стяжание Святаго Духа в путях Древней Руси»,²⁹⁰ – трактат о «внутреннем духовном делании» и его историческом проявлении в России – так увлек Глеба, что он какое-то время вообще не расставался с книгой и даже ночью клал ее под подушку.

Даром Божия Промысла оказалась и Елена Юрьевна, тоже в своем роде уникум, жена профессора Концевича, племянница известного русского церковного писателя Сергея Нилуса, автора книг об Оптиной, открывшего и впервые опубликовавшего знаменитую «Беседу преподобного Серафима Саровского с Н.А.Мотовиловым». Как и муж, она лично знала многих преподобных старцев и мучеников России. Среди них – старец Анатолий Оптинский Младший. Во Франции же она стала духовной дочерью одного из самых видных русских подвижников и богословов XX столетия архиепископа Полтавского Феофана (Быстрова). И мало кому известно, сколько трудов положила она, готовя материалы для книг И.М.Концевича, – ему в то время приходилось работать инженером, дабы прокормить семью. Женщиной она была волевой, открытой и прямой, именно она открыла Глебу с Евгением сокровищницу Православия – кто бы еще смог это сделать? Когда Глеб познакомился с Концевичами, они жили в крошечной сырой полуподвальной квартире, под квартирой епископа Нектария. Оттуда они переехали в маленький домик в Беркли, поближе к университетской библиотеке; там- то и повстречал их Евгений, приметив в этих высококультурных людях благородство и изящество.

«У них не было детей, – вспоминает Глеб, – и поэтому все силы и время посвящались самому дорогому – Оптиной и передаче людям святоотеческого мировоззрения – той соли христианства, которую так быстро утрачивает современный мир. И когда она совсем иссякнет, наступит конец света. У Концевичей было замечательное собрание святоотеческих книг. Я приходил к ним и проводил несколько часов в увлекательнейших беседах: мы обсуждали множество самых важных вопросов. Покидал я дорогой сердцу домик на улице Телеграфной всегда в восторженном состоянии, с целой кипой святоотеческих книг, некоторые – из библиотек Оптиной или Валаама. Я вез их домой в поездах и автобусах, прекрасно осознавая: книги эти держали в руках, а возможно, и омывали умильными слезами величайшие оптинские монахи и святые старцы! Непередаваемое чувство! Отец Адриан внушил мне мысль: нужно насадить святость Руси на плодородной американской земле, и книги, над которыми я трепетал, были драгоценными семенами».

Глеб называл епископа Нектария, Ивана Михайловича и Елену Юрьевну «мои три Концевича». Одни из последних носителей мировоззрения отцов Церкви и оптинских традиций, они оказали огромное влияние на него с Евгением, со временем передав им свое духовное наследие.

В 1963 году в Сан-Франциско появился еще один замечательный человек, духовный сын архиепископа Иоанна отец Спиридон (Ефимов). Евгению и Глебу он показался самым близким по духу к их дорогому владыке. Эти два пастыря, конечно, разнились по размаху деятельности, но в своей отрешенности от мира и своеобразном «Христа ради юродстве» они, несомненно, сходились. Как и архиепископ Иоанн, отец Спиридон находил необыкновенный отклик у детей, и, хотя голова уже поседела, лицо было как у семилетнего ребенка.

Детство отца Спиридона прошло в городке Кронштадт на севере России. Их семья была в близких отношениях с выдающимся пастырем и чудотворцем святым Иоанном Кронштадтским. В 1927 году, в возрасте двадцати двух лет, будущий отец Спиридон уехал в Югославию, бывшую в то время центром русской антикоммунистической эмиграции, и поступил на богословское отделение Белградского университета. Там он и познакомился с будущим архиепископом Иоанном, который также учился в этом университете и был на шесть лет старше. Дружба с будущим владыкой изменила всю его жизнь: ему открылась новая, неземная реальность, определился его жизненный путь, неразрывно связанный с монашеством. Со временем он принял сан священника и начал служить в лагере русских беженцев в Триесте (Италия). Владыка Иоанн, будучи его правящим архиереем, регулярно приезжал навестить его. В 1963 году по просьбе владыки Иоанна он переехал в Сан-Франциско. Архиепископ поставил его одним из ведущих клириков и инспектором кафедральной приходской школы.

Глеб и Евгений впервые увидели отца Спиридона на его первой проповеди в Сан-Франциско. Глеб писал: «Первое наше впечатление о нем сложилось превосходное. Мы сразу поняли: это человек по-детски чистый, лишенный какого-либо лукавства и неспособный к церковным интригам. Речь его полнилась глубоким богословским смыслом, лицо же излучало неотмирный свет».

После службы Глеб спросил мнение Евгения об отце Спиридоне. Тот ответил, что он очень ему понравился, но, вероятно, для русской общины Сан- Франциско он станет посмешищем. Действительно, с точки зрения поборников общественной «респектабельности», вид отца Спиридона был престранный. По воспоминаниям Глеба, «его архимандричья митра или монашеский клобук сидели набекрень, пряди нечесаных волос спадали на глаза, торчали в разные стороны. Мизинцы на руках были скрючены, ряса слишком коротка, и из-под нес виднелись худые ноги в длинных черных носках и огромных башмаках с загнутыми носами. Шагал он резво, при этом заметно хромая, лицо обычно светилось. Сколь дорог и очарователен был этот чудак в прозаической суете нашего обмирщенного общества!»²⁹¹

В 1964 году Евгений и Глеб познакомились еще с одним близким учеником архиепископа Иоанна – отцом Митрофаном (Мануйловым), веселым, добросердечным священно-иноком с румяным лицом. Отец Митрофан (в крещении Алексий) провел детство в городе Воронеже. Там он знавал настоящую юродивую по имени Феоктиста Михайловна. На родине его духовным отцом был протоиерей Митрофан Бушнев, молитвенник, человек праведной жизни, ученик Оптинских старцев. Впоследствии он принял мученический венец, войдя в бесчисленный сонм новомучеников Российских. Отец Митрофан (тогда просто Алексей) женился на дочери протоиерея Митрофана, Надежде. В прошлом, будучи ребенком, Надежда часто ездила с отцом в Оптину, и старец Нектарий сказал о ней: «У нее душа ангела». После революции Алексей и Надежда бежали в Германию. Когда в 1953 году жена умерла от рака, Алексей впал в полное отчаяние. Спас его архиепископ Иоанн, в то время живший в Европе. Владыка Иоанн посоветовал ему поехать в Мюнхен, в монастырь во имя преподобного Иова Почаевского, и молиться там об упокоении жены. Скоро в нем созрело желание принять монашество. Спустя год владыка Иоанн постриг Алексея с именем Митрофан, в честь его тестя, новомученика Митрофана Бушнова. А по прошествии некоторого времени его рукоположили в сан священника. «Промыслом Божиим, – писал после рукоположения архиепископ Иоанн иеромонаху Митрофану, – наши земные скорби порой идут нам во благо в жизни вечной. Так, кончина вашей супруги направила вас по стопам ее отца, и сама она получит несомненную пользу от поминовения [вами] на литургиях».²⁹²

В архиепископе Иоанне отец Митрофан видел те же благодатные плоды молитвы, что и у его тестя, тот же дух, что почивал на истинной юродивой Христа ради блаженной Феоктисте Михайловне. Отец Митрофан был искренне предан своему духовному отцу; находясь рядом с ним, впитывал дух пастырства и молитвы, всегда следовал за ним, когда владыка переезжал куда-то. Для того чтобы быть рядом с любимым архипастырем, отец Митрофан в 1964 году перебрался из Парижа в Сан-Франциско. Поселившись в Приюте святителя Тихона, он сразу же включился в работу с плотным графиком служб и посещений больных.

Вскоре после того как отец Митрофан прибыл в Сан-Франциско, Евгений написал о нем: «В то мгновение, когда я его увидел, еще не зная, кто он такой, я сразу понял, что передо мной истинный православный пастырь и к тому же один из «наших”. Он настоящий молитвенник. Он провел несколько богослужений перед иконой “Нечаянной Радости”, привезенной им из Парижа. Службы эти были исполнены искреннего чувства, подлинного молитвенного духа».²⁹³

В Сан-Франциско отец Митрофан не покладая рук трудился, собирая средства для монашеских общин на Святой Земле. Евгений помогал ему в этой работе и таким образом имел возможность больше общаться с человеком, чья жизнь была посвящена молитве. После кончины владыки Иоанна отец Митрофан, как и отец Спиридон²⁹⁴ стал «проводником» его духовности для множества людей.

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

Михаил Лермонтов

В том же 1963 году Евгению случилось узнать еще двух людей: выдающегося богослова и смиренного иерарха митрополита Анастасия (Грибановского), а также друга Глеба, епископа Эдмонтонского Савву (Сарачевича).

Девяностолетний митрополит был хиротонисан во епископа в России еще в 1906 году и нес благодать апостольского служения уже более полувека. Являясь с 1936 года первоиерархом Русской Зарубежной Церкви, он провел корабль Церкви в рассеянии сквозь великие потрясения и бури, особенно в годы Второй мировой войны. Его осмотрительность в разрешении сложных, зачастую требовавших немедленного действия проблем Церкви снискала ему славу мудрейшего из русских епископов. Этот утонченный и образованный иерарх являлся автором прекрасной философской книги «Беседы с собственным сердцем», в нее вошли его размышления о богословии, искусстве, литературе и музыке. Его глубоко почитал владыка Иоанн, впоследствии он написал биографию митрополита.²⁹⁵

Краткая, но близкая встреча Евгения с митрополитом Анастасием произошла всего за два года до кончины владыки († 1965) и при весьма необычных обстоятельствах.

Глеб вспоминает:

«В июле 1963 года один из студентов, певших у нас в хоре, сообщил мне о ежегодном фестивале Баха. Проходил он в местечке Кармел, и я, конечно же, очень захотел туда попасть. Тем более и Евгений в это время собирался к родителям в Кармел, и я не сомневался: он тоже захочет пойти на концерт. К музыке эпохи Ренессанса он питал особую любовь...

Незадолго до открытия фестиваля тот же студент сказал, что ему предложили поработать билетером, и если я хочу, то тоже могу бесплатно пройти на концерт, помогая рассаживать публику. Я с радостью согласился и приехал задолго до начала. Программа была великолепной: на открытии давали полную ораторию Генделя “Суд Соломона”, исполнялась она оперными певцами с огромным оркестром и хором.

Перед самым началом я был приятно удивлен: появился Евгений, он тоже подрядился билетером и, к моему изумлению, провожал к креслам девяностолетнего митрополита Анастасия, с ними шел преданный шофер владыки, также большой знаток и любитель музыки. Следом – епископ Савва Эдмонтонский.

Мне было известно, что митрополит приехал на западное побережье, но я, конечно, не предполагал увидеть его в Кармеле. Многие в знак уважения встали, а почтенный иерарх в белом клобуке и черной рясе медленно, едва переставляя ноги шел по проходу замечательного зала чем-то напоминавшего храм. Митрополит был мал ростом, но внушал большое благоговение. Я взял благословение у него и у епископа Саввы, моего старого знакомца еще по Канаде и частой переписке, а он попросил меня проследить, чтобы все двери были закрыты, так как у митрополита сильная простуда и сквозняки для него очень опасны. Конечно, не случайно в этот вечер именно я среди такого множества подобных людей – в первый и последний раз в жизни – стал билетером.

Я хорошо знал митрополита еще с семинарии в Джорданвилле. Там мы беседовали несколько раз. Однажды разговор зашел о старце Германе Аляскинском. Владыка его очень почитал. Я просил тогда благословения на паломничество на Аляску сразу же после окончания учебы. Он благословил и просил усердно молиться на могиле старца (как он почтительно называл, будущего святого) за всю Русскую Церковь, очень нуждающуюся в небесном заступничестве. “Ты будешь нашим посланником, – сказал мне престарелый архиерей, – и передашь наше благословение преданному хранителю святых мощей архимандриту Герасиму”, что я и исполнил.

Оркестр взял первые аккорды. Евгения попросили сесть рядом с больным митрополитом, прикрывать его одеялом. По другую руку находился епископ Савва, он явно наслаждался переложением библейской истории, улыбался, потирал руки. Я же стоял у двери, следил, чтобы случайный порыв ветра не нарушил трепетной атмосферы в зале, и наслаждался каждым мгновением...

Когда закончилась первая часть этой великолепной оратории, больной митрополит стал выбираться из кресла. У него не было сил остаться до конца программы. Но я ликовал! Своими собственными глазами увидеть здесь великого православного богослова! Он сполна пожил и вкусил все тонкости церковной истины, уж он-то способен осознать величие музыки. Он не пожалел сил, приехал издалека, чтобы вместе с нами насладиться произведением высокого искусства на библейскую тему. Встреча эта явилась для меня поистине даром свыше.

Я виделся с митрополитом в последний раз. Мы вышли на улицу, стояла теплая летняя ночь. Душа еще полнилась звуками “Суда Соломонова», и этот добрый, мягкий маленький человек – гигант в моих глазах – ниспослал на мою грешную голову свое последнее благословение... “О Господи, помилуй мя, грешного”, – возопило мое сердце с чувством благодарности. Машина митрополита быстро покатила с холма навстречу солнцу, садившемуся в сверкающее море...»²⁹⁶

Общая любовь Евгения и Глеба к классической музыке обнаружилась еще раньше, когда Евгений приехал навестить Глеба в Монтерее. Тогда его русский друг понял: музыка ведет их, хотя и разными путями, к начаткам Православия. Вспоминая тот день ранней весны, Глеб пишет:

«После осмотра исторических мест в Монтерее мы с Евгением поехали домой к его родителям в Кармел. Я их видел впервые. Мы пообедали вместе, а потом слушали музыкальные записи Евгения. Потом он проводил меня до самого дома – около пяти миль, он хорошо знал эти места и выбирал кратчайший путь. Как много открыла мне беседа в тот вечер, я узнал очень многое о его душе. Говорил он не напрямую: просто рассказывал о любви к музыке, но не обнаруживал связь, существовавшую между его собственным миром и миром звуков. Он говорил о Монтеверди, Телемане и Корелли, пока мы шли, и я почти слышал их мелодии, и непостижимым образом они поведали мне о глубокой неудовлетворенности его души, о неприятии путей мира сего.

Опустилась ночь. По небу рассыпались звезды. Я ждал многого и от своей новой работы, и от Калифорнии, и от будущего, но ничто не радовало меня. Мне мучительно хотелось воплотить в делах свою любовь к миру подвижников. Евгений же, хотя и не знал о них, душой прозревал, что заставило этих людей удалиться на свой подвиг.

Евгений оставался для меня загадкой. Под конец мы разговорились о звездах. Мы стояли на пороге моего коттеджа, окруженного цветущими кустами мимозы, и он сказал: “Признаюсь, что больше всего на свете меня волнуют звезды”.

Мы расстались, Евгений пошел пешком до Кармела. Добрался, наверное, к утру. По заведенному мною правилу, я открыл большую славянскую богослужебную книгу и начал вслух читать канон Пресвятой Богородице из ежедневного повечерия. Я пел чуть ли не до рассвета. Горела свеча, под окном качались ветви мимозы. Покаянные мотивы канона настраивали на раздумья: как загадочен мир, как скоротечен и мимолетен! И какие огромные возможности дал Бог Новому Свету, Америке, нужно только донести сюда хотя бы частичку исконной мудрости Православной Церкви.

Именно тогда в сердце созрело решение – приобщить к тайне благоуханного отшельничества молодого богоискателя Евгения, бродящего ночами с молитвой и неизъяснимой тоской по миру, в котором царит бессмертие. Миру, который лишь слегка приоткрывает сердцу та музыка, что мы сейчас слушали, и звезды, усыпавшие ночное небо».²⁹⁷

Неправо умствующие говорили сами в себе: ...будем притеснять... праведника... он пред нами – обличение помыслов наших. Тяжело нам и смотреть на него, ибо жизнь ей не похожа на жизнь других, и отличны пути его: он спишет нас мерзостью и удаляется от путей наших, как от нечистот; ублажает кончину праведных.

Прем.2:1, 10:14–16

К стыду вашему говорю... брат с братом судится, и притом перед неверными.

1Кор.6:5–6

Меч души нашей не становится пронзительно острым лезвием, если злоба других не оттачивает его.

Свт.Григорий Великий²⁹⁸

Почти все представители традиционной школы Православия, живые хранители святоотеческого учения, знакомые Евгению по Сан-Франциско, принадлежали к Русской Зарубежной Церкви (ее называли иногда просто «Синод»), которую, как уже говорилось, возглавлял тогда митрополит Анастасий. Евгений стал горячим последователем этой ветви Русского Православия. Насколько он мог видеть, среди чад Русской Зарубежной Церкви были самые яркие представители Святой Руси из всех живших тогда в рассеянии: чудотворцы, пророки, старцы, истинные богословы и философы.

Евгений стал ревнителем православной веры, а в Америке именно Русская Зарубежная Церковь хранила наибольшую из всех остальных приверженность к православным традициям. Она была одной из немногих Православных Церквей на Западе, не принявших календарные реформы 1920-х годов и сохранивших юлианский (старый) стиль. Для Евгения, отлично понимавшего диавольскую природу современного коммунистического движения, важен был и тот факт, что Русская Зарубежная Церковь не шла на компромисс с советским режимом в России. Церковь эта была основана в 1920 году²⁹⁹ в соответствии с чрезвычайным указом патриарха Московского Тихона и сохраняла административную независимость от Церкви в России до тех пор, пока последняя не освободилась от преследований со стороны безбожной советской власти. В то же время, как утверждали иерархи, ее основатели, Зарубежная Церковь с самого начала считала себя «неотделимой, духовно единой» с Матерью-Церковью в России ветвью русского Православия.³⁰⁰

В вопросах хранения традиций и невозможности капитуляции перед советским режимом в Русской Зарубежной Церкви наблюдалось единство взглядов, но, как вскоре заметил Евгений, не все в ней были одного духа. Впоследствии он писал кому-то из своих знакомых: «Думаю, вы хорошо понимаете, что в Синоде не все то золото, что блестит, и ради собственного блага, равно как и блага тех, кто доверяет нам и прислушивается к нашему мнению, мы должны уметь различать людей и держаться поближе к лучшим. Всем тем из нас, у кого сердце жаждет “единого на потребу”, следует теснее сплотиться перед лицом грядущих тяжелых, полных опасностей дней».³⁰¹

В самом епископате Зарубежной Церкви были люди, мнение которых не совпадало со взглядом тех иерархов, которые вызывали у Евгения любовь и восхищение.

Первой обратила на это внимание Евгения Елена Юрьевна Концевич со свойственной ей откровенностью. Евгений вспоминал: «Став православным христианином, я сразу понял, в Русской Зарубежной Церкви есть два типа (или две школы) епископов: с одной стороны, владыки Иоанн, Аверкий, Леонтий, Нектарий, Савва; с другой – те, кто сейчас, как видится, занимает господствующие позиции».³⁰²

Великим, святым иерархам Русской Зарубежной Церкви пришлось немало пострадать от рук тех, кто принадлежал к «другой» школе. И больше всех досталось самому святому из них – владыке Иоанну.

Архиепископ Иоанн был преданным чадом Русской Зарубежной Церкви, считая, что административно она должна сохранять независимость от Церкви в России – Московской Патриархии – до тех пор, пока его родина порабощена коммунистами. В Китае он оставался в подчинении митрополиту Анастасию даже тогда, когда все другие русские иерархи на Востоке (пять человек) перешли под юрисдикцию Московской Патриархии. Однако, как отмечал Евгений, он был выше всех фракций³⁰³ и не мог быть причислен к сторонникам позиции изоляционизма, которую многие тогда одобряли. Известно, например, что он сослужил с клиром Московской Патриархии, «евлогианской» Церкви³⁰⁴ и Православных Церквей, принявших новый календарь. У многих из его коллег подобное сослужение вызывало резкое неприятие, воспринималось как табу. Мы знаем также, что в 1945 году, будучи епископом Шанхая, он поминал на богослужениях не только митрополита Анастасия, но и вновь избранного патриарха Московского Алексия I. Из-за этого некоторые подозревали его в лояльности сразу нескольким Церквам и в опасных симпатиях к Московской Патриархии, над которой властвовали коммунисты. И действительно, владыка Иоанн, хотя сам никогда не шел на компромисс с советским режимом, с состраданием относился к тем членам Церкви в России, кто не имел возможности избежать давления властей или противиться ему. Ценя глубинное духовное единство Церкви как неделимого организма, он выходил за рамки временных формальных разделений, вызванных неблагоприятными внешними обстоятельствами. Владыка говорил Евгению, что Русская Церковь не навсегда разобщена и, как только Россия обретет свободу, единство восстановится.³⁰⁵ Эти взгляды в основном соответствовали основополагающим принципам Русской Зарубежной Церкви.

Владыка Иоанн был неудобен и неугоден некоторым представителям Зарубежной Церкви – из-за отсутствия у него политических пристрастий и групповых интересов в сочетании с непривычной внешностью и поведением. Немаловажен был и тот факт, что он являлся первым претендентом на место преемника слабого здоровьем митрополита Анастасия и мог стать первоиерархом Русской Зарубежной Церкви. В то же время тысячи и тысячи других людей, также членов Зарубежной Церкви, почитали его как святого и готовы были защищать его до последнего вздоха.

И вот в XX веке в Америке, в Сан-Франциско, Евгений оказался живым свидетелем драматического столкновения между двумя «школами» Русской Зарубежной Церкви. Горькая то была для владыки пора. События эти безмерно ускорили его кончину (тремя годами позже). Кульминацией всего стал публичный процесс над ним в Верховном суде города и округа Сан-Франциско по обвинению его и некоторых других в проведении незаконных церковных выборов и растрате церковной казны.³⁰⁶

Нападки на архиепископа исходили со стороны старого приходского совета собора, но, как мог понять Евгений, все действо активно подогревалось некими «братьями»-епископами из той же Русской Зарубежной Церкви. В приходской совет входили сторонники архиепископа Антония Лос-Анджелесского.

Когда в конце 1962 года архиепископ Иоанн впервые прибыл в Сан-Франциско, существовавший в ту пору приходской совет отказался представить ему финансовую отчетность. Получив ее в конце концов на собрании приходского совета (причем даже там некоторые лица пытались вырвать ее из его рук), владыка обнаружил, что ведется она неправильно. Поместив ее в общественно доступное место, он призвал каждого погасить свои прошлые долги.

В начале следующего года владыка записал: «Великий пост в Сан-Франциско прошел при огромном количестве молящихся и говеющих, и Пасха была встречена с великим духовным подъемом. Взаимоотношения в пастве заметно сглаживались, и о прошлогодних конфликтах говорили уже как о “бывших”»,³⁰⁷ Владыка призвал возобновить строительство нового собора, и вскоре после Светлого Христова Воскресения начался сбор пожертвований.

Дела пошли на лад, но тут в приходском совете появились недовольные. При поддержке архиепископа Антония они попытались остановить строительство и сместить архиепископа Иоанна. Поначалу сочинили жалобу на владыку, эту бумагу разослали епископам и клиру по всему свободному миру. Эти обвинения привлекли внимание журналистов из «Сан-Франциско Кроникл», писавшей тогда: «...в жалобе, о которой идет речь, ссылались также на якобы “общую неуравновешенность” владыки Иоанна, “озабоченного лишь духовными делами”, и на то, что он не следит за расходованием средств, собранных для строительства собора на углу 26-й авеню и улицы Гери, а также что в годы служения епископом Шанхая он сочувствовал советской Церкви».³⁰⁸ В других газетных статьях отмечалось, что архиепископа Иоанна обвиняют в «приверженности красным», «коммунистических симпатиях» и «стремлении наладить связь с Русской Православной Церковью в Советском Союзе».³⁰⁹ Поскольку все это происходило в самый разгар холодной войны, подобные заявления не могли не сказаться на отношении к владыке. Однако, как сказал журналистам Борис Массенков, один из бывших сирот владыки, «архиепископ Иоанн лишь поминал на богослужении патриарха Московского – не более того».³¹⁰

По-видимому, из-за этой жалобы архиепископа Иоанна вызвали в Нью- Йорк в Синод на особое заседание Собора епископов. Сторонники владыки расстраивались, опасаясь, что его заставят покинуть кафедру, но он мягко напомнил им: «Я монах и должен подчиниться решению Синода, каким бы оно ни было... подчиниться, не задавая вопросов».³¹¹

На заседании в Нью-Йорке враги владыки в Синоде добились смещения его с позиций правящего архиерея Сан-Франциско,³¹² причем самого владыку даже не пустили на собрание, решавшее его участь, – он прождал за дверью более четырех часов. Новость мгновенно разлетелась по Сан-Франциско, и по возвращении владыки в аэропорту его ожидали сотни людей. «Возбуждение, – как вспоминал он сам, – было неописуемое». Шум и возмущение продолжались более двух недель, а когда его сторонники обратились в Синод с просьбой изменить свое решение, против них поднялась озверелая кампания, да так, что, по словам владыки, «возникла опасность рукопашных столкновений, грозивших принять огромные масштабы. Я, насколько мог, сдерживал людей, да и само мое присутствие несколько умеряло ревность не по разуму. Но, к глубокому прискорбию, все сделанное для водворения мира в пастве в течение четырех месяцев было разрушено в один день, одним ударом».³¹³

Друг архиепископа и первоиерарх, митрополит Анастасий позвонил ему, они проговорили около часа, и благодаря влиянию митрополита на следующий день Синод изменил свое постановление. Временные полномочия архиепископа Иоанна в Сан-Франциско продлили еще на шесть месяцев. Но все происходящее ясно показало врагам владыки – у них есть надежная опора в лице влиятельных епископов. И они, естественно, пошли дальше.

Настоящая битва грянула в тот момент, когда архиепископ Иоанн призвал к перевыборам членов приходского совета и церковного старосты, назначив их на 9 июня. Старый совет постарался помешать этому. Прекрасно осознавая, что сторонников владыки почти вдвое больше, они обратились даже в городской суд, добиваясь отмены выборов.³¹⁴ Документ, предписывающий отменить выборы, доставили вместе с повесткой в суд. Архиепископ Иоанн вспоминал: «В четверг [6 июня 1963 года] сразу по окончании богослужения ко мне подошел официальный представитель американского суда в сопровождении одного русского. Как только я вышел из храма, он вручил мне копию искового заявления шестнадцати членов приходского совета и их сторонников против шестнадцати членов бывшего приходского совета,³¹⁵ лично против МЕНЯ и протоиерея Николая Домбровского (Вспомним, что именно протоиерей Николай Домбровский присоединил Евгения к Церкви).³¹⁶ Мне передали судебный ордер, запрещавший мне устраивать собрание [для выборов приходского совета] и подписывать договоры [со строителями о продолжении возведения собора].³¹⁷ Прилагалась и повестка в суд на 31 мая /13 июня. Бывший приходской совет обвинялся в нанесении финансового ущерба Церкви при ведении хозяйственных дел, а меня обвиняли в попустительстве действиям совета».³¹⁸

Друг владыки, епископ Савва, бывший когда-то судьей в Сербии, приехал из Канады в Сан-Франциско, желая помочь собрату разобраться в юридической путанице. Он хорошо разбирался в такого рода правовых вопросах.

Противная сторона тем временем печатала объявления и рассылала письма по домам с извещением об отмене выборов, стараясь, чтобы никто на выборы не явился. На руках у них находилась телеграмма от Синода, подписанная самим верховным иерархом, полная угроз владыке, если он устроит перевыборы. Опять выручил епископ Савва. Связавшись с первоиерархом, он объяснил все происходящее и 7 июня получил от него депешу с согласием делать все запланированное ранее, то есть проводить общее собрание и перевыборы. На следующий день епископ Савва присутствовал вместе с владыкой Иоанном на кратком судебном слушании. Заслушав дело, судья снял запрет на проведение выборов.³¹⁹

Несмотря на все попытки срыва, выборы и общее собрание все же состоялись. Для объективности все проводилось с использованием счетных машин. Приняло участие более четырехсот человек. Избрали новый приходской совет, и тут же прошло общее собрание. На нем решили незамедлительно возобновить строительство собора.

Отставленный приходской совет снова вызвал архиепископа Иоанна в суд. В число ответчиков были включены и новоизбранные члены приходского совета.³²⁰ Истцы требовали признать выборы 9 июня незаконными.³²¹ Крестный отец Евгения Димитрий, секретарь архиепископа Иоанна, как член вновь избранного совета, был среди обвиняемых вместе с архиепископом Иоанном. Следующее заседание суда назначили на 8 июля, а покуда суд запретил продолжать строительство.

К этому времени в Сан-Франциско подъехали некоторые епископы вышеупомянутой группировки. Сразу же присоединились к истцам, специально встретились с их адвокатами и предложили помощь в процессе против архиепископа Иоанна и других ответчиков. При этом один из них, Канадский архиепископ Виталий (Устинов), заявил, что прибыл сюда как специальный представитель первоиерарха для примирения сторон. «Практически это выразилось, – вспоминал владыка Иоанн, – в живом общении архиепископа Виталия с адвокатами жалобщиков и в подаче в суд заявления, что он, как представитель Синода, заявляет о незаконности собрания 9 июня».³²² Другой представитель высшего духовенства, архиепископ Чикагский Серафим (Иванов), избегая владыку и игнорируя приведенные им факты, участвовал вместе с архиепископом Виталием в собрании юристов, поддерживавших истцов.³²³

Епископ Савва тем временем продолжал защищать архиепископа Иоанна, опираясь на опыт, полученный в Сербии. 5 июля он подал доклад, составленный на четырех страницах, в котором показывал, что выборы 9 июня были проведены в соответствии с законом, и в качестве доказательства приложил телеграмму, которую получил 7 июня от митрополита Анастасия.³²⁴

Когда приблизился день суда, русская община в Сан-Франциско забурлила. На приходских собраниях люди выказывали полное неуважение к архиепископу Иоанну, непочтение к сану. Раздавались отдельные выкрики. На его сторонников, и особенно на отца Леонида Упшинского – того самого священника, который помог Евгению влиться в церковные службы, обрушилась горькая оскорбительная брань.

Одна женщина в то время девочка-подросток, вспоминает:

«Архиепископ Иоанн действительно подвергся ужасному гонению. Я помню кощунственные речи людей, готовых уничтожить его. Слушать противно, но и мои родители, к сожалению, были против него. Они поддерживали архиепископа Лос-Анджелесского Антония, стремившегося к власти. Моя младшая сестренка помнит случай, поразивший ее до глубины души. Она рассказывала: “Я была с мамой, а она с другими женщинами бежала за владыкой Иоанном, обзывала его и плевала вслед. Я видела, как моя мама плюнула ему прямо в лицо!” И это сразу после церковной службы!

Я не понимаю, почему люди вдруг возненавидели его. Мы, дети, чувствовали, что он невиновен. Мы понимали друг друга, он любил нас и всегда уделял нам много внимания. Я помню его: скрюченный, старенький, а глаза чудесные. Росточком маленький! Да и гугнивый. Но что-то было в нем необыкновенное. Сестра рассказывала, что, когда в первый раз увидела его и он посмотрел ей в глаза, она ощутила исходящую от него благодать».

Евгений часто ходил в Сан-Францисский собор. Он внимательно следил, как архиепископ Иоанн реагирует на все интриги и шумиху. В письме к одному из друзей он поведал: «Владыка нравится мне больше других епископов, хотя я почти ничего не понимаю, когда он говорит. Он всегда исполнен такого внутреннего покоя и радости, что для души благотворно просто находиться рядом с ним. За последние месяцы я оказался свидетелем нескольких драматических сцен: владыку окружала возбужденная, ревущая, истерическая толпа (ты знаешь, как могут вести себя русские), но он оставался спокойным и даже радостным».³²⁵

В другом письме того же периода Евгений пишет о владыке Иоанне: «Жизнь, которую он ведет, – это добровольное самораспятие. Он пребывает в строжайшем подвиге (к примеру, вообще не ложится), совершенно бескорыстно отдает всего себя другим, проявляет христианское милосердие и терпение даже перед лицом самых гадких клеветнических обвинений (поскольку сатана нападает на нашу Церковь весьма свирепо, изобретая множество способов). Но он всегда исполнен любви и радости, так что в его присутствии чувствуешь себя счастливым и спокойным даже в скорби и испытаниях».³²⁶

Видел Евгений и другое, как паства архиепископа Иоанна из любви к своему пастырю, вырвавшему их из охваченного войной Китая, самоотверженно защищала его. Борис Массенков, выступая от лица всех сирот архиепископа Иоанна, живших тогда в Сан-Франциско, сказал корреспонденту газеты «Сан- Франциско Ньюз Колл Буллетин»: «Если бы не архиепископ Иоанн, мы бы сейчас были в России или умирали бы от голода в Китае». Как отметил этот корреспондент, эти сироты «были в числе 3500 человек, русских и других перемещенных лиц, которых архиепископу удалось в 1950–1951 годах вывезти в Америку».³²⁷

Евгений стал свидетелем того, как игуменья Ариадна, полная справедливого негодования, бесстрашно говорила в соборе о том, что церковная фракция подняла руку на живого святого. Евгений слышал, как она обратилась к общине со словами: тот, кто согласен с ее взглядами, пусть лучше ходит к ней в монастырь на службы. И тогда все вышли из храма и направились прямиком в ее обитель.

Столь изматывающей была эта борьба, что владыка Иоанн благословил некоторых своих духовных чад ходить не в свой храм, а в церковь Московской Патриархии, также имевшуюся в Сан-Франциско. В этом в очередной раз отразилось его беспристрастное отношение, его духовное видение единства Церкви, перерастающего все преграды и разделительные линии. Среди тех, кого владыка отправил в стан «соперника», то есть в церковь Московской Патриархии, были и его сироты, в том числе Борис Массенков.

Три ведущие газеты Сан-Франциско того времени – «Кроникл», «Экзэминер» и «Ньюс Колл Буллетин» – напряженно следили за процессом, уделяя основное внимание спорам и противоречиям вокруг архиепископа Иоанна. В статье, напечатанной 9 июля 1963 года в газете «Экзэминер», помещена была и фотография архиепископа Иоанна в зале суда.

Процесс длился четыре дня, и каждый день зал суда заполнялся до отказа. Глеб работал в Монтерее и не мог присутствовать, но Евгений ходил на все слушания. Он видел, как епископы и священники, пришедшие защитить архиепископа Иоанна, сели с ним рядом на одну скамью. Кроме епископов Саввы и Нектария, из Южной Америки приехал еще один его друг – архиепископ Чилийский Леонтий (Филиппович). Там же были архимандрит Спиридон, отец Митрофан и игуменья Ариадна.

С самого начала судья Эдвард О’Дэй, старый добрый ирландский католик, понял, что перед ним не обычный обвиняемый, а истинно Божий угодник, и впервые в истории суда Сан-Франциско судья разрешил обвиняемому произносить молитву перед началом каждого заседания.³²⁸

Архиепископ Иоанн, следуя монашескому принципу «не искать самооправдания», на протяжении всего процесса не произнес ни единого слова.

К началу первого слушания неожиданно приехал протоиерей Георгий Граббе, секретарь Синода епископов. «Бросалось в глаза его постоянное совещание с адвокатами жалобщиков», – писал владыка Иоанн. На третий день Граббе дал показания в пользу истцов, а на следующий день один из их адвокатов произнес речь, главным образом против архиепископа Иоанна. «Обвинений было столько, – вспоминает последний, – что судья сказал: если рассматривать каждое, дело никогда закончено не будет... Собственно, судья хотел решить дело миром... Заседание суда было прервано до дальнейшего объявления».³²⁹

Через несколько дней трое адвокатов истцов улетели в штаб-квартиру Синода в Нью-Йорк. Там, как отметил архиепископ Иоанн, «они совещались с архиепископом Виталием, опять приехавшим [в штаб-квартиру Синода], архиепископом Никоном и отцом Георгием Граббе. Эта встреча длилась более четырех часов».³³⁰

Самым неприятным в этом деле были телеграммы, приходившие якобы от первоиерарха, митрополита Анастасия, из штаб-квартиры Синода. Когда архиепископ Иоанн и епископ Савва говорили с ним по телефону, они всегда находили полную поддержку: он подтвердил полномочия владыки Иоанна в Сан-Франциско и, как уже упоминалось, в доказательство посылал подписанные депеши. Однако другие послания, в которых напечатанными буквами указывался автор – также митрополит Анастасий, содержали мнения противоположные, подрывающие авторитет архиепископа Иоанна, идущие наперекор всем прежним решениям первоиерарха и позволявшие истцам заявлять в суде, что они «действуют строго по распоряжению Синода». Телеграммы эти посылались прямо истцам и их адвокатам, а один раз – самому судье О’Дэю. Владыка Иоанн же узнавал о них последним. Митрополит был тогда уже стар и немощен, и, по предположению архиепископа Иоанна, высказанному в докладе архиерейскому Собору, похоже, что телеграммы шли совсем не от него. «Недавно еще славное и уважаемое имя митрополита Анастасия, – писал владыка, – покрыто позором, ибо противоречивые распоряжения, обращения в суд и другие действия уронили его престиж не только в нашей пастве, но и среди иноверных, так как делались от его имени. Мы, ближайшие его сотрудники, знаем, насколько то несовместимо с его личностью, и не можем полностью возлагать на него за них ответственность».³³¹

Евгений впоследствии замечал в одном из писем, что владыка Иоанн считал ситуацию чрезвычайно серьезной и даже выражал «тревогу по поводу дальнейшего существования Русской Зарубежной Церкви как единого целого. Кризис в Сан-Франциско грозил расколом, анархией и подрывом авторитета епископов».³³² В докладе митрополиту и Архиерейскому Собору от 23 июня 1963 года архиепископ Иоанн также сообщал о создающих угрозу действиях и решениях, явно исходящих от Синода:

«Вначале я не особенно это ощущал, так как присутствие архиепископов Анастасия и Саввы контролировало то, что исходило из Синода официально. После же их отъезда и наступления новой сессии дело пошло с неудержимой быстротой. Без проверки, без заслушивания мнения управляющего епархией выносились решения, лишь бы удовлетворить жалобщиков и проявить тем якобы “беспристрастность”... Выполнение незаконного постановления Синода грозило большими осложнениями церковной жизни и не только не привело бы к успокоению, а, наоборот, вызвало бы новые осложнения и потрясения.

Создается впечатление, что Синод, вернее, лица, которые говорят от его имени, связаны с теми, кто был избран в приходской совет в прошлом году, и во что бы то ни стало хотят удержать их у власти или, по крайней мере, их ближайших сотрудников и единомышленников, будь то законным или незаконным способом.

Недовольные существующим положением бывают во всяком приходе, были такие и в Сан-Франциско прежде теперешней смуты. Но создание из них сплоченной группы, действующей то в защиту местной церковной власти, то против нее, то согласно канонам, то в противоречии с ними, но всегда единодушно и упорно, не есть явление только местное, а кем-то руководится, близким к Синоду.

Тогда становится понятным все происшедшее в Сан-Франциско, от начала возникновения смуты и по сей день. Становятся понятными и некоторые события, происшедшие в других епархиях.

Какие же последствия? Авторитет Синода почти уничтожен...

То, что делается в Сан-Франциско, быстро распространяется по всему зарубежью и грозит существованию всей Зарубежной Церкви с отпадением части чад ее вообще от веры...

С болью приходится наблюдать и видеть развал Зарубежной Церкви, выгодный лишь врагам ее. Мы, ее архиереи, не можем допустить сего, как и того, чтобы одна организовавшаяся группа господствовала над остальным епископатом и любыми средствами проводила то, что желательно ей».³³³

В то время как архиепископ Иоанн работал над этим докладом, митрополит Анастасий приехал на западное побережье, чтобы найти разумный выход и поддержать владыку без вмешательства штаб-квартиры Синода. Именно тогда Евгений с Глебом и встретились с митрополитом на фестивале Баха в Кармеле. Интересна аналогия: судья обдумывал свое решение в суде Сан- Франциско – митрополит размышлял, что делать в этом конфликте; оратория Генделя, звучавшая в тот вечер, называлась «Суд Соломона» и посвящалась именно справедливости правосудия. Тремя неделями позже она восторжествует, и архиепископа Иоанна назначат постоянным иерархом Сан-Францисским и Западной Америки.

А пока, дабы доказать суду беспочвенность обвинений в растрате денег, архиепископу Иоанну и новому приходскому совету пришлось провести дорогостоящую ревизию, наняв известную независимую аудиторскую фирму «Прайс, Уотерхаус и К°». В конце концов судья О’Дей, не найдя никаких улик финансовой нечестности, снял с владыки и с других ответчиков все обвинения. Что же касается церковных выборов, судья заключил, что это не государственное дело решать, было или нет одобрение Синода...

Побежденные истцы продолжали выдумывать новые обвинения и подавали заявления в суд на протяжении двух с половиной лет, почти до самой смерти архиепископа Иоанна. Все они каждый раз отклонялись как необоснованные, и наконец адвокат ответчика, Джеймс О’Тара мл., заявил суду, что пора знать меру:

«На сегодняшний день ответчика, пытавшегося защитить интересы прихода, фракция истцов заставила без надобности понести расходы на общую сумму в несколько тысяч долларов. Задержка в строительстве собора, вызванная этой тяжбой, невероятно увеличила расходы на постройку. Ни разу за весь процесс фракция истцов не представила суду и частицы достаточных доказательств, подтверждающих их обвинения...

Суду известно о никому не нужных распрях и разногласиях между прихожанами, вызванных необоснованными заявлениями истцов, прямым результатом коих стали сильные волнения на религиозной почве в приходе.

Нормальное течение дел в общине, направленное на укрепление идеалов веры у прихожан, было сильно нарушено шумихой и разладом, возникшим в результате этой тяжбы.

Финансовые убытки, понесенные приходом, должны послужить достаточным основанием суду для отвержения всех обвинений со стороны истцов. Ни назначенный судом ревизор, ни “Прайс, Уотерхаус и К°” не выявили никаких признаков финансовых злоупотреблений. Урон, нанесенный приходу, как с нравственной, так и с финансовой точек зрения, является почти невосполнимым...

Дальнейшее продолжение безосновательной тяжбы наносит оскорбление самому юридическому процессу».³³⁴

Осенью 1963 года Евгений писал Глебу:

«Как ты, вероятно, слышал, владыка Иоанн утвержден архиепископом Сан-Францисским и, хотя до мира в епархии еще далеко, по крайней мере, наведен какой-то порядок, и я верю, что постройка нового собора теперь уже не прервется».³³⁵

Присутствуя на суде, Евгений видел святого. Тот следовал за своим Господом на Голгофу. Владыку, подобно Христу, распяли слепые вожди слепых. И вслед за Христом архиепископ Иоанн простил им всем. Когда его спрашивали, кто виноват в разладе, он отвечал просто – «диавол».

Живое Евангелие Иисуса Христа, вечное отображение Истины в жизни людей, было преподано Евгению самым наглядным образом. Видения святого на Голгофе ему не забыть.

Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего.

Рим.12:2

Евгений работал над книгой «Царство человеческое и Царство Божие», и Глеб послал черновик его глав о нигилизме архимандриту Константину (Зайцеву). Тот был редактором в Джорданвилле, отвечал за русские и английские издания. Проникновенный философ, он, как и Евгений, писал о вероотступничестве. Работа молодого коллеги его очень впечатлила. В отзыве, опубликованном позже в одном русском журнале, отец Константин назвал Евгения «сложившимся церковным писателем».

В 1963 году Евгений задумал статью о Великом инквизиторе Достоевского и о римском «новом христианстве», по завершении хотел отправить ее отцу Константину в надежде на публикацию. Он использовал ее как материал к своей книге. Исписал сотни страниц, но закончить статью так и не удалось. Незавершенной осталась и его книга. Причина сему – грядущие перемены в его жизни.

В начале статьи Евгений обозначил принципы царствования антихриста, выстроив их в согласии с выводами святоотеческой литературы и произведений православных писателей Соловьева и Достоевского. Он писал:

«Религия Великого инквизитора есть религия хлеба насущного. В основе ее постулат: все религиозные чаяния людей служат исключительно благоденствию самих же людей в этом мире. Нетрудно убедиться, что этот принцип, по сути превратившийся из религиозного в гуманитарный, есть жалкая подмена истинно христианских идей. Но все не так просто: по существу, это самая глубокая и искусная псевдорелигия, ибо взывает к высочайшим чувствам человека, и стоит лишь согласиться с начальной посылкой нового учения – и логика его становится неопровержима [для “здравого” человеческого ума]. По сути дела, это наиболее глубокая и чрезвычайно искусная субституция христианства, когда-либо изобретенная».

Религия Великого инквизитора, утверждает Евгений, берет основные христианские ценности: мир, братство, единство, любовь – и искажает их для достижения чисто земных целей. При этом открыто она не порывает с христианством, а лишь перетолковывает его, да так досконально, что искренне верующие во Христа начинают следовать целям обмирщенно-идеалистическим: построению своего «небесного царства» на земле.

Евгений определял мирской идеализм нынешнего века, от кого бы он ни исходил – от христиан, оккультистов, коммунистов или западных секуляристов (сторонников исключения религии из школьной программы), как форму древней ереси – хилиазма, то есть веры в то, что Христос придет на землю и будет здесь править со святыми тысячу лет, до конца мира.³³⁶ Более того, хилиазм может означать вообще любую мирскую идею о будущем земном веке полного блаженства и мира. Хилиазм вместе с нигилизмом, причем первый является его «светлой стороной», есть ключ к пониманию духа времени: в этой точке сошлись многие, казалось бы, несопоставимые элементы.

В воззваниях современной Римской Церкви Евгений видел явные признаки переосмысления христианских ценностей, замену их мирскими идеалами хилиазма. Он приводил слова из обращения папы Иоанна XXIII к православным христианам. Тот звал внимать «духу времени», ибо «голос времени – это глас Божий», высмеивал идею близкого конца света и выдвигал доктрину грядущего «нового порядка в межчеловеческих отношениях».

Библия учит: Не любите мира (1Ин.2:15), а папа Павел VI говорит: «Мы будем любить наше время, нашу цивилизацию, нашу науку, наше искусство, спорт – наш мир». Это безоглядное упование на мир сей искажает представление об истинно христианской любви, а идея внешнего всеединства подменяет духовный, внутренний союз верующих, заповеданный Христом. Папа Иоанн XXIII предвосхищал «единство, основанное на уважении и почитании Католической Церкви». Оно, по его словам, «воодушевит тех, кто исповедует нехристианские религии». Размыслив над этими высказываниями, Евгений приходит к выводу: «Если человечество на самом деле, как провозглашает Рим, идет к видимой религиозной гармонии на земле, то сама религия при этом, несомненно, включит не только христианскую веру; это будет некое соглашение, основанное на терпимости и уважении».

«Вместо христианства нам предлагают лишь «гуманитарный идеализм”, – писал Евгений, – поскольку христианская истина “испарилась”. Но лишь презрев ее, могут объединиться христиане с нехристианами. Идеализм этот извлекает из богатейшей палитры христианства нужные краски и приманивает тех, кто прежде всего верит в человека и в земное счастье. Принимая хилиазм, каждый может найти что-то “по душе”: христиане – Царствие Небесное, но еще в земной жизни; нехристиане – учение о человеке, о “высшей действительности”, особо не посягающей на их собственное представление о самих себе и мироустройстве; атеисты примут вселенскую мудрость, исчерпывающую все религиозные потребности человека. Рим, таким образом, предстает учителем человечества, источником универсального гуманитаризма для “всех людей доброй воли”, не задумывающихся особо над основами христианской веры – основы всего».

Два года спустя после этой статьи Евгения, 4 октября 1965 года, папа Павел VI выступил с беспрецедентным обращением в ООН. Оно полностью подтвердило все сказанное Евгением об Объединенных Нациях Глебу при первой встрече в 1961 году.

«В обращении папы, – писал Евгений, – о задачах Церкви Христовой вообще не упоминается, а само имя Христа встречается только однажды, и то в двусмысленном заключительном предложении. Слушатели, предполагалось, уже подготовлены. “Вы знаете нашу миссию”, – дословно сказал папа. Далее он говорит о главном стремлении Римской Церкви: Церковь эта “в духовной сфере” должна быть “уникальной и всеобщей”!

Только однажды показалось, что в своем обращении папа говорит близкие к истинному христианству слова. Цитируя завет нашего Господа Своим ученикам “идти и нести благую весть всем народам”, он объявил, что у него действительно имеется “послание счастья всем народам”, представленным в ООН. Но для христиан это может означать только одно: благая весть о спасении, о вечной жизни в Боге. Папа же произнес ошеломляющие слова: “Наше послание можно назвать... торжественным моральным узакониванием этого высокого собрания – ООН”, – сказал он. Вот что Римская Церковь предлагает сейчас взамен христианского Евангелия!..

Идеалы папы не от Господа или апостолов, не от отцов Христовой Церкви, а скорее от современных рационалистических мечтателей, возродивших древнюю ересь – хилиазм, грезы о золотом веке на земле. Папа четко говорит о “новом времени” человечества, о “новой истории – мирной, истинно гуманной, как было обещано Богом всем людям доброй воли”. Церковь Христа никогда не принимала этого странного учения. Но зато оно является одной из главных догм масонства, оккультизма и многих родственных сект и даже (без упоминания Бога) марксизма. И чтобы вписать эту сектантскую фантазию в учение Римской Церкви, пресса провозгласила папу пророком!

Невольно приходит на ум последняя работа русского философа XIX века Владимира Соловьева “Повесть об антихристе” (из “Трех бесед”). Он, ссылаясь в основном на святых отцов, рисует леденящий душу портрет антихриста – “великого гуманиста”, “сверхчеловека”, принятого всем миром за мессию.

По Соловьеву, этот мессия завоевывает человечество своей всеобъемлющей и всепримиряющей книгой “Открытый путь ко всеобщему миру и процветанию”. В ней смело соединяется почитание древних традиций и символов с широким и смелым радикализмом социальных и политических требований... Книга так ощутимо представляет “светлое будущее”, что люди признают: это как раз то, что нужно... Прекрасный писатель, лжемессия вобрал в себя все и доступен всем. Тех, кто был обеспокоен отсутствием имени Христа в книге, успокоили – это не обязательно, так как она пропитана истинно христианским духом любви и великодушия. Далее влиянием “великого мессии” создается “международная ассамблея”, чтобы сформировать правительство; его самого единогласно выбирают правителем мира, он издает манифест, провозглашая: “Народы планеты! Я даю вам мир. Давние обещания исполнились. Вечный и всеобщий мир обеспечен!”»

Евгений продолжает:

«...Папа Павел VI не антихрист, но в этой “драме”, где он играл главную роль, уже попахивало соблазнами черного мессии. Впрочем, не в папе дело. Просто наступила кульминация веков апостасии...»³³⁷

Хотя Евгений и не закончил свой труд о «новом христианстве», все свои мысли на эту тему он изложил в длинном письме Томасу Мертону.

Было самое начало 1960-х годов. Католический гуманизм, долгое время набиравший силу, вскоре, на Втором Ватиканском Соборе, изменит лицо Римско-католической Церкви. Томас Мертон, уже прославившийся как сторонник «созерцательной духовности», не только уловил дух времени, но и повлиял на его направление. Он искренне защищал «новое христианство» папы Иоанна XXIII; как и гуманисты, отрицавшие религию, уповал на человеческий разум (не важно, с Богом или нет), видя в нем путь к «счастью всего человечества». «Оптимизм папы Иоанна, – писал Мертон, – новое слово в христианском мышлении. Папа ясно выразил твердую надежду, что общество обычных людей – христиан, нехристиан и вообще неверующих в Бога – может жить в мире. Нужно лишь относиться к ближнему на основе богоданного разума, уважая неотъемлемые права друг друга».³³⁸ В последующих статьях Мертон недвусмысленно призывает: «Войне надо положить конец. Создадим мировое правительство... Подлинно международный орган власти – вот единственный ответ на насущные нужды и ужасные проблемы человека»³³⁹. Он говорит о возможных муках рождения нового мира, о том, что христиане сегодня должны терпеливо и стоически строить жизнь благоденствия, мира и согласия; в этом контексте он называет Христа Князем мира.³⁴⁰

Евгений писал Томасу Мертону, что обеспокоен такими высказываниями: они, похоже, не укладывались в учение Вселенской Церкви. В полемике с Мертоном Евгений сохранял учтивость. Письмо отняло у него немало времени, так как он чувствовал, что Мертон тщательно взвешивает каждое свое высказывание. Несколько лет назад на Евгения произвела сильное впечатление первая его книга «Семиэтажная гора». Она изображала типичного современного человека, который, вкусив мирских наслаждений, распознал их пустоту и, отказавшись от них, начал поиск жизни грядущей.

В статье о «новом христианстве» Евгений писал: «Люди нашего времени в большой беде. Они понимают: не хлебом единым жив человек. Но духовный голод приходится утолять в ‘‘обновленной” Церкви Христовой, а там суррогат вместо настоящей духовной пищи. Что делать! Голодные не различают вкуса».

Похоже, Томаса Мертона и томил такой голод. Начинал он монахом строгого траппистского ордена Евгений, благодарный ему за поучительную книгу, надеялся вернуть его к «первой любви». Неправославность Мертона не смущала его. Несмотря на хилиастские заявления современных пап, Евгений знал, что и в Римско-католической Церкви еще не до конца погибло неотмирное понимание конца света. Подтверждением служила новая книга католического писателя Джозефа Пайпера «Конец времен».

Евгений писал Мертону: «Мы являемся свидетелями родовых схваток при появлении... “нового христианства” – христианства якобы “более глубокого”, но в действительности попавшего в рабство к внешним идеям; христианства, не представляющего “мира” и “братства” в жизни вечной без “мира” и “братства” уже “здесь и сейчас”, причем для всех и вся.

Христианство превратили в “кампанию”, Христа – в “идею”, Его учение поставили на службу миру сему, “преображаемому” научными и социальными технологиями, и человеку, обретающему свою виртуальную “божественность” в процессе пробуждения в себе “нового сознания”. Все это происходит у нас на глазах. Коммунизм, очевидно, тоже пойдет по пути преобразований к “гуманизации” и “духовности”. Почитайте Бориса Пастернака³⁴¹ – он не отрицает революцию, он только желает “сделать ее гуманной”. Демократия идет к той же цели, хоть и другой дорогой...

“Век мира”, возможно, и грядет для человека изверившегося, но все еще ждущего конца света. Но что христианин скажет о таком “мире”? Мир этот принесет не Христос».

В конце письма Евгений посоветовал Мертону не стесняться настоящего неотмирного христианства, каким бы глупым оно ни казалось обмирщенным людям. «Христианин в наше время, – писал он, – должен прежде всего показать своим братьям тленность “забот века сего”. Для человека существует одна главная “проблема” – смерть, и ответ на нее – Христос. Вы уверены, что христианство “устарело” для нынешних людей, а я думаю, что христиане своей собственной жизнью подтверждают веру в “предрассудок” о существовании “иного мира” и им есть, о чем поведать людям века сего. На собственном опыте убеждаюсь: серьезным молодым людям “надоело” христианство, потому что они думают, это, дескать, “идеализм”, одно лицемерие, христиане не следуют своим же заповедям. Вот и не верят после этого ни в Царствие Небесное, ни “христианам”...

Поверхностное прочтение Евангелия как общественного идеализма знаменует собой утрату веры. Сейчас нужно действовать не вширь, а вглубь. Не увлекаться “делами”, но больше поста, молитвы, покаяния... Христианин должен гореть в своей повседневной жизни любовью ко Господу, полниться рвением к Царствию Божию, что не от мира сего. Все остальное приложится».³⁴²

Сам Евгений полностью соглашался с Достоевским: настоящее совершенствование общества возможно только через духовное преобразование каждого человека. Старец Амвросий Оптинский выразился тоже предельно ясно: «Нравственное совершенство на земле (несовершенное) достигается не всем человечеством в совокупности, а каждым верующим в частности, по мере исполнения заповедей Божиих и по мере смирения. Конечное и совершенное совершенство достигается на небе, в будущей бесконечной жизни, к которой кратковременная земная жить человеческая служит лишь приготовлением».³⁴³

Если Евгений и послал когда-либо это письмо Томасу Мертону, ответа на него не сохранилось. В последующие годы Евгений с горечью наблюдал последствия «духовного разлада» Мертона. В 1966 году тот формально отверг почти все, на чем стояла его вера тогда, двадцать пять лет назад, со времени прихода к монашеству и написания «Семиэтажной горы». Теперь он высмеял некогда заветные идеалы, посчитав отречение от мира иллюзией и пережитком «негативного», «мироотрицающего» христианства, существовавшего в течение веков. Он готов был заменить это новыми взглядами папы Иоанна XXIII, принял новый образ мышления и объявил, что истинный долг христианина – «избрать мир сей».³⁴⁴

Трагедия Томаса Мертона – а это была действительно трагедия, как бы ни пытались ее представить, – доказывала утверждение Евгения: «Внешнее “евангелие” общественного идеализма – это признак утраты веры». Предав идеалы юности, Мертон начал черпать духовность вне христианства, в восточных религиях. Поначалу Евгений надеялся на лучшее: поиски могли освободить Мертона от институционализма Римско-католической Церкви, с которым тот боролся, будучи монахом, и привести, как и самого Евгения, к «восточному» тайнозрительному измерению христианства – Православию. Но этого не произошло. Изучение буддизма и индуизма глубоко затянули Мертона, он променял свою борьбу «во благо Церкви» на «универсальную духовность» и постепенно растратил свою веру в уникальность христианской Истины. «Голодные не различают вкуса». Ко времени своего знаменитого путешествия в индуистские и буддистские центры Мертон уже рассматривал христианство как лишь один из многих путей человека, о себе говорил, что душа прилежит более к буддистам, чем к римо-католикам,³⁴⁵ и выражал желание «найти тибетского гуру для тантрического посвящения».³⁴⁶

Кто может представить себе, куда бы завели новые поиски Мертона и миллионы его поклонников, заверши он свое паломничество и вернись в Америку. Но по пути из Калькутты с конференции Объединенных религий, на которой он выступал с докладом, он неожиданно скончался в Бангкоке. Евгений понял – его милосердно остановило Божие Провидение. С горечью он рассказал Глебу о судьбе этого человека, некогда заронившего надежду на возможность даже в наши времена жить для горнего Христова Царствия.

Дороги Евгения и Томаса Мертона явно разминулись. Мертон всей душой принял языческую Азию, по его словам, «ясную, чистую, обладающую полнотой... и ни в чем более не нуждающуюся». Евгений из своего многолетнего и весьма мучительного исследования буддизма вывел, что там недоставало самого главного, существенного. Мертон достиг духовного тупика в современном римском католицизме, поверил, что «полностью исчерпал традиции исконной для него веры и взошел на более высокий уровень».³⁴⁷ Евгений же, соприкоснувшись с нехристианскими религиями, увидел их ограниченность и превзошел их, чтобы впервые в жизни обрести радость перерождения во Христе. Его возрастание в православной вере только начиналось.

Друг любит во всякое время и, как брат, явится во время несчастья.

Притч.17:17

Причастившись Святых Христовых Таин, 12 июля³⁴⁸ 1963 года Евгений вернулся домой. Его ждало письмо от Алисон. Они не общались почти три года, и Евгений, по собственному признанию, «потерял уже всякую надежду получить от нее весточку». За это время многое изменилось. Она вышла замуж и переехала на ферму в штат Иллинойс. Ее мучили сомнения, и она делилась с Евгением: говорила, что, хотя и не имеет никакого разномыслия с христианской истиной, живой веры в себе не чувствует.

Евгений ответил:

«Итак, кажется, мы поменялись ролями: я обрел то, что искал, а ты только начинаешь. Что ж, на все воля Божия.

Я очень счастлив получить от тебя известие и полагаю, что мы списались не просто так, на то есть причина. Я всегда молюсь о тебе и часто вспоминаю».

Евгений рассказал ей о своем вхождении в Церковь и о том, что верит – именно через него Бог желает донести Православие до Алисон. В этом-то и смысл их нового общения. Он рассказал ей, что Православная Церковь и поныне взращивает святых, пример тому – архиепископ Иоанн. «Если тебя и вправду интересует Православие, могу начать присылать тебе книги, – предлагает он, – причем не столько книги о Православии, сколько труды, содержащие чисто практические духовные советы, пищу, необходимую для православной жизни, а также иконы и тому подобное. Кроме того, могу познакомить с православными людьми... В общении с такими людьми (хотя бы и в письмах) состоит одна из радостей Православия, так как в Православии особенно сильно ощущение общности, общинности. Верующие считают друг друга “братьями” и “сестрами”, и это не просто образные выражения. Все, кто носит имя православного христианина, вместе усердно трудятся ради единой цели; и даже в этой земной жизни мы живем подобием и предвкушением той совершенной любви, которой будем связаны в Господе в Его вечном Царстве, уготованном верным».

Заметил, что «средоточие Православия – молитва, и могу точно сказать, что до прихода в эту веру я и понятия не имел об истинном значении молитвы и ее силе. Конечно, часто сердце остается холодным и на молитве. Но я знавал времена – один и вместе с другими – истинно теплой, пламенной молитвы, когда слезы раскаяния льются из самого сердца. И я познал радость, объемлющую душу, когда получаешь просимое в молитве. Господь укрепляет меня, слабого и недостойного, и я дерзновенно обращаюсь к Нему, Его Матери и Его святым (не знаю никого, кто с такой огненной верой молится святым, как православные). Их участие в моей жизни так же естественно и реально для меня, как дыхание».

«Ответь поскорее, напиши, чем ты живешь», – заключает Евгений. «Я говорю об этом так смело потому, что Господь укрепляет меня по принятии Его Пречистого Тела и Крови уверенностью и радостью. Это ясно как день. Все в мире сем преходяще, постоянен только Бог, Его неописуемое Царство, уготованное нам, несущим Его легкое бремя (и действительно, как легко это бремя, которое для неверующих кажется таким тяжким!) и следующим за Ним. Молись за меня, недостойного всех полученных даров».³⁴⁹

Несколько месяцев спустя Евгений написал одной благочестивой молодой женщине, православной американке Нине Секо, попросил ее познакомиться с Алисон. Об Алисон он сообщил следующее: «Когда мы виделись в последний раз, она была истовой англиканкой из так называемой «Высокой Церкви”, с осознанной верой и огромной любовью ко Господу... Знаю, как много она может, если придется, вынести, выстрадать в молчании». Он сказал Нине, что собирается посылать Алисон православные книги и иконы, но «личное общение с истинными верующими, странниками в мире сем, намного полезнее».³⁵⁰

Родителей Евгения все сильнее беспокоила усиливающаяся религиозность сына. В 1963 году он писал Алисон: «На прошлой неделе виделся с родными. Они все больше беспокоятся обо мне. Последуй я мирскому призванию, они были бы счастливы. Какие надежды возлагались на меня! А сейчас я для них – религиозный фанатик... Мой молодой русский друг из Монтерея [то есть Глеб] показал им несколько слайдов о русских монастырях и церквах в Северной Америке. Родителям они показались «занятными”, но старомодными. Их явно ужаснула (отца особенно) фотография старого монаха, прожившего сорок лет, не выходя из кельи. С людьми он почти не разговаривал и, вероятно, достиг высокого духовного состояния, а мои родители увидели лишь “загубленную жизнь”. Боюсь, что становлюсь достаточно безрассудным, пытаясь рассказать им о молитве, о духовности, об истинных сокровищах, которые не здесь, а за пределами мира сего; ведь тогда я наталкиваюсь только на полное непонимание, они говорят, что чрезмерная религиозность – болезнь. Ну что ж, где бессильны слова, поможет молитва. Я злюсь и расстраиваюсь, думая о многих протестантских пасторах, выдающих себя за проповедников христианства. На самом же деле они ведут людей по пути соблазнов и оставляют их полностью неподготовленными для суровой действительности потусторонней жизни. Я познакомился с пастором моих родителей: он ни разу не заговорил о Боге или о религии, а когда узнал, что я пишу религиозную книгу, поспешил сменить тему разговора».³⁵¹

В другом письме к Алисон Евгений говорит о своей надежде быть с ней вместе в Царствии Небесном: «Перечтя заново твое письмо, я обратил внимание на такие слова: “Твоя жизнь теперь исполнилась, у тебя есть много друзей гораздо дороже меня. Я не принадлежу к твоему кругу”. Но это не так. На самом деле близких друзей у меня крайне мало. Но я даже не это хочу сказать. Духовная дружба (а всякая другая, хотя и приносит свои радости, оканчивается смертью) не требует условий (к примеру, совместной работы, общего круга знакомых, частых встреч и т.д.), без которых земная дружба обречена. Духовная дружба рождается из общности христианской веры, питается молитвой друг за друга и внутренним диалогом сердец. Она неизменно вдохновляется общей надеждой на Царствие Небесное, в котором уже не будет разлуки. Господь по неизвестным нам причинам разлучил нас здесь, на земле, но я молюсь, и надеюсь, и верю, что когда окончится эта краткая земная жизнь, мы будем вместе. Ни на один день не переставал я молиться за тебя, и даже когда от тебя не было вестей целых два года и я думал, что, наверное, уже никогда ничего не узнаю о тебе, ты была для меня ближе, чем большинство из тех, с кем я виделся постоянно. Ах, будь мы истинными христианами, для нас не было бы чужих, мы любили бы даже ненавидящих нас. Но мы таковы, каковы есть, и все, что можем, – любить хотя бы кого-то. И ты, без всякого сомнения, для меня одна из этих немногих».³⁵²

Евгений все еще работал над книгой «Царство человеческое и Царство Божие», а хлеб насущный добывал подсобным трудом. В письме к Нине он рассказывал: «Книга моя уже “вырисовывается”, хотя работе конца-края не видно... Временами руки опускаются, мне кажется, я пишу чрезмерно философски и абстрактно, боюсь, никому это не интересно, читать не станут».

Евгений убирал посуду в ресторане, а мысль его работала. «Я сравнивал, – открывал он Нине, – “плоды” атеизма с плодами веры в истории, духовности, философии, богословии».³⁵³ Однажды, пребывая в философских раздумьях, ничего не замечая вокруг, он разбил целую стопку посуды. Обернувшись на звон и увидев черепки на полу, разгневанный владелец ресторана упер руки в бока и заорал: «Роуз, вы уволены!»

«Я мигом пришел в себя, – писал Евгений, – надо ж, чего-то хочу добиться в философии, а сам посуду до кухни донести не могу»6. Впоследствии он убирал посуду в «более пристойном заведении». Но и здесь потерял место. «Хозяева чувствовали: сердце мое не прилежит их делу, и были правы».³⁵⁴

Оставаясь без места, Евгений с головой уходил в работу над книгой, пока не кончались деньги. После ресторанной «карьеры» он нанялся дворником, как некогда его отец Фрэнк. Работа в ресторане была легче, но он предпочитал дворничать: спокойнее, да и свободен весь день.

На Рождество 1963 года Евгений хотел посетить монастырь и семинарию в Джорданвилле, но скопить денег не удалось. Позже он очень жалел об этом – не прошло и десяти – двенадцати лет, как там не осталось почти ни одного великого носителя православной веры. В 1975 году, вспоминая прежний Джорданвилль, Евгений признавал: «Образование в православной традиции угасает. Джорданвилльская семинария 50–60-х годов служила образцом в современном мире, хоть и немногие сознавали это. Эта духовная школа с 1917 года собрала величайших православных мыслителей из России и со всего света. По созвездию имен с ней мог тягаться лишь Соловецкий концлагерь. Здесь преподавали такие великие люди, как профессоры И.М.Андреев и И.М.Концевич, Николай Тальберг, архиепископ Аверкий, архиепископ Виталий (Максименко)³⁵⁵ до него, архимандрит Константин, отец Михаил Помазанский и другие. Почти никого из них уже нет с нами, и с горечью должно признать, что не многие их ценили. А достойной смены нет».³⁵⁶

И все же Евгений постарался воспользоваться возможностью встретиться с русскими православными мыслителями, жившими тогда в Сан-Франциско. Димитрий, его крестный, вспоминает: «1960-е годы стали эпохой великого возрождения русской эмиграции в Сан-Франциско, культурного и религиозного. Было множество талантливых личностей – духовенства, писателей, художников. Средоточием всего этого великолепия оказался архиепископ Иоанн и еще несколько выдающихся епископов, живых звеньев цепи духовной традиции старой России. Какое это было счастье, какая удача – находиться в то время в гуще всех этих событий!

Мои друзья, братья Заварины, устраивали у себя дома встречи общества умолюбцев (то есть любителей мудрости), обсуждавшего не только философские, но и религиозные, и литературные вопросы. Евгений тоже туда приходил, делился своими идеями.³⁵⁷ Посещал общество умолюбцев и профессор Иван Концевич, известный и весьма одаренный богослов, а также профессора университета Беркли. За разговорами засиживались далеко за полночь. Обсуждали в числе прочих работы Гегеля, Канта, Достоевского, Ивана Ильина. Нас интересовали такие темы, как определение границы между наукой и религией».³⁵⁸

В воспоминаниях Димитрия, связанных с той эпохой, Евгений остался в сиянии золотого света тех дней. «Евгений стал для меня дорогим другом. Не могу забыть его добрый, проникновенный взгляд, улыбку, его спокойствие и трезвость, его природное благородство. Он сильно все чувствовал, напряженно мыслил, но был стеснителен... Мы встречались очень часто. Я ему читал и переводил классические русские духовные тексты. Мы столько всего обсуждали...

Помню одно утро у него дома после пасхальной службы. По русскому обычаю мы смотрели, как встает солнце. Говорят, в день Пасхи солнце “играет”. Наши благоговейные взоры были прикованы к восходящему светилу. Говорили об ощущении “света”, которое испытываешь в храме, не обычного “физического” света, а чего-то глубокого, наполняющего сердце радостью. Все остается как было, и в то же время все преображается...»³⁵⁹

Евгений, в свою очередь, по-настоящему ценил своего крестного. В конце 1963 года Димитрий (после помолвки) переехал со своей матерью, Светланой, в Нью-Йорк. Евгений в письме выразил ему благодарность: «Заканчивается второй год моей жизни православного христианина, и пусть я недостоин Православия – его никто не может быть достоин, – но, по крайней мере, иду в нужном направлении. И этим я во многом обязан тебе, твоей помощи. Твоя дружба и духовный пример очень помогли мне встать на прямой православный путь. Надеюсь, что когда обращение американцев в Православие станет более частым явлением (а я думаю, так оно и будет), те, кто уже утвердился в вере, смогут так же хорошо заботиться о своих “духовных детях”. Лишь такие непосредственные духовные контакты и примеры дают возможность новообращенным американцам воспринять всю полноту Православия и избежать самых частых ловушек – расслабленности и осовременивания».³⁶⁰

Влияние Димитрия, его дружба и пример его нелукавой веры остались с Евгением до конца дней. Узнав от крестного и других похожих на него верующих «естественное», «нормальное», как он его потом называл, православное благочестие, Евгений и сам станет примером для новообращенных следующих поколений.

В июле 1963 года Нина Александровна, мать Глеба, переехала в Монтерей, где они вместе с сыном сняли дом. Младшая сестра Глеба, Ия, уже жила в Калифорнии более года, в Окленде, и часто навещала их. Таким образом, Евгений приехал повидаться с родителями и познакомился со всеми Подмошенскими. Глеб побывал у родителей Евгения и расположил их к себе, а когда те узнали об Ие, стали надеяться на скорый брак между ней и сыном. Однажды в воскресенье они пригласили Подмошенских на обед, и обе семьи замечательно сошлись. Это радовало Евгения, ведь до сих пор мать почти не одобряла его друзей.

Гостя в Монтерее, Евгений играл Ие на гитаре, часами бродил с Глебом по берегу и в лесу, ходил по грибы с Глебом и Ниной в монтерейский Президио Парк. Грибная охота – это любимое в России занятие – увлекла и Евгения. Нина обучала его всем грибным премудростям. Евгений сообщал в письме крестному, Димитрию: «На прошлой неделе я ездил в Кармел и с удовольствием провел несколько дней, собирая с Глебом и его мамой грибы в лесу возле их дома. Дикорастущие грибы всегда вызывали у меня ужас, но теперь обнаружилось, что существует множество их очень вкусных разновидностей, которые можно легко (и безопасно) отличить от остальных».³⁶¹

Шестидесятисемилетняя Нина Подмошенская стала для Евгения еще одним связующим звеном с Россией и живым подтверждением его философии. Она застала еще дореволюционную Русь и сейчас рассказывала то, что видела воочию: как воплощалось нигилистическое общество, как порождало на свет недочеловеков. Евгений интересовался мельчайшими подробностями, расспрашивал о законодательной и тюремной системах Советов. Ей было что поведать. У Нины арестовали не только мужа, но и отца, и двадцатилетнего брата. За неделю пребывания в страшных условиях Вологодской тюрьмы отец потерял все волосы, а брат – все зубы. Безжалостные чекисты – обыкновенные бандиты, искушенные в садизме, – застрелили даже собаку, считая домашних любимцев «капиталистическими паразитами».

Евгений являл собой благодарного слушателя, и Нина Александровна с удовольствием, подолгу и обстоятельно рассказывала истории из своей богатейшей событиями жизни. Она говорила по-русски образно и выразительно (сказывались предки-интеллигенты Фокины). Она сказала сыну: «Он впитывает все как губка». Не ограничиваясь рассказами об ужасах сатанинского коммунизма, она выразительно поведала ему о славном предреволюционном прошлом России. «Ты не поверишь, – говорила она, – везде стояли церкви, иногда три на квартал. Огромные храмы, самые разные по стилю и окраске. Богатые благотворители строили их в память своих близких, а приходы возводили храмы в честь какого-либо чуда. Повсюду золотом сняли купола. По утрам звонили сотни колоколов, сзывая людей на молитву, наполняя город светом и радостью. Стояли раки со святыми мощами, пред иконами горели неугасимые лампады. Люди часто заходили поклониться святыням и помолиться прямо среди бела дня – церкви не закрывались».

Вышедши из семьи русских интеллигентов, из высшего общества, в молодости Нина не ценила глубокой религиозности былой России. Только когда сын пришел к Православию, она поняла, какое это было великое достояние. Прежде се учили видеть в русском Православии «религию служанок и поваров», не более. Теперь она вспоминала, как их домашний повар, поставив готовиться еду, каждое утро шел в церковь, а когда возвращался и накрывал на стол, от него исходила удивительная умиротворенность и покой, что передавалось всему дому. «Простой мирянин, а казалось, среди нас настоящий святой. И таких было великое множество... Велика была Святая Русь! А здесь, в Америке, все держится на стяжании денег», – заключала она и похлопывала себя по мнимому карману на бедре.

Евгений в основном соглашался с таким взглядом на американскую жизнь. Культура России была близка его душе, в 1963 году он писал: «Чувствую себя скорее русским, чем американцем»³⁶²Но есть несколько черт характера, с коими истинный американец не расстанется никогда: это независимость и честность в работе. И что бы Евгений ни думал о себе в то время, он сохранит эти лучшие качества своего народа.

Евгений любил Россию, но считал, что принять Православие не значит «обрусеть». Он писал другому верующему американцу (а в те годы таковые были редкостью): «Мне очень интересна ваша англоязычная православная церковь. Хочется побольше узнать о вашем священнике. Самому мне вполне по нраву церковно-славянский язык. Но не думаю, что и другие американцы, тянущиеся к вере, захотят пойти так же далеко. Поистине, одной из главных трудностей, с коей я столкнулся в миссионерской работе, остается языковой и культурный барьер. Люди неизменно очаровываются церковно-славянскими службами, но дальше дело не идет. А как в вашей церкви?»³⁶³

Евгений знакомил Глеба со своей работой над книгой, читал ему некоторые главы. Глеб чувствовал, что книга эта имеет огромное значение, и был поражен тем, как глубоко Евгений исследовал современную жизнь, что напоминало работы его прежних учителей: архиепископа Аверкия и архимандрита Константина (Таушева). Однако книга показалась Глебу чересчур односторонней.

Своей направленностью она повторяла философию отца Константина (Глеб познакомился с ней в Джорданвилльской семинарии), с которой он не всегда соглашался. Сам отец Константин ухватил самую суть Православия, живя в изгнании в Китае. Духовное руководство и вдохновение он получил от архиепископа Иоанна и прозорливого слепого старца Игнатия Харбинского. Жизнь его преобразилась под влиянием христианской истины. Он посвятил себя защите и распространению этой истины, став священником и писателем. И все-таки, когда отец Константин защищал Православие, Глебу казалось, что говорил он и писал в основном не о христианской истине, преобразующей человеческую жизнь, а о всеобщем вероотступничестве.

Он родился в еврейской семье, принявшей Православие; Евгений же пришел ко Христу из философского поиска, и оба верили: современному человеку сначала нужно осмыслить, как и почему случился его отход от полноты Истины, и только потом возвращаться к этой полноте. Глеб полагал такой путь ошибочным: если уж люди не знали Христа, Коего покинули, все разговоры об отступничестве бессмысленны. Надо представить их глазам поражающую взор полноту Истины, раскрыть им преизобильные сокровища православного опыта, донести наследие веры – преподать жития и писания святых, особенно современных подвижников.

Глеб спорил с отцом Константином в Джорданвилле, а сейчас «боролся» с Евгением. Из прочитанных Евгением глав книги «Царство человеческое и Царство Божие» Глеб вывел: первое, Евгений в глубине души все еще бунтарь; второе, он – воитель умственный, а сердце еще не разбужено, осталась и горечь прежних времен, от которой мало-помалу нужно избавляться.

– Почему у тебя все сходится к царству человеческому? – спрашивал Глеб. – Оно и так у меня в печенках сидит. А как же Царство Божие?!

– А о нем, – отвечал Евгений, – сказано в, Писании и у святых отцов.

– Так-то оно так. Это воспринимаем мы как [священное] наследие прошлого. Но живем-то мы сейчас! Но неужели Царству Божию нет места рядом с царством человеческим? Ведь Царство Божие живо, и мы должны сделать его осязаемым в наших душах.

Шло время, Евгений укреплялся в вере, и горечь прошлого постепенно утратила свою остроту, растворившись в лучах благодати Христовой. И тогда уже он старался, вкладывая всю душу, донести до ближних богатство православных источников, сделать его доступным. Но и тогда не уставал, подобно отцу Константину, предупреждать современников об опасностях вероотступничества. После кончины отца Константина (в 1975 году в Джорданвилле) Евгений написал в его защиту слова, которые вполне применимы и к нему самому: «Времена наши таковы – во всем, в том числе и в религии, кроется подделка. Потому и казалось, что архимандрит Константин мыслит “негативно”... Но не в этом основа его взглядов. Прежде всего, как христианин, он был реалистом и полагал свое последнее упование не в чем-либо земном, а лишь в Церкви Христовой».³⁶⁴

Дополните мою радость: имейте одни мысли, имейте ту же любовь, будьте единодушны и единомысленны.

Флп.2:2

Евгений размышлял, как жить дальше по завершении книги. Душа у него больше всего лежала к монашеству. В 1963 году он написал Алисон: «Если будет угодно Богу, через год или два, когда закончу книгу, стану монахом, возможно, священником. Хочу послужить Господу».³⁶⁵ Несмотря на вдохновенное служение архиепископа Иоанна, в сан-францисской церковной общине было на удивление мало готовящих себя к монашеству. Евгений писал: «Здесь мало кто стремится к монашеской жизни или, по крайней мере, серьезно к ней относится, даже среди русских. К примеру, мать Глеба, видя мою увлеченность, очень “резонно” посоветовала мне выбросить все это монашество из головы».³⁶⁶

Епископ Савва, приезжавший в Сан-Франциско защищать в суде архиепископа Иоанна, хотел основать новый монастырь и подыскивал людей для будущей обители. Евгений, конечно, поразмыслил над такой возможностью и записал: «Сначала закончу книгу, съезжу в Джорданвилль, а уж затем определюсь».³⁶⁷

Глеб также вопрошал себя о будущем. Сейчас он должен оставаться в Монтерее помогать матери, а та вдобавок поставила условие: сын может уехать, только купив ей дом и найдя хорошего мужа для сестры.

В работе Глебу сопутствовала удача. Он преподавал язык в колледже, был любим студентами: помогала открытость и общительность. Его просили продолжать вести курс, обещали повысить в должности. Но полного удовлетворения он не находил. Он жаждал воплощения своей «мечты» – того, о чем просил преподобного Германа на Еловом острове. Он уже положил начало миссионерскому Братству для прославления преподобного Германа – написал о своих идеях архиепископу Иоанну, стал вовлекать людей, Евгения в том числе. Однако Братство еще не сформировалось, и дальше замыслов дело не шло.

Где же тот желанный «идиот», просимый у преподобного Германа? Кто пойдет с ним через все тернии миссионерского пути? Угроза материнского проклятия, если он станет монахом, останавливала его, и он подумывал стать женатым священником-миссионером, а супругой и помощником видел свою знакомую по Сан-Франциско, глубоко верующую девушку Соню (имя изменено). Глебу казалось, что они подходят друг другу. Однако со временем Соня дала ему понять, что желает обычной, нормальной жизни в миру, а его «великие идеи» принесения всего себя в жертву Господу – не для нее. Молодые люди чувствовали, что им придется расстаться. После последней, как потом оказалось, встречи с Соней Глеб пришел к Евгению в слезах и рассказал, что только что окончательно потерял надежду на счастье в миру. Позднее, перед отъездом Глеба в Монтерей, Евгений, глядя на него очень серьезно, выразил некую особую мысль. Глеб вспоминает: «Мысль эта была такова: что бы ни ждало меня в будущем, я не должен забывать, что, порвав с Соней, я тем самым полностью предался Господу. Дал обет служить Ему и помогать людям войти в самое сердце Православия. Я знал, как огорчится мать, как расстроится отец Владимир из Джорданвилля – он хотел побыстрее сделать меня священником, но чувствовал себя победителем и готов был к новым решительным шагам».

Глеб подолгу пропадал в лесах около Монтерея. Читал жития святых, молился, просил Господа о вразумлении. Он вспоминает: «Однажды я отошел от океана в лес. Справа меж деревьев просвечивала водная гладь. Я все брел и брел по мшистой земле, читал житие сибирского пустынножителя Зосимы, временами останавливался из-за набегающих слез... Заснул я прямо в лесу, а очнулся уже ночью. Стояла высокая светлая луна. Океан поодаль манил своей красотой, серебрясь в лунном свете. Я решил идти на юг вдоль взморья по лесу. Мысли и душа унеслись в совершенно иной мир – недавно я прочел рассказ отца Динасия о том, как он посетил забытых и затерянных пустынников. Сейчас я ощущал себя словно в Святой Руси или на Горе Афон. Я встал на колени лицом к востоку – там в нескольких милях находилась церковь Преподобного Серафима³⁶⁸ – и начал горячо молить Господа о пустыни на чудесной американской земле, где ступала нога преподобного Германа. “Неужели наша Калифорния с русской крепостью Росс³⁶⁹ не способна на это? Почему эти возвышенные мечты, желания и вдохновения обречены задыхаться и медленно угасать в затхлой атмосфере жалкой и самодовольной обмирщенной жизни? Господи, даруй нам побольше “неумудренных”, отверженных миром сим, – взывал я, – осчастливь их, открой им то, что открываешь сейчас мне!” Я молился старцу Зосиме, Моисею Оптинскому, всем старцам рославльских. лесов, моему любимому Феодору Санаксарскому и Феофану Новоезерскому. Не знаю, долго ли я стоял на этом благословенном мягком мху, лишь яркие звезды и луна внимали мне... Очнувшись, пошел дальше, но вскоре опять упал на землю, взял на себя “тысячу разных обетов” и взмолился: “Господи, не умолчи, пусть более достойный, умный познает Твои Откровения и, поступясь личной выгодой, своим “я”, донесет другим это необъяснимое чувство единения с Тобой”».

Когда Евгений с Глебом бывали в лесу вместе, Глеб воочию убеждался, насколько сходны их чувства. «Было ясно, – говорил он, – Евгений тоже любил природу и его религиозное чувство было связано с ней. Но его любовь молчалива, его стихия – тишина, внимающая творению... Я видел, как созерцание природы поглощает его, как и безмолвие, которого он жаждал. Это поразило меня, и я решил поделиться своими “лесными, рославльскими” мечтами. Он сразу понял, о чем я говорю, и констатировал: “Это то, что я давно искал. Но как сделать наши грезы реальностью?” Мы встали на колени, прочли канон Божией Матери...

Однажды Евгений попросил составить ему компанию прогуляться по лесу неподалеку от городка Саусалито. Сам он бывал в тех местах ранее, подолгу там пропадал. Ранним утром мы встретились на улице Ван Несс, сели на автобус, доехали до Мельничной долины, пошли в лес. Мы собирались заночевать у костра. За весь день мы не обмолвились и словом; ночью пошел дождь, налетел ветер; дрожа от холода, мы укрылись под каким-то навесом. Евгений словно окаменел – такое уже случалось с ним на взморье: он мог часами неподвижно сидеть, погрузившись в свои мысли. Я ничего не понимал. Но в его намерение входило подвергнуть себя всем трудностям жизни на природе. Костер еще больше нагонял тоску. Облака над нами порозовели. Евгений решил “утешить” меня поджаренным на огне рахат-лукумом, что мне было в новинку; он же, видимо, отведал его в детстве. Вдруг он разговорился. Я горевал из-за наших неудач: ничего не сделано, мечты об идеалах подвижников Сибири, преподобного Германа Аляскинского так и остались воздушными замками. Конечно, пока мы с Евгением присматриваемся и привыкаем друг к другу, нащупываем пути общения и совместной работы. Мы не питали иллюзий: характеры у нас почти противоположные...

Проходили месяцы, и совесть все сильнее мучила меня. Казалось, я попусту трачу время. Кроме того, беспокоила судьба книги Евгения “Царство человеческое и Царство Божие”. Я знал, что, хотя эта книга и нужна современным людям, вряд ли кто возьмется издать ее. Крупным коммерческим книжным фирмам она покажется несносной – уж очень круто обошелся Евгений с нынешним веком, раскритиковал его в пух и прах, назвал предвестником времен антихриста. Церковные издатели также не рискнут: труд слишком обширный, прочитать-то трудно, не то что опубликовать. Даже отцу Константину выговорили за объемистость его книги по христианской философии: кто, мол, из сегодняшних церковных людей заинтересуется ею и купит ее.

Итак, Евгений писал книгу, вкладывал в нее всю душу, но для кого? Кто увидит ее? Еще я знал, что помимо публикации нужно, чтобы люди услышали столь значительного человека, ибо голос его – подмога истинным православным. Думал я и как соединить две пользы: поставить талант Евгения на службу Церкви и ему самому стяжать что-то полезное для себя в Церкви. Надо было найти решение, сделать так, чтобы его пыл не сошел на нет, как случилось с некоторыми новообращенными. Я знал – выход есть и пылко молился преподобному Серафиму Саровскому.

Также помнил я духовный закон: в Божией работе нельзя преследовать личных, своекорыстных интересов, как делают люди почти повсеместно. Евгений жил именно по этому закону, он не пекся о своем благе, отринул самость ради идеалов. При этом голова у него была на месте, как говорят в России. Он хотел жить для Бога, и только для Бога.

Евгений виделся мне этаким романтиком, “юношей бледным со взором горящим”, такой завянет, сгинет в непогоде жизни, и никто не узнает и не поймет, ради чего он жил. Благородство его заключалось в том, что жаждущая Красоты и Истины душа его страдала, видя в мире противное своим идеалам. И свойство это было врожденным, и его следовало сберечь.

Как правило, я добирался до церкви Преподобного Серафима и обратно пешком по берегу. Это около двух миль. Океан всегда дарил мне отдохновение от бушующего страстями мира. На закате пошел ко всенощной. Это было в конце августа 1963 года. Песок, небо, даже морскую гладь – все позолотило уходящее солнце. Церковь была необычно пуста. Священник служил один. Я с удовольствием подхватил. У него был красивый высокий тенор, он знал все монашеские распевы. Чудный человек, но с испугом в душе. До этого состояния его довела местная “интеллигенция”. Подавила настолько, что он отказался от проповедей, а когда все-таки отваживался, боялся сказать что-то “не так”. Как жаль! Он являл собой кладезь мудрости, знаний, человеческой доброты. Тем людям учиться бы у него – так нет же!³⁷⁰

После довольно унылой всенощной я отправился домой тем же берегом. Служба не принесла вдохновения, наоборот, при виде священника, не оцененного людьми, в одиночестве служащего в пустой церкви, меня охватило ощущение тщеты и беспомощности. Зачем же тогда я молил Господа о помощи Евгению? Просил найти ему место в такой Церкви? А что если, войдя в нее всем сердцем, он затем остынет и превратится в обычного “теплохладного” прихожанина, как многие до него? Ключ к ответу был следующий: Евгений – “молодое вино”, а я должен найти для него “новые мехи”, ибо “мехи старые” не годятся для новообращенных, если они честны в своих устремлениях.

С такими мыслями я возвращался домой. Вдали зловеще догорал кровавый закат; еще чуть-чуть – и его яркие краски поглотит ночь. Когда я подошел к Рыбацкой набережной Монтерея, совсем стемнело, светились лишь неоновые огни рекламы. Я пошел по рельсам железной дороги в направлении консервного ряда и Тихой рощи. Домой с такой ношей грустных дум идти не мог. Я должен найти для Евгения выход из грозящего ему тупика. От беспомощности я горько заплакал. Я шел по скалам, окружавшим залив, потом встал над рокочущими внизу темными волнами, взглянул в бескрайность морских просторов, крикнул: “Господи, что мне делать? Открой мне!”

И вдруг из темной бездны до меня ясно донеслись слова, будто накатили волны с неба и бились, бились о мое сердце: “Книжная лавка... книжная лавка... книжная лавка...” – и, подобно волнам морским, откатывались восвояси. Поразительно! Я сразу понял суть, еще раз вслушался в себя, повторил несколько раз: “Книжная лавка... книжная лавка... книжная лавка!”

Очевидно, это рука Божия, откровение от Него! О магазине я подумывал и раньше, но идея эта терялась во множестве планов. Сейчас все увиделось ясно, словно в мозаичной головоломке вдруг стал на место последний кубик. Книжная лавка поможет и Евгению с его книгой, Братству преподобного Германа и недавно пришедшим к вере людям, идеалу пустынножительства и Православной Церкви – всем в одном. Будущность вмиг прояснилась.

В книжной лавке и поместится наше Братство, провозгласит миру о подвижнике, любителе пустыннического жития Германе. Мы займемся продажей книг, доход позволит купить печатный станок, и мы сможем издать работу Евгения. Затем заработаем денег на землю для скита, положим начало миссионерской работе здесь. А потом – на Аляску, возрождать Новый Валаам, детище преподобного Германа. Как все просто, логично и ясно!

Простота эта даже обескуражила. В ту же ночь пришла идея “святых” денег, то есть прибыль должна быть только от продажи православных книг, вбирающих в себя полноту православной святоотеческой философии, и никаких ересей, никакого “вольнодумства”. Я хотел донести людям идею святого “подвижничества” и “святыми средствами” (в противовес иезуитскому принципу – “цель оправдывает средства”). Благословенные “святые” деньги будут тем фундаментом, на котором утвердятся все наши труды.

Второе, что пришло в голову, – очень важно единодушие. На практике это значило: не делать ничего по собственной воле, без благословения другого. Это позволяет жить не так, как в миру, когда каждый подменяет волю Божию своей и ищет ее исполнения.

Все эти мысли нужно было проверить: посланы ли они Богом или это только мое болезненное воображение? Я решил усерднее молиться, а затем рассказать все Евгению, первому, даже прежде архиепископа Иоанна и других, кто захотел бы принять участие. С владыкой Иоанном я много делился своими замыслами относительно создания братства, когда приезжал в Калифорнию в ноябре 1962 года.

Спустя немного времени я пришел к Евгению. У него сидел Джон. Я с порога объявил, что прибыл сюда с самым важным предложением в жизни и прошу уделить мне внимание и время. Мы обратились к иконам и коленопреклоненно пропели весь Канон молебный ко Пресвятой Богородице. Затем я поделился своими мыслями о книжной лавке – отправной точке нашего Братства, попросил их честно высказать свое мнение. Джон сразу скис. Сказал разочарованно: “С этим я не хочу иметь ничего общего. Все слишком путано и, кроме того, мерзко – соединять религию и деньги. Меня из этого дела исключите”.

Я молча повернулся к Евгению. Тот стоял абсолютно спокойно и тихо. У меня же внутри все кипело. Он проницательно посмотрел мне в глаза и твердо произнес – так, чтобы слышал Джон: “ДОВЕРЯЮ ТЕБЕ!”

Как гора свалилась с плеч! Большего мне и не надо! Сейчас я уже знал наверное: вот он, тот самый “идиот”, просимый у отца Германа. Я молил святого и получил в ответ: “У тебя он будет”. И вот он передо мной.

Я долго не мог унять возбуждения. Но теперь я знал – все задуманное исполнится: будет Братство, прославляющее отца Германа, он будет причислен к лику святых, будет магазин со “святыми деньгами”, затем пустынь. Я куплю дом для матери, сестра хорошо выйдет замуж, мы опубликуем книгу Евгения и однажды обретем на Аляске Новый Валаам.

Ни о чем подобном Евгений и не догадывался. Он все смотрел на меня пристально и с такой верой, что Джон недовольно покачивал головой. Вскоре он ушел. Понятно: ему такая жизнь не по душе. Может, конечно, поможет нам, но рассчитывать на него не приходится. Но как удивил меня ответ Евгения! Он не сказал, к примеру: “Как ты умен!”, “Хорошо придумал!”, “Поживем – увидим...” или “Что скажут другие?” Своим “ДОВЕРЯЮ” он без обиняков показал, что единодушие между нами будет, несмотря на все различие характеров. Что и подтвердилось в будущем!»