Монахи Виталий и Кассиан
В пустыне на Барганах я встретился с двумя молодыми монахами Виталием12 и Кассианом. Духовным отцом их был схиархимандрит Серафим (Романцов), духовник Глинской обители. При общении с этими двумя монахами мне казалось, что передо мной встает картина из юности преподобного Сергия, когда они вместе с братом Стефаном строили келии в дремучем лесу.
Монах Виталий встретил всех земным поклоном, с такой радостью, как будто увидел самых близких друзей после разлуки. Мы провели этот вечер в беседе; при этом отец Виталий сказал: «Когда к нам приходят гости, то ради их трудов мы начинаем молитву позже, но уже на следующий день не изменяем своего молитвенного правила». А правило у этих двух монахов было поистине подвижническим: они вычитывали все службы, совершавшиеся по уставу в Глинской пустыни, и, кроме того, ежедневно прочитывали всю Псалтирь. Спали они не раздеваясь, как солдаты в походе.
Монах Кассиан (тогда Всеволод) был неустанным тружеником. Обладая большой физической силой, он носил из города продукты для старых и немощных пустынников, обрабатывал им огороды, помогал заготовлять дрова и чинить келии, которые особенно повреждались во время снегопада. Монахи в шутку называли его «директором пустыни». После смерти старцев, живших в пустыне, он остался самым старым насельником этого нерукотворного монастыря.
Отец Кассиан рассказывал: «Однажды на меня напала тяжелая тоска, которую я не мог побороть. Бес говорил мне через помыслы: игумен Серафим забыл о тебе и не чувствует, как тебе тяжело, перемени духовного отца. В это время из Сухуми приходит монах и передает мне сверток от отца Серафима. Там оказалась книга об Иисусовой молитве в издании Валаамского монастыря, которую я давно желал иметь. После этого уныние как рукой сняло». Монах Кассиан почувствовал, как старец любит его, а мысль оставить старца была искушением от врага.
Когда я вспоминаю о монахе Кассиане, мне представляется глубоко вросший корнями в землю дуб, который не могли сломать бури.
Другой монах, Виталий,– человек с необыкновенными дарованиями, к сожалению, вскоре оставил пустыню и своего духовного отца. Старец глубоко скорбел о своем любимом ученике. Он знал, что перемена духовника не проходит для духовной жизни бесследно. Монах, покинувший старца, похож на дерево, вырванное из земли без корней и затем посаженное в другом месте. Если даже у ствола вырастут новые корни, то они будут не такими, как прежние, а слабыми и хилыми, они не смогут глубоко врасти в почву и поить своим соком ветви и листья дерева. Он знал о духовной потере этого монаха и поэтому скорбел о нем.
Когда я думаю о монахе Виталии, то вспоминаю слова Оптинского старца Льва о святителе Игнатии (Брянчанинове), покинувшем Оптинскую пустынь: «Если бы он остался с нами, то был бы как Арсений Великий»,– то есть теперь он будет не Арсением, а Игнатием – светилом, но меньшим, чем мог бы быть.
Сам отец Виталий вспоминал, как он странником пришел в Глинскую обитель и просил, чтобы кто-нибудь из старцев монастыря стал его духовным отцом. Настоятель монастыря спросил: «А кого ты хочешь?». Он ответил: «Кого укажет Господь». Тогда старцы, чтобы узнать волю Божию, решили бросить жребий между настоятелем монастыря схиархимандритом Серафимом (Амелиным), духовником монастыря схиархимандритом (тогда схиигуменом) Серафимом (Романцовым) и схиархимандритом (тогда также схиигуменом) Андроником (Лукашем). Выбор пал на духовника схиархимандрита Серафима (Романцова), который назывался столпником, так как жил в здании, похожем на башню (столп). Старец дал Виталию книгу «Поучения аввы Дорофея» и сказал: «Прочитай эту книгу внимательно». Виталий прочитал и хотел вернуть ее отцу Серафиму, но тот сказал: «Прочитай ее вторично». Виталий прочитал, стараясь не пропустить мимо внимания ни одного слова; опять пришел к старцу и сказал: «Я прочитал книгу». Тот ответил: «Пойди и прочти ее в третий раз». Виталий прочел ее медленно, повторяя каждую фразу про себя, как бы стараясь запомнить наизусть. Когда он пришел к старцу, то отец Серафим сказал: «Теперь иди и выполняй то, что написано в этой книге».
Что меня поразило тогда в монахе Виталии? – Он верил каждому слову людей, не подозревая, что они могут лгать, и видел в человеке только хорошее. У него было правило: повиноваться во всем тому, кто будет находиться около него. Он вспоминал: «Когда я начинал странническую жизнь, один юродивый сказал мне: “Будь как осел, на которого садятся все кто хочет и ездят сколько хотят”».
Некоторые не верили, что это возможно исполнить, а один гость в шутку сказал: «Представь, брат Виталий, что я благословляю тебя броситься в речку. Разве ты исполнишь это?» – и, конечно, забыл о своих словах. Виталий незаметно вышел из келии, пошел к реке, протекающей по ущелью, и бросился в нее, а дело было осенью. Посидев в реке, он вышел на берег и вернулся назад. С него струями стекала вода. Гость, увидев это, ужаснулся и со слезами на глазах сказал: «Своими неразумными словами я мог убить тебя». В другой раз, уже в миру, один из священников, не любивший монахов, сказал за обедом: «А ты, как монах, должен есть не арбуз, а арбузные корки». Отец Виталий ничего не ответил, но после трапезы вынул из мусорного ведра корки, отошел в угол и начал есть. Это увидела монахиня и подняла крик. Стали вырывать корки у него из рук, но он говорил, что исполняет благословение, и не хотел отдавать. После этого он долго страдал болями в желудке.
Отец Виталий рассказывал нам о жизни в пустыне, но на трудности не жаловался. Казалось, что эта жизнь для него какая-то сплошная песня. Впоследствии он вспоминал: «Я слышал от братии об унынии, но не понимал, что это такое. Мне было весело и воду таскать, и дрова колоть, и в город идти за продуктами, и возвращаться в пустыню».
Единственная трудность, о которой он говорил,– это искушения от демонов, и то он считал, что виноват в них сам: если бы он имел больше послушания старцу, то его именем отгонял бы демонов, как отгоняют собаку палкой.
Особенно поражали меня в отце Виталии любовь к людям, милосердие и бескорыстие. Он как бы отождествлял себя с другим человеком (впоследствии я прочитал, что нам свойственно особенно удивляется тем добродетелям, которых не имеем сами). Когда монах Виталий получил священство, то он не давал епитимии исповедующимся ему – по крайней мере, я не знаю такого случая,– а исполнял за них епитимии сам. Когда он исповедовался духовнику, то перечислял вместе со своими собственными грехами и те, в которых исповедовались ему как священнику; он воспринимал их, как совершенные им самим. Однажды, забывшись, он сказал на исповеди, что делал аборты, отождествив себя с женщиной, которая исповедовалась ему.
Отец Виталий говорил негромким, как бы приглушенным голосом. В юности он болел туберкулезом, от которого исцелился в пустыне. Но, наверное, туберкулез поразил его голосовые связки, и хрипота осталась на всю жизнь. Он говорил от сердца, как бы переживая каждое слово, и поэтому приглушенность голоса и легкая хрипота вносили в его речь какую-то задушевность. Те, кто слушали его, чувствовали, что он говорит от своего внутреннего опыта, и это давало силу его словам.
Глаза у него были какого-то красноватого цвета; я думал, что это тоже от болезни. Но одна из духовных чад рассказала, что причина этого – слезы: ведь когда он остается один, то плачет о грехах людей. Отец Виталий рассказывал своим близким, что однажды он исповедовался отцу Серафиму в том, что слез у него стало меньше, чем в молодости. В ответ на это схиархимандрит перекрестился и сказал: «Слава Богу. Плачь сердцем». После этого у него как бы иссушились источники слез, но усилились скорбь и боль в сердце при покаянной молитве. Отец Серафим боялся, что слезы могут ввести отца Виталия в тонкую гордость. Через несколько лет слезы снова возвратились к нему.