О трудолюбии

Параграф § I § II § III

Трудолюбие – такое преимущество, каким мы, русские, едва ли можем похвалиться. Оно – не наша добродетель. Никогда особенно не отличались мы этим свойством. Некоторое время было даже в обычае противополагать труд даровитости: даровитый человек, – таково было довольно распространенное мнение, не трудолюбив, трудолюбивый – не даровит. Но, кажется, вернее полагать, что трудолюбие источник дарований. Несомненно, по крайней мере, что народ, отличающийся трудолюбием, более изобилует дарованиями, нежели народ мало проявляющий энергию в труде. А, главное, – там, где много и с любовью трудятся, умеют ценить дарования, которые поэтому не пропадают даром, не гибнут, как бывает иногда у нас. Пушкин сказал: мы ленивы и не любопытны (не любознательны). Конечно, не с тем он сказал это, чтобы нас похвалить. И литература наша, и наша история ясно свидетельствуют о том, как мало мы трудолюбивы: типы лиц, не отличающихся трудолюбием, бездеятельных, лишенных всякой энергии, не знающих к чему приложить свои силы, – подлобные типы, так удачно представлены в наших литературных произведениях, что нельзя не признать их взятыми из жизни (Обломов, Рудин, лишние люди, Герой нашего времени, Онегин). Напротив, изображения характеров энергичных деятельных (Костанжогло, Штольц) нельзя признать типичными. Подобные герои труда и терпения, можно сказать, придумывались авторами с той целью, чтобы выразить свои желания. Обратимся к истории, и здесь мы найдем данные, свидетельствующие о малой склонности нашей к труду. Какова была конечная цель реформы Петра Великого? Не говорим о том, что сам он сделал, но о конечной цели всего, что он делал, всех его предприятий и дум. Сам он на троне вечный был работник, а каков был сам, таковыми же хотел сделать и вообще русских людей. Петр Великий стремился возбудить в русском обществе, можно сказать, им созданном, энергию, желание трудиться для блага народа и государства. Сближение русских людей с Европейцами Запада имело, конечно, тот смысл в намерении Петра, что русским надлежало сделаться настоящими Европейцами, т.е. изобретательными, мыслящими, непрерывно и неутомимо деятельными. Но вместо этого, последствием реформы Петра Великого оказалось на деле безрассудное, неразборчивое подражание западным обычаям и формам жизни. Правда, Петр Великий сам к тому принуждал, т.е. к подражанию и перениманию чужого, но усвоение внешних форм он, конечно, считал началом, а не концом дела. Русский же человек рассудил, что достаточно облечься в европейский костюм и научиться говорить французские любезности, чтобы стать настоящим Европейцем. Опыт показал, что, вместо заимствования иноземных учреждений и обычаев, более всего следует заботится о насаждении просвещения. Нелепое подражание иностранцам, чисто внешнее, осмеивали все благомыслящие люди. И вот со времени Екатерины II и правительство, и лучшие люди из общества прилагают все усилия к тому, чтобы распространить в государстве европейское просвещение. Особенно ознаменовано этими заботами правительства царствование Александра I. Но и просвещение наше оказалось подражательными далее подражания не шло. Как известно, в половине прошлого столетия такой характер нашего просвещения вызвал продолжительные и жаркие споры между славянофилами и западниками. Славянофилы проводили мысль о необходимости для нас самобытного национального просвещения. Западники так рассуждали: просвещение наше, точно, несовершенно, но не в том главный его недостаток, что оно не самобытно, не национально, а в том, что оно поверхностно: мы довольствуемся схватыванием верхов европейского просвещения, не доходя до его корня. Корень же европейского просвещения – в классицизме, ибо началось оно с возрождения классицизма. И вот, с такою же поспешностью, с какой Петр Великий хотел сделать нас Европейцами, насаждается у нас классицизм (в каких-нибудь два-три года все крупные и мелкие города и даже села некоторые обзавелись классическими гимназиями), и не много времени прошло с тех пор, а уже поднят вопрос об уничтожении классицизма. Поспешность с какой у нас делается именно то, для чего требуется продолжительное время, – что следовало бы скоро делать, то делается у нас медленно – показывает, что терпения у нас нет, а при отсутствии терпения, невозможен спокойный равномерный труд; мы нетерпеливы: от очарования быстро переходим к разочарованию, одно увлечение сменяется другим; любовь к труду невозможна при столь неустойчивом характере. Нам знаком только труд по нужде, – вынуждаемый борьбой за существование, труд рабский, а не свободный. Мы понимаем любовь к человеку: мы добродушны, жалостливы, сострадательны; возмущаемся, когда видим несправедливость к человеку, но любовь к делу для нас менее понятна: когда за дело берется не понимающий его и неспособный к нему, это нас не возмущает. Что касается просвещения, то пока мы остаемся в недоумении относительно этого предмета, нашлись люди, которые предлагают обществу путь к образованию помимо труда и школьного обучения, именно чтение приготовленных для той цели книг (и не дорого это стоит), в которых всякая наука изложена в самой легкой и общедоступной форме. Нет надобности указывать на то, как велико и существенно различие между начитанностью, которая напрасно называется самообразованием и подлинным образованием. Для получения действительного образования необходим труд изучения – спокойного, медленного и неторопливого, а не чтение общедоступных книг, – по некоторым наукам – тенденциозно, во вред здоровым понятиям, подбираемых и усиленно предлагаемых обществу. По всему этому вопрос о труде и трудолюбию заслуживает самого серьезного внимания.

По-видимому, нет надобности разъяснять, что такое труд, так как это по опыту всякому известно. Но обыкновенно так бывает: чем более знакомо нам по опыту некоторое явление, и чем менее мы обращаем внимания на это явление, как уже сделавшееся для нас обычным, тем затруднительнее для нас оказывается установить точное понятие о нем и правильно его изъяснить. Чаще всего встречается в жизни и становится для нас обычным ведь то, что имеет ближайшую и необходимую связь с коренными началами и законами нашего существования. А ведь установление и изъяснение таковых начал и законов составляет, можно сказать, главную задачу и движущий мотив едва не всех научных изысканий. О труде в особенности должно сказать, что из всего известного нам по опыту – это есть самое человеческое явление жизни, т.е., явление по преимуществу, можно даже сказать, исключительно свойственное человеку, так что разъяснить, что такое труд, дать определенное и обоснованное понятие о труде, значит представить некоторый, если не всеобъемлющий, то многообъемлющий и вместе определенный взгляд на человеческую жизнь.

Трудом называется расходование сил, имеющихся в нашем организме; расходуем же мы свои силы на борьбу с препятствиями к осуществлению какого-либо нашего желания. Желания наши или исполнимы легко, или вовсе не исполнимы, или исполнимы, но с трудом. Таким образом крайними границами труда служит, с одной стороны, не исполнимое, а с другой, легко исполнимое. Для труда остается из всего желаемого лишь то, что исполнимо не без усилий с нашей стороны; понятно, что чем более важности имеет для нас выполнение известного нашего намерения, тем больше требуется для этого усилий. Но это оценка труда субъективная; она далеко не всегда совпадает с объективной ценностью труда: ничтожная в сущности цель может иногда стоить для нас больших хлопот и усилий. Поэтому нужно различать субъективные и объективные условия труда. Вот с этих то сторон и следует рассматривать вопрос о труде.

Труд, как сказано, состоит в расходовании энергии трудящегося. Простейший и наиболее явный вид такой энергии представляет собой энергия мускульная, проявляемая в труде физическом. Мускульная энергия состоит в движении различных органов нашего тела. Но не всякое движение частей нашего телесного организма называется трудом. Сердце наше есть мускул, совершающий постоянное движение, однако сердцебиение и связанное с ним кровообращение не называется трудом; легкие, желудок также находятся в непрерывном движении, пока человек живет. Но есть ли это труд? Никто не говорит о человеке спящем, что он трудится, напротив, состояние сна в качестве отдыха, покоя, противополагается труду, а ведь и во сне движение внутренних органов нашего тела продолжается. Правда, мы говорим: сердце работает, легкие работают, но уже одно то, что в этом случае работу мы относим не к человеку, которому принадлежит сердце, легкие, а к самим органам, показывает, что в настоящем случае мы имеем лишь человекообразный способ выражения, – так называемый антропоморфизм, ибо когда, например, человек занят ручной работой, то мы и о человеке говорим, что он работает, трудится, а не говорим этого о руках, относим труд к человеку, а не к рукам. Но, быть может, понятие о труде у нас возникает лишь при виде движения внешних частей тела, именно рук и ног. Однако бывают случаи, что человек во время сна – в лунатизме и сомнамбулизме переходит с места на место, делает передвижения, иногда очень трудные и опасные, занимается даже писанием, но никто подобных занятий не назовет трудом. Следующий пример наглядно показывает, какое различие в особенности надо иметь ввиду, когда речь идет о труде: человек пашет землю. Почему мы говорим это о человеке, а не о лошади, на долю которой в этом случае, по-видимому, падает большая часть труда, почему также не говорим этого о плуге или сохе? В этом примере ясно выступает различие между субъектом труда и орудиями труда. Сами по себе орудия труда, хотя бы исполняли то же самое дело, при отсутствии субъекта не могут дать нам того, что называется в собственном смысле трудом. Ясно, что труд не есть просто движение, ни сложная система движений, – но движение, исходящее от субъекта, способного не только сознавать, но и направлять его, определить для него цель. Одно сознание также нельзя признать достаточным для характеристики труда: я могу сознавать, т.е. более или менее ясно ощущать пульсацию крови в членах своего тела, но это не есть для меня труд, так как движение это не управляется мною. Управлять движением значит сообразовать его с известной целью, наперед установленною и ясно представляемой. Не надо смешивать целесообразность, как особый признак процесса, или устройства, с актом установления цели и согласования с нею: внутренние движения наших органов, как сказано, нельзя назвать трудом, однако эти движения вполне целесообразные. Признак целесообразности лежит в основании многих антропоморфизмов, относящихся к интересующему нас вопросу о труде. Так мы говорим: машина работает, имея ввиду, конечно, целесообразный характер ее движения и полезность для нас результатов этих движений. Поэтому же и вообще движение, в которое преобразуется та или иная сила природы, – теплота, электричество, называется работой; свойственные муравьям и пчелам действия указываются нередко в качестве примеров трудолюбия, достойных подражания, хотя на самом деле этого рода действия можно рассматривать просто как органические отправления, существенно не различающиеся от процессов кровообращения, пищеварения; видно это из того, что подобные действия всегда одинаково исполняются и всеми индивидуумами того же рода – с одинаковым искусством; можно считать доказанным, что самые целесообразные действия насекомых исполняются ими бессознательно и безотчетно; разумность этих действий – свойство объективное, а не субъективное, – животные имеют это свойство, но не владеют им. Итак целесообразности одной недостаточно для того, чтобы простое или сложное движение можно было назвать трудом: необходимо для этого присутствие сознательной воли, от которой должно исходить движение, именуемое трудом; сознательная же воля есть соединение хотения и представления, мысли и решимости – начать и исполнить какое-либо действие. Ясно, что механическое движение преобразует и дает ему значение труда душа человеческая: когда мы влагаем мысль, чувство, волю в движение, происходящее по механическим канонам, то такое движение не есть более движение, а труд. Бывает же это тогда, когда движение или система движений, предназначенных служить средством для желаемой цели, требуют обдуманности и усилий воли при своем исполнении, когда одинаково возможны различные отклонения от предположенной цели, и требуется устранить всякие случайности, которые могут причинить эти отклонения. Поэтому мы вправе утверждать, что из всех живых существ на земле одному только человеку свойственно трудиться; один только он трудится в собственном смысле этого слова и ему лишь предназначено трудиться. Понятно теперь почему мы относимся к труду с уважением: само по себе движение, в чем бы не состояло, и как бы ни было для нас полезно, нельзя уважать. Разгадка этого заключается в том, что именно душевные элементы: мысль, чувство, усилие воли составляют существенность труда. Без этих элементов труд – это не более, чем механическое движение, не различающееся существенно ни от какого иного движения в природе. Справедливо поэтому и политики-экономическое учение, что труд – это основной и первоначальный источник ценности. Как известно ценностью называется то качество, которое вещи, полезные для человека, или могущие быть таковыми, приобретают вследствие приложения к ним труда. Ценность, в сущности, то же, что полезность, но только не сама собою данная, а достигаемая через труд. Воздух необходим для человека и следовательно – вещь полезная, однако сама по себе не есть ценность, но воздух сжатый, или превращенный в жидкость, а равно часть воздуха, искусственно добытая – кислород, – это уже ценности, ибо для добывания этих вещей нужен труд… Вещи, добытые трудом, и потому получившие значение ценностей, становятся предметами купли и продажи, оплачиваются деньгами, т.е. обмениваются на деньги, что называется ценой; цена – изменяющееся по закону спроса и предложения на рынке выражение ценности продуктов труда. Накопление вещей ценных, как равно и денег, служащих орудием обмена, называются капиталом, в первоначальном же и собственном смысле капитал составляют материалы и орудия, необходимые для производства ценностей, – т.е. вещей, служащих на рынке предметами обмена (купли и продажи). Ясно, что принципиальной, существенной противоположности между трудом и капиталом не существует. Для нас важно то, что духовные силы – ум, чувство, воля преобразуют вещи в ценности, т.е. в предметы более или менее важные для нас, так что приобретением их и обладанием ими мы дорожим, а потому очевидно сами духовные силы, как источники всяких ценностей должны быть выше всякой цены, должны быть бесценны, и душа человеческая не должна быть ни в каком случае предметом купли и продажи. По Евангелию приобретение целого мира не может быть для человека достаточным вознаграждением за погибель его души.

Выше сказано, что труд мускульный – самый простой и наиболее явственный вид труда. Как очевидны для всякого первичные, так называемые насущные потребности – пища, питье, одежда, жилище, также точно никакому сомнению не подлежит важность и необходимость труда физического, назначением которого служит именно обеспечение названных элементарных нужд. Поэтому удивительно, что и на труд умственный – этот особый вид труда – духовного, а не физического, многие смотрят, как на видоизменение труда физического, при чем различно оценивается этот вид труда, смотря потому считается ли это дальнейшее видоизменение труда мускульного развитием и усовершенствованием, или же, напротив, уклонением от нормы и извращением правильного естественного состояния сил человека. Впрочем, эта различная оценка разных видов труда – физического и духовного, более зависит от различных взглядов на цивилизацию, как на продукт умственного труда: для одних цивилизация – усовершенствование жизни, для других – извращение естественного нормального состояния, нечто искусственное, измышленное и потому противоположное натуральному. С точки же зрения труда, как обнаружения во внешних действиях органических сил человека – умственный и физический труд одинаково необходимы. Но при том если смотреть на умственный труд только как на видоизменение труда мускульного, в таком случае умственный труд только самостоятельное значение и обращается лишь в пособие для труда физического. Значительное предрасположение к такому взгляду на умственный труд замечается у представителей политической экономии, т.е. ученых, занимающихся изучением и разработкой политико-экономических вопросов. Научным же оправданием такого рода оценки двух видов труда – физического и духовного служит учение общепринятое теперь в естествознании о законе сохранения энергии... Учение это утверждает, что в природе существует определенное и неизменное количество энергии и что поэтому возникновение и продолжение всякого особого вида энергии возможно только за счет какого-либо из других видов энергии: так механическое движение может происходить за счет теплоты, постепенно убывающей по мере продолжения движения, и, наоборот, определенное количество движения механического может быть превращено в соответственное количество теплоты (механический эквивалент теплоты). Имея в виду это превращение одной формы энергии в другую, различают вообще двоякое состояние энергии, из которых одно называется энергией потенциальной (это состояние предшествующее), а другое – кинетической энергией (это состояние последующее). Движение, следовательно, есть конечная форма энергии, форма эта называется также работой. Заметим здесь, что едва ли правильно называется переход от одной формы энергии к другой – превращением: ведь теплота также движение (молекулярное), а потому, когда теплота переходит в движение, то собственно один вид движения сменяется другим, никакого превращения при этом не происходит. Однако этот термин, как увидим, имеет важное значение. Самые формы энергии, хотя энергия постоянно переходит из одной формы в другую, – в природе неорганической все те же, неизменно сохраняются, таковы: силы механические, химические, физические силы. Можно, впрочем, назвать эти формы энергии ее видами. Но в природе органической и самые формы энергии, предполагается, как более сложные, хотя с чрезвычайной медленностью, также преобразуются постепенно, с течением времени являются новые, прежде не существующие, виды организмов, происходя, конечно, через постепенное изменение прежних форм. Впрочем, если признать формами органической энергии не видовые типы, а степени органической жизни, растительная жизнь, животная – то, конечно, эти наиболее общие формы органической энергии менее изменяемы, нежели виды самих организмов, а все же предполагается, что вначале возникла растительная жизнь – через превращение действий физических, а главное – химических сил, а затем растительная энергия, в свою очередь, должна была превратиться в животную, как животная в человеческую. Термин – превращение получает, очевидно, в отношении дальнейших форм энергии очень важное значение: если теплота превращается в механическую работу, то почему не допустить превращение химических сил в энергию растительную, животную и т.д. Но, как замечено выше, даже превращение теплоты в движение точнее следует называть лишь сменой одного вида движения другим, а не превращением; – тем более нельзя говорить о взаимном превращении сил природы как разных видов или форм энергии, коль скоро различие между силами – механическими, химическими, физическими всегда сохраняется неизменно; не вернее ли признать, что, вместо превращения, происходит лишь то, что действием одной силы или одного вида энергии возбуждается действие другого вида энергии. Эквивалентное отношение энергий одинаково допускает и то и другое понимание перехода от одного вида энергии в природе к другому.

Прилагая закон сохранения энергии к вопросу о различии двух главных видов трудовой энергии, – физического и умственного, или духовного, – утверждают, что труд умственный – это только превращение мускульного труда. Процесс преобразования одной формы труда в другую представляется в следующем виде: впечатления, воспринятые через внешние чувства (самый процесс восприятия требует мускульной энергии), а равно и через внутреннее чувство, превращаясь в ощущения в мозгу. частью переходят затем в различные внешние движения, частью же задерживаются в виде представлений; – само по себе задержание ощущений, которые, по этой причине, превращаются в представления, и есть то, что называется памятью (воспроизведение же в сознании удержанных следов впечатлений называется воображением). Представления – не что иное, как следы восприятий, т.е. ощущений, постепенно накопляющиеся в мозгу и составляющие тот запас энергии (энергия потенциальная), который расходуется затем в виде энергии кинетической, именуемой иначе работой, т.е., в виде труда. Таким образом, оказывается, что действительно умственный элемент необходим в физическом труде, но этого недостаточно; если запас восприятий или представлений не более чем энергия потенциальная в отношении к энергии мускульной, или физическому труду, а этот последний составляет собой энергию кинетическую, то умственная энергия в таком случае не имеет самостоятельного значения, а только средство к развитию и усовершенствованию труда мускульного, и с этой точки зрения должна быть оцениваема. Конечно, это так, но только если рассматривать и мускульный труд, и труд умственный с точки зрения материалистической. С этой точки зрения то, что называется деятельностью умственной не что иное, как молекулярные (частичные) движения нервной системы, а труд физический – это совокупность массовых движений, органом которых служит система мускулов. Подобно тому, как в паровых машинах теплота, которая и есть движение частичное, молекулярное, превращается в механическое, или массовое движение машины, при чем первое движение составляет энергию потенциальную, а последнее – энергию кинетическую, работу, так и в организме человеческом, который в этом отношении тоже есть машина, молекулярное движение чувствительных нервов, через посредство нервов двигательных, превращаются в мускульной системе в разнообразное движения внешних частей тела, а равно и целого тела. Этим объясняется, т.е. материалистической точкой зрения, то, что экономисты склонны умалять значение умственного труда и оценивать его только как пособие и средство к труду мускульному. Но ведь мы говорим не о движениях, а о труде. Значение же труда движение или система движений, как выше разъяснено, получает единственно от присоединения к движению элементов духовных, т.е. чтобы получилось понятие о труде, для этого необходимо потенциальную энергию, предшествующую работе, понимать не в соматическом смысле, как систему молекулярных движений нервной системы, а в смысле психологическом, как совокупность идей и намерений осуществить таковы. Мысль, представление не то же, что нервные движения, хотя одновременно происходит и то и другое (теория параллелизма). С этой же – не материалистической, – иначе физиологической, – а психологической точки зрения отношение между мускульным и умственным трудом, сравнительно с вышеуказанным, оказывается обратное. Трудящийся ставит известную цель для своего труда, т.е. полагает некоторую идею, мысль, в качестве задачи, и затем работает над осуществлением предложенной идеи, решает свою задачу. Очевидно не умственный процесс при этом, а, напротив, процесс работы, мускульного труда является средством и пособием, а главное значение принадлежит мысли, идее. Конечно, иное задумать, а иное осуществить, – осуществление, которое и есть работа, придает важность идее, – предполагая, разумеется, что идея стоит осуществления, но и в процессе выполнения замысла все же существенным является правящее начало, – опять-таки элемент духовный, – умственная и вообще психическая сила. Только через умственную энергию, через присоединения элементов духовных, простое движение, или система движений, получает значение труда, т.е. того, что служит источником ценностей, и есть, следовательно, основная и первоначальная, важнейшая ценность; поэтому свобода труда действительно есть великое благо для человека. Но говорить о свободе труда, о безмерной важности человеческой личности в праве только тот, кто не смотрит на человеческий организм, как на машину, кто признает существование в нем самостоятельного духовного начала. Между тем именно это более всего оспаривается и делаются всяческие усилия свести и начало духовное к простому движению, не обращая внимания на то, что этим истинное понятие о труде, в сущности, устраняется. Известны два способа, – обыкновенно практикуемые. К тому, чтобы устранить всякую мысль о самостоятельности духовного начала. Нет никакого затруднения – так рассуждают, в том, чтобы признать ощущение, – это элементарное психическое состояние, лишь внутренней стороной, – открытой только для самонаблюдения или внутреннего чувства, – того самого процесса, который внешнему наблюдению представляется, как нервное раздражение, т.е. как молекулярное движение, и затем достаточно, говорят, одного лишь продолжения в течении некоторого времени этого процесса, чтобы ощущение преобразовалось в представление. Но затруднение для такого способа изъяснения умственного процесса заключается в том, что полученные и получаемые восприятия побуждают в человеке работу мышления, а так как способы производства этой работы имеют характер общечеловеческий, у всех людей одинаковы, то надо признать эти способы мышления (априорными элементами называются) таким достоянием, которое не приобретается, а получается каждым по закону наследственности путем рождения (называются, поэтому, еще врожденными началами). Спрашивается, как впервые образовалось это умственное достояние всего рода человеческого? Через долговременное, говорят, и непрерывное накопление чувственных восприятий. Как материальный капитал есть накопленный труд, так равно и умственный капитал (умственные навыки) есть накопленный чувственный опыт. Но такое объяснение представляет собой очевидный circulus viciosus: ведь и в начале, чтобы человек мог утилизировать (по-человечески разумеется) воспринимаемые впечатления, ему необходимо было уже иметь некоторые способы умственной активности, иначе сколько бы времени не ни накоплялись впечатления, умственный прогресс был бы невозможен, как он остается невозможным для животных, несмотря на то, что последние тоже обладают всеми чувствами, следовательно, впечатления получают исправно. Другие смотрят на ум как на дальнейшее последующее образование в душевной организации человека сравнительно с волей (волюнтаризм). Это другой способ свести духовную жизнь человека к простому движению. На первых порах своего душевного развития человек испытывает лишь инстинктивные чувственные влечения, которые трудно отождествить с движениями внутренних частей тела; влечения, соединяясь с чувственными восприятиями, и представлениям сообщают активный характер, а через то влечение преобразуются в акты хотения и нехотения, – что называется волей; представления же преобразуются в акты мышления. От перемены названия вещь может изменится. Шопенгауэр притяжение, свойственное частицам материи, называет волей; поэтому, и, наоборот, влечение хотение можно отождествить с движением. Но вопрос в том, что для нас достовернее – влечение или движение? Для естествоиспытателя, как имеющего дело постоянно с данными внешнего наблюдения, движение достовернее, ибо это факт явный, открытый, но для психолога факты внутреннего опыта, как ближайшее к нашему сознанию, более достоверны, а потому и влечение – факт более первоначальный и более достоверный. А это показывает, что во всяком случае необходимо различать одно от другого, – влечение и движение, а равно – что влечение само по себе, без помощи идей, представлений, не могло бы сделаться сознательным и определенным, а без пособия размышления, рефлексии, не могло бы перейти в хотение, решимость.

В простейшем и первоначальном виде противоположность ума и воли (интеллектуализм и волюнтаризм) представляется, как единство, с одной стороны, сознания, а с другой – влечения или побуждения. С наибольшей силой, и прежде всего, заявляют себя побуждения, имеющие свой корень в телесной природе, и потому одинаково свойственные как человеку, так и животным. С одной стороны, от живого существа исходят побуждения, или влечения, с другой же стороны, от вещей, действующих на чувствительность того же существа, исходят разные впечатления, им воспринимаемые, и таким образом происходит встреча внутренних влечений с внешними впечатлениями. Поэтому, кроме смутных, неопределенных вначале побуждений, или влечений, живое существо испытывает довольно определенные, частично приятные, частью неприятные ощущения. Испытывать какое-либо состояние – значит создавать его. Поэтому следует полагать, что и животные обладают сознанием. Но только это сознание, без всякого сомнения, отлично от нашего. Впечатления для животного сознания служат либо толчком к дальнейшему проявлению влечения, или же препятствием к тому, задержкой; от этого взаимодействия между внутренними влечениями и воспринятыми впечатлениями образуются с течением времени инстинкты: инстинкт есть не что иное, как результат и выражение установившегося равновесия между потребностями живого существа и условиями среды, от которых зависит их удовлетворение. Удовлетворение телесных потребностей для животного есть конечная цель; в том заключается, и этим ограничивается вся жизнь животного, причем и самое удовлетворение всегда есть простейшее, элементарное. Потому то потребности эти и называются животными потребностями. Для человека же удовлетворение телесных потребностей есть в сущности только средство, а не цель, средство к свободе, именно к освобождению себя от давления таковых потребностей на дух, на сознание. Очевидно, сознание у человека должно быть совсем иное, отличное от того, какое свойственно животным. Сознание животного лишь сопровождает процесс отыскивания и употребления предметов, годных к удовлетворению потребностей; когда это исполнено, то животное обыкновенно предается либо движению, необходимому для роста и укрепления организма (в младшем возрасте), либо сну (в возрасте зрелом); в последнем случае сознание ослабевает и как бы отсутствует, ибо делается излишним по причине удовлетворения наиболее чувствуемой потребности. Поэтому должно полагать, что сознание животного никогда не бывает свободным от своей естественной связи с тем или иным влечением, и выражает собой лишь некоторое отношение между влечением и внешним предметом; при отсутствии какого-либо отношения вещи к природному влечению животного отсутствует, или по крайней мере слабо проявляется и сознание этой вещи; сознание животного не может быть бескорыстно и никогда не бывает таковых. Это значит, что сознание животного никогда не существует в форме чистого представления, в виде отвлеченного понятия, чистой мысли. Что значит мыслить предмет? Мыслить значит умственно (т.е. в своем сознании) отделять представляемый предмет не только от других вещей, но и от себя самого. Пусть представляемый мной предмет имеет отношение ко мне, но я говорю, что этот предмет имеет такое-то свойство, что он является мне таким, а не иным, т.е. я обращаю внимание не на то, чем может быть для меня этот предмет, но, главным образом, на то каков он, что он такое сам по себе, по своему собственному качеству, представляю его отвлеченно, словом отдаюсь процессу созерцания его, и пока созерцаю, отрешаюсь мысленно от себя самого, отвлекая внимание от себя и всего своего. Эта свобода от давления нужд и служения им для человека всего дороже, если, конечно, достигается она трудом, а не есть случайный дар судьбы. Доже люди, всю жизнь поглощенные заботами о насущном хлебе, в самых этих заботах находят возможность удовлетворения своей важнейшей основной, духовной потребности – свободного созерцания вещей. Для иллюстрации этого положения может служить следующая характеристика крестьянина земледельца у Глеба Успенского. «Крестьянин Иван Ермолаевич «бьется» над работой из-за того только, чтобы быть сытым. Сам он, подводя итог своим ежегодным трудам, говорить, что в конце концов, «только что сыты, больше ничего». Однако ближайшее наблюдение над тем, – как этот крестьянин относится к предметам и явлениям из области своего земледельческого труда, привело автора вот к какому заключению: «не потому только бьется крестьянин, что ему надо быть сытым, платить подати, но и потому еще, что земледельческий труд, со всеми его разветвлениями, случайностями, поглощает и его мысль, сосредотачивает в себе почти всю его умственную и даже нравственную деятельность, и даже как бы удовлетворяет нравственно». Этот взгляд на земледельческий труд дал возможность автору понять многое в поведении крестьянина Ивана Ермолаевича, чего прежде он не понимал; ему припомнились выражения, которые он оставлял прежде без внимания, как, напр., заглядеться на жеребёнка, залюбовался овсом. Поэзия земледельческого труда, замечает автор, не пустое слово. Наилучше выразить эту поэзию Кольцов. «Мужик, изображаемый Кольцовым, говорит Г. Успенский, хотя и влачится по браздам, как выразился Пушкин, хоть и босиком плетется за клячей, находить возможным говорить этой кляче такие речи: «Весело на пашне, я сам – друг с тобой, слуга и хозяин. Весело я лажу борону и соху, телегу готовлю, зерно насыпаю. Весело я лажу борону и соху, телегу готовлю, зерно насыпаю. Весело гляжу я на гумно, на скирды, молочу и вью… Пашенку мы рано с сивкою распашем, зернышку сготовим колыбель святую; его вспоить, вскормить мать земля сырая. Выйдет в поле травка, вырастет и колос, станет сеять, рядиться в золотые ткани».

Того же Кольцова косарь говорит такие речи: «Ах ты степь моя, степь привольная!.. В гости я к тебе не один пришел, я пришел сам-друг с косой вострою… Мне давно гулять по траве степной, вдоль и поперек, с ней хотелося. Раззудись плече, размахнись рука, ты пахни в лицо ветер с полудня, освежи, взволнуй степь просторную, зажужжи коса, засверкай кругом»¹

Не трудно видеть, что в этих примерах любовного отношения к своему делу основанием такого отношения служит удовлетворение душевных потребностей, именно, с одной стороны – потребности созерцания (любование предметами из области своего труда), а с другой – потребность свободного проявления своих сил в деле. Первый элемент – созерцание – умственной, а второй – волевой (мне давно гулять по траве степной хотелось). Конечно, можно в этих примерах усматривать простую привязанность к природе. Крестьянин весь свой труд, правда тяжелый, совершает в непосредственном общении с природой, а можно ли не любить природы, в особенности для человека, лишенного всяких иных радостей, кроме впечатлений, непосредственно получаемых от созерцания природы, и общения с ней. Но разгадка поэзии земледельческого труда не в этом заключается, а в том, что как бы сам по себе ни был тяжел труд, но он делается сносным и даже легким, мало того – любимым, если только есть какая-нибудь, хотя бы самая ничтожная, возможность связать с ним свое душевное дело, т.е. свободную внутреннюю работу своих душевных сил, своего мышления, воображения. Что может быть скучнее такой работы, как переписывание канцелярских бумаг? Однако Акакий Акакиевич Гоголя мог же полюбить и это дело. «Вряд ли можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать – он служил ревностно; нет, он служил с любовью. Там, в этом переписывании ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то быль сам не свой и т.д. По своей охоте он и дома занимался переписыванием, в то время, когда другие сослуживцы его искали каких-либо развлечений. «Написавшись в сласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне – что-то Бог пошлет переписывать завтра». Когда женщины или мужчины совместно исполняют какую-либо механическую работу, однообразную, не требующую усиленного внимания, то такая работа обыкновенно сопровождается оживленной беседой, и это обстоятельство, именно возможность знать свое внимание игрой представлений, живым обменом мыслей, впечатлений, ощущений, вообще – возможность связать с внешней работой внутреннюю душевую работу, облегчает в значительной степени тяжесть первой, можно сказать, делает ее незаметной. Поэтому казалось-бы, что наибольше должно быть любви не к физическому, а к умственному труду. Отчасти так и есть на самом деле. Известно, что занятия наукой, искусством тому, кто сжился с этого рода занятиями и обладает необходимыми для того дарованиями, дают высокое наслаждение и рождают в душе сильную непреодолимую любовь к делу, могущую подвигнуть человека на какие угодно жертвы. Как же объяснить то явление, что школы наши, да и везде, а не только у нас, изобилуют лентяями, – вполне нормальными молодыми людьми, и, однако неспособными, по-видимому, полюбить полезный и необходимый для собственного же их блага труд учебно-образовательный и воспитательный, – труд умственный, духовный, следовательно, такой, который должен быть для каждого наиболее желателен. Но в этом то и дело, что это труд не физический, а умственный, духовный. Физический труд, требуя расходования энергии органической, душевным силам предоставляет значительную свободу действия, школьное же дело в том и состоит, что оно налагает руку на свободу действия душевных сил. Требуется, мало сказать – ограничение, почти совершенное исключение этой свободы: обучаемый лишается возможности предаваться игре представлений, – и это тогда, в таком возрасте, когда душевные силы отличаются наибольшей живостью и подвижностью. Сколько нужно мудрости, т.е. знания, опытности и умения для того, чтобы, вторгаясь постоянно в свободную и удобоподвижную сферу душевных сил, не подавлять свободного их действия, не угнетать, а только лишь возбуждать и направлять! Такая мудрость – удел немногих. Всякое истинно душевное дело личное, т.е. у каждого естественно должно иметь свой особый характер, и может иметь успех при условии более или менее свободного проявления особых свойств своей души, ее отличительного характера. Поэтому требование, – в деле воспитания и образования принимал во внимание индивидуальные черты обучаемого, не пустое, и, хотя трудно исполнимое, не должно оставаться, однако в полном пренебрежении. Даже когда дело обучения и воспитания правильно ведется, и в этом случае оно требует от обучаемого и воспитываемого не только большого душевного напряжения, но, можно сказать, даже самопожертвования, состоящего в постоянном самоограничении, в обуздании всяких, не идущих к делу фантазий порывов, в удержании, в течении значительного времени, своего внимания на известном, может быть, мало интересном и даже вовсе не интересном предмете, на данной задаче, между тем, как множество впечатлений и воспоминаний, совсем посторонних для дела, назойливо вторгаются в душу и влекут к себе непрочное, еще зыбкое внимание; требуя постоянно делать не то что нравится и постоянно хочется, а то, что пока ничего привлекательного в себе не заключает, но от чего ожидается со временем, когда-то, и польза, и удовольствие, да и ожидается вовсе не теми, на которых возлагается тру, ибо последние живут лишь настоящим и мало способны думать о будущем. По всему этому школьный труд скоро и очень утомляет, а потому делает необходимым отдых, предоставление этой свободы действия душевным и телесным силам. Смена труда и отдыха прежде всего в школе является необходимой, а затем и вообще в жизни такая смена есть правило общепринятое. Есть и в природе вообще, и в природе человека, основание, которым такое правило оправдывается; основание это заключается в смене времен года, дня и ночи, состояний сна и бодрствования. Для нас же важно в особенности то основание, которое заключается в указанном выше свойстве деятельности духовной. И физический труд свое значение труда, как разъяснено выше, заимствует от того, что, а) в него также входят элементы деятельности духовной, – мысль, чувство, усилие воли, воздержание от всего, что могло бы воспрепятствовать успеху дела; b) физический труд оставляет место для свободного действия душевных сил. Очевидно, коль скоро труд по необходимости таков, – что исключается эта свобода, то является нужда в смене подобного труда досугом, дающим возможности восстановления нарушенной духовной свободы. Поэтому, если понимать отдых после труда как совершенный покой, как отсутствие всякой деятельности, то такое понимание отдыха явно противоречит его смыслу и назначению. Ближе к истинному понятию об отдыхе – то представление, что отдых состоит в развлечениях разного рода: внимание, стесненное во время труда, после труда становится свободным от всякого усилия, напряжения, и отдается во власть свободного прилива и отлива впечатлений. Но самые развлечения могут быть таковы, что ближайшим неминуемым последствием дозволения их себе является гораздо большая утрата свободы душевных сил, чем какая бывает при выполнении самого тяжкого труда. Сюда относятся развлечения, состоящие в излишестве чувственных удовольствий (обжорство, пьянство). Поэтому обучение и воспитание нужны не для приготовления только к труду, но и для того, чтобы человек научился пользоваться досугом не во вред, а на пользу душевной своей свободе, которая дается не природой, а главным образом воспитанием, дисциплиной, вообще опытом жизни благоустроенной, упорядоченной. В этом отношении физический труд, помимо всего сказанного о нем выше, самый даже тяжелый, хотя бы и не заключал в себе никаких душевных элементов, но именно в духовном отношении тем уже важен для человека, что своей регулярностью и постоянством (это – главное условие) дисциплинирует характер человека, приучает к порядку, развивает и утверждает в сознании человека идею обязанности, а при существовании в душе этой идеи и употребление свободы во время досуга, отдыха, не будет беспорядочным и необузданным.

Как известно, древние греки досугом, свободой от труда называли особый род жизни, именно так они характеризировали жизнь свободную от физического труда и проводимую в упражнениях и занятиях по преимуществу духовных, или, по крайней мере, имеющих свою конечную цель в интересах духовных – умственных, моральных, эстетических. Понимание отдыха, досуга в смысле совершенного покоя, неподвижности свойственно преимущественно восточным народам, ибо на Востоке сама природа принуждает к покою и неподвижности. В древней же Греции, хотя и удерживается представление о свободе от труда, о досуге, как о состоянии высшем, более совершенном и потому более желательном, нежели труд, но в это представление влагается уже другой смысл. По восточному представлению важное лицо тем отличается от простых смертных, что может, когда захочет, и сколько захочет, предаваться покою, находиться в состоянии неподвижности. Для греков было ясно, что, при внешней неподвижности, при сохранении внешнего спокойствия, можно быть внутренне-деятельным. Поэтому, в самом деле скульптурные произведения греков, при внешнем спокойствии, имеют на себе печать внутренне деятельной, духовной мощи и тем отличаются от произведений восточного искусства. Древние греки отдых, развлечение, свободу от труда полагали, главным образом, в эстетическом наслаждении, какое можно получить от созерцания прекрасных зрелищ, именно разнообразных игр, праздничных шествий, воинских упражнений и торжеств. Удовольствие достигало высшего напряжения от участия в самом исполнении этих зрелищ. Более высокое, можно сказать, чистое в духовном смысле наслаждение доставляло созерцание художественных произведений. Такое созерцание, не возбуждая сильного волнения, при большом спокойствии, дает больше работы душевным, внутренним силам созерцающего. Само собой разумеется, что в наибольшей степени наслаждение, доставляемое созерцанием прекрасного, должно быть свойственно самому виновнику, творцу художественных произведений. На его долю приходится удовольствие не от созерцания только, сначала умственно представляемого, а затем осуществленного и получившего внешнее бытие, художественного предмета, но еще в большей мере от самого процесса творчества. Процесс этот тем особенно важен и заслуживает внимания нашего, что с наибольшей ясностью представляет то главное условие, более или менее соединенное со всяким трудом, от которого зависит любовь к труду. Творческая производительность, как чисто духовный процесс, состоит в том, что человек свою мысль и чувство, как бы себя самого, т.е. свою душу влагает в некоторое дело. По-видимому, это значит, что человек, любящий труд, видит в нем как бы часть самого себя., продолжение себя или, пожалуй, воплощение своего я, и оттого только любит свой труд. Поэтому, не заключается ли источник любви к труду в самолюбии? Такое толкование любви к труду не верно. Напротив, потому только дорог для нас наш труд, что, входя в процесс исполнения своего дела, как уже выше сказано, мы забываем при этом себя, отвлекаем от себя, так сказать, все свои силы и направляем их на нечто другое. Наше я служит только исходным пунктом в процессе труда. Оно не более как носитель тех даров, в употреблении которых состоит сущность труда. Отсюда ценность труда, удовлетворение, которое мы испытываем, исполняя труд, зависит от достоинства и важности тех мыслей и чувств для которых труд, исполненный и исполняемый нами, служит документом и выражением. Конечно, изготовление предметов первой необходимости менее подходит под понятие о труде; однако, тщательность или небрежность, мастерство или неуместность, проявленные в производстве такого рода вещей, дают некоторое понятие о душевном состоянии и свойствах характера исполнителя подобного рода работ. Впрочем, мы имеем ввиду преимущественно значение труда для самого трудящегося, а не для другого постороннего лица, к которому исполняемое трудящимся дело может иметь и обыкновенно имеет известное отношение.

Как видно из предыдущего, истинное понятие о отдыхе есть то, что это состояние не противоположно труду, не будучи простым отсутствием труда, а должно быть только иным способом деятельности, именно, более свободным проявлением душевных сил, в чем состоит также и сущность самого труда. Понимая досуг, время свободное от труда, вполне правильно, именно как деятельное, но не стесненное проявление душевных сил, а в то же время противополагая досуг труду, древние греки пришли к тому ложному взгляду на труд, трудом признавая лишь физический труд, что труд уничтожает человека, делает его рабом, ибо лишает свободы, и потому должен быть принадлежностью рабов, а не свободных граждан. Нет нужды говорить о том, что взгляд на физический труд, как занятие недостойное свободного человека, унижающее его, совершенно ложен: выше показано, что и в труде физическом участвуют элементы духовные, и этого мало, – собственно только разумное и обладающее свободной волей существо, следовательно, из всех живых существ на земле, один только человек и может трудиться; таким образом, надо сказать, что истинное достоинство человека именно заключается в том, чтобы трудиться, а не в свободе от труда. Поэтому некоторые (в противоположность воззрению греков древних) труд физический даже предпочитают чисто духовной деятельности, находя, что только физический труд есть действительный труд, для всех явный и очевидный, равно как и полезность такого труда и для трудящегося, и для других очевидна и несомненна, и что надобно желать только улучшения условий физического труда, дабы этот труд мог сделаться желательным для всякого и предпринимался не по нужде только, а с полной охотой. В предпочтении физического труда есть некоторая доля истины, но истина эта заключается не в превосходстве физического труда над деятельностью интеллектуальной, духовной, а именно в том, что физический труд оставляет душевные силы в состоянии большей свободы и в меньшей связанности, стесненности сравнительно с различными видами труда интеллектуального. Вот почему для человека, занятого физическим трудом, действие интеллектуальных сил служит отдыхом, развлечением; для человека же, преданного труду интеллектуальному, наоборот, отдыхом, развлечением служит труд физический.

В пренебрежении к физическому труду выразилось не ясное сознание того, что конечной целью человека должно быть не удовлетворение физических нужд и служение телу, а развитие и проявление в жизни духовных стремлений. Но для этой цели нужна человеку свобода не от физического труда, а от давления на дух чисто животных чувственных потребностей. Истинное достоинство человека требует, чтобы свобода и самостоятельность не были совсем подавлены либо недостаточным или же излишним удовлетворением телесных нужд. Труд состоит в расходовании сил организма, поэтому необходимо восстановление потраченных сил. Если же этого нет, то человек лишается способности к свободному и энергичному труду. Такое истощение сил бывает при труде подневольном, рабском, если над человеком тяготеет воля другого человека, либо железная необходимость, заключающаяся в условиях общественного состояния и положения человека и вынуждающая нести труд, превышающий размеры сил, т.е. такой, который не соединяется с возможностью правильного (т.е. своевременного и достаточного) восстановления сил, растрачиваемых на труд. Последствием этого является утрата способности к труду, т.е. погибель человека. Так как такой исход труда для человека в указанном случае зависит не от самого человека, а от условий существования его в обществе, то это и побуждает обращать внимание на общественную жизнь, изучать ее устройство и историческое ее течение. Это делается преимущественно в наше время, а главное – в видах возможно лучшей организации общественного труда. Гораздо ранее, и при том далеко в большей мере, было обращаемо внимание на то, как нередко человек сам, своею волею, доводит себя до того, что оказывается лишенным способности к труду. Такой результат получается, когда человек страдает не от недостаточности удовлетворения своих нужд, а от излишества, частичного или общего, т.е. относящегося либо к одной потребности, либо ко многим. Как явление менее сложное, отличающееся индивидуальным характером и исправимое усилиями одного человека, этот вид утраты человеком свободы духа и нравственного достоинства, по своей вине, еще в древности обращал на себя внимание философов, особенно же служить предметом и учения, и практических установлений христианства.

Опасность для свободы и самостоятельности духа от низших телесных потребностей заключается в том, что, при неумеренном удовлетворении их, легко переходят эти потребности в страсти и порабощают дух человека. Это должно признать прежде всего относительно полового влечения. Уже Платон, греческий философ, как известно, порицал и отвергал чувственную исступленную любовь, и в противовес ей, неутомимо и в разных формах, изображал любовь духовную, философское стремление к высшему знанию и добродетели. Затем христианство признает целомудрие важнейшей добродетелью, так что на этой добродетели, как известно, основан особый род жизни. Но замечательно, что христианство же способствовало сильнейшему развитию половой любви, очистив и возвысив до идеального совершенства естественное влечение к женщине своим учением о Богоматери, как пречистой Деве. Идеал чистоты, непорочности, детской простодушной невинности сделался в христианском мире необходимым содержанием поэтических изображений любви. Идеал этот выразился и в живописном изображении мадонн. В наших же церковных и народных представлениях возобладала иная черта из догматического учения о Приснодеве, именно – скорбь, пережитая Ею, при виде мучений своего возлюбленного Сына, и, как последствие скорби, милосердие, жалость ко всем страждущим. Эти разные черты в идее совершеннейшей женщины далеко не в равной степени вошли в жизнь: идея чистоты, невинности, изящества и наружной прелести осталась у нас преимущественно достоянием литературы (идея по преимуществу западная), напротив, идеал милосердия, жалости, простосердечия и кротости в образе женщины, отличающейся не столько красотой, как привлекательностью, сделался более для нас сродным и близким в самой жизни. К счастью и современное стремление женщин к равноправности с мужчинами, к высшему образованию, не вполне благоприятное для первого идеала, вполне совместимо со вторым.

Другие чувственные потребности таковы, что полное отрешение от них духа невозможно, а потому остается лишь соблюдать в отношении к ним умеренность, но добродетель эта такова, что человек, предоставленный себе самому, легко может переступить должную границу умеренности. Поэтому еще в древности такое дело, как употребление пищи и пития, соединялось с удовлетворением более высокой потребности духовного общения через обмен мыслей и чувств о предметах, могущих возбудить интерес к себе настолько, что процесс телесного насыщения, сопровождаясь таким образом одновременным, так сказать, духовным питанием, незаметно и естественно умеряется и ограничивается. Так было и в языческом мире, то же видим и в христианстве, но с решительным преобладанием духовного элемента над плотским удовольствием (на так назыв. вечери любви). Ясно, что возможная для человека свобода от чувственных потребностей есть только отрицательное условие для истинной свободы духа. Последняя же состоит в неустанном развитии деятельности духовной, – умственно-познавательной, и нравственно-образовательной. Вот в чем заключается истинная сущность и задача труда. В основании своем познавание и образование характера (ум и воля) составляют единое и нераздельное действие духа, один и тот же духовный труд или иначе – подвиг духа над самим собой и в себе. Чрез такую-то деятельность человек становится истинно, т.е. в положительном смысле, свободным. Свобода духа не дается сама собой, а добывается трудом над собою самим.

Выше сказано, что наше я служит только исходным пунктом, но не целью труда. Поэтому, можно ли сказать, как сейчас сказано, что человек истинно трудящийся, в сущности, над собой трудится и себя вырабатывает? Это можно сказать в том смысле, что, хотя человек, когда трудится, имеет ввиду нечто иное, а не себя самого, ставит цель вне себя, но, стремясь к осуществлению поставленной цели, он, не замечая того, и сам становится в уровень поставленной для себя цели. В этом смысле говорят о целях человеческого делания, что они бывают низкие и высокие. Трудясь для цели низменной, человек и сам становится низким, а когда назначает для себя цель более или менее возвышенную, то, трудясь для такой цели, и сам возвышается.

По-видимому, сейчас сказанное не согласуется со всем доселе изложенном о труде. Предыдущее приводит к тому заключению, что только отсутствие труда, бездействие худо, а труд, каков бы ни был, спасает человека от падения; даже труд грязный (при уходе, напр. за больными), исполняемый по внушению расположения, любви к ближнему, не для корысти, а по сознанию необходимости его для общего благополучия, нимало не унижает человека. Итак, спрашивается, – человек преданный труду может ли быть низким, может ли быть и такой труд, который был бы для человека унизительным?

Когда кто-либо задается целью недостойной, напр., хищническим образом обогатиться, или занять в обществе почетное положение, не имея на то права, то такой человек вовсе не помышляет о труде в собственном смысле этого слова. Посредством хитростей, обмана, всякого рода уловок, такого типа деятель будет стараться других заставить работать на него. Жизнь человека преследующего цели недостойные очень хлопотлива, преисполнена всякого рода превратностей и неожиданностей, но это не жизнь трудовая. А что в общежитии всякого рода суетливые похождения также называются трудом, так это объясняется тем, что вообще в просторечии вещи обозначаются так или иначе по из видимости, а не по сущности. Если также в труде человек руководствуется единственно корыстным расчетом, тщеславием и подобными побуждениями, а не любовью к делу, то никогда такой труд не бывает совершенным и без крупных недостатков, имея характер механический, формальный, без малейшей черты индивидуальности, своеобразия. Это труд несвободный, исполняемый по некоторой необходимости, хотя, конечно, и такой труд все же предпочтительнее совершенного безделья. Дело в том, что всякая плодотворная мысль. всякая идея, сообразная с существом духа человеческого, сама в себе заключает стремление к произведению соответственного действия, к своему осуществлению (единство ума и воли – что составляет характер человека), и только такого рода мысли и идеи рождают настоящий труд и действительную любовь к труду. Напротив, мысль недостойная, фальшивая не в состоянии подвигнуть человека на соответственное дело, а потому человек, желающий для себя почему-либо осуществления подобной мысли, будет искать иных способов к достижению желаемого, но никогда не изберет для того прямой и открытый труд: нужна ведь вера в свою цель, т.е. признание ее важности и исполнимости, чтобы явилось серьезное стремление к ее осуществлению. Это ведет к тому допущению, что всякая коренная, связанная с существом духа человеческого мысль или идея есть не только мысль, но вместе с тем и дело, – иначе сказать – есть воля, получившая форму мысли, или же, наоборот, – мысль действующая и стремящаяся к действию, следовательно, получившая характер воли. И если в жизни различие между умом и волей, между видами деятельности практической и теоретической представляется в общем резко выраженным, то главное условие этой дифференциации заключается в существе человеческого духа, а в жизни общественной, следовательно, относится лишь к проявлениям духа, а не к существу его.

Всякое существо зависит от среды, в которой проводит свою жизнь. Человек имеет двоякую среду – внешнюю природу и жизнь общественную. В отношении природы задача в том, чтобы обеспечить свою от нее независимость, насколько это возможно и необходимо человеку в интересе собственного развития его духовного существа: необходимо, чтобы дух человека не был подавляем зависимостью от внешней природы. Цель эта достигается по мере того как человек научается пользоваться всякими дарами природы и преодолевать или по крайней мере ослаблять все, что может ему вредить. А это значит, что для установления желаемого и должного отношения к природе требуется от человека непрерывный, тяжелый, а главное правильно организованный труд. Нелегко даются человеку победы над природой, но именно усиленный труд спасает человека, дает ему возможность сохранять неизменно свое человеческое достоинство и постепенно совершенствоваться. Наибольшую важность в этом отношении имеет правильная организация труда, а это возможно только в жизни общественной. Ибо названная выше цель осуществима только при согласном и дружном действии множества человеческих индивидов и на протяжении времени далеко и во много раз превосходящего меру существования отдельных лиц. Посему общество для отдельного человеческого существа есть ближайшая и важнейшая

среда. Только при посредстве общественной жизни возможно упорядочение труда, просто сказать – самый труд как принадлежность человека возможен только в общественной жизни. А так как сущность труда, истинный его смысл, заключается в обеспечении возможности духовного развития и в самом этом развитии, то с этой именно точки зрения и следует изъяснять как происхождение общественной жизни, так и важнейшие ее явления.

Обыкновенно главным условием происхождения общества и жизни общественной признается необходимость разделения труда. Посему общество и жизнь общественная понимается как организация труда. При этом труд разумеется в смысле довольно узком, имеется ввиду лишь труд физический и самое разделение труда рассматривается как средство к лучшему обеспечению насущных потребностей жизни. Но ведь главное важнейшее отличие человека в том, что он обладает духовной жизнью, и потому его существование никогда не могло ограничиваться одной лишь психофизической или физиологической стороной. Пусть вначале дух человека мог быть только в зачаточном состоянии, а все же нельзя мыслить человека без этого его преимущества, и вот именно общественность и надо понимать прежде всего, как проявление этого духа. Выше разъяснено, что человек обладает сознанием, о котором должно полагать, что оно существенно различно от сознания свойственного животным, ибо человек – существо мыслящее. Мышление свою производительную деятельность проявляет прежде всего в том, что дает самостоятельное бытие идеям, именно отрешает их от естественной связи с влечениями, и потому то у человека идеи не только исходят из влечений, но и обратно – сами могут служить и служат источниками соответственных им стремлений, называемых поэтому идеальными. Идеи, получившие через мышление для сознания самостоятельное бытие, не могли бы надолго удержать эту свою самостоятельность, если бы не получили вместе с тем внешнего выражения в словах языка, что также есть дело мышления. Полагают даже, что, хотя мы и различаем мысль от словесного ее выражения, представление от словесного знака, но в сущности сообщение представлением самостоятельного бытия и выражение или обозначение их посредством слов, – это одно и то же нераздельное действие мыслящего человеческого духа. Вот именно язык, как произведение и вместе выражение духа человеческого, есть первое и важнейшее основание жизни общественной. На древнейших костяных орудиях, которыми пользовался доисторический человек, уже встречаются явственные начертание образов разных животных, а ведь графические знаки – более поздний способ выражения и обозначения представлений сравнительно с изустным произведением слов. Итак, язык служит орудием общественного союза в самые первые времена существования человека. Между тем, язык – орудие не столько материальное, сколько духовное, предназначенное для духовного общения. Сознание духовного значения языка в самые первобытные времена можно усматривать в том, что название вещи не было для человека простым знаком, ибо существовала уверенность, что знающий название вещи чрез то владеет как бы самим ее существом, ее душой; отсюда олицетворение вещей природы, усвоение таинственного значения, волшебной чудодейственной силы некоторым словам. Мифологические представления, – религиозные верования, вообще все миросозерцание первобытного человека состоит в тесной связи со словами языка. Между тем, происхождение языка все еще остается загадкой, неразрешимой для науки и, кажется, навсегда должно остаться такою; это не удивительно: ведь разъяснить происхождение языка – значит показать каким образом человек сделался человеком, т.е. существом мыслящим. Мышление – это необходимое орудие, пользуясь которым мы изъясняем происхождение всего иного, но для себя самого оно очевидно не может служить орудием, как невозможно человеку самого себя вытащить за волосы из воды. Одно только ясно, что язык – это произведение народного или племенного духа, а не отдельных лиц, и, следовательно, по происхождению своему совпадает с происхождением общества. Многие ученые и писатели мечтали о создании универсального языка, но задача эта оказывается невыполнимой: если гениальный человек не в состоянии создать язык, то как же могло быть это дело по силам первобытному и дикому человеку? Ясно, что язык есть намеренное произведение, а есть продукт органического развития, выражение психического, следовательно, духовного, но бессознательного, и по тому самому общенародного, а не индивидуального, процесса. Образование же языка литературного из народного языка есть уже дело индивидуальных личных сил. В социологических теориях обыкновенно отдельная личность, индивидуум, и общество противополагаются так, что последствием этого являются крайности, с одной стороны, индивидуализма, а с другой – социализма. Происхождение же языка литературного свидетельствует, что личные индивидуальные силы могут успешно работать и развиваться только на почве духа народного, в живой связи и взаимодействии с этим духом. Поэтому общественность должно признать первоначально и основною формою человеческого бытия. Не следует полагать, что сначала люди жили врознь, раздельно, в одиночку, потом соединились и образовали союз, сначала меньший, а затем больший. Скорее всего следует думать, что одновременно всегда существовали и общение более тесное, в виде семьи, и общение более широкое в виде союза нескольких семей (родовой племенной быт), следовательно, отдельное лицо могло существовать только в качестве члена семьи или рода, племени, народа, а не само по себе. Итак, разделение труда могло быть не условием происхождения, а только последствием существования общества. Обыкновенно так рассуждают: отдельный человек не в состоянии своим трудом обеспечить удовлетворение своих нужд; отсюда – необходимость разделения труда между многими лицами, и, следовательно, необходимость соединения этих лиц в одно общество; разделение труда создает солидарность, взаимную зависимость людей друг от друга и, следовательно, общение. Но ведь жизнь первобытных людей была крайне несложна: человек тогда довольствовался простейшим удовлетворением своих нужд, конечно, очень немногих, а средства к тому природа давала в изобилии. Если бы человек имел надобность заботится о том только, чтобы как-нибудь удовлетворить свои жизненные потребности, то разделение труда было бы излишне: для такой цели немного нужно, как и действительно животные обходятся без того сложного разделения труда, какое свойственно человеческому обществу, даже, можно сказать, вовсе без труда (ни сеют, ни жнут). Но, как существо мыслящее, человек отличается от животного и в способе удовлетворения своих животных потребностей: он имеет ввиду возможно лучшее, а не какое-либо удовлетворение, и для сего не довольствуется употреблением одной физической силы, но с самого начала прилагает к делу свои духовные силы, что выразилось, напр., в изготовлении орудий, сначала несовершенных, а затем постепенно все более совершенствуемых, при том разнообразных по форме и назначению; необходим был навык, нужна была опытность, некоторого рода искусство и в приготовлении и в употреблении орудий. И вот собственно эта потребность обладания некоторым знанием и умением, необходим для общественных целей, следовательно, потребность духовная, а не физическая и была основанием для развития труда: одни могли быть более искусны и опытны в изготовлении орудий, другие – в их употреблении. И в этом деле интерес общественный соединялся с некоторой свободой индивидуальности, ибо разнообразие орудия по форме и величине свидетельствует, что способ приготовления их в некоторой мере был делом личной изобретательности самих производителей. И в первобытном своем состоянии человек не ограничивает своего труда одними лишь насущными, материальными нуждами, и, следовательно, не в них, или, по крайней мере, не только в них было основание для разделения труда. Известно, что и дикари любят украшать себя и заботится о приобретении навыков, необходимых в охотничьем быту, а также относящихся к военному делу, по причине нередко бывающих при этом враждебных столкновений между разными племенами. Правильный труд мог, однако, начаться только вместе с началом оседлой жизни, после того как возникало земледелие. Без сомнения, охотничий быт продолжался несравненно более того времени, когда люди, как предполагают, питались плодами. Поэтому очень вероятно, что качества, приобретенные и наиболее ценимые в быту, наложили свою печать на формы человеческого быта последующих времен. Главная, и наиболее ценимая, добродетель в быту охотничьем – неустрашимость, обратной стороной которой служат хитрость и изворотливость. Чтобы быть искусным ловцом, недостаточно одной физической силы, хотя бы и очень значительной, важно в особенности умение ею пользоваться, а потому и нельзя принять без оговорок того положения, что в первоначальных обществах кто был сильнее других, тому и власть доставалась. Еще очевиднее второстепенное значение физической силы в быту пастушеском, в котором главное значение получает право собственности; для приобретения, а затем в особенности для сохранения и правильного пользования собственностью, необходима опытность, в некоторой мере житейская мудрость. Наконец, во всех формах древнейшего быта первостепенное значение имела кровная связь, при чем старейшие всегда пользовались почетом, – ясно почему, – потому что через долголетие наживается опытность, увеличивается мудрость. Не различие в размере физической силы, но гораздо более резвость в отношении иных преимущественно духовных качеств была и в первобытные времена основанием разделения труда, а равно и разделения классов общества. Конечно, достаточно превосходства в отношении физической силы, чтобы одолеть и заставить повиноваться себе другого, но добровольное повиновение не может основываться на одном принуждении, на насилии одних лиц над другими.

Важнее другой вопрос об обществе, именно – вопрос о благоприятных и неблагоприятных для труда условиях жизни общественной. Впрочем, сказанное о происхождении жизни общественной дает некоторое, предварительное, основание для разрешения этого вопроса. Если в процессе происхождения общественной жизни главное значение имеют духовные начала человеческой природы, то ясно, что развитие и процветание труда много зависит от того, насколько в жизни общественной духовные начала имеют подобающее им значение и влияние. Именно с этой точки зрения следует обозревать и обсуждать антиномии, возникающие и имеющие место в среде общественной жизни относительно положения и оценки труда.

Укажем здесь эти антиномии.

1) Взятый сам по себе, т.е. по принципиальному понятию о нем, в сущности своей, труд не может не быть желательным и достойным предпочтения, составляя преимущество человека, будучи выражением его высшего достоинства и предназначения. Но в действительности труд бывает так тяжел и невыносим, что является желание избавления от него и праздность, свобода от труда предпочитается труду, который посему считается наказанием, злосчастным определением судьбы, постигающим, к прискорбию, не всех, а только некоторых. Мы видим, что множество людей решаются вести даже преступную жизнь, не желая обрекать себя на правильный труд; многие завидуют тем, которых положение делает свободными от необходимости трудиться. Дело в том, очевидно, что не сам по себе труд желателен, но условия, которыми труд обставлен, бывают нередко таковы, что дают лишь чувствовать тяжесть труда, но при этом не дают вознаграждающего эту тяжесть нравственно духовного удовлетворения: человек не видит и не признает важности, необходимости моральной и плодотворности лежащего на нем труда. Конечно, может это происходит от непонимания для чего делается и считается нужным делать то или другое, но непонимание должно возмещаться доверием к тем, кто возлагает этот кажущийся непонятным труд, и совсем худо, если такого доверия не имеется.

Земледельческий труд несомненно тяжел, но человек охотно несет тяжесть этого труда, видя и понимая важность и плодотворность; далеко не так очевидны важность и необходимость многих отправлений, исполняемых низшими агентами огромной и сложной машины государственного управления; по этой причине одни стараются уверить себя в важности и необходимости того, что они вынуждены делать, и это выражается в слепом и непреклонном формализме, поддерживаемом и даже до крайности доводимом теми государственными людьми, которые единообразие, обращающее всякое живое дело в механический процесс, отождествляют с порядком, согласием, единством; другие же с крайним равнодушием и даже пренебрежением относятся к своим обязательным занятиям. С другой стороны, возможно, что цель труда не возбуждает никакого сомнения, но сам процесс труда до того бывает мелочен и однообразен, что не только делается для исполнителя скучным и противным, но может довести его до совершенной тупости, и потому такой вид труда, т.е. процесс его, нельзя не признать бесчеловечным, унизительным для человеческого достоинства. Всякое ремесло, как дело лично индивидуальное, есть занятие почтенное, и может возбуждать любовь к себе и благородное соревнование в стремлении к совершенствованию приемов исполнения и формы продуктов. Но машинное производство в сфере фабрично-заводской промышленности, доводя до крайности разделение труда, именно раздробляя процесс производства на мелкие части, обращает и самих исполнителей дела в машины, однообразно и бесконечно повторяющие одну и ту же часть общего труда. В этом случае мы опять-таки имеем заслуживающую внимания антимонию: машины были изобретаемы и совершенствуемы в видах облегчения тяжести физического труда, но, создав фабрично-заводскую промышленность в существующем ныне столь широком размере, именно машинное производство привело к тому, что человек сделался рабом, слепым исполнителем этого производства, лишенным всякой инициативы и самодеятельности, так что в противовес тяжести труда приходится заботится о том, чтобы хотя другой элемент трудовой жизни – отдых, досуг сделать по возможности привлекательным в умственном и моральном отношении, так чтобы некоторое равновесие между подавляющим и угнетающим, с одной стороны, а с другой – возбуждающим и оживляющим состоянием трудовой жизни; важно, конечно, и возможное улучшение жизни рабочего класса.

2) В промышленности фабрично-заводской труд и капитал (материал и орудия производства) одинаково необходимы, тем более, что капитал тоже есть ни что иное, как накопленный труд; но интересы представителей труда и капитала на деле настолько расходятся, что последствием этого является взаимное нерасположение и даже борьба между теми и другими. Предприниматели хлопочут об уменьшении издержек производства в видах удешевления и большого распространения товаров, рабочие же стремятся к увеличению издержек, требуя повышения заработной платы и сокращения ежедневной продолжительности труда. Должно, однако, признать, что стачки, устраиваемые рабочими с этой целью и сделавшиеся на Западе столь обычными, кроме зла, прежде всего самим же рабочим, ничего не приносят, производя в промышленности расстройство, последствия которого столь бедственны для самих рабочих.

3) Разделение труда признается необходимым для того, чтобы труд развивался и совершенствовался. В то же время разделение общества на классы, тесно связанное с разделением труда, отрицается как предрассудок, как остаток пережитой старины, хотя столь употребительное сравнение общества с организмом ведет к тому заключению, что разделение общества на классы необходимо. И действительно, по мере того, как разделение это все более устраняется и сглаживается, жизнь общественная все более опошляется и делается бесцветной.

Столь явные противоположности, трудно согласуемые в общественных условиях труда и в стремлениях, порождаемых этими условиями, побуждают исследователей общественной жизни вырабатывать теории об этой жизни, имеющие целью содействовать изменению ее к лучшему, к усовершенствованию ее. Но в самых этих теориях также нет согласия. Ибо различно понимаются, во-первых, способы осуществления желаемых перемен к лучшему в общественной жизни. Одни говорят, что жизнь общественная, как и все в мире, подлежит необходимым законам. Этим, конечно, не исключается стремление к изменению условий и форм общественной жизни, а только требуются проекты перемен сообразовать с необходимыми законами развития общественной жизни. Другие справедливо указывают на то, что еще никто в точности не определил законов, которые были бы общими для жизни общественной у всех народов; вместо того обыкновенно считается законом то, что принято у многих народов, конечно, наиболее просвещенных; вернее всего считать источником такого мнения склонность подражать во всем примеру тех народов, которых привыкли считать достойными подражания. Вместо проблематических – общечеловеческих законов социальной жизни, благоразумие требует иметь постоянно ввиду начала жизни, установившиеся в истории собственного народа, и с этими именно началами сообразовать всякого рода стремления к усовершенствованию общественной жизни. Ничто так не важно для успехов общенародной деятельности, для процветания труда общественного, как то, чтобы развитие этой деятельности, вообще всякого труда, было органическим. А важнейшая черта органического развития – преемственность. Верный признак отсутствия такого развития состоит в том, что начатое и сделанное одним не находит для себя продолжателей, а вместо того то же самое начинается вновь., и таким образом повсюду видится только ряд попыток что-то сделать, а настоящее дело не двигается вперед, или же такое движение едва заметно, на каждом шагу тормозится множеством сталкивающихся и расходящихся в разные стороны направлений и взглядов. Такое довольно хаотичное состояние общественных стремлений является последствием привычки подражать другим, ибо образцы для подражания берутся разные и сам выбор – дело произвола. Действительная уверенная в себе последовательность развития возможна лишь тогда, когда все заимствуемое обращается лишь в материал для самодеятельности, источник же самодеятельности и залог успеха всяких начинаний заключается в сохранении связи с народным духом. И сами цели для желаемых перемен также понимаются различно. Все желают блага общественного, но не одинаково таковое определяется. Одни считают внешним благом, которого следует добиваться – свободу, другие же свободе предпочитают порядок, единство жизни, всеобщую связь. И это действительно есть высшее благо, при осуществлении которого достигается и свобода в истинном значении этого слова. Худо только, что единство, крепость общественно народного союза нередко смешиваются с наружным однообразием форм, с отсутствием всякого разнообразия и личной, вообще частной, предприимчивости на пользу общую. При ложном поверхностном понимании единства, свобода действительно если не вовсе исключается, то до высшей степени ограничивается.

Указанные антиномии очевидно заключают в себе проблемы о социальных условиях труда. Проблемы эти касаются насущных жизненных интересов и потому способны возбуждать страсти. От того решение их зависит не столько от спокойного исследования, которое имеет, впрочем, немаловажное значение, сколько от взаимодействия и борьбы различных общественных сил и есть дело такого свойства, что исполнение его принадлежит истории, т.е. совершается медленно и постепенно при посредстве таких общественных учреждений, каковы: школа, церковь и государство, при содействии литературы и искусства, составляющих важнейшие органы общественной деятельности.

Назначение школы определяется тем, что в деятельности человеческой нужно различать самые дела (элемент неизменчивый) от свойств ими проявляемых (элемент постоянный). Теперь, при оценке человеческой деятельности, обыкновенно обращается внимание на отношение к обществу, а потому многим кажется, что безразлично каков человек по своим свойствам, лишь бы он с пользой служил обществу. Но ведь достоинство человеческих дел зависит именно от свойств человеческой души, и пренебрежение к делу образования своей личности неминуемо должно отразиться и на характере нашей деятельности. Поэтому надо различать двоякую задачу образования: с одной стороны, необходима разработка личных свойств, образование человеческой личности, духа человеческого, а с другой стороны, не менее необходима предварительная подготовка к той или иной общественной деятельности. Отсюда должно быть и два разряда школ: школы общеобразовательные и школы специальные. В последних главное значение принадлежит наукам прикладным, из которых почерпаются познания важные в практическом отношении. Все специальные школы должны иметь основание свое в воспитании вполне национальном по своему духу, дабы и само приготовление к школе к будущей общественной деятельности направлялось по преимуществу к задачам национального развития и совершенствования. В школах же общеобразовательных национальное воспитание должно соединяться с образовательными началами значения общечеловеческого, ибо, не будучи очищаемо и возвышаемо чрез такого рода образовательные начала, само по себе национальное воспитание и недостатки, пороки и предрассудки национальные, может обращать в добродетели, т.е. в ничто должное и похвальное. Необходимо при этом устранить одно очень распространенное недоразумение. Такие элементарные науки, как арифметика, геометрия, грамматика во всех школах преподаются, а ведь науки эти имеют значение общечеловеческое. Но когда говорится об общечеловеческом и национальном, то не безличные, и не безразличные, в духовном смысле, проявления человеческого познания, – таковы чувственные представления, составляющие область голого эмпиризма, и действия рассудочные – операции чисто формальные, – надо иметь ввиду, а такие проявления духа человеческого, которые имеют характер личный, но при этом, по содержанию своему, обладают достоинством и значением важным для всякого человека, в случае же преобладания в них местных и временных элементов народной жизни бывают лишены такого значения. Таковы мысли, чувствования, стремления, суждения, вообще идеи, получившие выражения в литературе, в искусстве, в философии, в деяниях отдельных лиц, известных в истории, в исторических событиях. По обилию элементов, имеющих общечеловеческое значение в особенности важно все то, что произвели классические народы древности, Греки и Римляне, почему и усвояется классическому образованию значение образования общего, а не специального.

Различию школ специальных и общеобразовательных соответствует различие, существующее между церковью и государством. Государство – учреждение вполне национальное, оно продукт и выражение истории развития национального, поэтому в своих деяниях и стремлениях является по преимуществу практическим; ко всему отдаленному от требований интересов и практической жизни отношение его не прямое непосредственное, а косвенное, состоит в покровительстве и содействии. Церковь, напротив, содержит в себе начала, имеющие общечеловеческое значение и стремится к насаждению их в жизни, поэтому и характер ее деятельности не столько практический, сколько идеальный, т.е. она не просто сообразуется с данными условиями и требованиями жизни, а стремится воздействовать на них в духе своих начал. Если ваша Церковь, содержа начала общечеловеческие, вместе с тем получила в нашей истории значение народного начала, то это надо признать особым преимуществом и счастьем нашей исторической судьбы. Ибо, так как наша национальная жизнь, с присущими ей интересами, не расходится с началами христианскими, напротив, сходится с ними, то поэтому и не существует для нас никаких побудительных причин, в видах национального преуспевания, избирать пути и средства противные истинному духу христианской нравственности, лицемерно прикрываясь одной лишь видимостью благонамеренности и благожелательности. Между тем, необходимость для некоторых западных народов избирать для целей национального благосостояния пути и средства, сомнительные с точки зрения христианской нравственности, ведет к тому, что постоянно возникают смелые попытки научным образом низвергнуть христианскую мораль, как уже отжившую свое время, и заменить ее некоторой новой моралью, обыкновенно очень близко граничащей с безнравственностью. Интересы нашего национального развития не вынуждают нас идти в разрез с христианской нравственностью, но сильно укоренившаяся привычка к воздержанию иноземным примерам и образцам и в настоящем случае дает себя знать. И у нас тоже существует, но уже не лицемерная, а скорее простодушная вера в близкое окончательное торжество некоторой новой морали совсем отличной от христианской.

Школа должна научить трудиться, в этом заключается смысл ее существования: она должна пробудить дремлющие силы к детальности, возбудить в учащихся любовь к труду, дав возможность испытать сладость самостоятельного труда. Школа плохо выполняет и даже вовсе не выполняет свое назначение, если учащиеся носятся с мечтами о том, как бы устроиться в жизни так, чтобы по возможности больше было выгод, преимуществ и как можно менее труда. Государство предопределяет для будущих деятелей, приготовляемых к жизни школой, задачи, и основные начала деятельности, зависимые от естественных и исторических условий его существования, а церковь воодушевляет на предстоящую в жизни борьбу за добро и против зла и поддерживает бодрость духа в этой борьбе.

Наконец, литература и искусство дают возможность видеть и оценивать плоды деятельности общественной, степень ее развития, успехи и препятствия на пути этого развития, вообще состояние ее в каждое данное время, соответствующее, либо не соответствующее указанным сейчас целям и началам деятельности, и заключающимся в существе названных общественных учреждений.

Говорят, что литература – это зеркало, в котором отражается жизнь общественная. То же и об искусстве может быть сказано. Лишь в том разница, что искусство отражается более глубокое в течении жизни, и потому оно вернее выражает более существенные и основные черты общественного и народного духа. Если мы бросим взгляд на нашу литературу и на искусство наше, то такие данные мы найдем в них для заключений о степени развития и характере нашего общественно-народного труда?

Что касается прежде всего ученой и учебной литературы, стоящей в ближайшей связи с состоянием школьного образования, то литература эта отличается очевидным преобладанием переводных сочинений с разных иностранных языков, и малым сравнительно количеством трудов оригинальных; при этом замечательно, что обилие переводных трудов свидетельствует не столько о существовании в обществе требования на такого рода произведения, сколько об избытке лиц, предлагающих свой труд для занятий этого рода; об этом свидетельствует перепроизводство переводных книг, усиленно предлагаемых на литературном рынке и, вероятно, плохо потребляемых обществом; спешность и небрежность в исполнении этого сорта работы о том же свидетельствует. О рудах оригинальных достаточно заметить, что наиболее значительные относятся к области естествознания, привлекающего к себе наибольше умственных сил; напротив, литература ученая и учебная в области наук гуманных – филологических, исторических, юридических, философских, требующие нравственно большей высоты духовного развития, поражает скудностью и бесплодием. Здесь господствует археология, что свидетельствует о полном отсутствии творчества, оригинальности. Повсюду и в огромных массах накопляется материал, но сил необходимых для разработки материала не оказывается. Выше сказано, что надо различать постоянно присущие духу неизменные и основные его свойства от изменчивого проявления таковых. Несомненно, что духовные силы или свойства русского духа велики и прочны (о чем свидетельствуют изумительные подвиги в случаях чрезвычайных, напр., в делах военных), но в обычное время силы эти остаются в состоянии потенции; склонность к деятельному обнаружению их недостаточно развита; полагают, что есть много неодолимых к тому препятствий в самом строе нашей государственной жизни, но, кажется, вернее изъяснять это явление тем, что наша школа не выполняет своего назначения, состояние ее крайне несовершенно. Как и все жизненное, школа может соответствовать своему назначению тогда лишь, если она в главных своих основаниях создана самой жизнью – народно-общественной, а не произведение искусственное; она должна органически совершенствоваться и развиваться присущими ей собственными силами. Высший надзор и попечение о ней должны бы направлять главное свое внимание на результаты школьного труда, делом их должна быть также постановка задач, но сам процесс труда, метод, приемы, вся техника школьного дела должны свободно вырабатываться самой школой и не должны тормозиться никакими посторонними, часто придирчивыми, и по своей отвлеченности, бесполезными указаниями и запрещениями, советами.

В свое время некоторыми из славянофилов был поднят вопрос о национальности в науке. Несомненно, что национальный дух налагает свою печать и на произведения научные. Но это относится в особенности к наукам гуманным, но не к наукам математико-естественным. Потому научная наша деятельность в области этих наук крайне слаба, что национальное наше развитие не достигло еще такой высоты и силы, чтобы проявить свое плодотворное влияние в высших сферах труда. Об этом свидетельствует, именно о слабости нашего национального, или что тоже самобытного духовного развития, и состояние нашей современной литературы. В литературе этой господствует пессимизм, оттого что, для оценки проявлений нашей общественно-народной жизни, она обыкновенно пользуется сравнением этой жизни с показной стороной жизни других европейских народов, – следствием этого являются постоянные причитания о нашей отсталости, мало культурности, о бесцветности нашей жизни. Самостоятельно выработанных у нас идеалов нет; идеалами для нас служат все еще примеры и образцы чужеземные. Самостоятельно выработанные идеалы, если бы таковые были, должно бы дать нам наше искусство. Но известно, что и в искусстве нашем отражаются идеи и направления иноземные. Зависимость нашего искусства от посторонних влияний делает невозможным стройное органическое развитие его. Такое развитие в некоторой мере можно находить у нас разве только в изящной литературе; здесь действительно замечается преемственность и постепенность развития, но главным образом в выработке языка. Черты национального духа отразились заметным образом и в разнообразном содержании литературных произведений значительно в большей мере и с большею ясностью, нежели в других искусствах. И это, быть может, потому, что в литературном искусстве, в отличие от других искусств, почти все значит талант, дарование, и очень мало значения имеет сторона техническая, требующая в других искусствах постоянного усиленного труда изучения и неослабного стремления к самоусовершенствованию.

Вообще должно сказать, что правильного, т.е. жизненного решения всех проблем, относящихся к положению, условиям и задачам общественного народного труда, для успешного и бодрого развития деятельности общественной необходима вера в силу и могущество человеческого духа, и эту то веру необходимо постоянно и надлежащим образом возбуждать и поддерживать. Материальные силы и средства необходимы, как орудия, но худо если, изучая материальную сторону жизни и трудясь над разработкой и применением материальных сил, приходить к тому, что именно в материальной стороне жизни полагают весь смысл человеческого существования. Душевное равновесие, при котором и трудное кажется легким, нарушается, безмерно увеличивается требовательность; является страсть к порицанию беспринципному, т.е. свидетельствующему лишь о глухом постоянном раздражении, об отсутствии спокойствия, необходимого для здоровой критики.