Глава XXIII. Строение странноприимного дома; мое падение со стремянки; болезнь; письмо преосвященного Леонида; Саввин монастырь
Всю зиму (которая следовала за моим выздоровлением) я провел, не употребляя врачебных пособий; службу мог совершать без упущения и заниматься делами монастыря и благочиния без особого отягощения, по возможности избегая всяких выездов из монастыря, так как они мне вредны. С первых чисел мая я стал пить воды Киссинген, но, конечно, получил от них мало пользы, потому что не мог, как предыдущее лето, ехать куда-нибудь пить воды, будучи удерживаем дома предполагаемыми постройками. Обстоятельства вынудили волей-неволей строить новую гостиницу, так как существующие две и заключающие в себе до 80 номеров, не вмещают того множества богомольцев, которое стекается на Угрешу в летнее время. Приходится, по многолюдству, размещать богомольцев в монастыре. Кроме того, с весны 1874 года начались приготовления к устройству конно-железной дороги от Москвы до Угреши, и потому нужно было выстроить новую гостиницу на той местности, где находился деревянный странноприимный дом, существовавший более 20 лет. Следовательно, приходилось построить предварительно новый, на новом, более удобном месте, и тогда уже, по разборке старого, приступить к построению гостиницы.
Закладка странноприимного дома и другого корпуса для помещения рабочих и мастерских была совершена в начале апреля, каждый длиной в 10 сажень, а шириной в 4 сажени. И когда они были уже выстроены и покрыты, мая 24, в девятом часу утра мне нужно было сделать некоторые распоряжения в верхнем этаже строившегося странноприимного дома. Побывавши там, я спускался уже вниз по той же стремяни, по которой и взошел, как вдруг моя правая нога подскользнулась, рукой я не успел ухватиться за поручню и потеряв равновесие, упал с высоты четырех аршин. К несчастью, внизу лежал четвероугольный чурбан, на который я упал правым боком и попал на самое острое место. За мной шли два рабочих, они меня подняли. Мне было очень тяжело дышать, но сознания я не потерял, из головы и из руки струилась кровь; меня повели домой, и я дошел с великим усилием. С меня сняли платье, ваточную ряску и ваточный подрясник. Верхняя моя одежда зацепилась за гвоздь и разорвалась, что при падении, может быть, несколько смягчило толчок. Меня посадили на кровать, и более всего я чувствовал стеснение в дыхании; пришли наши фельдшера, один из числа братии, а другой – находящийся при больнице, а между тем послали в Москву за доктором верхового и стали прикладывать салфетки со льдом к голове, боку и груди. И так я просидел шесть часов, беспрестанно меняя лед, и меня ужасно знобило, и пока не приехал доктор было так тяжело, что я и выразить не могу. В три часа пополудни приехал доктор наш, Сергей Арсентьевич Тяжелов, и сделал осмотр. Оказалось: 1) На голове значительная язвина без повреждения кости, была тронута только верхняя оболочка. 2) На левой руке, наверху кисти, глубокая царапина без повреждения костей и жил. 3) Совершенно неожиданно для меня нашли, что у меня в правом боку переломлены три ребра: 8, 9 и 10, и что 4) была вытянута жила, на которой печень, что причиняло такую сильную боль, которая заглушала даже самую боль от перелома. Когда нужно было пересадить меня с кровати на табурет, доктор долго затруднялся в способе, как это привести в исполнение, и не мог придумать лучшего, как прижать руку к сломанным ребрам. Пересадивши меня, поставили мне пиявки, что продолжалось очень долго, потом стали бинтовать меня в лубки и заклеили. Теперь нужно было меня уложить в постель, но это было для меня новой пыткой, но, наконец, уложили. Было уже около 9 часов вечера, следовательно, прошло более 12 часов со времени падения. Я был утомлен донельзя, и когда меня положили, то я почувствовал, что мне гораздо и гораздо лучше и легче. Доктор остался ночевать. Эту ночь я провел спокойно, наутро доктор ожидал лихорадки и опасался воспаления, но, по милости Божией и за молитвы покровителя нашего и Угодника Божия Святителя Николая, не только не было воспаления, но даже не оказалось и признаков лихорадочных. Доктор приписывал это действию холодных компрессов, а я убежден, что это единственно по милости Божией. На следующий день должен был производиться у нас в училище экзамен, и потому к нам приехали: брат преосвященного Леонида Александр Васильевич Краснопевков, инспектор уездных училищ князь Туркестанов и князь Трубецкой; они все присутствовали на экзамене и меня посетили. На третий день приехал ко мне известный в Москве доктор – хирург Иван Николаевич Новацкий, тот самый, который мне осенью делал операцию; он снова подверг меня осмотру и делал новую перевязку. В продолжение 8 дней я должен был лежать, и на 9 день, по милости Божией и при помощи других, я мог встать; мало-помалу с каждым днем я стал менее чувствовать боли в груди, а боль от перелома в особенности отзывалась, когда меня подымали с постели; но когда я был поставлен на ноги, то я мог ходить, не чувствуя особенной боли, и в таком положении я находился 20 дней. Из келии я не выходил, а на 21 день после падения мне разрешено было все повязки снять, и я стал выходить на воздух. Июня 16 я мог, благодаря Господа, отслужить литургию и после того даже ходил крестным ходом на закладку новой гостиницы, где совершил молебствие. Второе мое служение было на праздник святых апостолов Петра и Павла в скиту, но в Москву я долго не мог еще ездить. В это время я получил письмо от преосвященного Леонида следующего содержания:
« Высокой преподобнейший
отец архимандрит!
Могу ли быть на Вашем, столь любимом мною, празднике, не знаю. Обстоятельства показывают, что, без крайней необходимости, не можно мне отдаляться от Москвы. 12 числа совершенно внезапно отправлен был я в Дмитров на погребение преосвященнаго Никодима; 23 еще более внезапно (если так выразиться можно) назначена была мне поездка в Ярославль, для погребения преосвященнаго Нила, и когда все было готово к отъезду, неожиданно отменена. Если первоверховные апостолы устроят, то с утешением прибуду в пятницу, вероятно, незадолго до начала бдения.
Облегчению от болезни, Вас вновь постигшей, радуюсь; но дружески гневаюсь на Вас серьезно, и письмо Ваше нисколько ни меня не успокоило, ни Вас не оправдало.
Падение Ваше со стремянки не есть следствие послушания, а наказание Божие за непослушание. И владыка, к Вам так милостиво расположенный, и врачи и друзья Ваши, все в один голос, говорили Вам, что строительному Вашему деланию должен быть положен конец. Нынешнее лето, по-моему, следовало Вам (и без новой болезни) провести отдохновительно и лучше бы вдали от монастыря. Воздвигнуты Вы от осенней болезни чудом Божией благости, но чтобы, по возможности, изгладить ее следы, нужно, как и врачи говорят, летнее отдохновение. И министры, и Цари удаляются на время отдел, чтобы восстановить силы для дел. Заботы заочные не будут очень нас тревожить, если мы смирим себя и, предоставив Господу немощь свою, будем искать его силы, помощи и себя со всеми предметами своих забот предадим Господу.
Кто в Ваши лета потерпел болезнь, подобную Вашей, и, исцелившись, думает, что он тот же, что был до болезни, тот обольщает себя: жизнь его может продолжиться, и с пользою, даже до крайних пределов жизни человеческой, но с непременным условием большой осторожности, внимательности к здоровью и освобождения от всего того, от чего возможно, хотя бы с некоторою потерею для дела, уволить себя.
Когда Вы из развалин восстановляли Угрешскую обитель и, с тугою душевною устрояя в ней общее житие, большую часть года, с забвением о себе, проводили на постройках, и возникали из-под рук Ваших эти благолепные храмы, красивые домы, изящныя стены, разцветали сады, кто тогда мог восстать на Вас за то, что изнуряете силы свои? Ваша осенняя болезнь была, конечно, следствием многолетних чрезмерных трудов и самозабвения для службы Церкви и монашеству; но кто же мог Вас укорить за нее? Все сострадали Вам, молили о Вас Бога и с трепетом ждали исхода необыкновенной болезни.
Увы! Теперешние Ваши страдания от переломанных ребр хотя не могут не возбудить к Вам сожаления, но тоже на всех устах производят улыбку, которую не хочется видеть, не хочется и растолковывать. Что это? Ослабление от болезни, душевных сил и впадение в ребячество, или страсть, с которою нет сил бороться, страсть, объявшая всю душу, изгнавшая все другия страсти, в их даже зародышах, и возобладавшая безраздельно человеком, так что он только тогда и покоен, когда ей предан? Честна для десятника плотников и рана, и смерть от падения со стремянки, но для архимандрита Пимена если не позор, то укор от всех любящих и уважающих его.
Есть у Вас, Возлюбленнейший, есть у Вас строительное дело по выше плотничьяго и каменникова – строение душ. Не велика важность, что от недостатка Вашего личнаго надзора здание будет менее красиво или даже менее удобно и прочно, что потратится поболее денег, а очень важно для здешней и будущей жизни и Вашей и многих сотен вверенных Вам душ, что Ваши болезни, совершенно произвольные, как сломание трех ребр, сокращают Ваше время, нужное для многих, и может быть, самую жизнь Вашу.
Владыку очень озаботила эта болезнь; он очень скорбел и если посмеялся, то горьким смехом. Он уважает монашество, но видит его только в общежительстве, и радовался, что все общежительное монашество собрано под одну Вашу руку и что вскоре можно будет указать на все его преимущества в преимущественном преуспеянии и благоустроении монастырей общежительных в его епархии, и видно, что Бог благоволил этому делу, когда, можно сказать, из гроба возвратил Вас к жизни и деятельности. Но Вы, радуясь, что духовныя силы Ваши не оскудели от болезни, а, может быть, и приумножились внутренним опытом, вообразили, что и физическия все те же, и, не подумав о лучшей части Вашего служения духовнаго, по-прежнему вообразили в себе и архитектора, и десятника, и полезли на какую-то стройку, и какую же? Храм ли это? или какое вековое великое сооружение? Утлая какая-то изба. Могло ли это не поразить архипастыря? Себе вы ребра сломали, ему сердце надломили: у него и без этого ушиба оно довольно страдает и морально, и органически. А его Богадельня! С какою любовию и заботою он устроял это дитя своего сердца; но дитя было как-то хило. Нашелся, наконец, для него пестун – архимандрит Пимен. За ним можно быть спокойну, участь прекраснаго учреждения обеспечена, и даже души призреваемых хорошо направлены. Увы! Погодите. Отцу-архимандриту надобно вправлять ребра, сломанные при более важном деле, – при устроении избы. Могут быть случаи необходимости. Недавно и я лазил по лесам созидаемаго храма; да это было нужно для духовной цели, для умирения мятущагося прихода. Бог сохранил ногу мою от преткновения, не потому только, что леса хорошо устроены, а, может быть, и потому, что тут было мое место. Вас не поддержал ангел-хранитель, собственно, для того, чтобы показать Вам, что тут, на лесах, более не место для Вас, и если не хотели внять совету любящих Вас людей, которые дорожат Вами для себя, для монашества, для Церкви Божией, то, может быть, во внимании не откажите Господню уложению. Посмотрим, что касается до меня, то, признаюсь, мало имею надежды, чтобы рассуждение осилило привычку. Вы пользуетесь тем, что Владыка не любит действовать круто, предпочитает приказу убеждение, – плохое расположение воли к принятию его совета. Может быть, грешу, но я употребил бы иную меру: решительным словом начальника положил бы предел строительным наклонностям моего любезнейшаго отца-архимандрита. Посердились бы, да и покорились и были бы здоровы, и тысячи людей на многая лета благословляли бы и отца Пимена, и крутой нрав его архиерея, и иноки Угреши, и инокини всех общежительных обителей московских, и призреваемые в Острове, и дети училища Угрешенскаго, и больные в ограде и вне ея, и друзья и приятели Ваши, и все, кто ценит учреждения, вверенныя Вам благою волею архипастырей московских.
Вы пишете, что Вы ходили с крестным ходом освятить начало стройки гостиницы. Вот чем должно ограничиться Ваше участие в строительном деле – молитвою!
Когда Моисей строил скинию, Давид, Соломон – храм, стены в Иерусалиме, Бог не угрожает строителям, а когда Иезекиилю пророку поручает строение душ человеческих, как страшно гремят его прещения! Читая 3 главу Иезекииля, я благодарю Бога, что почти не имею душ, за которые я в прямом был бы ответе перед правосудием Божиим.
Если угодно, можно и на то обратить внимание, что для Вас не физический только, но и душевный напряженный труд вреден, тем более, что служба соединена с неприятностями. Если выносить труд и принять неприятности, то лучше при делах духовнаго зодчества, а не вещественнаго.
Довольно ли сказано? Кажется, довольно. Письмо начато давно, оканчивается сего дня, и должен Вам сказать, что я не решился его послать к Вам прежде, нежели прочитал сначала моему строгому рецензенту, Александру Васильевичу, потом и самому владыке. И брат признал за полезное, а владыка, с самою благодушною улыбкою, изволил сказать: «Можно!»
Сердитесь не сердитесь, а я говорю от души, преданной Вам, и от убеждения, что Вы должны и можете стать выше привычек своих и, отстранив это падение, разумею, постройки Ваши, заняться делом, устройством разнообразных учреждений, вверенных Вам. Повторяю, занятие постройками почтенное занятие, но не для Вас, после болезни Вашей. В тот день(30 июня) мы с Вами были в Екатерининской пустыне. От чего бы Вам и нынче не удалиться хоть на краткий отдых?.. Господь Духом своим Святым да воспомянет Вам вся и да научит Вас всему, а я с любовию остаюсь и издали возношу о Вас молитвы.
Леонид.
П. Раз. 30 Июня, 1874.»
Прочитавши это письмо, я заставил себя поразмыслить о всем, написанном ко мне преосвященным, и сознал, что хотя как заслуженные приемлю упреки, относящиеся ко мне лично, но сознавал вместе с тем и то, что постройка, на которой я упал, была не прихоть, а необходимость – странноприимный дом; следовательно, я исполнял послушание, чему я и приписываю скорость моего восстановления, а падение было грех моих ради.
Первое мое свидание с преосвященным после моего падения было на Угреше августа 11; ибо, хотя я и был в Москве, но преосвященного не застал и свиделся с ним уже здесь. Первым моим долгом было испросить у него прощение, он прогостил у нас двя дня, а в конце августа посетил нас вторично, приехав к 27 августа, и пробыл также не более двух дней. Августа 12 прибыла ко мне и сестра моя, монахиня Горицкого монастыря, мать Арсения, с которой я не видался более 18 лет.
Преосвященный пригласил меня к себе, в Саввин монастырь, на праздник Рождества Пресвятой Богородицы, куда я и поехал. В Саввине монастыре я не был года с три; в продолжение этого времени я слышал, что там, благодаря усердию боголюбивого владельца тамошних мест, Павла Григорьевича Цурикова, благолепно возобновлен соборный храм и приведен, по возможности, в тот вид, в котором, согласно описанию, был при царе Алексее Михайловиче. Я все осматривал, и действительно, восстановление вышло удачно, паче чаяния и так хорошо, что на собор как внутри, так и снаружи, кажется, все глядел бы и не нагляделся, Саввин монастырь во всех отношениях один из лучших штатных монастырей Московской епархии. Местность монастыря очень хороша и в особенности вид на всю окрестность с верхнего балкона архиерейского дома. Монастырь на высоком холме, а в расстоянии полуторы версты далее, на другом холме, древнем, – собор некогда удельного города Звенигорода, в особенности процветавшего при сыне Дмитрия Донского, князе Юрие Дмитриевиче, благоговевшем пред преподобным Саввой, и его покровительству и щедротам и обязан Саввин Сторожевский монастырь своим первоначальным существованием. Назван монастырь Сторожевским потому, что на одном весьма высоком холме в древнее время, когда так часто повторялись у нас неприятельские набеги, существовал сторожевой столб, с которого открывалась взору необъятная даль. Таковых сторожевых столбов бывало прежде немало, на всех возвышенных местах, с которых можно было наблюдать в ту сторону, откуда преимущественно нам грозили нечаянные нападения неприятеля – ордынцев, а впоследствии – крымцев. Этот сторожевой столб существовал близ того места, где находится пещера, в которую уединялся преподобный Савва и которая до 1860 годов была почти забыта. Усердием Павла Григорьевича Цурикова и старанием деятельного наместника (тогда еще игумена), отца Галактиона, над этой пещерой устроена скитская каменная, небольшая, но весьма изящная церковь во имя преподобного Саввы, а около выстроено несколько келий для братии этого скита; он кругом обнесен небольшой каменной оградой; братии человек до 16.
О соборе (города) скажу несколько слов. По наружности, несмотря на переделки, он сохранил вид древности, а внутри нет ничего замечательного, кроме остатков весьма древних фресок, писаных на столбах, застененных иконостасом. Возле собора обширная – площадка, на которой, говорят, существовал двор княжеский и вся княжая усадьба, но ныне не осталось ни следа, ни признака того, что там некогда существовало, кроме высокого вала, который окружает ее со всех сторон, и с одной стороны, где есть глубокие овраги, он порос лесом. До нас не сохранилось сведений о том, каков был в древности Звенигород, но ныне мы находим его расположенным по обеим сторонам Москвы-реки, и одна половина похожа на город, а другая, более обширная, совершенно как деревенская слобода, где избушки, крытые соломой, плетни вместо заборов и проч. К празднику съезжаются торговцы на ярмарку и располагаются поодаль от монастыря, по подгорью, с северо-восточной стороны, и это ведется с давних времен; торгуют красным товаром и сельскими произведениями. Ко всенощному бдению ударили в знаменитый колокол, имеющий 2 000 пудов весу – дар обители от царя Алексея Михайловича, особенно благоволившего к Саввинскому монастырю. В Москве есть колокола гораздо значительнее по весу, но нет ни в одном такого приятного звука. Существует предание, что обитель была в совершенном упадке и что однажды в дремучем лесу, который ее окружал, охотился на медведя царь Алексей Михайлович, что от него поотстали царские ловчие и стремянные, и в это время медведь, приблизившись к царю, угрожал ему неминуемой опасностью. Царь оробел и не имел голоса, чтобы позвать на помощь. Как вдруг ему предстал благолепный старец и отогнал медведя. Царь, удивленный, стал спрашивать его, откуда он и как его зовут? Тот отвечал, что он из ближайшего монастыря, а зовут его Саввой, и после того скрылся. Царь поспешил в обитель, желая настичь старца, который, как он полагал, скрылся от него из виду. Можно себе представить, в какое смятение пришли все при появлении царя. Он стал спрашивать, который у них из старцев называется Саввой? На это ему отвечали, что с таковым именем нет ни одного. Тогда царь понял, что спасший его от неминуемой смерти был не иной кто, как сам угодник Божий, преподобный первоначальник обители, и с этого времени он возымел к нему особенное усердие и восстановил обитель.
После того обитель неоднократно приходила в упадок и опять обновлялась, а в последнее время, без преувеличения можно назвать обновителем Саввинского монастыря, Воскресенского и многих других монастырей и церквей Павла Григорьевича Цурикова. Нельзя не сказать к чести его, что он благодетельствует и благотворит не напоказ, не трубит пред собой и не домогается наград и почестей, которые сами на него сыпятся. Жена его, Анна Сергеевна, женщина высокой добродетели, достойная служить примером для многих по своей кротости и евангельской любви к ближнему. Эта благочестивая чета, пользуясь всеми временными благами, имеет в жизни только один недостаток: Господь не благословил их чадородием, но их благотворительность восполнила для них отсутствие естественных чад, соделав их родителями сирот и меньшей братии, которых они избрали себе в наследники своего тленного имущества, и через то сами, по слову Писания, соделаются наследниками благ вечных и сокровищ неиждиваемых.
Сколько бывало родов знатных и семейств многочисленных, обладавших великими богатствами, и многие роды совершенно угасли, из обширных семейств остались, быть может, немногие, и нет и следов тех наследств, которые от предков переходили из рода в род, но духовное потомство, оставляемое нами в меньшей братии, никогда не пресечется, и наследие, расточенное на дела любви и милосердия, никогда не оскудеет и написано будет в книге живота.
На другой день праздника приехал архимандрит Нового Иерусалимского монастыря отец Леонид, по фамилии Кавелин, который, говорят, воспитывался в Московском Кадетском Корпусе, в молодых летах оставил светскую жизнь, вступил в монашество, в Оптину пустынь под руководство знаменитых старцев; впоследствии был при миссии в Иерусалиме, в бытность преосвященного Кирилла, также в Царьграде, и после того поступил в Ново-Иерусалимский монастырь настоятелем. Человек ученый и трудящийся: его исторические и археологические исследования помещаются преимущественно в «Чтениях в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских при Московском Университете», коего он состоит самым неутомимым членом.
Он приезжал, чтобы пригласить преосвященного Леонида на освящение главного храма в Новом Иерусалиме после возобновления, сделанного на иждивение Павла Григорьевича Цурикова. Мне сказывали, что на это употреблено далеко за сто тысяч. Это освящение совершал сам владыка Московский с преосвященным Леонидом сентября 12 дня.
По благословению владыки сентября 24 я поехал на освящение в Бородинский монастырь.