Схимонах Ефрем

В далекой пустыньке за Барганами жил монах по имени Ефрем. Когда мы произносим слово «пустыня», то перед нашими глазами чаще всего встает картина огромной, как море, песчаной равнины, выжженной солнцем. И только весной после дождей здесь вырастают трава и цветы, словно расстилаются кем-то разноцветные ковры на дороге, по которой должен проехать со своей свитой царь. А через несколько недель трава исчезает, точно скошенная, как серпом, огненными лучами солнца. Но на языке монахов пустыня означает другое: это место, где поблизости нет человеческого жилья, где обитают только монахи да звери.

Пустыня, где жил монах Ефрем, находилась в густом хвойном лесу. Чтобы добраться до нее, нужно было несколько раз пересечь небольшую речушку, словно охранявшую царство пустыни, взбираться по крутым склонам гор, идти по еле заметной среди кустарника тропинке, пробираться среди зарослей шиповника и самшита, спускаться на дно оврага, где после весеннего таяния снегов струятся потоки воды, а летом остается только сухое дно, покрытое валунами и галькой. Труден путь в пустыню, но в то же время и радостен, как и духовный путь. Когда монах с тяжелой ношей преодолевает препятствия, как воин крепостные стены, то ликует его сердце, будто он одержал победу. Когда он сбросит тяжелый мешок с плеч и ляжет на траве, как на мягком ложе, для отдыха, прежде чем идти дальше, то он чувствует радость не только в своей душе, но и в теле, какое-то сладостное изнеможение, и пот, от которого сделалась мокрой его одежда, напоминает ему о мученической крови, пролитой за Христа.

Тишина. Только шелест листьев при порывах ветра похож на шепот леса, и кажется монаху, что сама пустыня поет и славит Бога. Не было монаха, который, покинув пустыню, не тосковал бы о ней, как о своем отчем доме. Даже монастырь для пустынника – это место изгнания.

Мне не удалось увидеть схимонаха Ефрема, он умер за несколько лет до того, как я пришел на Барганы, в десяти километрах от которых стояла его келия. После его смерти никто уже не смог жить в такой непроходимой чаще, и эта келия осталась такой же одинокой, каким был при жизни ее хозяин. Но мне посчастливилось увидеть монаха Кассиана, который близко знал отца Ефрема и иногда приносил для него картофель – хлеб пустыни. Картофель и кукурузу монахи сажали на лужайках, не затемненных лесом. Обычно картофель в горных местностях дает хороший урожай, и иногда избытком делились друг с другом. У монаха Ефрема был маленький огород, и другие пустынники помогали ему.

Я стал спрашивать отца Кассиана о схимонахе Ефреме: что́ он знает о его внутренней жизни, особенно о делании Иисусовой молитвы. Он сказал: «Я жил в 50-х годах в Почаевском монастыре, а затем по благословению старца уехал в Грузию. Многие монахи Почаева решили, если закроют монастырь, поселиться в пустыне за Сухуми. Здесь я встретился с монахом Ефремом. Он был настоящий пустынник не только телом, но и умом. Этот человек горел жаждой безмолвия. Кроме Псалтири и Евангелия, других богослужебных книг у него в келии не было; из святых отцов он имел один том “Добротолюбия” на славянском языке и еще две книги: “Невидимую брань” Никодима Святогорца и толкования на творения Григория Синаита; он их также читал мало. Когда я дважды пришел к нему, то увидел “Добротолюбие” раскрытым на той же странице». Я стал расспрашивать отца Кассиана: «Что говорил тебе старец об Иисусовой молитве?». Тот ответил: «Я припомню и расскажу тебе. Я бываю в Сухуми по делам, привожу пустынникам продукты, а также керосин, масло для лампад и свечи. Я знаю, где ты служишь, и сам приду к тебе».

Мы увиделись через год. Монах Кассиан сказал, что они заготавливают продукты на зиму, так как часто случаются снегопады, которые могут отрезать пустыню от мира на несколько недель, а иногда даже до двух месяцев. Я опять спросил об Иисусовой молитве, а также просил его вспомнить, что он слышал от старца о «Добротолюбии», которое собрал и перевел епископ Феофан (тогда он еще не был прославлен Церковью). Он ответил: «Я слышал, что славянское “Добротолюбие” более аскетично, его писали пустынники, преимущественно для пустынников, а епископ Феофан знал, что греховные страсти у людей одни и те же, и считал, что “Добротолюбие” нужно читать не только монахам, но и мирянам, поэтому некоторые места “Добротолюбия” он не перевел, а переложил своими словами, как перелагают книгу для народа, а также сократил те места, где описываются приемы Иисусовой молитвы, которые употребляли древние монахи. Так он сделал из предосторожности, чтобы люди, живущие без духовного руководства, не повредили себе. Это мне говорили отцы в Почаеве, это говорили отец Онисифор в Барганах и отец Ефрем».

Я спросил: «Как творил Иисусову молитву схимонах Ефрем?». Отец Кассиан ответил: «Он советовал мне читать Григория Синаита и говорил: “Там ты найдешь все, что нужно для Иисусовой молитвы. Это учение заключается в следующем: сядь на низкую табуретку, наклони голову так, чтобы подбородок упирался в грудь, и смотри в свое сердце, направляя туда очи своего ума. Затем придерживай свое дыхание (не дыши борзо, то есть глубоко и сильно), чтобы дыханием не рассеять свои мысли, говори Иисусову молитву про себя, придерживая насколько можешь дыхание. Не расслабляйся телом, а несколько напряги плечи и шею. Будь терпелив в молитве, не вставай скоро со своего места. Диавол будет гнать тебя, представляя тебе необходимые дела, пугая болезнью тела, но ты противостань ему упованием на Бога и памятью о смерти”».

Я спросил, что значит «сдерживать дыхание». Отец Кассиан ответил: «Дыши незаметно, так, чтобы не было слышно твоего дыхания, чтобы была неподвижной твоя грудь, как будто ты хочешь, чтобы тебя приняли за мертвого». Я спросил: «Некоторые из подвижников говорили, что неразумным сдерживанием дыхания можно повредить себе легкие. Как понять это?». Он ответил: «Такие монахи не поняли Григория Синаита и, думая, что подражают ему, делали именно то, от чего предостерегал преподобный Григорий. Они дышали редко, но глубоко, надувая грудь, как кузнечные меха, чтобы подольше задержать воздух на вдохе (иногда задержка дыхания продолжалась до головокружения и темноты в глазах). Возможно, было бы лучше, чем скрывать метод монаха Никифора и преподобного Григория Синаита из “Добротолюбия”, подробнее объяснить его».

Я опять спросил: «Если монах Ефрем учил тебя Иисусовой молитве, то не знаешь ли ты, как он молился сам?». Тот ответил: «Монах Ефрем разделял Иисусову молитву на четыре вдоха и четыре выдоха. Слово “Господи” внутренне произносилось со вдохом, “Иисусе” – с выдохом, “Христе” – со вдохом и так далее, на каждом слове один вдох и на последующем слове один выдох. Этот способ вначале кажется не только трудным, но и мучительным, но он быстро приводит к преуспеванию. Впоследствии такой ритм можно сохранять во время ходьбы или несложной работы, но это приходит не сразу, а постепенно, и вначале надо упражняться, удалившись в свою келию и завесив окна, так как свет может рассеивать мысли». Я спросил: «Что дает такой образ молитвы?». Он ответил: «Когда я начал так молиться, то мне стало легче отгонять помыслы, и я чувствовал, что мой ум соприкасается с сердцем. Дыхание – это внутренние четки».

Я спросил: «Не говорил ли тебе монах Ефрем, какое самое большое искушение было у него в пустыне?». Он ответил: «Как же, говорил; это безотчетная тоска, которая внезапно охватывает душу. Тогда пустыня кажется могилой, в которой заключен человек; ему хочется бежать, как будто за ним гонится весь ад, бежать куда попало: или к своим братиям, или в ближайшее село, лишь бы услышать звуки человеческой речи. От тоски мы отличаем уныние. Оно возникает обычно днем, оно похоже на паралич сердца, как будто душа превратилась в камень; человеку ничего не хочется: келия, которая еще недавно была для него источником радости и обителью света, вдруг вызывает у него отвращение, и он думает: “Неужели я завтра снова проснусь в этой темной хижине? Для чего я пришел сюда – для того, чтобы жить без цели, а потом быть зарытым в могилу, которая порастет кустарником и травой? В мире я мог бы делать добрые дела и спастись, а здесь кому я нужен, мне даже трудно произнести краткую молитву, как будто у меня онемел язык”. Пустыня, которую монах любил больше всего на свете, которая ему казалась преддверием рая, теперь кажется ему капканом или волчьей ямой, в которую он попал, как неосторожный зверь. Он смотрит на небо: скорее бы прошел дождь, чтобы забыться во сне. Ему кажется, что солнце стоит неподвижно, ему хотелось бы рукой подтолкнуть его, как шар, чтобы оно двигалось скорее по склону небосвода. Но если он потерпит, то уныние пройдет и снова пустыня покажется ему самым отрадным и прекрасным местом в мире, а келия – невестой, с которой обручена его душа.

Но тоска – это другое чувство. Там не окаменение сердца, а необъяснимый ужас, как будто змея присосалась к груди пустынника или диавол подошел к нему и дышит ему в лицо леденящим дыханием. Это искушение дается не сразу. Те, кто не укрепились в молитве, не выдержали бы его. Тоска и уныние дают монаху необходимый для него опыт – опыт собственной немощи и беспомощности, когда человек ясно понимает, что без благодати Божией он не может бороться со своим бесплотным врагом. Когда испытываешь тоску, надо говорить: “Господи, молитвами отца моего духовного, помилуй меня”,– и по мере твоего послушания будет дана тебе помощь, ради духовного отца».

Я вспомнил, что подвижнику схиархимандриту Херувиму, который жил последние годы в Грузии в селе Ахкерпи, было дано это огненное искушение тоской. Он говорил игуменье Марии (Соловьевой) незадолго перед смертью: «Я чувствую адскую тоску, дай Бог, чтобы вы не испытали ее».

«Иногда демон приходит во время сна,– продолжал отец Кассиан,– вернее, это какое-то среднее состояние между сном и бодрствованием. Обычно это бывает под утро. Человек мыслит ясно, как наяву, но в то же время тело его погружено в сон. И вот именно тогда демон приходит к пустыннику. Когда приближается сатана, цепенеют тело и душа. Сатана гнусен, сатана ужасен. Человек узнает своего убийцу и пытается молиться, но не может вспомнить слов молитвы, он не владеет своим телом, оно как бы застыло, подобно трупу; человек чувствует себя как в преддверии ада. Но надо постараться мысленно наложить на себя крест (сразу получишь облегчение, как будто порвутся веревки, связывающие тебя) и повторять первые слова молитвы “Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его”.

Схимонах Ефрем подвергался сатанинским испытаниям наяву. Демоны мучили его, били и вытаскивали из келии. Братия говорила, что видели на лице и руках его синяки – следы побоев».

Когда-то монах Кассиан рассказал мне о кончине схимонаха Ефрема. «В его келию,– говорил он,– не заходили ни странники, ни охотники, только лесник-объездчик иногда добирался до его жилища. Однажды он постучал в дверь келии, но ответа не было. Он вошел внутрь и увидел, что отец Ефрем лежит мертвым с четками в руках. Его похоронили около келии, но после него уже никто не решился жить там. У отца Ефрема были две монашеские одежды: в одной его похоронили, другую мы взяли себе как его благословение. Отец Виталий не хотел, чтобы схима, доставшаяся от схимонаха Ефрема, лежала в их келии без употребления, и спрашивал, не знаем ли мы схимника, который нуждается в монашеском одеянии. Он говорил, что тот, кто не имеет схимнического пострига, не должен даже держать одежду схимника в руках. Но такого монаха не находилось…».

Я помню ночь в пустыне на Барганах. Деревья казались черными изваяниями, а при порывах ветра – колеблющимися тенями. Ветер гнал по небу тучи, как пастух – стада темношерстных овец. Протяжные порывы ветра в ущелье и шум качающихся ветвей казались мне стоном и плачем. В келии горели свечи, изготовленные монахами; они походили на длинные стебли камыша и могли гореть по несколько часов. При их свете пустынники читали свое правило. В келии было тихо. Монахи были погружены в краткий сон от вечера до полуночи. Наверное, у некоторых из них молитва не прерывалась даже среди сна. Эта келия, как будто затерянная среди пустынных гор во мраке ночи, где безмолвие пустыни нарушалось порывами ветра, который, как странник, стучался в окна, прося приюта, и гремел чем-то на крыше, будто кто-то ходил по потолку в железных сапогах,– эта келия с горящей свечой казалась мне кораблем, плывущим в огромном океане.

Самое грозное оружие, которым обладает государство, хранится в потаенных засекреченных местах – в подземных арсеналах; во времена опасностей сокровища увозили в горы или закапывали в землю, а здесь, в пустыне, хранится самое сильное оружие на диавола и великое духовное богатство – молитвы подвижников. Каждое слово Иисусовой молитвы продлевает время существования самой Земли.