1850 год⁴⁵⁹

Ι. Возвращение в Иерусалим.

Январь 1, Воскресенье. Я плыву на пароходе по морю, а море переливается из одних глубин в другие. В душе мысли, в море волны, в мире события мятутся. Нет покоя во вселенной: вся она во движении. Один Бог пребывает в вечном покое.

Еще новое лето дарует мне Вечный. Молюсь ему в первый день сего лета, как умею.

Сый! Благодарю Тя, яко из небытия в бытие привел мя еси.

Присноживый! Молю Тя, продли жизнь мою, дóндеже преспею, яко плод благовонный.

Премудрый! Умудри мя, да познаю вся, елика суть истинна.

Преблагий! Соделай мя блага и исполни сердце мое любовию Твоею.

Пресвятый! Освяти мя и дух прав обнови во утробе моей.

Отче! Да будет воля Твоя надо мною.

Щедре! Ущедри мя всяким благословением Твоим.

Господи! Спаси люди Твоя и благослови достояние Твое.

Царю царей! Заступи и сохрани, его же оправдал еси царствовати над нами.

Судяй земли! Водвори мир и правду в народах и постави им князи и старейшины мудры и благи и да не обладают ими всехитрецы буии и дивии.

Достопоклоняемый! Сотвори, да вси язы́цы имут едину чистую и правую веру и совершают разумное служение Тебе.

Вечный! Сподоби мя блаженной жизни будущего века. Аминь.

Январь 2, Понедельник. В Смирнской пристани стоят семь французских военных кораблей и три парохода, вооруженные пушками. Воля галлов направила было их против нас, но воля Божия женет их назад. Не попустил Бог, чтобы лилась кровь христианская за нечестивое царство Агарянское.

У меня болит левая нога. На самой пяте её образуется нарыв. Я хромаю.

Январь 3, Вторник. Мое хромое я плывет на пароходе к Родосу близ острова Сими. Утесист сей остров и мал [но знаменит. Здесь построена была первая великолепная школа церковной живописи в 377 году по Рождестве Христове, при царе Феодосии Великом]⁴⁶⁰. Здесь находится древнейший монастырь Св. Архангелов и в нем шесть диковинных гусей, которые, почуяв вдали плывущее к нему судно, начинают кричать. По их крику отшельники приготовляются к встрече богомольцев. Когда же судно входит в пристань монастырскую, тогда эти гуси разделяются, надвое, плывут по обеим сторонам корабля по три в ряд и получают корм от набожных мореходцев. Говорят, что во всей обители бывает много чудес. Бочки с деревянным маслом, брошенные в море хозяевами судов, которые почему либо не могут заехать туда, сами доплывают до берега святого, где иноки забирают их, славя Бога и его архангелов. О гусях и чудесах поведал мне еллинский консул, едущий в Ларнаку, что на острове Кипре.

Январь 8, Воскресенье. Я отдыхаю в Бейруте, в доме нашего консула Базили. Вершины Ливана убелены; сады вокруг города зелены, а сам он подобен ветхому рубищу с дырами и новыми заплатками. Много людей в нем! Но что мне до них? Пусть они под Богом ходят.

Январь 24, Вторник. Душа человеческая есть многоочитый соглядатай и вместе круглячек, составленный как бы из бесчисленного множества зеркальных стекол разной величины. В этих стеклах отражаются предметы, лица, речи, из коих одни скользят по ним и ускользают, а другие напечатлеваются на них и остаются навсегда или надолго, так что душа, когда хочет, видит их и на досуге пересматривает поодиночке, как инок на молитве перебирает четки. И в моей многозеркальной душе в прошедшие дни изобразилось много лиц и речей их. Соглядаю их и перевожу на эту бумагу, но не все. Ибо не все достойно внимания.

В доме Базили в каждый вечер собирались гости. Что это за лица? Сам консул смугленький, худенький вдовец, с проседью, остроумен, образован, честолюбив, раздражителен, нежен к своим детям и холоден ко всем прочим; говорит много, быстро, складно, умно, занимательно, – это пестренькая птичка с хохолком и с приятным голоском. Родная сестра его черна, мала, хила, вяла, век свой в девстве прожила. Лекарь Песталоцци походит на мешок, набитый врачебными знаниями, а молоденькая жена его, – француженка, миловидна до очарования. Белорозовое личико её с ямочками в кругленьких щечках есть воплощение идеи прекрасного. Когда она говорит, потупляет свои голубые глаза. Звуки из прелестного ротика её выходят одетые в тончайшие ткани; я хочу сказать, что она пришепетывает. Но так ли прекрасна душа её, как лицо? Не знаю. Лекарь Добровольский родился и остался поляком с приемами раба. Жена его – англичанка жеманная, принадлежит к числу увядающих пустоцветов. Молодой князь Петр Трубецкой, книгочий нашего посольства в Константинополе, туг на речь, но откровенен и основателен, впрочем, породы змеиной. Пожилой и холостой князь Александр Ливен, сын бывшего посла нашего в Лондоне, добродушен с немецким равнодушием, любит независимость и потому не служит, а шатается по белому свету. Оба князя едут со мной в Иерусалим. А оттуда приехал и встретился с нами у консула Андрей Муравьев. Это длинный оборотень, странствующий по миру, то в виде ученого муравья, то в образе православного попугая, то в зраке наказного досмотрщика.

Много рассказов занимательных и пустых, важных и смешных, много суждений основательных и поверхностных, много замечаний остроумных и едких слышалось из уст этих собеседников и напечатлелось в душе моей. Вчера после чая Муравьев проговорил нам все догматическое богословие вкратце, как будто хотел обратить нас в православие. Слово есть чудный дар Божий. Оно живописует, воспевает, считает, измеряет, построяет все видимые и невидимые предметы, освещает, воспламеняет, потемняет, леденит, умащает, печалит, веселит, волнует, расширяет, возвышает душу. Счастливы те люди, которые от Бога получили этот дар в избытке, и возгревают его размышлением, чтением, наблюдением и обращением с подобными им существами умными и добродетельными. В обществе они суть тоже, что самосветящие солнца на небе. Около них вращаются все прочие планеты и спутники.

Жаль, что буква не так духовна, как слово. Она требует себе много места, и нужно несравненно более времени для того чтобы писать, нежели мыслить и говорить. А то изобразил бы все души речами их и совокупил бы в одну книгу все, что знают все люди. Но это невозможно. Не льются все лучи в одно место, не совокупляются все знания в одной душе. Нет живописных ликов всех людей, нет родословий всех семей, нет и сборника знаний всех людей. Знание в письменах плетется по частям, как многоконечное и бесконечное кружево. Пусть другие плетут концы свои, а я плету свои по рисункам, на днях изобразившимся в душе моей.

Многие царственные и княжеские жены были орудиями Провидения Божия к распространению веры христианской. Елена, супруга армянского царя Авгаря, своим иждивением питала христиан Иерусалимских во время голода, бывшего при кесаре Клавдии. Императрица Юлия Маммея покровительствовала Оригена и его огласительное училище в Александрии. Елена, мать равноапостольного Константина, приготовила торжество Евангелия во всей Римской империи. Клотильда склоняла Кловиса к вере Христа и ей он возражал: не доказано, что Христос твой из рода богов. Царицей Домбровкой началось крещение Богемии. Наша Русь имела свою Елену в Христолюбивой Ольге. В Китае Кандида, внука знатного мандарина Сиу и ученица иезуита Матфея Рикчи, обратила ко Христу супруга своего, построила тридцать церквей в родной области и перевела на китайский язык более 180 духовных творений. На Ливане последний правитель независимый, потерявший власть свою в 1840 году, эмир Башир из магометанского дома Шааб, обращен был в христианство супругой его. Любя эмира всем сердцем и опасаясь, как бы другие жены не похитили его дней, она сама приняла римско-католическую веру и своего мужа склонила к тому же. Бешир крестился со всем домом своим и был верным супругом благоразумной и набожной княгини. О ней поведал это нам консул Базили. Жаль, что он не знал её имени.

На вечеринках у него была речь о наших царях Павле и Александре.

Князь Трубецкой говорил, что в его семействе хранится переписка Павла с госпожой Нелидовой. Письма его обнаруживают сердце доброе. Он жаловался, что люди, окружавшие престол его, хитросплетениями и низостями своими делали его строгим, суровым, взыскательным. Нынешний государь, узнав об этой переписке, потребовал ее к себе и, прочитав, возвратил.

По словам посольского книгочия, император Павел намеревался учредить княжество Трубецкое, которое и теперь известно простому народу под именем Трубечины, но не успел сделать сего. Тут, кстати, сиятельный человек поведал нам, что в Трубечине поныне живут уединенно другие князья Трубецкие. Они ведут свой род в прямой линии от Рюрика и потому не хотят служить императору, происходящему из дома Романовых, и даже зазирают своих родных за то, что они находятся у него в службе. «Вот гордецы, – подумал я, – прозябают в глуши, питают и греют свою кровь варяжскую и воображают и чают, что когда-нибудь новый Гостомысл придет к ним с поклоном и позовет их на царство. Ждите, ждите, соколы, и услаждайтесь своими норманскими мечтами. А Бог делает свое: вместо соколов посылает нам орлов».

Князь Ливен рассказывал, что отец его, бывши военным министром при Павле Петровиче, не знал ни о заговоре против сего государя, ни о злосчастной кончине его. Когда он в обычный час утренний явился во дворец с докладами императору, к нему вышел [из кабинета его] Александр и, сказав ему несколько слов о внезапной смерти отца своего, тотчас спросил: где находится полк, сосланный в Сибирь? – Он не отправлен туда, отвечал министр. Добродушный Александр успокоился.

К разным воспоминаниям о Павле Петровиче и я присовокупил одну, редко кому известную быль, которую мне поведал покойный о. Аникита, урожденный князь Шихматов-Ширинский. Когда Павел решился соединить в своей особе два достоинства, – царское и первосвященническое, – и уже приготовил себе саккос архиерейский, ему вздумалось поучиться священнослужению предварительно у себя в тереме, и он, расхаживая тут большим шагом, часто повторял возглас: Яко Твое есть царство и сила и слава во веки веков, но такой скороговоркой и с такими порывистыми ударениями и напорами, что самому ему не нравилось собственное его произношение, походившее более на командование перед полком, нежели на разглагольствование перед Богом, почему он неоднократно переменял тон и выговор, но, сколько ни старался подражать священникам, всегда сбивался на военный лад. Эту причуду сдыхали телохранители его.

О покойном императоре Александре князь Трубецкой отзывался в выражениях желчных. Он де был так любезен, что если хотел кого проглотить, то делал это улыбаясь и лаская свою жертву. В минуты гнева у него, обыкновенно, начинало краснеть чело, но и этот порыв души он умел скрыть ловко; тогда он вынимал белый платок и утирал им лицо, будто бы потное. Когда А. С. Шишков написал знаменитый манифест 1812 года, Александр, прочитав его, велел вычеркнуть похвалы русскому дворянству, сказав: «Я ничем не обязан ему». Шишков на этот раз удалился почтительно, но когда снова предложил государю тот же манифест для подписи и осмелился напомнить ему о заслугах дворянства в годину нашествия Наполеона, Александр, стоя у стола, начал переминать ногой, – это знак его гнева, – вынул белый платок и стал утирать им чело и потом премилостиво и прелюбезно сказал докладчику: подписываю, но в последний раз.

В домашней и непринужденной беседе речь подобится потоку, который чем далее стремится, тем более принимает в себя разных ручьев. Вот один приток моего слова к общим воспоминаниям о покойном Александре. В царствование его митрополитом петербургским был знаменитый Амвросий. Сему святителю вздумалось без всякого умысла переделать в саккос бархатную мантию, подбитую горностаями, которую императрица Екатерина II прислала в лавру на раку Св. Александра Невского. Саккос с горностаевой опушкой был приготовлен и митрополит отслужил в нем обедню в Троицын день, храмовый праздник лавры. После обедни все старцы и некоторые знаменитости столицы пришли в покои митрополичьи. Там, после обычного краткого молитвословия, протодиакон о. Виктор громким и густым басом начал торжественно возглашать полный титул митрополита, но вместо многая лета, затянул вечная память, без сознания, по сбивчивости, понятной в диаконе, привыкшем служить молебны и панихиды. Лаврские старцы начали моргать ему, а он свое орёт. Митрополит не велел мешать ему и, по окончании надгробного возгласа, сказал всем присутствующим: видно, мне недолго быть с вами; протодиакон заживо отпел меня. В самом деле, неумышленный возглас похоронный был пророчество; ибо вскоре после сего перетолковали императору переделку царственной мантии в саккос так, что Амвросий будто бы намерен восстановить в России патриаршество и потому де велел оторочить саккос горностаями. Самая тень патриаршества грозна и не люба нашим венценосцам, и потому митрополиту Амвросию через князя А. Н. Голицына приказано было проситься на покой в Великий Новгород. Неповинный святитель исполнил царственное веление: уехал в назначенное место и там скончался. А о. Виктор еще раз возгласил ему вечную память.

Утро в Бейруте. Английский пароход перед наступлением ночи увез меня и спутников-князей к берегу Яффы.

Январь 26, Четверток. Мы прибыли в Иерусалим благополучно. Присные мои обрадовались моему возвращению. Я дома. Аллилуия! Слава Богу!

II. Пребывание в Св. Граде.

Февраль 1, Середа. Сион – мое второе отечество. Я люблю его крепко. Здесь Бог – отец мой; всемирные мудрецы – братья мои; науки – сестры мои; книги – друзья мои. Здесь мир мой невозмущаем, свобода моя – совершенна; независимость моя – неприкосновенна. Здесь я питаюсь вдохновением, как крин росой; редко затмеваюсь подобно луне и чаще бываю светел, как Орион.

Февраль 2, Четверток. Сегодня я в мире душевном приносил жертву хваления на Голгофе.

Февраль 4, Суббота. Сион – мое второе отечество, и оно мило мне не менее первого, потому что здесь я тружусь в поте лица ради Бога и ближних моих и потому что здесь душа моя очарована непрестанными прибытками знания и великими надеждами, кои ведает Бог да я – чадо Его.

Февраль 5, Воскресенье. Перед полуднем посетил меня пребывающий в Иерусалиме сирианский митрополит Абденур (раб света) и просил меня и князя Трубецкого помочь его единоверцам возвратить церковь и недвижимые имения её в Дамаске, отнятые у них насильно их родичами униатами в 1833 году. Князь обещался ходатайствовать по сему делу в Константинополе. – Их⁴⁶¹ патриарх Иаков живет в Мардине. У него 20 епископов, из коих 2 в Индии, именно в Бомбее и других городах⁴⁶².

После вечерни я навестил ветхого денми Анфима, отставного книгочия Святогробского греческого монастыря. Когда после обычных приветствий и взаимных расспросов о здоровье я заговорил о патриархе Кирилле и изъявил свое сожаление о произвольном его удалении отсюда в Константинополь, маститый старец вспыхнул и сказал мне: Кто виноват? Ваш консул Базили присоветовал ему ехать туда и за то утолен деньгами довольно. Ἔφαγε γρόσια πολλά, πολλά!⁴⁶³ Эти слова не раз повторил старый книгочий, сгустив пять пальцев правой руки своей в пирамидальную кучку и часто помахивая ими в дугообразном направлении к устам своим. Такие помахивания были столь выразительны, что я воображал в чреве нашего консула множество червонцев. Анфим продолжал: Патриарх наполнил двадцать три сундука дорогими вещами, кои пожертвованы Св. Гробу, и увез их с собой, не оставив нам никакой записи их. Дорогие сосуды наши посланы им на родину его в остров Самос. К нему отправилась отсюда герондиса его Евфимия и живет при нем к общему соблазну в Константинополе. Вот какого архипастыря дал нам Бог в великом гневе Своем на нас грешных! Увы, увы, мы сделались позорищем и посмеянием всех людей. Между нами водворилось разделение. Те, которые окружают патриарха, с гордостью говорят нам: мы патриаршие, а вы монастырники! Я слушал старца с участием, поверил ему в половину, зная его нерасположенность к патриарху, избранному против чаяния его вместо ученика его, архиепископа Фаворского Иерофея. Когда дошла речь о ветшающем куполе над Гробом Господним, Анфим спросил меня: как вы думаете? Турки дадут нам позволение починить его?

– Думаю, что сам султан сделает это на свой счет, – ответил я.

– Почему же он, а не мы?

– Потому что Святогробский храм есть здание не частное, а общественное, и как дороги, мосты, водопроводы, пристани, мечети, словом все государственные строения поддерживаются правительством, а не частными людьми, так и здешний храм, в который приходят молиться все подданные султана: греки, католики, армяне, копты, сириане по всей справедливости должен быть поправлен или возобновлен им самим.

– Но он не христианин?

– Однако ему Бог поручил христианские святыни для хранения!

– Прежние султаны предоставляли нам право хозяйствовать на Св. местах!

– Но это была их милость. Не правда ли?

– Правда!

– А где царская милость, там нет ничьих прав.

– Но почему же бы мы теперь не могли сподобиться прежней милости?

– Есть препятствия к тому, как вы знаете, со стороны католиков. Они не менее вас охотятся починить ветхий купол. Дозволить им эту починку, значило бы обидеть вас и нас, дозволить ее вам, значило бы раздражить их. Итак, не лучше ли, не благоразумнее ли и не надежнее ли, чтобы сама Порта произвела эту починку во избежание всяких споров и неудовольствий разных вероисповеданий?

– А как об этом думает российское посольство?

– Полагать надобно, что оно кладет на весы свои все обстоятельства: благоразумие, справедливость, веротерпимость, общее и ваше спокойствие и свое собственное желание, чтобы в казне Святого Гроба было побольше денег на всякий случай.

Совопросник потупил глаза и замолчал. Я, не желая тревожить его неприятной думой о будущем, заговорил о Назарете и просил его сделать справку, нет ли в здешнем древнехранилище подлинной грамоты государя Алексия Михайловича, пожалованной Назаретскому митрополиту Гавриилу в 1651 году, которой дозволен был ему свободный въезд в Московию за сбором милостыни. Понятливый старец сказал мне, что он и не видел ее и не слыхал о ней и для большего удостоверения меня велел архимандриту Никифору подать кодекс того времени. Эта деловая книга была принесена немедленно. Отыскали в ней помянутого митрополита, но царской грамоты, ни подобна (копии) её не нашли. Тогда я поведал, что видел и читал ее в греческом переводе в кодексе, который бережется в книгохранилище Святогробского подворья в Константинополе. Этим кончилась беседа наша.

Февраль 7, Вторник. Сегодня вздумалось мне посетить соседей, – францискан Св. земли. Знакомство с ними, учтивость и любопытство направили стопы мои в их обитель. Достопочтенный настоятель оной, о. Бернардино, принял меня ласково в Гостиной комнате, украшенной ликами царей католических. Зная молчаливость его, я начал разговор.

– Ровно шесть месяцев я провел в Константинополе, леча глаза свои. Как только стало укрепляться зрение мое, мне сильно захотелось возвратиться в Иерусалим. Душа моя любит Св. Град более, нежели сколько вообразить вы можете. Здесь бываешь как-то ближе к Богу. Здесь Евангелие понятнее, а все Священное Писание яснее. Здешние горы – моя наилучшая утеха.

– А здешние люди? Каковы они вам кажутся? – спросил о. Бернардино.

– Люблю их со всеми недостатками их, но признаюсь, желал бы видеть поболее миролюбия между ними здесь, где совершено примирение их с Богом, – отвечал я.

Последователь Св. Франциска покачал головой, вздохнул и молвил: жизнь наша здесь походит на море. После вожделенной тишины вдруг забушует ветер и начнется волнение. Смотришь на свой корабль: нечаянный порыв неразумной силы отламывает от него какой-нибудь кусок.

– Вы намекаете на похищение звезды в Вифлееме? Не так ли? – спросил я.

– Кто читает в глубине души и разумеет скорбь её, тот и сочувствует с ней, – сказал он.

– Наши обвиняют в этом похищении вас самих.

– Звезда была наша. А своего никто не ворует. Не мы ли сорвали и свинцовые листы с купола над Гробом Святым?

– Греческие отцы говорят, что вредные испарения Мертвого моря повредили эту крышу.

О. Бернардино улыбнулся и возразил: Почему же от этих испарений не облезла свинцовая крыша мечети Омаровой?

– Потому что на суннитов нет здесь шиитов, – отвечал я, усмехаясь.

Шутка моя полюбилась одному французскому путешественнику, который почтительно слушал разговор наш. Он придвинулся к нам ближе и, смотря на меня ни дико, ни ласково, начал мне высказывать все права римско-католической церкви на обладание святынями Иерусалимскими и заключил свою речь жалобами на неприязнь здешнего греческого духовенства.

Я выслушал его с холодным участием и в свою череду дал ему отповедь.

– Государь мой! Триста лет слишком продолжается здесь прение о Святых местах и ему никогда не будет конца, если ваши и наши будут идти своими прежними путями, с запасом исторических воспоминаний, судебных доказательств, папских булл, султанских фирманов и с разным изуверством и остервенением друг против друга. По моему мнению, или чей-либо меч должен рассечь этот Гордиев узел, или пусть развяжет его та высшая власть, которой одной поручило Провидение Св. места для хранения. Вы догадываетесь какую я власть разумею. Изберем сообща хозяином сих мест турецкого султана; скажем ему единодушно, что христианские святыни равно драгоценны всем вероисповеданиям, какие признаны в его владениях, и что грек, армянин, сирианин, несторианец, копт и абиссинец имеет также право молиться у Яслей и Гроба Иисуса, на Голгофе и Елеоне и у Гроба Богоматери, какое присвояет себе римско-католик, упросим его хранить и обновлять вверенные ему Провидением святилища Иерусалимские, но обновлять сообразно с зодчеством христианским и в прежнем виде; тогда все споры, тяжбы, неприязни перестанут и здесь водворится спокойствие неба.

Эта отповедь моя произвела сильное впечатление в собеседниках. Они задумались. Полагаю, что неожиданность и смелость её поразила их. Не желая останавливать течение их сокровенных мыслей, я обратился к сидевшему подле меня капуцину из Праги и заговорил с ним по-немецки о Вене и Дунае. Недолго продолжался разговор наш. Я встал, раскланялся со всеми и был таков.

⁴⁶⁴Март 14. Был у Анфима и говорил, чтобы Фаворский приехал сюда жить. Бросил я искру.

Март 17. Все прошедшие дни не потеряны были мною напрасно. Я провел их в добросовестном исполнении обязанностей моих и в ученых трудах. Тогда же созрела во мне мысль посетить монастыри Св. Антония Великого и Павла Фивейского – эти колыбели монашества, и через Синай и Идумею возвратиться на Сион⁴⁶⁵.

Март 20. Христианка из Ливисии, что в двух днях пути от Кастеллорица, носила на рубахе вуклы точь-в-точь по книге Мелетия. По её словам, симитянки и поныне носят сии вуклы, но гораздо более величиной (Яффа).