Глава ХХIХ. Поездка в Вологду

В понедельник, октября 4, в 9 часов утра я отправился на вокзал железной дороги, идущей в Вологду, и меня проводил мой гостеприимный хозяин, отец-архимандрит Николай. На вокзале я встретил преосвященного Алексия, архиепископа Рязанского, переведенного в Тверь⁷¹. Он ехал в Вологду и верст за сто далее к себе на родину, где намеревался на свой счет устроить училище и на это определил 11 тысяч рублей серебром. Мы с ним сели в один вагон; в 11 часов поезд тронулся, и прибыли в Вологду в 9 часов вечера. За преосвященным Алексием была выслана карета преосвященного Феодосия, а мне приготовлена моим племянником, который и сам ожидал меня. Я отправился с ним к нему в дом, куда собрались в ожидании меня все мои родные, желая меня встретить. Комнаты для моего помещения были приготовлены в горенке, и тут я ночевал.

Утром 5 числа я поехал к преосвященному Вологодскому Феодосию⁷² принять благословение отслужить обедню на кладбище, где покоится прах моих родителей и родственников.

От преосвященного я поехал прямо к Спасу Всемилостивому, где в тот день совершал последнюю литургию преосвященный Варлаам, викарий, епископ Тотемский, назначенный в викарии в Санкт-Петербург; он весьма приятной наружности, благообразен и представителен. После литургии было молебствие, а потом преосвященный говорил речь без тетради, и очень хорошо, и когда в заключение он сказал: «Прошу прощения», – и поклонился в землю, вся церковь пришла в волнение, все упали в землю и заплакали, и преосвященный и сам долго не мог оправиться и сказать слова. Его Вологжане очень полюбили. Когда все кончилось, я подошел к нему поздравить его и пожелал ему, чтобы и на новом месте он стяжал таковую же любовь, какую в столь короткое время своего пребывания приобрел он в Вологде.

Потом я поехал в Духов монастырь, где застал преосвященного Алексия⁷³; он этот день провел в Вологде, а уехал на следующий и возвратился в субботу.

Город Вологда в продолжение моего почти тридцатилетнего отсутствия весьма изменился как по внешности, так и по образу жизни.

Улицы теперь стали несравненно лучше: они были кривые, их выпрямили и явились новые там, где были пустыри, и везде каменная мостовая, которая в прежнее время существовала только местами; каменных зданий прибавилось мало, но очень много деревянных домов и весьма красивых; вообще я нашел, что город очень изменился, но к лучшему.

На следующий день я был в церкви Живоначальной Троицы (на Ленивой площадке), где почивают мощи преподобного Герасима, и служил молебен. Зимнюю церковь теперь распространяют.

Оттуда я заехал к обедне в Горний Успенский девичий монастырь. Игуменья приняла весьма приветливо, и для меня обедню пели по нотам и очень удачно. Настоятельские кельи теперь каменные, и также корпус, в котором училище, чего прежде не было; кельи монашеские, хотя и деревянные, но построены хорошо и расположены правильно в линию, прежде же они были строены где как пришлось.

Побывал я и в Прилуцком монастыре за Архангельской заставой верстах в 4 от города. С левой стороны, неподалеку от дороги, стоит церковь святого Иоанна Предтечи в Дюдиковой пустыни, которая была прежде монастырем, но после нашествия Литвы и разграбления монастырь остался упраздненным. Эта Дюдикова пустынь с давнего времени причислена была к Николо-Угрешскому монастырю и состояла за ним до 1627, или 1628 года, когда по просьбе вологжан была от монастыря взята и отдана к посаду, а Угрешскому монастырю был дан в обмен Кременской посад близ Боровска.

В Прилуцком монастыре я застал обедню и служил молебен преподобному Димитрию и преподобному Игнатию. Я нашел, что монастырь против прежнего мало изменился. Я посетил отца-казначея, который принимал меня в тех покоях, где помещался преосвященный Варлаам, только что перед тем уехавший. Помещение очень хорошее, просторное и со сводами, по-старинному. Здесь пребывал на покое преосвященный Ириней (Нестерович)⁷⁴. Одна из комнат расписана (но далеко не художественно) картинами, изображающими сотворение мира. С одной стороны пристроена терраса, с которой открывается вид на всю Вологду и окрестности.

В этих кельях в 1812 году помещались присланные сюда из Москвы со святыней и драгоценностями: Златоустовский архимандрит Лаврентий⁷⁵ (впоследствии – Черниговский архиепископ) и Николо-Угрешский игумен Павел⁷⁶ (впоследствии – ректор Иркутской Семинарии). До сих пор на одном из окон видны стихи, писанные карандашем и сохраняемые как воспоминание этих двух посетителей – обоих игуменов Угрешских. Вот эти стихи:

«В то время, в грозную для Церкви ту годину,

Как новый Юлиан в надменности своей,

Безбожною рукой коснулся алтарей,

(Разбойник, взяв царя подложную личину),

В то время, в лютый час пылающей Москвы,

Как сорван крест Христов с Ивановской главы,

Как града жители от буйств врага страдали

(Их крыло рубище – тирана вечный стыд),

В то время в сих стенах спокойно пребывали

Игумен и архимандрит:

Один – монастыря Угрешского Николы,

Другой – святителя, что в Греции глаголы

В сердца железные златые изливал

И Златоустым свет которого назвал.

Прости, священная обитель!

Как ты покоила, как ты хранила нас,

Так да хранит тебя Господь на всякий час!»

Эти строки, писанные сперва карандашем, после того были обведены краской; прошло более 60 лет, и привелось еще одному Угрешскому настоятелю прочитать эти стихи, напоминающие ему двух его предместников.

Отец казначей, рассказывая мне о состоянии монастыря и о нуждах, которые он терпит, объяснил мне причину, почему монастырь все в том же положении, как и за 45 лет (когда я бывал в нем, будучи еще мирянином), и никогда не может поправиться: это жительство в монастыре викарного архиерея. Монастырь и без того беден и скуден средствами, и вдруг большая часть дохода, долженствовавшая идти на обновление здания и поновление церквей, расходуется на содержание живущего в монастыре архиерея. Пребывание архиерейское тогда только бывает не в ущерб обители и не в тягость для братии, ежели за исключением того, что расходуется для архиерея, можно монастырь поддерживать в надлежащем порядке и на долю братии остается достаточно. Нельзя винить и архиереев: они по сану своему должны жить прилично, а оклад их такой, что при теперешней дороговизне всего не только что прилично, но и безбедно им жить невозможно, и многие из них при всей своей умеренности терпят великий во всем недостаток. Оклады достаточные в свое время, когда все было дешево, можно сказать, ни по чем при удесятирившейся цене всего и при увеличившихся потребностях современной жизни оказываются несоответственными прежней их значительности. Не бывавши без малого тридцать лет в Вологде, я пожелал обойти весь монастырь и снова осмотреть его. Летний собор двухъярусный, верхняя церковь во имя Происхождения Честных Древ, с папертью. Здесь чудотворная икона преподобного Димитрия в чудесах, писанная, говорят, современником его, преподобным Дионисием Глушицким. Эту чудотворную икону великий князь Иван брал с собой в Казанский поход в 1503 году и после обратно прислал в обитель Прилуцкую июня 3. В память сего возвращения в обители праздник и крестный ход из Всеградского собора в Прилуцкий монастырь. Из алтаря вход в ризницу, которую я попросил мне показать. Замечательны две шитых иконы преподобного Димитрия, говорят работы царевен; это скорее нагробные пелены, потому что прежде полагались на раку угодника Божия; жаль, что неизвестно, чьей именно работы. Показывают висящую под стеклом одежду преподобного: она сделана из зеленоватой шелковой ткани, но сомнительна ее подлинность, судя по ткани. Еще достоин внимания древний осьмиконечный деревянный запрестольный крест аршина в 2 как по своему художеству, так и по древности, не подлежащей сомнению.

В нижней церкви, где почивают под спудом святые мощи преподобного, в 40 лет не только ничего не улучшилось, но напротив того, все обветшало. Там были надгробные плиты и памятники, и между прочим, весьма изящной работы памятник с решеткой кругом над могилой адмирала Ивана Яковлевича Барша (главного командира Архангельского порта и кавалера ордена святого Александра Невского и святой Анны I степени) почему-то снят, и место совершенно пустое, нет и плиты. Других памятников, которые я в молодости своей там видал, тоже не нашел!

Для меня всегда бывает возмутительно подобное неуважение к памяти усопших: неодобрительное на открытых мирских кладбищах, оно неизвинительно на монастырских, и вовсе нетерпимо над могилами во внутренности храмов, где не может быть случайным, но умышленно и потому достойно всякого порицания, как поругание памяти усопшего, отданного как бы под покровительство, на поруку монастыря! Подобные самоволия надлежало бы строго преследовать.

Я нашел, что придел во имя святой праведной Анны (устроенный иждивением бывшего в мое время губернатора Николая Петровича Брусилова⁷⁷, в память второй его жены (иноверного исповедания)) и первоначально весьма незатейливый, совершенно обветшал. Я спросил отца казначея, положен ли какой-нибудь вклад на обеспечение церкви, и он мне сказал, что есть билет в 50 рублей и более ничего. Конечно, на деньги, получаемые с такой незначительной суммы, ничего и сделать нельзя. Западная часть церкви вся устлана плитами над могилами рода Бобарыкиных⁷⁸ и других вологодских дворянских родов. Говорят, что теперь очень редко кто посещает эти позабытые гробы родных. За алтарем собора – небольшая каменная церковь над родовой усыпальницей Волоцких⁷⁹, и также начинает приходить в упадок.

Вообще во всем монастыре заметна скудость и недостаток; все, что в прежнее время служило для обители украшением, теперь обратилось для нее в тягость и свидетельствует только о прошлом благоустройстве, благолепии и величии обители: обширные храмы, величественная ограда с высокими башнями, ряд келий, все это напоминовение прошлой славы обители, не имеющей теперь и средств поддержать всего этого... Весьма грустное впечатление производит такая обстановка на посетителя! Большой двухэтажный корпус, в конце которого находится и церковь, занят частью братскими келиями, середина пустая, а на другом конце в этом здании помещается Народное училище, и Земство платит за это помещение монастырю 70 рублей серебром в год.

Братство в монастыре очень малое, и то живут как будто принужденно и все жалуются на скудость и бедность. Единственное средство восстановить обитель, это – ввести устав общежительный и сделать монастырь игуменским: тогда он быстро восстанет из развалин и будет служить для Вологды украшением.

На возвратном пути я посетил три родственных дома и затем отправился за московскую заставу навестить одного старичка, заштатного диакона, отца Александра, состоявшего прежде при церкви в остроге. Более 20 лет как он уже не служит и ведет жизнь юродивого: его называют в городе «блаженный старец Александр». Я знавал его еще до моего поступления в монастырь, стало быть, в 31-м или 32 году. Узнавши о моем приезде, старичку очень захотелось меня повидать, и просил передать мне, что желает моего посещения. Увидевши меня, он очень обрадовался, и он и жена его старушка приняли с такой простосердечной радостью, как будто им самого близкого, родного, что нельзя было усомниться в искренности их чувств.

Мы сами редко сознаем, иногда даже обольщаемся, что время нас мало изменяет, а можем судить об этом только глядя на других. Старичек, знавший меня юношей, конечно по прошествии более 40 лет, не узнал бы меня, ежели бы где со мной повстречался, и я тоже не узнал бы его. Тогда ему было около тридцати лет, теперь далеко за семьдесят. Я нашел его сидящим на кровати: маленький, худенький старичок, весьма благообразный; говорит плавно и стройно, ласково и приветливо. Жена его, тоже чистенькая старушка, немного моложе его. Они живут в своей избушке, которая старела и дряхлела вместе со своими жильцами: стены покривились и местами выпятились, окна и двери перекосило, пол покачнулся, видна бедность и нищета, но все так чисто, так опрятно, что смотришь с благоговением на такую честную и убогую старость. И муж и жена благодушествуют, не ропщут на свое убожество... Избушка чуть лепится и как будто выжидает мирного конца этих двух старцев, чтобы и самой разом рухнуться после них; может быть, и они, покорные воле Божией, глядя на всеобщее разрушение, их окружающее, утешая друг друга, не раз говорили: «Бог милостив – с наш век станет!»

Я был очень рад, что попользовался, глядя на этих старцев спокойных и довольных своей убогой судьбой. Месяца через два после того, как я посетил блаженнаго старца Александра, он мирно отошел ко Господу. Конечно по нем поплачет его одинокая старица, покорная воле Божией, найдет для себя отраду и утешение, что и ей жить недолго, и что скоро она последует за своим благочестивым, истинно блаженным старцем. На его погребении был едва ли не весь город и преосвященный сам пожелал отпеть его и торжественна совершил служение. Мир его праху!

От старца я возвратился в Свято-Духов монастырь, куда меня любезно пригласил на жительство отец-архимандрит Нафанаил, предложив мне занять келию. Хотя мне было очень хорошо и покойно в доме у моих приветливых и предупрежденных родственников, но я считаю, что монаху не совсем подобает жить в мирском доме, а в особенности в семейном, ежели возможно иметь помещение в монастыре, и потому я с великой благодарностью принял предложение почтенного старца.

Отец Нафанаил, Вологодский уроженец, полагал начало в Николо-Пешношском монастыре, куда поступил в 1826 году; в 1830 годах перешел в Спасский-Суморин монастырь близ Тотьмы (основанный в 1554 г. преподобным Феодосием), проходил там все послушания и был потом казначеем: в 1840 г., февраля 19, возведен в сан игумена; в 1844 г. – архимандрит. В 1866 г., по прибытии в Спасский-Суморин монастырь преосвященного Христофора (Еммауского), бывшего епископа Вологодского, которого назначили было на епархию в Вятку, но он отказался и просился на покой, тогда монастырь и был дан ему в управление, а отец-архимандрит Нафанаил был переведен в Свято-Духов монастырь, и с тех пор он им управляет. Теперь он старец маститый, почтенный, благообразный, несмотря на свои лета еще очень деятельный.

Свято-Духов монастырь ему вполне обязан теперешним своим благосостоянием и цветущим положением: монастырь так обновился, украсился и благоустроился, что его и узнать невозможно. Отец Нафанаил постоянно каждый день сам совершает раннюю литургию и каждый день ходит в братскую трапезу к обеду и ужину и с братией трапезует, по этому случаю и приспособлено так, что трапеза соединяется с настоятельскими келиями небольшим коридором. Вся Вологда благоговеет перед этим старцем, достойным всякого уважения.

Он увеличил доходы монастыря через кладбище в монастыре, за что все белое духовенство Вологды к нему очень не благоволит. Вместо прежней зимней, весьма небольшой церкви, он выстроил большую, двухэтажную, прекрасно расположенную, колокольню надстроил, холодный собор распространил; устроил палату для ризницы, которая прекрасна и, можно сказать, даже богата; теперь он надстраивает ограду, и ежели Господь продлит ему века и он успеет довершить все свои предположения, то, конечно, Свято-Духов монастырь будет ему вполне обязан своим благолепием и благоустройством, и долго будет помнить деятельное и отеческое правление этого приснопамятного настоятеля и достопочтенного старца.

В одно время, что мы с ним сидели вдвоем, вошел какой-то старичек– монах в переднюю.

– Вы – здешний? – спросил я его.

– Здешний, батюшка, – отвечал он.

– А давно ли вы здесь живете?

– Давно, батюшка; должно быть, что более пятидесяти годов.

– Так вы, стало быть, знали отца Галактиона, с которым я был знаком, будучи еще в миру?

– Так, ведь, я то и есть самый Галактион, ответил старичек...

– Как же так? – сказал я, – он, ведь, прихрамывал...

– Да я и есть хромой, – отвечал старец, и при этом стал ходить, чтобы мне доказать, что он точно хромает.

Эта встреча, совершенно неожиданная и при таких обстоятельствах, меня очень утешила, и мы с отцом-архимандритом после того немало смеялись такому свиданию.

На другой день, то есть октября 7, я служил на кладбище у Рождества Богородицы; со мной служили два священника: местный и другой, от Власия; были приглашены певчие. При служении присутствовали все мои родственники, и в церкви было много народу. После соборной панихиды в церкви пошли на могилы моих родных, которые погребены в одном месте, окруженном решеткой.

Мне стало очень грустно: за сорок лет было много близких сердцу и живых, теперь осталась одна только старушка, сестра, а то все молодое поколение, народившееся и возросшее без меня.

Возвращаясь с могил родительских в церковь, я пожелал зайти отслужить литию на могиле Николая Матвеевича Рынина. Он был вологодский купец, был в городе известен своим юродством и хаживал к моим родителям в дом. Он был худощавый, высокого роста, с черными растрепанными волосами, довольно длинными, и с черной бородой, говорил густым басом и как-то отрывисто и скороговоркой. Помню, что я еще был мальчиком и учился в то время грамоте (следовательно, этому с лишком за 50 лет), он однажды пришел к нам в дом (сестры, бывшие впоследствии монахинями в Горицком монастыре были тоже еще дома) и стал говорить: «На ризы, на ризы, шапки, шапки!» – повторяя по несколько раз каждое слово; потом еще что-то много приговаривал, что именно, я не помню: тогда никто не обратил внимания на его слова, а потом и позабыли... И вот, почти через 60 лет, мне точно пришлось на его могиле поминать его и быть в ризе и в шапке. Странные бывают совпадения в жизни! Память о нем и до сих пор еще свежа в Вологде, много служат по нем панихид и из усердия берут землю с его могилы.

Я мимоходом упоминал уже о Рынине в одной из первых глав моих воспоминаний; он тогда временно содержался в доме умалишенных⁸⁰.

Это кладбище теперь несравненно лучше и чище против прежнего: прокопали канавы и тем осушили, обнесли изгородью с каменными столбами и башеньками и насажали деревьев, которые уже густо разрослись.

С кладбища я отправился к моим племянникам Заниным, у которых была поминовенная трапеза, и к ней были приглашены все родные, так что собралось человек более тридцати. Мне отрадно было видеть всеобщее радушие моих единокровных.

Утром восьмого числа мне пожелалось посетить тот домик, в котором жила Зырянка, старушка Крылова, из духовного звания, со своими тремя дочерьми, уже немолодыми девицами: Пелагеей Егоровной, Татьяной Егоровной и Степанидой Егоровной; старшая – портниха, меньшие две башмачницы. У Пелагеи Егоровны я учился грамоте.

В сопровождении племянника моего, Петра Петровича, я пошел пешком к этому убогому домику. Прошло 60 лет, и он еще поныне существует, и хотя изменился, но очень мало: с лицевой стороны было три окна – так и теперь; с другой стороны было тоже три окна, теперь только два, из сего я заключил, что дом, следовательно, хотя и немного, однако подвергся изменению. Я попросил позволения войти. Конечно, через столько лет владелец иной, чем тогда; сказывали мне, какой-то чиновник, который сам не живет, а сдает жильцам. Вошедши в ту комнату, в которой я учился грамоте, будучи ребенком, я живо опять все припомнил, как будто это было вчера... Вот здесь, у первого окна за столиком, мы, бывало, сидим с Андрюшей и учимся, а у самого окна сидит и работает наша учительница – портниха; у другого окна сидят другие две сестры и башмачничают, за перегородкой старушка печет свои сдобные витушки; этого-то третьего окна и не оказывалось... Вся картина прошлого: Пелагея Егоровна с ее работой в руках или с ножницами, которыми указывает нам склады, Андрюша, старушка мать, звонкий голос двух других сестер, все мне опять представилось... Комнатка все та же, окно существует, и домик тоже... но давным-давно нет никого из живших в нем, не знаю, где Андрюша и что с ним? И я, помнящий все это, единый всех переживший, тоже теперь не тот живой и резвый мальчик, как тогда!..

Эти сближения настоящего с прошедшим всегда оставляют на сердце грустное чувство: и хотя бы настоящее и лучше было прошлого, а прошлого все жаль!

Меня просили оставить на память мою карточку, и я сделал на ней следующую надпись: «Оставляю здесь мою карточку в память того, что я учился в этом доме грамоте. В Вологде, в приходе святаго Власия, за речкой Чернавкой, в небольшом домике о трех окнах, принадлежавшем в то время трем сестрам-девицам: старшая Пелагея Егоровна была портниха и моя учительница, а младшие две – башмашницы; а мать-старушка пекла сдобныя витушки; в числе учеников был вологодский купеческий сын Петр Дмитриевич Мясников, ныне Московской епархии благочинный общежительных монастырей, настоятель Николо-Угрешскаго монастыря архимандрит Пимен. 1876 года, Октября 8-го дня».

Октября 9 я был у обедни в церкви Святителя Николая, что на Глинках и служили для меня молебен иконе Казанской Божией Матери и Святителю Николаю. Во время обедни я пожелал стать у того самого окна, у которого, бывало, стаивал во дни моей юности до поступления в монастырь. Все осталось по-прежнему в нижней церкви, как было за 50 лет, даже та икона, которая стояла на окне, и теперь там, только висит, прибитая на откосе, это улучшение.

Я вспомнил, как мой родитель был старостой, и живо представился он мне, идущий с блюдом по церкви, и тотчас вспомнил о бывших причетниках: один пел изрядно – густым басом, а другой пел очень плохо и дико, а читал и еще плоше.

Это воспоминание перенесло меня к детству, и опять стало мне грустно видеть ту же церковь, со всей ее обстановкой, совершенно той же, как и бывало, но только не те уже люди, а другие теперь меня окружали.

Священник пригласил меня пойти в верхний храм и посмотреть.

В это время подошел ко мне человек средних лет, очень прилично одетый и говорил мне, что он мой родной племянник, сын брата моего Ивана Дмитриевича, что он живет в Рыбинске, и, услыхав, что я в Вологде, приехал нарочно, чтобы повидаться со мной. Он мой крестник, я более 20 лет не видал его, и потому не узнал его, но когда он назвал себя я очень был рад ему.

В бытность брата моего Ивана церковным старостой колокольню надстроили и вход в церковь сделали иной, но самая внутренность верхнего храма сохранилась неизменно в прежнем своем виде; даже киот, пожертвованный еще в мое время госпожой Коробейниковой, на прежнем своем месте, за клиросом. Все переживает человека! Церковь обнесли решетчатой оградой с каменными столбами и сделали палисадник.

Так называемая Попова роща, неподалеку от церкви, существует и поныне.

Вышедши из церкви, я направился пешком к тому дому, в котором я стал себя помнить, где протекло мое детство и лета моей молодости до поступления в Новоезерский монастырь.

Дом моего родителя по ту сторону Золотухи, протекающей между им и церковью, через реку перекинут мост. Наружный вид тот же. Мы сами весь его занимали; теперь там жильцы, и потому многое переделано. Мне было и отрадно и грустно походить по этому дому. Я побывал везде: и внизу, где была моя и брата моего Николая комната, и даже в кухне, где и по сие время уцелела одна из прежних лавок. Теперь везде жильцы и переделано многое; впрочем, лестницы существуют...

Не разрешу вопроса, который сам себе предлагаю: что бывает для нас отраднее или прискорбнее, когда напоминающее нам о прошедшем остается неприкосновенным или оказывается изменившимся?

Я припомнил, как ходил по этим лестницам: вот здесь сиживал, там было вот то-то говорено, на таком-то месте думалось о том-то, желалось того-то. Все эти мелочи обыденной жизни, ничтожные в свое время, получают удивительное значение, когда они приходят нам на память при воспоминании о давно прошедшем времени и о людях близких, которых нет уже в живых! Все мне стало теперь чуждо: место вижу – вот оно, но те, которые здесь жили, ходили, разговаривали, где они? Так вот и ждешь, что выйдет ко мне кто-нибудь навстречу...

Посмотрел я на двор: строения те же, сохранилась и прежняя баня, только нет амбара да свечного завода...

Мне стало очень грустно, и я поспешил оставить родительский дом.

После родителя моего этот дом достался брату моему Ивану Дмитриевичу; дело было не совсем в порядке и, чтобы сохранить честное имя, он продал дом и завод, а когда он умер, то находился уже далеко не в том положении, в каком я оставил его, когда вступал в монастырь.

Улица, на которой наш дом, очень изменилась; была кривая, немощенная – теперь прямая, широкая, везде мостовая, посажены деревья; по набережной были дома старинного построения – теперь их уже нет, и это жаль: они имели совершенно своеобразный вид.

Во всем городе площади вымощены, на некоторых разбиты цветники.

На Соборной Горе выстроены прекрасные, красивые каменные здания: Присутственные Места и какое-то учебное заведение.

При преосвященном Палладии (с 1869 по 1873)⁸¹, епископе Вологодском, проведено улучшение, именно: соборная колокольня, шатровая, до половины разобрана, надстроена камнем и главе дана особая форма, что вышло весьма удачно, а сделавшись гораздо выше, колокольня как-то придала единство двум соборам и ныне более соответствует и прочим зданиям.

Соборный звон очень хорош; самый большой колокол, в котором около 500 пудов, был привезен из Любека в царствование Петра I; кроме того, замечательно, что при епископе Иосифе⁸², который был любитель хороших колоколов, со всей епархии были им собраны наилучшие колокола и подобраны под тон, что действительно придает особенное благозвучие соборному звону.

В этот день я получил приглашение от преосвященного Феодосия на служение с ним на следующий день, в воскресенье, октября 10, в соборе.

По распоряжению преосвященного в Вологде круглый год везде бывают под праздники и воскресные дни всенощные с вечера, кроме Свято-Духова монастыря и Спаса на площади (там утрени бывают с утра), а ранние обедни везде в 6 часов утра. Утреню в воскресенье я слушал в Свято-Духове монастыре, в церкви преподобного Галактиона, и когда по окончании службы я вышел из церкви, по всей Вологде начинал уже разливаться благовест к ранним обедням.

Отец-архимандрит Нафанаил и я, мы оба готовились к соборному служению; предполагали служить и оба преосвященных, потому что преосвященный Тверской накануне еще возвратился в город. Он тридцать лет не был в Вологде и посещал ее, будучи еще архимандритом. Ожидание наше не исполнилось: в 8 часов утра прислали известить нас, что преосвященный Алексий⁸³ не служит, а собирается в путь, и что ежели мы имеем желание проститься с ним, то чтобы к нему поспешили. Мы отправились к нему и застали при самом отъезде на железную дорогу.

Чтобы не возвращаться к себе в монастырь, мы отправились ожидать преосвященного в соборе, куда он скоро и прибыл.

После обедни было молебствие по случаю рождения великого князя Кирилла Владимировича, а после того, по приглашению преосвященного, мы были у него. К нему приехал и губернатор, фамилии не припомню, знаю, что не русская, кажется, он и не нашего вероисповедания. Он очень хороший и добрый человек, которого все любят и уважают.

Кроме того, тут был еще один господин из начальствующих, председатель по какому-то гражданскому управлению. Он начал рассказывать, что в продолжение лета был в Троицкой Лавре и дивился богатству ее ризницы, но на это окружной начальник сказал, что он продал бы все сокровища, которые – мертвый непроизводительный капитал, не приносящий пользы... и т. п.

Губернатор на это сделал весьма дельное замечание, что, во-первых, эти вещи собирались веками и драгоценны как древность и как исторические памятники, а во-вторых, суть вклады частных жертвователей, которые отдавали такую-то именно вещь, а не деньги; следовательно, продавать их значило бы действовать несогласно с волей вкладчика. Председатель был тоже этого мнения.

Это рассуждение о сокровищах церковных напомнило мне рассуждение одного тамошнего старика-протоиерея (не припомню теперь его имени) насчет благолепия храмов, которое он считает бесполезным, тоже называет мертвым капиталом, и даже в своих проповедях с амвона говорит, что завещаемое по завещанию в пользу монастыря или церкви не приносит по смерти пользы душе, а действительно только при жизни.

Вот до чего овеществились понятия многих насчет пожертвований, в которых хотят видеть только ценность вещества, а не усердие и побуждения жертвователя!

Перед отъездом из Вологды я познакомился с Н. И. Суворовым, редактором Вологодских епархиальных ведомостей, который был у меня, а потом и я посетил его на дому. Кроме того, что он человек честный и всеми уважаемый, он и великий труженик по части разных археологических исследований, преимущественно церковных. Дай Бог, чтобы поболее людей трудилось на этом поприще и, разрабатывая неизвестные нам сокровища, наследованные от прошлого времени, научали нас знать, ценить, а паче всего хранить то, что до нас случайно сохранилось под спудом, невзирая на расхищения по незнанию, по корысти и по невниманию. Великое спасибо Суворову!

Я пробыл в Вологде с 4 октября по 13 число.