Глава 28. Пастырь – совершитель храмового богослужения

Деятельность пастыря как совершителя богослужения является наиболее специальною, таинственною и ответственнейшею частью его служения. Если подавать советы и руководить другими может и мирянин, то священнодействовать и возглавлять общественные богослужения может только пастырь по силе данной ему при Хиротонии благодати. Именно эта благодатная способность относит Священство, по выражению святого Иоанна Златоуста (ок. 347–407), к разряду небесных учреждений, несмотря на то, что оно совершается людьми и на земле.

Сущность этой части пастырского служения, как и предъявляемые ею к пастырю требования, определяются сущностью самого культа. В последнем надо различать две стороны: Божественную и человеческую. Божественное в культе – это тό, что от Бога через священнодействующего пастыря низводится на человека; человеческое – тό, что и священнодействующий и священнодействуемые привносят от себя в священнодействие, с чем они приходят к Богу, чтобы удостоиться благодати. Эти две стороны различны: первая от Бога – вечна и абсолютно совершенна; вторая зависит от личности, настроения, отношения к своему делу пастыря. К сожалению, эти стороны нередко смешиваются духовно непросвященными душами; естественные и неизбежные недостатки и несовершенства человеческой природы переносят на Божественную и из-за несовершенных и недостойных священнодействователей иногда приходят к отвержению самого священнодействия. Подобное смешение – следствие духовной близорукости и слабости веры. В недостатках и несовершенствах человеческой природы повинны люди, а не Бог, не благодать Его, не христианство, которое от несовершенств этих не теряет своего величия, абсолютности, силы и святости. Но раз такое смешение происходит в душах пасомых и даже отвлекает их от Церкви, то долг Пасторологии обратить особенное внимание и на человеческую сторону культа, чтобы усовершенствованием ее оградить от принижения и поругания сторону Божественную.

Итак, христианский культ – это непрерывно продолжающееся сообщение Духом Святым человечеству даров совершенного Иисусом Христом спасения.

Пришедший на землю и Вочеловечившийся Единородный Сын Божий в Своем учении сообщил людям истинное знание о Царствии Божием и указал узкий путь в земной жизни для достижения его после окончания земного пути. Своими страданиями и смертью Иисус Христос совершил искупительную Жертву за людей, открывшую им неиссякаемый источник Божественной благодати. Для сообщения этой благодати людям во все времена до скончания века Христос Спаситель вместе с основанием Церкви установил и определенный культ, а для совершения его поставил священнослужителей.

В христианском культе благодатно воспроизводится весь акт спасения: беспрерывно в таинстве Евхаристии приносится Голгофская жертва в благодарение за великие Божие благодеяния и в умилостивление за грехи людей; при всех священнодействиях возглашается слово Христа – Евангелие; на верующих низводится полнота даров Духа Святого; люди и вся природа, освящаясь в священнодействиях, возрождаются для жизни в Духе.

К человеческой стороне культа относятся прежде всего вера участвующих в богослужении – и пастырей, и верующих в Бога Творца, Спасителя и Освятителя, любовь к Нему и, наконец, все те чувства, которые возникают в человеческом сердце, созерцающем Божественное величие, благость и премудрость Божию и выражение этих чувств вовне, то есть внешняя форма культа.

Для полноты действия Божественной благодати требуется соответствие между Божественной и человеческой сторонами культа. Благодать Божия нисходит в сердце открытое и, подобно зерну, дает плод, когда попадает на почву возделанную. Раскрывается же человеческая душа не только под влиянием личных усилий, но и под влиянием благоприятной богослужебной обстановки. Соответственно поставленное богослужение своей благоговейностью, красотой, духовностью и величием может потрясать человеческие души, влечь их к Небу, превращать их в почву, уготованную для произрастания на ней благодатных даров, но и наоборот, своей беспорядочностью и небрежностью оно может расхолаживать даже настроенную душу и отвлекать ее от неба.

Священнослужитель в своем лице совмещает обе стороны культа. Он носит в себе дар той Божественной благодати, которой он сподобился в Хиротонии; независимо от своих сил, дарований, достоинств он – проводник Божественной благодати, посредник между Богом и людьми. Это принадлежит не ему, но Богу. Это дар Божий, а он лишь орудие для сообщения людям этого дара, более или менее совершенное, более или менее достойное. Только это последнее в известной степени зависти от него: радея о своем даровании, он при содействии благодати Божией может подняться до светочей русского православного духовничества преподобного Сергия Радонежского (ок. 1321–1391), святителя Тихона Задонского (1724–1783), преподобного Серафима Саровского (1759–1833), святителя Феофана Затворника (1815–1894), старца Амвросия Оптинского (1812–1891), но он же, при своем нерадении, может и долу низвергнуться. По силе, дарованной ему при Хиротонии, обитающей в нем благодати ему дано совершать Таинства, низводить Духа Святого, прикасаться своими руками до святейшего всех Владыки. По этим преимуществам его служение превосходит все земные служения, оно даже выше ангельского, что настойчиво отмечают отцы и учители Церкви. Особенно ярко раскрыл это святой Иоанн Златоуст (ок. 350–407): «Священнослужение совершается на земле, но по чиноположению небесному ...ни человек, ни ангел, ни архангел и ни другая какая-либо сотворенная сила, но Сам Утешитель учредил это чинопоследование, и людей, еще облеченных плотью, соделал представителями ангельского служения. Поэтому священнодействующему нужно быть столь чистым, как бы он стоял на самых небесах посреди тамошних Сил... Когда видишь Господа закланного и предложенного, священника, предстоящего этой Жертве, и молящегося, и всех, окропляемых этой драгоценной Кровью, то думаешь ли, что ты еще находишься среди людей и стоишь на земле, а переносишься ли тотчас на небеса и, отвергнув все плотские помышления души, светлою душою и чистым умом не созерцаешь ли небесное? О чудо! О человеколюбие Божие!.. Перейди отсюда к совершаемому ныне, и ты увидишь не только дивное, но и превосходящее всякий ужас. Предстоит священник, низводящий не огонь, но Святого Духа; совершает продолжительное моление не о том, чтобы огонь ниспал и попалил предложенное, но чтобы Благодать, нисшедши на Жертву, воспламенила чрез души всех и сделала их светлейшими очищенного огнем серебра... А когда он призывает Святого Духа, совершает страшную Жертву и постоянно касается общего всех Владыки, – скажи мне, где поместим его? Какой потребуем от него чистоты и какого благоговения? Подумай, каковы должны быть руки, служащие этому, каков язык, произносящий эти слова? Не всего ли чище и святее душа, принимающая этого Духа? Тогда ангелы предстоят священнику, весь чин небесных сил взывает и наполняет место около престола в честь Лежащего».

Подобным же образом наставляли пастырей и русские святители. Митрополит Фотий (XV в.) писал: «Пастырь, будучи земным и грешным, принял на себя ангельскую службу святую, даже более того: совершаемое руками священника самим ангелам страшно и ужасно. Новозаветное священство Самому небесному Царю священствует. Мы Самого Агнца, Сына Божия, взимаем руками – Божественное Его Тело и Честную и Животворящую Кровь Его. Потому во время священнодействия руки священника превыше всего возвышаются, касаясь Божественного Угля, к которому и небесные силы не дерзают приближаться. Литургисающий священник настолько выше всего земного, что, соединяясь с ангельскими чинами, вступает в круг небесных сил: тогда «силы небесные с ним невидимо служат».

Поэтому в древней отеческой литературе пастыри нередко прямо называются «земными ангелами, небесными человеками, серафимами плотяными». Митрополит Киевский и всея Руси Кирилл III (XIII в.), обращаясь к отцам Владимирского Собора (1274), говорил: «Вы со ангелами предстоите у Престола Господня; вы с серафимами носите Господа; вы сводите с небес Духа Святого и претворяете хлеб в Плоть и вино в Кровь Божию, человекам невидимо».

И эта власть преестественная, это превосходящее разум дарование у пастыря – от Бога.

Кроме этой Божественной стороны в пастыре есть сторона человеческая, его личная. Он может более или менее сознавать величие обитающего в нем Божественного дара, с большим или меньшим благоговением предстоять пред престолом Божиим, с большим или меньшим вдохновением совершать Божественную службу, проявлять в пастырстве больше или меньше творческого духа.

Но если Божественное дарование пастыря – первейшее и безусловно необходимое условие православного богослужения, то это не значит, что его личные, человеческие качества не имеют значения. От его благоговения, чистоты, молитвенности зависит характер, строй и тональность богослужения. Он может священнодействовать и как боговдохновенный художник, и как холодный ремесленник. Он может воодушевленно, живо и красочно передать глубокий смысл, несравненную красоту и беспримерное по богатству содержание нашего православного чина богослужения и этим растопить окаменевшие в грехах человеческие сердца; но он же может своей нечуткостью, небрежностью или неряшливостью обесцветить, затемнить и даже исказить наше духовное богослужение, тем самым совершив святотатство и подвергнув соблазну души прихожан.

В православном богослужении заключено неисчерпаемое богатство богословия, морали, Божественной мудрости и высочайшего человеческого вдохновения. И нет другой силы, которая так могущественно, всеобъемлюще и всесторонне влияла бы на человеческие сердца, как правильно, разумно и одушевленно совершаемое православное богослужение. Оно доступно и назидательно для малообразованных и высококультурных, для юношей и старцев. Благотворное влияние православного богослужения не ограничивается одной лишь духовной сферой человеческого сердца, хотя и направлено в первую очередь на нее; правильно совершаемое богослужение, сопровождаемое истовым пением верующих, посреди канонически верных и с художественным вкусом написанных священных образов не только возвышает религиозное чувство, но и развивает у присутствующих высокий вкус к истинно прекрасному. Так храм подготавливает человеческое сердце к уразумению и восприятию Небесной Истины и Красоты.

Способность придать богослужению подобающую красоту и величие вырабатывается не столько теорией, сколько практической, жизненной школой. Огромное значение здесь имеет усвоение древней православной традиции, сохраняемой поныне в наших монастырях: Троице-Сергиевой Лавре, Псково-Печерском монастыре и в других монашеских обителях, а также в лучших приходских храмах, которые есть в каждой епархии.

Тем не менее необходимо указать на некоторые основные требования, которые следует применять к совершителю богослужения.

1) От пастыря прежде всего требуется молитвенная настроенность души и живая вера. «Когда зовут тебя молиться, – обращается к пастырю протоиерей Иоанн Сергиев (1829–1908), – о живых или умерших, наблюдай тщательно за собою, чтобы сердце твое вполне было отдано молитве, чтобы оно искренне, горячо доброжелательствовало тем, о ком и за кого тебя просят молиться, например, о всей во Христе братии, о мире всего мира, о заблудших, о страждущих, о благорастворении воздуха и изобилии плодов земных... молись спокойным духом, бесстрастно, мирно». Если пастырь охладевает духом, ослабевает, омрачает и смущается, то и «других охлаждает и расслабляет, потому что его слабость тайно передается и молящемуся люду, связанному с ним единством тела церковного, потому что мы члены друг другу (Еф. 4:25). Говоря, что небрежное богослужение – тяжкий грех, кощунство над святыней Господней, протоиерей Иоанн спрашивает: «Что же нужно делать, чтобы совершать Таинства и службы достойно, тщательно, горящим духом?» И сам же отвечает: «Надо иметь всегда живую веру, что Бог наш, в Троице поклоняемый, Отец, Сын и Дух Святой, всегда с нами, взирает на нас и по первому слову нашей искренней молитвы о помощи готов помогать нам в святом деле... Памятуя, что Вседержитель всегда с нами и имея Его самым делом в мыслях своих, отвергая от сердца своего всякие помыслы, сомнения житейские, попечения и пристрастия, мы всегда будем достойно совершать Божие дело».

2) Совершителя богослужения не должно оставлять сознание небесной высоты служебного дела. «Священник, – говорит тот же духоносный пастырь, – хотя бы и один служил литургию утреню и вечерню, в существе служит в бесчисленном соборе ангелов и святых, поминаемых и призываемых в молитвах тайных или возглашаемых на ектениях, а особенно... при служении проскомидии и литургии верных, по пресуществлении Святых Даров. О сколь важное, пренебесное, всегда соборное служение священника, а особенно архиерея! О иерей, собрат и сослужитель мой!.. Стараешься ли ты служить в святыне души и тела, с приготовлением, с благоговением, осмысленностью, идейностью? Воспрянь, брат мой!.. На тебя взирает Бог, на тебя взирают непрестанно небожители, святые ангелы и человеки. Всегда священникам надо благодарить Господа за то, что Он нас, грешных и недостойных рабов Своих, благоволил соделать Своими споспешниками... слугами Своими и строителями Таин Своих».

3) От совершителя богослужения требуется непрестанная внимательность к произносимым словам и совершаемым действиям и проникновенность в смысл и значение тех и других. Во исполнение слова Божия священник должен петь Богу разумно (Пс. 46:8). В этом отношении особенно внимательным надо быть начинающему, еще не усвоившему вполне церковной службы священнику; ему следует всматриваться и вдумываться в каждое слово и непременно читать по Служебнику, дабы не отступить ни на йоту от священного текста.

4) Во время богослужения пастырь должен помнить, что является центральной фигурой, на него обращены тысячи глаз, его слушают тысячи ушей. Они жаждут найти в его словах, тоне голоса, действиях, во всем его виде образ и соответствие совершаемому им великому, пренебесному служению. И здесь особенно внимательным и требовательным к себе должен быть начинающий священник. Каждое бездушно, косноязычно произнесенное слово, каждое неуклюжее или неблагочестивое движение, неопрятный вид (то есть непричесанные волосы и борода, неумытые руки, неостриженные ногти, грязное, мятое или небрежно надетое облачение) вводят в соблазн и отвлекают от молитвы, вызывают неприязненные чувства.

В книге «Пастырь» святого Ермы (II в.) ангел говорит о ложных пастырях такими словами: «Смотри, Ерма, где помпа, там и лесть» (то есть ложь пред Богом). Православное богослужение не «пышность», не «театральность», но молитвенно-благоговейная символическая реальность, пение Богу голосом, красками и движениями – приношение Богу всей плоти этого мира. Лишь чрез горящее любовью к Богу и к людям сердце православная символика находит свое право на истину, становится действительностью небесной.

Цель храмового богослужения – расширить храм за его материальные пределы, – в души, в дома верующих. Нередко случается наоборот: мир сей входит в храмы. Это происходит, быть может, не так явно и грубо, как это было в Иерусалиме, когда Господь изгнал торгующих из храма, но мир и в наше время входит в церковную ограду. В богослужение в некоторых местах вносится дух земной суеты, формальной обрядности, кимвального бряцания, неумеренных многолетствований – льщения человеческому слуху. О, если бы люди всегда святили и превозносили прежде всего и превыше всего память Светлого и Всемогущего Имени Распятого Царя, кротко рождающегося в Вифлееме и отверзающего людям небо для слышания ангельского славословия. Ведь всякий, кто приходит в храм ради Господа Распятого, хочет слышать это славословие.

Степень своей церковной молитвенности священник всегда может проверить при служении в пустой или почти пустой церкви. Если особое благоговение, трепет у него появляется лишь при наполненном храме, в воскресный или праздничный день, когда на правом клиросе поет хор профессиональных певцов или когда богослужение совершает лицо высокого духовного сана, то это свидетельствует о недостаточно глубокой молитве и о некоторой обмирщенности священника.

Как пчелы, летающие над полем и собирающие мед, уносят его в свои ульи, так души человеческие после истинной молитвы берут в свои дома сладость небесную и раздают ее миру. Священна красота православной церковности: иконописи, зодчества, знаменных, гласовых и иных распевов. Но не столько этой красотой, сколько молитвенностью служащих и благоговением всех молящихся вводится в ограду храма и удерживается в ней человек.

Живший долгие годы в России и оказавший значительное благотворное влияние на жизнь Русской Церкви преподобный Максим Грек (в миру Михаил Триволис; ок. 1475–1556) оставил множество творений, в которых, в частности, предостерегал от ложного церковного обрядового благочестия, а иногда прямо обличал обрядоверов, сводящих православное богопочитание лишь к формальному исполнению церковного Устава и богатому украшению храмов и икон.

На другой же год по водворении Максима Грека в Твери, 22 июля 1537 г. в Тверском храме произошел огромный пожар. его рел и кафедральный собор с его богатой ризницей и утварью. И вот преподобный Максим Грек пишет, видимо, после бесед с епископом Акакием († 1567) и простодушно-покаянных воздыханий Тверского Владыки, откровенное обличительное слово, направленное против упрощенного, только культового, почти языческого благочестия своих современников. Настрадавшиися из-за этого обрядоверия Максим Грек вдохновляется до истинно пророческой речи.

В этом слове епископ Акакий обращается к Господу с недоуменным вопросом: «за что Он прогневался на рабов Своих? Ведь они беспрестанно совершали Ему духовные празднества, с красногласным пением боголепных священников и шумом доброгласных, светлошумных колоколов. А иконы Его и Его Пречистой Матери украшали великолепно; и разными благоуханиями, и золотом, и серебром, и драгоценными камнями?» Сам Господь на это отвечает епископу: «О люди, вы не только не угождаете Мне, но еще более прогневляете Меня, предлагая Мне шум доброгласных пений и колоколов и многоценное украшение икон и ароматы разных благовоний. Если все это вы приносите Мне от законных приобретений и праведных трудов ваших и с правильной мыслию, как древний Авель, то дары ваши любезны Мне, и Я призрю на них и воздарю вас божественными дарами, ибо Я Праведный Воздатель и не оставлю без мзды и чашу студеной воды. Если же вы, люди, приносите Мне это от неправедных и богомерзких лихв, от лихоимания и хищения чужих имений, то не только душа Моя возненавидит дары ваши, как смешанные со слезами сирот и бедных вдовиц и кровями убогих, но еще и вознегодует на вас, как приносящих недостойно Моей правды и человеколюбивой мысли, и Я истреблю ваши дары страшным огнем, или отдам на расхищение скифам...» Невольно возникает предположение, что имя варваров-скифов, привычное для греческих книжников, обозначавшее у них именно русских, употреблено здесь Максимом Греком не без сознательного намека, что современные московиты в грубом понимании благочестия недалеко ушли от своих языческих предков.

Далее диалог между епископом Акакием и Господом развивается. Господь продолжает: «Чем Мне угодно ваше служение? Тем ли, что Я зрим написанным на иконе и носящим золотой венец, а живой совсем погибаю от голода и мороза, тогда как вы сладко питаетесь и всегда упиваетесь и украшаете себя различными одеждами? Удовлетвори Меня в том, в чем Я скуден. Я не прошу у тебя золотого венца: Мое украшение и Мой златокованный венец есть нищих и сирот и вдовиц посещение и пропитание, как, наоборот, скудость у них в потребном есть досада Мне от вас и самое крайнее бесчестие, хотя бы вы и гремели непрестанно в храмах Моих бесчисленными голосами доброгласных пений, ибо Я милости хочу, а не жертвы. Какая Мне радость от ваших красногласных пений вместе с рыданиями Моего нищего, вопиющего ко Мне от страшного голода?... О люди, не для того, чтобы искать доброшумных колоколов и песнопений и многоценных благоуханий сошел Я на землю и облекся в ваш зрак, но желал вашего спасения, драгоценнее которого ничего для Меня нет. Поэтому и в книгах повелел

Я написать Мои спасительные заповеди, чтобы вы могли знать, как подобает угождать Мне. Вы же книгу Моих словес и снаружи и внутри весьма обильно украшаете серебром и золотом, а силу написанных в ней повелений Моих не принимаете, ни исполнять не хотите, а, напротив, поступаете так, что как будто все написанное в ней считаете за ложь и тщету...»

Тот же грех обрядоверия разъясняет преподобный Максим Грек в «Словесах, аки от лица Богородицы к лихоимцам и скверным, всякия злобы исполненным, а каноны всякими и различными песньми угожати чающим». Здесь Матерь Божия держит такую речь к обрядоверу: «О, тварь Божия, премудрая! Лишь тогда будет мне приятно часто воспеваемое тобою «радуйся», когда увижу, что ты на деле исполняешь заповеди Родившегося от Меня и отступаешь всякие злобы, блуда и лжи, гордости и лести и неправедного хищения чужих имений. А пока всего этого держишься и с услаждением сердца пребываешь в этом, веселясь кровью бедствующих, убогих и несыто высасывая из них мозг двойными процентами и страшным обременением в работах, то для Меня ничем ты не отличаешься от иноплеменника-скифа и христоубийственных людей, хотя и хвалишься крещением. Совсем не слушаю тебя, хотя ты и поешь Мне красногласно и бесчисленные каноны, и стихиры. Слушай же, что Господь хочет милости, а не жертвы, разума Божия, а не всесожжений».

Преподобный Максим Грек считает нужным повторно и пространно разъяснить эту ошибку обрядоверного богоугождения.

«Добро, поистине добро, и весьма спасительно – молитва и пост... Но если мы не имеем добродетелей, заповеданных нам нашим Спасителем, то молитва и пост вменяются ни во что пред праведным Судией...

Кто забывает Божественные уставы, предписывающие нам щедроты, милость, священную любовь, благозаконие, правду, тихость, кротость и доброе целомудрие и преподобное смиренномудрие, и кто думает быть благоверным только от неядения некоторых брашен и от слушания своими ушами Божественных словес, – тот ослеп душевными очами и далеко отпал от священного собора святых. Господу угодны не слышатели закона, а те, которые всегда прилежно соблюдают его. Без такого соблюдения все прочее без пользы: и воздержание от брашен и долгое упражнение в молитвах... Не думаем ли мы благоугодить Богу строгим постом и пениями, и песнопениями, и особенно избегать оного Страшного Суда? Но Он увенчивает стоящих одесную Его за одно только человеколюбие и щедроты к нищим, ибо говорит: елика сотвористе меньшим сим братиям Моим, Мне сотвористе. Также и стоящих ошуюю Он поношает не за то, что они не исправили постов великих и бдений и не воспели егo долгими пениями, а за то, что никогда не показали никакого человеколюбия к нищим, которых не стыдится называть и братиею Своею...

Ради добрых дел, оказанных живущим в бедах, увенчает тогда праведных Праведный и милостивых Милостивый и Человеколюбивый. А о прочих исправлениях и подвигах духовных Он умалчивает (разумею: многие посты и молитвы и всенощные стояния, и отходы в дальние и необитаемые пустыни), желая показать нам, что без человеколюбия и милости живущим в бедах все это бесполезно, и ни во что им не вменяет, ибо Сам говорит: «Милости хочу, а не жертвы, разума Божия, а не всесожжений...» Да будет ведомо нам, благочестивым, что до тех пор, пока пребываем во грехе, то есть в преступлении Божественных заповедей Христа Бога, то хотя бы мы во все дни и часы читали все молитвы преподобных и тропари, и молебные каноны, мы ровно ничего не приобретаем, ибо Сам Владыка Христос говорит нам, укоряя нас: «Что Ми глаголете Господи! Господи! и не творите, яже Аз повелеваю», то есть: доколе вы продолжаете преступать Мои заповеди, вы напрасно призываете Меня многими и продолжительными молитвами. Лишь одна молитва благоприятна Ему, благоугодна и для нас спасительна, это – отступить всей душой от всякого преступления святых Его заповедей, делая всякую правду с радостью духовной и с любовью нелицемерной».

К певцам и клирикам пастырь должен относиться с отеческой любовью и строгостью. Некоторые клирики и певцы своим неблагоговением буквально умерщвляют в людях молитву. Люди перестанут разговаривать в храме во время службы, если не будут слышать разговоров в хоре, среди клириков и в алтаре. Как правило, в закрытом алтаре клирик и церковнослужитель не должен делать того, чего бы не делал, зная, что его видят прихожане.

Молитвенная сила церковной общины ослабляется при «профессиональном», показном пении. Церковное пение (как и чтение) должно не развлекать людей, но внутренне собирать их. Чем благоговейнее и молитвеннее певцы в душе своей, тем более благодатна сила их пения. Молящийся может хорошим, но театрально исполненным пением увлечься и даже ощутить некое сладкое душевное волнение, но напрасно он счел бы его молитвой. Повышенная эмоциональная настроенность еще не молитва. Лишь оттолкнувшись от этой эмоции, человек может обрести молитвенное настроение, войти в молитву, как, оттолкнувшись от видимых представлений, восходит к безо́бразной, «безвидной» молитве, возвышающейся над земными чувствами. Этот процесс восхождения от душевного к духовному значительно облегчается благоговейностью и духовностью пения. Содержанию духовных песнопений должно соответствовать содержание душ самих певчих. Искренность, то есть соответствие слов и звуков движениям души, есть подлинное свершение православной культуры, реальная духовная энергия, без которой Церковь перестает быть Церковью и делается лишь ее образом. Ибо Бог – Царь всей земли; пойте все разумно (Пс. 46:8). Опыт разумного пения и чтения касается, конечно, более всего самого пастыря, но имеет и самое непосредственное отношение ко всему поющему и читающему клиру. Поют ли певцы безвозмездно или поддерживают пением свою материальную жизнь (что также возможно) – они должны помнить свое ангельское ликостояние.

Здесь уместно изложить богословско-эстетические взгляды выдающегося русского православного богослова священника Павла Флоренского (1882–1943). Многогранна личность этого мыслителя-энциклопедиста, богослова и исследователя различных областей человеческой деятельности. В его мировоззрении, опирающемся на глубоко жизненные, реалистические основы миропонимания, все проявления человеческой культуры находятся во взаимосвязи как разные аспекты раскрытия единой Истины.

Ключом к такому целостному мировоззрению стала для священника Павла Флоренского математика. Но очень рано осознал он неисчерпаемость искусства по глубине содержащегося в нем жизненного опыта и силе художественного обобщения.

«Я считаю своей второй (после математики) задачею, – писал он матери, – быть хорошо ознакомленным с искусством. По-моему, главнейший недостаток большинства систем в том, что там совершенно игнорируется весь тот огромный концентрированный материал, который дает искусство вообще; что же касается до музыки, то она, можно сказать, почти совсем не использована. Нельзя оставлять в мировоззрении такую исполинскую дыру как отсутствие музыкального образования, хотя бы даже самого поверхностного, самого элементарного. А помимо всего остального искусство является концентрированным опытом; оно разом не исчерпаемо, не адекватно понятию по бездонности содержания (как опыт вообще) и идеализировано, то есть в нем совершена та работа обобщения и дедукции, которую приходится при непосредственном опыте производить самому».

Музыкальность восприятия мира есть тот особенный, отличительный признак, который органически входит в мирочувствие и мировоззрение священника Павла Флоренского. Музыка воздействовала на формирование его личности, являясь одним из источников глубочайших переживаний, связанных с присущим ему творческим восприятием звуковых явлений. В суждениях о музыкальном искусстве священник Павел Флоренский исходил из коренного убеждения – прекрасное есть истинное. Критерий истинности искусства – реализм, проникновение в глубь вещей. «Цель художества – преодоление чувственной видимости, натуралистической коры случайного и проявление устойчивого и неизменного, общеценного и общезначимого действительности, иначе говоря, цель художника – преобразить действительность». Истинному искусству противостоит искусство мнимое, иллюзорное. Истинное искусство создает символические образы, мнимое – иллюзорные подобия вещей.

Музыкальное искусство рассматривается священником Павлом Флоренским в единстве с поэзией, живописью, архитектурой. Раскрывая их общность, он исследует как целостное воздействие, так и целостное восприятие их.

Единство воздействия многих искусств наиболее полно выявляется в культе. Культ понимается как первооснова человеческой деятельности, в которой духовное постижение реальности и смысла бытия находит воплощение в конкретном и вещественном – в святыне. Культ, устанавливающий связь с миром духовным через богослужение, является средоточием культуры, из него развивающейся (cultura от cultus). Святыни – это первичное творчество человеческое; культурные ценности – это производные культа.

В конкретных формах своего жизненного проявления изобразительное, словесное поэтическое и музыкальное искусства становятся частью культа, выполняют единую функцию. Эстетический принцип синтеза искусств всесторонне реализуется в храмовом действе.

В храме все сплетается со всем: храмовая архитектура, например, учитывает даже такой малый, по-видимому, эффект, как вьющиеся по фрескам и обвивающие столпы купола ленты голубоватого фимиама, которые своим движением и сплетением почти беспредельно расширяют архитектурные пространства храма, смягчают сухость и жесткость линий и, как бы расплавляя их, приводят в движение и жизнь. Вспомним о пластике и ритме движений священнослужащих, например, при каждении, об игре и переливах складок драгоценных тканей, о благовониях, об особых огненных провеиваниях атмосферы, ионизированной тысячами огней, вспомним далее, что синтез храмового действа не ограничивается только сферой изобразительных искусств, но вовлекает в свой круг искусство вокальное и поэзию – поэзию всех видов, сам являясь в плоскости эстетики музыкальной драмой.

Храмовое действо – это целостный организм, жизнедеятельность которого проявляется в формах церковного искусства, имеющего свои национальные традиции в архитектуре, иконописи, музыке, богослужебном Уставе. Так, идейно-символическая функция становится основой возникновения иконостаса, знаменного распева и иных форм богослужебного творчества.

Эстетическая сторона богослужения выявляется священником Павлом Флоренским через восприятие красоты во всех сферах культовой жизни. И ритмическая структура храмового действа как очищения (катарсиса), и участие в нем ликов и народа, насыщенность всего богослужебного действа подлинной стихией литургической поэзии и музыки – «все подчинено единой цели, верховному эффекту катарсиса этой музыкальной драмы, и потому все соподчиненное тут друг другу не существует или, по крайней мере, ложно существует взятое порознь».

Культ есть выделенная из всей реальности та ее часть, где встречается имманентное и трансцендентное, дольнее и горнее, здешнее и тамошнее, временное и вечное, тленное и нетленное.

В богослужении антиномически сопрягаются Божественная и человеческая энергии. Реально эта связь выявляется в ритмическом строе богослужения. Отец Павел утверждает всеобщее, всеохватывающее значение ритма как основного жизненного закона, пронизывающего всю структуру богослужения. При этом ритм и темп он рассматривает как «древнейшую и едва ли не существеннейшую часть богослужения» по его «человеческой стихии», «оставляя пока таинственную сторону». Он пишет: «Идея церковности – в ритме. Каждое дыхание и каждое биение сердца должно быть подчинено ритму Иисусовой молитвы. Ритмически бьются мысли, чувства, даже телесные ощущения. «Господи Иисусе Христе, Сьше Божий, помилуй мя, грешного» – вдумайтесь, какое здесь богатство идей, настроений, побуждений. Но это ритм наименьшего круга. За ним идут другие циклы переживаний, – все увеличивая свой период, все усложняя свое содержание или, точнее, расчленяя основное содержание, основной ритм Иисусовой молитвы... Ритмы поклонов и крестных знамений, ритмы «слава» и «ныне», прославляемых расчленениями и усложнениями тех же «Слава, и ньгне», хождения кругом престола, входы и исходы, ритм каждений, ритм колыхающихся риз, перемежающееся «аминь» и «Господи, помилуй», – и все это богатство ритмов расчленяется, и еще расчленяется, и паки расчленяется. А там находят еще новые и новые волны, все больших и больших длин, и бьют в душу и в тело. Цикл суточный – из девяти служб, ритмически повторяющихся изо дня в день, в соединении по три. Затем цикл седмичный, то есть ритм «гласов», и в зависимости от них – всего, что ими определяется, – прокимнов, песнопении, воспоминаний седмичных, отпустов и так далее. Этот ритм повторяется из седмицы в седмицу. А там – еще «ширшии» круг годовой, с воспоминаниями событий года, с чтением Евангелий и Апостолов, с канонами... Он повторяется из года в год. Сверх этого – особые, вставные циклы – «около Пасхи», выражаемые Великим постом и временем от Пасхи до Пятидесятницы. Расчлененность богослужения на ряд ритмически повторяющихся циклов теснейшим образом связана с циклом солнечным, лунным и лунно-солнечным, подчинена ритму космической жизни. Тут нет произвола – служба течет с такою же точностью, как и светила небесные, да и сама есть явление небесной музыки здесь, на земле.

Идя от дыхания, от молитвы – восходим к ритму космической жизни. Идя от ритма жизни Вселенной, от «музыки Небесных сфер», приходим к ритму богослужебных кругов, к ритму человеческой деятельности, освящаемой в культе, к ритму внутренней жизни, строящейся по образу и подобию небесной музыки.

Каждая церковная служба есть сложное сплетение многих тем, контрапунктно связанных в единое целое, образующих сложную полифоническую структуру богослужения. Отец Павел детально прослеживает ритмическую канву богослужения, намечает и темпо-ритмическую разработку службы.

У каждой части службы есть внутренний, присущий ей ритм и темп, и если эти последние соблюдены, то чтение, пение, возглас, молитва производят свое молитвенное действие на душу молящегося, хотя бы содержание всего этого воспринималось почти бессознательно или почти не воспринималось. Непосредственное восприятие «человеческой стихии» богослужения может быть рациональным и сердечным. Священник Павел Флоренский решительно выступает за сердечное как более цельное, живое и молитвенное.

Напротив, самое превосходное исполнение, при полной понятности смысла, при хороших голосовых средствах исполнителей, если ритм и темп не соблюдены, воспринимается как нечто глубоко фальшивое. Так, наиболее медлительные части богослужения – это начала ектиний, особенно великой, шестопсалмие, священнические возгласы «Троичного содержания». Акафисты, каноны вычитываются быстрее, кафизмы – еще быстрее; только «аллилуиа» петь и читать должно медлительно и растягивая на конце...

Впрочем, в разные времена церковного года, в дни памяти различных святых или событий служба, конечно, получает особый темп.

Бывает служба мужественная (например, Михаилу Архангелу особенно акафист), а бывает и женственная (большинство). Бывает служба в ускоренном темпе и отчетливом ритме, а бывает – в медлительном темпе с мягким ритмом – чуть-чуть «дымчатая».

Отмечая единство космической жизни и богослужения, отец

Павел придает онтологическое значение всему, что входит в богослужение, соотносит молитвы, песнопения, слова, произносимые в храме, с иной реальностью, пребыванием в иной плоскости бытия, нежели обычные слова, обычное пение.

Типикон есть партитура симфонии симфоний, длящейся целый год, и оркестровки ее распределены между всеми напластованиями бытия – от горних чинов ангельских и до стихий включительно. Вслушаемся в любой отдел культового года, и мы услышим тут не только сверхземные голоса небожителей, но и голоса природы. Каждое культовое движение предполагает участие всех сфер зараз.

Онтологическое значение, придаваемое святому звуку, святому пению, становится особенно очевидным в чине освящения колокола, где говорится даже о космическом действии священного звона.

В песнопениях церковных служб можно выделить те моменты, где обнажается связь горних и дольных сфер бытия. В слове «Радость навеки» (сб. «Богословские труды», № 23) священник Павел Флоренский углубленно раскрывает таинственный смысл Херувимской песни, выявляя связь ее с ангельским славословием Трисвятой Троице.

В вечернем песнопении «Свете Тихий» раскрывается святоотеческое понимание природы Божественного света, постигаемого в подвиге веры. Богословское и эстетическое восприятие песнопения сливаются в единстве Истинного и Прекрасного. Словесное и музыкальное звучание вечернего гимна есть церковное выражение, воспевание Божественной красоты, познаваемой в Свете Единосущной Троицы. Природа богослужения, претворяющего земное в Небесное, особенно явно раскрывается в песнопениях панихиды и отпевании умерших.

«Надгробное рыдание творяще песнь «Аллилуиа» – слышим мы на каждой панихиде зов Церкви, объясняющий тем природу богослужения. Это ведь значит: «Превращающе, претворяюще, преображающе свое рыдание при гробе близких, дорогих и милых сердцу, свою неудержимую скорбь, неизбывную тоску души своей – преобразующе ее в ликующую, торжествующую, победно-радостную хвалу Богу – в «Аллилуиа», в песнопение величайшего подъема».

Источником богословских размышлений отца Павла о Софии как идее Красоты обоженной твари становятся Богородичные песнопения: «О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь», пасхальный ирмос «Светися, светися, Новый Иерусалиме» и другие Богородичные гимны. Опытное познание исцеляющей силы молитв ко Пресвятой Деве запечатлел он в письме восьмом Теодицеи: «Вечность запела в прохладной тишине вешнего заката восторженный гимн Деве Пречистой – Виновнице и Источнику всякой чистоты».

Молитвенное постижение духовной реальности соединяется с восприятием ее красоты и приводит к богословскому раскрытию религиозной символики песнопений. Сама духовная реальность открывается в песнопениях Страстной Седмицы, Пасхи и Пятидесятницы. Среди множества дивных по своей внутренней силе песнопений Церкви песнопения Святой Четыредесятницы и Святой Пятидесятницы таинственно овеяны духовной красотою... Как будто бесконечная глубина совершающихся Страстей Господних и Воскресения сама блистает таинственным светом на этом круге церковных служб.

Церковные песнопения, как и древняя иконопись, создавались в молитвенном подвиге святых песнотворцев. Претворение словесного образа песнопения на язык церковных напевов у наиболее чутких творцов приводит к созданию песнопений, одухотворенных силой содержащихся в них слов. Форма песнопений неотделима от содержащейся в ней духовной силы. Откажитесь от формы – и вы лишитесь того, что бесконечно дорого верующему, что томит сердце его невыразимо сладкою болью, умирающей грустью по Дому и по Отцу.

Все богослужение – это претворение молитвенного обращения к Богу в песнь благодарения, в симфонию псалмов. При этом в отношении к духовному миру Церковь, всегда живая и творческая, вовсе не ищет защиты старых форм как таковых и не противопоставляет их новым как таковым. Церковное понимание искусства и было, и есть, и будет одно – реализм. Это значит: Церковь, «столп и утверждение Истины», требует только одного – истины. В старых ли или в новых формах истины – Церковь о том не спрашивает, но всегда требует удостоверения, истинно ли нечто, и если это удостоверение дано, благословляет и вкладывает в свою сокровищницу истины, а если не дано – отвергает.

Так обиходные гласовые напевы закреплены в церковном сознании многовековым молитвенным опытом Церкви. В песнопении панихиды, напоенной слезами бесчисленных людских поколений, воплотившей горе народное и надежду Жизни Вечной, отразилось слышание напевов, доныне сохранивших древнейшую основу. К напевам, вошедшим в сокровищницу церковного искусства, относится, например, древнее унисонное пение, которое удивительно пробуждает касание Вечности. А когда есть только богатство звуков, голосов, облачений – наступает земное, и Вечность уходит из души куда-то, к нищим духом и к бедным земными богатствами.

Это «касание Вечности» слышится нам в высказывании отца Павла Флоренского об иконе Пресвятой Троицы, созданной преподобным Андреем Рублевым «в похвалу Преподобному Сергию». Это высказывание пронизано и духовным восторгом, и подлинно музыкальным слышанием неземного звучания, струящегося от исполненного пренебесной Красоты явленного образа: «Все мало и ничтожно пред этим общением неиссякаемой бесконечности любви: все лишь около нее и для нее, ибо она своею голубизною, музыкою своей красоты, своим пребыванием выше пола, выше возраста, выше всех земных определений и разделений – есть само небо, есть сама безусловная реальность, есть то истинно лучшее, что выше всего сущего».

Так видение духовной красоты претворяется в слышание музыки «небесных сфер» и облекается в символы мира горнего.