Глава IV.

Когда мы пишем, что искусство XX столетия пропитано духом демонизма, который для людей, живущих душевно-страстной жизнью, подобен пьянящему запаху сандала, а для людей, вступивших на духовный путь, это зловоние тления и смерти, то мы предвидим негодование тех, для кого это искусство стало стихией их жизни и эталоном красоты. Признать, что это дух смерти, значит признать себя душевными некрофагами. Как не возмутиться и не сказать в ответ, что это клевета на саму красоту, которая спасает мир! Нас будут упрекать в обскурантизме, душевном одичании; нам припишут желание уничтожить все книги, как халиф Омар сжег Александрийскую библиотеку³²⁵. Нам скажут: вот пример, как человек, неправильно понявший христианство и не стяжавший любви, впал в дикость. Впрочем, не будем угадывать, как обзовут нас оппоненты. Признаем, что в этом «искусстве» они сильнее и остроумнее нас...

Мы говорим об искусстве нарастающего декаданса, которым живет наша интеллигенция, хотя считаем, что литература предшествующих веков, оторвавшись от Бога, в какой-то степени подготовила этот декаданс. Нам скажут, что у нас притупилось и как бы атрофировалось эстетическое чувство, что мы говорим с ультраконфессиональной позиции и поэтому наше свидетельство одностороннее и необъективное, что это может быть голос неудачника, который скрывает озлобленность на мир в монашестве. Поэтому просим вас принять свидетельство вашего некоронованного «царя поэтов», обладающего наиболее тонкими поэтическими интуициями, Александра Блока – одного из самых любимых и почитаемых поэтов современной интеллигенции. Друзья Блока вспоминают, что он говорил о своих стихотворениях не как их автор, а как проводник каких-то сил. О его медиумичности к трансцендентальному миру свидетельствуют близкие ему люди, например, не отличавшийся религиозностью Корней Чуковский³²⁶, – первый переводчик Уитмена³²⁷, – которому удалось спрятаться за забором детского сада от репрессий, обрушившихся на интеллигенцию в 30-х годах. Заядлый декадент превратился в литературного «обершефа» малышей, из утонченного эстета – в веселого «дедушку Корнея». Его краткая характеристика, а вернее восприятие «короля поэтов» в непосредственных встречах с ним в последние годы жизни Блока – это голос отнюдь не религиозного фанатика, а младшего собрата. Он вспоминал, что лицо Блока, похожая на восковую маску, с потухшими, неживыми глазами, казалось ему лицом Мефистофеля. А Блок представлял собой как бы живую ипостась поэзии XX века.

Теперь обратимся к стихотворению Блока «К музе»³²⁸, похожему на исповедь, только без покаяния.

«Есть в напевах твоих сокровенных», – именно не в словах, а напевах – в том, что лежит под словами, что спрятано от внешнего взора, но заставляет звучать сокровенные струны души.

«Роковая погибели весть», – «роковая» – неизбежная, «погибели» – плененная демоном душа чувствует свою погибель, но не может спастись, уйти, убежать, как птица, прикованная глазами змеи. «Весть» – сердце слышит при жизни весть о своей смерти.

«Поруганье заветов священных», – не просто отрицание или отречение, а поругание, желание осквернить и втоптать в грязь то, чему как святыни, поклонялась душа. Эта необходимая жертва демонам.

«Поругание – счастия есть», – в любви к демонам, в выборе его, нет ни радости, ни счастья, но только падение вниз, которое воспринимается на мгновенье, как полет.

«И такая влекущая сила», – он чувствует охваченным чьей-то посторонней силой, как бы увлекаемой потоком реки, которому не в силах противиться пловцу.

«Что готов я твердить за молвой», – повторять то, что испытано мной вслед за сатанинским преданием.

«Будто ангелов ты низводила, Покоряя своей красотой», – это не апокриф из книги Эноха, повествующий о падении ангелов, прельщенных красотой дочерей Каина – племени, в котором возникло искусство, – но падение душ, ищущих и не нашедших Бога, которые влюбились в земную душевную красоту, отраженную, как в кристалле, в поэзии и искусстве, и через них отдали душу свою хтоническим божествам³²⁹.

«Зла, добра ли? Ты вся – не отсюда», – он чувствует, что в творчестве действует не только человеческая душа, но в него включены некие неведомые космические духи, которых он боится назвать своим именем.

«Мудрено про тебя говорят», – по-разному говорят о тебе, но те, кто служит тебе, не могут или не хотят понять тебя до конца, они боятся взглянуть на твой лик, как на лик Горгоны.

«Для иных ты – и муза, и чудо», – одни живут тобой; твоя красота кажется им постоянным чудом.

«Для меня же – мученье и ад», – его глубокие поэтические интуиции открыли лик того, кто нашептывал ему слова его песен. Он увидел его темные тени в своем сердце – это нарастающие муки, которые должны превратиться в беспросветный мрак и ад. Блок говорит о начале своего полета – падения.

«Я не знаю, зачем на рассвете, В час, когда уже не было сил», – после ночи бесплодных исканий потерянного неба на земле, обессиленная и впадшая в отчаянье душа обручает себя неведомому духу.

«Не погиб я, но лик твой заметил», – не кончилась моя жизнь, я увидел фосфорический свет твоего лика, который явился душе, потерявшей Бога, когда нечего было ей терять.

«И твоих утешений просил», – утешение в иллюзорной земной красоте, которая должна была заменить вечность. Вечность без Бога стала для Блока чужой и ненавистной. В одном из своих стихотворений он пишет:

«Это – бездна смотрит сквозь лампы –

Ненасытно-жадный паук».

Блок просил утешений у падшего ангела, как нищий пьяница просит вина у дверей таверны. Но он мог быть всем, кроме одного – посредственностью, поэтому не в силах был до конца обмануть себя, удовлетвориться миром иллюзий; его мистическое чувство знало, кто его таинственный собеседник. Поэтому Блок в одном из своих стихотворений написал слова, похожие на конвульсии боли:

«Зарыться бы в теплом бурьяне,

Забыться бы сном навсегда,

Молчите, проклятые книги,

Я вас не писал никогда!»³³⁰

Он как бы молил, чтобы огни испепелили его горький рай, но не в силах был поднять глаза к небу. Этот трагизм корифея поэзии, к несчастью безысходный, похожий на агонию, на самом деле не антикультура и обскурантизм; просто Блок увидел то глубокое, что было скрыто от других поэтов.

У Есенина³³¹ – поэта такого же внутреннего драматизма, как Александр Блок – есть стихотворение аналогичное «Музе», это поэма «Черный человек»³³². Здесь таинственный собеседник как бы сращивается с душой и становится ее двойником. Есенин видит его перед собой, как черное существо. Есенин более непосредственен, чем Блок, и поэтому в своем импрессионистическом восприятии находит только два слова: «черный, черный...»

Бодлер³³³ писал о «деве» – поэзии:

«Ты вошла в мое сердце, сверкая,

Так, как входит холодный клинок,

Ты прекрасна, как демонов стая,

Ты коварна и зла – как порок»³³⁴

Он назвал сборник своих стихов, который звучит пророчески для последующей поэзии – «Цветы зла».

Нас могут спросить, почему мы выбрали эти имена? Потому что, когда мы спрашивали у современных ценителей поэзии, кто ваш любимый поэт, без стихов которого трудно было бы жить, то они в большинстве случаев отвечали: Блок и Бодлер, а затем Есенин и Цветаева³³⁵, – которая в своих стихах выражала желание то бороться с Богом как Иаков³³⁶, то стать хлыстовской «богородицей»³³⁷... Около всех их стоит этот «черный, черный», которого в припадке поэтического визионерства увидел Есенин.

Смерть, в какой-то мере, итог жизни. Блок умер в припадке буйного помешательства. Бодлер отравил себя наркотиками. Для Есенина и Цветаевой их «черный спутник» приготовил петлю и любезно предложил одеть на шею свое роковое «ожерелье».

Нам хотелось бы остановиться на одной колоритной, и в то же время одинокой, фигуре в современной поэзии. Это Борис Пастернак³³⁸ – «поэт для поэтов». Он также пишет о своих литературных встречах не в доме писателей – шумном, как птичий базар, а в тишине кабинета своей поэтической лаборатории.

«Приходил по ночам,

В синеве ледников от Тамары,

Пары крыл намечал,

Где гудеть, где кончаться кошмарам»³³⁹.

Эти кошмары, переложенные на язык ассоциативных образов, он воплощал в безукоризненные стихотворные формы. Однажды он написал, что музыка на четвертом поколении станет полетом валькирий³⁴⁰. Рок-музыка и вообще сюрреалистическое искусство на третьем поколении от Пастернака – это кара детям за грехи отцов.

Мы хотели закончить наше скитание вокруг горы Броккен³⁴¹, но тут вспомнили еще одного декадента с партийным билетом в кармане – сначала господина, а потом товарища – Брюсова³⁴². Врубель, незадолго перед своей смертью, в психиатрической больнице нарисовал его портрет, и что поразило самого Брюсова, лицо было написано темной краской, казалось, что мрак струится из него. Что он считает нужным для поэта?

«Первый завет – никому не сочувствуй,

Сам же себя возлюби беспредельно³⁴³».

Чей это завет, похожий на могильный камень? В другом стихотворении он говорит:

«Как Данте, подземное пламя,

Должно тебе щеки обжечь³⁴⁴».

То есть завет оккультистов-розенкрейцеров: «Познай все, изведай глубины греха, пройди через ад, чтобы стяжать мудрость и стать совершенным».

Мы не упоминаем о многих поэтах, влияние которых на современную интеллигенцию гораздо меньше, так как вовсе не хотим превратить нашу статью в литературный экскурс.

Нас могут спросить, неужели вся поэзия – это шествие под знаменами сатаны? Конечно, нет. Есть стихи светлые, как небесная лазурь, и чистые, как горный поток. Есть мудрые стихи, навеянные размышлением о жизни. Есть стихи, посвященные человеческим чувствам, но не запятнанные грехом, как первые слезы любви. Есть народные песни, умиротворяющие душу, есть стихи, подобные гимну Богу. Мы говорим не о них, а об опасности не увидеть лик демона под покровом земной красоты. Мы говорим о тех, кто наливает яд в хрустальные бокалы. Мы говорим не о поэзии вообще, а о демонизме в поэзии.

Рерих³⁴⁵ – противник христианства. И все-таки я благодарен Николаю Рериху за то, что этот ренегат невольно для себя еще раз предупредил наш погруженный в дремоту мир о том, какая опасность надвигается с Востока. Рерих всю свою жизнь отдал служению духовной лжи. Он лгал словом в своей «Йоге любви», но рука художника «проговорилась» и открыла в картинах то, о чем бы хотел умолчать язык. Он показал горы Гималаев, как страну смерти, похожую на лунный пейзаж, как надгробный камень над бездонной могилой; он открыл горы Памира в их метафизическом зазеркалье, где из-под панциря льдов текут потоки крови. Горы Тибета как будто источают холод смерти. Это не холод льда и снега, а космический холод каких-то межзвездных черных пространств.

Как-то я был в питомнике змей и видел этих рептилий, лежащих под стеклом. Некоторые из них были красивой окраски, как будто одетые в шелка с узорами красных и зеленых цветов. Они не обращали внимания на людей, а лежали, свернувшись клубком, как бы погруженные в глубокий сон. Но какое-то странное чувство наполняло душу, какая-то глухая тревога, какой-то мертвящий, почти метафизический холод ощущался в этих существах.

Подобное чувство я испытывал, когда смотрел на картины Рериха. Он – певец Гималаев, но он хочет еще другого, чтобы его гимны Тибету звучали как реквием о христианском мире. Рерих не любит Гималаи: сердце буддиста не может любить никого, оно похоже на осколок льда, который сорвался с вершины и, упав, разбился на части. Но Рерих служит, как и Рамакришна³⁴⁶, богине смерти Кали³⁴⁷ – «матери мира», служит с усердием неофита. Сердце буддиста не может любить, но может ненавидеть холодной ненавистью, и Рерих ненавидит христианство, из-за которого сатана еще не стал самодержцем мира.

Я благодарен Рериху за то, что он показал нам связь между буддизмом и сатанизмом, Буддой и антихристом, Лхасом³⁴⁸ и Кремлем, Поталей³⁴⁹ и мавзолеем, – как будто обнажил подземный кабель. Он приоткрыл духовную преемственность между некроманиией лам, поедающих трупы, и создателей ГУЛАГа. Уже Чингисхан показал Европе, что такое Восток, но раны истории зарубцовываются и забываются быстро, как раны на шкуре паршивой собаки. Существовало предание о том, что гроза, которая потрясет мир, придет с Востока, но оно стало постепенно забываться, и теперь, в наш технологический век, когда стали думать компьютеры вместо людей, оно кажется сказкой.

Говорят, что Рерих принял буддизм, но это не совсем так. Он принял ламаизм. Буддизм – это религия небытия, а ламаизм – смерти. Небытие это то, что не существует. Мистика небытия – это отождествление мира с иллюзией; смерть это то, что существует, но приговорено к уничтожению. Мистика смерти – это кровавое жертвоприношение, поэтому в Монголии, Тибете и в Маньчжурском Китае Чингиз-хан почитается как Великий Махатма³⁵⁰. Ламаисты называют его «благословенным» и «просветленным». К его гробнице в Китае идут паломники для поклонения; у его могилы совершаются сатанинские инициации.

Рерих, в сопровождении тибетцев, привез в Россию письмо от махатм – старцев гор, к советскому правительству, и горсть земли для мавзолея Ленина. Махатмы выражали радость о том, что коммунисты уничтожают Церковь и семью, что шестая часть мира погружается в кровавое море. В этом письме они называли Ленина своим «братом – махатмой» и обращались к нему, как к живому³⁵¹. Кроме того, Рерих привез картину «грядущего Будды» – последнее воплощение («аватара»), которое должно совершиться в конце мировой истории, и преподнес эту тибетскую «икону» кремлевским властям в лице Луначарского – известного поджигателя церквей. Рерих был принят с честью, а «икона» Будды – с благодарностью. Марксисты высокой степени знали, кто изображен на ней.

Затем произошло нечто необычайное: дипломатический корпус и спецслужбы России начали оказывать содействие Рериху в его путешествиях по Юго-востоку. (Надо сказать, что часть этой экспедиции, вернувшаяся в Россию, была уничтожена, и след ее исчез в подвалах и архивах ГПУ.)

Я также благодарен Рериху за то, что он показал связь между Чингисханом и Лениным, ламаистскими капищами и мавзолеем, который стоит на Красной площади, как камень на груди России.

У первого гностика Симона Волхва³⁵² была спутница по имени Елена, бывшая блудница из Сидона. Волхв говорил, что он образ божества, а его подруга – воплощение той Елены, из-за которой погибла Троя, и образ падшей человеческой души, которая затем последовала за божеством. У Рериха тоже была жена и спутница по имени Елена, но в отличие от Симона Волхва он объявил ее божеством и «матерью мира», а себя – ее паладином. Мадам Рерих³⁵³ добросовестно исполняла роль Астарты, Кибеллы и Дурки³⁵⁴, и оставила после себя книгу, называемую «Йога любви», в которой продолжала развивать теософские взгляды другой Елены – Блаватской³⁵⁵, с такими же претензиями на буддийский шактизм (поклонение женскому божеству), как и ее предшественница. Таким образом, Николай Рерих становится жрецом своей собственной жены и пишет ее «иконы». Картины Гималаев на полотнах Рериха вызывают чувство внутренней тревоги, как будто само небо над вершинами застыло в судороге, а горы затаились и замерли, как хищники перед прыжком. Иногда кажется, что это перевернутая картина, что горы уходят своими вершинами не ввысь, в небо, а в какое-то мертвое пространство, как будто они, как корни деревьев, уходят вниз в подземелье. Иногда кажется, что они разомкнутся, как ворота, и орды Чингиз-хана снова обрушатся на Запад, как потоки огненной лавы, сметая все на своем пути. В пещерах и монастырях Тибета стоят идолы с оскаленными зубами, они похожи на изображения демонов, их атрибуты: орлиные когти и львиные клыки. Эти чудовища – боги Памира и Гималаев. Они жаждут крови, им поклоняются сатанисты, которые затем представляют их учение, как колыбельную песнь одураченному Западу, вроде Агни-йоги Елены Рерих.

Характерно, что Рерих завещал свои картины России еще при власти коммунистов, зная, что они будут в надежных руках. Он оставил свои картины возможно для оккультных медитаций. Сатана остроумен, но нередко он обманывает сам себя. Картины Рериха это не только песнь Гималаям и открытие Тибета, это предупреждение всему христианскому миру о царстве антихриста, в этом смысле они апокалиптичны. Но не только предание, а даже пророчество и предсказание даны в определенных образах и символах, в загадках, которые надо разгадать, иначе они детерминизировали бы ход истории. Предание это полотно, на котором изображены тени событий, и в этих тенях, иногда четких, иногда неясных и расплывчатых, нужно увидеть картину будущей истории. Но часто здесь имеет место иносказание, не сами земные события, а их духовный план. Поэтому мы не знаем, как нам понимать нашествие с Востока: как бой стаи тигров с гладиаторами на арене мирового цирка, или как невидимая чума, которая в средних веках почти уничтожила Европу. Возможно это нашествие в виде языческого оккультизма, принявшего форму эпидемии, уже началось.

Тибетские махатмы шлют приветствия Ленину, как своему «великому брату», показывая тем самым оккультную изнанку революции. Гитлер ждет откровений с Тибета, ламы становятся инструкторами карательных войск СС. Во время гражданской войны на территории России появляются отряды китайских войск, которые совершают карательные операции и затем они куда-то бесследно исчезают. На улицах и площадях взятого штурмом Берлина валяются трупы тибетцев в одежде немецких офицеров, которые по какому-то приказу покончил жизнь самоубийством, чтобы унести с собой в могилу тайну, – это тайна не должна стать трофеем победителей. Казалось, что война, с ее ужасами и неисчислимыми бедствиями, должна пробудить христианское самосознание. Но если было пробуждение, то оно оказалось кратким и неглубоким. Атеизм – ответ сатаны: «меня нет дома» – сменяется оккультизмом – ответом сатаны: «я в своем доме». Европа и Америка, Балканы и просторы Сибири оказываются оккупированными оккультными силами, которые ведут не на жизнь, а на смерть борьбу с христианством. Наше еще промежуточное время породило духовный гибрид или, если угодно, гражданство с двумя прописками: человек по имени и традиции христианин, а по влечению сердца сатанист. Мы видим, как расширяется на земле церковь сатаны, – будто пятно мазута, вылившегося на поверхность моря.

Картины Рериха – это ложный триумф зла над добром, смерти над жизнью. Поэтому в картинах Тибета, написанных кистью Рериха, превалируют два цвета: красный и синий; красный – цвет крови, синий – цвет трупов. И все-таки, поэма Рериха о Гималаях не дописана, она оканчивается стоном внезапным, как звук порвавшейся струны.

ХIX век в Российской империи был временем духовных потрясений и бескровных революций; временем, когда были подточены и сломлены нравственные устои народа; временем торжества самого плоского и вульгарного материализма; временем концентрации мирового зла в таких невидимых прежде размерах, которые почти неизбежно должны были воплотиться в взрывы революций, в потоки человеческой крови. Предчувствие близкой катастрофы, как дым от грядущих пожарищ, нависло над империей, похожей на «Титаник» плывущем в океане истории. На смену атеизма, который не мог удовлетворить мистические чувства человека, пришел антипод религии – демонизм. Часть общества, растерявшего нравственные ориентиры, бросилось к язычеству. Ярким выразителем этих настроений в философии был Владимир Соловьев³⁵⁶. Он обратился к платонизму и древнему гностицизму, из которых черпал свои вдохновения. Соловьев реанимировал учение Платона о софии – мире божественных идей, и дал этому учению свою интерпретацию. По учению Платона и платоников Божество подчинено определенным ритмам, которые представляют собой восходящие и нисходящие ступени единой космической лестницы. Первый этап: божество – в себе. Оно лишено качеств и атрибутики, свойств и предикатов. По отношению к нему человеческие понятия представляют собой чистые негации, например, «непостижимый», «невыразимый» и т.д. Вторая фаза божества – это его абстрактное свойство: один, единый, единственный. Здесь единица мыслится не как число, а как потенция всех реальных и мысленных величин и чисел. Третья фаза или нисходящая ступень – это божественный ум; ум, созерцающий собственные идеи. Это – единица во множественности. Здесь между Платоном и Соловьевым образуется дистанционный разрыв. Если для Платона мир идей – это мир идеальных образов и образцов, как бы мир живых архитипов, то для Соловьева совокупность идей является личностью – Софией – женственной стороной божества, предметом его любви. Этот западный шактизм пронизывает философию, а еще в большей степени поэзию Соловьева. Здесь намечается аналог между софиологией и индуизмом. Божество относится к Софии, как Брама к пракрити (принципу материальности). В одном из наиболее колоритных произведений Соловьева, «Смысл любви» божественный эрос трансформируется в сексуальное влечение, а сексуальное влечение сублимируется до мистики эроса.

Четвертая фаза божества – это божественная душа, это идеи, которым дан выбор: остаться в единстве с божеством – в божественной плероме, или покинуть божество, как птенцы вылетают из гнезда. София избирает второе. Она материализируется и трансформируется в космосе. Таким образом, у Платона и у Соловьева само мироздание является трагедией: София, как божественная идея попадает в плен материи, которая становится ее темницей. Для платоников ошибка совершенного, и падение идеального, – необъяснимы, хотя существуют различные интерпретации Апулея³⁵⁷, Валентина³⁵⁸, Василида³⁵⁹ и других. Характерно, что святой Григорий Богослов³⁶⁰ говорит, что древо жизни в раю было образом созерцания Божества, и грех Адама – это отсутствие послушания и терпения, это нетерпеливое желание подойти неподготовленной души к непосредственному созерцанию божественного света, впрочем, Григорий Богослов говорит осторожно, в такой условной форме, как «можно предположить». Если мы правильно понимаем мысль Григория Богослова, то грехопадение Адама – это подмена преображения экстатикой.

У платоников существовала версия, впоследствии разделяемая Оригеном, о предмирном падении душ, которые в наказание посылаются на время в материальные тела. Иные относили понятие «падение Софии» к гордости, иные считали это просто ошибкой, иные – необходимым этапом божественного бытия. Соловьев дал новую интерпретацию этой проблемы. По его мысли, Софией руководствовало желание индивидуализировать свое бытие, другими словами, идея захотела стать индивидуальностью и сознательно выбрала бытие вне божества. В сущности говоря, здесь повторение старой концепции о эгоцентризме, который привел Софию к обособленности; и те же мотивы: интерес к неведомому и, как последствие, – трагизм богооставленности. Александра Блока можно назвать учеником Соловьева, его поэтическим интерпретатором, хотя Блок жаловался, что сочинение Соловьева «Оправдание добра», которое автор считал главным трудом своей жизни, представляет собой «скучнейшую книгу». Но космология Соловьева как образ Софии, покинувшей божество, пронизывает все творчество Блока.

Как Соловьев явился не только продолжателем, но интерпретатором Платона, так поэзия Блока представляет собой гибрид софиологии и розенкрейцерства: софиологии, как философии, и розенкрейцерства, как морали. Наиболее колоритны в этом отношении пьесы Блока, которые представляют собой розенкрейцерские мистерии. Мрачным апофеозом в поэзии Блока, как бы завершающим аккордом, в котором рвутся струны скрипки, является поэма «Двенадцать»³⁶¹. В ней отражена люциферианская стихия революции, которая оказалась родной стихией для самого Блока. Еще задолго до этой поэмы поэт Георгий Иванов³⁶² написал: «... из открытых окон, черная музыка Блока падает в белый снег»³⁶³.

София для платоников неоднозначна – это план мироздания, идеальный образец космоса, архитип, а в некоторых случаях, световой двойник человеческой души. Для Блока София – это прежде всего человеческая душа, ее ведет, – как Вергилий Данте по кругам ада за руку, ее спутник – Люцифер. Первое – это появление Софии на земле в виде «Прекрасной дамы», – так называется первый сборник стихов Блока. Поэт встречается с ней в каком-то безлюдном, как будто в погребенном царстве смерти храме; там тишина и полумрак, там одиночество и ожидание, но самое главное, в этом храме нет Бога; там все напоминает не о Боге, а о Софии, там все, по словам Блока, «только образ и сон о ней». И вот, этот храм оказывается языческим капищем, воздвигнутым в честь вечной женственности, матери мира, многоликой богине, небесной Венере Платона, у которой множество имен: Астарта, Артемида, Дурги, Кали и Геката. Прекрасная дама является в образе умирающей королевы, во дворце которой в безмолвной скорби стоят вассалы и автор в голубой, т.е. небесной одежде, оплакивает смерть королевы. Во дворце не только умирает повелительница, но все вокруг бледнеет и гаснет, даже решетка окна окрашена черным цветом. Здесь метафизическая смерть бессмертной Софии.

В лирических пьесах София это яркая звезда, которая, сорвавшись с неба, падает на землю. Поэт описывает городскую площадь, где стоят балаганчики, театр с опустевшей сценой, как будто он хочет сказать, что земной мир это балаган или театр с меняющимися масками. Человек – это паяц, играющий на подмостках, это Арлекин или Пьеро с лицом, раскрашенным краской. Мир предстает перед ним в виде какой-то феерии или фантасмагории. В пьесе «Балаганчик»³⁶⁴ он представляет поэтов своей эпохи наиболее близких ему, как Верлен³⁶⁵, в виде завсегдатаев кабачка. Они, напившиеся допьяна, сидят за столом среди объедков и блевотины, обмениваясь пошлостями. Здесь Блок показывает искусство даже в самых утонченных формах французского символизма, вернее изнанку этого искусства, как мусорную кучу. Он показывает его иллюзорную красоту, как пошлую брань и шутки пьяных.

Затем вторая картина: прекрасная дама превращается в незнакомку, в пустынном храме встреча не состоялась. Поэт видит ее в загородном ресторане, в том же кабаке, среди пьяных. Это уже воплощенная София, заключенная в чуждую ей материальность, но, в тоже время, сохранившая следы прежней, неземной красоты. Затем София предстоит в образе цыганки Фаины, которая очаровывает людей своей пляской и искусством колдовства.

В стихах «Пузыри земли» душа вступает в демоническую сферу, она полностью овеществляет-ся, становится частицей космоса. Жизнь – всего на всего пузыри, возникающие на поверхности земли, как на поверхности вскисшего теста. В неизданных стихах София предстоит в образе женщины, упавшей на самое дно жизни, это блудница, которая, сбросив с себя одежды, пляшет перед толпой на площади города. Здесь ярко выступает розенкрейцерский девиз: «Чтобы познать добро, нужно до конца познать грех». Это диавольская диалектика ордена, которому принадлежал Блок. Но ему мало превратить Софию – человеческую душу – в уличную проститутку; он, как розенкрейцер, хочет выпить чашу греха до конца,и доходит до ее, уже метафизического дна, – глумления над Божьей Матерью в сборнике стихов «Скрипки и арфы»³⁶⁶ (то, что повторил другой известный розенкрейцер Штайнер³⁶⁷ в пьесе «Перед рассветом»). Здесь миннезингер «прекрасной дамы» превращается в Мефистофеля – демона. В мистической символике розенкрейцеров одеяние души состоит из трех цветов: белого, красного и зеленого. Белый означает невинность и чистоту; красный – грех во всех его проявлениях, зеленый – мудрость, которую человек приобрел через сравнение невинности и греха, а в некоторых случаях через синтез добра и зла.

Последнее произведение Блока это «Двенадцать», которое представляет собой розенкрейцерскую мистерию, как бы мрачный апофеоз всей его поэзии. Там Люцифер занимает место Христа. Его 12 апостолов – 12 красногвардейцев, залитых кровью. Это идея розенкрейцеров: заключительный акт истории, как восстановление Люцифера в его правах. Люцифер снова становится солнечным духом, а затем отдает царство свое Вулкану³⁶⁸ – вечному огню.

Стихи прекрасной даме, как будто написаны белой краской – это снежинки, которые с прикосновением с землей, превращаются в грязь. Две розенкрейцерские мистерии «Роза и Крест» и «Двенадцать» написаны багряной краской; это огонь пожарищ и человеческая кровь. Блок одел на чело Люцифера венок из белых роз, но синтез не состоялся: мудрость, которую обещал сатана через Христиана Розенкрейцера, для Блока обратилось в безумие. То он требовал от революционной власти уничтожение всех храмов и монастырей, то ломал мебель в своем доме. Он умер, исповедовав в поэме «Двенадцать», что для него Христом является Люцифер.

Черная музыка Блока очаровывала сердца людей, именно потому, что касалась мистических пластов души человека, но мало кто слышал в его стихах змеиную песню Эосфора³⁶⁹.

Двадцатый век ознаменовался крушением последних империй. Монархия отличается от диктатуры уже тем, что является продолжательницей определенных исторических традиций, в том числе нравственных норм. Диктатура, как правило, основана на ломке традиций, на изменении народного сознания. По концепции Платона, демократия сменяется тиранией. В настоящее время общепринятой формой правления в общественном сознании является демократия. Но в духовном плане либерализм, нивелировав личность человека, может проложить путь к формированию нового типа личности – человеко-демона, в лице которого ад начнет последнюю отчаянную войну против неба.

Демократия декларирует свободу совести, в том числе свободу религий. Более того, она объявляет себя гарантом права человека – исповедовать свою веру и религиозные убеждения. В демократических странах дискриминация религий, посягательство на право принадлежать к любой секте или церкви должны караться законом как преступление. И в то же время демократия создает свою собственную религию – религию человека, освобожденного от традиций и нравственной ответственности перед Богом и собственной совестью, которому разрешено делать все, что не препятствует общественному «благополучию». Демократия, соединяясь с либерализмом, освобождает не человека, а зверя, живущего в человеке. Более того, она заботливо питает и взращивает в нем этого зверя.

Отражение душевного состояния общества мы можем найти в искусстве. Что представляет собой современное искусство освобожденного демократией человека? К какой пище тянется наш современник, в каком мире он живет, что представляет для него главную ценность в жизни? Искусство создает образ человека, живущего в мире каких-то фантасмагорий, пропитанном запахом наркотиков и крови, насилия, секса и убийств.

Как может этот мир ужиться с религией? Он может терпеть ее только до поры до времени. Развращенное сердце в глубине своей ненавидит Бога, а поток разврата захлестывает мир.

В демократическом обществе функции священника постепенно переходят к психологу. С психологами советуются члены правительства, психологов нанимают концерны и крупные предприятия. Сама психология по преимуществу занимается вопросами патопсихологии, а рядом с психологами, иногда по совместительству, «трудятся» астрологи, экстрасенсы, оккультисты и им подобные. Оккультизм, несмотря на его различные разветвления, представляет собой единую религию, в основе которой лежит культ силы: психической, магической и так далее. Для обретения этой силы дозволены все средства, и дается она человеку, далекому от духовности, только демоническим миром. Оккультизму на словах ничего не нужно от человека, а на самом деле он требует самого главного – отказа от своей души, но этого не понимает мир и видит в нем «добрые» силы, в виде некой гуманитарной помощи людям со стороны неведомых трансцендентных сил, которые в действительности являются падшими ангелами. Впрочем, откровенный сатанизм также приобретает все больше сторонников.

С каких позиций рассматривают ведущие гуманисты-психологи религию? Какие инъекции они «впрыскивают» в вены своим пациентам? По Фрейду, религия – это надстройка над сексом, который представляет собой основу бытия, всепроникающий импульс человеческой души. Сам Фрейд – атеист, но его учение – это религия больной и извращенной души, сексуального маньяка или же сознательного развратителя человеческих душ.

Позже самым известным евроамериканским психологом считался Фромм³⁷⁰. Его позиция основана на концепциях гуманизма. Он считал человека существом добрым по своей природе, но испорченным воспитанием и социальной средой. По мнению Фромма, если дать ребенку возможность свободно развить потенциал заложенных в нем способностей, то дети сами собой превратятся в подобие ангелов и жизнь на земле будет счастливой и бесконфликтной.

В оценке религии Фромм недалеко ушел от Фрейда. По его мнению, религия представляет собой коллективный невроз. Каких-либо аргументов Фромм не приводит; ему кажется, что все понятно и так. Что Фромм понимает под неврозом, об этом он также умалчивает.

Если невроз представляет собой повышенную возбудимость с неправильной нервно-психической реакцией на раздражитель, то религия, выводя человека из клубка противоречий, как раз является мощным средством излечения различных неврозов. Человек, придающий особое значение факторам земной жизни и меняющимся ситуациям, психически более уязвим. Среди душевнобольных преобладающее большинство составляют бывшие атеисты и люди, не живущие религиозной жизнью, то есть не исполняющие в своей личной жизни нормы и предписания христианства. Надо сказать, что бред душевнобольных, даже когда он кажется связанным с религией, имеет не религиозный, а оккультнсь демонический характер.

Другой известный американский психолог Маслоу³⁷¹, в противоположность Фромму, считает религию не следствием и проявлением невроза, а причиной его. Он считает одним из путей оздоровления человека снятие ограничений в первую очередь религиозного порядка. Мы вновь видим не научно-экспериментальное учение, основанное на фактах, а попытку дискредитации религии как запретительной системы, насилующей человека.

Факты говорят о другом: высокие идеи и чувство долга помогают человеку не падать духом, а бороться и выживать в экстремальных условиях. Но для нас интересен факт, что идеи, подобные концепциям Фрейда, Фромма и Маслоу, находят сочувствие и отклик в современном гуманистическом обществе. Если бы Фрейд и Фромм жили столетием раньше, то их концепции возмутили бы общество, несмотря на его индифферентность к религии, и были бы объявлены ничего не имеющими общего с наукой. Теперь они находят отклик в человеческих сердцах именно потому, что их ядовитое жало направлено против религии – в этом главная причина их популярности.

Фромм говорит, что Евангелие ошибается, поставив во главе две заповеди: любовь к Богу и любовь к ближнему. Он пишет, что для счастья требуется другая заповедь: не мы должны любить, а нас должны любить. Но что произойдет в таком случае с человеческой личностью? Что постоянно нужно делать человеку, чтобы его любили? Люди не любят ни правды, ни истины; они не любят, когда человек делает противоположное их привычным грехам и порокам. Поэтому для того, чтобы все любили человека, он должен стать лояльным ко всем порокам людей и общества, стараться быть солидарным с каждым человеком, то есть самому надо сделаться беспринципным. Христос сказал о том, что истинных христиан мир будет ненавидеть. Святые Отцы предсказали, что все с любовью примут антихриста.

Дух вседозволенности не может любить духа целомудрия и чистоты. Фромм и Маслоу также считают, что чем выше представление о Боге, тем ниже представление о человеке, и наоборот, чем выше представление о человеке, тем ниже о Боге. Другими словами, достоинство человеческой личности требует уничтожения самой идеи Божества. Но у человека остается нереализованным религиозное чувство. Чем же можно заполнить этот вакуум? Мы видим воочию, чем он заполняется: оккультизмом и магией – религией без Бога.

При рассмотрении концепций Фромма и других ведущих психологов мы обнаруживаем у них одно общее заключение: для того, чтобы человек жил, надо, чтобы Бог умер, а если Он не умирает, Его надо убить.

Христианство предъявляет к человеку высокие нравственные требования, для исполнения которых необходима постоянная борьба со страстями и грехом. Эта нравственная истина вызывает критику психологов-гуманистов. Они говорят, что конфликтность порождает неврозы. Религия – это перманентный конфликт между идеалом человека, представленным в христианстве, и человеком эмпирическим, страстным и грешным. Это конфликт разрыва между нравственным чувством человека и темной стихией его души; это конфликт борьбы, облеченной в метафизическую форму, между Богом и миром или Богом и демоном, в котором человеку предоставлена возможность выбора. Это порождает в человеке ответственность за внутреннее состояние своей души, страх перед возмездием, чувства греховности, самоосуждения и покаяния. Все это, по мнению психологов-гуманистов, является причиной неврозов. О каком же уважении к религии может идти здесь речь? Уважать религию гуманистам так же невозможно, как уважать эпилепсию или истерию, – их только терпят до поры до времени.

Прямо не порывая с религией, гуманисты хотят уничтожить в человеческом сознании мысль о первородном грехе, о всеобщей испорченности человечества, необходимости борьбы со своими страстями, вечной жизни или смерти, определяемой делами человека, существовании ада и духов зла. Все это «верующие» гуманисты считают унижением человеческой личности и жестокой мифологией. Некоторые гуманисты, называющие себя христианами, подчеркивают, что у них особое христианство. К церковному христианству они относятся с раздражением и даже ненавистью, в лучшем случае как к религии людей, привыкших к рабству. Кредо или Символ веры у гуманистов один: если есть в мире что-либо божественное, то это божественное – сам человек.

К средневековым гуманистам можно отнести иезуитов, которые отличались крайней снисходительностью к человеческим грехам и порокам, а для достижения своих целей – формальной и внешней лояльностью к различным политическим и общественным формациям. Иезуиты еще до Фромма предвосхитили его концепцию: «Вместо того, чтобы любить ближнего, старайся, чтобы ближний возлюбил тебя». Мораль Евангелия на словах восхищает многих, но когда дело касается непосредственно жизни человека, она кажется ему тяжелой и неисполнимой. Поэтому иезуит должен найти способы, проповедуя Евангелие, обходить его императивы и законы. На помощь иезуиту приходит выработанная отцами ордена теория пробабилизма³⁷² и апология намерений. Пробабилизм – это учение о том, что обычай, пример или личное мнение в определенной ситуации принимают значение закона. Если поступок человека не соответствует Евангельской заповеди и даже противоречит ей, достаточно сослаться на пример или высказывания нескольких уважаемых лиц (в крайнем случае, на одно лицо), чтобы обойти заповедь. При желании, подобных примеров можно найти достаточно, тем более, что не все поступки и действия святых людей святы.

Каждый святой проходит тяжелый путь борьбы с грехом, и в этой борьбе, кроме побед, есть ошибки и поражения, о чем правдиво свидетельствует Священное Писание. Кроме того, святость – еще не совершенство, поэтому и у святых были некоторые слабости, не изжитые ими до конца. Святым людям также необходимо постоянное покаяние. Самые великие подвижники в молитве «Отче наш» просили прощения не только грехов близких, но и своих собственных грехов³⁷³. Господь обвинял фарисеев в том, что они заповеди Божии подменили заповедями человеческими. Таким образом, пробабилизм открывает широкое поле для нравственного извращения, когда жизнеописания исторических лиц и сама агиография становятся предметом манипуляций.

Второй тактический прием – это апология намерений. Мы также говорим о том, что Бог судит человека по его намерениям и внутреннему состоянию его сердца. При этом мы утверждаем, что если его намерения будут действительно чистыми, то и дело, реализующее это намерение, будет также чистым. Сын Сирахов говорит: «Лучше немногое с правдою, нежели множество прибытков с неправдою»³⁷⁴. Иезуиты рассматривают намерения изолированно от дела. Например, они говорят: «Если у человека в супружестве не было детей, и он приобрел ребенка от незаконного сожительства, то это нельзя рассматривать как прелюбодеяние, а как намерение иметь ребенка. Если человек дал ложную клятву, будучи вынуждаем обстоятельствами, то это не клятвопреступ-ление, так как он имел намерение не солгать, а избежать наказания». Поэтому, если в преступлении можно найти какой-то добрый мотив, то его допустимо рассматривать не в виде греха или действия, карающегося законом, а в виде тайного доброго намерения. Например, отец семейства скуп, а сын, для того чтобы помочь бедной родне, убивает своего отца. В глазах иезуитов это не убийство, гак как оно осуществлено ради помощи бедным. Значит, лишив жизни отца, сын может рассматриваться не в качестве убийцы, а – благодетеля бедных. Таким образом, апология намерений превращается в апологию греха. В руководстве иезуитов духовникам предписывается не только оправдывать грех, но и представлять его в виде добродетели, тогда «сильные мира сего» пожелают иметь иезуитов своими духовниками. Например, если князь сребролюбив, следует называть этот грех бережливостью; если он жесток, то нужно говорить, что он справедлив; если отличается хитростью и лживостью, то хвалить как мудрого правителя; если развратен, то восхищаться пылкостью его сердца.

Такими методами иезуиты хотели заслужить популярность и любовь. Их религиозный индифферентизм доходил до того, что они позволяли бывшим язычникам вносить в католические храмы изображения своих божеств и мудрецов, например, поклоняться Конфуцию как святому. Таким образом, заповедь о любви запечатлена у гуманистов в перевернутом виде: «Любите нас».

Современная психология и патопсихология по своей атеистической направленности и нигилизму практически не отличается от марксистского богоборчества. Популярность Фрейда и Фромма – это клиническая картина бездуховности Запада.

Почему в вопросе об исповеди значительное место заняла у нас проблема оккультизма? Потому, что на смену одряхлевшему материализму несется, как поток прорвавшейся воды, демонизм, который буквально затопляет страны православного региона, увы, православного теперь только в историческом аспекте.

За одной волной демонизма следует другая волна. Все смешалось вместе в «ведьмином котле»: оккультный импорт из Гималаев и Тибета, мистерии древнего язычества, которые казались давно похороненными на кладбище истории, учения оккультных сект и союзов, которые тайно существовали в странах Европы. Теперь они неожиданно появились на свет, как грибы после обильного дождя.

Экспансия оккультизма возрастает не с каждым годом, а с каждым днем. Теперь перестают быть конспиративными кощунственные и жестокие ритуалы сатанизма. В судебной медицине появилась новая отрасль – ритуальные убийства. Скрытый, как бы мягкий вид магии – астрология настойчиво популяризируется широкой прессой и прочно входит в менталитет современного человека. Возрождаются древние учения герметизма, орфиков и гностиков. Открываются масонские ложи, в которые входят известные деятели современной культуры. Симптоматично, что первая масонская ложа в посткоммунистический период в России открылась при Доме писателей. Розенкрейцеры, иллюминаты, теософы и антропософы, о которых можно сказать, что «имя им – легион»³⁷⁵, собрались под черным знаменем сатаны. Их объединяет общая ненависть к христианству, особенно к православию.

Духовные катастрофы должны предшествовать тем трагическим событиям, мировым катастрофам и катаклизмам, о которых приоткрыто нам в Апокалипсисе. Сатанисты гордо заявляют, что их религия будет самой многочисленной в XXI столетии. И все же эти несчастные люди являют собой образ Божий, хотя и затемненный демоническими грехами. Их душа подобна обгоревшей в костре, и покрытой копотью иконе, где еле различим контур почерневшего лика. Они в какой-то мере являются нашими близкими, потому что для них еще открыта возможность покаяния и возрождения.

Исповедь оккультистов – это особо ответственное дело, которое требует от священника молитвенной подготовки и любви к падшему в пропасть человеку. В Ветхом Завете оккультисты подлежали смертной казни. В Новом Завете смерти подлежит грех, но не грешник. Поэтому Церковь не отвергает никого из приходящих к ней.

Священнику не требуется знать подробности оккультных учений, для него обязательно показать обратившемуся от оккультизма нравственную силу, цельность и внутреннюю красоту христианства – то, что отсутствует в оккультизме и магии.

Демонизм похож на духовную эпидемию, которая, как чума, охватила мир. Мы должны бороться с демонической силой, но при этом сохранять сострадание к обманутым сатаной людям.

Почему Церковь лишала погребения тех людей, которые умерли от запоя, не успев принести покаяние? Некоторые объясняют это тем, что систематическое пьянство представляет собой вид медленного самоубийства. Но нам кажется, что это не совсем так. Люди, которые изнуряют себя различными излишествами, тоже сокращают свою жизнь. Чревоугодник, употребляющий пищу, вредную для своего здоровья, также медленно убивает себя. Человек, подрывающий свои силы ради заработка изнурительным и непосильным трудом, при таком взгляде, может также считаться потенциальным самоубийцей. Но почему Церковь не лишает их христианского погребения? Апостол Павел прямо пишет: «…пьяница царства небесного не наследует»³⁷⁶. Поэтому нам кажется, что само состояние опьянения содержит в себе некую демоническую силу.

Существуют три мира: 1) высший – духовный, представляющий собой небесную церковь; 2) земной – материально-духовный, в котором находимся мы; 3) преисподний – мир падших ангелов и тех людей, которые своими грехами уподобили себя демонам.

Мы находимся под влиянием ангельского и демонического миров, но материальность нашего тела не позволяет нам видеть их, мы ограждены от них как бы стеной. Святые через благодать Божию еще до смерти своей, будучи во плоти, созерцали как бы преддверие и тени духовного мира и изумлялись его величию и красоте. Адепты демона приводят себя в такое состояние, что видят демонический мир и общаются с ним.

Есть основания считать, что человек, находящийся в состоянии хронического опьянения, довел себя до такого состояния, что его душа пребывает в постоянном общении с падшими духами и сама становится демоноподобной. Тогда стена, ограждающая человека от демонического мира, как бы истончается, и в ее проломах открываются человеку картины мира тьмы и хаоса. Человек в состоянии алкогольной горячки нередко видит демонов. У пьяниц существует поговорка: «допиться до чертиков». Это не простое сравнение, а демонический опыт. Человек в визуальных образах видит перед собой демонов, чаще всего окрашенных в зеленый цвет. Характерно, что жрецы некоторых религий употребляют опьяняющие напитки перед своими ритуалами.

В еще большей степени демонизирующей силой являются наркотики. Недаром курение опиума было особенно распространено в Китае – стране, где поклоняются дракону. Грезы наркомана это прорыв в демонический мир и созерцание его – мир безумия. Индийские брамины употребляли ритуальный опьяняющий напиток, называемый «сома». Индейские шаманы – ядовитые грибы, вызывающие галлюцинации. Дервиши некоторых орденов перед своими экстатическими плясками принимали наркотики. Так что наркомания, являющаяся чумой нашего времени, представляет собой вид демонообщения. Душа человека еще при жизни опускается в преисподнюю. Наркоман, как и пьяница, отлучает себя от Церкви; если он умрет без покаяния от наркотиков, то лишается христианского погребения. Этим актом Церковь свидетельствует, что уже не может помочь ему.

Слабым видом наркотика является табак, который достался нам в наследство от языческой индейской магии. Язычники, для вызывания духов, садились в круг, они передавали друг другу огромную курительную трубку с изображением духов-чудовищ. Этот круг был похож на круг спиритов, который помогал медиуму записывать сигналы невидимых сил, являвшихся под видом душ умерших. Этот круг также был похож на масонский, когда масоны, взявшись за руки, произносили вместе свои девизы. Видимо, в курительную трубку индейцы добавляли кроме табака еще другие вещества, что вызывало у них визуальные и слуховые галлюцинации. Они видели духов и слышали их советы. Курением «трубки мира» сопровождались важнейшие события их жизни. С трубками во рту они встречали Колумба, и тот с удивлением писал в своем дневнике о том, что видел людей, у которых во рту был огонь и оттуда шел дым.

Курение является как бы стертым наркотиком. С папиросой в зубах писались антирелигиозные книги. С «цигарками» шли красноармейцы в поход. В клубах дыма обсуждались планы революции. Узники лагерей вспоминали, что следователи на допросах беспрерывно курили. Значит, есть какая-то связь между табаком и состоянием человека. В некоторых храмах коммунисты не только стреляли в иконы, но для издевательства вставляли в лики святых папиросы. При арестах верующих работники ГПУ и ЧК с насмешкой закуривали папиросы от лампад, горевших в святом углу. Мы вряд ли ошибемся, если назовем табак диавольским «ладаном», а трубку или сигарету – «кадильницей» темным силам.

Некоторые верующие, порабощенные страстью курения, говорят, что оно совершенно нейтрально к вере. Но так ли это? Могут ли они стать на молитву и осенить себя крестным знаменем с папиросой в зубах? Вряд ли. Как бы они не обманывали себя, но душа подскажет, что курение и молитва несовместимы; а ведь молитва должна быть постоянным состоянием человека. Можно ли творить Иисусову молитву, втягивая дым и выпуская его?

Курение распространилось во всем мире и охватило значительную часть населения. У индейцев-язычников курили только мужчины. Но мы превзошли их тем, что у нас, христиан, курят даже женщины.

И все-таки, душа человека чувствует каким-то глубоким инстинктом, что курение демонично, и поэтому даже у отъявленного курильщика вид священника с сигаретой вызывает презрение и отвращение.

Вместе со сходством, на которое мы указали, между табаком, алкоголем и наркотиками есть определенное различие по их действию на организм человека. Курение табака притупляет духовные силы и религиозную интуицию. Оно сужает поле действия человеческого разума так, как будто запирает для него высшие этажи сознания. Затем курение притупляет нравственное чувство. Курильщик находит определенное успокоение в том, что его меньше беспокоит совесть. В этом отношении как бы стирается разлад между духом, обращенным к вечности, и душой, наполненной страстями, между требованиями совести и наличной жизнью человека. Когда курильщик зажигает спичку для своей сигареты, то он в это время выключает свет своего ума и погружается в душевность, где нет противостояния между долгом и грехом: он принимает себя не таким, каким он должен быть по требованию Евангелия, а какой он есть со своими слабостями и страстями. Эту капитуляцию он принимает, как успокоение, которая дала ему сигарета. От табачного яда, прежде всего, страдает та часть души, которая называется духом. Самосознание не теряется, оно углубляется и принижается. Наступает частичная отрешенность: дух уходит в себя, погружается в дремотное состояние, но силы души действуют в низшем плане. Таким образом, табак – это наркотик для духа.

Алкоголь в разной степени опьянения производит несколько иное действие. Он не только парализует дух, но вводит душу в состояние легких иллюзий, т.е. она видит мир в искаженном виде, как бы через кривые линзы. Здесь происходит подавление смысловой памяти и творческих сил человека. Человек в состоянии опьянения не может создать ничего великого и прекрасного, он может только уродовать и ломать. Поэтому опьянение нередко проявляется в форме беспричинной, бесцельной агрессии, демонических импульсов – разрушать и уничтожать. В состоянии опьянения также притупляется нравственное чувство, особенно чувство стыда, и растормаживаются те силы души, которые особенно поражены грехом. Но обычно, кроме тяжелых форм опьянения с бредовыми галлюцинациями, человек, теряя себя как нравственную личность, не теряет памяти и помнит, что с ним происходило.

Что касается наркотиков, то здесь теряется самосознание человека, происходит подавление духовных и душевных сил. Прием наркотиков обычно сопровождается галлюцинациями, при этом происходит своеобразная анестезия. Человек перестает чувствовать телесные страдания и боль, голод и усталость. Нравственное чувство поражено в большей степени, чем при опьянении. Творческая сила заменена неуправляемым воображением или, если угодно, созерцанием демонических картин, подобным сменяющимся кадрам кинематографа. Человек превращается в подобие живого трупа, которым управляет демон, как артист за сценой – куклами. Здесь степень подчинения темным силам еще больше, чем у алкоголика. Видения наркоманов хаотичны и бессвязны, они похожи на театр абсурда или галерею уродств. Однако в этих видениях часто повторяются картины китайских пагод, индийских храмов с изображениями Шивы и Будды, шаманов, совершающих какие-то ритуалы и т.д. У наркомана появляется зависимость не только от наркотиков, но от мира демонических сил.

Что касается наркомании, то она вошла в быт сатанинских сект. Здесь ясно видна ее губительная демоническая сущность. В пьянстве эта сущность проявляется временами, как когти на руках дьявола. У курильщиков действие этой темной метафизической силы замаскировано и скрыто. Образно говоря, если наркомана держит в своей руке демон, алкоголика он навещает, как его друг по временам, то в дыму папирос и сигарет курильщика плавают мелкие бесы, невидимые им.

Мы можем найти параллели между состояниями опьянения, наркотических галлюцинаций, одержимости и безумия. Среди психических больных у многих проявляется демоническая одержимость, но, так как внешние симптомы могут быть схожими, не всегда можно определить источник болезни.

От чего происходит диссонанс в психической жизни – от соматических или духовных причин? Это может произойти по двум причинам: сам инструмент поврежден или же диссонанс происходит из-за самого музыканта, управляющего инструментом. Поэтому соматические повреждения, душевные потрясения и духовные причины (одержимость) могут проявляться в близких друг другу симптомах. Галлюцинации и параноидальный бред родственны галлюцинациям наркомана, но лишь с той разницей, что наркоман вводит себя в это состояние сознательно, а психически больной пребывает в нем постоянно, может быть, с краткими просветами сознания. Душевнобольной, такой как наркоман и пьяница, теряет чувство нравственной ответственности и стыдливости. Во всех случаях у человека проявляется эгоизм с циничным отношением к окружающим его людям. У всех этих больных часто сменяют друг друга вспышки истеричного бессмысленного смеха и глубокой тоски. У всех поражена духовная жизнь: иллюзорный мир поглотил их личность, все они поражены визионерством.

Что же касается курения, то там эти симптомы стерты, так что кажется, что они отсутствуют. Сознание курильщика сужено, творческая способность во время курения притуплена. Характерно, что курение табака стало распространяться в мире с XVI века и совпало с периодом девальвации духовных ценностей.

У тех, кто пришел к православию от восточных религий Индостана и оккультных учений, а особенно у тех, кто практиковал эти учения и занимался психофизическими упражнениями по этим системам, остается в душе долго не заживающая рана, которая особенно болезненно проявляет себя в области мистики и молитвы.

Оккультизм – демонообщение, в котором происходит не фиксируемый самим человеком процесс демоно-уподобления. Впрочем, в черной магии это демоно-уподобление уже не скрывает себя; оно является содержанием и целью всех ритуалов: мантр, заклятий и призывов темных духов. Если рассмотреть историю падения сатаны как клиническую картину, то увидим, что сатана – это первый душевнобольной, одержимый манией величия, первый визионер и параноик, который представил в своем больном воображении себя вторым божеством. Гордость повлекла за собой потерю любви. Демон – дух, неспособный вместить в себя луч любви, хотя бы тонкий, как луч, идущий от звезды, или каплю смирения, хотя бы малую, как утренняя росинка на листке цветка. Характерно, что душевнобольной находится в состоянии аутизма (погружения в себя), он не может любить других людей, он в постоянной тревоге, в постоянных фобиях, но даже когда он дрожит от страха, то не способен смирить себя. Душевнобольной теряет свою собственную личность, он надевает на себя выдуманную личину, с которой он отождествляет себя. Чаще всего эта личина какого-то великого человека. Душевнобольной создает мир своих иллюзий, мир своей болезни, бежит в этот мир и живет в нем. Подобное чувство испытывает оккультист. Он становится жесток и холоден к своим ближним; его душа в постоянной тревоге, он думает с себе, как о ком-то великом, он живет в ирреальном мире, созданном собственным воображением. Уподобление демону проявляется как паралич сердца. Центр жизни оккультиста переходит из сердца в область страстей – в периферию сердца. Апостол Павел пишет о демонах как о духах поднебесных. Они находятся не на небе, а в некой области под небом. Так и наши страсти находятся не в нашем сердце, а в области около сердца и действуют на него как бы извне. Со страстями соединен рассудок, наполненный мечтами, грезами и картинами собственного воображения. Впрочем, кроме самого человека здесь действует невидимый «живописец» – диавол. Отсутствие любви и смирения – это признак душевной болезни.

Переход из оккультизма в православие требует следующего: реанимации человеческого сердца, возрождения двух движущих сил души – любви и смирения, осознания собственной личности. В глубине сердца обитает благодать, но через грехи эта глубина чаще всего оказывается для человека закрытой. Поэтому христианский аскетизм, в значительной мере, – это борьба за собственное сердце. В оккультизме Бог как личность отсутствует. Это – пустая абстракция, а в некоторых случаях – символ космической энергии. Оккультизм имеет дело с духами, а не с Богом. У оккультистов пропадает чувство живой личности, для них человек – предмет пользования, а демон – инструмент для осуществления своих страстей. Практическую мораль оккультистов можно охарактеризовать термином «инструментализм». Переход из оккультизма в православие в этой плоскости должен знаменовать собой переход от инструментализма к личностному общению – к персонализму – общению с конкретными личностями. Разорвать порочный круг страстей, опустить ум из области рассудка в сердце, оживотворить и согреть лед своего сердца любовью – должно стать задачей такого человека. Заклятие – это императив, повеление. Медитация – это беседа с собой, это созерцание определенной идеи или предмета. Для оккультиста молитва – это вид словесной энергии или трансформация энергии собственной души в слова молитвы или действие через энергию, заключенную в самих словах и именах. Поэтому оккультист по инерции отождествляет действие молитвы с самой молитвой, а себя – с энергетическим генератором. Он ожидает ответа не от Бога, а от самой молитвы как ее следствия, т. е. реализацию заключенных в молитве потенциальных сил. Слово «молитва» имеет один корень – «мольба, умоление», т.е. благоговейная просьба, а оккультист никого не просит. Он забывает о самом главном, что обращает его к Богу как живой Личности; для него молитва не диалог, а монолог.

Оккультизм в какой-то степени связан с пантеистическим мировоззрением – одушевлением сил природы и обожествлением космоса. Мистика пантеизма – это мистика слияния с духом космоса – состояние, называемое самадхи, или погружение в нирвану – пустоту, как с стояния истинного бытия; это мистика упрощения, т. е. освобождение души от слов, представлений, чувств, эмоций и т.д. Здесь нужно условие для погружения бесформенную пустоту. А так как бывший оккультист, смешивая молитву с медитацией, стремится к этим условиям для освобождения души от ее содержания, то он питает какую-то скрытую неприязнь к общественному богослужению, старается не приходить в храм, когда там праздничная служба и много народа, а предпочитает молиться один в своем доме; там ему легче погружаться в подобное состояние. Вообще оккультист чувствует себя во время литургической службы плохо. Он объясняет это шумом в церкви, давкой народа, неумением людей вести себя в храме. Но на самом деле здесь более глубокая причина – стремление темных сил оторвать человека от мистического единения с Церковью, от места, где небо соединено с землей. Оккультист привык рассчитывать на себя и надеяться на свои силы, поэтому он одинок в храме. В церкви он ищет не благодати Божией, а какой-то космической энергии. Это не общение с Богом, а как бы включение себя вроде прибора в электрическую сеть. Оккультист редко приходит в церковь до службы, а чаще всего он опаздывает на литургию и уходит раньше, не дождавшись ее конца. Надо сказать, что мистика католиков включает в себя образные представления. Поэтому некоторые исследователи находили сходство между католической мистикой и йогой. Характерно, что скамьи, находящиеся в костелах, предназначены больше не для молитвы, а для размышления. Оккультист должен научиться тому, что делает каждый эенок: просить; научиться просить у Бога – вечного и временного для себя и для других; чувствовать Бога, как ребенок чувствует своего отца, доверять Ему, а не собственным силам.

Обычно, когда определяют различие религии и конфессии, то останавливаются на их вероучении – догматике, затем – на обрядах и ритуалах. Но есть еще одна область, которая трудно поддается определению, но в то же время является самой сердцевиной религии, – это мистика. В настоящее время немало людей увлекаются восточными религиями, в том числе оккультизмом. Для некоторых из них это является как бы переходным периодом из атеизма в христианство. Но, вступая в Церковь, они несут в себе инерцию пантеистической и демонической мистики. Особенно разрушительно это сказывается на молитве. Поэтому несколько остановимся на этом вопросе. Мы не задались целью разбирать бесчисленное количество школ и систем неоязычества, а только хотим указать на несколько фактов, чтобы помочь людям осознать, какую скрытую болезнь они могут носить в себе. Индуисты, вернее, индуистские мистики стремятся к состоянию, называемому самадхи. Оно имеет сходство с экстазом неоплатоников. Гималайский пантеон богов – это персонификация свойств «единого»; многобожие – религия толпы; картинки, нарисованные для детей, которые не познали божественное начало обитающее в них самих. Но посвященный знает, что существует только единый, а множественность – иллюзорна. Он отвлекает свой ум от множественности форм мыслей, картин и представлений. Это интеллектуально упрощение относится как к внешнему, так и внутреннему психическому миру самого человека. Он как индивидуум кажется себе иллюзией: «Нет ни меня, ни тебя; существует только он», другими словами: «Я есть ты, ты есть он». Человек пытается путем медитаций отождествлять себя с этой бесформенной и безликой единицей, как единственным бытием, вне которого начинается мир иллюзий. Он, посредством медитативных упражнений, хочет слить себя с абсолютом и остается с единственной верой в то, что он и божество едины, а точнее, он сам себе божество. Психическая жизнь подавлена, как бы уничтожена; вере в свою божественность ничего не противостоит. Эта идея охватывает всего человека и приводит его в состояние транса. Разумеется, молитва здесь отсутствует: кому молиться, если он тождествен абсолюту. Притязание на богоравенство или самообожение является основой первородного греха и ведет начало свое от падения сатаны, который посчитал себя богом. Прошедший путь индуистской мистики нередко под видом молитвы обращается не к Богу, а к самому себе и заменяет молитву медитацией. Самое страшное искушение для такого человека, что он в христианстве с трудом приобретает чувство общения с Богом как с Личностью; для него Божество неопределенный универсум. Поэтому у людей, пришедших из пантеистических религий и оккультных учений, если они были практически включены в них, остается какая-то отчужденность и холодность ко Христу как Богочеловеку. Оккультист Владимир Соловьев подменяет Богочеловека Богочеловечеством. Ранние философские работы Соловьева, а также произведение «Смысл любви» носят пантеистический характер. В ранних произведениях он хочет обобщить христианский и восточно-пантеистический опыт, только не мистики, а мышления. А произведение «Смысл любви» проводит идеи оргиастического шиваизма и шактизма³⁷⁷. Характерно, что Владимир Соловьев долгое время занимался спиритизмом. Что касается Флоренского, пришедшего в христианство от платонизма и гностицизма, то он пишет о Христе каким-то ледяным тоном, как можно писать о мертвеце; по сути дела, у него Христос заменен Софией – «матерью мира».

Для прошедшего путь буддизма следует помнить, что буддизм в своих отрицаниях и негациях еще более радикален, чем индуизм (нам кажется, точнее будет название шиваизм). Если шиваизм учит о сведении психической составляющей человека к некой универсальной единице, то мистика опустошения в буддизме стремится свести всю психическую жизнь к нулю, объявив всякое бытие злом. Шиваизм ищет единого бытия под многообразием форм. Буддизм отрицает бытие универсума. Его мистика – не уничтожение форм, а уничтожение самого бытия как иллюзии, влекущей за собой реальные страдания. Здесь не только уничтожаются мысленные объекты, но подвергается беспощадной ампутации вся эмоциональная сфера человека.

Продолжением буддизма, который чуждался философско-метафизических проблем, является его вариант в виде ламаизма, хотя это продолжение нам представляли как шаг назад к индуизму. По этому учению, существует пустота, которая рождает сама из себя элементы бытия настолько кратковременные, что их можно назвать вневременными. Эта пустота является первоосновой вещей. Этот вакуум, в котором должна раствориться без остатка душа человека, представляет собой вожделенную цель ламаистов. Ламаизм хочет философски осмыслить буддизм, который порождал из себя и продолжает порождать элементарные частицы как основу и материал для мироздания. Буддизм не пытался осмыслить и определить нирвану, для него определение нирваны в словесной формулировке было бы уничтожением самой нирваны. Буддизм остановился на уровне эмпирики, поставив саму психику человека в неестественные условия искусственного торможения душевных процессов. Буддизму нет дела ни до божества, ни до души, ни до метафизического мира, ни до начала, ни до конца мироздания. Для него само бытие отождествлено с понятием зла – это диссонанс, постоянно терзающий человека. Уничтожить страдания человека можно только уничтожив само бытие, а точнее, остановив его проявления. Пришедшие в Церковь из буддизма отличаются наклонностью к субъективизму и индивидуализму; их религиозная жизнь как бы застывает в их рассудке. Буддисты и ламаисты, так же как и шиваисты, теряют чувство личностного бога. Для них Божество – это энергетическое начало. Они ищут Его не в молитвах, а в медитациях, и само понятие молитвы у них искажено: это не мольба, а рассуждение, обращенное не столько к Богу, сколько к собственной душе; они ищут не общения с Богом как с Абсолютной Личностью, а субъективные состояния. Для них остается чуждой первая заповедь Евангельских Блаженств: «Блаженны нищие духом»³⁷⁸. Они чувствуют себя в молитве не нищими, а теургами, и часто приписывают словам молитвы самостоятельную силу. Поэтому пришедшие к православию от этих учений должны помнить, что молитва – это диалог через слово между двумя личностями: ограниченной человеческой и безграничной божественной. Это синергизм двух воль. Результат молитвы – от Бога, наша – только просьба. Оккультизм не отрицает ценности земного бытия, но отрицает цель бытия, как общение с Божеством; для него нет Бога как объекта молитвы, он имеет дело с космическими духами, а на самом деле с демонами; он хочет влиять на этот мир через слово и магические ритуалы.

Демон имеет индивидуальность, но личность в нем стерта. Молитва оккультиста носит характер императива – повеления; это – агрессия в мир агрессоров с целью заставить их служить себе посредством магических знаков и таинственных имен как паролей и талисманов. Это – общение с демоном через уподобление ему, поэтому у оккультистов до чудовищных размеров развивается гордыня.

После перехода в православие им трудно почувствовать Бога как живую Личность. Сатана – холоден; сердце у оккультиста также холодно, там нет любви, хотя его душа постоянно обуреваема страстями (страсть – это пламя, которое жжет, но не согревает). Его молитва также обращена по инерции к некой безликой силе, поэтому ему нужен особый контроль над собой. Он ищет способы и методы к молитве, но забывает о главном, что молитва есть плод смирения и любви.

Всем этим людям необходим духовный руководитель, как тяжелобольному нужен врач. Смирение с покаянием рождает любовь; только любовь может согреть и оживотворить их сердце. Смирение начинается с послушания, а послушание с осознания того, что человек своими собственными ограниченными, изъеденными страстями, как дерево червями, силами не может бороться с грехом, живущим в нем. Чувство духовного тупика, в котором оказался человек, подобно перекрестку двух дорог, где решается дальнейшее направление его жизни: 1) он думает, что у него достаточно внутренних возможностей, чтобы самому преодолеть этот тупик, что его состояние – это результат допущенных ошибок и внешних ситуаций. Он решается сам исправить свою жизнь, сам выйти из лабиринта демонического мира, в котором оказалась его душа, и в результате он делает новый круг и приходит к тому же тупику. 2) Человек понимает, что грех – это динамическая сила, которая живет в его Душе, и требуется беспрерывная борьба с ним, со всеми его многообразными проявлениями, что он находится в окружении демонических существ – врагов беспощадных и коварных, более опытных, чем он; что в его душе существуют страсти, которые он любит и с которыми в тайне сердца не хочет расстаться. Тогда человек начинает искать помощи, а именно помощи Божией через послушание духовному отцу, через отсечение своей непокорной воли, которая стоит, как стена, между человеком и Богом. Человек может изучить духовную литературу, в том числе аскетику, знать лучше отцов о внутренней жизни и даже рассказывать об этом другим, но без духовного отца он будет подобен хирургу, который знает анатомию человека, но не может сделать операцию на своем собственном теле. Только послушание как высшая жертва может сделать ветхого богоборца новым боголюбцем.

Людям, перешедшим из оккультизма в христианство, не следует увлекаться богословием, потому что тайная гордость ума может получить свою пищу. Им надо начать с исполнения заповедей, если можно так сказать, с практического христианства, чтобы реанимировать свое сердце; другими словами, им надо перенести цент религиозной жизни из головы в сердце. Они должны научиться уважать человека как богоподобную личность, отказавшись от интеллектуального элитаризма и от прежнего противопоставления себя окружающим людям как просвещенного в духовной жизни (пневматика) профанам (невеждам). Они должны научиться не просто читать молитвы, а просить милость у Бога, – то, что трудно их гордому уму. Переход в православие из пантеизма – это переход от космофилии к теофилии, от безликой космической силы и духов-посредников – этих артистов в масках – к личностному общению с Личным Богом, Который есть Жизнь, Истина и Любовь.

Если бы меня спросили, кого считаю самым страшным врагом Православия, то я, прожив долгую жизнь, мог бы сказать: самым страшным врагом является дух иезуитизма, который, подобно невидимой с первого взгляда болезни, подтачивает тело Церкви. Конечно, я говорю о людях, которые принадлежат Церкви и выступают от ее имени. Сама Церковь, как носительница благодати и чистая идея, Церковь, как та духовная стихия, где созидается вечная жизнь, – вечна, свята и неизменна. Но мы говорим о видимой Церкви, о христианах.

Дух иезуитизма – это гуманизм, осуществляемый на практике, где истина заменена мнимой полезностью, где цель, какой бы она ни была: небесное царство или земное благополучие, достигается любыми средствами. Вернее, цель не достигается, но ею оправдываются средства. Иезуитизм – это скрытое неверие. Неверие в то, что Бог всесилен и не нуждается в помощи лжеца; неверие, что Бог – истина, и всякая ложь отчуждает от Него человека. Теряя истину, человек теряет благодать Духа Святого, адаптируется к лжи, привыкает к ней и считает, что жить и действовать по-другому невозможно. Ложь – это потеря любви. Кого искренне любят, тому не лгут. Ложью не могут быть соединены два сердца. Ложь предполагает, что другая сторона – какой-то чужой враждебный стан. Тот, кто лжет, в это время уничтожил в сердце любовь к человеку. Во всякой лжи есть насилие. Лжец хочет выполнить свой план и повелевать другими через обман.

Одно из самых тяжелых искушений для человека в нашей Церкви – это видеть, как через щели дух иезуитизма все больше проникает вовнутрь. Человек ищет в Церкви правду. Ради правды он готов пожертвовать многим; ему опротивела ложь, господствующая в миру, он задыхается в ней. Он хочет в Церкви как бы вздохнуть чистым воздухом, не отравленным миазмами лжи. И если он встречает там ту же дипломатию в отношениях, ту же беспринципность в средствах, ту же лесть и несправедливость, то он, не окрепший духовно, говорит себе: здесь нет того, что я искал; здесь нет любви и правды. Конечно, это поспешный вывод. Церковь учит любви и правде и дает силу человеку претворять их в жизнь. Но человек, только что пришедший в церковь, подобен ребенку, поступившему в школу; ему необходимы картины и наглядные пособия, иначе он не сможет понять, о чем речь. Если спросить сектантов что их оттолкнуло от Церкви, почему они ушли от нее, то значительная часть ответит: потому что в Церкви мы не нашли любви, не нашли правды, мы чувствовали себя ненужными. Они покидают Церковь на волне протеста, но и в сектах их встречает «госпожа ложь».

Каждый человек грешен. «Всяк человек – ложь» – сказал псалмопевец³⁷⁹. Но здесь дело идет не о лжи, как нравственной слабости, которая должна казаться человеку каждый раз его падением, но здесь речь идет о самодовольной лжи, когда несчастный человек думает, что через ложь он сделает добро и даже угодит Богу; о той лжи, с которой примирилась его совесть, другими словами, о бессовестной лжи, которая уже не мучает его душу.

Христианские мученики – это те, кто предпочел истину самой жизни, кто пошел на смерть потому, что не захотел лгать. Им предлагали купить жизнь ценой притворства и даже внешне небольшого обмана, например, молчать, когда от их имени другие лица будут участвовать в языческих ритуалах, но они и молчанием не хотели предать Бога. Наша Церковь – мученическая Церковь. Девять евангельских блаженств – это призыв к мученичеству. Современные христиане тоже шли и идут на мученичество, но дух иезуитства все больше дает себя знать даже в обыденной жизни. Через ложь слабый хочет сделаться сильным. Через ложь революционеры хотели осуществить свои утопии. Через ложь некоторые христиане думают принести успокоение и мир, как теперь часто говорят, «утешить человека».

Особенно тяжело, когда духовные отцы лгут своим духовным чадам. Непонятно, считают ли эти хитрецы, что можно надолго утаить ложь, или пользуясь своим положением, знают, что вряд ли их в лицо назовут обманщиками и лжецами. Но духовное чадо почувствует в лживых словах запах гноя. Здесь могут быть самые трагические последствия: человек теряет доверие и замыкается сам в себе, у него разбита душа, и ложь приводит его в состояние какого-то тупика, похожего на психическую болезнь. Второе, он сам начинает лгать своему духовному отцу. И третье, что самое худшее, он начинает считать, что ложь – это хорошее дело, и берет ее себе на вооружение, делает «стратегией жизни». Так посредством «доброй» лжи создаются иезуиты и законченные негодяи, которые при этом будут употреблять самые святые слова и, обманывая человека, смотреть в его глаза ясным взглядом. Ложь – это болото, которое постепенно засасывает человека. Она начинается с малого. «Немного покривлю душой и этим достигну доброй цели», – говорит себе человек, а затем все глубже и глубже проваливается в эту топь. Поэтому духовные отцы должны знать, что от них требуется не утешение, а истина. Сама истина лучше утешит человека, чем ласковые слова, которые окончатся разочарованием.

Человек, который говорит правду, будет преследуем и гоним. Но наша Церковь – Церковь мученичества, которая требует жертвы. Господь дал великое обетование: «Жаждущие правды – насытятся»³⁸⁰, чем? – Благодатью Божией. «Блажены чистые сердцем, ибо они Бога узрят»³⁸¹. Лжец не увидит Бога, образ Христа не просветится в его сердце. Всякая ложь – это расширение царства сатаны как на земле, так и в человеческом сердце. Церковь будет настолько сильна, насколько ее служители будут привержены к правде. Мы говорим о ереси, как догматическом заблуждении, но иезуитизм сам по себе это нравственная ересь, которая отчуждает человека от Духа Святаго, Духа истины, и эта ересь обнаружится на Страшном Суде.

Много есть причин лжи: трусость, выгода, желание не обидеть и т.д. Но какие бы ни были причины, здесь происходит забвение Бога, Который сказал: «Я есть истина, путь и жизнь»³⁸². Сама Голгофская Жертва Христа есть соединение любви и истины. Христос мог победить сатану одним Своим божественным могуществом. Но Он пошел на Крест не только ради истины, а потому что Он Сам – Истина. Господь сказал про сатану: «Он лжец и человекоубийца от начала». Сатана посредством лжи убивает человека, и те, кто хочет сделать добро через ложь, должны помнить, что они берут себе в союзники сатану – древнюю ложь, которая никогда не станет новым добром, что все, основанное на лжи, погибнет.