Поля невидимых сражений

Однажды, беседуя со схиигуменом Георгием, мы спросили его, какие страсти больше всего борют подвизающихся в пустыне. Он ответил: «В скиту, где вместе живут несколько монахов, это страсть гнева, проявляющаяся как раздражение друг к другу. Монаху живущие с ним братия кажутся людьми тупыми, ленивыми, неряшливыми и нерасторопными. Один громко стучит ногами, другой храпит во сне, третий не сразу отвечает, когда ему задают вопрос, четвертый отнекивается болезнью, чтобы не идти на работу, пятый ест слишком много. Он начинает думать: “И с этими людьми я обречен проводить годы в пустыне?”. Затем новое искушение: ему кажется, что братия его презирают, что они о чем-то шепчутся за его спиной, что у них нет ни любви, ни сострадания. Когда становятся на молитву, то ему кажется, что один читает невнятно, в нос, как будто назло ему, другой не имеет слуха, а поет слишком громко, как будто пилой проводит по нервам; третий не стоит ровно, а все время подергивается; так что обуреваемому гневом монаху хочется бежать с молитвы куда-нибудь в лес и там молиться одному. Даже звуки голосов начинают его раздражать, а послушание, которое дают ему, кажется тяжелым и несносным. От малейшего замечания или прекословия он приходит в гнев, который сдерживает с трудом, а иногда этот гнев прорывается наружу. Он начинает мечтать о том, что переселится к другим братиям, которые лучше поймут его и окружат любовью; с ними ему будет легко молиться. А иногда он обдумывает, как ему построить келию и жить одному. Если монах победит эти искушения покаянием и молитвой, то пройдет время, и как будто пелена спадет с его глаз: он увидит братий совсем другими, и в сердце его появится к ним духовная теплота. Ему захочется быть в подчинении у братий и служить им.

У отшельников другое искушение – это уныние и тоска. Особенно они борют летом в полдень, а зимой в полночь. Монах смотрит на стены своей келии и как бы недоумевает, зачем он здесь, как он очутился в этой добровольной тюрьме. У него начинается какое-то духовное расслабление, молитва перестает идти; он с трудом произносит молитвенные слова, но не понимает их смысла, не чувствует их – они рассыпаются, как капельки ртути, упавшие на пол. Он начинает вспоминать службу в кафедральном соборе, стройное пение хора, священство в белых ризах, молящийся народ. Он думает: вот там спасаются люди, а что я делаю здесь, в пустыне? Сижу в келии, как медведь в своей берлоге, не приношу пользы ни людям, ни своей душе. Ему кажется, что время тянется медленно и день никогда не закончится. Он смотрит на часы – стрелки не двигаются. Если часов нет, то он смотрит, высоко ли солнце стоит над горизонтом. Затем прислушивается к звукам: не идет ли кто к его келии; потом начинает думать, нет ли поблизости больного брата, которого надо навестить; потом вспоминает, что за несколько верст живут две инокини и у них испорчена крыша, нужно немедленно пойти и поправить ее, а может быть, они унывают и надо укрепить их. Он представляет, как рассказывает им о пустыннической жизни и о том, как надо бороться со своими страстями. Он видит словно наяву картину, что эти инокини хотят уже покинуть пустыню и уйти в мир, а он своим приходом удержал их, и они благодарят его. Он уже берет палку, чтобы отправиться в путь, но затем чувствует голод и начинает готовить пищу, откладывая посещение на следующий день. Затем он вспоминает, что надо побывать в городе и купить гвозди для забора и напильник, чтобы поточить пилу. В это время наступает час трапезы; он садится, ест, затем начинает мыть посуду и убирать келию. Уныние проходит, и он благодарит Бога за то, что не вышел из келии.

Бывает по-другому. Когда наступает уныние, отшельник ложится на скамью, которая служит ему койкой, закрывает лицо и старается уснуть. Иногда он лежит с открытыми глазами, не ведая, сколько прошло времени, погружается в тяжелую дремоту, видит какие-то хаотичные, бессвязные сны и чувствует после этого себя не отдохнувшим, а разбитым. Иногда во время уныния он начинает громко читать Иисусову молитву или петь псалмы. Вначале ему представляется, что над ним не небо, а непроницаемая медная стена, которую не может преодолеть его молитва. Ему кажется, что молиться так трудно, как крутить жернова, но он продолжает молиться, и тогда уныние отходит, как пес, который покусал его и затем убежал прочь.

Если монах находится в послушании у духовного отца, то ему легче. Он говорит: «Господи, молитвами отца моего духовного, помилуй меня» или: «…ради отца моего, помилуй меня». Если монах поборол уныние молитвой, то оно в следующий раз возвратится с меньшей силой. Если уступит унынию и пойдет бродить по келиям, то уныние нападет на него в следующий раз, как бы усилившись от его слабости, будто бес уныния приведет с собой еще двух бесов.

Днем уныние ощущается как душевное и телесное расслабление. У тех, кто находится в послушании, уныние проявляется больше как телесная тяжесть, особенно в суставах, а у тех, кто живет без послушания,– как укол отравленной иглы в сердце, после которого наступает состояние, похожее на паралич духовных сил.

Другое искушение унынием бывает у пустынника зимней ночью, особенно в непогоду. Его душа изнемогает от тоски и безотчетного страха. Он просыпается среди ночи и слышит за стеной рев метели, как будто разные голоса перекликаются друг с другом. Ветер то свистит в ущелье, как змей из былины, который хочет своим свистом сбить на землю коня и всадника, то с шумом проносится над лесом, и лес отвечает ему глухим стоном, как будто деревья изнемогают под тяжестью снега и напором ветра. Монах открывает дверь келии. В нескольких шагах белеет снег, а дальше – темнота. Кажется, что ночь, как море, поглотила в своей бездне контуры гор, словно потонувшие корабли. Сугробы снега около келии похожи на холмики над могилами. Порывы ветра и мокрые хлопья снега бьют его по лицу. Словно какая-то невидимая рука, играя, подбрасывает горсти снега вверх, и они, кружась, падают снова на землю. Пустыннику кажется: в зловещей тьме притаились голодные волки, которые бросятся на него. Он захлопывает дверь в келию и задвигает засов. Он слышит сквозь вой ветра какие-то звуки, как будто кто-то шагает у стен келии. Ему кажется, что это медведь, который ищет дверь, чтобы навалиться на нее и выбить своей тяжестью. Проходят минуты, которые кажутся часами, но никого нет. Ветер врывается в щели чердака, и он слышит звуки, похожие на рыдание, как будто плакальщица оплакивает мертвого, царапая себе лицо. Он не понимает, как попал в эту келию, будто в ловушку. Он представляет себя в гробу, засыпанном землей, или на льдине, оторвавшейся от берега. Он подходит к аналою, раскрывает книгу и зажигает свечу, но читать не может; свеча дрожит в его руке, а буквы расплываются перед его глазами. Он отодвигает доску, которая служит ставней для окна, очищает своим дыханием ледяные узоры на стекле, но кругом темнота, кажется, что до утра далеко, как путнику в чужой стране до родного дома,– словно мир отнесен назад, к тому времени, когда не было ни света, ни солнца, а только тьма стояла над бездной. Он приносит из чулана дрова, открывает печь, и горящие мерцающие угольки кажутся ему багровыми глазами, которые смотрят откуда-то из преисподней. Вспыхивает пламя, но оно не радует его, а скорее напоминает о вечном огне. Он садится на скамью, служащую ему ложем, в ожидании рассвета, слушает вой ветра, как песню о смерти, и незаметно для себя погружается в сон.

Чаще всего уныние проявляется в мысленной борьбе и диавольских страхованиях. В первом случае монаху кажется, что его в пустыне ждут испытания, которые кончатся его смертью. Он представляет себя больным, не способным выйти из келии: о нем все забыли, у него кончаются продукты, он лежит на одре, умирая от голода и жажды. Иногда эти мысли принимают вид картин, которые он видит перед собой. Например, как он, будучи больным, хочет спуститься к реке, чтобы зачерпнуть воду, падает на землю, не может подняться и умирает от холода; или ночью приходит какой-то зверь и начинает грызть его, беспомощного, как свою добычу. Иногда он представляет, что путь в келию засыпан снегом, а мыши съели весь запас его продуктов. Иногда он видит себя беспомощным старцем, которого оставил его послушник и ушел в мир. Пустынник начинает вспоминать рассказы о том, сколько монахов заблудилось в лесу, сколько потонуло во время перехода через реку, сколько погибло без вести. Он вспоминает о разбойниках, которые убили схииеродиакона Исаакия ⁸¹ и так избили иеромонаха Авеля, что тот вскоре умер от побоев. И мысль говорит ему: если бы ты умер ради Христа, то был бы мучеником, а придя в пустыню, ты взял труд выше сил, и кто знает, как будет оценена твоя смерть – как подвиг или как неразумие. Другое проявление уныния – это диавольские страхования. Пустынник начинает видеть змей в своей келии, чувствует запах дыма, как будто горит лес, хотя в этих краях лесных пожаров не бывает. Мерещится ему, что кто-то прячется за деревьями, что неведомая опасность подстерегает его в лесу; слышит он на чердаке какие-то шаги, затем приглушенный разговор людей; ему кажется, что это разбойники ищут на чердаке деньги, которых у него нет, а затем спустятся вниз и будут мучить и пытать его. У него возникает помысл потихоньку открыть дверь келии, убежать и спрятаться в лесу; пусть они забирают что хотят. Но утром оказывается, что вход в чердак заложен досками и никто туда не мог войти».

Старец говорил: «Я вовсе не трус; на войне я был в опасных переделках еще мирским человеком и сохранял при этом самообладание и спокойствие; но здесь не человеческий страх, а какой-то другой, бесовский, который овладевает всем человеческим естеством и пронизывает до костей. Понимаешь, что это бесовское наваждение, но не можешь справиться с собой. Здесь трудно спорить с диавольскими помыслами, а только надо сказать: если я умру, то ради Господа, так как пришел в пустыню ради спасения души; отцы, которые жили на этом месте, сказали: кто умрет в пустыне, тот будет вместе с нами».