Глава XXII. Приезд мой в Москву, опровержение газетной сплетни; операция, ход моей болезни: я близок к смерти; внезапная перемена; выздоровление; возвращение в монастырь

Возвратившись к себе, я чувствовал себя несколько лучше, но признаки прежней болезни все еще существовали, а на 18 число в ночь я себя почувствовал весьма дурно, так что утром, отправившись в Москву, я мог доехать с трудом. По осмотре, сделанном мне в Москве господами Новацким и Тяжеловым, оказалось сверх чаяния, что у меня камень, почему и признана была необходимость делать мне операцию. На следующий день я отправился к владыке объяснить о состоянии моего здоровья и принять благословение на совершение операции. Это известие, как видно было, произвело на него весьма неприятное впечатление.

Я с владыкой не видался с самого его возвращения из Петербурга в мае, и это было первое мое с ним свидание после моего лечения водами. Владыке угодно было первому начать речь о газетной сплетне. Из его слов я заключил, что он сперва нисколько не обратил внимания на клевету, помещенную в «Современных Известиях», полагая, что такая нелепость даже и не требует возражения, но впоследствии, видя, что это злоумышленный слух и уже слишком распространился и принят был многими за истину, владыка сознал необходимость опровержения и поджидал меня, чтобы знать мое мнение. Между тем и я с своей стороны, как только приехал в Москву, писал письмо к Гилярову, редактору той газеты-сплетницы, которая первая распустила обо мне этот ложный слух и которая, не в обиду ей сказано, вообще весьма лакома до всяких скандалов, которыми эти журнальчики и существуют. Но письмо мое Гиляров не заблагорассудил отпечатать: правда глаза колет. После нашего разговора с владыкой и была напечатана в «Московских Ведомостях» в №254 октября 10 статья такового содержания: «Мы получили от Московскаго Епархиальнаго начальства следующее сообщение. В №200 «Современных Известий» напечатано, будто бы Николо-Угрешскаго монастыря архимандрит Пимен, по распоряжению Святейшаго Синода, отправлен на покаяние в одну из Московских пустынь за оскорбление действием иеромонаха Угрешскаго монастыря. Известие это совершенно ложно, никакого указа или распоряжения Св. Синода не было, да и быть не могло; ибо никаких жалоб к духовному начальству на архимандрита не поступало и никакого дела не возникало. Архимандрит Пимен был с января болен и лечился, не оставляя ни одного из многосложных своих занятий; летнее же время, по причине болезни, провел, с совета врачей и разрешения начальства, в пустынях Екатерининской и Берлюковской, а в сентябре возвратился в монастырь. Болезнь между тем достигла зрелости и привела к серьезной операции, исполненной на днях известным хирургом, Иваном Николаевичем Новацким. Архимандрит Пимен, как монах, не вступился за себя; но как клевета, распространенная через печатание во многих газетах, возымела свое ядовитое действие на репутацию оклеветаннаго, то ему как лицу начальственному, коего влияние как благочиннаго, распространяется на все общежительные монастыри Московской епархии, молчать было невозможно, и он написал в редакцию «Современных Известий» письмо, которое просил напечатать, но сие требование, даже повторенное, не было, вопреки ожиданию, удовлетворено редакцией».

Поговорив о газетных толках, владыка опять заговорил о моей болезни и, помолчавши, сказал мне: «Уж ежели нельзя обойтись без операции, то положитесь на волю Божию!»

Операцию делали в два приема: в первый раз, 2 октября, два дня я отдыхал, а 5 числа делали вторично, и назначено было делать еще в третий раз, 12 числа. Хлороформу я не принимал. Я чувствовал себя недурно и покойно ожидал 12 числа. На 10 число я провел ночь спокойно, встал в 7 часов утра, умылся и оделся, и вдруг почувствовал себя весьма дурно: в несколько минут меня совершенно свалило. Меня раздели и положили в постель.

Новацкий приехал первый, а потом Тяжелов, и оба нашли меня в опасности: температура крови ровнялась 40% без 3/10, но беспамятства не было ни на одну минуту. Я был пятеро суток в одном положении. Октября 13 меня приобщали Святых Таин, а особоровать меня угодно было самому преосвященному Леониду, и с ним вместе участвовали в совершении Елеосвящения: отец архимандрит Новоголутвинский Сергий, строитель Берлюковский, отец Нил, Угрешский казначей Мелетий и духовник мой, иеромонах Саввинского подворья Сергий и все прочие были архиерейские.

После Соборования преосвященный, заметив мое смущение, спросил меня, что тому причиной? «Я одного еще не докончил, именно: не сделал духовного завещания». Преосвященный тотчас дал знать брату своему, Александру Васильевичу, который приехал в сопровождении нотариуса, и через час завещание было совершено. Свидетели были: Статский Советник Александр Васильевич Краснопевков, Коллежский Советник Симанский и духовник отец Сергий.

Я сделал это завещание для того именно, чтобы после меня никого не заподозрили и не искали каких-нибудь сокровищ или денег, которых я никогда не собирал и не имел, и потому я завещавал после себя не делить имущества и ничего не искать, считая все оставшееся не своим, а монастырским. Я всегда был того мнения, что ежели что нам дарят, то, конечно, не нам лично, а видя в нас настоятеля обители: мы умираем, а настоятель всегда существует; но сан настоятеля не освобождает от обетов монашеских, а для монаха первое богатство – не иметь ничего; следовательно, то, чем мы пользуемся, принадлежит монастырю.

Во время всей моей болезни я приобщался раз и два в неделю, один раз обеденными дарами: их везли в карете, а за ними следовал преосвященный.

В продолжение пяти суток не только не было перемены к лучшему, но оба врача и приглашенный по их желанию на совещание О.В. Варвинский и хороший мне знакомый, служащий в Петербурге, Тайный Советник Иван Тимофеевич Глебов (некогда профессор медицинского факультета при Московском Университете, случайно бывший в Москве и посещавший меня неоднократно), все признали, что я находился в великой опасности. Это совещание врачей повторялось ежедневно, и несмотря на все средства, к которым прибегали, болезнь им не уступала.

На 16 число мне сделалось легче, жар стал уменьшаться, и вместо 40 температура крови спустилась до 30, а на 19 число ночью я почувствовал, что могу без помощи других привстать и сойти с постели. Это видимое облегчение порадовало врачей, но весьма ненадолго. У меня сделалось жестокое расстройство желудка с кровотечением. Я приписываю это употреблению винограда, который мне предписали для прохлаждения во время воспаления, а врачи объяснили это другими причинами, и так как я очень был слаб силами, то и эта болезнь угрожала мне не меньшей опасностью, чем воспаление, однако, наконец и она стала уступать: я начал чувствовать облегчение, но ненадолго, болезнь желудка не совсем еще прошла, а уже на смену ей явился у меня новый недуг, и сам в себе весьма опасный, но в той степени, в которой он проявился у меня, почитался врачами как один из весьма редких и исключительных случаев в истории медицины.

Этот мучительный недуг, о котором говорю, была непрестанная икота. Она продолжалась 12 суток; в первые четверо суток она давала мне роздыху только на полтора часа, а остальное время, то есть двадцать два с половиной часа, я икал непрестанно, так что в одну минуту я икал до 15 раз, что в сутки составляло более 20 тысяч раз. С самого начала и до конца икота была равномерна: раз вздохну и раз икну. С пятого дня икота стала давать мне с каждым днем все более и более роздыху, то есть сделались промежутки весьма неопределенные по своему времени и по продолжительности, но в сложности насчитывали, что было до 6 часов, в которые я не икал. Это непрестанное напряжение от икания до того утомило дыхательные органы и ослабило грудь, что при икании, напоследок, было только видно одно судорожное вздрагивание, но испускать звука я не имел уже силы. Врачи (а в особенности Варвинский, так как это его специальность) нашли, что икота была пораждаема опухолью печени.

Между тем признано было, что в моем помещении, занимаемом на подворье, был нехорош воздух, слишком сперт по тесноте комнат и от нашего многолюдства в небольших трех комнатах, в которых, кроме меня, постоянно было человек 5 или 6, не считая посетителей, бывших во время дня. Мне советовали нанять квартиру, и в то время, как отец архимандрит Сергий и отец Нил усердно об этом хлопотали, Елена Осиповна Молчанова по своему ко мне расположению предупредила их и приехала меня известить, что нашла для меня весьма удобное помещение в одной гостинице на Лубянке, в доме Мосолова. Я туда переехал, и действительно, мне несравненно было лучше и покойнее и легче дышать. Со всем тем, однако, икота все еще продолжалась, нимало не ослабевая, и довела меня до совершенного изнеможения от упадка сил. Достойно примечания, что всякий раз, когда собирался я приобщаться, икота продолжалась до самого того времени, когда я принимал Святые Тайны, и вдруг прекращалась и давала мне некоторое время отдыха. Врачи приходили в совершенное недоумение, видя, что все их средства остаются недействительными, и предлагали пригласить вместо них других врачей; ибо они начинали сомневаться в самих себе. Я отложил это до послезавтра, а в этот же вечер, часу в одиннадцатом мне стало очень тяжело: я попросил горячего молока, и не выпил еще я чашки, как вдруг икота остановилась. Меня уложили в постель, и я в ту же минуту погрузился в сон и очнулся уже в 8 часов утра, а поутру встал как обновленный, но не без опасения, что икота возвратится снова, а вместо того она, слава Богу, совершенно прекратилась. По приезду врачей первым вопросом их у келейников было, что каково прошла ночь, и когда келейники сказали им, что я спал хорошо, икота прекратилась и я совершенно здоров, они верить не хотели, а я постарался выйти к ним навстречу.

С этого дня я перестал принимать лекарства, мне предписали только легкую и питательную пищу и прогулки в карете. Не могу не выразить искренней моей и душевной благодарности Е.О. Молчановой за ее обо мне попечение: она не ограничилась своей заботливостью о моей квартире, она ежедневно отпускала мне со своей кухни разные кушанья во все время моей продолжительной болезни, и предложила мне пользоваться для прогулок ее каретой.

Не могу не поблагодарить и всех моих хороших и близких знакомых, и даже малознакомых за их живое участие в моей болезни, которые сами меня навещали, и не раз, а другие присылали узнавать о здоровье. Такого всеобщего сочувствия я никак не мог ожидать, и не знаю даже, чем его объяснить. Быть может, немало содействовала этому и распространенная обо мне газетная клевета, которая подала повод многим совершенно незаслуженно обвинять меня. Не пожелали ли после того некоторые из этих лиц, осуждавших меня, успокоить свою совесть и, слыша, что я в безнадежном положении, спешили выказать мне свое сочувствие и примириться через то с самими собою?

Князь Владимир Андреевич Долгорукой, по своему обычному ко мне расположению, неоднократно присылал узнавать о моем здоровье.

В заключение о своей болезни я скажу, что на свое выздоровление я смотрел не иначе, как на великое чудо, совершенное Господом по Его милосердию ко мне, недостойному, и конечно, не иначе могу объяснить себе это незаслуженное мной благоволение Божие, как молитвами архипастырей. Преосвященному Леониду угодно было на его подворье и в Саввине монастыре, а равно и в обителях моего благочиния обо мне молиться во все время моей болезни. Благодарю и отца-наместника Троицкой Лавры, велевшего поминать на ектениях болящего Пимена.

Первый мой выезд для прогулки по моем выздоровлении был до церкви Смоленской Божией Матери, что близ Подновинского. Я доехал до церкви, не выходя из кареты помолился иконе и возвратился домой. На следующий день, в 11 часов утра я поехал к преосвященному Леониду благодарить его за все его особые ко мне милости, и ежели я могу так выразиться, не только архипастырское, но совершенно родственное расположение. Меня вышел встретить брат преосвященного, Александр Васильевич Краснопевков, и повел меня наверх по лестнице. Когда я вошел в гостиную, преосвященный стал меня обнимать и не раз повторял мне: «Не верю, не верю своим глазам, что опять Вас вижу у себя в доме. И повел меня к себе, в домовую церковь, из залы через свою моленную, которая примыкает к алтарю, и читал благодарственные молитвы. Я у преосвященного оставался недолго, потому что чувствовал еще себя слабым и спешил возвратиться домой.

Вечером того же дня я отправился на Троицкое подворье к владыке. Когда ему доложили, что я приехал, он не верил и переспросил у докладывавшего, думая, что тот ошибся. Когда я вошел в залу, владыка вышел ко мне навстречу, взял меня за руку и повел в гостиную, говоря: «Вот радость, вот радость!» И посадивши меня возле себя, опять неоднократно повторял: «Ну, слава Богу, слава Богу!» Я у владыки пробыл недолго, и он милостиво выражал свою радость о моем выздоровлении и признался, что не думал уже видеть меня в живых.

Вообще все мои знакомые встречали меня с особенной радостью как человека приговоренного к смерти и который внезапно воскрес.

Ноября 19, в день памяти кончины покойного владыки, я служил заупокойную литургию на Саввинском подворье, а преосвященный Леонид совершал поминовение в Чудове монастыре. В Екатеринин день меня пригласили на торжество в новую Екатерининскую больницу, но я литургии не служил, а совершал только молебствие. Декабря 3, в день преставления преподобного Саввы, я опять служил у преосвященного на подворье, и в этот день была праздничная трапеза, которую почтил своим присутствием сам владыка, кушал преосвященный Игнатий Можайский и еще несколько человек архимандритов.

Декабря 5 я простился с преосвященным после всенощной, так как на другой день неудобно было бы нам видеться: он должен был служить в Чудове монастыре, а я в его отсутствие на его подворье. Преосвященный напутствовал меня своим благословением и святой иконой преподобного Саввы и выразил всевозможные благожелания, доказывавшие все его ко мне расположение, и вполне разделял мое мнение, что возвращение мое к жизни было воистину великим чудом милосердия Божия за праведные молитвы многих обо мне молитвенников. Наутро, 6 декабря, отслуживши на подворье у преосвященного, я отправился на свою квартиру и, собравшись, в два часа поехал на Угрешу. По возвращении к себе я лекарств уже не употреблял, но согласно совету врачей должен был позаботиться о восстановлении сил посредством легкой и питательной пищи и, благодаря Бога, настолько подкрепился, что во всю великую Четыредесятницу я мог употреблять, по обыкновению, постную пишу и даже совершенно без масла, так как оно оказалось вредным для моего желудка, и как всегда, на Страстной неделе мог сам вычитывать Евангелистов и служить все службы до Фоминой недели.

Во время болезни, хотя по ночам у меня и бывала бессонница, но отсутствие сна меня не тяготило, а когда я стал поправляться, то меня начала одолевать скука, и преосвященный, по своей ко мне попечительности, придумал для меня средство, чтобы отогнать скуку, предложив написать мне «Мнение о современном состоянии монашества». Хотя преосвященный и давно предлагал мне заняться этим делом, но до этого времени не удавалось за него приняться, а тут я весьма обрадовался этому занятию как врачевству от скуки. Делал наброски, которые по приезде домой нужно было привести в порядок, и в таковом виде и поступили они в печать под заглавием «Монашество и современные о нем толки», в 1875 году⁵¹.