Значение богословских трудов А.С. Хомякова для церковной жизни и права

В виду решенного уже в принципе вопроса о реформе церковного управления в России, статья эта имеет вполне современное значение. Ред.

А.С. Хомяков не был канонистом в специальном значении этого слова. Он даже не касается в своих сочинениях вопросов канонического характера ради них самих, всецело поглощенный великим догматическим и историческим спором Востока и Запада о Церкви и ее исповедании. Тем не менее, богословские труды Хомякова столь замечательны и оригинальны, что наука церковного права не может оставить их без внимания, в предположении, – не дают ли они новых точек зрения на проблемы чисто канонические. Последнее время тем более обязательно, что церковное право, всегда оставаясь наукой юридической, основывает многие свои выводы на незыблемой твердыне православного богослужения.

В богословских трудах А.С. Хомякова самое дорогое для канониста, это его определение Церкви, и в нем – точное и ясное раскрытие соборности Церкви, как ее самого существенного свойства.

Церковь едина и соборна, «потому что сущность ее состоит в согласии и единстве духа и жизни всех ее членов, по всей земле, признающих ее»¹. Само слово «собор», говорит Хомяков, «выражает идею собрания не только в смысле проявленного, видимого соединения многих в каком-либо месте, но и в более общем смысле всегдашней возможности такого соединения, иными словами: выражает идею »единства во множестве« (II, 326). Это единство Церкви – свободно, точнее, оно есть сама свобода, в стройном выражении ее внутреннего согласия (II, 73), потому что ею правит смирение взаимной любви. Это единство властно и крепко, ибо оно основано на силе взаимной любви (II, 391). Только этому «единству во множестве», Церкви соборной, «только Церкви святой и бессмертной, живому ковчегу Духа Божьего, носящему в себе Христа, своего Спасителя и Владыку, только ей одной, связанной с Ним внутренним и тесным единением, которого ни мысль человеческая не в силах постигнуть, ни слово человеческое не в силах выразить, дано право и дана власть созерцать небесное величие и проникать в его тайны». Я говорю, – прибавляет Хомяков, – о Церкви в ее целости, по отношению к которой церковь земная составляет нераздельную от нее часть» (II, 58).

Таким образом разумение божественных истин дано только всей Церкви в ее совокупности², потому что только она одна обладает святостью. «Благодать веры не отдельна от святости жизни, и ни одна община и ни один пастырь не могут быть признаны за хранителей всей веры, как ни один пастырь, ни одна община не могут считаться представителями всей святости церковной«(II, 6), «непогрешимость почиет единственно во вселеноскости Церкви, объединенной взаимной любовью»(II, 61).

Но если так, то «в вопросах веры последний из христиан имеет такой же голос, как и первый из епископов» (II, 51). Епископы были лишь представителями христианского мира на Вселенских соборах с правом формулировать общую веру. Однако «вся Церковь принимала или отвергала определения соборов, смотря потому, находила ли их сообразными или противными своей вере и своему преданию, и присвоила название соборов Вселенских тем из них, в постановлениях которых признавала выражение своей внутренней мысли. Таким образом к их временному авторитету по вопросам дисциплины «присоединялось значение непререкаемых и непреложных свидетельств в вопросах веры» (II, 38). Поэтому то не могли иметь значения соборы еретические, хотя на них иногда присутствовало епископов больше, чем на вселенских, и, хотя на их стороне была иногда императорская власть. Поэтому то, напротив, никакие пороки присутствовавших на Вселенских соборах епископов, ни целые бури страстей, омрачившие собой некоторые заседания и даже целые Вселенские соборы, не могли заслонить или исказить истины.

Изложенные рассуждения Хомякова дают основания для следующих выводов:

1. «Каждый из членов Церкви не только может по праву, но несет обязанность исповедовать веру и свидетельствовать о ней».

«Всякий христианин, когда до него доходят нападки против веры, им исповедуемой, обязан, в меру своих познаний, оборонять ее, не выжидая особого на то уполономочения: ибо у Церкви нет официальных адвокатов» (II, 32–33). Последнее положение, однако, может и должно быть понятно гораздо полнее и шире, ибо «в истинной Церкви нет Церкви учащей» (II, 61, 62, 65), а потому все верные сыны Церкви должны принимать самое деятельное участие в ее учении и жизни.

2. Учением о соборности Церкви устраняется не только спор, но и самый вопрос об основании и степени компетентности Вселенских соборов решать вопросы догматические.

Вселенский собор есть не что иное, как выражение общего мнения, и «силу и неоспоримость для будущих веков» доставляет ему не тот или иной состав его членов, в «сознание всей общины, принимающей соборное изложение веры и признающей его полное согласие с преданием и верой уже существующей, но до тех пор не определенной с логической ясностью (V, 199)». Только «на Западе соборы облечены были общим мнением в правительственные права, не подлежащие никакому суду, и решениях их имели силу сами по себе, независимо от поверки общины. На Востоке слово соборов было свидетельством, на Западе – приговором» (VII, 199).

3. Напротив, в вопросах церковного устройства и управления, а также дисциплины, соборы компетентны сами по себе, и их постановления, или т. наз. Каноны, обязательны для всех, как приговоры авторитетной власти (II, 138, 140).

4. Церковь соборна, т. е. «пребывает единой, хотя у нее нет официального представителя ее единства, и свободной, хотя свобода не обнаруживается разъединением ее членов» (II, 115). Ее единство – единство по благодати Божией, а не по человеческому установлению» (II, 253). Поэтому Церковь не нуждается в централизации власти по образцу Рима, да и само понятие власти в Церкви совсем другое.

Видимое, осязательное, хотя бы и условное единство потребовалось только западным народам, соответственно с унаследованным ими просвещением. «Они, говорит Хомяков, поняв самую Церковь, как государство веры, ввели прежние начала в самые недра учения, которое приняли от первых проповедников христианства. Цельность свободного духа была разбита рационализмом, скрытым под формой юридической. Не человек–христианин уже был точкой отправления общей мысли; не из согласия внутреннего всех христиан образовалась Церковь (видимый и земной отдел Церкви всемирной), нет, Церковь земная получила самостоятельность и власть. Христиане являлись как подданные, покорные решениям этой власти. Представители Церкви отделились, естественно, от ее подданных и должны были получить название, соответствующее своему новому значению – церковников (ecclesiastici), в отличие от народа (laici). Иерархия могла замкнуться или в виде постоянного собора чиновников земной Церкви, решающих все вопросы об ее коренных законах – догматах веры, или в лице правителя"(VII, 448. Ср. VII, 196–200; II, 52–53, 102).

А.С. Хомяков положительно отрицал претензии пап на вселенское главенство и объявлял их не выдерживающими серьезной критики (II, 102. 109; VII, 121–128). Напротив, он категорически утверждал равенство всех епископов (II, 141) и, может быть, предпочел бы его не только в «правах церковных», принадлежащих им в силу сана (jura ordinis), но также и в правах управления и суда (jura jurisdictionis), как об этом можно догадываться из его сочувственных отзывов о «предсмертной» борьбе в II и III веках прежде самостоятельных африканских и галльских епископов с властолюбивыми притязаниями Римских пап (VII, 121–122, 200). Можно думать, что Хомяков не был сторонником централизации прав церковного управления и суда в руках епископов главных в гражданском и культурном отношении городов, которым вопреки практике древней Церкви³ с IV века оказались административно подчиненными остальные епископы их области.

Однако Хомяков никогда не подвергал сомнению исконность существования в Церкви преемственно передаваемой иерархической власти, основанной «на самых ясных повелениях апостольских, на самых несомненных обычаях первых веков» (II, 143). Его никогда не занимал вопрос об отношении «харизматиков» (т. е. свободных проповедников: апостолов, пророков и учителей) к должностным лицам первобытной Церкви (т. е. иерархии: епископам, пресвитерам и диаконам), который уже в его время сильно занимал протестантских ученных и особенно занимает теперь таких ученных, как Harnack, Dobschutz, Hatsch, Loening и др. У Хомякова были свои воззрения (стр.139–140 II тома очень существенны), по которым «не могло быть общины, в которой не было бы высшего чина (чина епископского), хотя бы и под другим названием. Упразднить епископство – дело невозможное, ибо оно есть полнота церковных прав, соединенных в одном лице» (II, 139). Эти права никто не может себе присвоить, а должен получить от раньше уполномоченных. «Избрание может принадлежать общине, а утверждение и благословение (таков смысл постановления) должны принадлежать только тем, кто сам получил благословение, венец всех других благословений. Таков завет апостолов, которому Церковь изменить не может» (II, 140). Следовательно, происхождение иерархии не может быть объяснено узурпацией влияния и власти некоторых властолюбивых членов первых общин⁴, а должно быть относимо к Спасителю и апостолам.

5. Соборность Церкви, создающая равенство христиан в вопросах веры и учения; таинство миропомазания, делающее мирян, по мнению Хомякова, причастниками благословения Пятидесятницы и дающее всем первую церковную степень (II, 136–137. 143); наконец, долг «служения Христу во вселенской общине» (II, 139), лежащий на высших иерархических степенях (II, 15), – все это сообщает своеобразный характер самой идеи власти и властвования в Церкви. На него имеются ясные указания в святом Евангелии (Мф.20:26–27; Мф.23:11; Мк.9:35; Мк.10:43; Лк.22:26; Ин.13:12–15 и парал.⁵).

Власть кого бы то ни было не есть нечто самостоятельное, самому лицу присущее, а присвоенная ему законом, обычаем или особенными обстоятельствами, возможность повелевания, необходимая для исполнения лежащих на нем обязанностей. Центр тяжести всякой власти не в праве, а в обязанности властвовать надлежащим образом. Направление и пределы властвования должны определяться не желаниями властителя, а равно потребностями подвластных, которым власть имеющий обязан служить своим властвованием⁶. Неуместно поэтому недосягаемое «византийское» величие владык⁷ – епископов, ибо с православной точки зрения они суть не «князья Церкви» (II, 70), подобно католическим прелатам, мнящим себя бесконечно превышающими толпу простых мирян (ср. VII, 448 и 450), а пастыри душ человеческих. Эта метафорическое наименование, идущее от Спасителя⁸, весьма поучительно, ибо действительно стадо составляет предмет внимания и заботливого руководительства, а пастырь является лишь служителем стада (вспомнить притчу о «Добром пастыре», Ин.10:1).

Впрочем, такой перестановкой центра тяжести в понятии власти с властвующего на подвластных нисколько не оправдывается неповиновение и непочтительность последних первому. Миряне должны повиноваться церковной власти, и не за страх, а за совесть, потому что без этого невозможно прохождения служения пастырского, созидающего ко спасению души самих же мирян. Но повиновение их должно быть свободно, по любви и смирению, как власти Богом поставленной. Таково же должно быть и отношение между собой духовенства разных иерархических степеней. Имеющее произойти из таких отношений свободное взаимодействие всех членов единой соборной Церкви, несомненно, послужит к оживлению церковной жизни.

Таковы выводы из «соборности» Церкви, так отчетливо очерченной Хомяковым.

Совершенно особое место у Хомякова занимает вопрос о цезаропапизме в Русской Церкви. В нем Хомяков различает два вопроса:

1. Существует ли и даже может ли существовать светский глава Церкви – всей, или только поместной?

А.С. Хомяков отвечает прямо, что «никакого главы Церкви, ни духовного, ни светского, мы не знаем, кроме Христа» (II, 34). Русский император не может быть главой всей Церкви, потому что она состоит из нескольких Поместных церквей, существующих в разных странах и государствах, на которые не может простираться юрисдикция государя, хотя бы и только по делам церковным.

Как светский человек, государь не может быть и главой одной Русской Церкви, потому что не имеет прав священства, не притязает на непогрешимость или хотя бы какой-нибудь авторитет в вопросах вероучения, даже вопросы общецерковного благочиния, дисциплины, он решать не может, не имея епископского сана (II, 35).

«Правда, говорит Хомяков, выражение: глава местной Церкви употреблялось в законах Империи», но только в смысле народоначальника в делах церковных.

По воззрениям Хомякова, русский народ, избирая Михаила Федоровича своим наследственным государем, «вручил ему всю власть, какой облечен был сам, во всех ее видах. В силу избрания, государь стал главой народа в делах церковных, также, как и в делах гражданского управления», и только в этом смысле главой местной церкви. Народ не мог передать своему государю таких прав, каких не имел сам, а русский народ никогда не почитал себя призванным править Церковью. «Он имел изначала, как и все народы, образующие православную церковь, голос в избрании своих епископов, обязанность блюсти, чтобы решения ее пастырей и их соборов приводились в исполнение, отстаивать свою веру против всякого неприязненного или насильственного нападения, и эти права он мог передать своему государю. «но народ не имел никакой власти в вопросах совести, общецерковного благочиния, догматического учения, церковного управления, а потому не мог и передать такой власти своему царю». Патриаршество, а затем Синод были установлены не властью государя, а восточными епископами (II, 35–37).

Но если в России нет цезаропапизма в собственном смысле слова, свободна ли все-таки и насколько свободна церковная власть от светской власти, духовенство от государя, – ибо церковь не есть духовенство и по самому существу своему ни у кого в порабощении быть не может?

Отвечая на этот вопрос, Хомяков говорит: «будем верны, и мы будем независимы в делах Церкви, чтобы ни случилось. Как христиане, мы живем в государстве, но мы не от государства. Нравственное рабство можем быть только последствие порока, против которого единственное обеспечение в благодати Божией, дарующей христианам взаимную любовь. Клир, в действительности (не по названию только) христианский, есть несомненно клир свободный (II, 187). Если же «Церковь русская не настолько независима от государства, насколько бы следовало», то «это зависть единственно от малодушия ее высших представителей и их собственного стремления снискать покровительство правительства не столько для самих себя, столько для Церкви. Есть, конечно, нравственное заблуждение в таком недостатке упования на Бога; но это случайная ошибка лиц, а не Церкви, не имеющая ничего общего с убеждениями веры». «Странно было бы судить и осуждать Церковь за такую слабость ее членов, как бы они высоко ни стояли на ступенях иерархии, когда сама Церковь не имеет даже законного пути к дознанию этого» (II, 399–400).

Из сказанного нами видно, что А. С. Хомякова можно считать горячим сторонником идеи соборности в церковной жизни и управлении. Поборник свободы, управляемой смирением взаимной любви (II, 391), он не довольствовался административной субординацией иерархических степеней и бесправным состоянием массы мирян. Священство он считал служением Христу во вселенской общине (II, 139), и порицал мирян за безучастие их в жизни Церкви, основанное на принципе: «не наше дело!»

Но вместе с тем Хомяков глубоко чтил апостольское преемство власти в христианских епископах, высоко ставил авторитет вселенских и других соборов и, горько сетуя на малодушие многих русских иерархов, энергично отрицал главенство в Церкви светской власти.

За орлиный полет его мысли, обильной многими выводами, за святую смелость его исповедничества, полного любви и самоотвержения; за то, что истину своих убеждений он запечатлевал делами и жизнью; за то, что он жил в Церкви, как верный сын ее, – за все это мы по справедливости можем почтить А.С. Хомякова, как учителя Церкви.