Глава 9. Богослужебное творчество

Немало места на страницах этой книги пришлось уделить вопросу о сокращении нашего богослужения. Но неужели сокращение и есть единственное направление развития богослужебной жизни, ее приспособления к нуждам современности? Не нуждается ли наше богослужение и в некотором восполнении?

Эти вопросы активно обсуждались как в предсоборный период, так и на Поместном Соборе. Отчасти они уже затрагивались нами в главе 2, при рассмотрении вопроса о языке богослужения.

Одним из первых выступлений на интересующую нас тему стал доклад депутата от Прибалтийского братства В. Карпова на Рижском епархиальном соборе осенью 1905 года:

Формы православного богослужения были составлены в V, VI и VII веках. Но человек не остается неподвижным, он постепенно меняется: перемены эти на небольшом промежутке времени незначительны, но они очень заметны через целое тысячелетие. Человек XX в. не то, что был человек IV или X в. (...) Формы богослужения не могут быть неподвижными. Религиозное чувство живое (...) Частое повторение одного и того же религиозного гимна не достигает цели, действие его на молящегося ослабевает. Поэтому необходимо также дать возможность священникам самим составлять новые гимны. Ереси тут нечего бояться, потому что эти гимны будут проверяться епископом. Таким правом (...) конечно, воспользуются не все священники, а более талантливые. Запас гимнов должен быть в достаточном количестве, чтобы было из чего выбрать священнику для богослужения (...) чтобы он был не только исполнителем одной раз навсегда установленной формы, но чтобы был до некоторой степени и творцом. (...) Все это особенно необходимо сделать для западных окраин нашего отечества, где население уже привыкло к пению гимнов¹¹⁴⁰.

Те же мысли в конце 1906 года подробнее обосновывал В.П. Ильинский:

Наше богослужение, помимо вневременного и неизменного христианского учения о вере, надежде и любви, отображает в себе еще и то, что составляло предмет особенного живого индивидуального интереса для древних христиан: их живые радости, живые надежды и вообще то, что преимущественно имело временный интерес. (...) Так появились прошения «о плавающих» – ведь в приморских странах многие зарабатывали плаванием; «о страждущих» – ведь многие христиане тогда томились в изгнании, а то и в рудниках. Были люди, особо посвятившие себя заботе о погребении, и вот появилось прошение «о труждающихся», точнее – о погребателях (υπέρ των κοπιώντων).

(...) В наше время нет более «труждающихся» и «страждущих» в древнецерковном смысле; нет «плененных», изредка бывают оглашенные и очень мало в нашей континентальной стране «плавающих». Но у нас жизнь выдвинула такие формы труда, которые не менее опасны, чем плавание по морям, и которыми заняты у нас тысячи и даже миллионы людей (подземные работы, работы на фабриках и заводах, опасные для жизни по техническим условиям производства); между тем мы вынуждены повторять изо дня в день прошения о состояниях несуществующих или относящихся к совершенно незаметной части нашей Церкви, и в .то же время молчать о вспомоществовании таким верующим, которые имеют несчастье заниматься трудом, не существовавшим в древнее время, или которые переживают такие состояния, которым почему-либо в древности не было уделено надлежащего внимания. (...) Люди нашего времени (...) не находят выражения всех своих надежд и радостей и всех религиозных движений своего духа, так как у нас поэтически-молитвенному творчеству строго воспрещен доступ к богослужению. (...) Нужно (...) чтобы не в сектантстве, а в Православной Церкви верующий находил выражение своих лучших дум, своих дорогих чаяний, своей тоски и житейских скорбей¹¹⁴¹.

Тот же миссионерский мотив – не допустить ухода живых сил в сектантство! – выдвигал как побуждение к литургическому творчеству священник Николай Антонов. Наши церковные молитвы и песнопения, говорил он, прекрасно раскрывают догматическую, метафизическую сущность искупления. Но теперь людям ближе, важнее его психологическая и мистическая сторона. И сектанты уловили эту нужду.

Я (...) никоим образом не хочу говорить о замене наших исторически сложившихся чудных молитв, богатство которых далеко еще не исчерпано, но хочу говорить о дальнейшем их развитии, о поручении, в дополнение к ним, создать еще новые песнопения людям, действительно и высокого таланта, и высокой религиозности¹¹⁴².

Священник В. Пестряков указывал, что в совершаемых ныне молебнах, как правило, нет особых прошений о конкретных потребностях христиан, в том числе и очень распространенных (например, просьбы о помощи в семейных нестроениях, об избавлении от недугапьянства). Подменой таких особенностей становятся суеверные представления о «специализации» святых, которым молебны заказываются.

Предстоящий Собор должен бы заняться составлением новых прошений и молитв по самым разнообразным случаям в жизни православных христиан (...) которых не предвидит наш требник. (...) Для пастырей было бы весьма полезно иметь молитвы и прошения, в которых нашло бы себе выражение горе обездоленных, помощи Божией требующих; пусть эти последние имеют возможность в храме вместе со священником выплакать свое горе и испросить помощи у Бога¹¹⁴³.

Сходные мысли крестьян передавал и о. В. Ивановский:

Обратился бы (...) молебен отпеть: жена страшится первых родов, чтобы ее утешил, вложил в нее бодрость, надежду на Царицу Небесную – да такого молебна нет. Сироты-дети остались, мать умерла, вся надежда осталась на Бога (...) так помолиться бы Ему, чтобы возрастил их – опять говорят, нет такого молебна! Есть общий молебен Богородице, на всякий случай: и на радость, и на случай горя – может ли он приблизительно хоть ответить на такие разнородные и противоположные потребности? Скажут, да ведь невозможно же ответить на всякий случай специальным молебном? (...) Отвечать (...) тем, что пригодно и на скорбь, и на радость, и мужчине, хотящему вступить в брак, и женщине, потерявшей мужа, – это тоже невозможно¹¹⁴⁴.

Крестьянин-сектант из литературной зарисовки одного священника вспоминает о своем прежнем опыте хождения в православную церковь:

Хочется пристать к молитве, но нет, не удается: ты бы хотел о том, о другом помолиться, а там – служба совсем идет о другом. Не для тебя, мол, все это, ты ни при чем, без тебя обойдется¹¹⁴⁵.

Автор редакционной статьи в «Церковном голосе» обращался к народу Божию с призывом к молитвенному творчеству, мотивируя его своеобразным религиозным национализмом. В существующем ныне богослужении, говорится здесь,

прежде всего отсутствуете вы, верующие люди, в качестве активных участников сего акта богообщения и взаимного служения, отсутствуют ваши дарования, ваш язык, биение вашего сердца и дыхание вашего времени. (...) Вы, русские христиане, приявшие учение Христово в детстве вашей исторической жизни, ужели имеете менее прав, чем эти старинные греки, на свой материнский язык, на свое религиозное творчество, на свои гимны и песни духовные? Нет, не менее, а более!

Гармонизация старого и нового, традиции и творчества – так видит автор дальнейший путь развития богослужебной культуры¹¹⁴⁶.

Священник Иаков Извеков, защищая мысль о необходимости живого богослужебного творчества, писал:

Ведь Церковь и теперь живет. И теперь в ней действует тот же Дух, разделяющий дарования «коемуждо, якоже хощет». Почему же нужно думать, что Церковь прекратила свое творчество, раз навсегда составивши свои песнопения и молитвы? Почему нельзя допустить, что она воодушевит и новых песнотворцев к новому славословию и молитвословию, более соответствующему потребностям и нуждам верующей души и запросам религиозно-общественной жизни современности (...)? И это не будет какое-либо либеральное новшество, а только развитие или продолжение литургической работы Церкви, обусловливаемое и необходимо требуемое самою ее внутреннею жизнию, ибо что не развивается и не совершенствуется, то и не живет. Необходимость живого и широкого литургического творчества вытекает из самого понятия о существе Церкви, как живого и вечно-деятельного организма. И новые песнопения не устраняют и не отменяют прежнего богатства богослужебных песнопений, а только дополняют их, служа к ним тесно связанным с ними прибавлением¹¹⁴⁷.

Именно верностью церковной традиции обосновывал необходимость литургического творчества священник Димитрий Силин: «Отрицать новое во имя старого значит враждовать с духом старого: так разрывается живая внутренняя связь настоящего с духом традиции». Нужда в «новых песнях», считал о. Димитрий,

нисколько не умаляет нашего благоговения к незаменимому и священнейшему наследству прошедших веков, какое мы имеем в нашем древнем богослужении. (...) Для каждой эпохи, для каждого народа, века, племени должны быть, кроме унаследованных и непреходящих, и свои песни, свои произведения духа. (...) Ничто бы так не подействовало на современное невежественно-гордое отрицание (...) как самостоятельная и живая современная религиозная песнь. Она показала бы, что мы не разогреваем только в себе безнадежно будто бы сту хающие чувства отцов, а горим тем же духом, вечно юным и без конца растущим, как и они. Нам даже нужно оживить в себе «сугубый дух» отцов, чтобы крепко противостать духу века сего. А дух отцов был духом живой веры и могучего творчества¹¹⁴⁸.

Оживление надежд на расцвет русского литургического творчества с новой силой проявилось в революционном 1917 году накануне открытия Поместного Собора. Так, депутаты Новгородского епархиального съезда в июне среди желательных мер назвали

употребление за богослужением вместо песнопений византийского происхождения произведений русского творчества, разумеется, с одобрения центральной или епархиальной церковной власти; в особенности эта мера желательна по отношению к совершенно недоступному для народа богослужению двунадесятых праздников¹¹⁴⁹.

Аналогичное постановление было включено в «приговор» выборщиков делегатов на Собор от Архангельской епархии, за-, седавших под председательством викарного епископа Пинежского Павла¹¹⁵⁰:

Желательно, чтобы Собор допустил для людей религиозных и одаренных особыми талантами творить по влечению сердца богослужебные молитвословия¹¹⁵¹.

Эти созвучные времени настроения нашли яркое выражение и в докладе П.П. Кудрявцева на заседании отдела Предсоборного Совета (см. выше, сс. 127–128).

Однако не впадаем ли мы в область бесплодных мечтаний? Допустим, что принципиально богослужебное творчество возможно и в наши дни (едва ли кто решится опровергать это). Но существуют ли к тому достаточные силы?

Небесный дар молитвы и песнопений отлетел от земной юдоли с прекращением первоначального подвижнически-христианского благочестия

– утверждал священник А. Полиевктов¹¹⁵².

Епископ Омский и Семипалатинский Гавриил с едкой иронией отозвался о «реформаторах-обновленцах»:

Некоторые из столичных городов отцы духовные мечтают ввести в церковный чин произведения современных поэтов вместе с произведениями св. Иоанна 3латоустого и Василия Великого и прочих вдохновенных учредителей чина богослужения, не считаясь с церковною мыслию и чувством. (...) Следовало бы им позаботиться об исполнении устава и об истовом богослужении, чем сочинять чины церковные с введением стихотворений Надсона¹¹⁵³.

Даже митрополит Антоний (Вадковский) выразил весьма скептическое отношение к самой возможности действительно ценного для Церкви литургического творчества в наши дни в своем выступлении на пастырском собрании петербургского духовенства в ноябре 1906 года. Трудно ведь представить, сказал владыка, чтобы вдруг явился церковный поэт выше Иоанна Дамаскина. Разве возможно после него прославить воскресение Христово возвышенней, вдохновеннее, сильнее? Допустим, верующим будет предоставлена свобода сочинять священные песни. Получится много таких произведений, которые завтра же забудутся¹¹⁵⁴.

Противоположное убеждение выражал неизвестный автор статьи о богослужебной реформе в петербургском «Церковном голосе»:

Нужно оставить ни на чем не основанный исторический предрассудок, что будто в наши дни в Церкви уже не может быть ни Романов Сладкопевцев, ни Иоаннов Дамаскинов, ни подобных этим песнопевцев и песнотворцев. Если их до сих пор не было в Русской Церкви, то (...) не потому ли, что Русская Церковь, неправильно поняв свои задачи в смысле стояния и охранения всего старого до последнего аза, чрез это в принципе заградила уста для всех могущих явиться и воспеть новые песни, и Дамаскиных, и Сладкопевцев?.. В этом – роковое недоразумение, гибельное для жизни церковной. Мы не смеем, вопреки обетованию Спасителя, сказать, что Дух Святый ныне уже не сопребывает, с верующими, что благодать отлетела от Церкви на небо, что она не озаряет уже и не просвещает к религиозному творчеству смыслы и естественные духовные способности христианина. В глубине Церкви таятся, конечно, и религиозно-поэтические силы. Пусть только Церковь соизволит на это, хотя бы при условии строжайшего контроля, – и своды наших храмов в XX веке огласятся звуками новых песней хвалы и благодарения Богу новых песнотворцев!

И может быть, внимая этим звукам, христианские храмы наполнились бы вновь того самого религиозного одушевления, каким дышали греческие храмы времени трех святителей, когда в тех храмах «клир и людие» нередко пели только что вчера написанные песнопения...¹¹⁵⁵

Тот же тезис – отсутствие вдохновения вызвано отсутствием спроса – развивал о. Димитрий Силин:

Для творчества в области религиозной жизни нужны пророки. И вот нам кидают упрек: нет у вас пророков. Но почему их нет? Когда целое тысячелетие все живое, свое, творческое считалось безусловно нечистым, кощунством, ересью, когда систематически душилось вдохновение и живые порывы в области религии, – то откуда же быть пророкам? Они были в древности. Но они были подобострастны нам, они исповедывали себя грешниками; и однако они творили. Почему же и теперь люди веры и благодати не могут быть – и при неизбежной немощи – творцами? Творчество – закон духа; оно вызывает к могучему расцвету его внутреннюю жизнь. Если бы это допускалось, то живые творческие силы росли бы у нас без конца; раз это «грех», то они атрофируются. (...) Запретом творчества в конце концов все можно атрофировать... на радость врагам Церкви, (...) Первые опыты новых творений могут быть, однако, слабы. Но они должны быть допущены: иначе мы не дождемся лучшего. (...) Нет основания отчаиваться в живых и творческих силах нашей русской Церкви. Океан благодати Божией никогда не обмелеет¹¹⁵⁶.

В сходном ключе написана и редакционная статья «Церковного голоса» (журнал издавался Обществом распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви):

В изгнании свободного движения и живых проявлений духа из богослужебной области сказывается неверие в жизнеспособность Церкви, усмешка авгуров времен упадка религии древнего мира, фанатическое буквопоклонение лицемеров, которых с такою божественной силой обличал Христос.

Обличая ложную зачарованность прошлым, автор статьи напоминает простую истину:

Ведь в старину люди творили и новое вводили, были вполне современными. – «Но то были люди святые», – возражают обыкновенно на это. Не всегда святые, отвечаем мы, – это во-первых, а во-вторых, сами-то святые сознавали себя не святыми, а грешными, и, тем не менее, причастившись духа веры, имели дерзновение творить и нововводить. Или, может быть, в настоящее время и самая святость невозможна? Есть христиане и с таким отчаянным исповеданием! (...) Вместе с изгнанием творчества (...) из церкви изгоняется искренность, заменяемая формами и формулами, которые уже омертвели. Все живое – нецерковно: таков конечный вывод нашего староверия. А здесь скрывается и другой кощунственный вывод, который делается на практике: «Церковно лишь то, что перестало быть органически живущим и приняло кристаллические формы мертвой природы». (...) А ведь церковь – дом Божий – дом для жительства, а не музей для хранения исторических реликвий¹¹⁵⁷.

Мирянин В. Карпов, как мы помним, ждал новых гимнов от священников. Но петербургский протоиерей Н. Дроздов видел круг песнотворцев более широким:

Кладенцы премудрости не рясами же только и клобуками прикрываются. Богу изволяющу, сила Божественная может обнаружиться там, где ее не ожидаем: не только грудные младенцы, но и бездушные камни способны бывают воспеть хвалу Богу. Говорили в уреченное время и ослицы. (...) «Необычно», скажете: мы, мол, привыкли получать «песни духовные» – от духовных особ. Но ведь не одни же монахи и священные лица бывали песнотворцами. (...) Поэтический дар (...) сходил на Божиих избранников, не взирая на их сан и общественное положение. Возвышенные церковные песни «Единородный Сыне», «О Тебе радуется» вылились из вдохновения мирских людей...¹¹⁵⁸

Неизвестный автор критического отклика на осторожные постановления Симбирского епархиального съезда в 1908 году пылко защищал идею созидательного развития литургической культуры, в которое могут внести вклад самые разные по общественному положению члены Церкви:

Патриархи, епископы, императоры, монахи, церковные и мирские люди вносили свои лепты в виде разных церковных песнопений в богослужебные чины. Церковные поэты, какого бы звания они ни были, воодушевлялись теплотою своей веры и приносили к подножию престола Божия свои церковные песни, и эти песни, если не содержали в себе ничего еретического, охотно принимались и вводились в употребление Церковию. Но вот уже давно никем и ничего в сокровищницу богослужебную не вносится. Творчество в богослужебном чине прекратилось. Мы полагаем, что это достойно величайшего сожаления и что нужно желать от всего сердца, чтобы творчество в богослужебной области восстановилось. (...) Старина свята, – об этом никто не спорит, но и нынешний христианин имеет не меньше прав, чем живший 1000 лет тому назад. Чины литургии и других богослужений, конечно, святы, но они понятны почти одним только священникам; не только неграмотные и грамотные простолюдины, но и светские образованные люди мало что в них понимают. (...) А что непонятно, то и неинтересно. (...) Церковь – для спасения людей, и все, вплоть до радикального изменения богослужебного чина, по нашему мнению – полезно и желательно, только бы от этого не страдало существо веры¹¹⁵⁹.

Интересны, наконец, возражения энтузиастам литургического творчества, высказанные тогдашним студентом МДА П.А. Флоренским:

Конечно, духовная жизнь Церкви может вечно воплощать себя в неослабном литургическом творчестве. Но это творчество по плечу лишь духоносным мужам и женам, воистину стяжавшим Духа. «Дух веет, где хочет», но Дух не подлежит ведению комиссий, ученых коллегий; он не приурочивается ни специалистам, ни чинам, ни должностям, ни съездам, будут ли на них миряне с «решающим» или только с «совещательным» голосом. Но при попытке механически овладеть Духом литургическое творчество неминуемо превратится в фальсификацию. (...) К сожалению, это забывается при современных приглашениях к литургическому творчеству. Будет Дух, будет и новое творчество, и притом без всяких приглашений; не будет Духа, не явится и творчество, несмотря ни на какие призывы к нему¹¹⁶⁰.

Другой будущий пастырь-исповедник, А.Е. Жураковский, десятью годами позже выражал надежду на развитие творческого духа в литургических братствах, через которые, по его убеждению, придет будущее возрождение Русской Церкви:

В них переплавится церковное тело – и сделается вновь живым, трепетным. (...) И вот тогда именно из недр таких объединенных в любви братств и вырвутся новые молитвы (...) Литургия (...) восполнится словами новых формул, но восполнившись, не замрет в своей полноте. Раз начавшееся творчество не умрет. Как древле¹¹⁶¹ каждое богослужение было молитвотворчеством, так и ныне, верим и говорим безбоязненно, каждая литургия должна стать и станет творческим и новым отзвуком на вечную музыку Прощальной беседы¹¹⁶².

Все цитированные нами до сих пор речи о новом богослужебном творчестве носили достаточно общий характер. Но в чем, собственно, нуждается Церковь? «Заказ» на новые молитвы и последования может дать любой приходской священник. Вот выступление о. Михаила Елабужского на епархиальном собрании в Вятке (1906):

Мы (...) не видим в наших книгах многих весьма нужных молитв и молитвенных последований, например, пред началом брачного предприятия, при освящении школы; даже нет молитвы на засеянных полях, так нужной нам по местным обычаям, нет молитвы перед пашнею, перед жатвою.

А если оторваться от местных нужд села? – Пожалуйста:

Почему бы, например, перед предстоящими выборами в Думу не издать особого моления о мире и вразумлении? Вообще, Церковь должна бы быть наиболее чуткой к жизненным запросам и своей богослужебной практикой должна бы удовлетворять самые разнообразные нужды пасомых¹¹⁶³.

Столичный священник Петр Кремлевский усматривал необходимость дополнить богослужение молитвами следующего рода:

1) за народу за все Отечество наше, за его благо и просвещение,

2) за всех скорбящих и обремененных, например, за больных, за бедных, за находящихся в темницах и в изгнании, чтобы Господь дал им духовную бодрость и силу переносить страдания, не допустил до уныния и т.п.,

3) за воинову особенно во время брани (о их здоровье и душевной целости, о смягчении сердец и пр.),

4) за учащихся (чтобы Господь дал им разум и сохранил их чистое сердце),

5) за злых людей (чтобы Господь умягчил их сердца, обратил на путь правды и милосердия) и за добрых людей (чтобы Господь помог им бороться с соблазнами и не бояться гонений за правду)¹¹⁶⁴.

Священник В. М-ч предлагал увеличить число прошений и молитв о болящих¹¹⁶⁵; о. Николай Антонов считал первоочередными другие потребности:

Для освящения церковной обстановки, для освящения колодца и скота, для болящих существуют молитвы (...) Но где соответствующие им, простые и трогательные молитвы, которые освящали бы труд, быт, занятия и обязанности живых и трудящихся?¹¹⁶⁶

У В.В. Розанова была своя обида на Церковь:

Почему о путешествующих, воинствующих есть в эктении прошения, а когда наши жены рождают и мучатся, и боятся смерти, и ищут помощи – нет о них простого умилительного слова в эктении? (...) Молитвенное творчество, молитвенное созидание Церкви не кончено, не запечатано. (...) Но этого нет! И наши всемирные и прекрасные эктении о всем помнят, а такой центральный факт, как рождение – забыли и обошли молчанием. Мне это обидно; как семьянину – мне это больно¹¹⁶⁷.

Статья вызвала полемические отклики. Интересно, что пропустивший ее в печать духовный цензор, архимандрит Мефодий (Великанов), счел нужным сделать следующее примечание:

Мысль о молитве за «плодоносящих» и «рождающих» матерей (...) согласна с богооткровенным учением¹¹⁶⁸.

А.В. Карташев в связи с нашумевшим поступком некоего священника, совершившего церковное отпевание на могиле Л.Н. Толстого размышлял:

Нельзя погребать сознательного противника Церкви по чину друга и сына. Самые слова чина звучали бы дико и лживо. Тут Церковь права в своем отказе. Но не права она в своем абсолютном молчании. (...) Церковно-верующие друзья Толстого молятся и желают молиться о нем, как о заблуждающемся, и скорбят о нем, как о враге Церкви. И Церковь может и должна найти для этих переживаний детей своих соответственное выражение. Ничто не препятствует ей создать чин молений о религиозно-заблудившихся, о слепых духовно, о соблазняющихся во Христе. Мало того. У Церкви есть героическая, сверхчеловеческая заповедь Учителя о молитве за врагов. В силу этой заповеди, мы вправе требовать от Церкви сверхчеловеческого величия: особого чина молитвы за врагов. Если бы был налицо такой чрезвычайный чин молитвы о милости Божией к еретикам и врагам Церкви, то он и должен был бы дать исход религиозному томлению церковных людей в чрезвычайном случае со смертью Толстого¹¹⁶⁹.

Другой пробел указан о. В. Ивановским:

Существует молитвенный чин «для входящих в дом нов», «на всаждение роя пчел во улий нов». Такое же величайшее событие религиозной жизни прихода, как прихождение пастыря нова в приход нов, – никаким молитвенным действием не освящается! (...) Уж на что незначительна и несущественна в деле спасения роль колокола, но и его водворяют на колокольню, на несущественную часть храма, по определенному чину, и молятся: «влей в онь силу благодати Твоея, яко да услышавше глас звука его, в благочестии и вере укрепятся». Так усердно молятся о бездушном приборе колокольни, которым орудует пономарь; а когда водворяют пастыря, и не на колокольню, а во святое святых храма (...) ни слова молитвы! Вот почему отсутствие чина на приход пастыря во приход нов должно считаться досаднейшим упущением, которое нужно исправить немедленно¹¹⁷⁰.

Во время войны с особой остротой встал вопрос, как молиться о без вести пропавших. В этом случае горе родных оказывается самым тяжелым: его нельзя утешить даже церковной молитвой¹¹⁷¹.

Итак, поле для творческих усилий достаточно велико. Но в какую форму они должны отлиться?

Все упоминавшиеся выше авторы отвергали рабское копирование имеющихся образцов. Можно ли считать действительно творческим занятием, например, сочинение акафистов, которым в XIX веке многие так увлекались?

Составляя акафист, вы должны рабски копировать его вполне искусственную форму, количество кондаков (13) и икосов (12), начальные слова их (Ангел, Видя и т.д.). По-гречески это еще понятно, ибо акафист представлял из себя акростих, и первые слова икосов и кондаков начинались буквами в порядке алфавита. Но по-славянски?.. Ни один мудрец не объяснит вам смысла этих неумелых подражаний. Недаром 99% акафистов представляет из себя набор фраз. И если, тем не менее, акафисты весьма любимы простым народом, то причина этого может быть усмотрена в краткости, а следовательно и большей понятности предложений второй половины каждого икоса. Народ бывает очень рад, когда уловит хоть несколько понятных звуков в богослужении. То же мы можем повторить и о новых службах в честь новых святых, – всюду рабское копирование прежних образцов, своего рода псевдоклассицизм церковный! Но как бы ни были хороши в свое время оды Пиндара, подражание им и копирование их в настоящее время прямо-таки немыслимо. К сожалению, истина эта, простая и очевидная, не может уместиться в сознании наших староверов¹¹⁷²

А вот с положительными утверждениями у сторонников богослужебного творчества дело обстояло слабей. Впрочем, это и понятно: как предугадать формы будущего? В. Карпов и о. Н. Дроздов говорили о гимнах, которые могли бы звучать и в храме – как это бывает в западных епархиях, особенно в Белоруссии и Малороссии. Относительно литургии Дроздов осмелился лишь поставить вопрос:

Можно ли допустить ныне составление нового чина литургии, оставивши, конечно, основное зерно древних литургий?¹¹⁷³

Впрочем, новгородский протоиерей Александр Устьинский не сомневался в необходимости «предоставить епископам право сочинять новые литургии»:

Доселе мы пользовались готовыми греческими литургиями. Но где же русское литургическое творчество? (...) Чудные молитвы святителя Кирилла Туровского, задушевные «сти-хословия» св. Димитрия Ростовского и вдохновенные молитвенные возношения мыслей к Богу преосвященного Анатолия, архиепископа Могилевского, дают нам полное право надеяться, что русские святители могли бы создать новые, захватывающие и душу, и сердце чины литургии¹¹⁷⁴.

О. Николай Антонов также был уверен, что настало время

усилить литургию новым молитвенным содержанием (...) предоставив большую свободу молитвенному творчеству совершителя богослужения¹¹⁷⁵.

Подобное пожелание высказывал и епископ Полоцкий Серафим (Мещеряков):

В деле совершения богослужения необходимо дать больше свободы его совершителям (...) Пусть в каждом богослужебном чине дается только существенное; остальное же можно предоставить усмотрению предстоятеля и сослужащих, которые могли бы несущественные части богослужения изменять, сообразуясь с различного рода внешними обстоятельствами и с нуждами и настроением молящихся. В таком случае можно надеяться, что молитва будет вытекать из потребности молиться, а не из обязанности совершать службу¹¹⁷⁶.

Священник Михаил Елабужский тоже призывал предоставить священнику право

вслух творить свободную, вылившуюся из сердца и отвечающую настроению и частным нуждам паствы молитву. (...) Ведь это было бы лишь возвращением к порядкам апостольской Церкви¹¹⁷⁷.

Тогда сам собою, возможно, исправился бы тот недостаток наших служб, что в них «очень мало молитв о благоустроении земной жизни, Царства Божия на земле, так как составители их, иерархи и иноки, – люди не от мира сего»¹¹⁷⁸. С аналогичным предложением выступал в уже цитированной статье священник В. Пестряков.

Однако митрополит Санкт-Петербургский Антоний при обсуждении подобной идеи на пастырском собрании высказал опасение, что следствием такой свободы может стать осужденный еще апостолом Павлом беспорядок в богослужебном собрании¹¹⁷⁹. Да и среди духовенства идея литургических молитв-экспромтов не пользовалась полной поддержкой: если за резолюцию о составлении новых молитв и последований на Вятском собрании проголосовали все 110 депутатов единогласно, то за «предоставление права священнику возносить свободную собственную молитву при богослужении» голосовало на 30 депутатов меньше¹¹⁸⁰.

В то самое время, когда на страницах журналов разгорались споры о возможности литургического творчества, оно в действительности не умирало в Церкви. Другое дело, что боязнь творчества проявлялась почти повсеместно, а огоньки вдохновения горели кое-где. Но если защитники творческого развития богослужения и были отчасти правы в своих мрачных описаниях недвижного состояния церковной жизни, то свет в этой тьме все же светил, и тьма не объяла его.

Одним из самых ярких примеров могут служить, конечно же, сложившиеся в сердце святого кронштадтского пастыря, протоиерея Иоанна Ильича Сергиева «некоторые (...) тайные моления в прибавление к молитвам, тайно читаемым священнодействующим, по служебнику, на литургии верных, для пробуждения усиленных чувств благодарения и славословия Господа»¹¹⁸¹. Не ставя здесь задачу анализировать плод молитвенного вдохновения подвижника, обратим лишь внимание на самый факт несомненного богослужебного творчества, притом включенного в сердцевину литургии. На молебнах же в частных домах о. Иоанн, по воспоминаниям его сослуживца протоиерея А.П. Попова, постоянно читал молитвы, «составленные им самим прежде или тут же им импровизированные и приноровленные к данному случаю»¹¹⁸².

Свои молитвы и прошения слагал для созданного им Александро-Невского общества трезвости (свыше 70 тысяч членов) другой замечательный священник того времени, Александр Васильевич Рождественский. В его приходе Воскресенской церкви Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви молитвы эти имели и литургическое употребление¹¹⁸³.

Наконец, пример иного рода. В 1906 году профессор МДА М.М. Тареев описал свои впечатления от посещения вместе с группой из двух десятков студентов академии Крестовоздвиженского трудового братства на хуторе Воздвиженка Глуховского уезда Черниговской губернии. Братство было учреждено в 1893 году Николаем Николаевичем Неплюевым (|1908), известным и довольно своеобразным христианским деятелем. Членов братства (вместе с детьми) было к тому времени 195 человек. Надо иметь в виду, что Тареев в целом относился к деятельности братства и к воззрениям Неплюева достаточно критически¹¹⁸⁴.

Представляет несомненный интерес приведенное профессором Тареевым описание молитвенного собрания братства. Такие собрания, в дополнение к обычным богослужениям в храме, происходили еженедельно. Молитвы в собрании произносились частью священником, а частью – самими собравшимися членами братства –

без заранее установленной очереди, по непосредственному вдохновению. И самые молитвы, – живые импровизации, хотя большая их часть – первоначальные импровизации, с течением времени установившиеся для обычного употребления. (...) Молитвы произносились вдохновенно. Едва кончал один, начинал другой брат или сестра. В голосе каждого сказывалась индивидуальность, слышалась живая, по-своему чувствующая душа. Некоторые произносили молитвы с такою задушевностию, которая заразительно действовала на слушателей. Перед нами воскресала первобытная христианская община, водимая Духом Божиим¹¹⁸⁵.

Порядок собрания был следующий. Вначале священник читал молитву св. Иоанна Златоуста пред чтением слова Божия, затем следовало чтение Библии, потом священник произносил начальные молитвы, после чего члены братства продолжали эту молитвенную череду. Тареев приводит текст некоторых молитв: о царе, о России, о братстве, о блюстителе братства (т.е. Н.Н. Неплюеве), о любви в братстве. Кроме того, он упоминает еще молитвы о патриархах, Синоде, архиереях и пресвитерах христианских, о настоятеле братского храма, о воспитателях, о болящих, молитву Богородице за скорбящих, молитвы поминовения и покаяния, молитву священника за паству.

Минуты, проведенные нами на этом молитвенном собрании мы считаем наиболее памятными в своей жизни... Наша жизнь так бедна вдохновением, так принижена однообразными формами, что нужно считать счастьем наблюдать яркие блестки живой жизни

– писал М.М. Тареев¹¹⁸⁶.

Как уже упоминалось выше, принятый в июле 1917 года тезис VI отдела Предсоборного совета о допустимости и возможности богослужебного творчества, не был включен в проект доклада о богослужебном языке, подготовленный соответствующим соборным подотделом двумя месяцами позже. При обсуждении этого проекта 12 августа 1918 года в VII отделе Собора вятский священник Александр Попов вновь предложил включить в доклад упоминание о возможности составления и допущения к богослужебному употреблению новых песнопений. Однако при голосовании это предложение принято не было¹¹⁸⁷.

Тем не менее вопрос о литургическом творчестве неоднократно поднимался на заседаниях VII отдела – главным образом в связи с необходимостью дополнить новыми чинами существующий Требник. Священник Василий Прилуцкий приводил такой пример:

Сооружается, например, железная дорога, строится громадный по величине мост – почему не может быть новой молитвы на освящение этих сооружений. Если в древности считали необходимым внести в требник молитву «над сосудом двоеушатым», над горшком, то, очевидно, было желание освятить молитвою всякое дело. И теперь можно бы написать особые молитвы и чины на освящение новых сооружений. (...) Мы должны, быть может, дополнить требник новыми чинопоследованиями и представить их на утверждение Собора¹¹⁸⁸.

В связи с этим Б.А. Тураев заметил, что в Требник на немецком языке, составленный настоятелем посольской церкви в Берлине протоиереем Алексием Мальцевым (1854–1915), уже включены некоторые новые чины, в том числе на освящение кладбища и железной дороги¹¹⁸⁹. Владивостокский священник Стефан Нежинцев отвечал, что все эти чины излишни – достаточно имеющегося в Требнике молебна на начало всякого доброго дела¹¹⁹⁰. Протоиерей Александр Хотовицкий, ссылаясь на собственную практику, предлагал использовать последования из униатского требника, однако И.А. Карабинов считал неудобным применять чины неправославного происхождения¹¹⁹¹. Епископ Прокопий (Титов) полагал, что не полезно в молитве уделять чересчур много внимания земным, житейским делам¹¹⁹². Этот тезис был энергично оспорен ялтинским протоиереем Сергием Щукиным:

Церковь (...) стремилась освятить молитвой почти все человеческие отношения. Да иначе и быть не могло. Путь на небо идет через землю и земное. Отнимите молитвы о земном, и земное уйдет от Церкви и христианства (...) Молитвы, направленные в сторону земного человеческого делания, занимают в церковном богослужении громадное место, и расширение их в эту сторону отвечает духу церковности и может быть приветствовано¹¹⁹³.

Позднее о. Сергий представил отделу подробный доклад с оправданием идеи личного богослужебного творчества священника:

Священник стоит иногда в церкви и читает акафист; и слышит, как люди сочувственно вздыхают, иные плачут. Он знает души этих людей, знает, о чем их наиболее сердечные молитвы, глубокие вздохи, сильные чувства. И видит с горечью, что не с этими бы словами надо прийти к ним; заговорить бы живым языком, обратиться непосредственно к душевной боли их и об этой боли сказать Богу в словах, всем понятных.

Доклад завершался следующими предложениями:

1. Разрешить в воскресные и праздничные дни устроение в церквах особых вечерних молитвенных собраний, на которых допустить личное молитвенное творчество священника и исполнение религиозных поэтических песнопений на русском языке.

2. Разрешение на устройство таких молитвенных богослужений дается епископом тем священникам, которые желают этого и которые к этому способны.

3. Если почему-либо устройство указанных богослужений в церкви не будет признано возможным, то допустить их устройство в школе или в каком-либо другом здании¹¹⁹⁴.

Отделом было рекомендовано лишь употребление русских церковно-народных стихов и гимнов (по одобренным церковной властью сборникам) на внебогослужебных собеседованиях¹¹⁹⁵. Конечно, следует признать, что «внебогослужебные собеседования», на которых не только беседуют, но и поют молитвенные гимны и слушают слово Божие, в действительности есть одна из форм богослужения.

Кроме того, в докладе «Об упорядочении богослужения», который был окончательно принят отделом в январе 1918 года, на будущую Комиссию по богослужебным вопросам возлагалось поручение

заняться составлением некоторых новых чинопоследований, вызываемых потребностями современной жизни, а также составить особый чин на погребение диаконов¹¹⁹⁶.

За время работы Поместного Собора членами богослужебного отдела было рассмотрено и предложено вниманию Высшей церковной власти несколько новых или пересмотренных богослужебных последований.

Это – наиболее известный и вошедший во всецерковное употребление плод богослужебного творчества соборного периода. История установления соответствующего праздника и написания службы изложена одним из авторов последней, епископом Афанасием (Сахаровым)¹¹⁹⁷; уточнить этот рассказ можно по архивным документам Поместного Собора и Священного Синода.

Первое известное нам ходатайство об установлении ежегодного празднования «всем святым Российским, с начала Руси прославленным» с просьбой «почтить этот день особо составленною церковною службою» было направлено в Святейший Синод 20 июля 1908 г. крестьянином Судогодского уезда Владимирской губернии Николаем Осиповичем Газукиным. Прошение вскоре было отклонено синодальным определением от 18 октября– 5 ноября на том основании, что существующий праздник Всех святых включает и память святых русских¹¹⁹⁸.

Заслуга восстановления праздника русских святых, который в XVI-XVII веках отмечался кое-где в качестве местного, принадлежит Б.А. Тураеву. Именно он выступил с соответствующим докладом на заседании VII отдела 2/15 марта 1918 года. При этом докладчик предлагал переработать и восполнить новыми песнопениями существующую службу Всем святым новым чудотворцем Российским, составленную в XVI веке суздальским монахом Григорием, включив в нее, между прочим и поминовение в общей форме

еще не канонизированных, но или давно уже чтимых, или положивших душу за веру Христову – тех священномучеников и мучеников, которые пострадали в наши скорбные дни во время настоящего гонения на Церковь¹¹⁹⁹.

Доклад был одобрен отделом и передан Собору на рассмотрение, которое состоялось 20 августа 1918 года. Тема современного мученичества и на сей раз звучала в выступлении Тураева:

В наше смутное время возобновились гонения на Церковь и она вновь обагрилась кровию мучеников. В древней Церкви мученичество само по себе достаточно для причтения к лику святых. Мы отошли от этой практики, но не можем не благоговеть пред нашими великими современниками, которые доказали, что современная Россия способна производить не только смрадные продукты разложения, но и благовонные цветы верности до смерти Христу и Его заповедям. И мы будем в состоянии выразить нашу любовь и усердие к ним, чествуя их вместе со всеми святыми, прославленными в Российской земле¹²⁰⁰.

Собор установил празднование памяти всех русских святых в первое воскресение Петровского поста и постановил печатать в конце Цветной Триоди исправленную и дополненную службу им¹²⁰¹.

После этого Б.А. Тураев и иеромонах Афанасий (Сахаров) спешно принялись за составление службы. Выяснилось, что из службы монаха Григория можно заимствовать лишь небольшую часть материала. Тураев писал новые тексты, а о. Афанасий подбирал подходящие песнопения из отдельных служб русским святым¹²⁰². На предпоследнем заседании богослужебного отдела 8 сентября предложенный текст службы был одобрен и передан на рассмотрение Священного Синода¹²⁰³.

Синод 18 октября направил службу на предварительное рассмотрение митрополиту Владимирскому и Шуйскому Сергию (Страгородскому), который уже через день вернул ее с одобрительным отзывом и некоторыми поправками, тропарь же составил заново («Якоже плод красный...»)¹²⁰⁴.

18 ноября патриарх Тихон и Священный Синод благословили печатание новой службы под наблюдением и окончательной редакцией митрополита Сергия¹²⁰⁵. 13 декабря епархиальным преосвященным был разослан циркулярный указ о восстановлении праздника русских святых, а 16 июня 1919 года направлен и типографски отпечатанный текст службы с указанием совершить ее в ближайший воскресный день по получении¹²⁰⁶.

После первого совершения службы 22 июня 1919 года в Петроградском Князь-Владимирском соборе митрополит Вениамин направил рапорт Патриарху: «Горячо молились православные чада Петрограда за истомленную землю Русскую»¹²⁰⁷.

На этом, однако, история службы не закончилась. Осенью 1922 года ее текст был вновь пересмотрен и дополнен собором из пяти архиереев и четырех священников в 17 камере Владимирской тюрьмы, где оказался находившийся с 10 сентября под следствием владыка Афанасий. Соавтором дополненной службы стал священник Сергий Дурылин, составивший два тропаря канона и второй светилен¹²⁰⁸. Здесь же 10 ноября была совершена служба в новом составе, а 14 ноября епископ Афанасий был осужден и направлен в Таганскую тюрьму, где 16 февраля 1923 года в одиночной камере освятил в честь всех русских святых походный антиминс своей «келейной церкви»¹²⁰⁹.

В 1926 году богородичен к первоначальному тропарю службы, перенесенному на молебен, составил иеромонах Иоанн (Широков)¹²¹⁰.

Дополнять и редактировать службу русским святым владыка Афанасий продолжал многие годы, но и в конце своей жизни еще не считал эту работу завершенной¹²¹¹.

Вопрос об особом чине диаконского погребения был выдвинут на заседании VII отдела 12 октября 1917 года В.К. Недельским¹²¹²; в ноябре члены отдела дважды проголосовали за составление такого чина и внесение его в Требник¹²¹³. Подготовительная работа была поручена Б.А. Тураеву, который составил проект с использованием чина погребения диаконов, существующего в Коптской Церкви, молитвы над скончавшимся диаконом из Ватопедского евхология XIV века, а также гимнографического материала из чина погребения мирян и иерейского погребения. Проект Тураева был представлен отделу 12 апреля 1918 года и с внесением некоторых поправок передан на благоусмотрение Епископского совещания¹²¹⁴.

23 апреля Соборный совет постановил передать доклад на рассмотрение Высшему церковному управлению, но это решение не было исполнено, поскольку 28 мая такой порядок рассмотрения не заслушанных Собором докладов был приостановлен ввиду скорого возобновления работы Собора¹²¹⁵. Однако и на третьей сессии Собор не спешил с рассмотрением доклада, что побудило 36 членов Собора с Тураевым во главе направить в Соборный совет заявление о спешном рассмотрении вопроса. Ввиду краткости времени, оставшегося до закрытия Собора, решение дела было 19 сентября передано Патриарху и Священному Синоду¹²¹⁶.

Синод рассмотрел доклад VII отдела 11 ноября 1918 года, предварительно заслушав отзыв митрополита Сергия, который находил, что «Священному Синоду самому, без Соборной санкции, едва ли удобно вводить этот чин в церковное употребление». При этом владыка Сергий исходил как из новизны самого чина, принятие которого может повлечь за собой требование особых погребальных чинов «для разных церковных должностей и классов церковного общества», так и из недостатков представленного проекта (чрезмерная длина одного из апостольских чтений, недостаточная выразительность как краткой молитвы из Ватопедского евхология, так и пространной молитвы из коптского чина). «Лучше или не вводить в «чин» особых молитв, или же составить новые, нарочито приспособленные к новому чину»,– предлагал рецензент. Согласившись с этим отзывом, Священный Синод постановил отложить до будущего Собора решение вопроса о необходимости особого чина на погребение диаконов, а также рассмотрение представленного в докладе чина¹²¹⁷.

19–26 июля 1918 года в ряде частных совещаний и закрытых заседаний члены Собора обсуждали опубликованное в советских газетах известие о расстреле Николая II. Официальное открытие заседаний Собора 19 июля началось служением в церкви Соборной палаты панихиды по бывшем государе, которую возглавил святитель Тихон. В слове, произнесенном в день празднования Казанской иконе Божией Матери 21 июля после городского крестного хода к Казанскому собору, патриарх назвал совершившееся убийство ужасным делом, с которым не может примириться христианская совесть, независимо от оценки государственной деятельности бывшего императора. «Мы должны, повинуясь учению Слова Божия, осудить это дело, иначе кровь расстрелянного падет и на нас, а не только на тех, кто совершил его». В связи с этим выступлением 26 июля 'было принято соборное постановление: «Священный Собор (...) свидетельствует, что в сем патриаршем слове выражены те именно мысли и чувства, которые по долгу христианской совести должна исповедовать вся православно верующая Россия». Вместе с тем некоторые члены Собора отмечали, что екатеринбургское преступление есть только одно из множества проявлений жестокости и кровопролития, к которым, как и к убийству бывшего императора, «народ в общей массе цинически равнодушен» (выступление Н.Д. Кузнецова)¹²¹⁸.

7 августа члены Собора молились на панихиде по убиенном полгода назад митрополите Киевском Владимире (Богоявленском). Известия о новых гонениях, о новых мучениках за веру многократно продолжали поступать в продолжение работы третьей сессии Собора.

8 августа святитель Тихон подписал послание всем верным чадам Православной Российской Церкви с призывом к всенародному молитвенно-покаянному подвигу во время предстоящего Успенского поста и особенно трех последних его дней. Послание в сильных выражениях говорило о грехе, тяготеющем над народом, как о источнике бед и страданий России. «Грех помрачил народный разум (...) разжег повсюду пламень страстей, вражду и злобу», привел к массовым кровопролитиям и страданиям невинных, к открытому гонению на Церковь Христову. Народ, «забыв об едином на потребу», прельстился «великим соблазном чувственных земных благ». Оставшиеся верными Церкви и Родине призваны, подобно древним ниневитянам, плакать о великих грехах Отечества, пока оно не погибло до конца¹²¹⁹.

10 августа комиссия во главе с архиепископом Кишиневским и Хотинским Анастасием (Грибановским) представила Патриарху составленный специально для этих дней чин покаянного моления, вскоре изданный в типографии и разосланный по церквам. А 12 августа Священный Синод принял постановление о назначении по церквам дней всенародного покаяния и молитвы об избавлении Отечества от великой смуты¹²²⁰.

Самый чин состоял из двух основных частей. Канон молебный Господу Иисусу в скорби и обстоянии был составлен дочерью петербургского протоиерея Екатериной Лебедевой. 26 июля он поступил из соборной канцелярии в VII отдел. Далее канон редактировали иеромонах Афанасий (Сахаров) и Б.А. Тураев¹²²¹.

Вторую часть составляло последование литии, певаемое в нужди, скорби и обстоянии, заимствованное из Большого Требника и дополненное комиссией Богослужебного отдела, включавшей епископа Пахомия (Кедрова), иеромонаха Афанасия и Тураева. Это последование «ввиду обстоятельств настоящего времени» было одобрено отделом к употреблению по воскресным дням после вечерни и во время крестных ходов; включенные же в последование прошения на великой и сугубой ектениях предлагалось возносить на всех службах. Соответствующее заключение отдела было передано Соборному совету «на благоусмотрение и надлежащее распоряжение Священного Синода» еще 19 апреля¹²²².

По завершении работы Собора Священный Синод 11 ноября направил это последование на отзыв митрополиту Владимирскому Сергию¹²²³; 25 ноября ему же передали на рассмотрение весь состав последования, совершавшегося в дни всенародного покаяния минувшим Успенским постом, а 2 декабря – отдельно канон Е. Лебедевой¹²²⁴.

Отзыв владыки Сергия, возможно, был продиктован не только литургическими, но и отчасти и политическими соображениями:

«Канон молебный», составленный г-жою Лебедевой, имеет темой общественное бедствие и стремится возбудить всенародное покаяние. В соответствии с этой целью, он преизобилует сильными, даже слишком сильными выражениями, могущими произвести впечатление на массу. Но в нем нет того тихого, благодатного умиления, которого ищет в церковном песнопении душа человека, переживающего какую-либо личную скорбь, болезнь или нравственное падение. В смысле умилительности, этот канон даже не может быть и сравниваем, напр(имер), с каноном Иисусу Сладчайшему или «Многими содержимь напастьми» или с так называемыми умилительными канонами Октоиха и многими богородичными на повечериях. Несомненно, к этим канонам и обратится человек, ищущий молитвенного утешения в скорби. Поэтому, признавая вполне естественным появление Канона г-жи Лебедевой в составе совершенно исключительного по своему поводу и назначению «Чина» всенародного покаяния, я бы не видел необходимости вновь печатать этот канон и вносить его в какую-либо общеупотребительную церковную книгу¹²²⁵.

Последование литии, по мнению рецензента, тоже не стоит печатать вновь – достаточно разосланных в августе экземпляров, а обязательное внесение в каждую службу разработанных отделом ектенийных прошений могло бы лишь ослабить впечатление, производимое ими на молящихся¹²²⁶.

Эти предложения были одобрены Священным Синодом на заседаниях 9 и 30 декабря. Совершение Доследования литии на вечернях и крестных ходах было предоставлено желанию духовенства, но вместо канона Лебедевой рекомендовано употреблять тексты более общего характера – умилительный канон рядового гласа Октоиха, или канон Богородице «Многими содержимь напастьми...», или иной. Одновременно замечено, что

прошения, возносимые только на литии, могут быть более заметны для народа и будут более производить умиление в сердцах молящихся, чем если бы эти прошения возглашались на всех церковных службах¹²²⁷.

Итак, из всех разработок соборного отдела лишь служба Всех русских святых прочно вошла в послесоборную церковную жизнь. Конечно, и в последующие годы предпринимались довольно многочисленные упражнения благочестивых церковных людей в составлении новых служб и акафистов. Среди этих опытов встречались и достаточно удачные или, во всяком случае, незаурядные. Достаточно вспомнить составленный на русском языке Акафист благодарственный «Слава Богу за все» митрополита Трифона (Туркестанова)¹²²⁸ или стихотворный гексаметрический Канон в честь Боголюбской иконы Божией Матери митрополита Сергия (Страгородского). В последние годы в связи с канонизацией многих русских святых потребность в новых гимнографических текстах особенно возросла.

Составлялись и новые чины – так, митрополит Мануил (Лемешевский) сложил Последование мертвенное над усопшим архиереем, епископ Афанасий – целый ряд молебных пений, в том числе Об Отечестве (1941), О хотящих по воздуху шествовати, О сущих в скорбях и различных, О сущих в темницах и заточении, О прекращении войн и о мире всего мира, Пред началом учения отроков и Пред началом учения юношей и взрослых¹²²⁹. Совсем недавно появился у нас (из сербского Требника) и сразу приобрел особенную популярность у приходских и монастырских требоисправителей Чин освящения колесницы (попросту говоря, автомобиля).

В общем, как говорил владыка Евлогий на заседании VI отдела Предсоборного совета, «Церковь живет и потому творит. Составляются и теперь новые молебны, молитвы, акафисты». Но справедливыми остаются и другие слова архиепископа Волынского, сказанные им в продолжение этой мысли: «Правда, это творчество грубое и шаблонное»¹²³⁰.

Большую часть опытов XX века трудно отнести к достижениям богослужебного творчества, если понимать эти слова в том смысле, какой придавали им в дособорной периодике и во время дискуссий в Предсоборном совете¹²³¹.

Даже владыка Афанасий, тонкий знаток богослужебного устава и славянского языка, писал, что «не считает себя песнотворцем», а потому «ограничивался, главным образом, тем, что из богослужебных книг избирал лучшее, выразительное и содержательное и приспособлял это» для службы Всех святых русских. Стихиры великомучеников Георгия и Димитрия Солунского, канон Московских святителей, молитва Вологодским святым стали образцами для соответствующих частей новой службы, значительную часть которой составили прямые заимствования¹²³².

Приходится признать правоту мнения, которое в предсоборное время, среди многих других, выражал священник Димитрий Силин: «На славянском языке можно только подделываться, а не творить вдохновенно (...) Это – не творчество»¹²³³. Через четыре года после Собора о. Сергий Булгаков устами персонажа своих крымских диалогов высказывал близкие мысли: при обязательном сохранении для новых творений церковнославянской оболочки даже в самых лучших случаях

возможно только сознательное и заведомое подражание, стилизация, предполагающая, конечно, особую выучку и мастерство, но, разумеется, ограниченная в возможностях по недостатку лексического материала. (...) А мастеров архаической стилизации становится все меньше, если только остались. (...) Славянского языка в нашем распоряжении давно уже нет, а только одни его грамматические формы¹²³⁴.

Что уж говорить про бесчисленные ремесленнические акафисты, о которых на Соборе с горечью говорил о. С.Н. Щукин:

И вот таким произведениям, где люди, часто неталантливые, старались искусственно подобрать непонятные, тяжелые слова на мертвом языке, где живые чувства намеренно вкладывались в мертвые формы, мы охотно даем место в церковном богослужении, а дать место живому, русскому, родному слову мы боимся¹²³⁵.

Сбудутся ли надежды на возрождение творческого духа в православном богослужении, загоревшиеся еще в предсоборный период? Они все еще живы в Церкви – об этом свидетельствует, в частности, и Патриарший доклад на сравнительно недавнем Архиерейском Соборе 1994года. Но, конечно, прав Флоренский (а с ним и Кудрявцев, и многие другие уже цитированные нами авторы начала XX века): «Будет Дух, будет и новое творчество»¹²³⁶, – Дух же не подвластен решениям даже и самой что ни на есть Высшей церковной власти.

Однако во власти человеческой – устранение очевидных препятствий для веяния Духа. В этом смысле вопрос о возможности нового богослужебного творчества, несомненно, тесно связан с вопросом о литургическом воцерковлении русского языка.

Не стоит страшиться оглядкой на недосягаемые, кажется, вершины церковной поэзии прошлого. Во-первых, и в наследии этого прошлого далеко не все равноценно – сколько однообразного, шаблонного материала встречается и в наших старых, переведенных с греческого богослужебных книгах! А во-вторых, как говорил уже цитированный нами Приходский священник из «диалогов» Булгакова,

не все мы Демосфены или Филареты, а кое-как лепечем свои проповеди, и их слушают, потому что ждут в них дум и чувств сегодняшнего дня. Но для этого сегодняшнего дня, кроме застывших, негибких и неподвижных форм, наша церковная [литургическая] практика не имеет ответа, чем и пользуются секты с их молитвенной импровизацией¹²³⁷.

Время, когда перед нашей Церковью стоял прежде всего вопрос о выживании, кончилось. А вопрос о нашем будущем – это, быть может, в первую очередь вопрос о творчестве, в том числе и богослужебном.

Разумеется, взлет творчества не может оказаться быстрым и повсеместным. Но со временем молодые побеги будущего, думается, все же начнут появляться там и тут. Они нуждаются в отеческой заботе и благожелательном внимании священноначалия. Тогда со временем они укрепятся, украсят Церковь Божию и станут плодовитыми ветвями древнего, но не иссохшего древа благосеннолиственного.