Владыка и творческая интеллигенция

Мое знакомство с Владыкой Питиримом началось в 1976 году. Скончался один достойный человек, родственник отца Павла Флоренского. Отпевали его в храме Воскресения словущего. Знакомые попросили меня помочь нести гроб. Отпевал усопшего сам Владыка. Перед началом Владыка подошел к усопшему, поправил венчик, свечку в руках, цветы, коснулся одежд... какие-то еще движения его были, такие несложные, даже и не очень бросающиеся в глаза, но тягостность минуты была преодолена. Вообще это наше счастье, что у нас есть этот православный обряд прощания, он снимает самую жгучую горечь, он напоминает, что день смерти – это и день рождения в жизнь вечную. Но умом и душою ты принимаешь это, если священник служит так, как вел службы Владыка Питирим. Голос его был негромкий, немного глуховатый, но необычайно молитвенный. Облик его уже навсегда вошел в мое сознание – величественный и одухотворенный. Именно с тех пор храм Владыки стал моим храмом... Владыка всегда сам читал покаянный канон и великопостную молитву Ефрема Сирина, и сколько я ни слушал, постоянно было ощущение, что он читает только для себя и меня, а в храме-то полным-полно народу. Это все невосполнимо и незабываемо.

А первая личная встреча у нас случилась тремя годами позднее. «Комсомольская правда» опубликовала мой очерк «Святое поле». Это был один из первых шагов к тому, что предстоящее в 1980 году 600-летие Куликовской битвы стало важным событием в возрождении русской духовной жизни. Иллюстрацией к очерку была картина С. Харламова «Поле Куликово. Перед битвой».

Не знаю, кто показал эту статью Владыке, может, и сама она ему попалась на глаза и запомнилась, но в результате я оказался в числе тех, кого Владыка пригласил к себе в храм, точнее, в служебное помещение. Я многих потом спрашивал, и все подтвердили, что это была первая из подобных встреч иерарха церкви с творческой интеллигенцией. Мы пришли с Валентином Распутиным, Сергеем Харламовым и Борисом Карповым, автором первого документального фильма о Православной Церкви «Под благодатным покровом». А всего было человек 15–17. И чувствовалась вначале какая-то зажатость, конечно, от того, что опыта таких встреч у большинства из нас не было. Но вот появился Владыка Питирим, очень радостный, поздоровался с каждым. Кто-то просил благословения, кто-то еще не умел делать этого. Появился чай. Владыка только что вернулся из Европы, и запомнилось, как он с таким мягким юмором рассказывал, как наблюдал богослужебное представление у католиков: «Вот вошла девушка, изображавшая Еву, потом юноша, представлявший Адама. Потом грянула музыка, вполз Змей-обольститель»... и какие-то еще смешные детали, подмеченные им мастерски. Вскоре разговор стал общим, напряжение первой встречи с иерархом улетучилось... А ведь это, по сути, было самое начало сотрудничества Церкви и православной общественности.

Я стал бывать в его храме на службах. Однажды он пригласил меня поехать в Волоколамск. С нами был хор, Владыка обращался к певчим, как к «отцам иподиаконам», и относился к ним очень по-доброму. Говорил: «Вот вы еще не очень хорошо спели, давайте потрапезничаем». Поехали и в Иосифо-Волоцкий монастырь, где была тогда «мерзость запустения», предреченная пророком Даниилом. Владыка обходил с нами эти развалины, вздыхал очень тяжко, представлял, каких трудов будет стоить восстановление. А в том, что обитель вернут Церкви, он не сомневался. Так и произошло. Заводил в подвалы, показывал место, где, по преданию, похоронен был Мал юта Скуратов.

И никогда не забыть, как отцы иподиаконы пели пасхальные стихиры, крестясь на обезглавленные купола. К слову сказать, Владыка обладал прекрасным тенором. Именно он создал фактически самый первый церковный хор, который не только пел в храмах, но и вышел к людям – на сцены театров, домов культуры. Владыка вообще был неравнодушен к красоте. Не к роскоши – он ценил красоту иконописи и живопись. В кабинет его было очень радостно заходить. Когда Издательский отдел переехал из Новодевичьего монастыря на Погодинскую улицу, он, показывая свои новые апартаменты, говорил с легкой усмешкой: «Вот, живу уже совсем по-господски». В этой обстановке занят он был непрерывно: постоянно к нему входили люди, приносили документы, гранки, новые издания. С пустыми руками мы от него никогда не возвращались – он любил дарить книги. Я много лет жил по церковным календарям, изданным его отделом. Еще была книга – просто чудо полиграфии по тем временам, да и сегодня она смотрится как шедевр – «Повесть о Борисе и Глебе». Я ему с радостью принес как отчет свою книгу «Меж Непрядвой и Доном», изданную к 600-летию Куликовской битвы. Владыка издавал много книг, не только религиозных, но и тех, где художественность объединена с православной духовностью, например, различные альбомы. И, что очень важно, книги его были доступны по цене, их могли купить люди разного достатка.

Владыка Питирим был единственным иерархом, приехавшим на Куликово поле в сентябре 1980 года, в 600-летие битвы. Этот год был годом большого духовного взлета России. К тому же надвигалась еще одна дата – 1000-летие крещения Руси.

Это была большая смелость Владыки – приехать на святое поле. Ведь тогда руководство советских и партийных учреждений с иерархами не встречалось (по крайней мере открыто), и в сценарии праздника это совершенно не предусматривалось.

А Владыка появился внезапно, без какой-то там свиты, всего человека четыре было с ним, и скромно стал в стороне. Но я отчетливо помню, как радостно заулыбались военные, особенно полковник один, ближе ко мне стоявший – наверное, верующий в душе человек. Что уж говорить о простых верующих! На месте битвы тогда собрались лучшие представители нашей интеллигенции, было и начальство – первый секретарь Тульского обкома партии, к сожалению, не помню его фамилию. Трибуна, микрофоны – все как положено. И к чести тогдашнего руководства, они безо всякого согласования с «верхами» пригласили Владыку выступить. Интуитивно ощутили, что Владыка скажет и лучше их, и найдет самые нужные слова. В общем, все удалось, слава Богу.

Высокая его культура, начитанность проявлялись совершенно естественно. Судите сами. Как-то случайно мы встретились в аэропорту «Шарль де Голль», я возвращался из Франции, а Владыка куда-то летел с нашей делегацией. Я спросил, куда, а он улыбнулся устало, сказал: «Я как Аркашка Несчастливцев – то из Вологды в Керчь, то из Керчи в Вологду».

Последний раз увидеться с Владыкой Господь сподобил меня в 2003 году, во время нашего путешествия на Святую Землю, за Благодатным огнем. Фонд святого апостола Андрея Первозванного разрабатывал и организовывал всю эту поездку. Благодатный огонь возгорается, как известно, только раз в году на Пасху и только по православному календарю. И, что также известно, сохраняет в первое время свои чудесные качества – не обжигает, им можно умываться. И вот этот Благодатный огонь попадает в Россию, причем в первые пасхальные часы, прямо из Иерусалима. Мой сын Владимир, работающий в Фонде, как раз и организовывал эту поездку, и до последнего момента было неясно, кто из наших иерархов возглавит ее. Я им говорил: молитесь, усердно молитесь, чтобы это был митрополит Питирим. И в последний час решилось: Владыка полетит. Это было знаменитое посольство: с нами ехали три представителя Президента страны в Федеральных округах, мэр Москвы Ю. Лужков, вице-спикер Госдумы Л. Слиска, режиссер Н. Михалков, скульптор 3. Церетели. Журналисты осаждали нас необычайно. Поселили нас в гостинице «Маунт Сион», ну а Владыку, конечно, в нашей православной миссии.

В тот год впервые читали молитву «Просите мира Иерусалиму». Это для меня такая великая честь, сподобил Господь, что я написал текст этой молитвы, и впервые ее накануне Пасхи, в субботу, читал митрополит Питирим вместе с Патриархом Иерусалимским Иринеем. А потом мы пошли к храму Воскресения Господня, где все уже было совершенно забито народом, охрану наших полпредов, мэра, вице-спикера просто разметало, попридавило, поприжало к стенам. Как я шутил потом, никогда еще наши руководители не были так близки к народу. Нет, им, конечно, ничто уже не угрожало, тут уже сам Господь Бог «вершил протокол».

В ту поездку на утренней службе в Троицком соборе Русской православной миссии я в последний раз причастился из рук Владыки Питирима. И в тот год именно Владыка Питирим возглавил пасхальную службу в храме Христа Спасителя, озаренного пламенем тысяч свечей, зажженных от привезенного Благодатного огня.

Владимир Крупин,

писатель

Продолжает сын В. Н. Крупина Владимир:

Главная задача – успеть привести Благодатный огонь в Москву к началу Крестного хода и пасхальной службы. Нужно было поторапливать всех наших высоких персон, их службы сопровождения, чтобы успеть к трапу. В самолете мы уже перевели дух. Было две лампады с Благодатным огнем, одну держал Владыка Питирим, другую – я. Еще в Иерусалиме нам стало известно, что Святейший Патриарх плохо себя чувствует и главную службу в главном храме страны он поручает провести митрополиту Питириму. Но ведь нам надо успеть! Мы благополучно приземлились во «Внуково», и нам дали «зеленый» коридор. Машины полетели, скорость за 220 км/ч заходила. Успели. Наверное, это рекорд – от аэропорта «Внуково» до Храма Христа Спасителя долетели всего за 13 минут, всего за три минуты до начала службы – и притом с лампадами Благодатного огня. Конечно, вся эта операция потребовала огромных нервов, особенно от понимания всей ответственности. Важнейшее церковное, государственное мероприятие – и в таком жестком графике. Но вот Владыка... он был так радостен, светел лицом, что невольно я сам себя одергивал – ну какие тут у тебя могут быть проблемы! Вот же рядом митрополит Питирим, такой сияющий.

Будучи человеком большой культуры, знатоком изобразительного искусства и в то же время носителем истинной духовности, Владыка умел настроить художника на постановку самых высоких творческих целей и указать пути их достижения. Если мы привыкли обращаться к иерарху Церкви в преддверии каких-то трудных, серьезных дел за благословением, то каждое мое общение с Владыкой Питиримом, по сути, оказывалось благословением – столь глубоко и духовно продуманы были его наставления на выполнение творческих задач.

Я очень благодарен Владыке и судьбе за то, что мне удалось воспользоваться его приглашением пожить в Иосифо-Волоцком монастыре, написать виды монастыря, его окрестностей и окружающей природы. Мне посчастливилось ощутить в повседневной жизни обаяние этого прекрасного хозяина монастыря, когда каждый день заканчивался отчетом о проделанной работе, был полон мыслей о процессах творчества и научного поиска. В науке его особенно интересовали проблемы взаимодействия естественных и экспериментальных основ наших знаний с духовными началами. Он умел выделить узловые вопросы взаимодействия материального и духовного, показать их неразрывную связь и единство – будь то математика или физика, химия или биология, лингвистика или история. И во всех отраслях человеческих знаний поражала его эрудиция, глубочайшее проникновение в предмет науки и методы исследования, богатство примеров и аналогий. Можно вспомнить проблему непротиворечивости аксиом математики или использование пространственных моделей в математических доказательствах, физические ограничения в исследовании микромира или вопросы моделирования сложных процессов в живой природе и обществе – во всех этих направлениях он со всей убедительностью умел показать ведущую роль духовной компоненты знаний и научного поиска. Краткое по времени, но очень емкое по содержанию пребывание в монастыре сохранилось в моей памяти как ярчайший эпизод жизни. Написание цикла «Монастыри и храмы России» стало приоритетным направлением в моем творчестве, так как замысел этот родился во многом благодаря посещению Иосифо-Волоцкого монастыря и влиянию Владыки Питирима.

Удивительный духовный мир Владыки так располагал к нему, что всё время казалось: эту часть души он дарит только тебе, хотя я прекрасно понимал, сколь многих людей духовно окормлял и соединял Владыка, скольким придал сил и помог в трудную минуту, – всё это лишний раз свидетельствует об удивительной щедрости огромной души митрополита Питирима.

Владимир Никонов,

заслуженный художник России,

профессор, доктор технических наук

Еще до того, как я познакомилась с Владыкой Питиримом, сам его внешний облик представлялся мне в высшей степени духовным и благородным. Было в нем что-то библейски строгое, вызывающее почтение.

В июне 1988 года мой отец Александр Иванович Овчаренко, как бы в предчувствии грядущих трагических для него и семьи событий, вдруг решил нас представить Владыке Питириму. Едва ли это кого-то из нас удивило. Папа с уважением относился к духовным лицам, так как в его крестьянской семье, может, подспудно, но сохранялись обычаи веры.

Вся наша семья – мама, сестра Лена и я – вместе с папой отправились на Погодинскую в Издательский отдел Московского Патриархата, где к тому же в этот день проводился поэтический концерт, посвященный тысячелетию Крещения Руси. Папа прошел побеседовать с Владыкой, а мы, послушав поэтов, остались на попечении ближайшего сподвижника митрополита Питирима архимандрита Иннокентия (Просвирнина). Отец Иннокентий рассказал нам о работе Издательского отдела, провел в домовую церковь, ответил на наши вопросы. Его интеллигентность, сдержанные манеры, красота произвели на нас большое впечатление. Эрудиция, знание филологии, истории, археологии свидетельствовали о настоящей учености этого служителя Церкви. Помню, что мама еще сказала, что возле Владыки Питирима и должны быть такие удивительные люди.

Меньше чем через месяц погиб мой отец при загадочных обстоятельствах. Отдыхая с мамой в Ниде (Литва), куда ему усиленно рекомендовали поехать вместо Риги распространители путевок в Союзе писателей, папа чувствовал себя бодрым и здоровым. Но 20 июля вошел в море, и его не стало. Он купался на мелком месте, а вообще-то отлично плавал. Не было ни инфаркта, ни инсульта – таинственная гибель накануне развернувшейся перестройки.

В потрясении и смятении, мы остались одинокими в пустыне мира и нуждались, как никогда, в сочувствии и заботе. Тогда еще почти все были далеки от исполнения церковной обрядности похорон. Будучи верующей с детства, я позвонила архимандриту Иннокентию с просьбой помочь в погребении отца. По его указанию папу отпели в храме Воскресения словущего на Успенском Вражке, а на гражданскую панихиду в Институт мировой литературы был прислан одетый в штатское священник отец Севастиан, который сопровождал гроб и на кладбище. Это было большой духовной поддержкой мне и моим близким.

На девятый день Владыка Питирим сам служил панихиду по папе в храме Издательского отдела на Погодинской. Тогда-то от него я узнала, что папа просил «в случае чего» отпеть его и духовно окормлять его семью. Знакомство папы с Владыкой Питиримом началось через его американского друга, потомка представителей первой волны русской эмиграции профессора Джорджтаунского университета Дмитрия Дмитриевича Григорьева, впоследствии ставшего настоятелем Свято-Николаевского собора в Вашингтоне.

Вскоре я опять пришла к отцу Иннокентию договариваться о вечном поминовении папы в храмах Оптиной пустыни и Издательского отдела. Отец Иннокентий предложил мне отредактировать перевод Псалтыри, который Издательский отдел готовил к печати, и вообще перейти к ним на постоянную работу, чтобы я могла поправить материальное положение семьи. Я тогда преподавала на филологическом факультете МГУ, но уже готовилась к поступлению в докторантуру Института мировой литературы имени А. М. Горького. Меня пригласили к Владыке Питириму, который сказал, что хотел бы помочь семье покойного друга. Он рассказал мне о планах изданий, сказал, что отцу Иннокентию нужны квалифицированные помощники. Я ответила, что должна посоветоваться с семьей.

На семейном совете было решено, что для меня важнее докторантура. А помогать Издательскому отделу я смогу и не работая там. Перевод Псалтыри был мною, конечно, отредактирован.

Свидетельством заботы и чисто человеческого желания Владыки помочь осиротевшей семье было и то, что митрополит Питирим разговаривал с моей мамой, о которой он, видимо, многое знал от папы. Он предложил ей стать настоятельницей монастыря, чтобы усилить духовную подготовку монахинь, организовать при монастыре нечто вроде Академии духовности, где монахини бы приобщались к высокой культуре и затем несли ее в другие монастыри. На вопрос мамы: «А что же делать с дочерьми?» – он отвечал, что и у других монахинь есть взрослые дети. Когда мама сказала, что монастыри сейчас в развалинах и там настоятельницы должны быть еще и прорабами, Владыка Питирим заметил, что он знает о ее интересе к архитектуре. Мама всерьез задумалась о предложении митрополита, но не преминула посоветоваться с большим русским писателем Леонидом Максимовичем Леоновым. Он спросил ее, достаточно ли она религиозный человек, чтобы идти таким путем? И мама отклонила предложение Владыки.

Но мое общение с митрополитом Питиримом не закончилось.

С 1992 по 1994 год я работала с Л. М. Леоновым, готовя к печати его роман «Пирамида». В романе показаны религиозные искания священника Матвея Лоскутова, под влиянием обрушившихся на Россию тяжелых исторических испытаний склонившегося к гностицизму. Отец Матвей начинает размышлять о равноправии добра и зла в мире, о необходимости зла, даже решает встретиться с эмиссаром нечистой силы на земле профессором Шатаницким. Леонид Максимович очень переживал, что ему приходится иметь дело со столь еретической, как он выражался, материей, и хотел посоветоваться с кем-нибудь из священников о том, насколько это греховно. Я рекомендовала ему обратиться к отцу Иннокентию (Просвирнину). Не дозвонясь ему, Леонов обратился непосредственно к Владыке Питириму и узнал, что неизвестными лицами на отца Иннокентия было совершено нападение в Иосифо-Волоколамском монастыре, где он был благочинным, и с тяжелыми ранениями он был доставлен в больницу (после этого он прожил недолго). Очень я печалилась о судьбе отца Иннокентия. Леонид Максимович не знал отца архимандрита, но переживал не меньше меня. Свои же недоумения он решил обсудить непосредственно с Владыкой. Мы очень мало знали о Владыке Питириме. Если отец Иннокентий казался воплощением духовного начала, то Владыка более походил на крестьянского сына. И когда он, с большой просфорой в руках, пришел к Леонову, тот вдруг усомнился, что Владыка сможет понять всю глубину его философских исканий и, вместо того, чтобы поговорить о гностической ереси, вдруг сказал, что в романе есть сцена попытки обольщения ангела Дымкова Юлией Бамбалски. Владыка ответил, что ничего греховного в этом не видит. Дальнейшего общения Леонида Максимовича с митрополитом Питиримом, кажется, не было.

Позднее, когда я общалась с Владыкой по линии общества «Россия – Португалия», я узнала о его большой преподавательской деятельности, истинные масштабы которой мне открылись лишь на отпевании митрополита Питирима, когда со словами прощания стали выступать пастыри – его ученики. Владыка всегда держался чрезвычайно скромно, что, с одной стороны, облегчало процесс общения с ним, а с другой – приводило многих к недооценке его личности. Например, Леонид Максимович так и не разрешил своих теолого-философских недоумений, а ведь в романе, как мне сказал позднее Владыка Питирим, действительно есть весьма спорные с точки зрения теологии моменты.

В конце ноября 1998 года я встретила Владыку на Круглом столе в Союзе писателей. Круглый стол был посвящен теме «Россия, Запад и Восток». Поскольку мы несколько лет не виделись, я даже не ожидала, что он меня узнает. Но он сразу направился ко мне, благословил и стал благодарить меня за редактирование перевода Псалтыри. В те дни мою сестру Лену увезли в роддом, и я попросила Владыку молиться за нее. «Все будет в порядке, – заверил он меня. – Родится мальчик, и я надеюсь, что вы назовете его Сашенькой». Когда 28 ноября появился на свет мой племянник, я обратилась к Владыке Питириму, чтобы он окрестил малыша. Владыка согласился это сделать, но должно было пройти сорок дней, ибо лишь после этого срока в храм допускается мать.

Но тут вмешался отец ребенка. Совсем неверующий человек, он заявил, что зимой крещение будет опасно для младенца, и отложил проведение этого таинства. Позднее Владыка заболел, и мы окрестили Сашеньку в сельской церкви недалеко от Ново-Иерусалимского монастыря.

Владыка был бесконечно добрым человеком. Но я знала, что всю жизнь ему сопутствовали зависть и хула. Одно время я регулярно заказывала панихиды по своему отцу в храме Воскресения словущего на Успенском Вражке. Как-то раз один из служивших в этом храме священников, увидев меня на Сергиевских чтениях в МГУ, заявил: «Приятно встретить здесь дам, которые часто приходят в наш храм, привлеченные усами депутата Владыки Питирима». Мне стало противно, тем более, что на службах Владыки в этом храме я никогда не присутствовала. Надо было бы прогнать этого завистника, но Владыка, похоже, никого не преследовал.

В 2002 году было создано общество «Россия – Португалия», вице-президентом которого меня избрали. Учитывая большое количество в Португалии православных выходцев из бывшего СССР, было признано целесообразным ввести в состав руководства общества Владыку Питирима. Он согласился, а мы и не мечтали о такой чести.

Согласие тогда уже тяжело больного, но все-таки очень активного Владыки было для нас очень важным, ибо нам надо было доказать свою жизнеспособность в глазах тогдашнего португальского посла Нунеша Бараты. В честь приезда в Москву одного из руководителей португальского Фонда Гулбенкяна доктора Жозе Бланку посол Португалии дал ужин и поручил мне составить список приглашенных. Наше общество было представлено весьма достойно: председатель Союза писателей России Валерий Ганичев, председатель российско-португальской комиссии Союза писателей поэт Юрий Кузнецов, секретари Союза писателей России П. Ф. Алешкин и О. М. Бавыкин, вице-президент Российской академии наук Н. А. Платэ, директор Института мировой литературы Ф. Ф. Кузнецов. Но все присутствующие замолчали и с почтением склонились перед нашим главным «активистом» митрополитом Волоколамским и Юрьевским Питиримом. Посол вначале отнесся к нему настороженно, но Владыка рассказал ему о своем посещении Фатимы и, увидев у одного из присутствующих португальцев Мальтийский крест, сказал, что и у него есть такой же. «А они не сатанисты?» – спросила я о мальтийских рыцарях. «А пес его знает!» – отвечал он.

Мы сели за стол. Я сидела рядом с послом и переводила, а напротив нас усадили Владыку. Узнав, что учеником Питирима является настоятель Антиохийского подворья отец Нифон, посол отнесся к нему более любезно и даже шутя сказал ему: «Хорошо бы, если бы вас избрали следующим папой римским!» «Если изберут, не откажусь», – смеясь, отвечал Владыка.

После этого приема значение нашего общества в глазах посла резко возросло.

Позже я уже не видела Владыку лично. Говорила с ним по телефону, когда в 2003 году вышла книга воспоминаний Александра Овчаренко «В кругу Леонида Леонова». Владыка попросил, чтобы я принесла ее к нему домой, в Денежный переулок. Я это сделала, но передала книгу его помощникам, не рискнув побеспокоить больного.

Когда присутствовала на отпевании пастыря в Елоховском соборе, мне казалось, что вся Россия, олицетворением которой он в значительной степени был, пришла с ним попрощаться. Толпа заполнила весь двор Елоховского собора. Вместе с Владыкой я еще раз оплакала своего отца, архимандрита Иннокентия (Просвирнина), Леонида Леонова – всех этих масштабных, значительных людей, носителей лучших черт русского характера, сложившихся в героическую эпоху и утраченных русскими в наш жалкий век безвременья и чистогана.

Ольга Овчаренко,

ведущий научный сотрудник ИМЛИ РАН

Да сотворит тебя Господь пастыря доброго, пастыря любящего,

пастыря попечительного и мудрого, пастыря, за овцы своя душу

положити готового.

Из напутствия новорукоположенному епископу Питириму

Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия I

Не скрою – заробел, когда сел за воспоминания. Заробел от того, что он – Личность! Уразумел: еще многое предстоит обдумать – почему так, а не иначе жил этот наш замечательный современник. В итоге пока на бумагу легли немногие сценки-эпизоды.

У гроба...

2003 год, 4 ноября. Траурный день. Его не стало после 77 лет жизни. Позади почти 30 лет моего знакомства с ним и даже некоторые совместные заботы. Прощался я с почившим Владыкой в том храме, где он служил 31 год по личному наказу-благословению Патриарха Пимена. Эта небольшая церковь Воскресения словущего на Успенском Вражке живет в несуетном окружении нескольких старинных проулков и скверика, откуда, правда, рукой подать до всегда нервно-взбудораженной Тверской улицы, в том месте, где располагался в царские времена дворец губернаторов, затем Моссовет, а ныне мэрия, напротив которой памятник основателю Москвы.

Подгадал придти на последний земной поклон в тот час, когда вокруг гроба сплотились в горестной печали совсем немного прихожан, просто одетые и со скромными по их достатку цветами и свечами. Сразу приметил среди них несколько молодых лиц. Легкий церковный сумрак, взыскующе всматривающиеся в тебя с иконостаса, со сводов и стен иконные лики, волны ладана и кадильного дыма, молитвенные распевы с клироса и негромкий, выразительный голос священника с частым повтором молений «Господи, помилуй...», и смиренные и одновременно нескрываемо благодарные Владыке прихожане... а еще добавляла душевной грусти позаоконная осенняя тишина.

Всё это настраивало на особую – умиротворяющую – благоговейность.

Тогда невольно пришли размышления: он оставил – и не только нашему, как предчувствую, поколению – пример превелико благочестивого служения Богу, Отечеству и соотечественникам. Не зря народом рождена в веках пословица: если Бог любовью наставит, то и доброго пастыря приставит.

Мне всё думалось, у ног его стоя: даже то, конечно же, неполное из жизни Владыки, что довелось мне узнать в годы нашего знакомства, поражает. Многим, но прежде всего: соединением подвижничества, желания не только проповедовать, но и творить, мудрости, многогранности запросов и увлечений, превеликого многопознания в религиозных и светских науках истории и философии, а еще ненарочитой простоты в общении при строгости в оценках того, что он не принимал при всем своем великодушии, то есть не поступался священными для себя принципами.

С чего же начиналось мое общение с ним?

По решению ЦК КПСС

1977 год. Скажу так: веления судьбы, которые объединили Владыку Питирима и аз, грешного, неисповедимы. Стал я директором тогда прославленного и к тому же самого крупного, пожалуй, во всем мире, специализированного на классике издательства «Художественная литература» («ИХЛ»). И именно по его значимости в обществе и связала меня судьба с досточтимым Владыкой.

В первый же день своей работы прочитал предписание от ЦК КПСС, тогда правящей партии: ИХЛ, оказывается, является ни для кого не обнародованным посредником между издательством Патриархии и государственной полиграфией. Догадался: таков хитроумный запрет церковникам на прямое общение с типографиями. Умысел партбонз, в общем, зряшный, всего лишь перестраховочный. И в самом деле – чем грозит-то непосредственное общение одних с другими? Неужто быть трещинам в державном фундаменте от того, что кому-то по церковным праздникам приносят поздравления?

Так или иначе, а я отныне почти на 10 лет был обогащен чтением сигнальных экземпляров «Журнала Московской Патриархии» (таково его деловито-простое именование), главных священных христианских книг и (правда, тогда еще не очень многих числом) других изданий (Четьи-минеи, годовые календари в немалом объеме разнообразных сведений и некоторые другие). И, естественно, осчастливлен сотрудничеством с главным православным издателем – Председателем Издательского отдела Московского Патриархата пока еще в чине архиепископа Волоколамского (позже он мне поведал, что был благословлен на издательскую стезю тем, кто его отечески выделял и любил – Патриархом Алексием I).

Знакомлюсь – слышу сугубо светское: «Константин Владимирович Нечаев». И тут же попадаю в неотразимую зависимость, ибо он необычайно красив: всем! И по-русски тонким лицом с выразительными глазами, и вольготно раскинувшейся по рясе могучей черной бородой пока еще лишь с серебристыми проблесками, густыми волосами, нетронутыми возрастом, из-под фиолетовой камилавки (так и хочется писать: власами), а потом, с годами, сплошь благородного чисто-снежного отлива. И великолепно изысканной русской речью, кою он, как я потом постепенно узнавал, щедро использовал в общении и с паствой, и со светскими собеседниками. А как тонки кисти рук с длинными изящными пальцами, которые я углядел в широком распахе рукавов ризы: подумал – словно у скрипача или пианиста (так и было, о чем рассказ далее).

В эту первую встречу Владыка не загружает меня никакими профессиональными издательскими разговорами, и потому отмечаю только его завидно широкую образованность даже в светской литературе, в оценках международных событий и деяний нашего тогдашнего правительства. Подумал, что его эрудиция связана с тем, что изрядно поездил по свету, в том числе в качестве члена Советского Комитета защиты мира. Со временем от многих своих знакомых в сфере культуры узнавал, как он авторитетен в обществе благотворным влиянием на формирование патриотических взглядов.

Сколько же раздумий: как вести себя в отношениях с издательством Питирима? Легче легкого стать дисциплинированным исполнителем нехитрых директив – требовать жесткого исполнения графика издательско-типографского процесса, не разрешать журналу «досылов», что крайне бы огорчало Владыку («досыл» – это жаргонное у журналистов понятие: передача в типографии статей с опозданием, что, коверкая график, удорожает полиграфический процесс). Хватило ума – использовать политику «не мешать!» и не встревать без особых причин в «чужие» дела.

Это, как теперь понимаю, и обеспечило, что в пору перестройки, когда издательство Владыки Питирима избавилось наконец от посредника, он позвонил, что-то там попросил и этим разговором как-то очень естественно и непринужденно дал понять, что продолжает наше знакомство. Дальше я убедился, что он поднял его на виток совсем иных отношений. Теперь уже Владыка стал посредником в моих порывах хоть как-то споспешествовать Церкви своим издательским опытом.

...То, что я скажу далее, требует предисловия – прочитанное не должно восприниматься как хвастливое тщеславие: дело только в желании добавить еще один мазок в портрет Владыки – его великодушие и, пожалуй, умение при случае одарить даже комплиментом, явно сверхщедрым, незаслуженным. Итак, на одной из книг, которая вышла под его редакцией и была подарена мне, выведено четкими черными чернилами, красивым – несмотря на стремительность пера – почерком: «Дорогому Валентину Осиповичу, чрезвычайно уважаемому книгоиздателю и шефу по издательскому делу в продолжении многих лет – с искренней и большой любовью. 9 сент. 1997». И подпись, перед которой он вывел по церковному обычаю крестик.

Я как-то спросил его: «Как и когда Вы стали издателем?»

– Второго января 1963 года. По велению и благословению Святейшего... Работали тогда в одной комнате Новодевичьего монастыря. Какое издание особо запомнилось? Библия. Она не издавалась в России уже сколько десятилетий... Ведь дожили до того, что кое-кто покупал сатанистскую книгу безбожника Емельяна Ярославского «Библия для верующих и неверующих» и вооружался ножницами и клеем: вырезал подлинные цитаты.

– Как журнал сосуществовал с цензурой?

– Ох, как доставалось. Приходилось искать возможности ее обходить. Вот запретили сообщать о крестном ходе – так печатали, что служба заканчивается процессией.

– Погодинка (так Владыка любил называть свое издательство на Погодинской улице) начиналась с восьмидесяти метров и с 20-ю сотрудниками. А сейчас – три этажа с 170-ю работниками.

Необычное приглашение

1978 год, конец мая. Конверт от Владыки – с чем? Удивился – это приглашение на заключительный сбор участников конференции служителей Церкви и ее иностранных гостей. Вчитываюсь: она посвящена 60-летию восстановления Патриаршего престола; гостиница «Советская», 28 мая, с торжественным обедом от Патриарха в тамошнем ресторане (тут же припомнилось – то былой дореволюционный «Яр», воспетый в любимом у цыганских песельников романсе).

Надо ли светскому издателю и члену атеистической партии отказаться? Понимал: честь превеликая оказана, нельзя обижать, да и – чего уж скрывать – преинтересно-прелюбопытно впервые в жизни побывать на таком действе высшего церковного синклита. Подумал: лишь бы не прознал про приглашение и не встрял райком партии, по обычаю туповато бдящий, чтобы не возникали даже малые отступления от партканонов.

.. .Как и договорились, Владыка встретил меня и, пока еще оставалось немного времени, завел в свой в этой гостинице временный апартамент, который, видимо, был ему выделен для исполнения некоей организационной миссии. То и дело открывалась дверь и обращались к нему какие-то его сотрудники, среди них заприметил девушку, которую запомнил по ее преддипломной практике в издательстве «Молодая гвардия», где я состоял до ИХЛа главным редактором; по тем временам она выбором своего места работы явила несомненную отвагу, но ведь и посчастливилось ей быть под наставнической дланью самого Питирима.

Но вернусь к беседе с ним в этот особый для Русской Церкви день. Он с нарочитой таинственностью слегка улыбнулся и проговорил:

– Вам, несомненно, члену партии, надо знать, что в революцию 1917 года именно ваша партия восстановила Патриарший на Руси престол...

Я был ошарашен. Он добился своего, но счел нужным больше не эпатировать и принялся уточнять:

– Нет, конечно, победившая в революцию партия никакой заботы о Церкви не думала проявлять, – произнес он деликатно перед тем, как продолжать открывать тогда даже мне, историку по образованию, неизвестно-причудливые связи исторических событий. – Это не более чем политическая потребность. Царь Петр лишает Русскую Церковь возможности иметь Патриарха – предсовнаркома Ленин отменяет царское повеление тем, что устанавливает отделение Церкви от государства.

И передал мне оттиск предстоящей в «Журнале Московской Патриархии» публикации речи Патриарха Пимена, которой еще только предстояло быть здесь произнесенной. Я схватил первым любопытствующим взглядом начало (храню и поныне эту публикацию):

«Возлюбленные о Господе архипастыри и пастыри, дорогие братья и сестры, верные чада Русской Православной Церкви, живущие в нашем великом Отечестве и в рассеянии сущие!

В эти радостные дни празднования светоносного Воскресения Христова наша Церковь отмечает 60-летнюю годовщину восстановления Патриаршества Поместным Собором 1917– 1918 годов. Почти два столетия она была лишена патриаршего возглавления, которое было упразднено светской императорской властью вопреки желанию и воле самой Церкви. Поместный Собор устранил эту аномалию в церковной жизни, избрав Предстоятелем Церкви Святейшего Патриарха, благодаря чему наша Церковь встала на традиционный путь православного канонического устроения. Промыслу Божию было угодно, чтобы в 1917 году, в самом начале созидания новой жизни в нашей стране, в Церкви Русской снова, согласно древним канонам, стал Первосвятитель, первый епископ, как требует этого 34-е Апостольское правило. И вот уже шесть десятилетий благодеющая Десница Божия помогает всем нам – архипастырям, клиру и верующему православному народу осуществлять свою деятельность согласно заветам Первосвященника Великого, Пастыреначальника и Главы Церкви, Господа нашего Иисуса Христа...»

Пора было идти в зал, и мне было высказано заботливое: «Быть в заключение концерту, и рекомендую – поверьте моим ожиданиям – не уходить». И дал понять, что имел отношение к созданию репертуара. У меня сохранилась программка, и я ее сейчас обнародую, чтобы предметно показать музыкальные предпочтения Владыки:

«Первое отделение. Хор Троице-Сергиевой Лавры и Московской Духовной Академии под управлением архимандрита Матфея (Мормыля): «Христос анести» А. Астафьев; «Благослови душе моя Господа» Вик. Калинников; «Подобаше самовидцем», знаменный распев; «Ныне отпущаеши», демественное в гармонизации А. Кастальского; «Малое славословие № 1», Я. Чмелев; «Хвалите имя Господне», киевский распев в гармонизации А. Кастальского; «Величание Преп. Сергию», путевой распев; «Ангельский Собор», знаменный распев в гармонизации П. Чеснокова; «От юности моея», А. Никольский; «Херувимская песнь», Вик. Калинников; «Достойно есть», П. Динев; «Господь просвещение мое», А. Никольский; «Христос воскресе», А. Кастальский.

Второе отделение. Государственная академическая русская хоровая капелла им. А. А. Юрлова, художественный руководитель заслуженный деятель искусств РСФСР Юрий Ухов с исполнением: «Да воскреснет Бог», Дм. Бортнянский; «Воскресение Христово видевши», С. Рахманинов; «Днесь весна благоухает», Н. Голованов; «Ангел вопияше», П. Чесноков; «Гимн в честь святых Кирилла и Мефодия», П. Чайковский; «Хвалите Господа с небес», П. Чесноков; «Тебе, Бога, хвалим», Д. Бортнянский; «С нами Бог», В. Зиновьев; «Вниз по матушке, по Волге», русская народная песня; «Хоровод», «Веснянка», «Коляда»; «Славься» и «Многолетие», Г. Свиридов; три хоровые миниатюры, М. Глинка». Читал и такое обозначение в программке: «Солисты: заслуженный артист РСФСР Е. Прижигулуцкий, заслуженный артист РСФСР Б. Шумилов, Л. Солодилова, Л. Ярцева».

Когда прощались, Владыка спросил: «Не сожалеете, что доверились моей рекомендации?»

Позже мне довелось увидеть изданную им Книгу церковных песнопений. Сколько же десятилетий таковых не издавали!

Виолончель в машине

Однажды он пожелал довезти меня до дому. Усаживаюсь, рядом на диванчике – красивейшего дерева футляр для виолончели.

Этот сложнейший для исполнения инструмент, как я принялся тут же выяснять, давнее увлечение Владыки. Он рассказал, что его родители были музыкальны, что они попытались приохотить его, ребенка, к скрипке, что поступал даже в Гнесинское училище, перед самым началом войны, в 1941-м.

Но очной учебы, как он с заметной грустью произнес, не получилось. Занимался приватно – почти 11 лет. Зато с явной гордостью поведал, что учителем был ученик на весь мир известного Пабло Казальса.

– Что исполняете?

– Любил Сен-Санса и Чайковского.

Вдруг поделился, что основал ансамбль в одной из подшефных ему школ: 23 исполнителя. Сам покупал для них скрипки и виолончели.

– Мне доведется когда-либо послушать вас?

– Никогда! Техника уж не та, чтобы позориться...

В поездке по Германии вдруг довелось узнать, когда Владыка загляделся на витрины антикварного магазинчика, что он – собиратель-коллекционер фотоаппаратов. Кажется, назвал – сто с лишним приобретений; припомнил для меня: первая камера – в 1935-м, немецкая «Лейка».

Владыка, как я догадывался, почитал тех, кто был склонен к такого рода милым чудачествам. По крайней мере, он с добрым чувством вспоминал, как узнал в своей молодости, что Патриарх Алексий I был «искушен» занятием – собирать часы. И добавил: носил часы только на цепочке и поучал при этом, что священникам «не с руки» носить часы на запястье.

Вспомнил, что именно часы с цепочкой были ему подарены Патриархом при рукоположении в епископа.

Еще вспомнил для меня (видимо для того, чтобы не углядел в образе Патриарха нечто легкомысленное) и такое:

– Однажды я вручил Святейшему от одного архиерея телеграмму – поздравительную, с праздником первого мая. Только я прочитал ее, как тут же последовал комментарий: «Какая сволочь!»

Каким был редактором

Увы, в воспоминаниях об издательской профессии Владыки Питирима привычна краткая оценка с размытым смыслом: «деятель православного книгоиздания»; к тому же редко кто упомянет, что он был вдобавок еще и главным редактором главного журнала Русской Православной Церкви, который выходил и на русском, и на английском языках.

Так каким же он был кормчим этого журнала? Не хочу общих фраз, тем более, что есть возможность сравнивать журнал при его редакторстве с предшествующим. Не ошибся Патриарх в своем выборе!

Итак, храню несколько номеров «ЖМП» эпохи до Питирима. Смиренно-скучное решение макета, то есть статьи и заметки расположены сплошняком, без бросающихся в глаза выделений, их стиль чаще всего беспристрастно-информативен, рубрики поименованы казенно, да вдобавок непривлекательны тусклая обложка и бумага дешевых сортов.

При новом редакторе журнал основательно обновился. Приведу несколько иллюстраций этому утверждению, к примеру, из начала восьмидесятых годов прошедшего столетия.

...Октябрьский номер 1980-го. Вот непривычное тогда соединение светской и церковной истории. Рассказывается об участии высоких представителей Патриархии в праздновании 600-летия Куликовской битвы, а в подкрепление еще публикуется «Сказание о Мамаевом побоище». Вот приобщение к мудрому прошлому в ином срезе – богословском. Дается проповедь епископа Феофана Затворника «О мире и радости», с ней рядом в разряде духовного просветительства статьи «Слово злое и слово доброе», «Вы уже свои Богу», «О покаянии» и из богослужебной практики – «Божественная литургия. Приготовление христианина к Таинству Святого Причащения».

В том же номере желание приобщать Церковь к участию в общегосударственной жизни проявляется в другой области: Олимпиада в Москве. И это приобщение делается укором светской журналистике: увы, она – вспоминаю – ни словом не обмолвилась о том, что в культурном центре Олимпийской деревни состоялось освящение часовни в честь Владимирской иконы Божией Матери. К тому же журнал рассказал о сенсационном событии: стадион и спортивную деревню посетил Патриарх Пимен, с упоминанием, что его сопровождал в числе высших иерархов митрополит Питирим. И еще сенсация: в день памяти явления Казанской иконы Божией Матери в Богоявленском патриаршем соборе за Божественной литургией молился член Международного Олимпийского комитета (МОК) профессор богословского факультета Афинского университета Н. Ниссиотис. Еще одна необычная для тогдашней страны новость – Патриарх встретился с Олимпийскими командами Греции и Кипра и Австрии. И закрытие этого всемирного спортивного праздника не обошлось без Патриарха, которого опять же сопровождал митрополит Питирим.

А вот номер, в котором статья «Христианство и культура» Павла Флоренского, наконец-то вызволенного из многодесятилетнего запретного забвения. Отважен главный редактор; в статье словно преподан урок и для партбонз с их окостеневшей ортодоксией: «Никакая церковная канцелярия, никакая бюрократия и никакая дипломатия не вдохнет единства веры и любви там, где нет его. Все внешние склейки не только не объединят христианского мира, но, напротив, могут оказаться лишь изоляцией меж исповеданиями».¹⁶

Сеятель прекрасного

Итак, в день юбилея восстановления Патриаршего престола состоялось в сущности первое наше вольное общение без непременной темы «издательство-типография». С того дня пошел отсчет тем кольцам, кои десятилетиями, круг за кругом, прирастали на стволе моего знакомства с Владыкой.

...Поражал обширностью круг его общения. Припоминаю многих значительных деятелей, с коими Владыка, по его словам, так или иначе взаимодействовал. К примеру, первый президент СССР М. Горбачев, физик-академик Е. Велихов, министр культуры РСФСР Ю. Мелентьев, химик-академик и председатель Всесоюзного общества книголюбов И. Петрянов-Соколов, атаман Союза казаков А. Мартынов, мэр Москвы Ю. Лужков, летчик-космонавт П. Попович, губернатор Московской области Б. Громов, председатель Союза художников В. Сидоров. И еще, еще... Могу дополнить: приходилось видеть его беседующим с именитыми предпринимателями в апартаментах, с чаем или кофе, а в монастыре и в храме – с тянущимися к нему богомольцами-странниками, с этими простыми русскими людьми, впрочем, понятное дело, всегда со сложными для каждого из них и для Владыки тоже жизненными проблемами.

И интересов поистине бездна. Напоминаю, что он был одним из инициаторов создания Фонда культуры и активным от него народным депутатом СССР в перестройку, даже выступал с трибуны с взыскующими требованиями вести более взвешенную политику. Тогда же с группой влиятельных политиков и ученых он создал Фонд «За выживание и развитие человечества». И как хорошо было приходить в гости к Владыке и видеть в этом, выражаясь по-современному, офисе лампадку, которая своим огоньком, будто сбереженным лучиком солнышка, освещала иконные лики. А как я поразился однажды, когда едва ступил на ступени пристройки к храму, где Владыка пребывал вне службы, как навстречу мне высыпала детвора разных возрастов – это он одним из первых в нашей стране учредил Воскресную школу.

Многим его начинаниям я был непосредственным свидетелем. Например, привожу к нему в монастырь начальника управления по делам казачества в администрации Президента – и Владыка повел разговор о том, как в Подмосковье возродить одно из запущенных хозяйств (былой колхоз) с помощью казаков, которые покинули бывшие союзные республики. Или он говорит – договорился, дескать, с главой Москвы создать в каком-то подмосковном заброшенном песчаном карьере питомник для молодняка диких животных. А вот новая забота – ищу, сказал, предпринимателя, который бы взялся за изготовление в России так называемой «голубой крови», то бишь искусственного заменителя крови, ибо, как оказалось, донорской недостает. Вот Владыка согласился с моей просьбой войти в руководящий состав Международного благотворительного фонда «Во имя мира и человека» под председательством певицы Людмилы Зыкиной, я же был здесь соучредителем и вице-президентом. Вот он создает Фонд «Золотые ворота России», чтобы порадеть развитию туризма с одновременным приобщением к духовным ценностям древних Российских городов и городков.

Друзья мне рассказывали, что Владыка не только поддержал в 1990 году идею создания Славянского фонда России, но и возглавил его. Нетрудно понять, почему: он предугадал начало развала сообщества, как тогда их кратко называли, соцстран и посчитал необходимым предложить взамен внеполитическое содружество славянских народов. И как же мечтал, чтобы Фонд способствовал восстановлению исторических культурных и духовных славянских центров. Чтобы помогал создавать славянские школы и лицеи, проводил благотворительные акции. Чтобы влиял на нравственность общества.

Можно продолжать и продолжать свод общественно значимых замыслов и деяний, кои, однако, входили в его жизнь не как внешняя суета сует, но ответственно и осознанно.

Инициатор издательских новаций

Моему новому в перестроечную пору издательству «Раритет», точнее, читателям, повезло – да как еще! – когда Владыка, освободившись от дел своего издательства, стал доступен для моих просьб о помощи.

...Прихожу к нему советоваться и высказываюсь:

– Владыка, перестройка, как знаете, сняла запреты на философское наследие тех выдающихся русских мыслителей, которые исповедовали православное мировоззрение...

Он уточнил – деликатно, будто и не перебивая:

– Книг много, системного познания мало.

Эта подсказка сразу же определила итоги моего визита – планирование такого издания, которое бы привлекало читателей принципом «продолжение следует», а еще единством методы подготовки сочинений к печати и узнаваемым переплетом. Родилось и название – «Библиотека духовного возрождения».

Он всё это одобрил. Но каких философов включать в библиотеку? Спросил совета и об этом. Владыка выслушал и проговорил:

– Думаю, что тебе надо прежде всего популяризировать труды тех, кто был гоним властью, в том числе пассажиров знаменитого «философского парохода». Знаешь о ком речь?

Это он о тех деятелях науки и культуры, которых в 1922 году большевики выслали в эмиграцию, дабы они не коррозировали своими еретическими взглядами революционную партгосидеологию.

Но выделил одного – Сергея Николаевича Булгакова. И рассказал, что почитанию этого мыслителя он обязан Патриарху Алексию I. Возвышенно изложил запомнившееся патриаршее наставление: «Придет, придет и в нашу страну слово Булгакова. И завещаю тебе заняться восстановлением доброго его имени».

С этими пожеланиями-установками я и начал искать единомышленников. Они помогали формировать состав редколлегии и попечительского совета этого нового для новой России издания. Владыку по широте его воззрений не смутило, что редколлегия включила в число авторов и тех, кто не был в Православии ортодоксом. И когда я это понял – как же было не просить оказать издательству честь и войти в состав духовных вождей издания, в попечительский совет. Он осчастливил нас согласием.

И мы выпустили 8 томов с именами на переплете – Н. Бердяева, А. Горского, Н. Сетницкого, Л. Карсавина, П. Новгородцева, В. Розанова, Н. Федорова, Л. Шестова.

Увы, не 20 томов, как было задумано. Не вышли и труды С. Булгакова.

Мне не хотелось погружать Владыку в перипетии краха идеи этого издания. Сказал ему кратко: «Денег на продолжение нет» (такие приговоры стали естественным завершением проектов многих издательств в новых экономических условиях). Он примолк и лишь негодующе задвигал усищами (была у него такая привычка).

.. .Еще одно славное соучастие Владыки в светском книгоиздании – «Евангелие в красках Палеха». Оно увековечено предтитульной – торжественной – страницей книги, где было напечатано: «Издатели сердечно благодарят митрополита Волоколамского и Юрьевского Питирима за содействие...»

Это сувенирное издание с красочными иллюстрациями в стиле Палеха, с изысканным макетом и превосходным, на мировом уровне качеством полиграфического исполнения (московская типография!) – вышло в 1995-м. Сразу же успех: презентация в Свято-Даниловом монастыре с речью Святейшего Патриарха Алексия II, церковные награды художникам и издателям, отклики журналистов и Государственная премия.

Так Владыке вместе с другими консультантами – митрополитом Крутицким и Коломенским Ювеналием и епископом (ныне архиепископом) Истринским Арсением – довелось пособлять и в конце концов благословить необычные деяния художников и издателей. Необычные потому, что книга явилась первым живописно-иллюстрированным изданием с участием древней иконописной школы Палеха. Молодым еще художникам во главе с Борисом Кукулиевым понадобилось возвыситься над давно и профессионально хорошо усвоенными навыками творить ходовые шкатулки со светскими сюжетами. Они не просто погрузились в познание таинств Палехской иконописи, кои были начисто утрачены в советские годы, они осознали, что становиться копиистами никак нельзя: надо было найти ту тончайшую творческую грань, которая бы воссоединяла старую традицию с новыми веяниями. Надо было искать такие сюжеты, чтобы и не повторять привычных, и не становиться псевдоноваторами. При этом и художники, и издатели отлично знали, что Патриархия не потерпит никакого произвола в изобразительных толкованиях канонов главной книги христиан. Сколько же потребовалось душевных мук, чтобы решиться на какое-то дерзание: что-то отвергать, в чем-то утверждаться. Ясное дело, что творцы нуждались не столько в цензуре, сколько в чутком слове: когда поддержать, а когда и подтолкнуть к взыскующей самооценке.

Вот тут-то и понадобилось соучастие наставников от Церкви. И они успешно справились со своей непростой задачей.

...Владыка знал цену книги как хорошего подарка, чему свидетельством вот какая история. В юбилей 2000-летия Рождества Христова мое издательство сподобилось исполнить поручение президентов России и Беларуси и издать в дар Патриархии Евангелие-складень-полиптих. То было миниатюрно-сувенирное, иллюстрированное опять же палешанами и со сверхсложным макетом издание. Владыка, подержав в руках мое подношение, проговорил: «Сможешь выделить десять экземпляров?.. Я еду в Германию и одарю там этим изданием батюшку и прихожан одного православного храма».

Вопрос в монастыре

Поистине щедро обогатил меня Владыка, когда пригласил почти на целый день в свой Иосифо-Волоцкий монастырь, да еще и в преддверии 400-летия прославления преподобного Иосифа.

Приехал. Владыка великодушно пожелал стать сопроводителем-гидом. С его пояснениями старинный монастырь – этот значимый для России центр духовности – как бы ожил. Монастырь захватывал и трогал душу и благолепной архитектурой храмов, и украшением наружных стен поистине чудо-венком – это я об окрест зеленеющих купах старых и молодых дерев и чистых, тихих и будто таинственных прудах, опушенных шуршащим камышом, и лугах, покрытых травой-муравой, будто из мира детских сказок.

Впрочем, об этом монастыре и роли Владыки в его восстановлении (монастырь с 1922 года по 1989-й был то детдомом, то школой) подробнейше рассказывает красивый и насыщенный интересными сведениями альбом «Волоколамская земля» (1994). В нем весь Владыка, ибо альбом был подготовлен и по его инициативе, и при некотором соавторстве, и под его общей редакцией. Посему в дополнение лишь три записи из блокнота.

...С каким же благоговением подходили к Владыке под крестное знамение иноки и миряне. Их склоненные фигуры являли не просто ритуальную почтительность и умилительный душевный порыв, но, как мне открылось, и доверие, и благодарность, и надежду, что снизойдет благодать.

...С какой же гордостью – но без всякого искусственного пафоса – рассказывал он о многовековой славной истории своего монастыря (говорил с особым подчеркиванием – «наша обитель»):

– Тебе, издателю, будет интересно узнать, что преподобный Иосиф был искусным каллиграфом... Еще более он прославил себя ревнителем церковной образованности. В книжнице монастыря было больше тысячи рукописей (очаровало его речение: «книжница», а не привычное – библиотека).

– Надо бы тебе, светскому человеку, знать, что монастырь одновременно создавался и как крепость. И стал таковой в смутное время, когда выдержал осаду польско-литовского войска... Посмотри, каковы стены-то: что для подошвенного – с земли – сражения, что против ядер в верхнем бою. Мощь! И одновременно – красота изразцов! Душе мир и покой от такого дивного украшения...

Шли, шли, да вдруг он остановился и я выслушал то, что являлось, судя по возвышенным интонациям, для него, игумена, фактом особого значения:

– Красив монастырь? Так кланяйся таланту крестьянскому... С 1677 года всего-то за 11 лет семь башен и прясла стен меж ними сооружены по архитектурному умыслу и под присмотром подрядчика каменных дел крестьянина Трофима Игнатьева и его односелянина Захара Никифорова. Да, крестьянами... Так-то!

Завел в Успенский собор и предупредил, вспомнив о моем увлечении палехской живописью:

– Смотри поприлежней на росписи этих мощных колонн. Они кисти одного палешанина. Благодать!

За неторопливой обеденной трапезой всё росло желание спросить: как это совмещаются в жизни Владыки монашеское делание и многие едва ли не чисто светские заботы – и международное миротворчество, и воспитание гордости за проявленную в этих Волоколамских землях воинскую доблесть панфиловцев, и неуходящая увлеченность музыкой и еще, еще... Вспоминались вычитанные когда-то утверждения, что сущность монашества в отсечении страстей и достижении бесстрастия.

Спросил. Он не ответил. Чуть позже я понял, что Владыка отмолчался не из-за нелепости вопроса, как я было подумал себе в укор, и не по отсутствию объяснений, понятных мне, мирянину. В этом убедился, когда после обеда он, заведя в свою келию, показал на книжную полку – здесь, дескать, наставники монашеского послушания. Когда я принялся за воспоминания о нем, вычитал кое-что из разумений-наставлений русских пастырей. Подумал: может, и у них искал Владыка Питирим утверждения своему монашескому предназначению.

Выходит, монашеское смирение не есть потакание неправедностям. Таким я неоднократно видел Владыку Питирима. Чего стоит реплика его, народного депутата СССР (услышав эту реплику по телевизору, я догадался сразу же занести ее в дневник):

– Я призываю объединиться, – обратился он к взбудораженному залу; затем повернулся к Президенту:

– Михаил Сергеевич, люди доверили вам свою надежду. Не дайте потерять ее!

Еще запомнилось его высказывание отнюдь не толстовского духа: «Священник – как солдат, если видит неправду...». И еще итоговое из его беседы на тему, что новое время меняет взаимоотношения Церкви и власти:

– Мы теперь от имени своей епархии обращаемся не как просители, а как хозяева. ...Хождения по монастырю с мной, гостем, и перерывы, когда Владыка общался с послушниками и странниками-богомольцами... – не только этим запомнился он мне в тот день. Он был игуменом, а это, как я скоро убедился, значило, что он был преисполнен многогранными заботами о благополучии своего монастыря. Я ухватывал самые разные приметы этого. Вот, как только он появился, ему передают стопочку конвертов и пакетов – я усмотрел штампы каких-то учреждений. Вот, прерывая разговор со мной, благословил зашедшего с неким срочным делом келаря и собеседует с ним, а в разговоре звучат, казалось бы, чуждые в этих монастырских стенах слова «накладные», «счета». Вот появляется еще кто-то в пиджачке и в сапогах по сугубо хозяйственно-строительным надобностям. Вот он спешит к затренькавшему телефону и ведет переговоры сперва о ремонте (слышу вдруг: «Дороговизна душит»), потом по другому телефону – о недалекой школе, которая в чем-то нуждается. Вот постучалась к нему женщина-староста одной из монастырских церквей – и тоже разговор с суетными заботами.

Идем, а он вдруг вспомнил: «Первый раз добирался до монастыря на грузовой машине...»

Подошло время богослужения в монастырском храме. Гляжу, как преобразился Владыка: величественен, в торжественном облачении – митра с каменьями, панагия, саккос, епитрахиль, ромбовая палица.

Но вот я в его келии: и как же неприхотливо это невеликое размерами обиталище митрополита – едва ли не солдатская койка при простеньком покрывале с голубоватыми цветами, крохотный стол с какими-то книгами и бумагами, телефон престарелого изготовления, и иконы, иконы...

София: Питирим – Пушкин – Филарет

1997 год. Владыка пригласил в поездку по Болгарии, сам он был послан с некоей миссией от Патриархии, а меня попросил помогать знакомству с деятелями культуры.

Я поражался, как без всяких сетований переносил он в свои годы, уже шедшие к восьмому десятку, эту превеликую нагрузку. И ведь совершенно добровольно! Он пожелал «сверх плана» – помимо собеседований с Патриархом Болгарии и иными духовными лицами – совершить молитву и в горах, у памятника русским воинам, погибшим ради свободы болгар под Плевной, и на скромных могилах русских эмигрантов в Софии, и в величественном столичном храме Александра Невского (здесь уже поздним вечером отужинал по-простому, при простых русских явствах, с русскими по происхождению прихожанами); встречался с парламентариями, кои не предали вековой любви болгар к России; пообедал с писателями – и тем проникновенно утверждал их в праведности веры в единение наших православных народов...

...После одного из ужинов в гостинице он зазвал прогуляться по поздневечерней Софии. Красива она в эти несуетные часы уютом своих улочек и проулков, заманивающими витринами, множеством кафе и ресторанчиков, освежающими порывами ветерка с гор...

Неспешная прогулка побудила приоткрыть собеседнику свой творческий замысел. Коротко рассказал ему, что близка к окончанию книга о Пушкине в особый для него 1830 год, когда поэт создает вместе с Дельвигом «Литературную газету», когда влюбляется в юную Наташу Гончарову, – год Болдинской осени с непостижимым для понимания творческим взлетом, травли со стороны Булгарина и присных при поддержке самого Бенкендорфа...

И помимо всего этого поведал – включаю-де материал о том, как появился поэтический отклик на знаменитые стансы Пушкина «Дар напрасный, дар случайный...» самого митрополита Филарета.

К моему полному изумлению Владыка приостановил свой шаг и стал негромко, но выразительно декламировать ответ прославленного иерарха поэту:

Не напрасно, не случайно Жизнь от Бога мне дана....

И так далее до конца. Удивил Владыка – и знанием мало кому известного в советское время стихотворения, и самой по себе внезапной, без подготовки, декламацией, которая случилась без всякого предуведомления от меня, что быть беседе о Пушкине, да еще тогда, когда весь день был насыщен изматывающими общениями-переговорами, да и преклонный возраст, ясное дело, помеха легкой памяти.

Дальше последовал вопрос: «А ты воспроизводишь стихотворение Филарета?» Ответствую, увы, казенно: «Нет, как-то не принято в пушкинистике...» И получаю совет: «Почему не принято – понятно (это он напомнил, как сказывался недавний всеобщий атеизм даже на пушкиноведении). Но все-таки разыщи и напечатай. Обогатишь читателей. И будешь, вероятно, первым. В советские времена этот стих, кажется, и в самом деле был под запретом....»

Я исполнил этот совет-завет, книга называется: «Зима, весна, лето и Болдинская осень. Жизнь А. С. Пушкина в 1830 году. Документальная повесть в жанре хроники».

На книжной ярмарке

Заканчивалось наше пребывание в Болгарии. И вот вечером, снова за ужином, прозвучало крайне растрогавшее меня предложение продолжить совместное путешествие: «Мне нужно по делам в Германию, но давай-ка поедем вместе, чтобы побывать на Франкфуртской международной книжной ярмарке. Ты ведь там бывал, а я вот покончил с книгоизданием, а так и не удосужился. Кстати, выставим там твой шедевр...» (Это он столь возвышенно оценил уже помянутое «Евангелие в красках Палеха»). Я ему в ответ: мол, благодарю за честь, и самому интересно, но выставить книгу никак не получится, заявляться для участия надо задолго.

...Жаль, что никто в пресс-центре ярмарки не догадался запечатлеть на киноленту, как Владыка, издалека приметно величавый своими сединами и развевающимися при широком и быстром шаге полами черной рясы, шествовал от стенда к стенду, демонстрируя интерес и внимание к книге и ее создателям. Не жалел времени: то и дело останавливался, чтобы взять в руки ту или иную книгу, причем вовсе не обязательно религиозного предназначения. Что и говорить – профессионал!

Потом вдруг, взглянув на часы: «Надо искать такой-то стенд. Нас там ждут...» Так и было – нас ждал один немецкий издатель, оказывается, старый знакомый Владыки, и его католичество ничуть не мешало общению. Их объединяло, как я убедился по разговору, многолетнее участие в миротворческом движении. Немец после того, как заполучил наш фолиант с «Евангелием», принялся его листать, заохал-заахал и торжественно заявил: «Мой брат Питирим, твой из Софии телефонный звонок оправдал мои надежды – я выставляю на стенде ваш подарок. ..» И посулил, что обязательно будет рекламировать его.

Владыка подмигнул мне: а ты, мол, сомневался, что получится продемонстрировать Западной Европе, как Россия стала возрождать старинно-прославленную иконописную школу.

Тамбов – Мичуринск...

Как-то звонок: «Найдешь ли дней пять свободных? Ты ведь, знаю, не бывал в Тамбовских землях... Так приглашаю. Вот, потянуло на родину...»

И предстал он в этом дорожном общении новыми для меня гранями своих настроений, чувствований и интересов.

... Проявил знание того, что произошло на Тамбовщине в 20-е годы – коротко, но выразительно напомнил мне о крестьянском восстании с лозунгом «Советская власть без коммунистов!» по призыву Антонова и о его подавлении войсками под командованием Тухачевского.

... Привел к дому своего рождения. В глазах грусть – стоит этот двухэтажный особнячок запущенным, с зияющими язвами кирпичных выщербин по стенам.

... Подивил своенравным тактом в общении с главой области – это когда тот вызвался сопровождать знатного гостя-земляка в дороге из Тамбова в Мичуринск. Своенравие же выразилось в том, что Владыка без единого слова, а только тем, что несколько раз, недовольно поморщившись, задвигал усами, – дал понять губернатору, что излишни здесь, в вагоне, обращения «Ваше Высокопреосвященство» в оранжировке уж слишком пышно-подобострастных интонаций. И незаметно-ненавязчиво – некое застолье тоже помогало – повел беседу так, как хотелось ему. При этом, однако, ничуть не ущемлял собеседника в его желании преподнести свою область наилучшим образом. Владыка же затеял разговор иной: как поощрять и развивать благотворительность.

Сказ о радостях и бедах рода Питиримова

В ту же поездку довелось губернатору и мне услышать под вагонные перестуки колес сказ Владыки о его старинном и заметном для русского православия роде. Мне не хотелось преобразовывать этот сказ в подобие «беседы для печати», а посему я незаметно уложил блокнотик на коленке под столешницей, чтобы записать хотя бы кое-что.

– Мои предки – а это далекие прадеды с XVII века – были священниками на этой земле, в Тамбовской епархии. Один из них, Николай Доброхотов, прошел полный курс Киевской Духовной академии, мало того – вышел из нее в звании магистра богословия. Его истовое служение духовной науке и выделяющаяся черта – желание быть наставником молодежи – сказались: его благословили стать ректором в Санкт-Петербургской Духовной академии. И был оным с 1837-го по 1841-й. Затем был хиротонисан во епископа Тамбовского и Шацкого и занимал эту кафедру 16 лет, да оставил по себе память, не уходящую даже сегодня. Для Тамбовской епархии те годы стали взлетом церковного созидания. Он основал четыре женских монастыря, воздвиг и освятил много храмов. Его богоугодными заботами был капитально отремонтирован и отреставрирован Спасо-Преображенский собор. Но ведь это особый храм – первый каменный в Тамбове, он был основан святителем Питиримом Тамбовским еще в 1694 году. Кроме того, довел до конца сооружение Троицкого собора в городе Моршанске, (о, как величественен этот храм!). Но не только этим остался в памяти людей епископ Николай – он оставил по себе память верного покровителя всех нуждающихся и обездоленных.

Потом Владыка добавил: «По материнской линии прадеды тоже были священнослужители...»

О том, что его отец-священник был арестован и сослан в Сибирь в довоенные годы, рассказывал со скорбью, но сдержанно и немногословно. Я догадывался, отчего такая сдержанность: или не хотел бередить свои душевные раны, или отказывался говорить о своих горестных воспоминаниях на людях, что стало модой с перестройки.

Увы, изложение родословной прервалось – поезд подходил к вокзалу. Но оно продолжилось в главном храме Мичуринска – здешний батюшка начал церемонию встречи с гостем с того, что напомнил прихожанам, как заботливо – и в радости, и в горести – вели свою паству отец, дед и прадеды Владыки Питирима.

Выходит, более трех столетий отдавал себя народу род русских пастырей, который славно начался с имени Питирима и столь же славно продолжился в наше время этим же именем.

Чудовская рукопись Евангелия

В конце 90-х годов Владыка Питирим попросил меня помочь подготовить к изданию Чудовскую рукопись Евангелия (названа по имени монастыря, где хранилась).

Необычное издание как для истории Русской Православной Церкви, так и для светской истории, ставшее поэтому столь значимым событием в биографии Владыки.

Итак, я однажды узнаю от него, что уже 40 лет он озабочен подготовкой к изданию того варианта перевода Евангелия с греческого, который был сделан, по преданию, ближайшим сподвижником Сергия Радонежского и воспитателем благоверного князя Димитрия Донского святителем и чудотворцем Алексием, Митрополитом Московским. С особым чувством Владыка сказал мне, что этот перевод не только дал возможность более точного понимания главной книги христиан в тяжелые времена властвования татаро-монголов, – оказывается, он и до сих пор представляется совершенным с точки зрения лингвистики. Главное же – перевод был задуман таким, чтобы быть доступным для всех людей раздробленной Руси. Восстающим против чужеземного ига нужен был объединительный богоявленный символ!

С еще более проникновенно-трогательной интонацией Владыка поведал: «Издать эту рукопись завещал мне, тогда еще совсем молодому служителю, сам Святейший Патриарх Алексий I». Это было в 50-е годы прошедшего столетия.

Однако сколько терний встретилось на пути исполнения этого величественного наказа! Владыка уточнил для меня:

– Единственный экземпляр рукописи был утрачен в революцию. Монахи его спрятали, но прошли годы и не оказалось никого, кто бы указал тайноспасительное укрывище. Правда, текст числился все-таки сохраненным – кто-то в 1892 году предусмотрительно переснял его на стеклянные фотопластины.

Продолжение, однако, звучало мрачно:

– Я заполучил эти стекла и увидел, что они почти не читались: некоторые из них были в трещинах, на многих текст не то выцвел, не то размылся.

Дальше узнаю то, что можно назвать истинным подвигом – многотрудным и многолетним, а ведь Владыка не прекращал основной своей деятельности – пастырской и всякой иной. Он призвал к этому делу многих сподвижников-доброхотов. Начал с того, что передал пластины специалистам лабораторий МВД. Затем пришел черед текстологов, богословов, историков – светских и церковных. Мое издательство «Раритет» на заключительной стадии взялось готовить оригинал-макет.

Владыка был весь в нетерпении – он как-то приоткрылся, а в глазах и в голосе явственно улавливалось грустное осознание, что не всё ему подвластно:

– Надо издать рукопись, пока я еще на службе... Пока еще мне не предложили уйти на пенсию... Пока я еще могу полноценно влиять на издательский процесс...

Вдруг и в самом деле вползла предчувствованная беда – он не смог собрать денег для оплаты редакционных и типографских расходов (впрочем, он зачастую вкладывал в подготовку книги собственные средства).

И все-таки Владыка преодолел осложнение. Изыскал деньги, но, увы, лишь для весьма скромного в полиграфическом отношении издания, к тому же небольшого тиража. Оно появилось на свет в начале 2001 года. Можно было торжествовать: слово Владыки Питирима, которое он дал своему духовному наставнику Патриарху Алексию I, преобразовалось в дело, в книгу, а значит, стало драгоценным достоянием и православной библеистики, и светских наук, начиная с истории и филологии. Увы, общественность и печать пока еще не воздали должного Владыке за это деяние. Отчасти, может быть, потому, что сам он по своей скромности отказался рекламировать эти свои труды: никаких презентаций, пресс-конференций или интервью.

Священник – как солдат

Запомнилось кое-что из того, что было связано с патриотическими делами и мыслями Владыки. Вот он говорит: «Уезжаю на панихиду о упокоении воинов, погибших в Афганистане. ..» Вот размышляет: «Русский человек всегда воин, если родину обижают...» Вот всё не может забыть своего пребывания на Мамаевом кургане, усеянном осколками мин и снарядов: «Как же жестока была битва за Сталинград...»

Довелось мне, благодаря двум самоотверженным сподвижницам Владыки, Татьяне Александровой и Татьяне Суздальцевой, прочитать записанное ими с его слов такое вот наставление:

– Священник – как солдат. Я всегда говорю, что все люди – работают, и только духовенство и военные служат. Священник не принадлежит себе...

Потомок Чингиз-хана

Заголовок я придумал, ясное дело, в некоем стремлении заинтриговать читателя сенсацией, если выражаться на журналистском языке.

На самом же деле следующая далее запись рассказа Владыки вполне укладывается в каноны почитания Русской Православной Церковью тех, которые именуются святыми страстотерпцами. Речь пойдет о подвижнике Христовом под именем Феодор Мелехдеярович. Он и вправду потомок Чингиз-хана: татарин, но был крещен с именем Феодор, когда его отец Мелех-Даир, прапрапрадед основателя Казанского царства, стал пленником Ивана III и проживал со своей женой и детьми в почете – «во царских льготах» на вологодской земле, в Карголоме (сейчас городок Белозерск). На Руси Федор получил со временем фамилию Долголядский от поместья Долголядское, кое было ему даровано царем за заслуги перед Россией.

Только в год кончины Владыки Питирима я узнал от него об итоге многолетних усилий по увековечению памяти этого сына Татарии.

– Велика была заслуга Феодора перед Богом и Отечеством, – начал эту сагу Владыка, – в 1538 году его тело было перенесено для погребения в нашу обитель.

И уточнил: «Блюдя интересы законного наследника русского престола Ивана IV Васильевича, он не дал благословения на брак своей кузины Анастасии – племянницы великого князя Василия III – с рвущимся к власти боярином Василием Шуйским, задумавшим усилить свое влияние, породнившись с государем; когда же жестокий и вероломный боярин подослал убийц к св. Феодору, страстотерпец не обнажил своего оружия, хотя и был сильным воином».

– Он был схоронен в малом алтаре нашего Успенского собора. Почетное пристанище... Но гробница оставалась известной лишь до конца XVII столетия.

Помолчав, сказал нечто о своей роли в восстановлении достойной памяти Феодора:

– Уж так случилось, что забыт был этот страстотерпец и угодник. Начисто забыт... Только в 1979 году было обнаружено его захоронение. Случилось это после того, как в монастырь прибыла группа архитектурно-авторского надзора. Она, чтобы дать заключение, как укрепить столп подклета, покопалась в грунте и... наткнулась на «нетленные одежды». Потом я пригласил археологов. Они-то и вскрыли для погляда захоронение угодника Феодора. Но поднимать прах пока не решились.

– Чудесное явление сопутствовало обретению мощей, – продолжал Владыка, – в 1990 году от погребения началось источение благоухания... Я такое сподобился обонять только на Афоне, перед чудотворным ликом Иверской иконы Пресвятой Богородицы.

И наверное, уловив мое некое сомнение, уточнил:

– Волны благоухания воспринимались несколько месяцев и не мною одним – нашими иноками. Мы храним письменное свидетельство о чуде одного известного архитектора. И еще почти ста человек...

– Весной 2001 года я благословил работы по замене пола в подклетном храме Успенского собора. Попутно, вослед археологам, занялись осмотром фундамента. Тут и было выявлено наконец-то в полном виде место погребения угодника Феодора.

– Что дальше? В сентябре предстали нашим взглядам и мощи его. В тот же день отслужили первый молебен. В канун произошло чудо – свечение мощей: не привиделось, а явное. Чтобы пресечь сомнения, засняли это свечение фотоаппаратом. В конце года святые мощи положили в новый гроб и перенесли в каменный склеп. Далее было ниспослано нам испытание: несколько раз гроб затапливался водой. Он просто плавал в склепе... Пришлось поднять и перезахоронить в диаконнике.

Владыка уточнил, что повелел пригласить для исследования святых мощей светских ученых. Сказал, что призвал к этому работников Отдела судебно-медицинской экспертизы Министерства здравоохранения РФ.

Конечно же, я не удержался и стал просить Владыку сообщить какие-то подробности из жизни Феодора.

И вот что я записал тогда: «В татарском роду Феодора был еще один святой под православным именем Петр, он был обращен в христианство в 1253 году... И далекий предок Феодора, и он сам твердо блюли заповедь: «Аз, Господи, возлюбих вашу веру, и оставив родительскую веру, и приидох к вам, воля Господня и ваша будет»... Феодор по велению русского царя в годы войны против Литвы с 1516 года был начальствующим полком воеводой... Воевал и с лихими отрядами крымских татар. Но никогда с казанскими... Сохранилось предание, что убийцы Феодора коварно спрятали тело убиенного ими храбреца. Лишь через десять дней оно отыскалось. Страстотерпец был предан мукам, невероятным по жестокости... При отпевании именно в нашем монастыре у гроба молились позже причисленные к лику святых инок Гурий и старец Фотий...»

...В монастыре чтят и то, что произошло 13 марта 2004 года, через четыре месяца по кончине Владыки Питирима – по благословению Патриарха Алексия II торжественно перенесли гроб со святыми мощами угодника Феодора в подклетный храм преподобного Иосифа Волоцкого, где он был установлен рядом с алтарными дверьми пред Смоленским образом Божией Матери.

Остроумие Владыки Питирима

Поведение и облик Владыки Питирима не укладывались ни в какие предвзятые схемы. Потому решаюсь рассказать кое-что услышанное от него в те минуты, когда он считал возможным доверять собеседникам свое остроумие. Знал же он немало поучительных притч. Были среди и такие.

– Тонет лодка с купцом, и от него, несчастного, доносятся непрерывные мольбы: «Спаси, Боже! Спаси, Боже! Спаси...» Ему с берега крики-голоса: «Бери весла в руки да плыви сюда. Плыви же...» Он в ответ: «Не мешайте молиться во спасение!» И вот он на том свете: «Что же ты, Боже, не прислушался к моим словам? – Но ведь тебя звали...» (Нашел в сборнике пословиц, которые собрал В. И. Даль, народный исток притче: «Богу молись, а к берегу гребись»).

– Украли в храме панагию. Вора не нашли. Священник собрал прихожан и повелел всем молиться во искупление греха. Все беспрекословно пали на колени – и за молитву. Вдруг в тишине вопрошание от батюшки: «И ты, вор, молишься? – Молюсь, батюшка, молюсь...»

– Пригласил ректор духовной академии тех, кто кончает учебу, и повелел всем принять монашеский постриг. Все согласились, а один отказался, выпросил себе сельский приход. Через несколько лет снова случается ему встретиться с ректором, пошел у них разговор: Как служится? – Благодарствую. С Божией помощью... – Женился ли? – Слава Богу, свершилось. – Детки есть? – Бог, увы, не дал. – А я тебе что говорил: «Иди в монахи».

О себе Владыка с улыбкой рассказывал: «Малыш увидел мою бороду и вскричал: «Дедушка Маркс!"»

... Но дополню эту главку – для уравновеса – как бы послесловием. Оно о том, что Владыка мог быть и весьма строгим, если улавливал то, что выходило за пределы церковного благочестия или просто приличий.

До сих пор помню, как он рассердился, когда я в его присутствии нечаянно чертыхнулся. Пригрозил, что выпроводит за порог – остудишь, дескать, свое богонеугодное речеизвержение.

Строки от писателя Николая Лескова

Случилась такая никак не объяснимая для меня история. Однажды ночью, в канун конференции в память 80-летия со дня рождения Владыки Питирима, что-то потянуло меня к сочинениям Николая Лескова – должно быть, прочитанное в утренних газетах, что вскоре быть его 175-летию. И в разделе комментариев отлистнулся тот отрывок из повести «Детские годы», который писатель не включал в основной состав своего замечательного произведения. Читал же – пораженный – слово к слову будто о Питириме. Мистика? Невероятное совпадение? Или просто Лесков, знаток необычных человеческих судеб, знал таких священников, которых не довелось узнать Пушкину с его сказкой про Балду или Гоголю с его дьячками и попами в миргородских сочинениях.

Итак, я читал:«.. .Блюститель маленького соседнего скита – монах отец Гордий. В начале этого знакомства хозяйка дома сказала нам, что отец Гордий артист, что он пламенно любит музыку и знаток во всех искусствах.

– А главное, – добавила она, – он так играет на виолончели, что, слушая его, можно позабыть или, пожалуй, вспомнить о Давыдове и Серве. Мне случайно удалось с ним познакомиться и открыть его таланты, но я уверена, что все вы, вероятно, скоро будете благодарны и мне и этому случаю за то удовольствие, которое найдете в знакомстве с отцом Гордием.

Слова эти оказались вполне сбыточными: через несколько минут после этого разговора мы уже слушали грандиозные квартеты Гайдена, в которых превосходная виолончель отца Гордия участвовала, приводя слушателей в восторг и трепет.

– Какие звуки! – невольно шептали восхищенные слушатели.

– И какой монах! – добавляли слушательницы, не сводя глаз с играющего отца Гордия. И действительно, монах был на загляденье и на славу: ему на вид нельзя было дать более

сорока или сорока двух лет; он был высок ростом, строен, и я мог бы сказать, что он был «хорош собою», если бы не слыхал в этих словах чего-то банального и оскорбительного для недюжинного, благородного лица Гордия, а потому просто скажу, что он был очень благообразен. Это не было лицо строго соразмеренное и размеченное, в котором все на своем месте и все разрисовано по законам наилучшего колорита: лицо отца Гордия было простое, открытое, мужественное и честное лицо, линии которого не представляли никакой античной правильности в деталях, но поражали прекрасною гармониею умного и теплого выражения в целом. У него были большие ясные и очень добрые серые глаза, темно-русая бородка, и из-под клобука его виднелись такие же темные волосы с едва обозначившимися в них белыми нитями.

Наиболее авторитетные в деле вкуса дамы наши по поводу этих нитей уверяли, что отец Гордий нимало не потеряет, а напротив, выиграет от седины».

Так Владыка Питирим – напомню – и монах, и виолончелист, и даже портретные мазки из позапрошлого века словно к полотну о нем: благородное лицо, честность во взоре, пронзающие глаза и подлинное украшение – окладистая и сплошь чистой серебристой седины борода...

Ах, как пожалел, что, давно любя Лескова, не догадался ранее заглянуть в эти его строки, и тогда, возможно, задал бы вопрос Владыке Питириму: а читал ли он у классика как бы о себе?

Штрихи к портрету

Под влиянием Лескова стало припоминаться и то, что, не претендуя на завершенный портрет, может послужить к нему неким набором дополнительных штрихов.

...Был Владыка и умным, умелым оратором. Хорошо чувствовал зал: если было светское собрание – не соблазнялся избытком церковной лексики, к тому же изъяснялся четко и немногословно, иногда употреблял политшаблоны-штампы, наверняка для того, чтобы функционеры сходу схватывали его мысли; при всем этом являл себя отменным знатоком родного языка во всем его многообразии. Что и говорить – настоящий русский интеллигент! Запомнились несколько характерных его речений: «безнадежность» – без звука «ё», «иллюстрованное издание» – с выделением звука «о» или такое звучное выражение о положении дел в стране при Ельцине – «захлестывающее бедствие».

...Он всяким бывал в разговорах, когда что-то или кого-то благожелательно отмечал или, напротив, критиковал, однако даже в гневе сохранял благочестие. Его слова могли быть полны и юмора, и иронии, и скорби-жалости, даже негодования; только озлобления в них никогда не было.

...В приватных беседах с Владыкой можно было заметить такую особенность: если он вдруг оказывался не готовым ответствовать-соответствовать неожиданно возникшей теме, то брал паузу, чтобы подготовиться. Но была эта пауза необычной. Он продолжал что-то там говорить – вроде бы даже вне темы, – а сам, как видно было по напряженному взору, уходил в скрытые размышления. Потому-то едва ли не каждое его высказывание представало продуманным, значительным и надолго запоминалось. Он явно знал старинную русскую мудрость, что лишняя соль портит стол, а лишнее слово – речь.

Частенько вспоминал свою необычную для священника студенческую молодость, рассказывая, что во время войны с фашистами учился в знаменитом Московском институте инженеров железнодорожного транспорта (МНИТ). Когда я узнал об этом, стал понимать, почему он не раз встречался даже с министрами-путейцами, уж не говоря о том, что создал в своей альма матер кафедру теологии и отдавал ей дорогое свое время как заведующий.

...Время перестройки породило соблазны и для духовенства. Будто ожила библейская притча о наглых торговцах в храме. Не случайно с отповедью выступил даже Святейший Патриарх Алексий II: «В наше время, когда значительная часть российского общества живет в весьма стесненных обстоятельствах, священнослужитель, стремящийся к стяжанию материальных благ, наносит Церкви больше вреда, чем глубоко убежденный атеист советского времени». Но Владыка Питирим был равнодушен к стяжательству. Мне довелось стать свидетелем, как он собеседовал с одной бизнесменшей. Она пришла выпрашивать письменного благословения на рекламу какому-то своему товару и при этом посулила неплохую мзду – так Владыка свирепо задвигал усищами и, прервав аудиенцию, резко вышел из своей комнатки. Пришлось ей, запунцевевшей, ретироваться.

...Хотя в быту Владыка являл заметную аскетичность, но стены издательства и его международного Фонда были увешаны картинами, причем старинными и в запоминающихся образах и красках, все с религиозными сюжетами. У него был отменный вкус.

...Был раздумчив-аналитичен в оценках того, что шло от перестроечной или ельцинской власти. Мне довелось не раз быть свидетелем того, как он негодующе клял насаждаемый с помощью ТВ и непорядочных СМИ разгул чувств неуважения к стране и народу, политического и житейского цинизма, сексоблудия. Но и желания возврата в былую систему я никогда за ним не наблюдал, хотя и чувствовал, что он высоко оценивал многое из того, что в советском прошлом превратило нашу страну в великую державу.

...Как-то вдруг заговорил на тему – каково на самом деле со времен перестройки отношение людей к Церкви. Мы перекинулись наблюдениями, что даже многие из никогда не кающихся власть имущих ринулись в храмы выставляться для ТВ-репортеров со свечками в руках. Владыка подытожил наш разговор неожиданным для меня вразумлением:

– Нельзя обольщаться, что всяк и каждый будто бы стал приверженцем Православия... Очень многие приходят в храмы не верующими по убеждениям, но по любопытству, а то и по моде. Однако Православие прочно вживлено в генную память всех русских. И иначе быть не может: христианство отвечает чаяниям нашего народа, израненного политическими экспериментами прошедшего века. Сколько горя он пережил... Он жаждет правды и добра...

Я поддакнул припомнившейся пословицей: всяк, мол, крестится, да не всякий молится. Он улыбнулся, будто держал в своем пастырском сердце заповедное: «Мало креститься, надо нести крест», то есть нести тяготы жизни.

...От поездки в Болгарию осталась в блокноте запись о том, как Владыка с превеликим достоинством выносил унижение в нашем международном аэропорту, когда таможенник ретиво принуждал его – пренебрегая моими увещеваниями – внести в декларацию золотой нагрудный крест с цепочкой. Когда отошли, проговорил: «Что с него взять?! Приставлен сполнять свою службу, вот и сполняет».

Такое малое происшествие: мы приехали в Мичуринск, у церкви какие-то старушки, потянувшись к его руке за благословением, назвали «батюшкой», а он даже бровью не повел от такого принижения в звании. И ответно осенил их широким крестным знамением.

...Мне однажды захотелось узнать про какие-нибудь его увлечения (если бы он был мирянином, так употребил бы слово «хобби»). Стал приглядываться, но не многое уловил. Помнится, было у него несколько изящных четок-лествиц, счетный словарь молений, как порой говорят меж собой монахи. Но первым и главным увлечением всегда оставалась музыка – не раз приходилось наблюдать, как он благоговейно внимал ей. И не только церковной (мне говорили, что он создал три церковных хора). Запомнилось, как на концерте в память Верди в резиденции посла Италии он с вниманием вслушивался в сочинения этого классика, которые несомненно знал с молодых лет. Или такая история: как-то я пригласил его на концерт в знаменитом ФИАНе – Физическом институте Академии наук, в числе сотрудников которого встречались и нобелевские лауреаты. То были музыкальные среды, которые на протяжении уже 30-ти лет организовывал и каждый раз самолично, увлеченно и со знанием дела вел один мой добрый знакомый, доктор физики Виктор Каслин. Запомнилось, что Владыка удивленно спросил: «Ехать в институт к ядерщикам и к лазерщикам? Слушать самодеятельность физиков?!» Я давай его разубеждать, что будет выступление знаменитого в Европе гостя-виолончелиста. И разубедил – поехали вместе, закупив цветы и даже торт для послеконцертного чаепития. Запомнилось, как изумленно взирали музыкант и ученые на гостя в клобуке и черном монашеском одеянии, который погрузился в слух с угадываемым профессиональным вниманием.

Понимаю, что в заключение надо найти некую наикраткую характеристику характеру Владыки. Нашлась такая: стержневой характер во многогранье.

Раздумья о судьбе России

Однажды мне пришлось выслушать – и даже успеть записать – такое необычное выказывание Владыки о России:

– «Егоже Господь любит – наказует». Таково вразумительное речение из Библии. То есть Господь учит, вразумляет всяк сущего. И это я соотношу с нелегкой судьбой России. Глупых учить нечего. Но русский народ можно научить. Однако дело это весьма болезненное. Россия мне видится экспериментальным полем Господа – ей посему уготован болезненный путь научения... И не ропщите. Учиться надо.

* * *

Довелось мне узнать о таком вот современном молении и решил его воспроизвести в наставление сподвижникам и последователям Владыки Питирима:

– Господи, прости нас грешных. Прости нас в глухом беспамятстве растоптавших и предавших забвению святыни предков наших. Прости нас – озлобленных, жестоких, не помнящих родства. И да оживут церкви и храмы Твои, и да восстановится связь времен, и наполнятся светом и любовью души людей.

2003–2007

Валентин Осипов, лауреат Всероссийской Шолоховской премии,

член Высшего Творческого Совета Союза писателей России,

член Фонда «Наследие митрополита Питирима»

С таким человеком, как Владыка Питирим, нельзя просто встретиться – это, безусловно, дело провидения, судьбы, которая меня свела с Владыкой весной 1994 года.

Я как-то увидел Владыку Питирима по телевизору и подумал: «Вот иерарх Церкви, с которым бы я хотел встретиться и поговорить». Это было мое личное желание. Я ничего не предпринимал. Проходит определенное время, ко мне приходит преподаватель нашего факультета (я сам с экономического факультета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова) и говорит: «Вы знаете, я вашу книгу (а у меня была написана книга «Опыт философии и хозяйства») передал Владыке Питириму. Владыка остался очень хорошего впечатления о книге и хотел бы с вами встретиться». Оказалось, что этот наш преподаватель в то время выполнял обязанности секретаря Владыки. Так возникла мысль об организации этой встречи, и она состоялась.

Мы встретились после службы в его храме, и разговор сразу пошел по существу. Вообще, Владыка был потрясающим собеседником – я даже не знаю, с кем бы я мог сравнить его в этом качестве. Собеседник для ученого человека очень важен, и кажется порой, что таковы все разговаривающие между собой, но на самом деле всё не так просто. Собеседовать – это большое искусство, и Владыка владел этим искусством. Он видел человека насквозь: он знал, с кем он говорит, он знал заранее, о чем пойдет речь, и беседа с ним доставляла огромное наслаждение. Ему не надо было пояснять, не надо снисходить до экономических, политических вопросов. Беседа идет по восходящей линии, и ощущение такое, что вот, только приступаешь к беседе, а уже всё, о чем должна идти речь, витает в воздухе, идет с опережением. Это удивительное ощущение...

Мы отмечали 70-летие Владыки, и он вдруг задает мне вопрос: «А как Вы относитесь к творчеству Сергея Николаевича Булгакова?» Я отвечаю: «Естественно, хорошо, поскольку Сергей Николаевич является основателем философии хозяйства в России, он защитил диссертацию в 1912 году в Московском университете, причем не без труда, поскольку университет в то время был в основе своей марксистским, по крайней мере, среди экономистов. Ему с трудом удалось защитить диссертацию, в которой критикуется марксизм, а поскольку я занимаюсь философией хозяйства, то для меня С. Н. Булгаков является знаменательной личностью». «Вы ничего не собираетесь предпринять?» – спрашивает он у меня. «Давайте сделаем семинар, а Вы подумайте». Я прихожу домой, беру автобиографию С. Н. Булгакова (надо восстановить в памяти дату рождения), оказывается: 1996 год – год 125-летия со дня его рождения. Я, естественно, сообщаю об этом Владыке, говорю, что будем делать конференцию.

Во время подготовки конференции, которая давалась очень трудно, я узнаю, что, оказывается, Патриарх Алексий I, который стал Первосвятителем в 1945 году, где-то в начале 1960-х говорил будущему Владыке Питириму: «Придет время, Костя, ты займешься восстановлением доброго имени С. Н. Булгакова». Он отвечает: «Помилуйте, Ваше Святейшество, на дворе-то гонения на Церковь (как раз был разгар хрущевского волюнтаризма), храмы разрушают, какой Булгаков?!».¹⁷ И вот пришло время, когда подвернулся я, знающий С. Н. Булгакова и его творчество, отдающий ему должное.

Вот так была задумана и проведена конференция. Нынешний Патриарх Алексий II, когда Владыка сказал ему о том, что в Московском университете будет проходить такая конференция, дал свое благословение. Но сейчас по отношению к Булгакову лед постепенно тает и со стороны Церкви (так, когда мы открывали памятник этому выдающемуся религиозному мыслителю на его родине в городе Ливны, там всё было вполне терпимо). На нашей конференции присутствовал большой друг Владыки Питирима протопресвитер Виталий, дипломат, профессор богословия. Выступая у нас на конференции, он обращается к аудитории и говорит: «Вы видите, что я дрожу, у меня руки дрожат, я волнуюсь. Я дрожу не потому, что я старый (а ему было 80 лет), а потому, что я никогда не мог себе представить, что я буду стоять на трибуне в Московском университете и говорить о Сергее Николаевиче Булгакове».

В советское время труды С. Н. Булгакова лежали в спецхране, причем они лежали более «плотно», чем труды Бердяева, друга Булгакова, поскольку последний был мыслитель острый, проникающий в суть явлений, тем более, что он критиковал марксизм. Кстати, недавно мне предоставили возможность познакомиться с одной публикацией – это были различные наброски Юлиана Семенова, его неизданные вещи. Читаю на первых страницах, что, оказывается, И. В. Сталин был знаком с трудами Булгакова (с его «Философией хозяйства»). Булгаковские работы ему нравились больше, чем работы Бердяева, поскольку стиль Бердяева напоминал ему стиль Троцкого, которого он терпеть не мог.

Владыка – я говорю о нем, как о человеке, который соприкасался с нашим ученым миром, – постарался выполнить это завещание Патриарха, и кое-что в связи с этим удалось сделать. Я расскажу еще одну историю, связанную с Владыкой Питиримом и С. Н. Булгаковым.

В жизни ничего случайного нет: когда поживешь, то начинаешь это понимать не абстрактно, а как-то осознанно. На дворе 1998 год. Я собираюсь ехать в Париж и посетить там Православный богословский институт, профессором которого был Булгаков. Здесь он работал, читал лекции и в 1944 году скончался. Я обращаюсь к Владыке с просьбой связать меня с теми людьми, которые были в этих местах. А он мне вдруг говорит: «А Вы знаете, что С. Н. Булгакову поставлен крест в Польше? Стоит православный каменный крест в Польше, на горе Грабарке» (православная гора, на которой сейчас сохранился монастырь «Святая гора»). – «Нет, не знаю». – «Вот видите, кажется, его жена поставила». А Владыка Питирим был перед этим в Польше и побывал на горе Грабарке.

Я выехал в Париж и там встретился с внуком Петра Бернгардовича Струве, приятеля Булгакова. Когда я ему это всё рассказал, внук ответил, что жена поставить крест не могла, так как она рано скончалась и из Парижа не выезжала.

У С. Н. Булгакова была ученица-полька, которая была свидетелем его смерти. Отец Сергий перед смертью «просиял»: в течение 2–3 часов от него исходило некое сияние. Она была свидетельницей его смерти, и ее подпись стоит под актом, который подтверждает этот факт. Потом я еду уже в Варшаву, посещаю там своих знакомых дипломатов и вместе с корреспондентом «Комсомольской правды» мы едем на гору Грабарку. Мы там обнаруживаем крест, который действительно поставлен в честь Булгакова, но другого Булгакова – писателя М. А. Бул- гакова.

Я начинаю расспрашивать настоятельницу монастыря. Оказывается, что в этом монастыре монахиней была двоюродная сестра Михаила Афанасьевича, и в 1977 году она поставила крест с надписью: «Боже, прости меня!». Это предсмертные слова Михаила Булгакова. Мы возвращаемся всей компанией. Решили остановиться, помянуть наших предков. Здесь приходит нам в голову единственная и правильная мысль, что надо поставить еще один крест.

Сейчас на горе Грабарке стоят в 10 метрах друг от друга два креста: один – посвященный Михаилу Афанасьевичу Булгакову, а другой – Сергею Николаевичу Булгакову. Мы поставили крест С. Н. Булгакову от ученых Московского государственного университета, а благословение получили от Владыки Питирима, который тут же признался, что память его подвела (он был настолько настроен на Булгакова-богослова, что когда ему показали крест Булгакова-писателя, он подумал, что это С. Н. Булгаков)...

Владыка свое дело знал и продолжал за нами наблюдать и вести нас. Такое впечатление (а я с ним много общался), что ему было нелегко, особенно в последние годы: кто помнит Владыку и видел его в то время по телевизору и во время службы в Храме Христа Спасителя, когда он стоял рядом с Патриархом, мог понять, что это глубоко страдающий человек. У него были на это основания. Самые главные причины его переживаний – судьба России, судьба русского народа. Были у него и личные проблемы. Но он выстрадал эту память о себе.

Хорошо, что сегодня у нас есть возможность обратиться к этой замечательной личности, необыкновенному человеку и почтить его память.

Юрий Осипов, заслуженный деятель науки,

доктор экономических наук, профессор,

вице-президент Академии гуманитарных наук,

академик РАЕН

– Впервые Владыку Питирима я увидел где-то середине семидесятых. Мы с женой Надеждой Андреевной везли двух женщин креститься в деревню Спас Волоколамского района. Я крестный отец шести человек, и те женщины тоже стали моими крестными дочерьми. И вот тогда, в церкви села Спас, мы впервые увидали Владыку. Впечатление абсолютно незабываемое, он был очень красивый человек. Я никогда еще не видел такой высокой духовности, которая в его облике проявлялась...

– Как-то даже искрилась, – подхватывает супруга Смыслова Надежда Андреевна.

– Да-да, – соглашается Василий Васильевич, – можно сказать, искры его высокой духовности улавливались всеми окружающими.

А потом я часто бывал у него. В Новодевичьем монастыре у него была небольшая комнатка. И во время этих бесед я узнал его поближе. Широта интересов его была необычайна. Я узнал в том числе, что он интересуется шахматами и уже долгое время следит за моим творчеством, моей игрой. Кстати, примерно в тот период пришла добрая весть: Церковь перестала считать шахматы азартной игрой, напротив, признала существующий в них творческий момент важным для формирования личности. Это было хорошей новостью – узнать, что я не зря провел жизнь, борясь за шахматной доской.

Мы очень сдружились, Владыка был на пять лет меня моложе, и я долгое время думал: вот кто меня отпоет и похоронит – так, как он в 1994 году отпел нашего общего хорошего друга и своего прихожанина Ивана Семеновича Козловского (Царствие ему Небесное!). Не сказать, что особенно часто я о своей кончине думал, наверно столько, сколько и положено христианину, но всегда думал, что отпоет меня мой друг Владыка Питирим. И вот ведь как все вышло! В 2003 году пришлось мне присутствовать на его отпевании.

Мы с Козловским очень любили бывать в церкви в Брюсовом переулке, где Владыка служил. Голос у него был негромкий, но очень приятный. Владыка особенно любил икону Божией Матери «Нечаянная радость», главную святыню и достопримечательность этой церкви.

В пении он тоже прекрасно разбирался, я мог говорить с ним абсолютно обо всем. Например, Владыка хорошо понимал важность манеры дыхания для оперного певца. И, могу вас уверить, покойный Иван Козловский сейчас бы полностью присоединился к моим словам. В сфере музыки, пения Владыка Питирим был очень компетентным человеком, почти профессионалом. И проявлялось это не только в наших «тройственных беседах» (Владыка, Козловский и я), но и в том, какой прекрасный хор он организовал в Издательском отделе. Насколько я знаю, это был первый хор, который пел не только в храмах, но и на светских мероприятиях.

Я сам всерьез занялся вокалом в 1948 году, когда стал вторым шахматистом мира. И спустя три года я принял участие в отборочном конкурсе в Большой театр, но прошел лишь первый тур. Однако петь не бросил, часто выступал на телевидении, радио. Самое яркое впечатление – выступление в Большом зале Московской консерватории и на Евровидении, где я исполнял арию из оперы Р. Леонкавалло «Паяцы».

Владыка был на моем 80-летии. Отмечалось оно в Большом зале консерватории, я пел с хором Попова. И исполнил в числе прочих одну мою очень любимую песню духовного содержания на стихи Некрасова – «Было двенадцать разбойников». Да, это та самая песня, что тоже очень нравилась Владыке. Поется в ней о Кудеяре-разбойнике, который раскаялся, «стал Богу и людям служить» и в Соловках стал иноком честным – Питиримом. И Владыка с необыкновенным юмором рассказывал обо всех происшествиях и многочисленных шуточках, которые в его жизни были связаны с этим Кудеяром-Питиримом. Еще когда он преподавал в Академии и, бывало, выставлял неудовлетворительные оценки, на доске, рядом с его именем, подписывали: «Кудеяр».

Когда мне предстояла тяжелая для моих лет хирургическая операция (это было уже позже, после моего 80-летия), Владыка помолился за меня, и операция прошла успешно.

И еще пару случаев я часто вспоминаю. Из Цюриха в Женеву я хотел лететь самолетом, но билет достали на поезд. Пришлось ехать поездом. И вдруг объявляют: впервые в истории произошла авиакатастрофа рейса Цюрих – Женева. А в 1990 году я участвовал в шахматном турните на Филиппинах. Турнир должен был проходить в Багио, но его перенесли в Манилу. Я еще очень огорчался, потому что в курортном Багио было значительно прохладнее, чем в Маниле, где стояла страшная жара, поэтому играть было гораздо труднее. И вот финиш турнира. Я встаю и чувствую, как у меня под ногами начинает ходить пол. Землетрясение. Длилось минут 6–7. В Маниле разрушений не было, а Багио оказался в эпицентре. В том отеле, куда меня собирались поселить, рухнул фронтон и 62 человека погибли. Я вообще понятию «фатализм» предпочитаю более тонкое понятие – «предопределение». Например, я абсолютно уверен, что столь одаренный Богом человек, как Владыка, мог достичь успеха во многих сферах деятельности, но Предопределение ему было совершить именно такой подвиг служения Богу и людям, какой он в итоге и совершил.

Когда после стольких лет полного запустения его заботам был вверен Иосифо-Волоцкий монастырь, Владыка показал себя очень рачительным управляющим, талантливым организатором. В наших разговорах той поры он постоянно упоминал о всех своих хозяйственных начинаниях, придумках. В 1983 году у меня был своеобразный шахматный ренессанс. Мне уже 62 года было, когда Владыка Питирим благословил меня на серию сложных матчей с ведущими шахматистами. Я выиграл матчи у венгра Золтана Рибли и у немца Роберта Хюбнера. И могу сказать, что сегодня самое важное и трогательное для меня то, что я выиграл те матчи по благословению Владыки Питирима.

Василий Смыслов,

седьмой чемпион мира по шахматам

В моем рабочем кабинете на стене висит дорогая для всех нас фотография: митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим на сцене Малого театра, а за его спиной вся театральная труппа. Этот коллективный портрет был сделан в памятный день 18 марта 1991 года. Владыка совершил церковный обряд освящения нашего театра. Тогда впервые за последние два года, пока театр реставрировался, собралась вся труппа в полном составе. Е. Гоголева, Н. Анненков, Э. Быстрицкая, В. Коршунов... – каждое имя – гордость русского театра, русского искусства. Церемония была настолько волнующая, настолько трогательная, что у многих на глаза наворачивались слезы.

А предшествовало этому знаменательному событию вот что: здание театра разваливалось на глазах, ведь оно практически не ремонтировалось с 1943 года, с того момента, как в зрительный зал попала бомба. Тогда и были проведены ремонтные работы. Капитально же здание не ремонтировалось с момента постройки. А ведь автором его проекта, как и всей Театральной площади вместе с Большим театром, был О. И. Бове, главный архитектор комиссии по восстановлению Москвы после пожара 1812 года. Таким образом, наше здание имеет историческую и художественную ценность, тем более, что оно сохранено в первоначальном виде, ведь в нем ничего не переделывали. Ситуация складывалась тревожная, если не сказать трагическая.

Рядом с нами немецкая фирма «Бауер» проводила работы по реконструкции гостиницы «Метрополь». Мы обратились к ним за помощью. Применив малую технику, строители укрепили фундамент, закачав туда цемент, произвели стяжку здания.

Вот тогда мы и обратились к Владыке Питириму с просьбой освятить наш театр.

Позже, во время модернизации ЦУМа, зданию театра опять был нанесен огромный ущерб, но, к сожалению, никто не принял этот факт во внимание. Куда бы мы ни обращались, нас везде слушали, но не слышали.

А еще до всех этих событий, в 1986 или 1987 году, не помню уже, по какому поводу, Владыка Питирим был приглашен на встречу в наш театр. Довольно вместительный конференц-зал был заполнен битком, собрался весь коллектив: и коммунисты, и беспартийные, артисты, творческие работники, технический персонал. Люди не умещались в зале, толпились в распахнутых дверях, теснились в фойе. Когда Владыка закончил свое очень теплое, сердечное выступление и простер руку, благословляя присутствующих, то все стоящие в фойе стали протискиваться в двери или старались хотя бы просунуть голову, чтобы получить его благословение.

Мы были тогда не очень грамотные в области религии и задавали много самых разных вопросов. Помню, как Руфина Нифонтова, к сожалению, сегодня уже скончавшаяся, все спрашивала: «Объясните, Владыка, вот есть «белый» монах и есть «черный», а в чем разница?» И Владыка Питирим терпеливо и доходчиво объяснял.

С тех пор у нас завязалась настоящая дружба. Мы ездили к Владыке в Волоколамск, выступали там, были в доме, где он останавливался, когда приезжал в эти места. А потом, наверное, в 1992 году мы с женой были приглашены к Владыке Питириму в гости. В доме была и его сестра. Мы вместе ужинали, долго душевно беседовали. Я рассказал Владыке о моих попытках прочитать Библию. В 1986–1988 годах мы бывали на гастролях в Ленинграде, и там жена купила двухтомник Библии, прекрасно изданной в Швеции, на старославянском языке. После спектакля сразу же поспешили начать чтение, даже немного поспорили, решая, кто первый начнет. Конечно, я уступил: жена открыла первый том, я – второй. Минут через двадцать говорю ей: «Ты что-нибудь понимаешь?» В ответ слышу: «Нет». Поменялись томами. Разбирали старославянское письмо еще минут сорок. Результат тот же: ничего не понятно. Да и как понять, если с детства были к этому не приучены.

Рассказывая обо всем Владыке, признался, что стыдно мне так мало знать об истории нашей веры. Тогда он подвел меня к книжной полке и достал книгу «Библия для детей», а потом сказал: «Я твоей внучке подарю, – и, подписав, передал мне со словами, – ты читай ее, если дети понимают, – и ты поймешь».

Внучка уже выросла, она хорошо разбирается в вопросах вероисповедания, а книга хранится у меня. Память эта останется навсегда.

Еще не раз приходил Владыка к нам в театр. Благодаря дружбе с ним, у нас установилась связь и с Патриархией. Наши молодые артисты принимают участие в церковных торжествах, в том числе в Храме Христа Спасителя; для проведения религиозных праздников мы предоставляем декорации. Ежегодно 7 января в театре проводятся Патриаршие «Елки», как на основной сцене, так и в филиале на улице Ордынка.

Память о Владыке Питириме мы храним свято. Проявляется это и в нашей позиции по сохранению и отстаиванию традиций русского театра. В этом смысле наш театр традиционный. Это не означает, что он старинный. Естественно, что все жизненные изменения оказывают влияние и на состояние театра. Но мы трепетно сохраняем все лучшее, что было в русском театральном искусстве, развивая и укрепляя традиции.

То, что происходит сейчас в искусстве, уже имело место в 20-е годы прошлого века. Но тогда это был эксперимент, в котором участвовали талантливейшие люди, и осуществлялся он на фоне глобальных общественных потрясений. Теперь же происходит повторение попыток столетней давности, причем не на очень высоком уровне. А то, что вторично, – то вторично и ничего нового в этом нет. А вот сохранить «хорошее» старое, все то, что было лучшего в русском театре, сегодня очень трудно. Труднее, чем сотворить что-нибудь необычное. Как часто сейчас в новаторских поисках экспериментаторы забывают о нравственной стороне дела, забывают о душе.

Перед Новым годом ставил я в театре спектакль «Коварство и любовь» Шиллера. В процессе работы как-то не подумал, кому будет он адресован, кто придет в зрительный зал... Спектакль традиционный, без картин насилия, жестокости, на сцене никто не раздевается... В диалогах звучат слова о любви, верности... На премьере я зашел в зрительный зал и ужаснулся: 70 % зрителей – молодежь. В смятении ушел за кулисы и по радиотрансляции слушал гробовую тишину, которая стояла в зале. Не было никакой реакции: ни положительной, ни отрицательной. Спрашиваю у артистов, выходящих со сцены: «Ну, как?» Они отвечают: «Мы что-то не поймем: есть зритель в зале, или нет». Свет рамп ослепляет, и артист на сцене не видит публику, разве если приглядится, сможет различить первый ряд. Ближе к финалу я все же решился зайти в зал, и то, что я увидел там, поразило меня: люди сидели, подавшись вперед, и напряженно слушали слова, которые были ими уже почти забыты, а некоторые их, может быть, и не слышали вообще.

Там ведь в спектакле сын говорит отцу-президенту, который пытается разрушить его любовь, что если отец не оставит своих подлых попыток, то он расскажет всем, как становятся президентами. Конечно, можно было поставить спектакль, сделав центром эту фразу. Но тогда это был бы другой спектакль. А нам важна была не сама эта фраза, а то действие, которое совершил молодой человек во имя любви и чести.

Когда представление закончилось, был гром аплодисментов. Овации не смолкали долго. Тогда я подумал, что был не прав в своих оценках молодежи.

Каждые четыре года я набираю новый курс студентов в театральное училище. Конечно, молодые люди становятся информированнее, рациональнее, но я вижу, что постепенно исчезает у них человечность, способность к сопереживанию, искреннее сострадание; пройдет 5–10 лет – кто сможет играть Ромео и Джульетту, Луизу и Фердинанда, ведь здесь сыграть без сердечности нельзя. Вообще, профессия артиста предполагает в основе неподдельную искренность, душевность, глубину чувств.

Не так давно слышал от знакомого врача, преподающего студентам: «Знаешь, через пять лет не у кого лечиться будет». Вот ведь проблема. Развивается техника, разрабатываются новые технологии, но без души, без сердца прогресс может принести человечеству большой вред. Вот и возникают катастрофы, конфликты мирового масштаба, бомбардировки, захваты... Под убиение подставляются тысячи людей. От этого всегда предостерегал Владыка Питирим, когда говорил, что в основе всех поступков людей должна быть нравственность. Необходимо воспитывать молодежь, особенно восприимчивую к переменам и ставшую очень агрессивной, прививая ей качества, основанные на идеалах добра, справедливости, долга, чести, объясняя нормы поведения человека в обществе и природе.

Такая задача должна стоять и перед искусством, в связи с чем искусство не может подчиняться законам рынка. Там, где оно входит в рыночную экономику, там оно превращается в коммерцию и перестает быть искусством. В жизни все взаимосвязано, взаимообусловлено. Разрушая что-то, мы разрываем звено единой цепи устройства мира и жизни людей. Поэтому и вопрос о театральной реформе – очень больной для нас вопрос. Как он будет решен? Будет ли уничтожено национальное достояние – русский театр, то, что традиционно было гордостью страны, то, что мы пытаемся отстоять?!

Нельзя забывать слова Владыки Питирима о необходимости возрождения духовности русской нации, о пробуждении гордости за нашу богатейшую историю, литературу, искусство, за наших выдающихся людей. И память наша о Владыке должна быть действенной, такой, какой была и его любовь к нам.

Юрий Соломин, народный артист СССР,

художественный руководитель

Государственного академического Малого театра

... В последний раз судьба свела меня с митрополитом Питиримом летом 2003 года в период строительства храма Старорусской иконы Божией Матери на территории Московского института погранвойск, возглавляемым в то время генерал-лейтенантом Виктором Павловичем Егоровым. Владыка читал лекции в этом институте и, помимо других дел, живо интересовался и ходом строительства храма-часовни, попечителем которого он являлся с первых дней его проектирования.

Нездоровье Владыки уже сказывалось в замедленности движений и некоторой сутулости, только глаза на похудевшем лице оставались ясными и грустными...

В совместных поисках наиболее выразительных форм будущего храма были прорисованы варианты различных стилистических направлений, пока по благословлению митрополита не остановились на лаконичных, классических формах силуэта и внешнего декора стен, со стремительным шатром, увенчанным мощной главкой... «Воинский Храм должен быть только шатровым», – настаивал Владыка...

А впервые наша встреча произошла в смутные времена начала 1990-х. Сотрудник Издательского отдела Московской Патриархии, я работал столяром-плотником в Иосифо-Волочком монастыре... Будучи в духовных поисках, я принял решение креститься. Благодарен Владыке. Возможно наше общение, пусть нечастое, от случая к случаю, и предопределило мою дальнейшую профессиональную стезю: архитектура и строительство в области русского деревянного зодчества. За прошедшее время удалось возвести много строений, в том числе и семь храмов. Шесть из них деревянные, а единственный каменный, о создании которого я здесь кратко рассказал, всегда для меня будет неразрывно связан с именем митрополита Питирима.

Сергей Фомин, архитектор¹⁸

Воссоздание православных святынь Московского Кремля шло параллельно с творческим процессом познания православной истории нашего Отечества. Возвращение к жизни уникальных древних рукописей, осмысление церковных и философских трудов XVII-XIX веков стало возможным благодаря огромной работе, проводимой Издательским отделом Московского Патриархата. Эти труды стали настольными книгами не только священнослужителей, но и историков, музейных специалистов, архитекторов, реставраторов. При воссоздании православных памятников были необходимы не только высочайшее мастерство специалистов, талант реставраторов, но и современное прочтение и осмысление сюжетов древнерусской живописи, канонического размещения икон в иконостасах восстанавливаемых храмов.

Музейные специалисты были счастливыми людьми. Их забота о сохранении национального достояния дала возможность общения с самыми просвещенными специалистами своего времени. Это были служители Церкви, ученые, архитекторы, историки, искусствоведы. Среди них особое место занимал Владыка Питирим. Его глубокие знания истории русского православия, высокий профессионализм историка, исследователя, ученого и вместе с тем удивительная доброжелательность, уважительное отношение к людям покоряли и делали каждую встречу с ним незабываемой и плодотворной.

Хотелось бы поделиться и своими личными впечатлениями. Так как я родилась и воспитывалась в семье военного, то меня всегда поражало особое отношение Владыки к проблемам Российской армии, забота о судьбе ее солдат и офицеров. Удивительное благородство, доброжелательность, тревога за падение престижа армии, забота о сохранении и восстановлении ее лучших традиций – всё это волновало Владыку Питирима. Он с неизменным терпением и настойчивостью стремился донести свою озабоченность о судьбе Российской армии до самых высших эшелонов власти.

Еще хотелось бы сказать о редкой отзывчивости и готовности всегда придти на помощь в трудный момент. В тяжелое для меня время я обратилась к Владыке Питириму с просьбой быть моим духовным отцом и приняла таинство Крещения. Память об этом важном событии в моей жизни я сохраню навсегда. Владыка Питирим оставил нам огромное наследие – это его замечательные научные труды, его подвижническое служение Русской Православной Церкви и русскому народу. Нам, его современникам, надо подумать о сохранении памяти и осмыслении наследия этого верного сына своего Отечества.

Ирина Родимцева,

вице-президент Исполнительного комитета

объединения музеев, член-корреспондент

Российской Академии художеств

Митрополит Питирим... Сколь многим из нас дорого, памятно, небезразлично это имя. Как много людей могут с благодарностью сказать о нем: «Воцерковил, поддержал, вдохновил, благословил...» Я – один из этих людей. Факту длительного общения с ним я обязан, прежде всего, некоторой схожести наших судеб. Оба мы учились, хотя и в разные годы, в Московском институте инженеров транспорта (МИИТе), который будущий митрополит оставил, отучившись три года, чтобы получить высшее духовное образование в Московской Духовной академии, что в Троице-Сергиевой Лавре.

Наша альма матер была известна в социалистические времена некоей видимостью свободы мнений, что иногда позволялась студентам во времена министров МПС: Кагановича, Ковалева, Бещева. Министры, каждый по-своему, любили наш (точнее, свой) МИИТ, и громких скандалов на политической и религиозной почве у нас в институте не было. Тем не менее студенты, склонные к литературному творчеству, распространяли свои «самиздатовские» былины о наших героических однокашниках, выбравших себе неординарные и отнюдь не железнодорожные пути в жизни. В числе героев этих былин был и студент Костя Нечаев. В мои годы никто уже толком не помнил, что совершил он, чем прославился, но победы его духа над плотью наиболее известных институтских фискалов и скалозубов дошли в вольном изложении и до нас, выпускников начала семидесятых. Когда я впоследствии пересказывал содержание этих былин митрополиту, он смеялся до слез, вспоминая нашего вечного полковника Белоконя с военной кафедры, по прозвищу «Белая Лошадь», непримиримого борца с нашими бородами, который и студента Нечаева в свое время пытался остричь и побрить под угрозой неминуемого отчисления из института. Узнал он в эпосе и двух своих сокурсников-«стукачей», которые в мое время в качестве кураторов являлись уже профессиональными «душителями и гонителями», за что и были презираемы и ненавидимы всей студенческой братией.

По тем временам, я достаточно рано пришел в Церковь, мне было лет 17–18. Сделав свой выбор, я регулярно посещал службы в Богоявленском соборе в Елохове, и, год за годом, буквально пробивался на Пасхальную Патриаршую службу, на которую выпрашивал пригласительный у старосты храма добрейшего Николая Семеновича Капчука... В результате, благодаря слаженным действиям «компетентных» и общественных органов, в моем «досье» (личном деле) появилась пометка (прямым текстом или условным значком – неважно): «посещает церковь».

Не буду сейчас рассказывать, какие последствия имела эта пометка в моей личной жизни, и сколь быстро превратился я из «подающего большие надежды» молодого ученого, внука советского генерала, в «закоренелого отщепенца общества» (и это были отнюдь не самые крепкие слова, которыми «клеймили» меня в те годы). Речь не обо мне, просто я хочу, чтобы читатель представил себе на моем примере еще более тяжелые обстоятельства, при которых привелось состояться будущему митрополиту Питириму, а с ним я начал общаться именно в те, жестокие для нас, годы. Это были целебные для моей души общения. То в Елоховском храме, то в Троице-Сергиевой Лавре, куда я зачастил, изучая древнерусскую живопись, нельзя было не обратить внимания на иконописной красоты человека в простом монашеском облачении, который, углубившись в себя, молча разговаривал с иконами. Будь то храм или музей в Лавре – он мог стоять перед заговорившей с ним иконой столько времени, сколько я вообще находился в этом храме или музее. Я раз за разом не решался остановиться рядом – послушать (не дай Бог, подслушать!) этот удивительный разговор иконы и человека, с которым я совсем недавно стал робко здороваться. Но всё же однажды я решился. Собрав воедино все свои тогдашние познания в иконописи, я остановился рядом и одним махом выпалил ему все свои предположения о возрасте, месте написания и проблемах реставрации, как я сказал тогда, «данного иконописного памятника». Ответом было молчание. Я, родив еще несколько глубокомысленных фраз, что называется, стушевался, но тут, неожиданно для самого себя, вслух произнес слова великого знатока и философа русской иконы – князя Евгения Трубецкого о том, что икона заговорит не с каждым, и такую честь надо заслужить... И вдруг монах (вскоре, на праздничной службе в Елохове, я узнал, что он уже тогда был архиереем) обернулся ко мне и долго-долго увлеченно рассказывал об этой иконе. Так началось наше знакомство. И в последнюю нашу встречу – это было незадолго до смерти Владыки – мы тоже говорили об иконах. Но между этими двумя беседами прошло более тридцати пяти лет нашего изучения Иконы – этого величайшего творения духа русского человека, за весь XX век самого значительного мирового открытия в области искусств. И такой разговор между нами не может быть закончен, для меня он продолжается до сих пор...

Хочу со всей ответственностью сказать, что митрополит Питирим был одним из лучших, глубочайших специалистов по древнерусскому искусству, хотя никогда этого не афишировал. Он составил в течение полувека и оставил Церкви выдающееся собрание древних икон, основная часть которого находилась на Погодинской улице в Издательском отделе Московской Патриархии, когда он этот отдел возглавлял. Многолетний подвижнический труд митрополита достоин того, чтобы его собрание, как единое целое, вновь предстало перед глазами почитателей и знатоков древнерусской живописи. Хотелось бы также снова увидеть и его удивительную нотную библиотеку церковного пения, и государственного значения коллекцию рисунков, икон и письменных источников на бересте, начиная с IX века.

Наверное, не было в московских краях ни одной значительной выставки современной иконописи, не говоря уже об экспозициях старонаписанных икон, чтобы митрополит не открывал ее или не присутствовал там в качестве всегда и всем нужного доброжелательного советчика, консультанта, эксперта и т. д. В скольких храмах и монастырях он побывал по всей России и за ее рубежами, чтобы помочь дельным советом, своими энциклопедическими знаниями, своим огромным опытом, т. е. в конечном счете соработничеством при возрождении православных святынь, их иконописного убранства, самого церковного духа – никакому учету, кроме Небесного, не поддается! А его частные, абсолютно бескорыстные консультации! А его просветительская книгоиздательская деятельность в области церковного искусствоведения! – Всюду восклицательные знаки, и никаких других знаков препинания поставить здесь я не могу! Помню, как в октябре 1999 года он в крайне тяжелый для него период жизни, будучи больным, приехал на открытие устроенной мной выставки иконописи в библиотеку им. Боголюбова. Ведь даже говорил он тогда с трудом, но всё же произнес теплое, не дежурное приветственное слово...

Всё вышесказанное означает, что митрополит являлся не только глубочайшим теоретиком иконы, но и признанным ее знатоком и собирателем. Вообще, если святого благоверного князя Даниила Московского мы называем «собирателем земель Русских», то, нисколько не претендуя на сравнение масштабов личностей, Владыку Питирима можно смело назвать «собирателем Русской церковной старины». Но собирателем с менее счастливой судьбой...

Митрополит Питирим и российская словесность... Не припомню ни одной нашей встречи с Владыкой, где бы не заходил разговор о поэзии, о литературе вообще, об отечественной книге в частности. Он был редчайшим в наше суетное время знатоком литературы, книжником, известным и желанным покупателем во всех букинистических лавках Москвы (любимая улица – Кузнецкий мост), немало знакомый букинистам многих других городов и стран. «Сначала в храм, потом к букинистам», – говорил он встречавшим его на вокзале знакомым.

Владыка рассказывал мне, как в голодное послевоенное время он обменял однажды у букиниста свои только что полученные продовольственные карточки на редкую книгу о последних временах Римской Империи и, прочитав в ней через две недели описание пира у известного римского гурмана Лукулла, упал в голодный обморок. Очнувшись, он записал в своей памятной тетради: надо смирять плоть ежедневным чтением книги «О вкусной и здоровой пище». Но такое деланье оказалось не под силу ни ему, ни даже самым аскетичным из его товарищей-семинаристов.

Митрополит обладал редким даром – он умел доброй улыбкой, шуткой инициировать в собеседнике желание поговорить о самых серьезных, жизненно важных для последнего вещах. Например, в 2002 году я подарил ему недавно вышедшую книгу моих стихов «Вера... Любовь». Владыка обещал ее внимательно прочитать и при следующей встрече сказал мне, что стихи ему настолько нравятся, что книгу он положил на стул рядом со своей кроватью и каждый вечер перед сном читает из нее два-три стихотворения... Он ожидал моей реакции, и мне кажется, что я его не разочаровал: «Владыка, – ответил я, – Вы принимаете мои стихи, как снотворное?..» Мы посмеялись и, поскольку он отрицал факт убаюкивающего воздействия на него моих стихов, я, заметив лучики в его глазах, заявил, что сегодня же перед сном проверю искренность его слов, прочитав свои стихи самому себе. (Надо сказать, что я действительно целую неделю поступал именно таким образом, впав в полную бессонницу...)

Вскоре после нашего разговора митрополит Питирим представил мою книгу на знаменитой книжной ярмарке в Лейпциге, чем и расставил, к моей радости, точки над «i» в ее оценке, дал мне стимул и напутствие для дальнейшей работы.

Я вспоминаю, что в 1991 году, когда я готовился провести на Большой спортивной арене стадиона «Лужники» Первую Международную благотворительную акцию «Храм Христа Спасителя», мне очень важно было получить благословение Владыки в качестве одного из самых уважаемых иерархов Русской Православной Церкви. И я официально, что называется «не по блату», записался к нему на прием в Издательском отделе, объяснив секретарше цель своего визита. Когда я вошел в кабинет Владыки, настроившись на серьезный разговор, в костюме и при галстуке, он столь же серьезно выслушал меня, сказав: «Ну, раз Святейший благословил, мне остается только подчиниться». Он уже взял ручку, чтобы подписать мое прошение, но вдруг поднялся из-за своего широкого стола, перешел к небольшому письменному столику слева от двери и, посмотрев на мою тогдашнюю шевелюру, спросил: «Слушай, а что это ты сегодня такой волосатый?» Сразу же исчезло напряжение и я, как всегда при наших встречах, с удовольствием отшутился. Посмотрев на его волосы, еще более густые и длинные, чем у меня, я сказал: «Владыка, так и Вы – не безволосы. Вы, наверно, долго ждали моего визита. Я в этом смысле – всего лишь эпигон... Подражая Вам и готовясь к нашей встрече, я тоже растил волосы для лучшего взаимопонимания между нами». После этой успокоительной для нервов процедуры, митрополит почти два часа расспрашивал меня о проблемах проведения столь крупномасштабной акции по воссозданию Храма Христа Спасителя. Я рассказывал о том, насколько неадекватно реагировало в то голодное время наше общество на строительство новых храмов, а тем более такого дорогостоящего, как главный Храм России.

О многом расспрашивал меня в тот день Владыка. И я понял, сколь глубоко разбирается митрополит во всех «технических деталях и дипломатических тонкостях», связанных со строительством Храма... В конце встречи митрополит встал, молча пожал мне руку, подошел к столу и, взяв первую попавшуюся на глаза открытку, написал мне слова своего благословения: «Бог да благословит жертвователей на храм, а собирателей да умудрит употребить пожертвования во благо».

Еще он сказал тогда, чтобы я держал его в курсе дел на всех этапах проведения акции, и что он готов нас духовно окормлять. И в дальнейшем он это обещание выполнил. 23–25 августа 1991 года, через день после провала печально известного путча, на Большой спортивной арене стадиона «Лужники» была проведена самая крупная в истории России духовная акция. Она положила начало не только воссозданию самого Храма Христа Спасителя, но и во многом способствовала тем кардинальным переменам в общественном сознании, что преобразили лицо еще недавно атеистической России.

Нужно сказать, что за время почти тридцатипятилетнего знакомства с Владыкой я не раз удивлялся тому, какое огромное количество людей он пропускает сквозь свою жизнь. Сколько просителей, знакомых, коллег жаждали его участия в их планах, проектах, жизненных ситуациях!.. Его личное присутствие в каком-либо деле, благословение или просто благожелательное отношение каждый раз были «знаком качества», весомой для окружающих «гарантией успеха» тому или иному начинанию, процессу, мероприятию... Будь то благотворительная организация или церковный хор, общественное собрание или редакционный совет издательства – польза от присутствия там Владыки не вызывала сомнения.

Благодарно вспоминаю Владыку, в трудные годы издававшего «Журнал Московской Патриархии», который являлся тогда единственным в России церковным журналом и был для нас «светом в окошке», надеждой на лучшее будущее. Сотни книг и журналов, изданных и отредактированных митрополитом – целая библиотека... Если кто-нибудь когда-нибудь соберет их воедино, то вместе с его записками, черновиками, письмами получится крупнейший библиотечный исторический фонд, где даже одни только источниковеды смогут написать множество рефератов, статей и диссертаций.

Как хочется присутствовать на открытии такой библиотеки. А личная библиотека Владыки?! Книги с его пометками, сносками, замечаниями. Какая судьба ждет эти воистину драгоценные книги? Будем надеяться на лучшее, ведь буквально до последних дней своей жизни Владыка сохранял свою приверженность к достойной книге. Помню, как за семь месяцев до его смерти, весной 2003 года, мы встретились на общем собрании Российской Академии естественных наук в МГУ. В перерыве оба, конечно же, оказались у столов с разложенными на них для продажи книгами. Мне посчастливилось купить последнюю оставшуюся редкую книгу по истории христианских церквей. Эта книга в моих руках не осталась незамеченной Владыкой. «Где ты ее купил?» – спросил он, извлекая из кармана подрясника кошелек. «Да она там была послед...» – недоговорил фразу я и тут же подарил эту книгу Владыке. Надо было видеть его счастливую улыбку. Этой улыбкой счастлив и я. Этой по-детски трогательной его улыбкой...

А за несколько месяцев до этого он сделал мне куда более дорогой подарок. Мы встретились в его кабинете в Глазовском переулке, дом 5, где он последние годы, почти в домашних условиях, принимал желавших его видеть, а их год от года становилось всё меньше. Разговор зашел об истории моей семьи и, в частности, о моем прадеде Викторе Горбунове, который был хотя и внебрачным, но признанным сыном Николая Ивановича Тютчева, старшего брата великого поэта. Я рассказывал, как в 1942 году в Сталинграде прямым попаданием авиабомбы был уничтожен и он сам, и дом, где он жил, и всё, что находилось вокруг. «Это какой Горбунов? Не книжник ли?» – вдруг спросил Владыка, до этого слушавший меня, по своему обыкновению, с закрытыми глазами. Я на несколько мгновений онемел, связывая в уме цепь событий. «Да, да! Он был книжником-букинистом, в его доме была букинистическая лавка. Он, по рассказам моей бабушки, был известным знатоком старой книги, многолетним ее собирателем. Если бы не война, после него осталось бы много редчайших книг, несколько из них были первопечатными ...». Я перечислил названия этих книг – у бабушки была прекрасная память. Одно только многотомное первоиздание «Житий святых» Димитрия Ростовского приводило в трепет. А рукописная копия «Повести временных лет» Нестора Летописца с гравюрами неизвестного русского художника средних веков. А переплетенные в книгу страницы авторских дополнений к «Домострою» опального монаха Сильвестра?! В этот момент Владыка открыл глаза: «Так вот, когда я еще ходил по букинистам, я видел на некоторых книгах экслибрис твоего прадеда. Помню, это были далеко не рядовые книги, это были книги на ценителя... поищи их, может быть, тебе повезет. Дай объявление в газетах. А вдруг...» – сказал Владыка и снова ушел в себя. Я не знал тогда, что он смертельно болен, ведь он выдавал свою болезнь за возрастное недомогание. Я не догадывался, через какую боль он слушает меня, не понимал, как дорога ему сейчас буквально каждая минута жизни, и отнял у него еще минут тридцать-сорок. Воистину, дорогой подарок сделал он мне в тот день...

Немногие знают, но Владыка и сам был поэтом, причем весьма незаурядным. Лет тридцать тому назад мы с ним придумали такую игру: он читал мне наизусть стихи поэтов, как известные, так и забытые, а я по стилю должен был определить, кто их написал. Наибольшие трудности с определением авторства вызывали у меня стихи, о которых он, видя мое замешательство, говорил: «Это написал поэт Константин Нечаев столько-то лет тому назад». В итоге, какие бы стихи он ни прочитал, хотя бы даже «Мой дядя самых честных правил...», я говорил, что их написал Константин Нечаев. А какое бы свое стихотворение ни прочитал, в свою очередь, я, он утверждал, что его написал А. С. Пушкин. Но шутка у нас всегда была поводом к серьезному разговору.

Владыка печально размышлял о том, что тот непомерный груз общественных забот, который он добровольно взвалил на себя, особенно в конце 80-х – начале 90-х годов, почти не оставляет ему времени для занятий творчеством. «Как ты думаешь, возможно ли весь день заниматься, скажем, проектом по реконструкции улицы Герцена, встречаться с бесконечным количеством чиновников, бизнесменов и т. д., а вечером писать стихи о высоком призвании человека? Или с девяти утра до восьми вечера переезжать с одного совещания на другое, а потом с головной болью садиться за мемуары?» «А зачем Вам нужны все эти немыслимые тяготы?» – спрашивал я. «Меня уговорили...» – с горечью отвечал Владыка...

В результате нескончаемые общественные дела и неизбежно связанные с ними хронические стрессы привели митрополита Питирима в последние годы жизни к осознанию необходимости его личного покаяния.

Когда говорят, что вся Россия совокупно должна покаяться в своих прошлых, да и нынешних грехах, мне становится не по себе... Что это – очередной фарс, который, как известно, приходит на смену трагедии? Кому и в каких целях нужна эта затянувшаяся невозможность?! Истинное покаяние бывает только личным, сугубо индивидуальным. Когда каждый из нас отойдет ко Господу и настанет время отвечать за свои грехи, мы предстанем перед Ним не всем Государством в целом, не в составе какой-либо политической партии, попечительского или общественного совета, а в исполненном отчаянья для грешных и надежды для праведных одиночестве. Мы не раз обсуждали эту тему с Владыкой, размышляя о глубине иконописного сюжета «Страшный суд»... Ведь на этой иконе, если только она написана в своем изначальном духовном замысле и хорошим иконописцем, нет ни одной повторяющейся во всех деталях позы, как отверженных Богом, так и спасенных. Вот она – индивидуальность человеческого греха или праведности...

Ненастный, простуженный вечер февраля 1999 года. С неба падают снег с дождем, на улице ветер, лужи. Приемная настоятеля Высоко-Петровского монастыря о. Иоанна. Я засиделся у него, так как ехать в этакую непогоду по городу было выше моих сил. Вдруг оживает дверной звонок – кто-то пришел. Охранник спускается на первый этаж к дверям выяснить, кто этот поздний гость. Через минуту страж возвращается и сообщает о. Иоанну, что его желает видеть «какой-то монах, весь промокший, назвавшийся митрополитом Питиримом». Настоятель в полном недоумении, взволнованный неожиданным визитом, поспешил вниз и открыл дверь. У входа действительно стоял митрополит Питирим. Вода стекала с его скуфьи и рясы, на нем не было ни одной сухой нитки. «Владыка, что с Вами?! Что случилось?!» – спрашивал о. Иоанн, помогая митрополиту подняться в приемную. «Я – в покаянии, – был ответ. – Обхожу потихоньку пешим порядком монастыри, прошу прощения, если перед кем согрешил». Мы помогли Владыке снять рясу, о. Иоанн дал ему полотенце, охранник заварил чай. Владыка с о. Иоанном прошли в кабинет, а я, чтобы не смущать своим присутствием Владыку, откланялся и в смятении чувств уехал переживать эту встречу. В чем повинился митрополит о. Иоанну, за какие свои грехи просил прощения – мне неизвестно, ибо мы никогда в дальнейшем не касались этой темы ни с тем, ни с другим. Как сказал когда-то мой поэтический учитель Михаил Аркадьевич Светлов: «Счастье поэта должно быть всеобщим, а несчастье обязательно конспиративным».

Чем глубже человек, тем острее переживает он не только свои личные душевные раны, но и раны тех, кого он сам опечалил, не понял, обидел, в нашей далеко не ласковой жизни. С годами эти переживания накапливаются, заставляют искать исповедальных встреч с теми, мимо кого раньше прошел, не оглядываясь.

Святитель Тихон Задонский писал: «Мир любит отводить от пути истинного, но никогда не приведет к цели; умеет возбудить жажду, но не может насытить души; всё обещает, но под конец, большей частью, сам всё отнимает». Нет, митрополит Питирим не потерял «пути истинного», но слишком велики и невосполнимы были его потери на этом пути. Это чувствовалось, как чувствовалось и то, что уже тогда, в конце девяностых годов, он начал собираться в другую, неведомую всем нам дорогу... Он прощался и просил прощения. Недаром, в русском языке два эти слова имеют общее происхождение – от слова «простой», то есть порожний, пустой, ничем не занятый, сам по себе (Владимир Даль. Толковый словарь). И если «прощанье» – это последнее свиданье перед расставаньем, то «прощенье» – это отпущенье вины ближним, начало освобождения от вины перед Господом. Прощать, простить – делать простым (свободным) от греха, примириться сердцем. Именно к такой простоте, как я понимаю, и стремился митрополит, прощаясь со всеми нами.

Помню, как однажды Владыка сказал мне в беседе о нынешних нравах: «Ничего у нас по простоте не делается, всё – в обход, всё – с подковыркой. Скучные отношения...» – «Скажите, Владыка, а был ли в обозримом Вами прошлом человек, из числа сильных мира сего, в искреннее раскаянье которого Вы не смогли бы поверить, доживи он до наших дней? Ну, скажем, Берия или Хрущев, погубивший храмов на Руси больше, чем кто-либо за всю ее историю...» – спросил я. Митрополит задумался на минуту, а потом, как бы откуда-то издалека, ответил: «Да, пожалуй, такой человек был. Он в 60-е – 80-е годы нынешнего века являлся Уполномоченным Совета по делам религий. Это был страшный человек, зверь. Его подпись – А. А. Трушин – стояла под самыми жестокими в отношении к Русской Православной Церкви документами. И какими только подлыми приемами он ни пользовался, чтобы закрыть, «на законном основании», как можно больше церквей, ограбить их в «государственных интересах», включить наиболее уважаемых священников и прихожан в группу «С. О.» – социально-опасных элементов, со всеми вытекающими отсюда последствиями... Система «удушения церковников» была налажена и работала, как конвейер. Но только конвейер – наоборот. На входе: работающий храм, благополучный приход, а на выходе: всё, что было единым целым, разобрано до последнего винтика. К примеру, умирает приходской священник, нужно быстро, в установленный тем же самым Советом срок, найти и утвердить по инстанциям нового настоятеля храма, подписать с ним договор. От приходского совета под договором должны были стоять четыре подписи – старосты, пом. старосты, казначея и председателя ревизионной комиссии. Затем нужно было получить на руки указ правящего архиерея, который в свою очередь утверждался Уполномоченным Совета по делам религий. Нужно ли говорить, что если хотя бы одной подписи от приходского совета под договором не хватало, то вопрос о назначении священника закрывался сам собой, после чего закрывался и сам храм. Вот и представь себе, – продолжил Владыка, – сколько инструментов было у Уполномоченного, чтобы организовать недобор подписей под договором в тот предельный или смертельный для храма срок. При всем при том властями совместно с Уполномоченным велась неустанная работа по дискредитации, принижению статуса духовенства в целом. Тот же самый, с трудом избранный на приход священник становился всего лишь нанятым лицом для строго обозначенной в договоре деятельности. «Шаг вправо, шаг влево – побег» и последующая неминуемая кара. У правящего архиерея Уполномоченный постоянно требовал формальных и неформальных сведений о жизни приходов его епархии, в том числе и о личной жизни священников, добиваясь компромата, подача которого делала управляемыми и архиерея и его клириков. Скольких рядовых священников спасли иерархи нашей Церкви, прикрыв, что называется, собой дышавшие адским пламенем амбразуры силовых органов... Приходилось откупаться какими-то малозначительными сведениями, порой специально придумывая разные бытовые ситуации.

Помню, как признался мне в те времена один мой однокашник по духовной Академии, архиерей: «Слезно прошу некоторых своих отцов, в том числе и в монашестве пребывающих: ну, расскажите, присочините о себе что-нибудь эдакое, клубничное, чтобы, как кость, можно было бросить ненасытному Уполномоченному, замучил меня совсем!» Воистину, как сказано в Евангелии, кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее (Лк.9:24).

Вот в такие игры приходилось нам играть, друг мой, чтобы сохранить храмы и монастыри, а в них многострадальную церковность нашу. Много приходилось нам тогда писать различных бумаг, но здесь моя совесть спокойна, я знаю, с какой целью я их писал, за что и за кого боролся. Теперь вот лучшие перья желтой прессы борются со мной, тоже, наверное, знают, за что борются – «по Сеньке и шапка». Адепты «второй древнейшей», что с них взять. Хотел бы я вспомнить хоть одну опубликованную до середины восьмидесятых статью в защиту какого-либо церковного прихода, но что-то не припомню. Такие слова, как «храм Божий», «обитель Христа», в те времена вообще вышли из литературного употребления. Сейчас эти слова возвратились, но вернется ли прежний Храм, вот в чем вопрос?! Ты мне когда-то читал свое стихотворение «Российский храм», напомни мне его, и хватит на сегодня воспоминаний, слишком болезненное это занятие». Я прочитал:

«Доколе терплю вам?»

(Мф.17:17)

В глухой деревушке стоит на погосте

Российский истерзанный храм –

Унижен людьми и изъеден коростой,

Открыт всем снегам и ветрам.

Отверстая рана в проломленной кровле –

Разбойный кистень бил в висок!

И тянется к небу с немой колокольни

Березовый тонкий росток.

Под куполом ветер листает страницы

Из книги прочитанных лет,

И знаменем красным на землю ложится

Пожара далекого свет...

И вопли толпы озверевших вандалов

Тревожат святые места,

И сабель клинки, как змеиные жала,

Пронзают иконы Христа...

Вот кто-то забрался на звонницу ловко,

И плачут старухи, крестясь...

Тугою петлей затянулась веревка,

И колокол падает в грязь...

Крещеные люди идут брат на брата,

Рассвет алой кровью заплыл...

В священников залпом стреляют солдаты –

И хохот у свежих могил...

А рядом поэты слагают былины

Об этой кровавой заре...

И всюду руины, руины, руины,

И конский навоз в алтаре.

В глухой деревушке стоит на погосте

Российский истерзанный Храм –

Безвинная жертва кощунственной злости –

Источник любви и добра.

А мы – те, что света у Бога просили, –

Поймем ли, вставая с колен:

Без этого Храма не быть и России!..

Вдвоем – или жизнь, или тлен.

«Ну, и как ты думаешь, – спросил Владыка, – поймем или не поймем?» – «Я думаю так, как написал, – ответил я, – с колен мы еще не встали и вставать будем очень долго... В общем, я думаю, что судьба наша, как нации, еще далеко не решена. Там, на Небе, всё еще ждут результатов нашего плебисцита поколений, и каждый голос имеет значение».

«Ладно, – сказал Владыка, – твой голос мне понятен, продолжай голосовать своими стихами, да и благотворительностью, что тоже дело не последнее. Кстати, о благотворительности... Какие-то сказочные, искаженные формы она принимает в нашем царстве-государстве... Казалось бы, что может быть чище, достойнее цели – помочь детям, больным, малоимущим... Так – в идеале, а на практике получается, что это они помогают нашим псевдоблаготворителям прокормить и недурно обеспечить самих себя. В Америке, например, за такие «сказки» сажают в тюрьму и надолго. А у нас – зарегистрировал благотворительную организацию, устроил шумную презентацию, получил «Паспорт благотворителя» – и собирай себе повсюду средства, сколько сил и связей хватит. Для солидности потребны опять-таки «сказочные» декорации: шикарный офис, лимузин, персонал, охрана и т. д. и т. п. Хорошо, если на уставные цели останется процентов десять-двадцать от привлеченных средств... Понятно, что всё это компрометирует идею благотворительности, выхолащивает ее. Вот занимательные сюжеты из моего личного опыта.

С тех пор, как я учредил свой Благотворительный фонд «Белый город», столько разных «филантропов» ко мне подъезжало – не счесть... Сколько сомнительных деловых предложений поступило от, казалось бы, порядочных людей... До того дошло, что я вынужден был постоянно консультироваться у юристов, экономистов, законодателей, чтобы аргументировано отказывать алчущим договора о совместной деятельности с моим Фондом. Ведь просто отказать нельзя – смертельная обида, интриги, доносы... Например, приходит ко мне один муниципальный руководитель и говорит: «Собираюсь в скором времени выходить на пенсию, надо бы, как это все сейчас делают, обеспечить старость. Есть возможность выкупить или арендовать у города, под солидный благотворительный фонд, детский парк с несколькими старыми зданьями, которым, что называется, цены не будет, если их отремонтировать. Вот я и решил, на правах старого знакомого, вместе с вами поднять это дело. Конечно, нужно будет кое с кем поделиться прибылью, но у меня уже есть инвесторы, которые готовы оплатить все расходы. Они собираются построить на территории парка спортивно-развлекательный комплекс, гостиницу, казино и т. д. Мы вмешиваться в их дела в дальнейшем не будем. Они предлагают два варианта: либо сразу выдать нам всю сумму отступного, либо регулярно выплачивать нам стоимость субаренды. И всё это, разумеется, наличными. Речь идет об очень больших деньгах, и действовать надо энергично, в смысле бумаг, исходящих от вас, ведь есть и другие претенденты. Но аукцион, естественно, выиграем мы! Что скажете?» Показываю ему свои уставные документы. Объясняю, что строительство казино не входит в сферу деятельности церковного фонда и что, вообще, в детском парке должны играть дети, а не взрослые, тем более – в азартные игры. Пытаюсь что-то объяснить ему, как священник; в ответ – стеклянные глаза и полное непонимание. Больше он ко мне не приходил и на моих службах в храме, в Брюсовом переулке, тоже не появлялся. А в парке этом – я недавно проезжал мимо – полным ходом идет какое-то крупномасштабное строительство, думаю, что отнюдь не детских площадок... Или такой случай. Явился ко мне один известный народный депутат, постоянно выступающий в Думе по вопросам милосердия и благотворительности. Говорит с лучезарной улыбкой, что есть возможность получить из-за рубежа крупную гуманитарную помощь в виде лекарств повышенного спроса, медицинского оборудования, кресел для инвалидов и т. д. В общем объеме – полностью загруженный огромный транспортный самолет «Боинг». Стоимость груза – десятки миллионов долларов. Поступило предложение от российских организаторов этой помощи – оформить ее получение на мой Фонд. Мне предлагается десять процентов от рыночной стоимости всего заявленного в таможенной декларации, причем выплата – сразу по получении этой помощи и, конечно же, наличными, из рук в руки. Остальное – прибыль организаторов этой «бескорыстной» акции. Они же, на основании будущего договора о совместной деятельности, возьмут на себя юридическое сопровождение всей операции. Выслушал я «народного избранника», а сам сижу и думаю: «Чем заслужил я такое оскорбление, где взять силы для смирения, как не выйти из себя, не взорваться... Объяснять ему что-либо – бесполезно. Передо мной – обыкновенный уголовник, обманувший и своих избирателей и коллег-депутатов, да и меня тоже, иначе бы он здесь не сидел, не унижал бы меня своим предложением. Как поступить?..» Вдруг вспомнились слова преподобного Иоанна Лествичника: «Признак смирения – радостное перенесение уничижений». И я внутренне улыбнулся... Говорю депутату с серьезным выражением лица: «Благодарю за лестное мнение обо мне, а когда я должен дать ответ?» Он восклицает: «Желательно – вчера!» «Ну, что ж, – отвечаю я, – подождите минут десять, я должен пойти позвонить, ну вы меня понимаете...» Депутат рассыпался соловьиными трелями и сказал, что будет ждать моего ответа хоть до утра. Я прикрыл дверь и, никому ничего не сказав, вышел на улицу, вызвал машину, отключил мобильный телефон и уехал к себе в Иосифо-Волоцкий монастырь. Несколько суток я был без телефонной связи, но зато раз и навсегда избавился от общения с этим «уважаемым» депутатом. Как мне потом сообщили, он действительно сидел у меня почти до утра, непрерывно терзая свой мобильник, пока тот не разрядился. А параллельно, что называется, разрядился и я. Улыбаться – так улыбаться!»

* * *

Наступил XXI век, тихо, без особого шума, захлопнулся календарь его безумного предшественника. За новыми делами и заботами постепенно стали забываться нестроения последнего десятилетия. Жизнь продолжалась. Митрополит Питирим вновь активно участвовал в международных контактах Русской Православной Церкви, выполнял ответственные поручения Святейшего Патриарха, Священного Синода.

В конце января 2002 года Владыка вернулся из Ватикана после встречи с Папой Римским Иоанном Павлом II. Я приехал повидать митрополита и рассказал ему о подготовке и проведении десятых юбилейных Международных Рождественских образовательных Чтений; о том, каким важнейшим событием стали они для Церкви и общества. Я рассказал о тех невидимых миру трудах, что положили за эти годы сотрудники Отдела религиозного образования и катехизации Московского Патриархата для того, чтобы в Кремлевском Дворце в одночасье собрались лучшие ученые, педагоги, деятели культуры, объединенные одной общей целью – Торжества Православия. Я рассказывал о том, какое огромное количество гостей прибыло на юбилейные Чтения, сколько человеческого тепла, доброты привнесли они в наше общее дело. По сути, я рассказывал Владыке о том, что, несмотря на многие кораблекрушения нашей жизни, мы плывем по ней в общем-то не зря... С особым вниманием слушал меня в тот день Владыка. Сейчас, вспоминая «необщее», сосредоточенное выражение его лица, я догадываюсь, что во время моего рассказа он, вольно или невольно, подводил итоги собственной жизни, думал о своем участии во многих событиях, обстоятельствах церковной летописи.

«Да, Рождественские Чтения – это глыба... – продолжил мой рассказ митрополит. – Она сдвинулась с места, набирает скорость и управлять ей становится непросто. Многих и многих на своем пути заставит она шевелиться, оставить привычные, поросшие мхами позиции, но некоторых и раздавит морально всей своей массой. Причем последние даже не заметят этого или сделают вид, что не замечают своей ущербности. Ведь сколько же штатных общественников, неутомимых сеятелей и поборников стараются хоть одним пальцем, да подержаться за глыбу Чтений перед фото- и телекамерами!.. Как всегда, одни делают хорошее крупное дело, другие «скромно» трубят об этом на весь белый свет. Я включил на днях какую-то новостную телепрограмму и услышал комментарии на тему юбилейных Чтений одного нашего записного оратора и пламенного осветителя духовных закоулков общества. Общие фразы, беспомощная дидактика, неуместный сленг – вот и всё, чем «порадовал» он многомиллионную аудиторию. Неужели для столь ответственного выступления никого получше не сыскалось?! Воистину, как в старой церковной приговорке: «Не всякому диакону митрополитом быти"»...

Неожиданно для меня оказалось, что время близится к полуночи – мы беседовали более трех часов, как в лучшие годы. Уходя от Владыки, я чувствовал себя помолодевшим на несколько десятилетий – такой заряд юношеского интереса к жизни я от него получил, хотя это я был моложе Владыки на двадцать три года.

Так сложилась одна из моих последних встреч с митрополитом Питиримом. Сейчас я, конечно, не могу точно припомнить многих подробностей, нюансов многолетнего общения...

Думаю, что лучшее свойство памяти – это благодарность. В самом деле, ведь не количеством запомнившихся жизненных эпизодов, фактов, цифр и формул жива душа человека. Душа жива – качеством своего архива, в первую очередь, добрыми поступками окружающих, да и своими собственными милосердными делами, конечно, тоже... Очевидно, что опыт добротолюбия распространяется меж нами по цепочке, постепенно стирая, счищая, соскребая многолетнюю коросту зла с наших душ. Таких цепочек добра очень много. Как наставляют нас подвижники благочестия, «милостыня совершается и помощью, и услугой, и заботою, и советом, и словом, и даже вздохом»... Сегодня, впитывая душой глубочайший смысл и лучезарную доброту этих слов, я задумываюсь о том, сколько таких цепочек, путей добра, открыл для нас митрополит Питирим, во скольких из них он был главным звеном, началом, с которого они «есть пошли».

В свое время студент Костя Нечаев ушел из МИИТа, чтобы стать священником, ученым-богословом. Почти через полвека митрополит Питирим вернулся в стены родного института, чтобы создать и возглавить там кафедру теологии, стать благоустроителем и настоятелем чуть ли не первого из открывшихся в современной России институтских храмов – храма во имя святителя Николая Мирликийского. Небесное покровительство Николая Угодника, одного из самых почитаемых на Руси святых, институтскому храму мне представляется вполне закономерным. Ведь святитель является одним из самых древних и наиболее известных благотворителей в истории христианства... И верится, что этому храму Богом предначертана особая судьба – собрать перед своими иконами, освященными митрополитом Питиримом, многих сегодняшних и будущих благотворителей, направить их труды во благо ближнему, воспитать их великодушными и сердобольными людьми. Такие качества издавна были в традициях Русской железнодорожной школы. Знаю это со времен юности, по рассказам моего деда, Ивана Васильевича Ивлиева, профессора МИИТа, дед которого, мой прапрадед, водил первые отечественные паровозы. А еще верится, что небольшой Никольский храм в моем МИИТе, как и вообще Храм в России – это навсегда. Что времена безверия окончательно ушли в прошлое и не вернутся больше никогда...

В последнюю нашу встречу я прочел Владыке такое свое стихотворение:

Страстотерпцы

Господи праведный! Бог милосердный!

Людям Твоим смертный грех отпусти:

Царь и царица, царевич, царевны

Были растерзаны здесь, на Руси!

Здесь, в православной стране, совершилось

Лютое зло, и народ наш молчал...

Тысячу лет Русь на храмы крестилась,

Верой спаслась от огня и меча.

Где ж эта вера была, где скрывалась

В те окаянные, страшные дни?!

Были и верные, их было мало –

Ныне с Тобой, Вседержитель, они.

Плачет Россия израненным сердцем,

Плачет о нас, наших дедах, отцах,

Плачут святые цари страстотерпцы –

Миро, как слезы, на их образах...

Царь всех простил – и убийц и пилатов,

Зло не умножил в Державе своей,

Светом Небес просиял, словно злато

На куполах православных церквей!

Словом любви он ответил насилью,

Праведной жертвой смиряя народ.

«Мы никогда не покинем Россию...» –

Письма царицы. Семнадцатый год.

«Оставь мне эти стихи, теперь долго не встретимся – в больницу ложусь, болячки лечить...» – с какой-то особенно грустной интонацией произнес Владыка. Потом он проводил меня и тихо-тихо прикрыл дверь.

Я не догадывался тогда, что это была последняя наша встреча.

* * *

Ну, что ж, видимо, пришло время перейти к самой печальной части этих воспоминаний.

4 ноября 2003 года. День празднования в честь Казанской иконы Божией Матери. Утром этого дня я узнал, что скончался митрополит Питирим.

В горькие вести трудно поверить сразу. Всё думаешь, а вдруг – ошибка, небыль... Наверно, защитный механизм срабатывает, чтоб сердце не отказало. Придя в себя от шока, я поехал в храм Воскресения словущего на Успенском Вражке, в родной храм Владыки, где он столько лет служил и с которым теперь прощался. День был рабочим, многие еще не знали о смерти Владыки, и в храме было немноголюдно. Помню, я долго стоял у стены, не решаясь приблизиться к гробу с телом Владыки, где всё выше и выше поднимался холмик из приносимых цветов. Наконец, я подошел к покойному со своим букетом. Лицо митрополита, как и положено умершему священнику, было покрыто воздухом (покровом), и я поцеловал его руку и Евангелие на груди. В этот момент у меня возникло ощущение, что я получил посмертное благословение Владыки, это чувство не оставляет меня и по сей день.

У православных людей чья-либо смерть в день большого церковного праздника всегда считалась знаком особой Господней милости к покойному. В такие дни блаженно отошли ко Господу многие и многие наши святые, праведники, благочестивые миряне. Митрополиту Питириму Всевышний судил отойти в мир иной в праздник Казанской иконы Божией Матери. Эта икона прославилась неисчислимым количеством чудес, но, начиная с 1579 года, года ее обретения во граде Казани, она стала известна прежде всего чудесами прозрения слепых. И смерть Владыки в этот день, надо полагать, не случайна, он и сам говорил тем, кто приходил к нему в больницу: «Я умру на Казанскую...» Наверное, такими смертями Господь дает нам еще одну возможность заметить и понять то главное, мимо чего мы беспечно проходим, пробегаем в суете наших, как всегда, неотложных дел...

На протяжении всего своего пастырского, а затем архипастырского служения священник Питирим занимался духовным просветительством общества, то есть лечением его от духовной слепоты. Спаситель, закрывая глаза таким светочам Церкви, каким был митрополит Питирим, открывает глаза тысячам других людей, которые – не знают, не разумеют, во тьме ходят... (Пс.81:5).

Возможно, именно эти тысячи открывших глаза людей и пришли в пятницу 7 ноября в Богоявленский кафедральный собор, чтобы проводить в последний путь митрополита Питирима. Святейший Патриарх Алексий, в сослужении высшего духовенства, отслужил заупокойную Литургию по усопшему. Во время прощального Слова Патриарха многие не могли сдержать своих слез. После отпевания было общее прощание с Владыкой, и мне вновь привелось приложиться к руке, благословение и пожатие которой были столь важны в моей жизни.

На Даниловское кладбище митрополита провожал такой длинный эскорт автомобилей с включенными фарами, что почти на всем пути следования: на Спартаковской и Старобасманной улицах, на Покровке, на Садовом Кольце, на Люсиновской улице остановилось движение. Водители машин на встречных полосах притормаживали, включали дальний свет и подавали протяжные звуковые сигналы – Москва прощалась с митрополитом Питиримом. На кладбище была отслужена заупокойная лития, и наступила самая трагическая минута, минута последнего прощания с покойным.

Потери близких – ночь души,

Стон замерзающего сердца...

Каких стихов ни напиши –

Душе и сердцу не согреться.

Служители кладбища говорили, что не припомнят такого стечения народа на похоронах, как в тот день. У продавщиц перед воротами раскупили все цветы и свечи, люди заполнили соседние дорожки и стояли в оградах соседних могил. К открытому гробу подходили всё новые и новые люди, целовали руку митрополита, и шли к семейной могиле Нечаевых. Я в третий раз получил посмертное благословение Владыки и ушел с площадки, где происходило отпевание. С трудом пробрался я к могиле, в которой упокоены родители митрополита и куда под молитвы собравшихся был опущен гроб с его телом. Вокруг лежал ранний снег, было холодно, но люди еще долго не расходились. Совсем рядом были могилы святых: блаженной Матроны, преподобного Аристоклия...

В удивительно светлом, благодатном месте нашел свой последний приют митрополит Питирим...

Писатель Вальтер Скотт сказал перед смертью: «В мире есть только одна Книга...» Все мы понимаем, какую Книгу он имел в виду. У Владыки эта Книга всегда лежала на рабочем столе, и закладкой к Ней была его жизнь. Помолимся об упокоении его души:

Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего митрополита Питирима, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.

Евгений Ряпов, академик РАЕН, действительный член академии Российской литературы,

президент Клуба меценатов и благотворителей России