1841 год. Поездка из Петербурга в Вену ¹⁰

Май 3, Суббота. Утром лаврский старец служил мне молебен в путь пред ракою Св. Александра Невского. Я молился усердно. Слезы капали с ресниц моих. В душе моей горел пламень веры и преданности воле Божией. После молебна я приложился к святым образам и, лобызая стопы Спасителя и Пречистой Его Матери, испрашивал у них благословения в путь, дерзая напомнить им о трудном путешествии их в Египет. Не забываю, что по молитве воцарилось в душе моей великое спокойствие. Надежда на благословение Господне слилась с упорным верованием моим в собственное счастье.

В три часа пополудни пришли ко мне добрые товарищи по академии о. Иаков Предтеченский и о. Василий Тихонравов и разделили со мною хлеб и соль. Мы беседовали мирно, порой и шумно, менялись взаимными благожеланиями и в семь часов (вечера) расстались, быть может, навсегда. Незабвенный о. ректор Афанасий, который поил и кормил меня полтора месяца и делился со мною знаниями, сочувствием, единомыслием и прозрением в печальную будущность, простился со мною, как друг, как брат. При выезде моем из Лавры пошел дождь, сперва дробный, потом крупный. Я вспомнил, что в 1831 году, в час отправления моего из Петербурга в Одессу, где жизнь моя была счастлива, так же лился дождь, и принял это за доброе предзнаменование.

От 4 до 7. Днем и ночью катилась моя колесница. Города, села, деревни, леса, луга, нивы, животные, люди мелькали предо мною, как разноцветные составцы в калейдоскопе. До реки Двины все еще пахло (великою) Русью. Но эта Русь не та, что живет, цветет и красуется в средоточии отечества. Народ мелок (не виден собою), не очень благообразен и говорит по-русски нечисто; домашний скот его тщедушен; постройка домов (не завидна) не красива; везде видны скудость, полужизнь, неполное благословение Неба. Под Динабургом, при закате солнца, я переправился на пароме чрез быструю Двину и, любуясь крепостью, выглядывавшею из-за деревьев, освещенных догорающими лучами дневного светила, вспомнил о неугомонном Наполеоне, который за Двину к нам перешел и сам напасть себе нашел.

За этою рекою великая Русь редко проявляется воочию. Там живет другое (впрочем родное ей) племя. В уездном городе Вилькомире я поворотил к Вильне. Грузная колесница моя вязла в зыбучих песках. Ничего не было отрадного для очей, а ушам несносно было от резких звуков медной трубы возниц. То ли валдайский колокольчик?

8, Четверток. По рассвете я приехал в Вильну и остановился у о. архимандрита Платона в Святодуховском монастыре. Он, как старый знакомый и однокашник по академии, принял меня весьма радушно. Полились обоюдные разговоры о службах наших, об академии, о знакомых и о духовных властях в столице. О. Платон выразил мне сомнение о благорасположении к нему сих властей. Но я разуверил его. Добрые вести мои были приятны ему. Когда он расспросил меня о покойном брате своем, служившем вместе со мною в Ришельевском лицее, я вручил ему живописный лик его. Он принял его с тихою радостью.

Виленский архиепископ Иосиф Семашка принял меня ласково. Он в этот день служил в монастыре о. Платона. После обедни сей владыка и все городские знаменитости посетили настоятеля и завтракали в его тесных келлиях. Заметно было, что о. Платон уважаем и любим в Вильне.

В пять часов был обед у губернатора Семенова. За столом вельможные и чиновные поляки говорили весьма громко. Широко горло у этих господ! В нашем ряду без умолку витийствовал граф Крейц, известный витязь между нашими богатырями. Я любовался его воинственною наружностью и внимательно вслушивался в разговор его. Граф без памяти любит славян и себя величал потомком их. Когда ему возразили, что у него прозвание немецкое, он отвечал, что у него есть другое, родовое, славянское прозвище, которое он иногда ставит на письмах и что предки его назвались Крейцами (Крестовиками) по-немецки единственно для того, чтобы получить право участвовать в Крестовых походах наравне с дворянами немецкими. По его мнению нынешние греки все славяне. Лузацию он производил от лужи, Силезию – от леса и вслух всех предсказывал возвышение славянских племен в наш век и падение Австрийской империи, если она не сделается славянскою. Когда жандармский генерал Фрейганг (который из лютеранина сделался православным по обету за спасение своей жизни во время бунта в Новгородских поселениях в 1831 г.) сказал, что в Европе сила славянская, а ум немецкий и сравнил славян с бутылкою, а немцев с вином; тогда Крейц заметил ему: «ваше сравнение неверно; славяне – не хрупкое стекло; они несокрушимый булат». Сидевший подле меня окружный почт-инспектор¹¹ шепнул мне на ухо: «верно граф скажет, что и Адам был славянин» – «Нет, он назовет его человеком» – сказал я.

9, Пятница. Сегодня преосвященный Иосиф служил обедню в кафедральном соборе и, к удивлению моему, вспоминал на великом выходе четверопрестольных патриархов восточных. Я спросил архимандрита Платона, на каком основании допущено сие нововведение и получил вот какой ответ: «восточные патриархи воспоминаются в молитвах после нашего святейшего синода во-первых по христианскому, братскому общению, во-вторых потому, что униатское духовенство воссоединилось не только с российскою, но вообще со всею восточною, православно-католическою церковью. Когда дело шло о воссоединении униатов, тогда паписты спрашивали их: «с кем вы хотите соединиться, с какою церковью, частной или вселенскою?» Униаты отвечали, с вселенскою и потому выразили и выражают свое единение с нею в общественных молитвословиях».

После обедни все русские сановники завтракали у архиепископа. А из поляков ни один не явился к нему. Громко извиняли их службою, а тихонько обвиняли за безрассудную холодность к духовной власти православной. Замечательно, что и духовные особы католического вероисповедания, как выразился преосвященный, все попрятались от него, ибо не участвовали в обедах, хотя и были приглашаемы. «Но им же будет худо», – говорил владыка. Удивляюсь обоюдному злорадству.

Архиепископ Иосиф, кажется, не столько умен, сколько хитёр, не столько любочестив, сколько честолюбив. У него хвост лисий, а зубы волчьи, ласка – зачет, а откровенность – расчет. Обитель, в которой он помещается, не завидна, тесна, подавлена строениями внутри и вне. Ее будут переделывать¹².

Святодуховский монастырь имеет историческую занимательность. Он один уцелел и постоянно оставался православным в годы смятений и гонений ревнителей унии. Провидение сохранило его как краеугольный камень, на котором в наше время зиждется православие в стране, бывшей нам враждебною. В 1677 году Дмитрий Ростовский говорил в нем две проповеди в 18 и 23 недели по Пятидесятнице. Ибо тогда сей монастырь состоял в ведомстве киевского митрополита. В нем почивают мощи Иоанна, Антония и Евстафия, как залог православия. Главная церковь замечательна тем, что в ней иконостас весь каменный от пола до сводов, хорошего зодчества. Когда обновят его, тогда он будет в числе редкостей. В этой церкви, в первый раз в жизни, я видел печатное Евангелие славянское, в котором чтения расположены по порядку недель и праздников, начиная с первого дня Пасхи¹³. Это – редкость. В предисловии к нему сказано, что такое Евангелие принесено в Киев одним афонским монахом и напечатано при Мазепе, кавалере Белого Орла, дабы неискусные диаконы и попы не приходили в замешательство при отыскивании чтений, особенно переступных, и тем не соблазняли бы народ. Подобное Евангелие на греческом языке я видел во Львове. Не знаю, почему у нас не печатают богослужебных Евангелий в таком порядке. Они были бы подручнее вновь рукоположенным, которые еще не привыкли отыскивать чтения в обычных четвероевангелиях и различать переступные недели.

Кафедральный собор виленский до воссоединения униатов был костел иезуитский. Он величественен, красив, высок и светел. Все стены его и алтарь украшены изящною колоннадою и вычурными карнизами, которые служат вместе и хорами. Изваяния на них отменно хороши. Взор так и льнет к ним. Иезуиты умели строить храмы Богу Всемогущему.

Воссоединенное духовенство острижено и обрито, как и сам архиепископ¹⁴. Странно было видеть священников в сюртуках и скуфьях с наперсными крестами. А им странно было смотреть на наши длинные волосы и бороды и на широкие рясы. Такова сила привычки!

В четыре часа пополудни о. Платон собрался провожать своего архиепископа и простился со мною дружелюбно. А я выехал ночью. Святодуховские монахи, все земляки мои, костромичи, напутствовали меня искренними благожеланиями. Когда же я в свою очередь пожелал им безмятежной жизни и душевного спасения, они сказали мне: «спасибо за святое желание; будем подвизаться, доколе не перережут нас здесь». Я понял их в молвил им в утешение: «аще Бог по нас, кто на ны?» Потом, вынув из кошелька рубль серебром и отдав его младшему, просил их отслужить молебен мученикам после утрени. Мы расстались, как перелетные птицы.

От 10 до 13. Я поехал в Брест-Литовский. От Вильны до этого городка и до самого Радзивилова песчаная дорога пролегает между лесами и болотами.

В областях Виленской, Гродненской и Волынской почва земли частью глиняна, частью песчана; леса хвойные и лиственные хороши; луж, болот, ручейков, потоков, рек, озер весьма много; города малы и неопрятны, потому что населены евреями; деревни на холмах и полях состоят из пяти, четырех и даже двух дворов; избы в них низки и убоги, а окна в избах так малы, что едва кошечья голова может приглянуть сквозь них. Народ находится в жалком состоянии. Мужчины, женщины, ребятишки все тощи, нечесаны, неумыты и в лохмотьях. Вековое, самое тяжкое рабство унизило и пригнуло к земле этот бедный народ. Я видел, как на одном барском поле работали женщины и девочки, а подле них стоял управитель, или холоп, с длинною плетью. В великороссийских областях крестьяне работают весело, припеваючи, а здесь уныло, лениво, молча. Жиды суть бичи этого края. Торговля, деньги, водка, хлеб, домашний скот поселян – все в их руках. А что всего хуже, они господствуют над христианами. Мужики стоят пред ними без шапок, ожидая их приказаний и говорят им не иначе, как вы. Право свободного винокурения доводит семейства до нравственного самоубийства. Поселяне закладывают жидам свой хлеб, еще несозревший на нивах. Храмы Божии деревянные, ветхие, почерневшие, обросли мхом. Зато как хороши корчмы и как близко стоят они подле святилищ Господних! Горько и больно было видеть служение Богу и Бахусу на одной небольшой полосе земли. Эти проклятые подбеленные корчмы торчат в деревнях, в местечках, в лесах, как мертвящие привидения. Вот жалкая картина! Но она списана с природы. Какие причины этой бедности и полудикости? Леность ли крестьян, склонность ли их к пьянству, притеснения ли управителей, мотовство ли помещиков, слабое ли влияние вероисповедания и духовенства, или все это вместе? Пусть другие судят об этом, как хотят, или как умеют, а по моему мнению жалкое состояние народа есть следствие его духовной темноты, убийственного рабства и ложных начал государственного управления.

Замечательно зодчество католических храмов. На каждом из них с лица видны две башенки, соединенные с куполом. Что выражается такою постановкою их? Не двойственность ли власти, духовной и мирской в одном самодержце старого Рима?

В каждом городе и селении то в средине, то в конце их, также при дорогах, стоят изваяния святых на столпах и в часовенках. По большей части они набожно смотрят на распятие, покоящееся у них на руках. Редко, где целы эти статуи; у одной нет носа, у другой – глаза, у третьей – руки; иные искривились, почти все загрязнились. Видно, что паписты не лучше индийцев, которые, рассердившись на своих богов, таскают по грязи их изображения. Смотря на все эти изваяния, я думал, что еду по стране идолопоклонников и припоминал разные молитвы древних поэтов эллинских и латинских.

Жители западных областей любят ставить на дорогах деревянные, высокие кресты. От трех до семи крестов я видел, особенно там, где сходились две или три дороги, и вспоминал старую поговорку: крест на крест, чтобы черт не влез.

В областях Виленской и Гродненской деревенские женщины не заплетают волос, которые из-под головных платков упадают на плечи густыми прядями. Они любят преимущественно белый цвет и ноги свои от колен до ступней обвивают белыми тряпицами.

14 Среда. Сегодня утром небо было покрыто темною завесою. Из хлябей его лился крупный дождь.

Когда минул полдень, я приближался к границе России и Австрии. Сердце мое билось сильно. В душе являлись лики матери, сестер, товарищей, друзей, знакомых. Она усиливалась остановить их и дать им жизнь. Но милые образы исчезали как радужные цвета в облаках. Место их заняли воспоминания о прошлых днях моей жизни, днях ясных, тихих, счастливых. Потом начались видения будущего. Душа, как многоочитый херувим, довольная созерцанием минувшего, услаждалась предвидением свободного и многостороннего развития своего на чужбине.

В два часа пополудни я был уже на рубеже отечества, в Радзивилове. Это местечко не завидно. Напрасно взоры мои искали тут естественной границы, которая резко отделяла бы Австрию от России. Не видно было ни широкой реки, ни высоких гор. Бранный меч на песке начертал грани и на них стоят лишь утлые столбы. Стало быть случайна граница между двумя могущественными государствами; и настанет время, когда Галицкое княжество опять войдет в состав владений самодержца Российского. Карпатские возвышенности – вот естественный рубеж святой Руси! На хребтах высоких гор должны встать громоносные орлы Русские!

15, Четверток. В час пополудни я посетил семейство Арсеньева, с коим познакомился еще в 1836 году, во время путешествия в Крым. Мы говорили о древностях и очаровательных красотах сего полуострова; вспоминали морского медведя, который в Севастопольской бухте напугал нас внезапным появлением своим и проронили несколько слов об общих знакомых наших в Одессе.

– Я с детьми скоро уеду отсюда в Крым, – сказала мне хозяйка.

– Там вы будете гостить в вашем родном Учь-Чаме, любоваться морем, этим ненаглядным оком природы, покоиться под тенью лавров, кипарисов, гранатов, подмечать созревание душистого винограда и гулять в горах, роскошных долинах и очаровательных садах. Не позавидовать ли вам?

– Не завидуйте, – проговорила подруга хозяйки. – Вы едете в одну из лучших столиц в Европе, где наслаждение изящными искусствами, знакомство с людьми умными и учеными, обогащение души знаниями и опытами, право, стоят однообразных удовольствий на южном берегу Крыма, если не превосходят их.

– Не спорю с вами, сударыня! У всякого есть своя доля духовных наслаждений. Кому приятно созерцание природы, кому изучение искусств, кому познание света и сердца человеческого. Вы любите искусства и свет?

– Увы! Здесь мы сидим впотьмах и лишены всяких удовольствий.

– По крайней мере вам не чужды радости дружбы и тихой семейной жизни.

– Присовокупите к тому радость и о неожиданном приезде вашем в здешнюю глушь, – сказала хозяйка.

Я продолжал: «исполнение священных обязанностей материнских, начатые и конченные работы, невинные игры детей, семейные праздники, переписка с родными, разнообразят домашнюю жизнь и делают ее приятною в самой отдаленной глуши».

– А неповинные страдания и горести отравляют ее – промолвила она же печально.

– На эту отраву есть лекарство: терпение и преданность воле Божией.

– Все женщины плаксивы; и слезы у них очень дешевы, – сказал равнодушно хозяин.

Я, зная, что он причиною страданий всего семейства, быстро проговорил: слезы слезам рознь: одни – вода, другие – жемчужины, иные – жгучие капли, – и переменил разговор, который не стоит описания.

После обеда хозяйка подвела ко мне маленьких дочерей своих и просила еще раз благословить их. К нам подошел один из гостей и сказал мне:

– Эта Сонюшка вечно спорит со мною о Ное.

– Вообразите, отец мой, – начала лепетать малютка: он всегда говорит мне, «что Ной был человек». Неправда! Он был святой.

– Да разве святые не люди? – возразил ей усатый гость.

– Может быть и люди, да не такие, как вы. С ними Бог говорил: а с вами разве Он говорит?

Этот неожиданный ответ был мне слаще мёда и сота. Я поцеловал малютку в голову и сказал: правда твоя Сонюшка. Ной был святой человек и потому Бог спас его одного с семейством, а всех прочих грешников погубил потопом.

В нашем обществе был радзивиловский священник. Ему хозяин предложил отслужить мне молебен в путь. Тотчас дом обратился в храм. На столе поставили икону, крест, Евангелие и зажгли свечи. Я и все молились тихо, с верою. Молитва преклонила мои колена и чело²¹. «Господи! да будет воля Твоя надо мною», сказал я сам в себе и облобызал родную землю, в которой, быть может, не суждено мне покоиться сном смертным.

Вечерело. Мы простились. На самом рубеже отечества я еще раз возвел молитвенный взор свой к небу и испрашивал у Бога благословений царю православному, воинству христолюбивому, всему народу русскому, родившей меня и всем любящим и ненавидящим мое недостоинство. Шаг вперед! и я был уже на чужбине, увидел иные лица, услышал иной язык. В душе блеснула, как молния, мысль о преставлении на небо, где иные существа и иной способ передачи мыслей.

От Радзивилова до Брод довезли меня в час. День еще не ложился спать. Мне крайне хотелось ехать далее, но чужой язык сказал, что теперь не выпустят меня из города, потому что таможня заперта.

«Худо дело, будут большие хлопоты», – говорил я про себя, ходя скорыми шагами в мрачной и душной комнате гостиницы (какого-то) Блоцкого. Запечатают книги (которые везу я православным), и мне не удастся теперь раздать их единоверцам нашим в Венгрии. Придется ехать в Вену прямым путем. Тем лучше! меньше подозрений и скорее к цели; а для доброго дела еще будет время. Но вот беда! В таможне переворочают все мои книги, и скоро ли Иван мой уложит их снова? Господи, Боже мой! Кто выдумал эти таможни? Еще до сих пор не перевелись мытари! Наконец, я позвонил в колокольчик и вошедшему слуге велел отыскать русского дельца Гречинского и дать ему знать о моем приезде. Г. Арсеньев, будучи знаком с ним, еще до обеда послал к нему записочку, в которой просил его оказать мне нужные услуги. Гречинский скоро явился. Я обрадовался ему и просил его разменять 50 червонцев на австрийские деньги, достать на почте так называемый штунден-пасс от Брод до Лемберга и помочь мне отделаться от таможни. Он обещался исполнить мою просьбу до восьми часов утра и пожелал мне спокойной ночи.

16, Пятница. День проснулся ранее меня. Я встал в семь часов и с нетерпением ждал Гречинского, поглядывая из окна. Жиды, жидовки, служанки, солдаты торчали на улице, сходились, расходились, говорили, молчали. Нищие толпились у моей комнаты, лезли в двери, карабкались на окна. Они просили (у меня) милостыни так жалобно, умильно, вкрадчиво и неотступно, что надлежало подавать её правою и левою рукою. В лице их я видел попранную сановитость человеческой природы. Их нужды, страдания, и даже дерзновение казались мне их правами на сердоболие всякого, кто имеет лишние копейки. После нищих осадили меня евреи, навязываясь со своими товарами. Я ничего не хотел покупать и высылал их вон; но они не слушали меня, пока не прогнал их гостинник.

He люблю я евреев или точнее сказать всякий раз, как увижу их, чувствую в себе столкновение противоположных помыслов и ощущений; то презираю этих всесветных торгашей за их корысть, обманы, нахальство, вероломство, то смотрю на них оком Филона, как на народ, посредством которого в человеческом роде распространилось познание единого, истинного Бога. Их изумительное терпение, примерное единодушие, упорное верование в величественный призрак, неослабная привязанность к отеческим преданиям, вековая, почти одинаковая численность, неизменившееся племенное обличие, наконец, таинственная судьба, которой развязка последует пред концом мира, невольно внушают благоговейное внимание к этим живым развалинам, кои берегутся Провидением для докончания величественного здания церкви вселенской. А неопрятность, трусость, низость, металлический ум, продажная услужливость, грязное сердце евреев поселяют не столько отвращение, сколько сожаление к ним. Они, как неприятные кометы, блуждают по всей земле. Но придет время, когда перепытанные страдания и несбывшиеся надежды обратят и привлекут их к Истине.

Пока нищие и евреи докучали мне, незаметно прошел восьмой час. Гречинский явился. Его одышка и мокрое лицо доказывали, что он немало бегал и хлопотал для меня.

– Что? Как идут дела мои, Григорий Абрамович? – спросил я.

– Начало хорошо. Надеюсь и конец будет удачен, – отвечал он, садясь за стол и вынимая из карманов бумаги, бумажки и кошелек с серебром. Вот вам штунден-пасс; с этим печатным листом вы поедете до Лемберга и уже не будете расплачиваться на каждой станции, как это водится в России. На здешней почте взяты все прогоны на три лошади, тринк-гельд (дача на водку возницам) и сбор на шоссе. Деньги за все уплачены: вот вам и квитанция в получении их.

– Я весьма благодарен вам. Этот штунден-пасс – преумная выдумка. Он избавит меня от несносной расплаты на станциях и от неприятного замешательства при незнании языка немецкого и счета денег австрийских. Здешнее правительство, как видится, умно и благодеятельно. Но трех лошадей достаточно ли для моей длинной и грузной повозки?

– Не беспокойтесь об этом; австрийские почтовые лошади рослы, сильны, настоящие аргамаки. А дорога – прелесть. Вы покатитесь, как яичко по столу. Почты здесь славно устроены. Когда вы подъезжаете к станции, ваш возница трубит в рог; вы отдаете штунден-пасс станционному смотрителю; он прописывает в нем час вашего прибытия и отъезда или причины промедления; между тем вам выводят лошадей, запрягают их живо и вы едете далее. Советую вам давать каждому вознице десять крейцеров серебряных. Знаете, этот немецкий народ любит денежки, да и скорее поедете.

– Охотно исполню ваш совет. Но достали ли вы мне мелких денег?

– Не вас первых я провожаю отсюда. Мне известны нужды наших путешественников. Я принес вам разные деньги. Сочтемте их.

– Доверяю вам, да и не знаю толку в этих гульденах, цванцигах и крейцерах. Учили нас сочинять проповеди о бескорыстии, милосердии, воздержании, а никому не пришло в голову познакомить нас со сравнительной стоимостью всех ходячих денег.

– Извольте, я вас выучу. – Тут он начал раскладывать деньги по столу и показывать их ценность. Но я ничего не понял. Его выкладки были так же темны для меня, как алгебраические знаки для мужика.

– Поняли теперь? Не ошибетесь?

– Постараюсь упомнить, – сказал я притворно, не желая оскорбить его – Но как мне отделаться от здешней таможни? Между нами сказать, я везу с собою разные церковные книги в подарок православным христианам, находящимся в Венгрии. Так нельзя ли, как-нибудь избавиться от здешних мытарей?

Не мало мы судили и рядили об этом деле и наконец решили ехать в таможню и представить всю поклажу налицо. Приехали. Пошла потеха! Неумолимые мытари вытаскали из повозки моей все книги и давай весить их на огромных весах! Пошлины не взяли, а велели представить их в главную таможню в Вене. Весьма неприятны были эти хлопоты. Иван мой кое-как побросал книги в ящики, вделанные в повозку; и их запечатали свинцом. «Вот тебе, бабушка и Юрьев день! ступай не туда, куда хочешь, а куда велят», – проворчал я. Когда Греченский расплатился с рабочими и писцами, я оставил это мытарство и выехал из Брод, поблагодарив добродушного и услужливого земляка. Дай Бог ему доброе здоровье! Без него я изныл бы от тревоги, скуки и огорчения.

Благополучен, но скучен был переезд мой от Брод до Подгорце. Эта станция построена на покатости высокой и крутоярой горы, приосененной буковым лесом. На темени сей живописной горы видно большое старинное здание, похожее на замок.

От Подгорце до Злочова дорога пролегает в красивой долине. По обеим сторонам ее высятся холмы, покрытые лиственным, густым и чистым лесом. По оптическому закону уменьшения и слияния отдаленных предметов, вершины деревьев представлялись мне то кудрями, то кружевными узорами. Порой казалось, будто дерева сходят с холмов, как стада курчавых овец. Это не леса, а сады. В них такая чистота, такая зеленая мурава, такая приятная светотень, что так и хотелось погулять и отдохнуть там. Горные ручейки извиваются по всей долине и быстро катят свои светлые струи. В разных местах они приводят в движение небольшие мельницы. На покатостях холмов растет хлеб и разбросаны сельские хижины, да, хижины. Отчего же русин беден и печален в нарядной и смеющейся долине? Он – раб немца.

Город Злочов довольно опрятен. Отдохнув в нем немного, я поехал далее и в полночь прибыл в Лемберг, где под кровом русской гостиницы Гофмана нашел вожделенный покой.

17, Суббота. Крепкий сон освежил и укрепил меня. Выполнив все утренние обряды, я позвал гостиничного слугу и велел ему отыскать и привести ко мне иеромонаха Сергия Томовича. Пока он ходил за ним, любопытство заставило меня посмотреть на мимоходящих и прислушаться к их говору. Слова польские, малороссийские и немецкие отражались и исчезали в знойном воздухе. Столица Галицкого княжества казалась мне маленьким Вавилоном. Память моя воскресила Владимира Великого. Его стремление к соединению всех славянских племен в одно государство возвышало в моем мнении его славное богатырство. Хотелось видеть это стремление в других исполинах русских. Хотелось назвать Лемберг по-старому Львов. Но дух, благоговеющий пред тайнами Провидения Божия, не смел молить его о соединении русинов с нами! Ибо судьбы народов устрояются не по молитвам грешников и не по их желанию, а по воле Всевышнего, который расселил их по лицу земли. Однако, сильно было сожаление мое об отторжении Галиции от великого тела русского. Под влиянием сего чувства я невесело и равнодушно смотрел в окно, пока не пришел о. иеромонах Сергий.

Появление его вывело меня из состояния одеревенения. А от быстрого взгляда моего остолбенел сей смиренный отец. Он одет был в длинный распашной кафтан с борами, узорчато обшитый черными шнурками спереди и сзади. Из-под сей верхней одежды выказывался черный подрясник с длинным рядом неметаллических пуговиц от верху до низу и черный пояс с висящими напереди концами. Длинные русые волосы покрывали его плечи и грудь. Небольшая борода опушала его невыразительное лицо. Признаков монашества, кроме черного цвета, никаких не было. Обменявшись взаимными приветствиями, мы начали беседовать по-латински. Оказалось, что в Лемберге издавна существует православная церковь для русинов и сербов военного звания и что буковинский епископ присылает в нее переменных иеромонахов для богослужения и дает им жалованье, назначенное от австрийского правительства. Я пожелал видеть ее, также осмотреть Осолинскую библиотеку и посетить униатского архиепископа и его семинарию. О. Сергий сказал мне, что он в этот день служит обедню и после службы проводит меня, куда угодно. Мне захотелось помолиться вместе с ним; и он обещался прислать за мною человека.

В десять часов явился обещанный проводник и повел меня в Осолинское книгохранилище, в уголку которого помещена церковь. Входя в нее, я услышал родной язык, родное богослужение и чувствовал в себе тихий восторг. Отрадно было на чужбине помолиться Богу, как в отечестве. По окончании обедни осмотрена была мною вся церковь подробно. Она весьма мала и бедна, но и в ней раздаются и приемлются богатые дары Духа Святаго. К стенам ее приставлены деревянные, высокие седалища для богомольцев, по древнему обычаю восточному. Кое-где висят старые небольшие иконы. На одной из них, представляющей лик пророков, Давид написан с арфою в царском венце, Исаия – с пилою, Иезекиль – со свитком. Мысль изображать отдельно собор пророческий понравилась мне. Небольшой иконостас весьма древен, ветх и беден. Перстосложение благословляющей десницы на древнейших иконах греческого письма изображено точь-в-точь по нашему, т. е. именословно. – В алтаре, на святом престоле, лежит греческое Евангелие, такое же, какое я видел в Вильне²². Стало быть, подобное славянское Евангелие переведено с греческого, но где, кем и когда? На Афонской ли горе, по желанию русских отшельников, или в ином месте? Святым Кириллом или другим кем? Пока не знаю. В Киев оно принесено было афонским монахом и напечатано при Мазепе, но распространились ли издания его в северной России и можно ли отыскать их там в монастырях? Пока не ведаю. Прочие богослужебные книги в Осолинской церкви все напечатаны в России; стало быть там же и куплены. Жалкая бедность сего святилища изумила меня. К довершению моего удивления, о. Сергий поведал, что оно с платою помещено тут временно и что правительство нимало не заботится о духовных потребностях своих воев православных. Я вспомянул слова Господа: лиси язвины имут, Сын же человеческий не имать, где главы подклонити²³. Душа моя возмутилась. Мне жаль было, что православие едва терпимо в Австрии.

Из церкви о. Сергий повел меня наверх в книгохранилище. Тут нас встретил помощник библиотекаря, молодой поляк, и сказал, что как книги, так и дом, в котором они помещаются, завещаны городу графом Осолинским, и что число их ежегодно увеличивается на деньги, отпускаемые из городских доходов. Сперва он показал мне маленькое собрание древних вещиц, монет, минералов и портретов польских королей, потом ввел меня в саму библиотеку. Ее недавно переделали и потому она не вся приведена в надлежащий порядок. Книги, по большей части, польские; русских мало. Замечательна печатная книга о Брестском соборе на церковнославянском языке²⁴. Жаль, что я не имел времени заняться подробным рассмотрением славянских книг и рукописаний. Осолинская библиотека невелика. На вопрос мой о числе книг помощник отвечал, что оно не известно ему по недавности его службы. Все они расположены на открытых полках. Библиотечное здание стоит отдельно на малой площади, у подошвы горы. Наружная архитектура его довольно красива. Нижний ярус и средостения (коридоры) кругом его еще отстраиваются.

В полдень я пошел с о. Сергием к униатскому архиепископу Михаилу Левитскому. Было весьма жарко. Едва мы добрели до обители его. Меня ободряло одно нетерпеливое желание видеть этого Януса, который одним оком смотрит на восток, а другим на запад. Когда нас ввели в небольшую гостиную горницу преосвященный встал со стула, я подошел к нему, взял его за руку, но не поцеловал ее.

– Откуда и куда едешь, достопочтеннейший отец? – спросил он меня по-латыни.

– Из Петербурга в Вену, к тамошнему посольству нашему, – отвечал я на том же языке.

– Что нового в Петербурге?

– Милостью Божьею, все там благополучно.

– Какой митрополит русский ученее и знаменитее прочих?

– Московский Филарет.

– Я знал предместника твоего! Он носил одеяние католических белых священников. А ты почему одет иначе?

– Владыка! Я священно-архимандрит и потому ношу монашеское платье.

Архиепископ замолчал. Спустя несколько мгновений он обратился к о. Сергию и спросил его о здоровье буковинского епископа Евгения и о приезде его в Галицию на сейм. Сергий отвечал, что он давно не получал писем из Буковины и потому ничего не знает. После сего преосвященный начал говорить о церковных имениях и о необходимости благоустройства их в настоящее время, когда церковь должна поддерживаться сама собою. Как только он кончил свою речь, мне показалось, что ему не угодно более беседовать, и я раскланялся с ним. Он не удерживал меня и тем подтвердил мою догадку.

Архиепископ довольно стар, но еще бодр. Белое и румяное лицо его, оклада русского, весьма приятно. В молодости он был красив. Малые глаза его выражают хитрость. Средний рост его приближается к малому. Он одет был в фиолетовый кафтан с круглым капюшоном. Скуфейка того же цвета покрывала его стриженую голову. Большой перстень на руке означал, что он имеет степень доктора богословия.

Обитель, в которой живет сей архиепископ, находится вне города, на высоком холме²⁵. В ограде ее, против владычьих покоев, высится церковь во имя великомученника Георгия и разведен сад. Эта обитель в настоящем ее состоянии возобновлена была около 1771 года Львом Шептицким, епископом львовским, и впоследствии митрополитом униатских церквей, как то видно из его грамоты от 11 марта 1771 года: «Decreta constituendorum limitum in tribunali regni obtinuimus, ecclesias cathedrales tum sancti Georgii Martyris Leopoli a fundamentis restauravimus, ad eamque palatium episcopale de novo muro es latere cocto extruximus, in monte a natura informi hortum plantavimus eumque muro cinximus introitum portis et ferreis stachetis munivimus, quam etiam tituli obdormitionis Beatae Mariae Halic. in Krylos cum residentia episcopali pariter reparavimus»²⁶ (Histor. notitia de statu Hierarchiae Ruthenicae S. Roman. Ecclesiae Unitae. Manuscr. a Gerasewitz composit.)²⁷.

Престол львовского архиепископа содержится так называем fundo religionis, т. e. вкладом церковным, составленным из имений, отнятых у монастырей императором австрийским Иосифом II. Поскольку этот вклад невелик, то преосвященный Михаил, желая слить его с богатым имением, принадлежащим черновецкому престолу в Буковине, усиливается склонить тамошнего епископа Евгения к унии. Но в Черновцах знают его замысел и понимают свои выгоды. Епископ Евгений по этой причине не является на сеймы в Галицию и посылает туда поверенных своих, со строгим наказом не поддаваться никаким обольстительным внушениям.

Недалеко от обители архиепископа живет о. Сергий. Он пригласил меня к себе и оставил обедать. Единоверие сдружило нас. Я подарил ему бронзовую медаль, выбитую в Петербурге по случаю воссоединения наших униатов, и обещал ему прислать из Вены несколько богословских книг на русском и славянском языках. После обеда он показал мне на дворе небольшой приземистый дом, в который скоро будет перемещена церковь из Осолинского книгохранилища. Потом мы отправились в униатскую семинарию.

Дорогою о. Сергий предуведомил меня, что ректор Яхимович почитается умным и ученым богословом. Я нетерпеливо желал видеть рассадник, который снабжает Галицию двуличневыми священниками. Желание мое исполнилось. Ректор – смуглый, приземистый, толстенький каноник, в черном кафтане с круглым капюшоном, принял меня в своих опрятных и скромных кельях с тою ласковою учтивостью, которую непринужденно оказывает образованный человек подобному себе, и, поведав мне судьбу своей семинарии, показал ее во всей ее наготе.

Львовская семинария, учрежденная в 1747 году по благословению папы Венедикта XIV, на иждивение камеры апостольской, под названием Collegium pontificium Leopoliense²⁸, и порученная управлению католических монахов (сlerici regulares dicti Teatini)²⁹, существовала до 1772 года, или до первого разделения Польши, вследствие которого Галиция досталась Австрии. В 1774 году императрица Мария Терезия уничтожила ее и учредила в Вене, при церкви св. Варвары, другую семинарию для образования католического клира и духовенства униатов венгерских, трансильванских и кроатских. В ней позволено было учиться четырнадцати воспитанникам из галицийских епархий: львовской и перемышльской. Но император Иосиф II перевел ее опять во Львов и повелел, чтобы ученики обряда латинского и униатского имели общие классы и общих наставников и начальников, которые назначались из галицийских и венгерских епархий. По смерти сего государя (1790 г.), униатские епископы, не смотря на усилия католиков уничтожить равные с ними преимущества униатов, удержали за собою львовскую семинарию и у Леопольда II исходатайствовали подтверждение прав, дарованных ей Иосифом II. В 1803 г. император Франц позволил пятнадцати воспитанникам сего учебного заведения слушать уроки в венском университете и жить в так-называемом конвикте, в видах образования из них наилучших наставников и возведения их в высшие степени церковные в епархиях галицийских.

Семинария помещена в зданиях одного упраздненного монастыря³⁰ и имеет свою церковь. От множества учеников (250–300) в ней тесно и душно. В спальни их ректор не вводил меня, не знаю почему, хотя мы прошли мимо их по коридору. Вероятно, они так же, как и занятные и классные комнаты, неопрятны. Везде пахнет нашею бурсою. Столы и скамьи изрезаны, стены запачканы, полы испорчены. Столовая мала и не нарядна. Книгохранилище неметено было или от начала учреждения семинарии, или, по крайней мере, целый год. Ибо, при входе в него, я заметил кучу пыли и сору, которую только что сгреб сторож и не успел вынести. Ректор стыдился показывать мне эту врачебницу душ и на вопрос мой о числе книг и редкости изданий махнул рукою и отвечал: «не спрашивайте, когда видите, что комната пуста». Я замолчал, но согрешил – подумал: не так ли пусты и здешние головы, как эта библиотека. Во время обозрения семинарии, в комнатах и коридорах толпились ученики и, выпуча глаза, смотрели на мое монашеское одеяние, на орден Св. Анны и на мои кресты. Все они взрослы и одеты опрятно. Длинные кафтаны из черного цвета, с металлическими пуговицами от верху до низу, перехвачены черными широкими поясами с длинными висящими концами (у поляков пояса – красные). Науки преподаются им те же, что и у нас, с прибавлением оглашения прихожан (Катихетики). Но языки древние и новые, кроме латинского, не изучаются. По-гречески никто читать не умеет. Понятно, почему правительство не знакомит униатов с письменными памятниками греческой церкви. Оно боится силы православия.

Из семинарии я отправился в гостиницу, а о. Сергий пошел служить вечерню в своем убогом храме. Остальные часы дня потеряны были мною в прогулке по городу. Вожатый показывал мне разные церкви, монастыри и места, где учатся плавать и стрелять в цель. Не ненарядна столица Галиции, но, должно быть, скучна. Когда я воротился домой, застал в своей горнице доброго о. Сергия. Он пришел известить меня, что униатский архиепископ утром будет служить обедню в семинарской церкви и что я могу присутствовать при его служении, если то мне угодно. Такое известие обрадовало меня много, потому что мне хотелось видеть священнодействие униатского архирея.

18, Троицин день. В половине десятого часа, я пришел в семинарию. Меня ввели через боковую дверь в алтарь, где архиепископ уже кадил престол, поя: Приидите поклонимся. Спаси нас, Сыне Божий, и проч. Пожалел я, что не поспел к обряду облачения его, и став на левой стороне алтаря, усугубил свое внимание. Святитель одет был по нашему: только на руках его белые, нитяные перчатки с заглавными буквами имени И. X. на задках. Впрочем, перед Херувимскою песнею он снял их. С ним служили два пожилые священника и два диакона в белых подризниках из тонкого полотна, отороченных кружевами, в парчевых ризах и стихарях. Ризы похожи на наши, а стихари гораздо короче употребляемых у нас и сзади украшены большими кистями, соединенно висящими на длинных шелковых шнурках. В продолжение всей обедни, другие два священника, молодые, в полном облачении исполняли должность иподиаконов, подавая архиепископу и принимая от него дикирии и трикирии и держа их в руках своих, повитых белыми полотенцами, кои спускались с рамен. Также во всю обедню один иеромонах (префект семинарии) в черном кафтане и в одной епитрахили стоял в царских вратах с длинным латинским крестом, а среди церкви шесть семинаристов в стихарях держали большие зажженные свечи без поддонков. В алтаре, кроме ректора, стояло несколько молодых священников или иеромонахов в черных кафтанах и в одних епитрахилях. Устройство алтаря и всей церкви ничем не отличается от постановки наших старинных храмов. Четвероугольный престол более длинен, нежели широк, и довольно высок и потому при нем есть одна ступень для священнодействующего. Богослужение униатов (совершается по книгам, напечатанным в России) ни в сущности, ни в порядке не разнится от нашего, за исключением некоторых особых обрядов. Так диаконы, поднося архиепископу Евангелие или кадило, преклоняли пред ним одно колено. После третьего сугубого моления, он обратился лицом к западу с крестом и дикирием в руках и, став в самих царских вратах, вспоминал сперва римского папу, потом австрийского императора Фердинанда, певчие же на хорах громко пели многая лета, тому и другому, и наконец ему самому, по возглашении диаконом многолетия ему. На великом выходе он принимал дары в царских вратах, но безгласно. В Символе веры слышалось неприятное прибавление: и от Сына. Во всю обедню архиепископ не снимал с себя омофора. Сослужащие священники стояли у престола почти рядом с ним и, к удивлению моему, не причащались святых тайн: он один потребил дары. Вечерние молитвы прочтены были им не в алтаре, а на архиерейском месте, которое под сению устроено у стены за правым клиросом и обито малиновым бархатом. По обеим сторонам его линиями стояли на коленях священники в одних епитрахилях. Народу не было. Вначале вечерни ректор семинарии подал мне епитрахиль и молитвослов. Я принял их, но, признаюсь, не мог молиться вместе с отщепенцами. По окончании вечерней службы архиепископ разоблачился на своем месте. По его желанию, ректор вывел меня из алтаря в средину церкви; и тут преосвященный, пожимая мне руку, ласково просил меня обедать у него на другой день, если я пробуду во Львове. Я учтивою латынью поблагодарил его за приглашение и отказался от обеда, извинившись надневным отъездом. На нем было малое облачение, т.е. митра, омофор и фиолетовая мантия с источниками, и в этом убранстве он сел в карету и тихо поехал домой, предшествуемый крестом. А я, проводив его до ворот семинарии, возвратился в церковь, чтобы рассмотреть ее. Она высока, просторна, светла и довольно благолепна. Позлащенный иконостас старинный резной работы, с витыми колоннами, возвышается до самого потолка. Местные образа в нем написаны изрядно, в старом вкусе. Вся церковь, как водится на Св. Руси, убрана была древесными ветвями, в знамение приосенения благодати Святаго Духа.

В два часа пополудни о. Сергий пришел ко мне в гостиницу. Мы отобедали вместе, подружились еще более и, дав друг другу слово вести осторожную переписку, простились, как братья о Господе, соутешенные общею верою.

Вечером я выехал из Львова. Ночь была тихая, светлая. При лунном сиянии все предметы представлялись мне не в истом своем виде: горы казались выше, долины и овраги глубже, деревья пышнее, селения красивее. Смутно и неверно было наблюдение мое. Не хочу же и писать неверную картину. Лгать себе самому также, как и льстить, не должно.

От 19–23. От Львова до Вены я ехал без остановки днем и ночью. Долг службы побуждал меня спешить к месту моего назначения. А поспешность и недостаток исторических сведений о местностях лишали меня того удовольствия, которое чувствуется при подробном рассмотрении красот природы и при воспоминаниях о людском жительстве. Впрочем, в душу мою запало несколько новых впечатлений, кои питали размышления мои. Выражаю их. Большая дорога, по которой везли меня, устлана щебнем, укатана и по местам обсажена тенистыми каштанами и буками, так что ехать по ней любо. На горных покатостях она устроена волнообразно, дабы колеса, часто приподнимаясь на малые привыси ее, теряли часть своей быстробежной силы. Такое устройство ее достойно подражания. Любуясь ею и видя, с какою легкостью даже словаки перевозили по ней огромные тяжести парою лошадей, я желал, чтобы и у нас все пути сообщения устроены были таким же образом. Удобные и красивые дороги, кроме того, что полезны, показывают хорошее хозяйство в государстве и попечение правительства о благе народном. Что хорошо, то похвально. А нищенское попрошайство ремесленников в Австрии во время переходов их с места на место и от мастера к мастеру обнаруживает в сем государстве, с одной стороны, жалкую бедность этих людей, а с другой неумение власти прекратить ее соразмерением числа их с требованиями потребителей внутренних и внешних, или затруднение ее и даже невозможность уменьшать их количество, однажды увеличившееся по оплошности правительства, или по неверному расчету вероятностей торговых дел. Всем предержащим надобно хорошо знать государственную математику, т.е. уметь вычислить силы производящие и потребляющие внутри и вне отечества и соразмерять их между собою. Без этого знания или умения они причинят великое зло, именно, нищету умножившихся ремесленных людей, понижение цен за труды их в рабочих храминах, ненависть к богатым и скупым хозяевам этих храмин, и, в случае худого сбыта изделий, мятежи. Господи, избави всех от словесе мятежна и от скудоумия устроителей торговых дел и вразуми их вычислять: сколько нужно на реках и в городах паровых машин, дабы не уменьшились леса и не вздорожали дрова, и дабы бедные не зябли в утлых избах своих, и сколько требуется хлебопекарей, портных, сапожников, часовщиков, столяров, и проч., дабы излишек их, при обманчивой свободе торговли, не послужил в тягость им самим и во зло государству. Mέτρον ἄριστον³¹. Знай всему меру! Вот мудрое правило, которого должны держаться власти, как магнитного указателя при достижении такой цели, какова – довольство и спокойствие народное. Это правило в Австрии не совсем удачно приложено к устройству городов. В них направление опрятных улиц к средоточной площади, обставленной с четырех сторон общественными зданиями, и тут боевые часы на ратуше, торговые лавки и водоем украшенный изваянием святого, – все это хорошо; теснота же и духота улиц, вредная для здоровья, сплошная постановка домов без промежуточных садов, неравное размещение их в отношении к солнечному свету и недостаток промывания нечистот водою показывают, что немногосторонняя мудрость строила города немецкие. В одном из них, именно в Брюне, мальчишки и торговки приняли меня за косматое животное, и, когда я поглядывал из окон гостиницы, указывали на меня друг другу пальцами. Села пред Веною отменно хороши. Дома в них каменные; жители одеты пристойно; сады и поля обработаны так, что не видно кусочка невозделанной земли. В последнем селе мой возница надел на себя мундир, замшевые штаны, огромные сапоги и треугольную шляпу. Такая щепетильность австрийской столицы позабавила меня. В самой же Вене учтивость и благоразумное снисхождение мытарей и книгопытателей, которые, не смотрев моих книг, скоро отпустили меня, были так приятны мне, что от всей души поспасибовал их на пути от мытницы к церковному дому посольства, где встретил меня псаломщик и ввел в нарядные горницы, назначенные для помещения посольского священника.

Маршрут в Вену³²