Ученые труды преосвященного Евгения (Болховитинова), митрополита Киевского

Труды киевского митрополита Евгения Болховитинова должны занимать одно из почетных мест в ученой разработке истории русской церкви не только потому, что ученый архипастырь жил раньше многих других духовных писателей по русской церковной истории, но и по своим внутренним качествам, по достоинству своего содержания и направления, по тому влиянию, какое имели они на дальнейшую научную разработку русской церковной истории. Митрополит Евгений рос и воспитывался в эпоху знаменитого митрополита Платона, который также занимался историей русской церкви; но церковная русская история митрополита Платона явилась в печати в 1805 году, в то время, когда Евгений Болховитинов был известен в литературе многими самостоятельными исследованиями по русской истории. Впоследствии мы представим отзыв самого Евгения об истории митрополита Платона и тогда увидим, что Евгений шел в своих трудах совершенно по другому направлению, чем Платон: в трудах м. Евгения высказаны были новые требования времени от научных занятий по истории; оттого его труды пользовались известностью в литературе и имели больше влияния на развитие исторической науки, чем труды м. Платона. Последнего он превзошел и многочисленностью и разнообразием своих исследований. Разнообразие в содержании трудов м. Евгения дало повод ученым рассматривать его труды в применении к разным специальным знаниям. И. И. Срезневский засвидетельствовал значение их в науке археологии; А. Ф. Бычков касался значения их в истории русской литературы; по замечанию Я. К. Грота, труды м. Евгения преимущественно относились к области русской истории в пространнейшем значении этого слова. В самом деле, следя за ходом научных занятий преосв. Евгения с ранних пор его самостоятельной деятельности до самой кончины, замечаем, что они обращены были преимущественно на изучение истории отечественной церкви. Если по временам он удалялся от своей главной задачи в исследования археологических, филологических, библиографических; то удалялся по необходимости: он ясно сознавал недостатки и нужды в современном ему состоянии научной обработки истории отечественной церкви и обращался к указанным исследованиям, как к необходимым подготовительным работам для изучения русской церковно-исторической жизни. Под конец своей жизни преосв. Евгений намеревался сделать свод всех своих наблюдений и замечаний по истории; он приступил к полному систематическому изложению русской церковной истории; но смерть помешала ему исполнить намерение, над выполнением которого он трудился много лет.

Цель настоящей статьи – показать, под влиянием каких обстоятельств жизни и времени развилась в покойном м. Евгении любовь к научным занятиям по истории отечественной церкви, в каких именно трудах высказались его научные занятия по русской церковной истории, каким они отличались характером и какое вообще преосв. Евгений имел влияние на ход научной разработки русской церковной истории.

Полного очерка деятельности м. Евгения Болховитинова никем еще не сделано; между тем подобного рода очерк значительно пополнил бы пробел в наших сведениях о церковно-исторической жизни русского общества с конца прошлого до сороковых годов настоящего столетия. М. Евгений жил во время первой реформы наших духовно-учебных заведений и был одним из первых деятелей в этой реформе, участвовал во многих правительственных комиссиях и ученых обществах, управлял различными епархиями, был членом св. синода, участвовал в секретном комитете по делам раскольников и масонов. Труды м. Евгения в указанных официальных сферах только намечены, но не исследованы в науке; бумаги и документы, по которым бы можно описать эти труды, лежат в архивах неописанными. Празднование академией наук столетнего юбилея м. Евгения в 1867 году вызвало в печати несколько статей и заметок о его жизни и деятельности; до этого же времени напечатано было несколько кратких рецензий на изданные ученые труды м. Евгения и несколько его писем к частным лицам¹, Статьи о м. Евгении, вызванные юбилеем, заслуживают сравнительно большего внимания по достоинству собранного и рассмотренного в них материала. Между ними первое место занимает статья г. Пономарева, представляющая наиболее полный список и указатель ученых и литературных трудов м. Евгения в рецензий на них, сделанных в разных ученых и периодических изданиях.

Далее следует речь протоиерея Фаворова, произнесенная в киевском университете², и статья г. Ивановского³, которые могут служить пособием при составлении полной биографии м. Евгения, так как сообщенные ими сведения основаны не на одной только автобиографии м. Евгения⁴, из которой прежде исключительно черпались сведения о его жизни и трудах, но преимущественно на извлечениях из его писем. Вообще переписка м. Евгения с разными лицами представляет существенный интерес и богатый материал для изучения его жизни и ученых трудов: по ней можно следить за развитием русской исторической литературы того времени; она содержит замечания м. Евгения на его собственные печатные труды и на труды других современных ему писателей, которых он не решался высказывать печатно. Чтения академиков И. И. Срезневского, Я. К. Грота и А. Ф. Бычкова на юбилейном собрании Академии Наук в память м. Евгения основаны главным образом на извлечениях из его писем и рукописных заметок⁵. Попытка профессора Тихонравова представить за тем более полную биографию м. Евгения ограничилась одной статьей о первых только летах его жизни⁶.

Из представленного перечня литературных статей о м. Евгении видно, как ограничены наши сведения не только об общем состоянии церковно-исторической жизни нашего общества в первую половину настоящего столетия, но и о трудах отдельных ее исторических деятелей. Во всех почти указанных статьях о м. Евгении выражается жалоба на недоступность материала, нужного для истории, на разбросанность этого материала по рукам частных лиц и по архивам правительственных учреждений и ученых обществ, – указывается настоятельная и неотложная необходимость приступить к изданию особых сборников сочинений и писем м. Евгения, тем более, что печатные его сочинения становятся библиографической редкостью; люди, лично его знавшие, которые могли бы проверить сообщаемые о нем сведения, сходят в могилу, а собственноручные письма и тетради м. Евгения попадаются уже на толкучих рынках среди бумажного хлама.

Евфимий Болховитинов (так звали митрополита Евгения до пострижения в монашество) родился 18-го декабря 1767 года и на 10-м году жизни лишился своего отца, священника в Воронеже. Певческий архиерейский хор, куда он принят после смерти отца, дал ему первую возможность ознакомиться с грамотой и поступить в местную семинарию. Здесь обратил на него свое внимание воронежский преосвященный Тихон III Малинин и с семинарского курса философии прямо отправил его в московскую духовную академию под покровительство м. Платона. Счастливая тогда была пора для московской академии; м. Платон, признанный протектором академии и пользовавшийся милостями двора, имел все средства дать академии лучшее устройство и в материальном и в учебном отношениях. В ней были собраны лучшие наставники и ученики. М. Платон сам следил за преподаванием и во всем давал свои советы. Пятилетнее пребывание в московской академии дало Евфимию Болховитинову возможность приобрести лучшее по тому времени богословское образование, изучить древние классические языки, приучить себя к тому точному и строгому анализу мысли и критики, какой он обнаружил впоследствии в своих исторических и археологических исследованиях. Пребывание Болховитинова в московской духовной академии сопровождалось обстоятельством, имевшим решительное влияние и на научные его занятия историей. Московская академия, не смотря на свою славу во время м. Платона, имела и недостатки, которые открыто сознавал ее покровитель. Преподавание риторики и философии далеко отставало в ней от развития и состояния этих наук в западно- европейских школах и даже не могло соперничать с преподаванием этих наук в недавно основанном московском университете. М. Платон, желая восполнить недостатки академического образования, давал студентам, в том числе и Болховитинову, возможность посещать лекции московского университета. В университете Болховитинов сошелся со многими студентами, с которыми он после вел дружественную переписку по вопросам научным, историческим. В университете же он главным образом ознакомился с новиковским обществом, в трудах которого принимали непосредственное участие студенты семинарии и академии и деятельность которого направлялась к собиранию и изданию памятников древне-русской истории. В новиковском обществе главным образом сосредоточивалась в то время научная разработка русской истории, отвечавшая преобразовательным планам Екатерины Великой. Вследствие связи этого общества с московским университетом, в последнем в 1773 году предполагалось открыть особую кафедру церковной истории, интерес которой должен был сосредоточиваться на изучении истории отечественной церкви. Хотя открытие указанной кафедры в университете не состоялось, но оно не могло не обратить на себя внимания московской духовной академии и ее протектора, только- что прибывшего на московскую архиепископию. Преподавание церковной истории, и в частности русской, тогда же введено было в круг предметов академии. Открытое и с настойчивостью высказанное обществом и наукой сознание в необходимости изучения русской исторической жизни не могло пройти незамеченным для такого даровитого студента, каким был Болховитинов, и не осталось без влияния на направление его личных дарований. Приятельские сношения его с некоторыми товарищами по московскому университету, из которых многие, по выходе на службу, стали известны по своим занятиям русской литературой, знакомство с трудами новиковского общества по русской истории, новизна предмета, введенного для преподавания в московскую духовную академию, – все это невольно тянуло Болховитинова к собственным занятиям русской литературой и историей. Если, в бытность свою в академии, Болховитинов издал несколько сочинений литературного свойства, большею частью переводов и переделок с иностранных образцов; то это обстоятельство говорит только о разнообразии его талантов я о том, как он способен был увлекаться духом времени. Впрочем даже некоторые из этих сочинений говорят уже о пробивавшейся в нем склонности к историческим занятиям.

По окончании курса в академии, Болховитинов возвратился на родину в 1789 г. и был определен наставником воронежской семинарии. Здесь ему предстояло открыто выказать свои способности и свою склонность к историческим занятиям. Но, если в недавнее время наставнику духовных учебных заведений большей частью приходилось заниматься не тем предметом, к которому он более чувствовал охоты; то в конце прошлого столетия еще менее было регулярности в его занятиях. Воронежская семинария только что устраивалась и в ней по многим предметам не было преподавателей. Евфимий Болховитинов, поступив на должность учителя риторики и французского языка. за недостатком наставников взял на себя преподавание греческих и римских древностей, священной герменевтики, церковной истории и новогреческого языка; пять лет, за неимением ректора, исправлял ректорскую должность, читал догматическое и нравственное богословие; за неимением преподавателя по философии, читал и эту науку; кроме того, быль библиотекарем при семинарии. По всем предметам он составлял записки для семинаристов и занимал своих учеников переводами научных сочинений с иностранных языков. Только богатая научная подготовка, приобретенная им в академии и университете, облегчала трудность его многочисленных занятий, а театр освежал его, и Болховитинов, по собственному его выражению, «не упускал ни одного спектакля». Не смотря на сложность занятий в семииарии, Болховитинов, с первых годов семинарской педагогической деятельности, обратил особенное внимание на занятие историей русской и приступил к составлению систематического курса лекций по русской истории; товарищи присылали ему книги, нужные для истории, история российская была уже вчерне готова, оставалось только пересмотреть ее и исправить. Он писал своему приятелю Селивановскому: «о российской истории теперь я не могу еще сказать вам ни слива. Отделавши две эпохи, то есть до нападения татар на Россию, я пришлю к вам для просмотрения. Кажется, хочется мне ею похвалу заслужить, когда удастся. Некоторые приятели мои уже аплодируют мне; но я на них не очень полагаюсь. Теперь я весь обкладен историческими книгами». Вскоре Болховитинов увидел, что многого не достает его труду, и обратился к собиранию и изучению самих памятников русской истории, стал делать разборы и описания им, и тем положил прочное начало как своим собственным исследованиям, так и дальнейшей разработке истории. Воронеж, богатый письменными памятниками, дал первый материал для его трудов. Болховитинов пересмотрел всю семинарскую библиотеку, чему много помогало исправление им должности библиотекаря, пересмотрел местные воронежские архивы, перечитал рукописи, с важнейших из них сделал списки и составил на них замечания. Плодом архивных разысканий были составленные им и прочитанные на лекциях в семинарии особые отделы из истории, напр.: «о пособиях к изучению истории», «о связи церковной истории с богословием», «рассуждение о древнем христианском богослужебном пении и особенно о пении российской церкви». Признательность к преосвященному Тихону, помогшему ему из певческого хора перейти в академию, побудила его восстановить память о первом Тихоне святителе воронежском, собрать уцелевшие устные предания и записки очевидцев-свидетелей о св. Тихоне и издать полное описание его жизни и сочинений с некоторыми историческими сведениями о новгородской и воронежской епархиях. По смерти другого своего благодетеля, епископа воронежского Иннокентия Полянского, он сказал над ним надгробное слово, которое и издал с приложением исторического списка всех воронежских епископов. Так он положил начало своему историческому словарю о писателях духовного чина.

В 1793 году Евфимий Болховитинов был поставлен священником в Воронеже. На о. Евфимия посмотрели тогда с неудовольствием, думали, что женитьба и приходская служба отвлекут его от ученых занятий. Воронежский губернатор заметил другу Болховитинова Македонцу: «как ты допустил своему приятелю жениться? Ты отнял у церкви великого пастыря.» Но Болховитинов писал по поводу ходивших о нем разговоров: «обо мне не думайте как о женатом, ибо я и сам иногда это забываю и всегда занимаюсь в своем кабинетишке». Во внимание к учебным и ученым занятиям, Болховитинов в 1796 году произведен в сан протоиерея уездного города Павловска и, чтобы приходская служба не мешала его занятиям, оставлен был при семинарии в Воронеже. В это время он обрабатывал свой обширный ученый труд, основанный на разысканиях в местных архивах – «Историческое, географическое и экономическое описание воронежской губернии», которое тогда же и издано было в географическом словаре. Труды и способности воронежского ученого протоиерея, сколько нам известно, были поняты и оценены другим ученым историком, Николаем Николаевичем Бантыш-Каменским, управлявшим архивом иностранных дел и приготовлявшим тогда первый систематический труд по истории – свое «Историческое известие о возникшей в Польше унии». Бантыш-Каменский лично познакомился с протоиереем Болховитиновым и не прерывал знакомства и переписки с ним во всю свою жизнь. Представившийся вскоре случай дал ему возможность оказать решительно влияние на судьбу и дальнейший ход занятий Болховитинова.

В 1799 году у о. протоиерея Евфимия умирают, друг за другом, дети и жена. Семейная утрата сильно подействовала на его впечатлительную натуру. Бантьш Каменский, вместе с П. И. Литке⁷, желая скорее вывести его из под гнета тяготившего его чувства и дать ход его дарованиям, убедил его переехать в Петербург и там принять монашество; Бантыш-Каменский написал о нем петербургскому архиепископу, впоследствии митрополиту, Амвросию Подобедову. Преосвященный Амвросий вызвал Болховитинова в Петербург. В начале 1800 г. Болховитинов приехал в столицу; в несколько дней состоялось определение св. синода об утверждении его в должности префекта Александро-Невской духовной академии и о пострижении. Письма его к Македонцу наглядно рисуют, как тяжело было ему привыкать к быстрым переменам в жизни. К тому же в академии предстояли ему разнообразные занятия. На обязанности его, как префекта, лежал надзор за нравственной и хозяйственной частью академии; он был преподавателем философии и высшего красноречия, читал лекции по богословию и истории. На нем лежало заведывание отчетностью по монастырям, которых он значился настоятелем; сверх того он исправлял череду богослужения в Петербурге, был членом консистории, назначался следователем по делам монастырским. Исполнение всех этих обязанностей много отвлекало его от ученых занятий историей. «От множества должностей – писал он Македонцу – редко высыпаюсь и оттого чувствую даже боль в груди, в спине, в голове. Вся академия взвалена на мои плечи, и в ней 200 человек на всем содержании, а там еще два класса, консистория, церковь и проч. Только и отдыху после обеда в каждую субботу да воскресенье.» «Жалованья от академии 250, от монастыря 200 р. и на карету 100. Спасибо, что я запасся деньгами. Жить по-кощейски не хочется, да правда и сквалыжничать не для кого». Из за недостатка в жалованье он хотел читать лекции по богословию в университете. «Хлопоты душат, да случились еще и огорчения. Владыка требует строгости; я принялся было, но раздражил вольных здешних студентов. Скорее самому лопнуть можно, нежели упрямых исправить... Недосуги мне иногда дохнуть не дают. A недосуги сии суть все мелочные смотрения за академистами. Но за мелочи здесь больше взыскивают». В 1802 г. митрополит Амвросий, устроивший много училищ в новгородской епархии, хотел в кирилловском монастыре открыть особую семинарию и «чуть-чуть было синодальные не присоветовали меня употребить на сие дело с определением в ceй монастырь. Я горел нетерпением оставить опасный Петербург хотя бы на всегда, а силы в службе ослабевают уже при бесчисленных здешних должностях и делах. Но митрополиту еще не угодно было это».

Не смотря на многосложные занятия во время префектства в академии, Евгений не вставлял занятий но русской истории. Он пересмотрел рукописи академии, с некоторых из них сделал списки и таким образом дополнил свои знания и свою библиотеку. Приобретенными сведениями он делился и со своими старыми друзьями. В письме к Македонцу он посылает выписку из манускрипта духовкой академии: «в ней увидите вы кое что до Воронежа относящееся, чего в обыкновенных историях нет. Вот как были внимательны и замечательны в старину даже и певчие придворные, что писали журналы своего путешествия. А ныне и губернаторы везде. даже и в своих губерниях, все проезжают без замечаний. По прочтении тетрадку сию положите в библиотеку народного училища. Я уверен, что там лучше знают цену сим мелочам, нежели в семинарии, где, конечно, бросили бы ее без внимания и записания, и месяца через три, может быть, умный какой-нибудь латинский библиотекарь выбросил бы ее с сором вон за то, что она не латинская и не печатная». Жизнь в Петербурге, где сосредоточено высшее управление делами российской деревни, давала Евгению возможность ознакомиться с ходом современной ему церковной жизни, и в письмах к Македонцу он постоянно сообщал о бывших переменах в иерархии церковной и об отношениях к ним правительства⁸.

Знакомство, приобретенное в Петербурге, дало Евгению возможность издать несколько замечательных исторических сочинений. В 1802 году он писал Македонцу: «провожу иногда вечера с грузинским преосвященным Варлаамом⁹, и знаете-ли, что из этих вечерних у меня с ним времяпровождений вышло? Он мне все рассказывал да рассказывал про Грузию, а я слушал да слушал, да на ус себе мотал, а там як присев писать, аж смотрю, уже целая книга о Грузии маранья скопилась. Прочел владыке Варлааму, он аж изумился, и ну поправлять, пополнять, с находящимися здесь грузинскими князьями советоваться и спрашиваться. Попросил я помощи и от Бантыш-Каменского. Он все любопытное из своего гнезда мне сообщил. Вот и книга. Показал митрополиту. Одобрил; велено напечатать, и теперь уже под тисками... Мы с грузинскими сами хохочем, что из шуток вышла книга. Название ее есть следующее: «Историческое изображение Грузии в политическом церковном и учебном ее отношении». Там увидите и по-грузински «Отче наш» и несколько стихов. И все это писал человек, ни слова по-грузински не знающий и от роду Грузии не видавший». Евгений придавал шуточное значение своему труду; между тем он основан на рассказах самых образованных людей Грузии, хорошо знавших свою страну; он составлен по подлинным бумагам архива иностранных дел и замечаниям Бантыш-Каменского; при составлении его Евгений пользовался и прежними сочинениями по делам Грузии; история Грузии тогда же была переведена на иностранные языки; Шлецер в заграничном журнале сделал о ней похвальный отзыв, который прислал лично и Евгению¹⁰. Были и другие случаи, вызывавшие Евгения на исторические труды. В 1800 г. иезуит Грубер. после генерал иезуитского ордена, вкравшийся в милость императора Павла I, представил ему проект о соединении православной русской церкви с латинской; Павел I, покровительствовавший ордену, принял этот проект и желал иметь о нем отзыв петербургского митрополита; м. Амвросий поручил составить этот отзыв Евгению, как знатоку истории и церковных законов, и Евгений составил «Каноническое исследование о папской власти в христианской церкви», которое несколько охладило доверенность императора к иезуитам, а в высшем обществе, воспитанном в латинских школах, вызвало сильное неудовольствие на Евгения: «много тогда было и на меня роптаний; но, слава Богу. обошлось без напасти»¹¹.

В 1803 г. директор венской библиотеки Ганка-де-Ганкенштейн прислал в св. синод составленное им «Рассмотрение древнейшего, будто бы, кодекса первобытной славянской церкви» с просьбой, чтобы синод дал свое имение в споре австрийских филологов о происхождении и древности кирилловской азбуки. Синод поручил рассмотреть этот вопрос Евгению, как знатоку древних славянских рукописей. Евгений составил на книгу Ганки свои примечания и представил их м. Амвросию, который и сообщил их синоду, прибавив при этом, что разбор книги более относился к делу российской академии¹².

Общий рассказ о деятельности Евгения в Александро-Невской академии должно дополнить описанием его занятий со студентами по русской истории. Лекции, составленные в Воронеже, он читал и в академии, но дополнял их новыми рассказами, заимствованными из истории Татищева и Щербатова и дополненными самостоятельными исследованиями. Под руководством его студенты охотно занимались историей отечественной церкви: Евгений давал им темы, подбирал источники, студенты составляли свои исследования, которые Евгений исправлял, где нужно переделывал; и эти сочинения потом публично читались студентами на годичных академических актах. Таковы: «историческое исследование о соборах российской церкви», «рассуждение о соборном делении, бывшем в Киеве в 1157-м году на еретика Мартина», «рассуждение о книге Православное Исповедание. сочиненной киевским митрополитом Петром Могилой», «историческое рассуждение о чинах греко-российской церкви». Означенные исследования Евгений назвал своими последними трудами в Петербурге над ученическими опытами и в своей авто-биографии поместил в числе своих сочинений. «До нас в Петербурге этого не бывало; а если правду митрополит и другие говорят, то де и впредь не скоро будет. Его бранят, зачем он меня скоро выпустил. А я так хвалю его за это»¹³. Так писал Евгений Македонцу из Новгорода, куда он был определен на должность викария новгородской митрополии.

Мы встречаемся с замечательным явлением в истории русского духовного просвещения. Почти все более или менее выдающиеся труды, касающиеся разбора русской церковной жизни и богословской науки, вышли из под пера русских архипастырей. В истории намечены и причины этого явления. Лучшие силы и дарования, выходившие из духовно-учебных заведений, с настойчивым вниманием привлекались доселе к поступлению в монашество, в видах замещения иераршеских кафедр. В руках иерархов сосредоточивалась вся инициатива того или другого направления в религиозном образовании; в их власти была цензура книг; от них поэтому зависела и успешная разработка истории русской церкви. В прошлом столетии российская академия хотела печатать древние российские хронографы и сообщила о том сенату, прося разрешения; сенат в свою очередь переслал дело в св. синод и просил дать свое заключение.

Св. синод определил: «рассуждаемо было, что в академии затевают истории печатать, в чем бумагу и прочий кошт терять будут напрасно, понеже в оных писаны лжи явственные... Из приложенного для апробации видится, что (томов тех историй) будет много, и если напечатаны будут, чтобы многие были к покупке охотники, безнадежно., понеже и штиль един воспищать будет. А хотя бы некоторые к покупке охоту возымели, то, первому тому покупку учиня, до последующих весьма не приступят. Того ради не безопасно, дабы не принеслось от того казенному капиталу какова ущерба»¹⁴. И академия должна была приостановить издание хронографов и историй. Митрополиту Евгению самому приходилось испытывать значение сочувствия епархиальной власти к занятиям историей. Когда, по поручению Евгения и графа Румянцева, нужно было протоиерею Григоровичу осмотреть западно-русские архивы, чтобы выбрать несколько грамот и сделать с них списки; то местные преосвященные не допускали Григоровича до осмотра архивов. Румянцев принужден был писать к этим преосвященным, посылать им подарки, чтобы они позволили Григоровичу осмотреть свои архивы. Вот почему в предисловии к изданию «Истории российской иерархии», составленной при непосредственном участии м. Евгения, главным условием успеха разработки русской церковной истории поставлено «патриотическое содействие преосвященных епархиальных, которые всяк по своей части, удобнее могут дополнить недостатки и исправить погрешности оного».

Сан архиерея, при личных дарованиях и наклонности Евгения к ученым занятиям, открывал обширное поприще для его ученной деятельности. Евгений выступил в жизнь самостоятельную, обеспеченную в материальных средствах, более свободную от мелких поручений, которые могли бы задерживать его ученые работы. Правда, управление епархией представляло само по себе труд многосложный и требовало много внимания; но оно не отнимало возможности заниматься наукой. Среди занятий епархиальными делами, преосв. Евгений находил для себя первое и главное развлечение в занятиях историей, которые впрочем не были работой между дел, а были так же серьезны, как и труды по епархии. Сами епархии, которые занимал преосв. Евгений, были богаты воспоминаниями исторической жизни, давали ему обильный материал для разысканий и тем вызывали его на ученую историческую работу. Можно думать, что, при определении преосвященного Евгения на епархии, имели в виду и его ученные занятия; по крайней мере, известно, что назначение его на некоторые епархии происходило не без собственного участия Евгения и лиц к нему расположенных.

1-го января 1804 г. Евгений назначен на должность викария новгородской митрополии. «Признаюсь, писал он Македонцу, – я не ожидал столь скоро выйти из послушников, да и не вышел бы так скоро, если бы благоволение архипастыря нашего не было ко мне особенное. Владыка выбрал меня, и я сердечно готов ему жертвовать всем собою». «Теперь душа на месте. Служба (в Питере) была не долга, но крайне тяжела. Содержание мое здесь довольное, ибо около 2400 р. придется всего. Судите же, можно ли мне желать своей епархии, из коих редкая принесет такое довольство, а приятностей (кроме самовластия) несравненно меньше. Служу в соборе каждое воскресенье и всегда с проповедью... К здешним боярам редко выезжаю; ибо все они разбились на несогласные партии, и друг друга едят»¹⁵. Таким образом жизнь в Новгороде открывала Евгению большую возможность заниматься научными историческими изысканиями, хотя служебные занятия по управлению епархиальными делами и отвлекали его по временам от научных занятий.

Новгород видом своих развалин, своей прошлой жизнью, вызывал преосвященного Евгения к историческим разысканиям с самых первых дней его приезда, Евгений писал: «я часто со вздохом взираю на место Ярославля двора, на руины княжьего дома, на щебень Марфиных палат, на месте коих, кажется, никто со времени смерти ее не осмелился еще ставить своего жилья. А софийский собор – palladium древних новгородцев! Он много видел около себя происшествий славных и позорных, радостных и плачевных. Он все их пережил, был и увешиваем трофеями, и омываем слезами. Такой старец достоин низкого поклона от всякого мимоходящего. И он то у меня перед окнами! Я, часто развертывая, глядя на него, новгородскую летопись, писанную точным старинным языком новгородцев, возобновляю в сердце моем при оригинальных их фразах оригинальные их чувствования и сам себе кажусь существующим за несколько веков пред ним... Я мог бы открыть здесь многое, сокровенное от русских историописателей¹⁶.

Библиотека новгородского софийского собора, состоявшая из множества древних рукописных книг, открывала обширный запас сведений о древне-русской религиозной образованности новгородского края, сообщала сведения о древне-русских писателях, о которых или мало или совершено не говорилось в печатных изданиях, сведения о таких сочинениях, которые еще не были разобраны и описаны. И Евгений приступил к собиранию сведений об этих писателях и сочинениях, словом – приступил к составлению исторического словаря о российских писателях духовных и светских, природных и чужестранных, задуманного им еще в Петербурге. По поводу этого словаря, он переписывался с разными учеными и писателями и получал от них новые сведения в дополнение к своим. Сообщая о своих занятиях Македонцу, он тут же приписывал: «вы видите, что я все еще школярничаю и, думаю, по смерть не отстану»¹⁷.

Софийская новгородская библиотека, кроме материала для составления исторического словаря, дала преосв. Евгению обильный материал и для других исторических работ, из которых одни он тогда же печатал в журналах, другие оставались неизданными до удобного времени. В бытность в Новгороде им открыты грамоты новгородских князей Мстислава и Всеволода, жалованные новгородскому юрьеву монастырю и представлявшие собой один из первых памятников древнего русского церковного законодательства; на эти грамоты Евгений стал приготовлять свои замечания, которые впоследствии издавали несколько раз, с полным разбором этих памятников, со стороны исторической, канонической, археологической и палеографической¹⁸. Издавая в печати слово на память св. Никиты, епископа новгородского, произнесенное при переложении мощей этого святителя, Евгений присовокупил к нему и список всех новгородских архиереев¹⁹. Но самым замечательным трудом преосв Евгения в Новгороде были составленные им три исторических разговора о древностях новгородских, которые были читаны воспитанниками семинарии на публичных семинарских актах в присутствии самого Евгения и многочисленной публики, до последнего времени любившей собираться на семинарские публичные акты и экзамены. Евгений писал о своем труде Македонцу: «книга эта написана шутя для новгородцев, в ребяческих разговорах. Однако же разговоры сии столько полюбились митрополиту, что он на свой счет их напечатал. Пусть новгородцы памятуют, что Евгений, бывший у них, не оставил без внимания их древнюю славу, которую и сами они забыли и почти ничего ныне не знают»²⁰. Второй из разговоров новгородских излагал соображения пр. Евгения о язычестве новгородских жителей, о распространении христианства в Новгороде и о деятельности новгородского духовенства. М. Амвросий, получивши эти разговоры в рукописи, отвечал Евгению: «письмо и акт экзаменов получа, много я утешен был, ибо читал с особым удовольствием. О Новгороде вы так написали, как будто с начала его сами живете доселе. Благодарю от глубины сердца. Объявите мое удовольствие и трудящимся в учении». Тогда же митрополит писал князю Голицыну: «не угодно-ли будет вам поднести оную книгу Государю Императору. Она содержит всю древность Новгорода. Все было забыто, или, по крайней мере, рассеяно, а Евгений собрал в одну кучу прекурьезную и прелюбопытную»²¹.

В начале 1808 г. Евгений переведен на вологодскую епархию. «Я сам выбрал место в Вологде, и не ошибся. Это, могу сказать, северная украина, не поврежденная еще развратом больших дорог, никогда не отягчавшаяся войсками и безопасная от всех соседних вражьих наветов, которые ныне отечеству нашему со всех сторон опасны». Но вскоре он жаловался на сырость климата, холод и неустройство своих покоев²². Он объездил вологодскую епархию, следил не только за ходом церковных дел, но и за остатками древности в своем крае, отыскивал и записывал разные местные исторические предания и сказания. Плодом этих разысканий были собранные им материалы для обширных исторических статей. Так были написаны им, во-первых, статья о зырянских древностях, в которой изложены сведения о зырянских верованиях и обычаях, о деятельности знаменитого просветителя зырян, Стефана пермского, о свойстве и характере составленной им зырянской азбуки; во-вторых, обстоятельная, по собственному выражению Евгения, история вологодской иерархии, описание 88 монастырей вологодской епархии и краткое сведение о святых угодниках вологодских.

В половине 1813 г. преосв. Евгений переведен на епархию калужскую, не так давно еще открытую (в 1799 г.) и разоренную наполеоновским нашествием. Преосв. Евгений и послан был устроить эту епархию. Естественно, на первых порах ему некогда было заниматься наукой. «По новости епархии и по множеству дел ничем ученым я не занимаюсь», – писал он из Калуги, «сила и охота заниматься науками проходит, да и досугу от должностей и знакомства мало»²³. Маетные архивы не давали ему никакого материала для исторических я археологических разысканий. Евгения просили описать военные действия двенадцатого года в калужской губернии; но преосвященный отвечал отказом, ссылаясь на официальные поручения, данные другим лицам для описания наполеоновского нашествия, и на разногласие народной молвы с печатными историями об отечественной войне²⁴. Оттого, когда, устроив епархиальные дела, преосв. Евгений возвратился к своим ученым занятиям, они получили у него новый характер. Он начал сводить свои исторические работы, группировать их, делать из них отдельные исследования В бытность в Калуге Евгений издал наконец и свой многолетний труд, уже не прежний опыт, но полный исторический словарь о бывших в России писателях духовного чина.

Весной 1816 г. преосв. Евгений переведен был на епархию псковскую. Здесь открывалось новое поле для исторических разысканий. Много сохранялось еще развалин древней псковской области, которые на каждом почти шагу напоминали о прошлой ее жизни, своеобразной по своему политическому и церковному складу. Преосв. Евгений опять начал осматривать древние памятники письменные и неписьменные, разбирать архивы монастырские и губернские, делать выписки и составлять всему описание. Плодом новых разысканий были составленные им описания разных монастырей псковской епархии, описание рукописей, хранящихся в монастырях, археологическое и статистическое описание древнего города Изборска. Самым главным историческим трудом преосв. Евгения, во время управления псковской епархией, была «История псковского княжества», в которой он изложил собранные им из разных источников сведения о политической и церковной жизни псковского края, начиная с древних времен до XIX столетия. Труд этот был дополнен, исправлен и издан в печати в 1831 году.

Шесть лет пробыл преосв. Евгений в Пскове, закончив здесь изучение древней жизни обширного северорусского края, и затем переведен был на юг, в Киев, в другой центр древнерусской жизни, историческое значение которого не утратилось и в описываемое время в виду подготовлявшегося воссоединения униатов. В Киеве митрополит Евгений, при помощи раскопок, сделал много археологических открытий и описаний, вновь издал «Киевский синопсис», замечательное сочинение, приписываемое перу киевского ученого Иннокентия Гизеля, содержащее в себе краткую историю киевского края до времен царя Феодора Алексеевича и до издания Ломоносовым «Краткого российского летописца» бывшее единственной печатной книгой по русской истории. М. Евгений дополнил синопсис новыми сведениями: внес в него списки последующих русских и литовско-польских государей, списки новых малороссийских гетманов и киевских митрополитов. В тоже время м. Евгений не оставлял и самостоятельных исследований по истории киевского края. Он составил «Описание киевософийского собора и киевской иерархии», в котором собрал и изложил все летописные сказания о начале христианства в Киеве, о начале киевских церквей и переменах в киевософийском соборе, о начале и судьбе киевской иерархии, где в биографиях киевских митрополитов, на основании приложенных в конце грамот, довольно подробно описал отношения к ним литовско-польских государей, равно как происки и стеснения православию от латинян и униатов. Вторым замечательным трудом м. Евгения в Киеве было «Описание Киево-Печерской лавры», в котором он собрал обильный материал для истории Киево-Печерского монастыря и жизни его подвижников, приложил уставы и грамоты князей, определявшие юридические права и содержание Киево-Печерского монастыря, представил разные планы киевских пещер, разъяснявшие историческую судьбу их в различное время.

Ученые работы м. Евгения и его обширная сведения по истории древнерусской жизни с ранних пор обратили на него внимание правительства. Преосв. Евгений постоянно был приглашаем в различные комитеты и собрания, которые, хотя не имели научной цели и клонились только к разрешению практических общественных вопросов, тем не менее всегда вызывали Евгения на новые исторические труды. В разрешении возникавших вопросов, преосв. Евгений всегда становился на историческую точку зрения и научно определял их историческую подготовку и историческое предрешение. Мы упоминали уже о его ученых трудах в Александро-Невской академий по поводу предложения иезуита Грубера о соединении церквей, по поводу предложения Ганки-де-Ганкенштейна о пересмотре кодекса первобытной славянской церкви. Укажем на другие его труды, составленные по поводу разных правительственных поручений. В 1802 г. устраивался комитет благотворительного общества; Государь, узнавши об архимандрите Евгении, сам избрал его членом этого общества и поручил ему составить план действий комитета. Евгений счел нужным представить прежде всего историческое обозрение русских законоположений относительно призрения бедных, убогих и престарелых, применяя его к рассуждениям и деятельности благотворительного комитета, и вместе с планами действий комитета представил его на высочайшее рассмотрение²⁵. В 1800 г. по московской дороге, в селе Чудове, открыта была секта духоборцев; два духоборца присланы были в Александро-Невскую лавру к Евгению для дознания учения их секты, и Евгений по этому поводу составил новое историческое «Исследование исповедания духоборческой секты», которое им и представлено было в св. синод вместе с донесением²⁶. М. Амвросий, во всем доверявший своему новгородскому викарию, в 1805 г. вызвал его в Петербург произвести ревизию здешней академии. Но «важнейшее мое занятие в Петербурге – писал преосв. Евгений Македонцу – были планы о реформе и новых штатах всех духовных училищ». Евгений признавался, что им и внушена была митрополиту мысль о необходимости реформы в духовноучебных заведениях. «Проект мой читан Государю и отменно уважен. Теперь он в синоде, и синодальные члены, кроме митрополита, оспаривают один только пункт – подчинение семинарий академиям. Это не по сердцу епархиальным. Но кто же виноват, что многие епархиальные не радят об успехах в своих семинариях и жалованьем располагают по самопроизволу, а о достоинстве определяемых ими учителей многие и понятия не имеют»²⁷. Вместе с планом преобразования духовных учебных заведений, Евгений составил тогда особую обширную историческую записку «О начале и характере духовных училищ в России, с хронологическим указанием всех бывших о них предписаний и указов», и эту записку приложил к своему проекту. Обширные сведения преосв. Евгения по части древнерусского церковного законодательства и составленный им обстоятельный разбор разных древнерусских грамот указывали в нее ученого знатока древнерусского и в частности церковного русского права, сведения которого весьма могли быть полезны во время подготовлявшейся тогда реформы русского законодательства. В 1817 году Евгений составил особую историческую записку о Кормчей книге и отправил ее в комиссию составления законов. Заправлявший делами этой комиссии князь Лопухин отвечал ему письмом, в котором, отдавая уважение его обширным познаниям в отечественной истории и церковном праве, извещал, что представленные им сведения о Кормчей книге, комиссия нашла «не только нужными ей, но совершенно полезными», просил дальнейшего содействия преосв. Евгения в трудах комиссии и прислал ему диплом на звание почетного ее корреспондента. Преосв. Евгений отвечал: «если я имел случай заслужить кратким моим замечанием о славянской Кормчей книге, то сие самое убедит меня еще прилежнее заняться исследованием сего и других подобных сему предметов для комиссии, дабы тем оправдать предложенное мне титло корреспондента оной»²⁸. Плодом новых трудов для комиссии было составленное Евгением «Историческое обозрение российского законоположения», к обзору которого приложены собранные им исторические сведения о старинных московских допетровских приказах, о старинных чинах в России, о бывших прежде в Малороссии присутственных местах и чинах²⁹. Можно думать, что преосв. Евгений представил обширный запас исторических сведений и в секретный комитет по делам раскольников и масонов, куда он был вызван из Киева; можно думать так потому, что м. Евгений, воспитанный под влиянием новиковской школы, должен был близко знать дела масонских лож, и потому, что еще во Пскове он собирал сведения о местных раскольниках и сектантах, о которых и составил особую историческую записку.

Если деятельность в комитетах, не имевших собственно научных целей, вызывала преосв. Евгения к новым научным разысканиям по отечественной истории; то мы не удивимся, если знакомство его с учеными обществами и лицами вызывало его к разнообразнейшей в обширнейшей переписке с ними по научным историко-библиографическим и археологическим вопросам, и к многочисленным ученым исследованиям по этим вопросам. Основательные познания м. Евгения в разных науках и обширные самостоятельные сведения, приобретенные им во время долговременных занятий по истории русской науки и жизни, делали его необходимым человеком в кружках ученых людей, интересовавшихся успехами отечественной образованности. Добродушие, готовность помочь всякому нуждавшемуся и простота в сношениях с людьми делали его общедоступным для всех и давали ученым людям возможность ближе сходиться с ним и вступать в ученые переговоры или переписку. Одни из этих ученых были товарищами м. Евгения по слушанию лекций в московском университете; с другими он сходился по службе в разных местах России. Для успеха в своих занятиях преосв. Евгений и сам искал знакомства с учеными людьми; он открыто признавался, что труды его для своего усовершенствования требуют занятий не одного человека, но взаимного содействия многих лиц и целых обществ³⁰. Вот почему с ранних пор своей ученой деятельности он вступал в знакомство я перепеку с разными учеными людьми и не оставлял этого знакомства и переписки до самого конца своей жизни. Вот почему с ранних пор мы видим его членом разных ученых обществ, русских и иностранных. Он имел более 20 дипломов от разных обществ и учреждений и во всех этих обществах был деятельным сотрудником и неутомимым тружеником русской исторической науки. Благодаря сохранившейся переписке м. Евгения с разными учеными лицами, мы можем точно определить, каким влиянием на его ученые занятия сопровождалось его знакомство с учеными обществами и лицами. Оно постоянно поддерживало его энергию и силу в научных исторических разысканиях, успокаивало и развлекало его среди многоразличных хлопот и занятий по епархии; наконец оно увеличивало более и более и без того богатый запас его исторических сведений, так что, только благодаря ему, он мог составить и издать сведения о жизни и сочинениях многих из тех писателей, которые он сообщил в своих исторических словарях. В каждой академии и в университетах он имел своих корреспондентов, которые высылали ему послужные списки разных профессоров, при чем сообщались сведения об их научной деятельности и характере их произведений. Сотрудничество м. Евгения в академии .наук дало ему возможность подробно изучить состояние отечественной науки в прошлом и начале нынешнего столетия и особенно ознакомиться с успехами научной разработки отечественной истории, которые он подробно изложил в биографиях историков – членов академии наук XVIII века. Самый исторический словарь его был таким образом сводом и переработкой сведений, которые он получил от разных ученых лиц и учреждений. Но кроме словаря, м. Евгений написал много других статей исторического содержания, которые он посылал в разные ученые исторические общества; некоторые из его статей тогда же печатались в журналах этих обществ, а некоторые присоединялись к делам обществ и до сих пор лежат в их архивах. Так он писал отдельные статьи для академии наук, для общества любителей российской словесности, для Дерптского университета³¹. Как он смотрел на дела ученых обществ и как он готов был уделять им часть из своих работ и сведений, об этом можем судить по отрывку из писем его к профессору казанского университета Городчанинову. В Казани только что открыто было при университете общество любителей отечественной словесности; Городчанинов, товарищ преосв. Евгения по московскому университету, назначен быль председателем ученого общества, и Евгений пишет Городчанинову: «прошу чаще уведомлять меня о новостях и открытиях казанских. А в вашей Америке много для нас нового я свету неизвестного. Путешествовавшие по вашим краям повторяли нам только Линнея, а себе собирали собольи шубы. Но для русских ничего не сделали и не открыли нового». Евгений избран был членом казанского общества и писал председателю его: «благодарю вас за поздравление меня со членством вам и в вашем обществе словесности. Старайтесь отличать оное от других соименных особливо казанщиною, а не иностранщиною в переводах; разве с татарского только, черемивского, мордовского и чувашского переводы могут быть вам приличны. Весьма бы желательно, чтобы сочлены ваши занялись собранием и объяснением слов и фраз татарских, вошедших в наш язык. У вас все способы под руками. Происхождение разных казанских народов, замечание народных различий, развалины, надписи, предания, песни, пословицы и прочее много доставят вам любопытной материи; а пособия первоначальные – в Палласовых, Миллеровых и Георгиевых путешествиях. Во многом и их поправите. Ибо они часто мимоездом обозревали. В проезд мой через Москву, подарил я обществу истории многие подлинные татарские и калмыцкие грамоты. Если бы я знал, что буду у вас казанским сочленом, то приличнее всего отослать бы их к вам... Уведомьте меня, есть ли у вас по библиотекам князя Курбского история о взятии Казани, при царе Иване Васильевиче. Если ни у кого нет, то я сообщил бы вам список... Есть и еще у меня другая, краткая история о завоевании Сибири и Казани, также еще не изданная. Могу и ее сообщить для общества»³².

Интересно проследить отношение м. Евгения к кружку графа Румянцева, чтобы видеть, каким уважением пользовался Евгений в ученом мире и какое влияние имел он на людей, занимавшихся отечественной историей.

Кружок графа Румянцева образовался с десятых годов настоящего столетия, когда знаменитый вельможа екатерининского века стал с искренней любовью заниматься русской историей, собирать повсюду рукописи и книги, окружил себя писателями к историками, давал им средства к дальнейшим разысканиям по истории и сам печатал их труды. Митр. Евгений познакомился с графом Румянцевым еще в бытность свою в петербургской академии, и образование кружка застало их во взаимной дружественной переписке. Понятно, что Евгений должен был стоять одним из первых в этом кружке. По вызове из Киева в Петербург, он каждую неделю заезжал к Румянцеву и занимался в его библиотеке рукописей. Это весьма радовало графа; последний писал Григоровичу: «преосвященный митрополит Евгений, к душевному моему порадованию, у меня обедал; до обеда пробыл в моей библиотеке два часа, а после обеда туда же возвратился; вот как надо любить просвещение и все то, где к нему путь открыт»! В румянцевском обществе м. Евгений был одним из первых лиц, заправлявших научной деятельностью кружка. Румянцев посылал ему все книги для рассмотрения и одобрения, представлял ему разных деятелей науки, прося указания и помощи им к их работах. В этом же кружке преосв. Евгений познакомился с одним из духовных деятелей по разработке русской истории, протоиереем Иоанном Иоанновичем Григоровичем, в то время только что поступившим в число студентов петербургской духовной академии. Когда Григорович, наставник могилевской семинарии, в которой он воспитывался, приехал на каникулы к своему отцу, в местечко Гомель, поместье графа Румянцева, и здесь сошелся с графом; граф склонил Григоровича поступить в· петербургскую духовную академию, чтобы дополнить» свое образование. Здесь он поручал Григоровичу составлять для себя переводы библиографические описания и рецензии на выходившие исторические книги; вскоре поручил ему заняться сочинением «Ο новгородских посадниках» О молодом писателе-студенте граф писал к м. Евгению: «я трудом его доволен; но только тогда в печать его отдам, когда вы, из особенного ко мне благоволения, пересмотря его в свободные часы, скажете мне, что он тиснения достоин». Труд молодого писателя одобрен, и Румянцев снова писал Евгению: «премного обрадован был, что вы оправдать изволили мое заключение о способностях юного сочинителя хронологического повествования о новгородских посадниках. Наставьте меня пожалуйста, какой ему опыт нового изыскания предложить; я в особенную себе милость поставлю, ежели не один предмет, но предмета два или три мне укажете». Известно, что Григорович, уступая просьбам своего отца, вышел из академии, не окончив полного курса, и поступил священником в Гомель, на отцовское место. С этого времени начинается непосредственное усиленное влияние м. Евгения на ученую деятельность Григоровича. Митр. Евгений, всегда начинавший. свои работы с описания местных памятников истории, и на этот раз указал протоиерею Григоровичу на необходимость приняться за собирание и разработку памятников церковной жизни белорусского края. Вызывая Григоровича на такую работу м. Евгений хотел, чтобы труды его послужили к дополнению только что вышедшей «Истории российской иерархии» преосв. Амвросия Орнатского и к дополнению собственных преосв. Евгения исследований по истории киевской иерархии. Заручившись синодским указом, о. Иоанн стал объезжать белорусскую епархию, осматривал архивы и приступал к составлению истории белорусской епархии по плану, наперед рассмотренному и одобренному м. Евгением. Труд Григоровича был окончен, послан вновь для оценки к м. Евгению, одобрен, но остался не напечатанным. Тогда, под руководством м. Евгения, протоиерей Григорович приступил к новому собранию, переводу и изданию грамот западнорусского края и изданию литовского летописца, и в 1824 году явился в печати «Белорусский архив», доставивший автору известность в науке. Граф Румянцев писал Григоровичу, чтобы он все печатные листы отправлял к м. Евгению, для прочтения. Преосвященный Евгений внимательно прочитывал их, делал на них свои заметки и поправки; когда же скончался граф Румянцев, вновь просил Григоровича не прекращать взаимной переписки и взаимного благорасположения³³.

Последний знак внимания графа Румянцева к м. Евгению, когда граф, перед своею смертью, завещал киевской академии 3,000 р., с тем, чтобы проценты с этих денег выдавались «в честь и имя преосвященного Евгения» тому из студентов академии, который лучше определит или объяснит какую-либо российскую древность по указанию митрополита, побуждает нас перейти к тем трудам м. Евгения, которые он употребил для усиления преподавания и разработки истории русской церкви собственно в наших духовноучебных заведениях.

Наши духовноучебные заведения до настоящего столетия не могли похвалиться научной разработкой истории отечественной церкви. Церковная русская история не только не разрабатывалась в них, но и не преподавалась. Если между духовными и встречались иногда люди, занимавшиеся русской историей; то своими сведениями они обязаны были не духовным школам, но или собственным трудам, или, больше всего, трудам иностранцев и русских, но учившихся в светских школах и под влиянием иностранцев. Адам Селлий, учивший в Александро-Невской школе в начале прошлого столетия, первый после Феодора Поликарпова начал собирать сведения по русской церковной истории. Но Селлий был родом иностранец, учившийся за границей и в невской школе совершено не читавший церковной истории. Рукописные труды Селлия перешли к Амвросию Зертис-Каменскому, который также собирал сведения по русской церковной истории. Часть записок Амвросия Зертис-Каменского погибла в Москве во время чумы 1771 г. Преподававшаяся же в духовных школах история излагала по преимуществу факты истории западной церкви; так как последняя достаточно была разработана в заграничных школах, у нас же она читалась в самом сжатом виде и в общих чертах. Оттого в половине ХVIII в. мы встречаемся со следующим фактом. Нужно было приступить к новому изданию четьи-миней св. Димитрия Ростовского и киевского патерика; св. синод предписал найти между духовными ученых людей «и в св. писании и в церковных историях искусных», которым бы можно было поручить осмотреть эти книги, и «ежели что в них, как св. писанию, духовному регламенту (даже в богословских речениях против велико российских книг) противное сыщется, так и не достоверное и церковными учителями и историками веры достойными неутвержденное, но весьма сомнительное окажется, то такую сомнительную и вероятия недостойную историю отметить в конце жития святого, о котором идет история, или, ежели возможно будет, исправить». На деле оказалось, что между духовенством не было таких ученых и в церковных историях искусных людей, которые могли бы выполнить задачу св. синода: задача была не под силу; требовалась критика разных исторических свидетельств и умение проверять факты их сличением и разбором; духовные же школы не могли и не думали тогда выпускать из себя способных к этому ученых историков. Не смотря на такой до очевидности сознанный недостаток в людях, знакомых с историей церкви, преподавание ее не усиливалось до самого конца XVIII века, пока светские школы не представили в трудах своих ученых и преподавателей готового материала, нужного для преподавания. Действительно, с одной стороны новиковское общество при московском университете, с другой – немецкие и русские ученые при петербургской академии наук успели собрать много исторического материала и разработать его по некоторым научным вопросам. В это-то время митрополит московский Платон сблизился с московским университетом и новиковским обществом, позволил студентам академии ходить на лекции в университет и ввел преподавание русской церковной истории в круг предметов московской академии. Одновременно с ним и в Петербурге митрополит Гавриил, преобразовавший Александро-Невскую семинарию в главную семинарию, сблизился с академией наук, позволил студентам посещать ее и слушать там лекции и также ввел преподавание церковной истории в круг предметов главной семинарии. Но программы для истории оставались самые узкие; преподавание русской церковной истории шло вместе с общей церковной, в самом кратком виде и с показанием только главных событий церковной жизни, ограничиваясь выдержками из летописцев, из историй Татищева и Щербатова, без основательного изучения памятников древнерусской литературы. Как мало тогда обращали внимания на преподавание русской церковной истории, можно судить по тому, что с преобразованием главной семинарии в Александро-Невскую академию русская церковная история причислена была к предметам экстраординарным; ею могли заниматься студенты только по желанию, и то в последнем курсе³⁴.

В это-то время мы застаем Евгения Болховитинова преподавателем в воронежской семинарии. Мы видели труды его здесь по история русской церкви, и теперь скажем, что он усилил преподавание ее в духовно учебных заведениях: программа его лекций в воронежской семинарии была полнее программ академических, эпоха до нашествия татар отделывалась в его лекциях обстоятельно. Перешедши из Воронежа в петербургскую академию, Евгений перенес и сюда свои труды по истории. Записки его по церковной истории, читанные студентам академии, хотя излагали вместе общецерковную и русскую историю, но обзор последней в них был расширен. Изложение русской церковной истории разделялось им на три периода: до татар, до изгнания татар, и до упразднения патриаршества. Под руководством Евгения студенты академии с охотой занимались историей русской церкви и писали отдельные исследования, которые потом, как мы видели, читались на публичных актах и привлекали многих посетителей. М. Амвросий, в донесении св. синоду, с особенною похвалой отзывался об успехах студентов в русской истории³⁵, и преосв. Евгений имел полное право писать о себе: «До нас в Петербурге этого не бывало; а если правду митрополит и другие говорят, то де и впредь не скоро будет». С назначением на архиерейскую кафедру, преосв. Евгений не перестал следить за преподаванием русской церковной истории в семинариях и академиях. Любовь к этой науке и высокий сан дали ему возможность ввести преподавание истории во все духовно-учебные заведения. Быв вызван в Петербург для рассуждения о преобразовании духовно-учебных заведений, преосв. Евгений внес в свой проект особый пункт о необходимости усилить преподавание отечественной церковной и гражданской истории в духовно-учебных заведениях.

Благодаря участию м. Амвросия, замечание его было принято во внимание при дальнейшем рассуждении о преобразовании учебных заведений, и в уставе, выработанном комитетом, преподаванию истории дано было право гражданства в духовных учебных заведениях. а на преподавание русской церковной истории предписывалось обращать особенное внимание³⁶. Пока новый училищный устав составлялся и приводился в исполнение, преосв. Евгений сошелся в Новгороде с наставником и префектом новгородской семинарии Амвросием Орнатским, бывшим впоследствии епископом старорусским, потом – пензенским, возбудил и поддержал в нем, а через него и в новгородских семинаристах, охоту к занятиям отечественной историей. Заметив в учениках семинарии, что «к старым латинским книгам нынешние молодые люди не так-то охотники», преосв. Евгений нарочно выписывал венгерские латинские газеты и отправлял их к семинаристам, чтобы пробудить в них охоту к латинскому языку и в то же время познакомить их с состоянием земель славянских³⁷. Мы видели, как преосв. Евгений знакомил воспитанников новгородской семинарии с историей своего края, дав им публично прочитать свои «Исторические разговоры о Новгороде», и как м. Амвросий вновь благодарил Евгения за его внимание к семинарии, объявив свое удовольствие и трудящимся в учении. В настоящем случае для нас еще важнее тот замечательный ученый труд по русской церковной истории, который своим происхождением обязан знакомству преосв. Евгения с новгородским наставником Амвросием Орнатским. Преосв. Евгений склонил Амвросия заниматься собиранием каталогов российских иерархов, монастырей, церквей, сам в продолжение нескольких лет доставлял ему свои собранные сведения и ученые исследования и таким образом дали ему повод и возможность составить многотомный труд по «истории российской иерархии», большая часть которого издана под непосредственным участием и наблюдением преосв. Евгения. Многие главы этого труда состоят из статей, доставленных Амвросию Евгением; особенно замечательны из них: историческая записка о духовных училищах в России, представленная в комитет по преобразованию духовных училищ; введение в историю монастырей и сведения о многих из них. Здесь же помещен и ученый труд Адама Селлия «О церковной российской иерархии», перевод которого на русский язык служит новым доказательством заботливости преосв. Евгения об успехе преподавания русской церковной истории в семинариях. По переходе на вологодскую епархию, чтобы занять вологодских семинаристов, Евгений доручил им сделать перевод с латинского языка сочинений Селлия: «О российской церковной иерархии» и «Каталог писателей, сочинениями своими объясняющих гражданскую и церковную российскую историю»; последний труд тогда же был издан в печати отдельно, а первый отослан Амвросию, и хотя в переделке и дополнениях, но весь вошел в «Историю российской иерархии»³⁸. Особенно много сделал м. Евгений для преподавания истории русской церкви в киевской академии. Когда Румянцев внес капитал в академию для стипендий за лучшие исследования по русской истории, м. Евгений предложил программу сочинения для соискания стипендии и сам руководил трудами студентов при написании сочинений, указывал им источники, давал рукописи и книги из своей библиотеки, нарочно с этой целью посещал кабинеты студентов, разбирал с ними темы для сочинений, и если случалось, что каких-либо нужных для них книг и рукописей не доставало ни в академической библиотеке, ни в библиотеке м. Евгения, то преосвященный митрополит сам выписывал для студентов нужные им книги и рукописи из других епархий и библиотек. Под руководством его составили свои исследования на стипендию румянцевскую: Остромысленский «Об Ильинской церкви, в коей присягали игоревы Варяго-Руссы», Соколов «О времени крещения российской великой княгини Ольги», Новицкий «О первоначальном переводе священного писания на славянский язык» и о «Духоборцах»; для последнего сочинения м. Евгений сообщил даже секретные свои бумаги по делам раскольников и сектантов. К концу жизни м. Евгения столько образовалось в киевской академии студентов, желавших писать сочинения по истории русской церкви на стипендию, что он сам внес новые капиталы в 3,000 и 4,000 рублей «на награды и на печатание сочинений», но опять с тем условием, чтобы задачи для сочинений преимущественно относились к описанию какой-либо киевской древности³⁹.

М. Евгений скончался 23-го февраля 1837 года. Много лет прошло после его смерти; но труды его для истории русской церкви навсегда останутся памятными в истории этой науки. Он первый из духовных приступил к самостоятельной разработке этой науки и далеко оставил за собой труды по церковной истории своего современника, московского м. Платона. О м. Платоне он писал Македонцу в 1804 году: «Платон поехал в Киев за собиранием материалов для российской церковной истории, которой он во весь век свой не напишет, хотя лет 20 уже собирается. Да и писать сел только в прошлом сентябре, увидевши мою диссертацию о соборах, как сказывал мне московский преосвященный викарий. Он боится, чтобы другой кто не предупредил его и не постыдил в давнем обещании, повсюду расславленном, что он сочиняет российскую церковную историю»⁴⁰.

Преосв. Евгений несколько ошибся в своих замечаниях: через год (в 1805 году) м. Платон издал «Краткую российскую церковную историю». И вот новый замечательный отзыв Евгения о труде м. Платона: «О нововышедшей нашей церковной истории скажу вам, 1) что это отнюдь не история, а летопись, в коей на лыко летосчисления без порядка нанизаны бытия, как будто вместе и калачи, и сайки, и бублики. История должна быть в системе, то есть в разделении на периоды, эпохи, и в подборе единообразных материй по статьям или главам; а тут хотя видишь главы, но не найдешь причины, почему та или другая глава начинается на этой, а не на другой странице. Итак разделения ее отнюдь не есть разделения истории. 2) Много находится парадоксов, которых и доказать нельзя, например, что будто бы у языческих славян не было жрецов. Ero argumenta, а silentio historicorum deducta, nihil probant. Если был при идоле сторож, то и это уже sacrificulus. 3) Много также тут с одной стороны хвастливого ханжества, а с другой натужного беспристрастия. По всем сим причинам, а особливо по первой, летопись сия, яко сбивчивая, для преподавания в классах не годится; да и тем самым, что в ней нет ссылок на источники, она ни мало не облегчит всякого того, кто после сего приступит к сочинению подлинной церковной нашей истории; ибо ему опять надобно будет читать старинные летописи и все поверять... Впрочем эхо мнение мое пусть останется у вас под завесой скромности. Ибо совестно и грешно явно отнимать славу у почтенного старца. Будем думать про себя, а не для других, которые, может быть, еще лучше нас оценят сие произведение»⁴¹.

Строгие требования м. Евгения от истории русской церкви, высказанные им в приведенной краткой заметке об истории м. Платона, дают нам полное право приложить эти требования и взгляд на историю к собственным ученым трудам м. Евгения. Труды м. Евгения не представляют в себе полной системы истории русской церкви, которая бы последовательно в полном объеме раскрывала перед нами судьбы христианства и православия в нашем отечестве. В молодые годы своей жизни, в Воронеже, Евгений решился было написать полную историю русской церкви, но тогда же увидел, что такой труд был в то время невозможен, что нельзя составлять полной системы, когда не разобраны целые эпохи русской церковной жизни, когда не обследованы мелкие отдельные факты из этой жизни, не собран материал нужный для истории, не проверены разные свидетельства и указания. Оставив думать о таком труде, который бы мог «доставить ему похвалу», Евгений задался другой задачей, которая была хотя не так заметна, но выполнение которой клало прочный фундамент в научной разработке русской церковной истории. Под конец своей жизни в Киеве, когда м. Евгений собрал много обработанного исторического материала, он опять приступил к выполнению первой мечты своей молодости, – начал писать полную систему «истории российской церкви»; но смерть помешала ему окончить свой труд, который до сих пор остается в рукописи, и потому мы пока не можем судить, какой характер носила бы на себе составленная им история русской церкви.

Задача, над которой м. Евгений всю жизнь трудился в деле научной разработки церковной русской истории, состояла прежде всего в собирании и научном описании материала для истории. В своих исторических словарях он собрал, указал и описал много этого материла; здесь, скажем словами м. Евгения, «сколько возможно и известно было, помещены жизнеописательные, а особливо ученые обстоятельства писателей, означены также время и место издания их сочинений во многих местах присовокуплены разные известия, до общей гражданской, церковной и ученой российской истории относящиеся. Иногда прибавлено о них и суждение критиков».

За описанием и обзором письменного исторического материала следует обзор самbх событий русской церковной жизни. Преосв. Евгений в этом отношении трудился более всего над описанием древней русской церковкой истории. Эпоха дотатарского нашествия у него отделывалась полно и обстоятельно: он приготовлял отдельные исследования о начале христианства у славянских народов, о переводе священных книг на славянский язык; он собрал и изложил летописные сказания о начатках христианской веры в Киеве, о судьбе и распространении христианства в пределах киевских, новгородских, псковских, вологодских и пермских. Им исследованы на месте по памятникам первые и главные пункты через которые христианство проникало в русскую землю и распространялось по ней в древнее время. Из истории последующих времен м. Евгений особенно останавливался на судьбе православия в киевском южнорусском крае и на отношениях его к литовско-польскому латинству. Этот вопрос был живым вопросом киевской жизни; м. Евгений на себе испытывал его силу: он должен был дать ответь на подготовлявшееся воссоединение униатов с православной церковью. Недавно перед тем вышедший из печати труд Бантыш-Каменского по истории унии в западнорусском крае так же был написан под влиянием требований современной церковной жизни. Преосв. Евгений пользовался им и дополнял исследования Баптыш-Каменского новыми самостоятельными разысканиями и документами.

При изложении отдельных фактов русской церковной жизни м. Евгений обращал преимущественно внимание на русскую церковную иерархию: он подробно следил за преемственным порядком русских архиереев, митрополитов, патриархов, сделал исторический обзор древнерусских монастырей и церквей, и под историю их старался подводить другие факты русской церковной жизни. Причины такого, можно сказать, иерархического направления исторических трудов – не одного м. Евгения – объяснены отчасти в «Истории российской иерархии». «История иерархии, говорится здесь, есть существенная часть истории церковной и может даже почитаться такой же для оной основой, какой служит хронологический порядок династий и владетелей для истории гражданской. Самые эпохи и периоды или разделения церковных происшествий естественнее всего могут быть расположены по переменам иерархическим; потому что состояние церкви всегда тесно сопряжено было с состоянием управляющих оною священно начальников, и первое чаще всего зависело от сего последнего».

В образе изложения исторических фактов м. Евгений держался строго научного беспристрастия. Каждый факт он старался проверять снесением и сличением указаний разных исторических памятников, делая наперед разборы самих памятников на основании добытых им обширных археологических и филологических сведений. Подвергнутый строгой исторической критике факт преосв. Евгений выставлял всегда в чистом виде, без всякой прикрасы и без всякого предубеждения. Преосв. Евгений всегда вооружался против пристрастного служения предзанятым идеям; он находил пристрастие даже в церковной истории м. Платона, тем более в трудах членов академии наук XVIII века, разбирая которые, пришел к убеждению, что пристрастие к данным мнениям весьма много вредит успешному развитию науки. Объективность в исторических исследованиях, можно сказать, была его идеалом. С другой стороны младенческое состояние науки церковной истории в его время требовало именно гораздо более разборов исторического материала и основательного изучения источников, нежели скороспелой систематизации или самоуверенного прагматизма, печальные результаты которого в церковно-исторической области германской литературы того времени не могли не бытии ему более или менее известны. Наконец и цензурные условия той поры, в которую он жил, не допускали другого отношения к предмету, кроме того, которого он держался в своей ученой деятельности. В письмах своих преосв. Евгений не редко выражал мысль, что многим историям еще нельзя являться в печати, и жаловался, что духовная цензура смотрела на него неприязненно и не пропускала в печать некоторых его статей⁴². В самом деле, в изданных тогда комиссией духовных училищ правилах для преподавания истории в академиях, профессору вменялось в обязанность: «охранять учение истории от усиленного критицизма, произвольного систематизма… и, наконец, от неосмотрительного политического направления, порождающего в незрелых умах наклонность мечтательно судить о том, что не должно подчиняться их суждениям. Излагая события просто, кратко, верно с первоначальными источниками сведений, преподаватель должен обращать особенное внимание в истории на черты нравственные, на следы провидения Божия в происшествиях общественных и приключениях частных, и на связь и последовательность в судьбах народов нравственного улучшения и благоденствия, или, напротив, нравственного повреждения и упадка благоденствия».

В частных письмах и в печати м. Евгений сам открыто сознавался, что ученые труды его не без недостатков; некоторые недостатки он сам замечал, о прочих просил замечать других. Приступая к изданию «нового опыта исторического словаря», над составлением которого он главным образом трудился в продолжение всей своей жизни, он писал: «легко может статься, что от забвения пропустим мы многих достойнейших наших писателей, или их сочинения и переводы – так, как Вейль пропустил Цицерона и других великих людей. Но в таком случае просим всякого доброжелательного читателя, вместо обвинения нас, дополнять и поправлять недостатки наши». «В таком разнообразии предметов, входящих в исторический словарь – писал он графу Хвостову в 1818 г. – нельзя на первый случай издать его исправным и полным. Не только мне одному, но и потомству достанется долго поправлять и дополнять его, если только он будет стоить внимания потомства». Действительно, пропусков в словаре оказалось много. Всякий автор, желавший войти в известность и имевший какие-либо сношения с митрополитом Евгением, сообщал ему, что в словаре или не упомянуто о нем, или упомянуты не все его труды, или не сделано на них никаких замечаний. Были пропуски и существенного свойства. Калайдович, по выходе отдельного издания словаря о духовных писателях в 1819 г., писал преосв. Евгению, что в словаре не упомянуто о некоторых замечательных древних церковных писателях, например – Иоанне экзархе болгарском, епископе Константине, Кирилле туровском и других. Преосв. Евгений поэтому считал долгом признаться в печати перед своими читателями, что, не смотря на все старание издать сколько возможно исправнее статьи своя, в них он не мало заметил ошибок исторических и бесчисленное множество типографских, иногда портящих связь и смысл речи. Переписка его с разными лицами по поводу исправления первого рода ошибок весьма поучительна и характеристична. В 1804 г. Евгений писал графу Хвостову: «признаюсь, что я в словаре моем ни о ком из живых авторов, кроме исчисления сочинений их, ничего и не писал, да и писать был не намерен. А и о мертвых я в суждениях так не смел, что, не посоветовавшись со многими знатоками, боюсь открывать даже и за тайну свое мнение, потому что и сам я в оном не уверен». В 1805 г. он пишет графу Хвостову с большей настойчивостью: «прошу и молю всегда поправлять, когда наверно увидите ошибки. Я не ручаюсь за себя. Целые ученые общества при издании словарей часто врали; а одному как не соврать». Наконец, в 1813 г., в письме к Державину, он говорил, что «между учеными друг друга поправлять есть дело обыкновенное и нужное, и сердиться на то не· должно; никто один совершенно всего не обдумал»; однако тут же прибавлял: «всякому вольно думать, как угодно; во всех исследованиях чем больше бывает мнений, тем больше объяснений». Таким-то путем вырабатывалась историческая критика и крепнул такт в научных исследованиях митрополита Евгения. Благодаря тому обстоятельству, что каждую свою работу он проверял ссылками на исторические памятники и на исследования предшествовавших и современных ему ученых, что он отправлял свои труды в рукописи на рассмотрение других, после чего .исправлял замеченные в них ошибки, – его сочинения под конец его жизни стали выходить очищенными от недостатков и удовлетворявшими самым строгим требованиям современной ему критики. Выставляя недостатки в сочинениях митрополита Евгения, современная критика не могла не указывать и положительных их достоинств. В переписке с ним многие высказывали удивление богатству сообщаемых им сведений, которые не только вмещали в себе итоги современной ему исторической науки, но открывали богатый запас вновь открытого и описанного им материала для отечественной истории, и не только сырого материала, но дельных обработанных статей по многим историческим вопросам. По выходе исторического словаря, Хвостов отдавал особенное предпочтение статьям о Палицыне, Стефане пермском, Никоне, Димитрии Ростовском, Феофане Прокоповиче и многим другим. Преосвященный Евгений сознавал и сам, что ученый свет будет ему обязан открытием и описанием многих исторических памятников.

В письме к графу Хвостову, от 1 июля 1813 г., Евгений сообщал о новом замечательном нарекании, которому подвергались его печатные сочинения. «Давно уже наша братья бранит меня, что я кое-что писал для мирской литературы; особливо метят на мой словарь Но когда выйдет он в свет, тогда авось устыдятся; ибо в нем половина духовной литературы нашей. Не вам одним от зоилов страдать достается. Пусть бы так, что я ничего бы не писал и по духовной части. А когда то и другое, то за что же бранить? Святые отцы древние не пренебрегали светских муз».

После всего вышесказанного. отзыв покойного архиепископа черниговского Филарета об ученых трудах м. Евгения представляется нам односторонним и резким. «При разборе каждого из сочинений преосвященного», писал автор Истории русской церкви и Обзора русской духовной литературы, «но в унижение его говорим, а показывая характер его, видим, что у него не было систематического взгляда на явления истории. Вы видите кучи исторических явлений, но не соединенных общей мыслью и не оживленных чувством. У него нет охоты же к тому, чтобы попадающиеся ему на глаза явления разделит на классы их; он передает вам их, как попались они ему, случайно. Факты собираются у него без различия важного от пустого и без внимания к тому, что в ряду их недостает там и здесь событий, служивших переходом от одного события к другому; причин и следствий события не увидите у него, разве там, где они попались ему на глаза... В м. Евгении сколько изумляет собой обширность сведений его, столько же поражает бездействие размышляющей силы, часто и резко выказывающееся»⁴³. Излагая приведенный отзыв, преосв. Филарет признавался однако, что «богатство сведений, сообщенных м. Евгением в печати, много принесло пользы любителям отечественной истории». Действительно, преосв. Филарет и сам много пользовался трудами м. Евгения и часто ссылался на них в своих сочинениях. Занимающиеся изучением отечественной истории и литературы долго еще будут обращаться за указанием и справками к трудам покойного киевского митрополита. Когда же труды его устареют, за ними, во всяком случае, останется в истории отечественной науки та прочная заслуга, что они выражали собой эпоху в ее развитии и давали твердую и первую основу в дальнейших исторических изысканиях.