Схиигумен Георгий

Когда-то я прочитал книгу Валентина Свенцицкого «Граждане неба» ⁷⁹, где он описал свое путешествие к сухумским пустынникам. Эта книга была написана в тот период его жизни, когда этот утонченный декадент и ницшеанец должен был перейти таинственную черту своей жизни, как бы переплыть бурную реку и выйти на другой берег: из сатаниста он решил сделаться христианином; затем Господь призвал его к священству и к исповедничеству за веру во Христа.

Эта книга написана в нарочито упрощенном стиле. Автор записал то, что слышал и видел, сохраняя колорит речи тех людей, с которыми встречался. Книга подкупает своей искренностью и непосредственностью, может быть, в этом ее сила и обаяние, но ее автор – только гость пустыни, внешний наблюдатель – доброжелательный и вместе с тем чужой ей. Его взор скользит по поверхности событий, как смотрят на раскрывающуюся панораму, но в глубь монашеской жизни он проникнуть не может, и очень хорошо, что он не берется за это. И все-таки пустыня на всю жизнь осталась в его сердце. Будучи в ссылке – в этой невольной пустыне, он занимался Иисусовой молитвой и оставил выписки о ней для своих духовных чад. Я надеюсь, что с этой молитвой он перешел через грань смерти – в тот мир, которого искала его душа.

Что влечет монахов в пустыню? Человек – это образ и подобие Божие, это царь и священник, это Ангел, который поверил в то, что он – простое земное существо, и, утратив самопознание, забыл о своем царском достоинстве и священническом служении, отождествил себя с телом и потерял самого себя. Это больной Ангел, который стал зверем, тоскующим по свободе в своей клети; это животное, которому только иногда снится его прежнее благородство. У человека образ и подобие Божии погребены, как бы закопаны в могиле его страстями и грехом. Он не видит неба, но тоскует о чем-то на земле; он не может жить радостью зверя, хотя его убедили, что он – только животное, удел которого – пресмыкаться по земле; он стремится удовлетворить свои страсти, но душа его глухо говорит, что все это – ложная жизнь. «Сытый зверь доволен, собака в теплой конуре счастлива, и если ее приласкать, то уже ничего не хочет. Почему же я не нахожу в этом мире радости и покоя?» – спрашивает он.

Пустыня – это место, где человек обретает себя. Он открывает, как новый мир, собственную душу. Он похож на кладоискателя, которому говорят: «Рой здесь». Он роет глубже и находит то, что искал, и то, о чем не знал. В безмолвии раскрываются ему духовные сокровища, которые Господь вложил, как залог, в глубину человеческого сердца. Люди умирают в нищете, так и не узнав, что они богачи. Они копаются в грязи, не понимая, что им не только обещано, но и дано царство. Кладоискатели предпринимают опасные путешествия, преодолевают множество трудностей и преград в надежде найти сокровище, хотя вероятность этого ничтожна. Монахи идут в пустыню, чтобы искать клад духовный. Место его обозначено точно – это их собственная душа. Там постепенно открываются перед ними сокровища, которые больше всех сокровищ земли. Нищий, призванный на царство, будет с отвращением смотреть на свою прежнюю одежду – пропитанные потом и грязью лохмотья, в которых гнездятся паразиты. Там монах с содроганием вспоминает свою прежнюю жизнь в миру, в духовной слепоте. Обычно мирские люди оплакивают монахов-пустынников, как мертвецов, которые своей рукой зачеркнули собственную жизнь. А монахи плачут о мире, который потерял Бога, о людях, которым неведомо истинное счастье, о той жизни в миру, где человек окружен ложью, изменой, обманом, где он находится во власти демонов и своих страстей, как зверь, пойманный в сеть.

Монаху мир представляется огромной тюрьмой. Душу людей гнетет тяжесть греха, но они свыклись с ней и уже не чувствуют ее. В пустыне человек понимает, что́ он приобрел и от чего спасся.

Какое чувство охватывает человека, когда он входит в царство пустыни? – Это, прежде всего, чувство свободы, как будто до этого он находился в мрачном и душном подземелье, а теперь глубоко дышит не только его грудь, но и его душа. Безмолвие кажется ему песней, эхо которой звучит в его сердце. Все заботы, тревоги, все призраки языческого мира остались где-то далеко, как сновидения прошедшей ночи. Когда пустынник по необходимым делам покидает свою келию и входит в мир, как в поток огромной реки, то он чувствует, что начинает жить ложной жизнью, что иссякают его силы, что его душа сохнет и чахнет в этой чуждой для него среде, что среди хоровода мертвецов он должен притворяться таким же мертвецом и говорить на их языке. Шум города для него невыносим, он кажется какой-то пыткой звуками, которые ударяют его душу до физической боли. Разговоры с людьми кажутся ему тяжелой данью, и это не потому, что он не любит людей, а потому, что неизмеримо больше любит Бога и хочет остаться с Ним наедине в безмолвии пустыни, в молчании своего сердца. Пустыня кажется ему огромным храмом; небо, днем позолоченное солнцем, а ночью искрящееся звездами,– кровлей этого святилища. Но лучше всего ему в его маленькой келии, особенно когда дождь с мерным стуком бьет по крыше и струи, как слезы, скользят по узкому окошку, или когда снег засыпает путь и в тишине келии слышится только потрескивание дров в печи. Он знает, что в это время никто не постучит в его дверь, никто не нарушит его молитвы, что здесь только трое: он, пустыня и Бог. Он любит келию, как свою невесту. Где бы он ни был, он в мыслях стремится к ней; только в келии он обретает тот покой и безмолвие, когда благодать соединяет душу со словами молитвы.

Но в то же время пустыня – это место самой жестокой борьбы. Здесь змея, спящая в человеческом сердце, пробуждается от молитвы, как от удара хлыста, и душа вступает в бой с демоном. Один пустынник говорил: «Сначала я видел в своей душе грехи, как раны и язвы, затем я увидел в ней средоточие всех зол и гнусностей, которые существуют в мире,– я увидел ее окутанной дымом преисподней, а затем сатану, сидящего на троне. Но имя Иисуса изгнало его, и он нападал на меня уже не изнутри, а со стороны, и грыз мою душу и тело, чтобы я оставил молитву. А затем я увидел то, что невыразимо словом,– милость Божию к падшему человеку, и изумился тому, что́ уготовил Господь в награду тем, кто не отступит в духовной борьбе».

Другой пустынник сказал: «Я видел демонов, которые, как звери, окружали меня, но благодать, подобно огню, не давала им меня растерзать». Третий сказал: «Только в пустыне глубоко познается человеческая немощь и сила Божия».

Как в тишине ясно и четко слышен человеческий голос, так в безмолвии звучит молитва, не заглушаемая нашими помыслами и страстями, подобными шуму ветра и гулу прибоя. Есть растения и цветы, которые могут жить только на каменистой или песчаной почве: на рыхлой или унавоженной земле их корни сгнивают. Монах похож на такой цветок, растущий в расщелинах скал, вдали от мира.

Мучеников спрашивали, что они чувствовали во время пыток. Те отвечали: «Одновременно страдания и радость, боль тела и утешение благодатью; но радости мы испытывали больше – тогда с нами был Христос».

Жизнь в пустыне подобна мученичеству за Христа. Но в трудах и страданиях, лишениях и болезнях сердце радуется неизреченной радостью, и монах, переживший эту радость как преддверие вечной жизни, как отблеск света небесного Фавора, не променяет пустыню ни на что на земле.

Уже древние мудрецы сказали, что Бог открывается как мудрость, добро и красота. Мало кто ищет мудрости у Бога, а еще меньше тех, кто следует этой мудрости в своей жизни. Большинство смотрит на Бога как на источник добра. Но это добро понимают в вещественной форме, как здоровье, благополучие, долголетие, успех свой и своих близких, как помощь в трудных обстоятельствах, избавление от опасностей и так далее. Для большинства современных христиан вера превращается не во внутреннюю жизнь души, а в средство для достижения благополучия или утешения себя в скорби. Но есть немногие люди, которые ищут Бога ради Бога, и Бог открывается перед ними прежде всего как неизреченная красота. Нельзя любить силу ради силы, можно только подчиняться ей или стараться использовать ее. Нельзя любить мудрость ради мудрости, можно только уважать ее. Единственное, что может полюбить человеческое сердце,– это красота; к ней стремится человеческая душа, она пленяет глубины духа. Что такое красота? Это не может определить ни один философ. Совершенная красота – это Бог. Чувство красоты – это память души о потерянном рае, но искание красоты во внешнем чаще всего оканчивается разочарованием и потерей. Здесь, в мире, нет красоты, не растленной грехом, а только красивость – этот сверкающий издали и исчезающий вблизи призрак красоты.

Монах хочет выйти из царства времени и смерти в другое царство – молитвы, как соприкосновения с вечностью, и созерцать в своем сердце следы небесной красоты; только это искание красоты и пленение ею дает силы и мужество переносить труды пустыни и мучительную борьбу с демоном. Поэтому монаху, познавшему сладость одиночества и свет молитвы, так же страшно возвратиться в мир, как после смерти душе – в покинутый ею почерневший и разлагающийся труп.

Прибегнем к мирскому сравнению. Монахи-пустынники – это рыцари христианства, которые проводят жизнь в жестоких сражениях, чтобы заслужить венец победы,– венец, сплетенный из лучей несотворенного света. На щите у рыцаря было написано имя человека, которому он посвящает свои подвиги. В сердце монаха только одно имя – имя Иисуса Христа. Здесь не поединок и турнир, после которого рыцарь может снять доспехи и отдаться отдыху или пиру; здесь вечная битва, где нет ни покоя, ни отдыха, ни сна, иначе враг снова ворвется в сердце. Здесь не надо ездить по свету в поисках соперников, здесь поле битвы – сама душа человека, превосходящая все пространства земли, а соперники, эти силы ада, сами ищут тебя, чтобы зажечь страсти, отвлечь ум от молитвы, похитить из сердца имя Бога и осквернить уже убранный храм. Поэтому монах – рыцарь, который дал Богу клятву верности до смерти и как духовное оружие взял в свою руку четки – пламенный меч, направленный против сатаны.

В Сухуми я встретился со схиигуменом Георгием. Он был тяжело болен. Его разбил паралич, и много лет он лежал почти без движения. Правая сторона тела у него отнялась; говорил он с трудом, благословлять людей мог только левой рукой. Раньше он жил в пустыне, но из-за болезни уже много лет находился в городе, на окраине, где верующие снимали для него комнату в старом маленьком домике.

Я читал о подвижниках, которые спали в гробу. Схиигумен Георгий напоминал мне старого схимника, который прежде смерти лег в гроб в своей келии, чтобы уже не встать из него, и смотрел на приходящих к нему людей как будто из другого мира. Он не роптал на свою мучительную болезнь, но умом своим находился в пустыне; он жил в прошлом – в воспоминаниях о пустыне; при слове «пустыня» слезы наворачивались на его глаза, а когда его тайком навещал кто-либо из монахов, живущих, вернее, скрывающихся, в пустыне, то он плакал навзрыд, как ребенок, плакал от радости, вдыхая знакомый воздух пустыни, которым веяло от гостя,– это благоухание денно-нощных молитв, плакал, вспоминая запах цветов и травы, тени девственного леса и прохладу, струящуюся, как поток воды с гор в летний день; он плакал от скорби, что его гость покинет его и уйдет в пустыню – в свой отчий дом, а он останется заложником и пленником в чужой стране.

Отец Георгий рассказывал, как однажды в пустыне он вдруг проснулся от какой-то странной тишины в келии. Это была необычайная, глухая, плотная, как будто сгущенная тишина подземелья, в которое не проникали со стороны никакие звуки. Тишина пустыни другая: это легкая прозрачная тишина, оттеняемая шорохом леса. Он подошел к окну – темно; тянется час за часом, а рассвет не наступает, не видно ничего. Он зажег свечу, и ему показалось, что кто-то завесил стекла плотным полотном. Он открыл дверь келии – перед ним стояла стена снега, весь дом был засыпан, как бы погребен необычайным для той местности снегопадом. В келии был запас дров и пищи, он решил выждать. Неизвестно, сколько прошло времени, запас дров истекал, делать было нечего, надо было идти к братьям, которые жили в нескольких верстах. Чтобы ходить по такому снегу, пустынники привязывали к ногам вместо лыж широкие и тонкие, как фанера, дощечки, которые не давали им проваливаться в сугробы. Он отправился в путь. Нередко бывали случаи, что пустынники сбивались с дороги, их находили мертвыми в лесу или разбившимися на дне ущелья. Снег изменил вид окрестностей. Схиигумен Георгий долго блуждал в поисках келии братьев, на которую должен был указать дым от постоянно горящей печи. Но тут еще опустилась какая-то мгла, подобная туману. Он обессилел и свалился на снег почти у порога келии. Как долго он пролежал – неизвестно; его нашли братия и принесли к себе. Долго он не приходил в сознание; у него оказались отмороженными ноги, они опухли и начали темнеть. Как только снег спал, его привезли в город. Сначала несли на носилках, сплетенных из прутьев, потом, добравшись до деревни, посадили на лошадь. Отец Георгий в молодости был кавалеристом и даже больной мог удерживаться в седле. Ампутацию удалось предотвратить, но пришла другая беда – паралич. Отец Георгий оказался прикованным к постели. Его посещало много народу. Наверное, ему было очень тяжело после пустыни переносить многолюдие, но он не показывал вида. У него был дар – утешать скорбящих, да и сам его облик заставлял людей забыть о своих невзгодах перед теми страданиями, которые испытывал этот монах. Как будто помня, что он пустынник, люди в его комнате старались говорить тихо, даже шепотом. Некоторые придут, посидят около его постели, дадут монахиням, готовящим ему пищу, какие-то приношения, возьмут благословение и молча уйдут. Если разговор затягивался, то он закрывал глаза, как будто засыпал, наверное, ему было необходимо уйти от мира в молитву.

Он часто вспоминал о своем собрате – схиархимандрите Пимене, с которым долгое время жил в одном домике. Схиигумен Георгий происходил из дворянской семьи, получил светское и военное образование, знал несколько языков, служил в царской армии. Схиархимандрит Пимен, напротив, был из крестьян, образования не имел, но восполнял его чтением духовных книг. Отличался он прямотой нрава, которая не знающим его душу могла показаться грубостью и резкостью. В пустыне он подвергался особым искушениям, может быть, из-за горячности духа. Демон представлял ему видение несуществующих событий, вроде того, как путники в пустыне видят мираж там, где нет ничего, кроме раскаленных песков.

Схиигумен Георгий рассказывал: «Однажды отец Пимен кричит мне: “Ставь чайник на плиту, скорее, к нам приехал объездчик, и надо его напоить с дороги горячим чайком”». Я поставил чайник, вышел, смотрю: нет никого. Отец Пимен громко разговаривает: “Привяжите коня к дереву, зайдите к нам, чем богаты, тем рады. Кипяток и сухарики у нас найдутся”. Потом опять говорит: “Ну, раз не можете, заезжайте на обратном пути, будем ждать вас”.– “С кем ты, отец, говоришь?” – спрашиваю его. “Разве ты не видел объездчика? Я звал его, но он сказал, что спешит”,– ответил пустынник. Я говорю: “Никакого объездчика нет. Это демон показал тебе его образ: ты, наверно, не осенил себя крестным знамением и поверил, что это объездчик, в следующий раз будь осторожнее, ведь мы с тобой в пустыне”».

Схиархимандрита Пимена постигло испытание: у него начало ухудшаться зрение. Он пробовал лечиться. Митрополит Сухумский Антоний ⁸⁰, который очень любил монахов, устроил его служить при Сухумском соборе, затем его приняли в Псково-Печерский монастырь, но болезнь прогрессировала, и он полностью ослеп. Братья монастыря сделали его своим духовником. Там он окончил дни своей земной жизни.

Схиигумен Георгий написал стихотворение, где сравнивал себя и отца Пимена с двумя умирающими орлами, которые хотят взмахнуть крыльями и вновь подняться выше гор. Но их крылья уже бессильны, и они только вспоминают о далеком небе – о своей жизни в пустыне. Это стихотворение было прощальным приветом духовному другу – отцу Пимену. Когда его прочитали схиархимандриту Пимену, он заплакал и сказал: «Можно потерять пустыню, но нельзя забыть ее».

* * *

Схиигумен Георгий от природы был живого, эмоционального характера. Во время Первой мировой войны он служил кавалеристом, кажется, в драгунском полку и имел награды. Откуда он был родом, я не знаю. В молодости меня мало интересовали биографии людей, с которыми я встречался. Но я узнал, что жизнь схиигумена Георгия была связана с Грузией. Староста Сухумского кафедрального собора Зинаида рассказывала мне, что в начале Первой мировой войны, когда она была еще ребенком, она случайно встретилась с игуменом Георгием, тогда офицером. Отец Зинаиды служил лесничим и с раннего возраста обучил свою дочь управлять конем. Мчаться галопом, участвовать в скачках – стало для девочки любимым занятием. Однажды она возвращалась из леса с букетом собранных ею цветов, и около Сухуми ей встретился драгунский отряд. Увидев девочку на коне, офицер приветствовал ее так, как принято в армии приветствовать друг друга. Она подъехала ближе и бросила офицеру букет; тот поймал его на лету. Впоследствии, много лет спустя, она узнала его в лице больного престарелого схимника.

Жизнь в пустыне и тяжелая многолетняя болезнь не искоренили в нем живости характера. Отец Георгий реагировал на чужое горе, на обиды и несправедливость, которым подвергаются люди. С большой внутренней болью он переживал закрытие храмов во время хрущевских гонений и те нестроения, которые происходят по нашим грехам среди самих христиан.

В 60-х годах к отцу Георгию несколько раз приходили агенты из КГБ с целью увезти его из Сухуми и поместить в дом инвалидов. Они говорили, что ему предоставят благоустроенную квартиру, будут бесплатно содержать и лечить его. Но отец Георгий понимал, что его хотят разлучить с духовными детьми, и поэтому отвечал отказом, предпочитая жить на подаяние. Тогда у него открыто стали требовать, чтобы он не принимал посетителей, угрожая ему тюрьмой. Он ответил, что и в тюрьме будет говорить людям о Христе. Наконец его вроде бы оставили в покое, установив над ним негласную слежку. Его старались опорочить в глазах верующих. Однажды к нему пришел корреспондент газеты, разумеется, не назвав своей профессии, и стал спрашивать, как отец Георгий, будучи образованным человеком, может верить в семидневное сотворение мира. Тот ответил: «Перед Богом тысяча лет – как один день и один день – как тысяча лет». После этого в газете появилась заметка о том, что схиигумен Георгий в Бога верит, но библейские рассказы решительно отвергает. Впрочем, верующие знали, из какого мутного источника черпает свои материалы антирелигиозная пропаганда, и не придавали значения такой клевете.

Отец Георгий в молодости любил литературу. У его родителей была библиотека с книгами на нескольких европейских языках. Он говорил, что в монашестве тяжелее всего ему было отказаться от чтения книг, даже в пустыне у него бывали искушения: он, будто наяву, видел перед собой раскрывающиеся страницы любимых им книг. Сначала он читал труды по богословию, а затем перешел на изучение аскетической литературы, прежде всего творений Исаака Сирского. Он говорил, что в пустыне пережил тяжелое искушение: ему передали посылку, в которой была крупа, завернутая в несколько газетных листов (тогда целлофановых пакетов еще не было), и у него появилось страстное желание прочитать их от начала до конца, как будто после продолжительного голода он увидел лакомую пищу. Долго он боролся с этим помыслом, потом взял газету, перевернул вверх ногами и сказал: «Теперь читай». Все равно его глаза прочли несколько строк. Тогда он начал молиться об избавлении от этой напасти. Потом сказал самому себе: «Это одежда диавола, ты снова хочешь залезть в нее» – и бросил газеты в печь. Когда газеты загорелись, у него опять возникло желание вынуть оставшиеся клочки из огня; только когда они превратились в пепел, он успокоился и облегченно вздохнул. Так радовались подвижники, когда побеждали наваждение блудной страсти.

Во время болезни уже в городе это искушение повторилось. В газетах того времени была рубрика о необычайных событиях, и отец Георгий просил, чтобы самое интересное из этой рубрики читали ему и даже вырезали и хранили в особой папке. Там были сведения из области медицины, статьи о научных открытиях, о случаях физических аномалий и так далее. Но вскоре он заметил, что молитва его стала ослабевать, как бы гаснуть, а по временам, даже ночью, память повторяла ему то, что он узнавал из газет. Он понял, что это искушение, и запретил вносить газету в свою келию; даже если в газету был завернут какой-нибудь предмет, ее оставляли на кухне. Молитва возобновилась.

В то время телевизор только входил в быт людей, и отец Георгий утверждал, что те, кто смотрит телевизор, слушает радио и читает газеты, никогда не смогут глубоко и проникновенно молиться; их молитва будет поверхностной и сухой, похожей на шелест газет, которые они читают; тем более эти люди никогда не смогут достигнуть внутренней Иисусовой молитвы. Монахов, которые смотрят телевизор или читают светскую литературу, он считал изменниками монашеских обетов, то есть изменниками Христу.

В келии у схиигумена Георгия была большая Казанская икона Божией Матери. Эта икона попала к нему чудесным образом. Ее принесла одна из духовных чад отца Георгия и сказала, что чувствует непреодолимое желание, чтобы икона, которой она дорожила больше всего на свете, пребывала у него. Перед ней всегда горела лампада.

Чисто и просто было в его келии: ни одной лишней вещи не увидел бы взор посетителя. В этой комнатке меня охватывало чувство, что здесь само время идет по-другому – оно словно парит, как огромная птица, мягко веющая крыльями, не нарушая тишины.

Отец Георгий скончался, когда меня не было в Сухуми. Перед смертью он причастился, и душа его тихо отлетела в другой мир. Потом я узнал, что во время хрущевских гонений у Сухумо-Абхазского епископа Леонида (Жвания) органы внутренних дел требовали, чтобы он подтвердил, что схиигумен Георгий не является членом Православной Церкви, а образовал собственную секту. Они хотели поступить с ним как с опасным сектантом. Но епископ Леонид отказался участвовать в грязной провокации. Я с уважением вспоминаю этого мужественного архиерея.

Через несколько лет меня послали служить в Преображенскую кладбищенскую церковь, недалеко от которой находилась могилка схиигумена Георгия. Его духовные чада устроили на этой могиле закрытую со всех сторон лампаду, похожую на фонарь, и почти всегда на могиле горел огонек. Ночью казалось, что это огненный цветок, который расцвел на могиле, или звездочка, упавшая с неба. Но особенно поразителен был вид этой горящей лампады зимой и в непогоду: ветер колышет ветки деревьев, кладбище погружено в глубокую тьму, похожую на глубину моря, а огонек тихо горит у подножия креста.

Отец Георгий, очистившись страданиями, достиг конца своей жизни, имея в сердце Иисусову молитву, подобную пламени этой лампады. А что ожидает нас в будущем? – В ответ я слышу только порывы ветра над могилами, похожие на стон в темноте зимней ночи. Мертвые молчат, как будто хранят эту тайну от живых.