XII. Письмо одиннадцатое: Дружба

Далекий Друг и Брат!

Бесконечными кругами кружит метелица, – тонким снежным прахом засыпает окно и бьется в оконные стекла. На кусте – что пред окном, – осел холм морозной пыли, и эта снежная пирамида растет с каждым часом. Дорожки курятся; когда попытаешься выйти наружу, то из под ног рвется снежный дым. Вззг, вззг! – взвизгивает щелями душник; ветряным порывом извлекаются завывания из печной трубы. Снова и снова крутятся снежные белые вихри. Сорван зимний убор с дерев, и стоят дерева с оголенными, простертыми ветвями, раскачиваемые.

Прислушиваешься к шуму в трубе, к вззгам отдушины. Душа замирает в смутных воспоминаниях (– или предчувствиях? –) и, кажется, будто срастворяется шумам. Кажется, будто сам весь обращаешься в метелевый вихорь. Окно уже засыпано до половины. В комнате начала водворяться сумеречная полутьма. Жидкая, синеватая тень легла на предметы. Оправляю лампаду. Ярче – золотой сноп лучей. Зажигаю еще пред Божией Матерью душистую медовую свечу янтарно-желтого воску, привезенную оттуда, где мы бродили вместе. Бросаю несколько зерен ладана в глиняную кадильницу с тлеющими углями и вздуваю жар. Дымные волокна потянулись по всем направлениям; потом запутались друг в друге и смешались синеватым клубящимся облаком.

Пусть засыпает метелицею наружное окно. Так – хорошо. Так – ярче горит лампада внутри, благоуханнее клубится курево, ровнее пламя медвяной свечки. Снова я – с тобою. Каждый день воспоминаю что-нибудь о тебе, а потом сажусь писать. Так, изо дня в день, скользит к «тому бepeгy» жизнь моя, чтоб мог я, хотя бы оттуда, смотреть на тебя,

«любовью смерть и смертью страсти победивши»…

Сегодня – непрестанно на уме тот морозный и метельный день, когда мы шли с тобою в скит Параклит. Проходили лесом. Глубокий снег был едва выезжен, и мы ежеминутно увязали. Но все-таки добрались. Несколько дней запечатлелись, как целая жизнь. Пост, общая молитва пред большим распятием. Вставали по ночам; холодно. В потемках с трудом доходили до церкви, – по сугробам. При спуске вниз, под землю, спотыкались. В церкви – полу-темно, как в склепе. Помнишь ли старого-престарого схимонаха, совсем согбенного, – как преп. Серафим? Помнишь ли о. Павла, молодого запостившегося монаха, который приобщался вместе с нами? Уж и тогда было видно, что ему жить недолго; знаешь ли? он ведь действительно, скоро после того и умер, – от чрезмерного воздержания. Вместе с тобою приобщились; этим было положено зерно всего того, что я теперь имею. Ведь не напрасно столько раз говорил нам наш авва Исидор (–только после ухода его отсюда я начинаю понимать сокровенный смысл всегдашних, его упорных слов –):

«Брат от брата укрепляем, яко град тверд» (Притч.18:19). Вот это-то мне и хочется несколько осмыслить в настоящем письме.

Та духовная деятельность, в которой и посредством которой дается ведение Столпа Истины, есть любовь. Но это – любовь благодатная, проявляющаяся лишь в очищенном сознании. Нужно еще достичь ее, – долгим (– ох, долгим! –) подвигом. Чтобы стремиться к ней, – непредставимой для твари, – нужно получить начальный толчок и нужно иметь поддержку в дальнейшем движении. Толчком таким бывает столь обычное и столь непонятное рассудку откровение человеческой личности, – в восприемлющем это откровение являющее себя как любовь: «Любовь, – говорит Гейнрих Гейне, – это – страшное землетрясение души». Говорю любовь; слово это употребляю и не в том смысле, в каком ранее, ⁷⁰³ в письме четвертом, и – в том же, потому что эта любовь есть не то, что та, и, вместе, – предвосхищение той, ожидаемой. Любовь дает встряску целому составу человека, и после этой встряски, этого «землетрясения души», он может искать. Любовь приоткрывает ему двери горних миров, и тогда веет оттуда прохладою рая. Любовь показывает ему «как бы в тонком сне» лучезарный отблеск «обителей», – на мгновение сдергивает пыльный покров с твари, хотя бы в одной точке, и обнаруживает бого-зданную красоту ее; дает забыть о власти греха, выводит из себя, говорит властное «стой!» потоку мятущихся помыслов самости и толкает вперед: «Иди и найди во всей жизни то, что видел в полуочертаниях и на мгновение». Да, лишь на мгновение. И, возвратившись в себя, душа тоскует об утраченном блаженстве, томится сладким воспоминанием, как сказано:

Я помню чудное мгновенье

передо мной явилась ты,

как мимолетное виденье,

как гений чистой красоты.

Теперь душе предстоит выбор: или погружаться во грех, разъедающий личность, или же… украшать себя горнею красотою.

За моментом эроса, в Платоновском значении слова, открывается в душе φιλία, – высшая точка земли и мост к небу. Постоянно являя в лице любимого отблеск первозданной красоты, она снимает, хотя предварительно и условно, грани самостного от-особления, которое есть одиночество. В друге, в этом другом Я любящего, он находит источник надежды на победу и символ грядущего. И тут ему дается предварительное единосущие и, следовательно, предварительное ведение Истины. На эту-то вершину человеческого чувства и спускается небесная благодать той любви. Но, чтобы ясно представлять оттенки упоминаемых здесь понятий, необходимо вникнуть в содержание имеющихся на лицо греческих глаголов любви: язык одних только эллинов выражает непосредственно эти оттенки.

Четыре глагола любви существует в греческом языке для запечатления в слове различных сторон чувства любви; это именно: – ἐρᾶν, φιλεῖν, στέργειν и ἀγαπᾶν. ⁷⁰⁴

1°, – ἐρᾶν или, в поэтическом языке, ἐρᾶσθαι значит направлять на предмет всецелостное чувство, отдаваться предмету, для него чувствовать и воспринимать. Глагол этот относится к любви, страсти, к ревностному и даже чувственному желанию. Отсюда, ἔρως есть общее выражение для любви и ее пафоса, а также – для любовного желания.

2°, – φιλεῖν более всего подходит к нашему «любить» в его общем значении, и противополагается μισεῖν и ἐχθαίρειν. Оттенок, выражаемый этим глаголом любви, есть внутренняя склонность к лицу, выросшая из задушевной общности и близости, и поэтому φιλεῖν относится к каждому виду любви лиц, стоящих в каких-либо внутренне-близких отношениях. В частности, φιλεῖν (с- или без прибавления τῷ στόματι, устами) означает внешнее выражение этой внутренней близости, целовать. Как находящее свое удовлетворение в самой близости любящих, φιλεῖν включает в себя момент довольства, самонасыщенности; по объяснению древних лексикографов, φιλεῖν значит «ἀρκεῖσθαί τινι, μηδὲ πλεον ἐπιζητεῖν, – быть удовлетворенным чем, ничего более не искать». Но, с другой стороны, как чувство естественно-развивающееся, φιλεῖν не имеет никакого морального или, точнее, моралистического оттенка. – Φιλία, φιλότης означает дружественное отношение, нежное выражение любви, которое относится ко внутреннему расположению любящих. В частности, φίλημα – поцелуй.

3°, – στέργεῖν означает не страстную любовь или склонность к лицу или вещи, не позыв к объекту, определяющему наше стремление, а спокойное и непрерывное чувство в глуби любящего, так что, в силу этого чувства, любящий признает объект любви близко-принадлежащим ему, тесно с ним связанным и в этом признании обретает душевный мир; στέργεῖν относится к органической, родовой связи, не расторгаемой, в силу этой прирожденности, даже злом. Такова нежная, спокойная и уверенная любовь родителей к детям, мужа к жене, гражданина к отечеству. Соответственное со στέργεῖν значение имеет и производное στοργὴ.

4°, – ἀγαπᾶν указывает на любовь рассудочную, основывающуюся на оценкелюбимого и потому не страстную, не горячую и не нежную. Относительно этой любви мы можем дать себе отчет в рассудке, потому что в ἀγαπᾶν менее ощущений, привычек или непосредственной склонности, нежели убеждений. В общем словоупотреблении глаголов любви, ἀγαπᾶν есть речение наислабейшее и ближе всего подходящее к нашему ценить, уважать. И, чем более получает места рассудок, тем более слабнет сторона чувства. Тогда ἀγαπᾶν может значить далее «ценить правильно, не переоценивать». Так как оценка есть сравнение, выбор, то ἀγαπᾶν включает в себя понятие свободного, избирающего направления воли. – Было бы интересно уяснить этимон разбираемого слова, но, к сожалению, делавшиеся опыты корнесловия ἀγαπάω не дали никаких решительных или даже сколько-нибудь устойчивых выводов. По Шенкелю, ἀγαπάω связано с ἄγαμαι – изумляюсь, восхищаюсь и, быть может, с ἄγη – изумление, удивление, ἀγανός – достойный удивления, благородный, ἀγάλλω – прославляю, украшаю, γαίω – горжусь, радуюсь, γάνυμαι – радуюсь, веселюсь и с латинскими gau, gaudium, gaudere. ⁷⁰⁵ Если – действительно так, то ἀγαπᾶν, очевидно, означает «иметь свою радость в чем-нибудь». Но есть и иные объяснения. По Прелльвицу ἀγαπᾶν – из ἄγα (или ἄγαν), т. е. «весьма», «очень»; и из √ρα, входящего в πάομαι – беру, приобретаю, так что ἀγαπᾶν – « весьма брать, sehr nehmen» ⁷⁰⁶ в смысле – охотно, жадно. – Однако эта гипотеза Прелльвица отвергнута в дальнейших исследованиях Бругманна, Фикка и Лагеркранца. Подводя итоги, автор новейшего этимологического словаря Эм. Буазак заявляет, что этимология ἀγαπάω, – «obscure, темна». ⁷⁰⁷

Производные от ἀγαπάω: ἀγάπησις – любовь вообще, без отношения к чувственности или сердечности, и ἀγάπημα – любимый предмет.

Соотношение четырех глаголов любви таково: глагол ἀγαπᾶν во многом сходствует с φιλεῖν, но, как относящийся к рассудочно-моральной стороне душевной жизни, он не включает в себя идеи об охотном, непосредственно из сердца идущем действии, которое выявляло бы внутреннюю склонность; ἀγαπᾶν лишено усвоенных φιλεῖν оттенков «делать охотно», «лобызать»(поцелуй и есть одно из таких «охотных», непосредственных выражений чувства), обвыкнуть делать. Эта разница между φιλεῖν и ἀγαπᾶν у Аристотеля ⁷⁰⁸ характеризуется следующим сопоставлением обоих глаголов: καὶ ὁ φίλος τῶν ἡδέων, τὸ τε γὰρ φιλεῖν ἡδύ (οὐδεὶς γὰρ φίλοινος μὴ χαίρων οἴνῳ) καὶ τὸ φιλεῖσθαι ἡδύ φαντασία γὰρ καὶ ἐνταῦθα τοῦ ὑπάρχειν αὐτῷ ἀγαθόν εἶναι, οὖ πάντες ἐπιθυμοῦσιν οἱ αἰσθανόμενοι, τὸ δὲ φιλεῖσθαι ἀγαπάσθαι ἐστιν αὐτόν δι’ αὐτόν, т. е.: «и друг – из числа приятного, – говорит Аристотель: – любить ведь, приятно (всякий ведь любитель вина наслаждается им) и быть любимым – тоже приятно; ибо и здесь – представление о наличности у него [у любимого] блага, которого желают все знающие; быть же любимым – φιλεῖσθαι– значит быть ценимым – ἀγαπάσθαι – самому чрез себя», т. е. быть ценимым не по каким-нибудь внешним для самого любимого, причинам, а именно из-за него самого. ⁷⁰⁹

Таким образом, φιλεῖν есть склонность, соединенная с самим любимым лицом и вызванная близкою совместною жизнью и единством во многих вещах; ἀγαπᾶν же не есть склонность, соединенная с самим лицом, а скорее – с его признаками, с его свойствами, и потому – склонность несколько безличная, абстрактная. Поэтому-то φιλεῖσθαι может быть объяснено чрез ἀγαπᾶσθαι посредством прибавки αὐτόν δι’ ἑαυτόν. Ἀγαπῶν имеет в виду свойства лица; φιλῶν – самого его. Первый дает себе отчет в своей склонности, рассчитывает и взвешивает; у второго же она раскрывается непосредственно, любезна ему. Поэтому ἀγαπᾶν окрашивается морально, a φιλεῖν не принимает никакой моральной окраски: φιλεῖν ведь означает любовь естественной склонности, первоначально не свободную любовь, amare, a ἀγαπᾶν – любовь, как направление воли, определяемой рассудком, свободную любовь, diligere (в особенности этот последний момент ярко выразился в Библейском словоупотреблении) и потому ἀγαπᾶν, προαιρεῖσθαι, διώκειν употребляются Аристотелем синонимично. ⁷¹⁰

Что касается до отношения φιλεῖν κ ἐρᾶν, то они тоже во многом сходственны по содержанию, но только ἐρᾶν относится к аффективной, чувственной и патологической стороне любви, a φιλεῖν – ко внутренней проникновенности и близости.

Наконец, στοργὴ обозначает не вспыхнувшую страсть, ἔρως, ⁷¹¹ и не возникшую личную склонность к человеку, φιλία, и не теплую оценку его качеств, ἀγάπη, – одним словом, не чувство возникающее у человека, как особливой личности, а от природы присущие человеку, как члену рода, приверженность, нежность и обходительность в отношении лиц, с которыми существуют бытовые, корневые, под-личные связи: στοργὴ есть чувство, по преимуществу, родовое, тогда как прочие, т. е. ἔρως, φιλία, ἀγάπη – личны.

Подводя итог, в φιλεῖν можно отметить следующие черты:

1°, – непосредственность происхождения, основанного на личномсоприкосновении, но не обусловленного одними лишь органическими связями, – естественность.

2°, – проникновенность в самого человека, а не только оценка его качеств.

3°, – тихий, задушевный, нерассудочный характер чувства, но в то же время и не страстный, не импульсивный, не безудержный, не слепой и не бурный.

4°, – близость, и притом личная, нутряная.

Итак, греческий язык различает четыре направления в любви: стремительный, порывистый ἔρως или любовь ощущения, страсть; нежную, органическую στοργὴ или любовь родовую, привязанность; суховатую, рассудочную ἀγάπη или любовь оценки, уважение; задушевную, искреннюю φιλία или любовь внутреннего признания, личного прозрения, приязнь. В сущности, ни одно из этих слов не выражает той любви дружбы, о которой идет речь в настоящем письме, – любви совмещающей в себе моменты φιλία, ἔρως и ἀγάπη, что отчасти и пытались выразить древние сложным словом φιλοφροσύνη. Но, во всяком случае, изо всех слов ближе всего подходит сюда φιλεῖν с производными. В виду этого выясним несколько этимон и словоупотребление φίλος, сравнительно с синонимичными словами той же основы.

Φίλος происходит от местоименного корня ΣƑΕ (– звучащего в русском «свой» –), дающего начало четырем синонимам:

Следовательно, по основе, φ-ι-λ-ο-ς означает «своего» человека, человека близкого. Но ведь и прочие производные от основы ΣƑΕ означают «своего». Какой же оттенок дифференцирует φίλος от каждого из них?

1°, – гомеровское Ƒέται – это те лица, с которыми часто встречаются, имеют обычно тесное обхождение. Можно было бы передать Ƒέται собирательным «знать», обозначающим круг знакомства, приятелей, вообще всех известных, знакомых лиц и употребляющимся в воронежском наречии; ⁷¹²это – то же, что и древнее церковнославянское «знаемые», – как например в Пс.87:19: «удалил еси от Мене друга и искренняго и знаемых моих от страстей».

2°, – ἑταῖροι у Гомера означает союзников, – тех, которые имеют общее предприятие; поэтому уже Аристарх объяснил ἑταῖροι чрез συνεργοί – со-работники. Ἔτης – более древняя форма того же слова ἑταῖρος, но не ограниченная в своем содержании посредством какого-либо суффикса. Ἑταιρία и ἑταιρεία – союзничество.

Равнозначащее с ἑταῖρος старинное русское товар, т. е. товарищ, равно как и ласкательные формы этого слова товарищ, товариш, товарушпроисходит, по объяснению Ст. Микуцкого, ⁷¹³ от √var – крыть, закрывать – и означает, собственно, защита, защитник. Русское старинное товар, товары, т. е. лагерь, воинский стан, значит, собственно, защита. Подобно тому и мадьярское vár – крепость, укрепление означает, собственно, защита. Что же до частицы «то», – она есть указательное местоимение, звучащее в: русском то-пыриться (ср. пыриться); литовском toligus (ср. ligus) – равный, ровный»; польском тояд (tojad, ср. яд) – ядовитое растение; чешском roztomily (roz to mily) – весьма милый. Это «то», по всей вероятности, тождественно с членом-определителем, употребляемым в болгарском языке и доселе хранящимся в некоторых северных наречиях языка русского, – особенно в костромском.

3°, – φίλος – друг, – тот, с которым мы связаны связью взаимной любви; φιλία – дружба. Соотношение φίλος с ἑταῖρος таково: в отношении к φίλος бывают всегда хорошо настроены, ибо, за отсутствием этого хорошего настроения, φίλος перестает быть для нас таковым; напротив, ἑταῖροι – друзья случая, – друзья, как такие, с которыми лишь преследуют сообща предпринятую общую задачу. Следовательно, если φίλος и ἑταῖρος противополагаются друг другу, то первое слово означает тесно и внутренно привязанного посредством любви, а второе – только лишь товарища; и даже: ἑταῖρος иногда означает лишь политического со-партийного союзника. Ἑταῖροι связаны временною, случайною и внешнею связью, a φίλος – неразрывною (– по крайней мере она должна быть такою –), внутренно-необходимою и духовною. В этом смысле правильно равенство:

φίλος = πιστός ἑταῖρος,

друг – верный товарищ, верный до конца и во всем; поэтому πειρᾶσθαι φίλων – испытывать друзей есть знак недоверия и недостатка дружбы.

Об этом различии ἑταῖρος и φίλος говорили уже древние грамматики. Так, по Аммонию, «ἑταῖρος и φίλος – различны. Φίλος ведь есть и ἑταῖρος; ἑταῖρος – не совсем φίλος. Поэтому и о ветре говорит Гомер (Oд. II, 7): «Надувающего паруса подлинного товарища», и иначе: φίλος обыкновенно называются все соблюдающие относительно друг друга обязанности τῆς φιλίας; ἑταῖρος же – вообще находящиеся в сожительстве и в соработничестве – ἐν συνηθείᾳ καὶ ἐν συνεργίᾳ».

4°, – Наконец, слово ἴδιος означает «свой собственный», в противоположность тому, что нам обще со многими, т. е. κοινός, δημόσιος и т. п.; ἴδιος есть своеобразность, т. е. лицо или вещь в противоположении их к другим, имеющим свою особую природу.

Таково естественное, человеческое значение глаголов любви и их производных. Но Св. Писание, восприняв некоторые из них, придало им в своем словоупотреблении новое содержание, одухотворило их и насытило идеей благодатной, божественной любви, причем внутренняя энергия слова стала обратно пропорциональною той человеческой энергии, которая связывалась со словом в языке классическом. ⁷¹⁴

Слова ἐρᾶν, ἔρως почти исключены из книг Ветхого Завета (у LXX-ти) и вовсе не допущены в книги Нового Завета. Нужно однако заметить, что и термины ἔρως, ἐρᾶν нашли себе место в писаниях подвижнических. Отцы-мистики, как то Григорий Нисский, Николай Кавасила, Симеон Новый Богослов и другие ⁷¹⁵пользуются этими терминами для обозначения высшей любви к Богу; напомню в частности, что у Симеона Нового Богослова целое обширное сочинение о любви к Богу даже названием имеет Ἔρωτες, т. е. «Эросы». – Φιλεῖν в Священном Писании одухотворилось и стало выражать христианские отношения любви, опирающиеся на личную склонность и личное общение. – И, наконец, бесцветное и сухое ἀγαπᾶν наполнилось духовною жизнью, а в новообразованном, нарочито библейском ἀγάπη стало выражать проникновенную, вселенскую любовь, – любовь высшей духовной свободы. – В некоторых случаях φιλεῖν и ἀγαπᾶν почти взаимозаменимы; в других же – они дифференцируются. Так, где дело идет о заповеди любви к Богу и к ближним, там всегда говорится ἀγαπᾶν; и о любви к врагам стоит толькоἀγαπᾶν, но никогда – φιλεῖν. Напротив, об интимно-личной любви Господа к Лазарю (Ин.11:3, 5, 36), равно как и об отношениях Его к Любимому Ученику (Ин.20:21, ср. Ин.13:23, 19:26, 21:7) говорится попеременно φιλεῖν и ἀγαπᾶν.

Словоупотребление ἀγαπᾶν в новозаветном языке представляется вкратце следующим образом:

а) ἀγαπᾶν ставится повсюду там, где дело идет о направлении воли (Мф.5:41, 44, 1:9 и др.), а также, – где склонность покоится на решении воли, на выборе объекта любви (Евр.1:9; 2Кор.9:7; 1Пет.3:15; Ин.13:19, 12:43, 21:15–17; Лк.6:32). Чтобы хоть что-нибудь понять из беседы Господа с Петром (Ин.21:15–17), столь решающей, – по мнению католиков, – для обоснования их притязаний, необходимо считаться с разницею значений того или другого глагола любви. Воскресший Господь Своим двукратным вопросом указывает Петру, что он нарушил дружескую любовь – φιλία – к Господу и что теперь можно спрашивать с него лишь обще человеческой любви, лишь той любви, которую всякий ученик Христов необходимо оказывает всякому, даже своему врагу; в этом-то смысле Господь и спрашивает: ἀγαπᾷς με. Смысл вопроса очевиден; но, чтобы выразить его по-русски, требуется распространение текста, хотя бы такое: «Когда-то ты считался Моим другом. Теперь, после твоего отречения от Меня, даже и говорить о дружеской любви не стоит. Но есть другая любовь, которую должно питать ко всем людям. Имеешь ли ты ко Мне, по крайней мере, такую любовь?». Но Петр даже слышать не хочет такого вопроса и твердит о подлинности своей личной, дружеской любви: «Φιλὦ σε – я друг Тебе». Вот почему он «опечалился», когда, несмотря на это двукратное заверение в его φιλία к Господу, Последний согласился лишь говорить о такой любви, и только теперь, при третьем вопрошании, сказал ему, скорее всего, тоном укора и недоверия: «Φιλεῖς με; – ты друг мне?». Сперва Господь вовсе не говорил о дружбе, и Петр относился к его вопросу спокойно. В Своей обще человеческой любви к Господу он был настолько уверен, что сомнение в ней его не задевало, и он даже не считал нужным отвечать на тайный, безмерно-деликатный упрек, сквозивший в этих словах, – на фигуру умолчания. Быть может, он даже не понимал или не хотел понимать Господа в таком смысле. Так было дважды. Тогда Господь раскрывает Свою тайную мысль и прямо спрашивает о любви дружеской. Это-то и огорчило Апостола; «он восскорбел, что, – на третий раз, – Иисус спросил его: «Ты друг Мне?»» (Ин.21:17а). Так и улавливает ухо в прерывающемся его ответе слезы: «Господи! все Ты знаешь. Ты знаешь, что я – друг Тебе – σύ γιγνώσκεις ὅτι φιλῶ σε» (Ин.21:17б). – Имея в виду нетождественность слов ἀγαπᾶν и φιλεῖν, едва ли можно понимать всю эту беседу как восстановление Петра в его апостольском достоинстве. Трудно допустить подобный смысл уже потому, что Петр поступил нисколько не хуже (– если только не лучше –) в отношении своего Учителя, нежели остальные апостолы и, значит, если Петр потерял свое апостольство, то, не менее его, – и все прочие. Ниоткуда не видно и того, чтобы он, в качестве отступника, был отлучен от общения с «двенадцатью»; напротив, ни он на себе, ни другие на нем не видят какой-либо чрезвычайной вины. Но в чем, действительно, нуждался Петр, – так это в восстановлении дружеских, личных отношений к Господу. Ведь Петр не отрекся от Иисуса, как от Сына Божия, не сказал, что отказывается от веры в Него, как Мессию (– да этого с него и не спрашивали –). Нет, но он оскорбил Господа, как друг своего друга, и потому нуждался в новом завете дружбы. – Короче говоря, разбираемое место вовсе не говорит о церковно-домостроительных событиях, – будем ли мы разуметь их как восстановление Петра в апостольстве, или как дарование ему чрезвычайных полномочий, – а касается исключительно личной судьбы и жизни Апостола. Оно назидательно, но не догматично, так что напрасно подчеркивают его католики. Только что сказанным объясняется, почему Евангелист счел возможным вынести 21-ую главу за общую раму изложения: очевидно, он не видел в ней чего-то непреложно-важного, а этого не могло бы быть при католическом ее понимании.

б) ἀγαπᾶν употребляется там, где имеет место избрание и, как отрицательное избрание, не-принятие в расчет, – eligere и negligere (Мф.6:24; Лк.16:13; Рим.9:13). Так, ὁ υἱός μου ἀγαπητός (Лк.9:35, ср. Мф.12:18) имеет параллелью Ис.42:1, причем это место у LXX-ти передано чрез ὁ ἐκλεκτός μου.

в) ἀγαπᾶν употребляется и там, где речь идет о свободной – не органической – жалости (Лк.7:5; 1Сол.1:4 и др.).

г) наконец, ἀγαπᾶν относится к исторически-явленному отношению христиан друг к другу.

Что же касается до ἀγάπη, – сло́ва, как сказано, вполне чуждого внебиблейскому, древнему светскому языку, ⁷¹⁶ то оно означает такую любовь, которая чрез решение воли избирает себе свой объект (dilectio), так что делается само-отрицающимся и сострадательным отданием себя для и ради него. Таковая, жертвенная любовь на светской почве известна лишь как порыв, как нездешнее дуновение, но не как определение жизненной деятельности. Этим-то библейская ἀγάπη являет себя с чертами не человеческими и условными, а божескими и абсолютными.

Четверица слов любви – это одна из великих драгоценностей сокровищницы эллинского языка, и едва ли можно одним взглядом охватить весь круг преимуществ, доставляемых жизнепониманию этим совершенным орудием. Другие языки не могут похвалиться даже подобным чем-нибудь в области идеи любви; отсюда – бесконечные и бесполезные прения и трения, отсюда же – потребность выдумать хотя бы суррогат эллинской четверицы, т. е. при помощи нескольких слов создать термин равносильный греческому одному слову.

Такие сложные термины предлагает Арнольд Гейлинкс в своей «Этике», вышедшей в 1665 году. ⁷¹⁷ Он, именно, устанавливает следующие четыре вида любви:

Amor affectionis – любовь чувства,

Amor benevolentiae – любовь благожелания,

Amor concupiscentiae – любовь влечения,

Amor obedientiae – любовь уважения.

В сравнении с греческими словами любви соотношение было бы приблизительно таково, что нужно было бы приравнять:

amor affectionis и φιλία,

amor benevolentiae и ἀγάπη,

amor concupiscentiae и ἔρως,

amor obedientiae и στοργὴ.

Надо упомянуть, при этом, что Гейлинкс признает еще формальную возможность пятого вида любви, которую он называет amor spiritualis и которую он характеризует как пассивную любовь бесплотного существа, – как любовную страсть чистого духа. Но эту отвлеченную любовь он почти не признает за величину реальную, почему, вероятно, и не вводит ее в окончательную классификацию видов любви. Что же касается до нас, то мы готовы признать, что, быть может, и есть особая любовь, свойственная бестелесной, «астральной», – но не духовной от того, – организации, и что она, быть может, находит свое осуществление в явлениях медиумического экстаза у спиритов, хлыстов, некоторых мистиков и т. д. Но это состояние слишком мало обследовано и непосредственно нам не нужно: – позволю себе оставить его без рассмотрения. ⁷¹⁸

Дадим схему, суммарно представляющую воззрения Гейлинкса на любовь; заметим при этом, что некоторые легкие противоречия этой таблички объясняются двукратной обработкой его «Этики»: сама «Этика» относится к 1665-му году, а «Примечания» к ней – к 1675-му. ⁷¹⁹

Двойным скрепом объединяется и сдерживается религиозное общество. Во-первых, это – личная связь, идущая от человека к человеку и опирающаяся на ощущение сверх-эмпирической реальности друг друга у членов общества, как само-бытных единиц, как монад. Во-вторых, этим скрепом бывает восприятие друг друга в свете идеи о целом обществе, и тогда уже не единичная личность, сама по себе, а все общество, проецируемое на личность, является объектом любви. Для античного общества такими двумя скрепами были ἔρως, как сила личная, и στοργὴ, как начало родовое; именно в них лежал метафизический устой общественного бытия. Напротив, естественною почвою для христианского общества, как такого, стали φιλία, в области личной, и ἀγάπη, – в общественной. Та и другая сила одухотворяется и претворяется, насыщаемая благодатью, так что даже брак, этот нарочитый приемник для στοργὴ, и древняя дружба, где преимущественно являлся ἔρως, в христианстве окрасились в цвет одухотворенных ἀγάπη и φιλία.

Сто́ит прочитать непосредственно один за другим три диалога, под одним и тем же заглавием «Пир», – Ксенофонта, Платона и св. Мефодия Олимпийского, ⁷²⁰ – чтобы это облагорожение и одухотворение понятий любви выступило с удивительной пластичностью. И такое сопоставление тем нагляднее, что все три диалога написаны по одной литературной схеме и каждый последующий является сознательным подъемом над предыдущим. Можно сказать, что все три диалога – этажи одного дома, построенные на разных высотах, но имеющие приблизительно тождественное расположение комнат. И, в то время как в диалоге Ксенофонта рассматривается жизнь животная, в диалоге Платона – жизнь человеческая, а у св. Мефодия – жизнь ангельская. Так, сохраняя тот тип организации, который присущ человеку, то соотношение сил и способностей, которое заложено в его природе, человек подымается выше и выше, «к почести вышнего звания» и одухотворяет все жизнедеятельности своего существа.

Агапическая сторона христианского общества, – находя себе воплощение в первохристианской экклесии, ⁷²¹ в приходе, в киновии (κοινο-βία = обще-житие) монашеской, – своим высшим выражением имеет вечери любвиили агапы, ⁷²² завершающиеся явно-мистическим, даже мистериальным, со-вкушением Пречистого Тела и Честной Крови. В этом цветеэкклезиальной жизни – источник, питающий и всю прочую жизнедеятельность экклесии, начиная от каждодневного мученичества взаимного ношения тягостей и до кровавого исповедничества включительно. Такова, говорю, агапическая сторона жизни. Филическая же – воплощается в отношениях дружбы, расцвет свой находящих в сакраментальном брато-творении и со-вкушении св. Евхаристии и питающихся этим вкушением для со-подвижничества, со-терпения и со-мученичества.

Обе стороны церковной жизни, т. е. сторона агапическая и сторона филическая, братство и дружество, во многом протекают параллельнодруг другу; можно было бы указать ряд таких форм и схем, которые одинаково относятся, как к той, так и к другой области. Основываясь на этимологии, правда маловероятной, можно сказать, что брат – братель бремени жизненного, ⁷²³ тот, кто берет на себя крест другого. Таково или нет происхождение слова брат, во всяком случае, по существу, брат естьбратель бремени. Но таков же именно и друг. А, с другой стороны, если друг – другое Я, то разве нельзя сказать того же и о брате. В точках высшей многозначительности, на вершинах своих, обе струи, братство и дружество, стремятся даже совсем слиться; это и понятно, ибо приобщение ко Христу чрез таинство св. Евхаристии есть источник всякой духовности. Но, тем не менее, они несводимы друг на друга; каждая по-своему необходима в церковной экономии, подобно тому и в связи с тем, как каждое по-своему необходимы и личное творчество и непрерывность предания: сочетание их дает двуединство, но не смешение, не отождествление. Для христианина всякий человек – ближний, но вовсе не всякий – друг. И враг, и ненавистник, и клеветник – все же ближний, но даже и любящий – не всегда друг, ибо отношения дружбы глубоко индивидуальны и исключительны. Так, даже Господь Иисус Христос называет апостолов своими «друзьями» лишь пред расставанием с ними, совсем на пороге своей крестной муки и смерти (Ин.15:15). Следовательно, наличность братьев, как бы любимы они ни были, не устраняет еще необходимости друга, и – наоборот. Напротив, потребность в друге – еще жгучее от наличности братьев, а данность друга включает в себя необходимость братьев. Ἀγάπη и φιλία только при недостаточной силе своей могут казаться почти одним и тем же, подобно тому как лишь нечистыйбрак «похож» на, – нечистое! – девство, а в пределе своем есть антиномически-сопряженная пара к пределу девства. Но, чем ярче и красочнее «раскрывшийся цветок души», тем очевиднее, тем бесспорнее антиномичность двух сторон любви, их двойственная сопряженность. Чтобы жить в среде братии, надо иметь Друга, хотя бы далекого; чтобы иметь Друга, надо жить в среде братии, по крайней мере быть с ними духом. В самом деле, чтобы ко всем относиться, как к самому себе, надо хоть в одном видеть себя, осязать самого себя, необходимо воспринимать в этом одном уже осуществленную, – хотя бы и частично, – победу над самостью. Таким одним и является Друг, агапическая любовь к которому есть следствие филической любви к нему. Но, с другой стороны, чтобы филическая любовь к Другу не выродилась в своеобразное себялюбие, чтобы Друг не стал просто условием уютной жизни, чтобы дружба имела глубину, необходимо проявление вовне и раскрытие снаружи тех сил, которые даются дружбою, т. е. необходима агапическая любовь к братьям. Φιλία в общецерковной экономии (где личности – «три меры муки», а Церковь – «женщина») есть «закваска», ἀγάπη же – предохраняющая от разложения «соль»человеческих отношений: без первой нет брожения, творчества церковного человечества, нет движения вперед, нет пафоса жизни; а без второй – нет безгнилостности, собранности, чистоты и неповрежденности этой жизни, – нет хранения устоев и уставов, нет уклада жизни.

В своих пред чувствиях грядущего христианства древность выдвигала и ту, и другую сторону церковной жизни. Нет надобности, конечно, указывать примеры. Полезнее отметить двумя-тремя беглыми чертами, как последующая мысль смотрела на дружбу (говорю: «на дружбу», ибо отношение ее к братству достаточно известно и не нуждается в напоминаниях ⁷²⁴).

Открывающееся в сознании друзей их мистическое единство проникает собою все стороны жизни их, озолачивает и каждодневное. Отсюда выходит, что и в области простого соработничества, просто товарищества Друг делается величиною большею по своей ценности, нежели последняя того эмпирически стоит. Помощь Друга приобретает таинственный и любезный сердцу оттенок; выгода от него делается святынею. Эмпирическое дружбы перерастает себя, упирается в небо и врастает корнями в земные, ниже-эмпирические недра. Может быть, – да и не может быть, а конечно, – в этом именно лежит причина той настойчивости, с которою и древние и новые, – и христиане, и иудеи, и язычники – восхваляли дружбу в ее утилитарном, воспитательном и житейском моменте.

«Двум лучше, чем одному, так как у них есть доброе вознаграждение за труд их; потому что, если они упадут, то один поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его. Также, если лягут двое, то тепло им; а одному как согреться? И если станет пересиливать кто-нибудь одного, то двое противостанут ему. И нитка втрое сплетенная, не скоро порвется» (Еккл.4:9–12). Это – относительно жизненной взаимопомощи. Но далее: взаимным трением и приспособлением друзья воспитывают друг друга: «железо острит железо и человек острит взгляд друга своего» (Притч. 27:17). Самая близость друга радостна: «Масть и курение радуют сердце, но сладкая речь друга лучше душистого дерева» (Притч. 27:9). Друг – опора и покров в жизни: «верный друг – крепкая защита; кто нашел его, нашел сокровище. Верному другу нет цены, и нет меры доброте его. Верный друг – врачевство для жизни, и боящиеся Господа найдут его. Боящийся Господа направляет дружбу свою так, что каков он сам, таким делается и друг его» (Сиp.6:14–17).

Чрез утилитарно-практические соображения о выгоде и приятности дружбы тут явно сквозит духовная оценка дружбы, и она выступает еще более явно и ясно, если вспомнить те обязанности, которые требуются в отношении к другу. Истинный друг узнается лишь в несчастии: «друг любит во всякое время и сделается братом во время бедствия» (Притч. 17:17). Должно быть верным другу: «Не покидай друга твоего» (Притч. 27:10), говорит Премудрый, а Сын Сирахов высказывает ту же мысль полнее: «Не оставляй старого друга, ибо новый не может сравниться с ним: друг новый – то же, что вино новое; когда оно сделается старым, с удовольствием будешь пить его» (Сир.9:12–13). Помощь другу есть «приношение Господу» (Сир.14:11), и потому, «прежде, нежели умрешь, делай добро другу, и по силе твоей простирай твою руку, и давай ему. Не лишай себя доброго дня, и часть доброго желания да не пройдет мимо тебя» (Сир.14:13–14); и еще: «Не забывай друга в душе твоей, и не забывай его в имении твоем» (Сир.37:6).

Друзья связаны теснейшим единством: «иной друг более привязан, чем брат» (Притч. 18:24), и поэтому дружба ничем не может быть разрушена, кроме как тем, что направлено прямо против самого единства друзей, что ударяет в сердце Друга, как Друга, – вероломством, издевательством над самою дружбою, над святынею ее: «Наносящий удар глазу вызывает слезы, а наносящий удар сердцу возбуждает чувство болезненное. Бросающий камень в птиц, отгонит их; а поносящий друга расторгнет дружбу. Если ты на друга извлек меч, не отчаивайся: ибо возможно возвращение дружбы. Если ты открыл уста против друга, не бойся: ибо возможно примирение. Только поношение, гордость, обнаружение тайны и коварное злодейство могут отогнать всякого друга» (Сир.22:21–25); «Открывающий тайны потерял доверие, и не найдет друга по душе своей. Люби друга, и будь верен ему. А если откроешь тайны его, не гонись больше за ним. Ибо как человек убивает своего друга, так ты убил дружбу ближнего. И как ты выпустил бы из рук своих птицу, так ты упустил друга, и не поймаешь его. Не гонись за ним, ибо он далеко ушел, и убежал, как серна из сети. Рану можно перевязать, и после ссоры возможно примирение. Но кто открыл тайны, тот потерял надежду на примирение» (Сир.28:16–22). И, наконец, другу должно принадлежать высшее доверие и высшее прощение. Услышав слово на друга своего, «расспроси друга твоего, может быть, не сделал он того; и если сделал, то пусть вперед не делает. Расспроси друга, может быть, не говорил того; и если сказал, то пусть не повторит того. Расспроси друга, ибо часто бывает клевета. Не всякому слову верь» (Сир.19:13–16). Высшее доверие, какое можно оказать человеку, это, – несмотря на худые суждения о нем, несмотря на явные факты, свидетельствующие против него, несмотря на всю действительность, говорящую против него, – все же верить в него, т. е. принимать на вид лишь суждение его собственной совести, его собственные слова. А высшее прощение – в том, чтобы, и это приняв, вести себя так, как если бы не было ничего, забыть о происшедшем. Такое доверие и такое прощение нужно оказывать другу. Вот почему он – самое близкое к сердцу существо; вот почему Библия, желая указать на внутреннюю близость Моисея к Богу, называет его « другом Божиим» (Исх.32:11; Иак.2:23). Библия показывает и осуществление этого идеала дружбы в живой действительности. Разумею трогательную до остроты дружбу Давида с Ионафаном, изображенную в словах не многих, но, быть может, от того именно трогательных до боли: «Как будто для меня именно написанных», – подумает о них каждый.

«… душа Ионафана прилепилась к душе его (Давида), и полюбил его Ионафан, как свою душу. – Ионафан заключил с Давидом союз, ибо полюбил его , как свою душу. И снял Ионафан верхнюю одежду свою, которая была на нем, и отдал ее Давиду, также и прочие одежды свои и меч свой, и лук свой, и пояс свой» (1Цар.13:1, 3–4). «Чего желает душа твоя, я сделаю для тебя», – говорил Ионафан Давиду (1Цар.20:4). «Ты принял раба своего в завет Господень с тобою; и если есть какая вина на мне, то умертви ты меня» (1Цар.20:8). «И снова Ионафан клялся Давиду своею любовью к нему: ибо любил его, как свою душу» (1Цар.20:17). «Давид пал лицом своим на землю, и трижды поклонился; целовали они друг друга, и плакали оба вместе, но Давид плакал более» (1Цар.20:41).

Потрясающие стоны 87-го Псалма обрываются воплем, – о друге. Для всяких скорбей находятся слова, но потеря друга и близкого – выше слов: тут – предел скорби, тут какой-то нравственный обморок. Одиночество – страшное слово: «быть без друга» таинственным образом соприкасается с «быть вне Бога». Лишение друга – это род смерти. «Господи, Боже спасения моего! днем вопию и ночью пред Тобою. – Душа моя насытилась бедствиями, и жизнь моя приблизилась к преисподней. Я сравнялся с нисходящими в могилу; я стал, как человек без силы между мертвыми брошенный, – как убитые, лежащие во гробе, о которых Ты уже не вспоминаешь и которые от руки Твоей отринуты. Ты положил меня в ров преисподний, в мрак, в бездну… Око мое истомилось от горести; весь день я взывал к Тебе, Господи, простирал к Тебе руки мои… Я несчастен и истаеваю с юности; несу указы Твои и изнемогаю. Надо мною прошла ярость Твоя, устрашения Твои сокрушили меня, всякий день окружают меня, как вода: обличают меня все вместе. Ты удалил от меня друга и искреннего: знакомых моих не видно».

Царь-Пророк в своих Псалмах строит мост от Ветхого Завета к Новому. Так и дружба его с Ионафаном решительно подымается над уровнем утилитарной дружбы Ветхого Завета и предвосхищает трагическую дружбу Нового. Тень глубокого, безысходного трагизма легла на этого Предка Христова; и честная земная дружба от этой тени сделалась бесконечно углубленной и бесконечно сладкой для нашего, имеющего Евангелие, сердца. Мы полюбили трагизм: «сладкая стрела христианства ноет в нашем сердце», как говорит В. В. Розанов.

Антиномия ἀγάπη-φιλία намечалась уже в книгах Ветхого Завета. Может быть, ее смутно провидели и эллинские «христиане до Христа». Но полностью она впервые открылась в той Книге, в которой безумно-ясно и спасительно-остро выявились антиномии духовной жизни, – в Евангелии.

Равно-мерная любовь ко всем и к каждому в их единстве – сосредоточенная в один фокус любовь к некоторым, даже к одному в его выделении из общего единства; явность пред всеми, открытость со всеми – эзотеризм, тайна некоторых; величайший демократизм – строжайший аристократизм; безусловно все – избранные и из избранных избранные; «проповедуйте Евангелие всей твари» (Мк.16:15, ср. Кол.1:23) – «не мечите бисера пред свиньями»; одним словом, ἀγάπη-φιλία, – таковы антиномичные двоицы Благой Вести. Сила Евангелия – в том, что оно всем доступно, не нуждается в истолкователе; то сила его – и в том, что оно насквозь эзотерично, что тут ни одного слова правильно нельзя понимать без «преданий старцев», без истолкования духовных наставников, преемственно передающих от поколения к поколению смысл Евангелия. Книга, прозрачная как хрусталь, есть в то же время Книга за семью печатями. Все равны в христианской общине, и, в то же время, вся структура общины иерархична. Около Христа – несколько концентрических слоев, ведающих все больше и глубже по мере своего сужения. Снаружи – внешние «толпы народа»; затем идут «окружавшие Христа; затем – тайные ученики и сторонники вроде Никодима, Иосифа Аримафейского, Лазаря с сестрами, женщин, ходивших за Господом и т. д.; далее – избранные: «семьдесят», за ними – «двенадцать», еще за ними – «трое», т. е. Петр, Иаков и Иоанн и, наконец, «один», «которого любил Господь» (Ин.13:23, 19:26, 20:2, 21:7, 20). Таково характерное построение священной общины учеников Христовых. Напоминать ли, далее, проповедь притчами, ограничение круга свидетелей тем или другим концентрическим слоем, объяснение притчи наедине?

«Ученики же Его спросили у Него: «Что бы значила притча сия?» – Он же сказал: «Вам дано знать тайны Царства Божия, а прочим – в притчах, чтобы (– читающий да разумеет! –) они видя не видели и слыша не слышали – ἳνα βλέποντες μὴ βλέπωσιν καὶ ἀκούοντες μὴ συνιῶσιν»» (Лк.8:10). (Ν. В.).

И все-таки, если это и многое другие доказывает несомненную эзотеричность христианства, ⁷²⁵, то не меньшее количество данных (– они хорошо известны! –) доказывает полную его экз отеричность. Экз отеризм и эзотеризм не совместимы рассудочно и примиряются лишь в самой таинственной жизни христианской, а не в рассудочных формулах и рациональных схемах.

Дружественная, филическая структура братской, агапическойобщины христиан характеризует собою не только иерархическое и филархическое отношение со-членов ее по направлению к центру, но и мельчайшие обломки общины. Подобно кристаллу, община не дробится на аморфные, уже некристаллизованные, – на омиомерные или подобно-целые части. Предел дробления – не человеческий атом, от себя и из себя относящийся к общине, но общинная молекула, пара друзей , являющаяся началом действий, подобно тому как такою молекулою языческой общины была семья. Это – новая антиномия, – антиномия личности-двоицы. С одной стороны, отдельная личность – все; но, с другой, она – нечто лишь там, где – «двое или трое». «Двое или трое» есть нечто качественно высшее, нежели «один», хотя именно христианство же создало идею абсолютной ценности отдельной личности. ⁷²⁶ Абсолютно-ценною личность может быть не иначе как в абсолютно-ценном общении, хотя нельзя сказать, чтобы личность была первее общения, или общение – первее личности. Первичная личность с первичным общением, – рассудочно исключающие друг друга, – даны в жизни церковной, как факт, – зараз. И если в возникновении той или другого мы не можем мыслить их онтологической равносильности, то в осуществленной действительности мы тем менее способны мыслить их онтологически не равносильными. Духовная жизнь личности неотделима от предварительного ее общения с другими, но самое общение непонятно вне уже имеющейся духовной жизни. Эта связанность общения и духовной жизни выразительно указана в Святой Книге.

Призвав «двенадцать» учеников, Господь посылает их на проповедь по два,– καὶ ἤρξατο αὐτοὺς ἀποστέλλειν δύο δύο – причем это отправление по дваставится в связь с дарованием власти над нечистыми духами, т. е. харизмы, – первее всего, – целомудрия и девственности: «и призывает их … и начал посылать по два,… и дал им власть над духами нечистыми…» (Мк.6:7).

Точно таково же было отправление «семидесяти»; избрав «семьдесят» Господь тоже послал их по два, – καὶ ἀπέστελειν αὑτοὺς ἀνὰ δύο (Лк.10:1), – причем тоже даровал им дар исцеления (Лк.10:9) и власть над бесами (Лк.10:17, 19–20). Кроме того, в разбираемых текстах Мк. и Лк. содержится подразумеваемый намек и на ведение тайн Царствия, хотя бы на частичное: ведь тут говорится об отправлении на проповедь, а проповедь предполагает такое ведение. Не случайно также, надо полагать, и отправление Иоанном Крестителем ко Христу двух своих учеников (Мф.11:2), когда надо было духовно прозреть в Личность Иисуса и определить, Христос ли Он. Впрочем, надо оговориться, что это место – «посла два от ученик своих, рече ему – πέμψας δύο τῶν μαθητῶν αὐτοῦ εἶπεν αὐτῷ» – иною критикою текста ⁷²⁷ исправляется так: «послав сказал ему чрез учеников своих, διὰ τῶν μαθητῶν αὐτοῦ». Но это исправление, если оно и имеет текстуальные основания, однако не меняет смысла, ибо парное число посланных учеников Иоанна подтверждается у Лк.7:18: «Иоанн, призвав двоих из учеников своих, послал к Иисусу спросить – καὶ προσκαλεσάμενος δύο τινας τῶν μαθητῶν αὐτοῦ ὁ Ἰωάνης ἔπεμψεν πρὸς τὸν Κύριον λέγων».

Итак, ведение тайн, т. е. духоносность обращенная, так сказать, внутрь,равно как и чудотворение, т. е. духоносность обращенная, так сказать, наружу, или, короче, духоносность вообще – имеет основою пребывание учеников по два. «Двое» не есть «один да один», но нечто по существу большее, нечто по существу более многознаменательное и могучее. «Двое» ⁷²⁸ – это новое соединение химии духа, когда «один да один» («опара» притчи) преобразуются качественно и образуют третье(«вскисшее тесто»).

Эта мысль, – развернутая, – красною нитью проходит через всю 18-ую главу Мф. Но я отмечу лишь некоторые сочленения из связи мыслей.

В виду разговоров учеников Христовых о согрешающем брате Господь указывает на их власть вязать и решить (Мф.18:18). Но так как сущность этой власти – в духовном ведении тайн Царствия, в постижении духовного мира и воли Божией, ⁷²⁹ то внутреннее ударение 18-го стиха – именно напомнить ученикам о гнозисе их, о их духовности. А далее, в непосредственно-следующем стихе 19-м, Господь как бы парафразирует Свою мысль, переводя только что высказанное Им – на лад иных понятий, но оставляя нетронутым внутренний смысл высказанного:

« Опять-таки воистину говорю вам – πάλιν ἀμὴν λέγω ὑμῖν, – т. е. «еще раз», «повторяю», – что если бы двое – δύο – согласились бы из вас на земле о всяком деле, – чего если бы попросили, то будет им от Отца Моего Небесного. Где, ведь – γὰρ – собраны двое или трое – δύο ἢ τρεῖς – в Мое Имя – εἰς τὸ ἐμὸν ὄνομὰ, – там Я есмь посреди них» (Мф.18:19–20).

Ведение тайн или, частнее, власть вязать и решить есть еще – πάλιν – со-прошение двух со-гласившихся во всякой вещи на земле, т. е. вполне смиривших себя друг перед другом, вполне победивших противоречия и противомыслия и противочувствия до единосущия друг другу. Co-прошение такое всегда исполняется, – говорит Спаситель. Почему же так? А потому, что – γὰρ – собранность двух или трех во Имя Христово, со-вхождение людей в таинственную духовную атмосферу около Христа, приобщение Его благодатной силы ⁷³⁰ претворяет их в новую духовную сущность, ⁷³¹ делает из двух частицу Тела Христова, живое воплощение Церкви (– Имя Христово есть мистическая Церковь! –), воцерковляет их. Понятно, что тогда – и Христос «посреди них», – Он посреди них, как душа «посреди» каждого члена одушевляемого ею тела. Но Христос единосущен Отцу Своему, и поэтому Отец делает то, о чем просит Сын. – Власть вязать и решить имеет в основе своей симфонию двух на земле о всяком деле, победу самости, единодушие двух, разумеемое уже не условно и ограничительно, но до точности и безгранично. Но, во-первых, на земле это достигается, но не достижимо безусловно; во-вторых, мера достижения есть вместе и мера кротости. Непосредственно на объясненное Господом («тогда приступив, τότε προσελθὼν» Мф.18:21) самонадеянный и стремительный Петр вопрошает Его: «Сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня – ποσάκις ἁμαρτήσει εἰς ἐμὲ ὁ ἀδελφός μου καὶ ἀφήσω αὐτῷ? – до семижды ли?» (Мф.18:21), т. е. желает знать норму и границу прощения ( семь – число полноты, завершенности, законченности, предела ⁷³²). Но это «до семижды», этот предел прощения именно и указывал бы на плотскую ограниченность прощающего грех против него, на отсутствие в нем истинной духовной любви (совсем другое дело – прощение греха против Духа, – против Самой Истины), – было бы лишь видоизменением самости. В отношениях, ограниченных сколько-нибудь кратным прощением, вовсе нет христианской силы, это – отношения не-духовные. Вот почему Господь отвечает Апостолу: «Не говорю тебе: До семижды, но – до семижды семидесяти раз» (Мф.18:22), т. е. без какой-либо ограничительности, без конца, всецелостно и всемилостиво (ибо седмижды семьдесят означает уже не конечность, а всецелостную полноту, актуальную бесконечность). ⁷³³

Таким образом, чтобы осудить человека за грех против судящего,необходимо стать на высоту не человеческую, а божескую, необходимо ведать тайны Божии. Осуждение заключалось бы в исполнении воли Божией. Но ведать тайны Царства можно лишь в полной любви, доходящей у двоих до симфонии во всем (– частный случай чего представляет старчество –). Эта симфония теперь не может быть осуществлена человеческими усилиями, но лишь осуществляется, – в бесконечном смирении пред другом своим, – в прощении греха против себя «до седмижды семидесяти раз».

Загадочная ⁷³⁴ притча Господа о «домоправителе неправедном» (Лк.16:1–8), выражает ту же идею прощения, как основы дружбы. Богач притчи – это Бог,богатый творчеством, а домоправитель, οἰκονόμος – человек.Приставленный к Божиему имению, т. е. к той жизни, которая вверена ему, к тем силам и способностям, которые вручены ему для осуществления их, для приумножения их (– ср. притчу о «талантах» –), человек расточает свою жизнь, не радит о своей творческой способности, расхищает имение Божие. Но вот Бог требует его к отчету; человек должен оставить все, чем он воображал себя владеющим и что, на деле, было лишь доверено ему; предстоит лишиться всех внешних сил, которыми он пользовался при жизни, затем тела с его органами и, наконец, душевного устроения, которое выгорит в огне судном. Предстоит человеку оказаться «нагим» и «нищим», «вне»дома Божия, ибо господин объявил ему уже: «Ты не можешь более управлять» (Лк.16:2). Управитель понимает, что его положение безвыходно, ибо жил он только на Божие имение, а не на свое, и что собственного творчества жизни у него нет и быть не может: «Что мне делать? – сказал он сам себе. – Господин мой отнимает у меня управление домом: копать не могу, просить стыжусь. Знаю, что сделать, чтобы приняли меня в домы свои, когда отставлен буду от управления домом» (Лк.16:3–4). Итак, изгоняемый из дома Божия он хочет обеспечить себе место хотя бы в домах других других людей, т. е. в душах, в молитвах, в мыслях других людей, – в памяти Церкви. Какие же меры предпринимает он для этой памяти, о себе, для этого приема своего в чужие домы? А вот что: «призвав должников господина своего, каждого порознь, сказал первому: «Сколько ты должен господину моему?». Он сказал: «Сто мер масла». И сказал ему: «Возьми твою расписку и садись, скорее напиши пятьдесят». Потом другому сказал: «А ты сколько должен?». Он отвечал: «Сто мер пшеницы». И сказал ему: «Возьми твою расписку и напиши: восемьдесят»» (Лк.16:6–7). Другими словами, домоправитель неправедный счеркивает с должников господина своего часть того, что они должны господину его, убавляет часть их долга пред господином своим, т. е. в своем сознании сокращает их грехи пред Богом. Моралистически, юридически, законнически этот поступок есть новый проступок пред господином. Этот поступок «неправеден», так как «праведность» есть применение закона тождества и «по-праведному» должно говорить о должнике, – тем более чужом, – как о должнике, но нельзя – как о не-должнике, и – о каждом долге, – тем более другому, – так, каков есть он – а не так, каков он не есть. Законнически – вообще нельзя прощать грех; но, во всяком случае, никак нельзя прощать грех не против себя, а против Бога. Но, в духовной жизни, эта-то «неправедность» и требуется: сознавая себявиновным пред Богом, должным Богу, грешным пред Богом и нуждаясь в прощении Божием, достоит и другим отпускать их грехи, уменьшать меру их виновности. Да, мы не имеем «права» покрывать то, что составляет обиду не нам, а Богу, – что затрагивает не нас, а Бога. Кажется даже весьма естественным, по ревности к славе Божией, усугублять вины других людей, подчеркивать, что мы «не сочувствуем» их грехам, что должников Божиих мы готовы считать чуть ни своими собственными должниками. И однако, «похвалил господин управителя неверного, что догадливо поступил; ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде» (Лк.16:8). Неправедно прощая чужие грехи мы более оправдываем себя, неправедных «сынов века сего», нежели праведно осуждая чужие грехи могли бы оправдать себя, праведных «сынов света». Но это должно делать наедине, с каждым грешником порознь, втай, – воистину покрывая грех его, так, чтобы в самом деле убавить в своем сознании грех его, а не просто показать своевеликодушие другим: такое, открытое прощение было бы не только не достигающим цели, т. е. не покрывало бы греха брата, но и, напротив, вдобавок возбуждало бы в других соблазн делать грех: «Все равно де простят».

Смысл рассматриваемой притчи – это православное понимание канонов, в противоположность понимание католическому. Согласно последнему, канон есть церковно-правовая норма, «закон», который должен быть исполнен и неисполнение которого должно быть удовлетворено «сатисфакцией». ⁷³⁵ Напротив, по православному понимании каноны – не законы, a регулятивные символы церковного общества. Никогда они не выполнялись целиком, да и нельзя ждать, чтобы были выполнены когда-либо до точности; но всегда их должно было и должно есть иметь в виду для яснейшего сознания своей виновности пред Богом. «Вот, помни, – как бы говорит св. Церковь своим чадам, но говорит каждому наедине, негласно, втай, – помни, каким должно быть и что следовало бы по справедливости тебе за то, что ты не удовлетворяешь правде Божией. Но вина твоя убавляется тебе, не потому, что ты хорош, не за твои заслуги, а потому, что Богмилосерд, долготерпелив и многомилостив. Смотри же, будь смиренен и не осуждай других, когда они виновны, хотя бы ты видел их виновность с такою же несомненностью, как «долговую расписку»».

Имущество приточного господина все благо и все праведно. Но управитель, чтобы отпустить часть долгов должникам господина, в сущности, брал себе из имения господина отпускаемую часть долга и как бы дарил ее, уже от себя, должникам; тот долг, который отпускал он должникам, был, в отношении к нему, имуществом незаконным, «богатством неправедным», «мамоною неправды», «μαμονᾶ τῆς ἀδικίας» (Лк.16:9). Ведь никакое имущество само по себе не бывает праведным или неправедным, законным или незаконным: оно просто есть, и есть благо. ⁷³⁶ Но, всякое имущество, в отношении к лицу, им овладевающему, законно или незаконно, праведно или неправедно. И, для приточного домоправителя, имение господина, которое он расхищал, сперва на себя, затем – на других, и, стало быть, рассматривал как бы свое, было «богатством неправедным», и в том, и в другом случае.

Также точно, и возможность покрывать грех из милосердия Божия, на счет благости Божией, не принадлежит нам и, для нас, если мы усваиваем ее себе, есть «богатство неправедное». Но так как мы и без того все время всячески расхищаем это богатство на себя самих, на покрытие своих грехов, то единственное, что остается нам, – как мера на случай нашего отрешения от этого богатства милости Божией, – это обеспечить себе место в сердцах других людей, «в вечных обителях», и тогда Господь, быть может, похвалит нашу догадливость. Это обеспечение себе места есть ничто иное, как создание дружеских связей. «И Я говорю вам, – поясняет притчу Сам Спаситель: – приобретайте себе друзей богатством неправедным – ἑαυτοῖς ποιήσατε φίλους ἐκ τοῦ μαμωνᾶ τῆς ἀδικίας, – чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители – ἵνα ὄταν ἐκλίπῃ δέξωνται ὑμᾶς εἰς τὰς αἰωνίους σκηνάς» (Лк.16:9).

Возвращаюсь к той мысли, что дружба по-двое была осуществлена в среде учеников Христовых и что эта связь по-двое выразилась в распределении их по-двое для проповеди. Дружба эта была для них делом жизни, а не мимолетным и случайным сотрудничеством попутчиков или сотоварищей, и на эту прочность двойственных отношений явно указывает твердо установившаяся ассоциация апостольских имен по два. «В перечне апостолов замечается явное намерение называть имена попарно, вероятно как посылались они Христом на проповедь, апостольствовали при жизни Господа…», ⁷³⁷ утверждает один известный экзегет.

Если – так, то уже загодя можно предположить, что эти пары не случайны, но спаяны чем-то более крепким, нежели внешние соображения об удобстве исполнять совместно общее дело. Действительно, три пары определяются родственными, кровными и даже братскими связями; таковы двоицы:

Что касается до прочих трех, то, кажется, такою внешнею затравкой для образования духовной связи, такою завязью тут было сродство характеров, – быть может, единство миро-чувствия и миро-созерцания, или какие-либо особенности в жизни до- или после следования этой группы за Христом; к этим парам относятся:

Наконец, можно добавить сюда еще две пары:

В народных легендах, – вообще нередко «искажающих» историческую фактичность в пользу высшей правды и осмысленности повествований, ⁷³⁹ – такая связь между харизматическими дарами и дружбою двух запечатлена со всей отчетливостью. Дар исцеления, в народном сознании, получают лишь пары последователей Господних, а не отдельные, отъединенные друг от друга, – так сказать а-филические, – личности. Поэтому-то, – как приметил уже Авг. Моммзен, ⁷⁴⁰ а за ним А. П. Шестаков – ⁷⁴¹, апостолы-целители, да и вообще святые-целители, являются в народных сказаниях привычно вдвоем; таковы например:

апп. Петр и Иоанн,

– Петр и Павел,

свв. Косма и Дамиан,

– Кир и Иоанн,

– Пантелеимон и Ермолай,

– Самсон и Диомид (Диомофей)

– Трифон и Фалалей (Далалей),

– Муций и Аникита.

Парность духоносных личностей несомненна. И каковы бы ни были первоначальные толчки к их дружбе, – из тех даров, которые получили они в своей дружбе, необходимо заключить и к таинственной спайке их личностей. Попарное распределение апостолов было замечено уже и древними экзегетами.

Так, по словам бл. Иеронима, ⁷⁴²

«По двое призываются и по двое отправляются ученики Христовы, ибо любовь не бывает с одним, почему и говорится: «Горе одинокому» – Bini vocantur, et bini mittuntur discipuli Christi, quoniam caritas non consistit cum uno. Unde dicitur: Vae soli».

Бл. Августин говорит: ⁷⁴³ «Что же касается до того, что посылает по двое, то это есть таинство любви, или потому, что двое – заповедь любви, или потому, что никакая любовь не может быть менее, нежели как между двумя – quod autem binos mittit , sacramentum est caritatis, sive quia duo sunt caritatis praecepta, sive quia omnis caritas minus quam inter duos esse non potest».

Таинство любви, – sacramentum caritatis, – вот высший мотив для жизни вдвоем, – хотя слово caritas поставлено здесь, вероятно, за недостатком более точного латинского обозначения для искренней любви друзей. Но есть и низший мотив, поскольку люди слабы, нуждаются во внешней поддержке друга и в сдержке от искушений; тут друг – тоже необходим, – даже хотя бы как свидетель, который может вовремя отдернуть в сторону от падения. Так рассуждали св. Иоанн Златоуст, в 14-ой главе «Толкований на книгу Бытия», и св. Григорий Богослов, в Слове 17-ом. Самое присутствие другого человека способно рассеивать напряженность греховного помысла. Преподобный Серафим Саровский неохотно советовал селиться в пустыни. «В монастыре, – говорил он в пояснение, – иноки борются с противными силами, как с голубями, а в пустыни – точно как со львами и леопардами». – Эта последняя сторона, – сторона взаимного присмотра, – особенно врезалась в сознание монахов, преимущественно же – католических; но так как она стоит вне области моей работы, то я опускаю ее. ⁷⁴⁴ Замечу только, что сюда же примыкают и наши православные запрещения ходить монахам в одиночку, запреты св. Серафима Саровского жить ученикам его по одному и т. д.

Какую важность придавал Господь дружбе, показывает рассмотренная выше притча о домоправителе неправедном. Замечательно, что тут вовсе не говорится о благотворительности из мамоны неправды, о помощи бедным. Нет, непосредственною целью выставляется не филантропия, а приобретение себе друзей, дружба: «И Я говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправды – ἑαυτοῖς ποιήσατε φίλους ἐκ τοῦ μαμωνᾶ τῆς ἀδικίας (Лк.16:9)». На это место обратил внимание уже св. Климент Александрийский. ⁷⁴⁵ Он говорит:

«Господь не сказал: «Дай» или «Доставь», или «Благодетельствуй», или «Помоги», но – «Сделайся другом», потому что дружба выражается не в одном даянии, но в полном самопожертвовании и продолжительном сожительстве».

Мистическое единство двух есть условие ведения и, значит, – явления дающего это ведение Духа Истины. Вместе с подчиненностью твари внутренним законам, данным ей Богом, и полнотой целомудрия, оно соответствует пришествию Царства Божия (– т. е. Духа Святого –) и одухотворению всей твари. По замечательному преданию, сохраненному в так называемом «Втором послании св. Климента Римского к Коринфянам».

«Сам Господь, спрошенный кем-то: «Когда придет Его Царство», ответил на этот вопрос: «Когда будет два – одним, и наружное, – как внутреннее, и мужеское вместе с женским – не мужеским и не женским – ὅταν ἔσται τὰ δύο ἕν, καὶ τὸ ἔξω ὡς τὸ ἔσω, καὶ τὸ ἄρσεν μετὰ τῆς θηλείας, οὔτε ἄρσεν οὔτε θῆλυ». ⁷⁴⁶

Вот как толкует этот загадочный аграф сам Климент:

««Два же одно есть», когда бы говорили друг другу правду и в двух телах нелицемерно была одна душа. И «наружное как внутреннее», это значит: душу называет (Христос) внутренним, наружным же называет тело. Каким образом, значит, является – φαίνεται – твое тело, так и душа твоя будет явною в прекрасных делах твоих (ἐν τοῖς καλοῖς ἔργοις. – N. В.: сказано καλοῖς,прекрасных, а не ἀγαθοῖς, благих, добрых). И «мужеское с женским – не мужеское и не женское», это значит: чтобы брат, увидев сестру, не помыслил о ней женского (относящегося до женщины, θηλυκόν, т. е. как о женщине), ни она не помыслила чего о нем мужеского (ἀρσενικόν, т. е. как о мужчине). ⁷⁴⁷«Это когда будете вы делать, – говорит, – то придет Царство Отца Моего»». ⁷⁴⁸

Но это толкование, – весьма правдоподобное! – относится более к внешне-психологической стороне Грядущего Царства и мало проникает в онтологические условия, при которых станет возможна такая жизнь души. Думается, что сам аграф достаточно говорит за себя, стоит только взять его, как он есть. Но сейчас мне важен лишь первый член аграфа, а именно: «когда будет два одним – ὅταν ἔσται τὰ δύο ἕν», т. е. указание на доведенную до конца дружбу; – разумея ее не столько со стороны действий и чувств, не номиналистически, сколько со стороны метафизической почвы, на которой возможно полное едино-душие, – реалистически.

У свв. отцов многократно повторяется мысль о необходимости, наряду со вселенскою любовью – ἀγάπη, и уединенной дружбы – φιλία. Насколько первая должна относиться ко всякому, не взирая на всю его скверну, настолько же вторая должна быть осмотрительною в выборе друга. Ведь с другом срастаешься, друга, вместе с его качествами, принимаешь в себя;чтобы не погибнуть обоим, тут нужно тщательное избрание.

«Οὐκ ἕστιν οὐδὲν κτῆμα βέλτιον φίλου,

πονηρὸν ἄνδρα μηδέπου κτήσῃ φίλον

– нет никакого приобретения лучшего нежели друг; но лукавого человека никогда не приобретай себе в друзья», высказывается св. Григорий Богослов. ⁷⁴⁹ А в другом месте он расточает все лучшие слова, лишь бы достойно оценить важность дружбы:

««Друга верного нельзя ничем заменить, – так начинает он, обращаясь к св. Григорию Нисскому, – и несть мерила доброте его. Друг верен кров крепок» (Сир.6:14–15) и огражденное Царство (Притч. 18:12); друг верный – сокровище одушевленное. Друг верный дороже золота и множества драгоценных камней. Друг верный – «вертоград заключен, источник запечатлен» (Песн.4:12), которые временно отверзают, и которыми временно пользуются. Друг верный – пристанище для упокоения. А ежели он отличается благоразумием, то сие сколько еще драгоценнее. Ежели он высок ученостью, ученостью всеобъемлющею, какою должна быть и была некогда наша ученость, то сие сколько преимущественнее? А ежели он и «сын Света» (Ин.12:36), или «человек Божий» (1Тим.6:11), или «приступающий к Богу» (Исх.19:22), или «муж» лучших «желаний» (Дан.9:22), или достойный одного из подобных наименований, какими Писание отличает мужей божественных, высоких и принадлежащих горнему: то сие уже дар Божий, и очевидно выше нашего достоинства». ⁷⁵⁰

Раз уж друг избран, то дружба с ним имеет, по Григорию Богослову, черты безусловности. Словом, – говорит он, – «полагаю меру ненависти, но не дружбе, ибо ненависть должно умерять, а дружбе не должно знать пределов – τούτῳ μετρῶ μῖσος, ἀλλ’ οὐ φιλίαν, τὸ μὲν γὰρ μετρεῖσθαι δεῖ, τῆς δὲ μηδένα γινώσκειν ὅρον». ⁷⁵¹

В чем же выражается эта беспредельность дружбы, это «незнание ею предела»? – По преимуществу – в ношении немощей друга своего, – до беспредельности: во взаимном терпении, во взаимном прощении. «Дружество перенесет все, что ни терпит и ни слышит – πάντα οἴσει φιλία καὶ πάσχουσα καὶ ἀκούουσα». ⁷⁵²

Интересы друзей сливаются; достояние одного делается достоянием другого и благо одного – благом другого.

«Ξύνη γὰρ πάντεσσι πέλει χάρις, εὖτε τις ἐσθλῶν

ἔσθλα πάθῃ, θεσμῷ κιρναμένης φιλίης

– ведь когда один из хороших испытал что-нибудь хорошее, то, в силу уз соединяющей дружбы, общая радость бывает у всех их». ⁷⁵³

Самое «едино-мыслие – ведет начало от Троицы, так как Ей и по естеству всего свойственнее единство и внутренний мир». ⁷⁵⁴

Поэтому, – как бы вторит Святителю авва Фалассий, – «любовь, постоянно простертая к Богу, соединяет любящих с Богом и друг с другом». ⁷⁵⁵ Или, в другом месте, – еще определеннее:

«Одна любовь соединяет создания с Богом и друг с другом во единомыслие». ⁷⁵⁶

Подобные же мысли высказывались другими отцами; приведу несколько случайных выдержек. Так, св. Василий Великий видит в общении людей их глубочайшую органическую потребность:

«Кто не знает, что человек есть животное кроткое и общительное, а не уединенное и дикое? Ничто ведь так не свойственно нашей природе, – говорит он, – как иметь общение друг с другом и нужду друг в друге и любить соплеменных – τίς οὖν οὐκ οἶδεν, ὅτι ἥμερον καὶ κοινωνικὸν ζῶον ὁ ἄνθρωπος, καὶ οὐχὶ μοναστικόν, οὐδὲ ἄγριον; Οὐδέν γὰρ οὕτως ἴδιον τῆς φύσεως ἡμῶν, ὡς τὸ κοινωνεῖν ἀλλήλοις, καὶ χρήζειν ἀλλήλων, καὶ ἀγαπᾷν τὸ ὁμόφυλον (– qui ejusdem sunt generis –)». ⁷⁵⁷

Между любящими разрывается перепонка самости и каждый видит в друге как бы самого себя, интимнейшую сущность свою, свое другое Я, не отличное, впрочем, от Я собственного. Друг воспринимается в Я любящего, – оказывается в глубоком смысле слова приятным ему, т. е. приемлемым им, допустимым в организацию любящего и нисколько не чуждым ей, не извергаемым из нее. Любимый, в изначальном смысле слова, – приятель , «приятелище» ⁷⁵⁸ для друга своего, ибо, как мать младенца, так любящий приял его в недра свои и под сердцем носит. Так, правда по несколько иному случаю, говорит Поэт:

«Сумрак тут, там жар и крики, –

я брожу, как бы во сне,

лишь одно я живо чую –

Ты со мной и вся во мне». ⁷⁵⁹

Приятие в душу дружеского Я сливает воедино два раздельных потока жизни. Это жизненное единство получается не как порабощение одной личности другою, и даже не как сознательное рабство одной личности пред другою. Дружеское единство нельзя тоже назвать уступкою, уступчивостью. Это – именно единство. Один чувствует, желает, думает и говорит не потому, что так именно сказал, подумал, возжелал или почувствовал другой, а потому, что оба они чувствуют – в одно чувство, желают – в одну волю, думают – в одну думу, говорят – в один голос. Каждый живет другим, или, лучше сказать, жизнь как одного, так и другого, течет из в-себе-единого, общего центра, творческим подвигом ставимого другами над собою. Поэтому-то разные проявления его всегда сами собою бывают гармоничны. Да, сами собою, – не чрез напряженное чувство, или волю, или думу, или словесную формулу, выставляемую, как принцип единства. Словесная ли формула, система ли таковых, дающая программу, – все равно, это подобно-сущное единство или союз, alliance, совсем не то, что едино-сущное единство или единство в собственнейшем смысле слова, unité. ⁷⁶⁰

В ноуменальных недрах други определяют свою дружбу, – не в плоскости полупризрачной и бескрылой феноменальности («психики»). Поэтому-то други образуют дву-единство, диаду; они – не они, а нечто большее, – одна душа.

По словам Марка Минуция Феликса, друг его Октавий любил его так горячо, что во всех важных и серьезных и даже в маловажных делах, даже в забавах, их желания были во всем согласны. «Можно было подумать, что в обоих была разделена одна душа». ⁷⁶¹

Иначе и быть не может: ведь друзья, – так утверждает Лактанций, – «и не могли бы быть привязанными дружбою столь верной, если бы в обоих не была одна душа, одна и та же мысль, одинаковая воля, равное мнение». ⁷⁶²

Общая жизнь – это общая радость и общее страдание. В дружбе – не со-радование, и со-страдание, а созвучное радование и созвучное страдание:состояния первого рода идут от периферии души к центру ее и относятся к тем, кто сравнительно дальше от нас. Но радость и страдание совсем близких, возникая в самом центре нашей души, устремляются отсюда к периферии; это – уж не отражение чужого состояния, а собственное созвучное состояние, – собственная радость и собственное страдание. Уже Аристотель, – применительно к страданию, – подметил эту разницу переживаний, ⁷⁶³Еврипид же, в своей трагедии «Геракл», дает нам художественное доказательство такого различия, сопоставляя страдания Амфитриона и Геракла, Амфитриона и Тесея. ⁷⁶⁴

Но если близкие связи вообще благоприятны для созвучных переживаний, то почвою по преимуществу приспособленною к ним бывает дружба: по утверждению св. Максима Исповедника «верный друг несчастия друга считает своими и терпит их вместе с ним, страдая до смерти». ⁷⁶⁵ Ведь вообще отличительное преимущество любви, по св. Нилу Синайскому, – в том, что она объединяет всех, до самого внутреннего расположения души; вследствие такого единства каждый свои страдания передает всем другим, а сам от других принимает их страдания. ⁷⁶⁶ Все за всех отвечают и все за всех страдают.

Объединяясь так, существом своим, и образуя рассудочно непостижимое дву-единство, други приходят в едино-чувствие, едино-волие, едино-мыслие, вполне исключающие разно-чувствие, разно-волие и разно-мыслие. Но, вместе с тем, будучи активно ставимым, это единство – вовсе не медиумическое взаимо-овладение личностей, не погружение их в безличную и безразличную, – а потому и несвободную, – стихию обоих. Оно – не растворение индивидуальности, не принижение ее, а подъем ее, сгущение, укрепление и углубление. Тем более относится это к дружбе. В отношениях дружбы незаменимая и ни с чем не сравнимая ценность и своеобразность каждой личности выявляется во всей красоте своей. В другом Я личность одного открывает свои задатки, духовно оплодотворяемые личностью другого. По слову Платона, любящий рождает в любимом. ⁷⁶⁷ Каждый из друзей для личности своей получает утверждение, находя свое Я в Я другого. «Имеющий друга, – говорит Златоуст, – имеет другого себя – ἄλλον ἔαυτὸν ἕχει». ⁷⁶⁸

« Любимый для любящего, – рассуждает св. Отец в другом месте, – то же, что сам он. Свойство любви таково, что любящий и любимый составляют уже как бы не двух отдельных лиц, а одного человека – ταῦτα γὰρ ἐστι φιλία, μηκέτι εἶναι τὸν φιλοῦντα καὶ τὸν φιλούμενον δύο διηρημένους, ἀλλ’ ἕνα τίνὰ ἄνθρωπον». ⁷⁶⁹

Разделенность в дружбе – лишь грубо-физическая, только для зрения в самом внешнем значении слова. Потому-то, в стихире на день Трех Святителей, 30-го января, поется о них, живших в местах различных, как о «разделеннех телесне, но совокупленнех духовне». Но при житии совместном даже тело становится как бы единым. Так, Киево-печерский иеросхимонах Антоний, описывая кончину архимандрита Мелетия, пишет: «Тридцать с лишним лет были мы с ним в теснейшем дружеском общении, а последние три года у нас было так, что мы стали как бы тело едино и душа едина». ⁷⁷⁰

И мощь и трудность дружбы – не в фейерверочно-вспыхивающем подвиге минуты, а в неизменно-теплящемся терпении жизни. Это – тихое пламя елея, а не взрыв газа. Героизм – всегда лишь украшение, а не суть жизни, и, как украшение, он непременно имеет свою законную долю рисовки. Но, становясь на место жизни, он неизбежно вырождается в грим, в более или менее правдоподобную позу. Самый непосредственный героизм – в дружбе, в пафосе ее; но и тут героизм – лишь цветок дружбы, а не стебель и не корень ее. Героическое расточает, а не собирает; оно всегда живет за счет другого, питается соками, добытыми житейскостью. Тут, во тьме житейскости, кроются тончайшие и нежнейшие корни дружбы, добывающие истинную жизнь и сами не видные ничьему взору, порою даже не подозреваемые никем. Но они питают данную в настоящем жизнь, а раскрывшийся цветок героизма, если не будет пустоцветом, произведет лишь семя другой, будущей дружбы. ⁷⁷¹

Дружеская любовь относится не к отдельным точкам духовного оживления, не к встречам, впечатлениям и праздникам жизни, а ко всей жизненной, даже житейской, даже будничной действительности, – требует «внимайте себе» именно там, где «герой» совсем распускает себя. Если говорилось, что нет великого человека для его лакея или, лучше, нет героя для его лакея, то ведь на то один из них – герой, а другой – лакей. Ведь героизм не выражаетсущественного величия личности, а лишь надевает его на срок; пред лакеем же остается только самим собою. Но в дружбе – наоборот. Всякое внешнее действие одного кажется другому недостаточным, потому что, зная душу друга, он видит несоответственность какого угодно действия внутреннему величию души. По отношению к герою одни удивляются, другие – им пренебрегают; одни увлекаются им, другие – ненавидят. Друг же никогда не удивляется своему другу и не пренебрегает им; не увлекается им и не ненавидит его. Он – любит; а для любви бесконечно-милою, бесценною и весь мир со всеми соблазнами его перевешивающею бывает именно эта, единственно эта любимая душа. Ведь φιλία знает друга не по внешней обрисовке, не по платью героизма, а по его улыбке, по его тихим речам, по его слабостям, по тому как он обращается с людьми в простой, человеческой жизни, – по тому как он ест и спит.

Можно риторически говорить речи – и обмануть. Можно риторически страдать, даже умереть можно риторически и – обмануть своею риторикою. Но нельзя обмануть повседневною жизнью, и истая проба подлинности души – чрез жизнь вместе, в дружеской любви. Тот или другой акт героизма может совершить всякий; интересным может быть всякий; но такулыбнуться, так сказать, так утешить, как делает это друг мой, может лишь он один, и никто более. Да, никто и ничто в мире не возместит мне потери его. Тут, в дружбе, начинается выявление личности, и потому тут начинается и настоящий, глубинный грех и настоящая, глубинная святость. Можно сказать великую ложь о себе во многих томах сочинений; но нельзя и малейшей произнести в жизненном общении с другом: «Как в воде лицо – к лицу, так сердце человека – к человеку» (Притч. 27:19). Соотношение житейского и героического похоже на соотношение черт лица и случайных бликов на нем: последние могут быть эффектны, но они не касаются того, что нам дорого в лице или отвратительно, что нам привлекательно или ненавистно. Дружба же построяется на этих полутенях, выявляющих черты лица, на улыбках, на просто жизни, – на той самой жизни, где воистину воцаряется или любовь или ненависть, окончательные. Отыми от человека его героизм, – и человек останется тем, что он есть; попробуй мысленно выделить из него его глубинную святость или глубинную любовь, его сокровенную жизнь и сокровенный грех, сквозящие в каждом жесте, и… не останется человека вовсе, подобно тому как если бы выделить из влаги водород ее.

Это конечное разложение, эта фракционная перегонка человека полностью совершается Духом Святым, при конце веков. А здесь, теперь такое разделение может совершаться чрез человека, дружески любящего, ибо только он станет указывать нам наше сокровенное. Тут еще раз обнаруживается метафизическая природа дружеской связи. Дружба – не только психологична и этична, но прежде всего онтологична и мистична. Так на нее смотрели во все времена все углубленные созерцатели жизни. Что же есть дружба? – Созерцание Себя через Друга в Боге.

Дружба – это ви́дение себя глазами другого, но пред лицом третьего, и именно Третьего. Я, отражаясь в друге, в его Я признает свое другое Я. Тут естественно возникает образ зеркала, и он вот уже много веков стучится за порогом сознания. Пользуется им и Платон: друг, – по утверждение величайшего из знатоков τῶν ἐρωτικών, Платоновского Сократа, – «в любящем, как в зеркале, видит самого себя – ὥσπερ δ’ἐν κατόπτρῳ ἐν τῷ ἐρῶντι ἐαυτὸν ὁρῶν». ⁷⁷² А через дважды двенадцать веков почти дословным отзвуком вторит ему Шиллер: «Поза видел, – говорит он, – в этом прекрасном зеркале (т. е. в друге своем Доне Карлосе) себя самого и радовался собственному изображению». ⁷⁷³ Это обретение и узнание себя в созвучном чувстве друга конкретно изображено в словах Карлоса к Филиппу:

«Как сладко, хорошо в душе прекрасной

себя преображать; как сладко думать,

что наша радость красит щеки друга,

что наша грусть другую грудь сжимает,

что наша скорбь глаза другие мочит». ⁷⁷⁴

Но Гомер, еще раньше Платона, по поводу дружбы заметил, что «божество всегда ведет подобного к подобному – ὡς αἰεὶ τὸν ὁμοῖον ἄγει θεὸς ὡς τὸν ὁμοῖον» ⁷⁷⁵ и делает их знакомыми (на это место ссылается и Платон в «Лизисе»), а Ницше, после Шиллера, утверждает, что каждый человек имеет свой μέτρον и что дружба – это два человека, но один общий μέτρον или что, другими словами, дружба есть одинаковый строй двух душ. ⁷⁷⁶

Но друг – не только Я, но и другое Я , другой для Я. Однако, Я – единственно, и все, что есть другое в отношении Я, то уж – и не-Я. Друг – это Я, которое не-Я: друг – contradictio, и в самом понятии о нем завита антиномия. Если тезис дружбы есть тождество и подобие, то ее антитезис – не-тождество и не-подобие. Я не могу любить то, что не есть Я, ибо тогда допустил бы в себя нечто чуждое себе. Но, вместе с тем, любя я хочу не того, что сам я есмь: в самом деле, на что же мне то, что у меня уже есть. Эта само-противоречивость дружбы раскрыта юным Платоном в «Лизисе»; а заново ее открывает Шиллер.

«Любовь, – говорит он относительно дружбы, в противоположность приведенному выше, – любовь возникает не между двумя однозвучными душами, а между гармонически звучащими»; и еще: «С удовольствием, – пишет Юлий, обращаясь к своему другу Рафаэлю, – с удовольствием вижу я свои чувства в своем зеркале, но с пламенным наслаждением пожираю я твои высшие, которых мне недостает». ⁷⁷⁷

В любви происходит размен существ, взаимное восполнение, «Когда я ненавижу, – заверяет Шиллер рукою своего Юлия, – я нечто отнимаю от себя; когда я люблю, я обогащаюсь тем, что я люблю». ⁷⁷⁸ Любовь обогащает; Бог, – имеющий совершенную любовь, – Он – Богатый: Он богат Сыном Своим, Которого любит; Он – Полнота.

Подобие – τὸ ὁμοῖον – и не-подобие или противоположность – τὸ ἐναντίον – равно необходимы в дружбе, образуя ее тезис и антитезис. В Платоновой диалектике эта антиномичность дружбы снимается или, точнее, прикрывается совмещающим то и другое понятием свойственности;друзья, – говорится у Платона, – «по естеству свои друг другу, – οἰκεῖοι», ⁷⁷⁹– в том смысле «свои», что каждый из них есть часть другого, восполняющая метафизический недостаток его существа и потому однородная с ним. Но ни логическое понятие свойственности, ни равно-значительный с ним, вековечный по пластичности мифический образ андрогина ⁷⁸⁰ не может засыпать пропасть между двумя устоями дружбы, ибо и понятие это и образ этот, на самом деле, суть ничто иное, как сокращенное обозначениеантиномии Я и не-Я.

Еще можно уподобить дружбу консонансу. Жизнь – сплошной ряд диссонансов; но чрез дружбу они разрешаются, и в дружбе общественная жизнь получает свою осмысленность и примиренность. Но, как строгий унисон не дает ничего нового, а тоны близкие, но не равно-высокие, сочетаются в невыносимые для уха перебои, – так же и в дружбе: чрезмерная близость в строении душ, но при отсутствии тождества, ведет к ежеминутным толчкам, к перебоям, невыносимым по своей неожиданности и непредвидимости, – раздражающим словно мигающий свет.

Тут, в понятии консонанса, мы опять-таки укутываем антиномию, ибо консонирующие тоны должны быть чем-то равны между собою и, в то же время, – разны. Но, какова бы ни была метафизическая природа дружбы, – дружба существенное условие жизни.

Дружба дает человеку самопознание; она открывает, где и как надо работать над собою. Но эта прозрачность Я для себя самого достигается лишь в жизненном взаимодействии любящих личностей. «Вместе» дружбы – источник ее силы. Даже об общинной жизни св. Игнатий Богоносец, указывая на таинственную, чудотворную силу, получаемую христианами от жизни вместе, писал ефесянам:

«Итак, старайтесь плотнее собираться для благодарения Бога и славы. Ведь когда вы бываете плотно на одном месте, то счищаются силы Сатаны и устраняется гибель его в едино-мыслии вашей веры – ἐν τῇ ὁμονοίᾳ ὑμῶν τῆς πίστεως. Ничего нет лучше мира, в котором прекращается всякая война небесных и земных». ⁷⁸¹

Тут явно указывается, что «вместе» любви не должно ограничиваться одною отвлеченною мыслью, но непременно требует ощутимых, конкретных проявлений, – до «тесноты» в касании включительно. Надо не только «любить» друг друга, но надо и быть вместе πυκνῶς, тесно, стараться быть по возможности πυκνοτερον теснее друг κ другу. Но когда же друзья бывают теснее друг к другу, как ни при поцелуе? Самое название поцелуя сближает его со словом целый и показывает, что глагол целоваться означает приведение друзей в состояние целостности, единства. Поцелуй – духовное объединение целующих друг друга лиц. ⁷⁸² Преимущественная же связь его именно с дружбою, с φιλία видна из греческого названия его, – φέλημα; кроме того, – о том было уже упомянуто, – φιλεῖν, с прибавлением τῷ στόματι, устами, или же без него, – прямо значит целовать .

Надо жить общею жизнью, надо будничную жизнь просветить и пронизать близостью, даже внешнею, телесною, и тогда у христиан явятся новые, неслыханные силы – препобеждающие Сатану, смывающие и удаляющие все его нечистые силы. Вот почему тот же Святой пишет св. Поликарпу, епископу смирнской церкви, и значит, тем самым – всей Церкви: «Со-трудитесь друг другу, со-старайтесь, со-бегите, со-страдайте, со-отдыхайте, со-бодрствуйте, как Божии домоправители и гости и слуги». ⁷⁸³

Быть может, имея пред духовными очами эти слова уже ушедшего Наставника, св. Поликарп Смирнский в свой черед учил филипписийцев:

«Имеющий любовь – ἀγάπην – далек от всякого греха». ⁷⁸⁴

И тут опять повторяется основная мысль. Любовь дает особые силы любящему, и силы эти препобеждают грех; они смывают и удаляют, – по словам Богоносца, – силы Сатаны и его гибель.

Это же самое твердят и другие люди, ведающие законы духовной жизни. Так, старец Свирского монастыря о. Феодор пред смертью уговаривал отечески тихо:

«Отцы мои! Господа ради друг от друга не разлучайтесь, поскольку ныне в пребедственное время мало найти можно, дабы с кем по совести и слово-то сказать». ⁷⁸⁵

Слова эти в высшей степени примечательны: ведь в них говорится не о том, чтобы не злобствовали, не гневались друг на друга, или не ссорились друг с другом. Нет, тут вполне определенно сказано о необходимости быть вместе,– быть внешне, телесно, эмпирически, житейски.

И такое купно-житие Церковью считалось и считается столь непреложно-необходимым, столь существенно связанным с лучшим в жизни, что даже над усопшим мы слышим Ее голос: «Се что добро, что красно еже жити братии вкупе». При гробе одного из близких мне запало в сердце это воздыхание о дружбе. Даже тогда, – думалось мне, – даже тогда, когда покончены все счеты с жизнью, даже тогда вспоминается, – со жгучим желанием, – о совместной жизни, об идеале дружбы. Нет ничего уже, – нет самой жизни! Но, все ж, остается тоска по дружескому общению. Не следует ли отсюда, что дружба-то и составляет последнее слово собственно-человеческой стихии церковности, вершину человечности? Пока человек остается человеком, он ищет дружбы. Идеал дружбы – не врожден человеку, а априорен для него: ⁷⁸⁶ это – конститутивный элемент его естества.

Иоанн Златоуст ⁷⁸⁷ даже истолковывает всю христианскую любовь как дружбу. В самопожертвовании ап. Павла, в готовности его и в геенну броситься ради любимых, он видит «пламенную любовь» дружбы.

«Я хочу, – говорит он, – представить пример дружбы. Друзья дороже отцов и сыновей, – друзья о Христе». Далее приводится пример перво-христиан иерусалимской общины, изображенной в Деян.4:32, 35. «Вот дружба, – продолжает св. Отец, – когда кто не почитает своего своим, но – принадлежащим ближнему, а собственность ближнего считает чуждою для себя, – когда один так бережет жизнь другого, как свою собственную, а тот платит ему взаимно таким же расположением!». В отсутствии такой дружбы Златоуст усматривает грех человечества и источник всех бедствий и даже ересей. «Но где же, скажут, можно отыскать такого друга? Именно, нигде нельзя; потому что мы не хотим быть такими, а если бы захотели, – было бы можно и даже очень можно. Если бы это было в самом деле невозможно, то Христос не заповедал бы того и не говорил бы так много о любви. Великое дело дружба и в какой мере великое, того никто не может понять, этого не выразит даже никакое слово, разве кто узнает по личному опыту. Непонимание ее произвело ереси; оно делает еллинов доселе еллинами» и т. д.

Быть вместе, со-пребывать требуется в общинной, приходской жизни. Но тем более это «со-» относится к дружеской жизни, где конкретная близость имеет особую силу, и тут это «со-» получает гносеологическое значение. Это «со-», разумеемое как «несение тягостей» друг друга (Гал.6:2), как взаимное послушание, есть и жизненный нерв дружбы и крест ее. И потому, на нем, на этом «со-» столько раз настаивали опытные люди на всем протяжении церковной истории.

Так, говоря о хождении монахов по два, Фома Кентерберийский приводит народную пословицу: «Miles in obsequio famulum, clericus socium, monachus habet dominum», т. е.: «для воина послушник – слуга, для клирика – со-товарищ, для монаха – господин».

Да; и всякая дружба, как и вообще жизнь христианская в этом смысле есть монашество. Каждый из друзей безропотно смиряется пред своим спутником жизни, как слуга пред господином: тут вполне оправдывается французская пословица: «Qui a compagnon, a maître, – у кого спутник, у того – и господин». В этом-то и лежит послушание дружбы, несение креста Друга своего.

Верность раз завязавшейся дружбе, неразрывность дружбы, строгая, как неразрывность брака, твердость до конца, до «кровей мученических» – таков основной завет дружбы, и в соблюдении его – вся сила ее. Много соблазнов отступиться от Друга, много искушений остаться одному или завязать новые отношения. Но кто порвал одни, тот порвет и другие, и третьи, потому что путь подвига подменен у него стремлением к душевному комфорту; а последний не будет достигнут, не может и не должен быть достигнутым ни при какой дружбе. Напротив, каждый пройденный подвиг придает крепость дружбе. Как при кладке стен, чем больше льют воды на кирпич, тем крепче стена, так и от слез, пролитых из-за дружбы, она делается лишь прочнее.

Слезы – это цемент дружбы, но не всякие, а те, которые струятся от не могущей выразить себя любви и от огорчений, причиненных другом. И, чем больше дружба, – тем больше слез, а чем больше слез, – тем больше дружбы.

Слезы в дружбе – это то же, что вода при пожаре спиртового завода: больше льют воды – больше вздымается и пламя.

И было бы ошибкой думать, что слезы – только от недостатка любви. Нет, «существуют зерна, которые прорастают в нашей душе только под дождем слез, пролитых из-за нас; а между тем, эти зерна приносят прекрасные цветы и целительные плоды. – И я не знаю, решился бы я полюбить человека, который никого не заставил плакать. Очень часто те, кто наикрепче любил, наиболее заставлял страдать, ибо неведомо какая нежная и застенчивая жестокость обычно бывает беспокойною сестрою любви. Любовь ищет во всяком месте доказательств любви, а кто не склонен находить эти доказательства прежде всего в слезах любимого? – Даже смерти не было бы достаточно, чтобы убедить любящего, если бы он решил выслушивать требования любви, ибо мгновение смерти кажется слишком кратким внутренней жестокости любви; по ту сторону смерти есть место для моря сомнений; те, кто умирает вместе, не умирает, быть может, без тревоги. Здесь нужны долгие и медленные слезы. Скорбь – главная пища любви; и всякая любовь, которая не питается, хотя бы немного, чистою скорбью, умирает подобно новорожденному, которого стали бы кормить, как взрослого. – Нужно, – увы!, – чтобы любовь плакала, и весьма часто именно в тот самый момент, когда подымаются взрыды, цепи любви куются и закаливаются на всю жизнь». ⁷⁸⁸

Рано или поздно является внутренняя близость личностей, теснейшее сплетение двух внутренних миров. «Прежде, – говорит один из героев Шекспира, – прежде я любил тебя, как брата, но теперь уважаю тебя как душу свою». Прежде отношение было поверхностное, внешнее; теперь – перешло к мистическим корням друзей. Общение душ происходит теперь уже не в явлениях, а глубже. Друг по́-милу хорош, а не по́-хорошу мил. Всякий внешний ищет моего, а не меня; Друг же хочет не моего, но меня. И Апостол пишет: «Ищу не вашего, но вас – οὐ γὰρ ζητῶ τὰ ὑμῶν, ἀλλὰ ὑμᾶς» (2Кор.12:14). Внешний домогается «дела», а Друг – «самого» меня. Внешний желает твоего, получает из тебя, от полноты, т. е. часть и часть эта тает в руках, как пена. Только друг, желая тебя, каков бы ни был ты, получает в тебе все, полноту, и богатеет ею. Получать от полноты – легко: это значит жить на чужой счет. И давать от полноты не трудно. Получать же полнотутрудно, ибо нужно сперва принять самого Друга, и в нем найти полноту, а Друга нельзя принять, не отдавая себя; давать же себя трудно. Поверхностный и периферический дар требует такой же отплаты; а нутряной и центральный дар требует и отдачи нутряной и центральной. Поэтому, щедрою рукою разбрасывай внешним от полноты своей, из себя; не скупись в своем. Но только Другу своему, – тайно, – передай скудость свою, – себя, да и то не ранее, как скажет тебе Друг твой: «Не твоего прошу, – тебя; не твое люблю, – тебя; не о твоем плачу, – о тебе».

Когда же у друзей настанет откровение каждого в каждом, тогда вся личность, с ее полнотою, делается прозрачною, – до предвидения того, что сокровенно, до ясно-зрения и ясно-слышания.

«В каждой дружбе, сколько-нибудь продолжительной, – говорит М. Метерлинк, ⁷⁸⁹ – наступает таинственный момент, когда мы начинаем различать, так сказать, точное место нашего друга относительно неизвестного, окружающего его, положение судьбы относительно него. Вот с этого-то момента он действительно принадлежит нам. – Непогрешимое ведение, кажется, беспричинно зародилось в нашей душе в тот день, когда глаза наши открылись таким образом, и мы уверены, что такое-то событие, которое, кажется, уже, подкарауливает такого-то человека, не сможет настигнуть его. С этого момента особая часть души царит над дружбою существ даже самых темных. – Происходит как бы перестановка жизни. И когда мы встречаем случайно одного из тех, кого мы узнали так, и говорим с ним о падающем снеге или о проходящих женщинах, то е́сть в каждом из нас что-то, что приветствует друг друга, рассматривает, вопрошает помимо нашего ведома, интересуется случаями и разговаривает о событиях, которые невозможно нам понять».

Но это взаимное проникновение личностей есть задача, а не изначальная данность в дружбе. Когда оно достигнуто, дружба силою вещей делается нерасторжимою, и верность личности Друга перестает быть подвигом, потому что не может быть нарушена. Пока же такое, высшее единство недостигнуто, верность есть и всегда считалась церковным сознанием за нечто необходимое не только ради сохранения дружбы, но и ради самой жизни друзей. Соблюдение раз начатой дружбы дает все, нарушение же является нарушением не только дружбы, но и подвергает опасности самое духовное существование отступника: ведь души друзей уже начали срастаться.

Между тем, есть страсть, которая предостерегает дружбу, – которая в одно мгновение ока может разорвать священнейшие привязанности. Страсть эта – гнев. Его-то и нужно бояться более всего друзьям. «Ничто, – говорит один психолог, ⁷⁹⁰ – ничто не уничтожает с такой неудержимостью действие запретов, как гнев, потому что его сущностью является разрушение и только разрушение, – как выразился Мольтке о войне. – Это свойство гнева делает его неоценимым союзником всякой другой страсти. Самые ценные наслаждения попираются нами с жестокой радостью, если они пытаются задержать взрыв нашего негодования. В это время ничего не стоит порвать дружбу, отказаться от старинных привилегий и прав, разорвать любые отношения и связи. Мы находим какую-то суровую радость в разрушении; и то, что носит название слабости характера, по-видимому, сводится, в большинстве случаев, к неспособности приносить в жертву свое низшее «я» и все то, что кажется ему милым и дорогим».

Приведу же два житийных повествования, выясняющих церковныйвзгляд на необходимость соблюдения дружбы. –

О нарушении дружественной любви от вспыхнувшего гнева и о грозных последствиях такого нарушения говорит в свое время весьма распространенная и популярная «повесть»: «О двою брату подуху, о евагрии диаконе, и тите попе», в поучение братии изображенная, между прочим, и на стене притвора в храме Зосимовой пустыни, что близ Троицко-Сергиевой Лавры; вот эта повесть: ⁷⁹¹

«Два брата беста подуху восвятой обители печерскои евагрии диѧкон, тит же поп, иместа же любовь велику и нелицемерну между собою, яко всем дивитися единоумию их и безмерной любви. Ненавидѧйже добра диавол, яже всегда рыкает яко лев, ища когождо поглотити, исотвори в’ражду и ненависть межь ими. Яко и влице нехотяху видети друг друга, и уклонѧхусѧ друг от друга, многаждыже братиѧ моливше их, еже хотѧху егдаже стояше вцеркви евагрии, идущуже титу скадилницею, отбегаше евагрии фимиана, егдажели небегаше, то преминоваше его тит некадив, и пребысть много времѧ во мраце греховнем, тит убо служаше прощениѧ невозмя, евагрииже комкаше гневаѧсѧ [т. е. приобщался в состоянии гнева], насе врагу вооружившу их. Некогда-же тому титу разболевшусѧ вельми, и уже внечаѧнии лежащу, паче плакатисѧ своего лишениѧ, ипосла смолением кдиакону глаголѧ: прости мѧ брате Бога ради, яко безума гневахсѧ на-тѧ. Сии же жестокими словесы проклинаше его, старцыже тии видевше тита умирающа, влечаху евагриѧ нуждею дапроститисѧ з’братом болныиже видев брата, мало восклонивсѧ паде ниц пред’ногама его сослезами глаголѧ: простимѧ отче и благослови; онже немилостивый и лютыи отвержесѧ предвсеми глаголѧ: николиже сним хощу прощениѧ имети, ни в’сии век нив’будущии, и абие исторгсѧ отрук старцев тех падесѧ, ихотевшим воставити его, и обретоша его мертва, и немогаша ему нируку протягнуги ниуст свести. яко давно уже умерша, болныиже скоро востав, яко николиже болев. ужасошажесѧ старцы о напрасней смерти его, и оскором исцелении того, и много плакавше погребоша евагриѧ, отверсты имуща уста и очи, и руце растѧжены. Вопросишаже тита что се сотворисѧ: тотже исповедаше отцем глаголѧ; видех рече аггелы отступльша отмене, и плачущесѧ одуши своей [т. е. моей] бесиже радующся огневе моем, и тогда начах молити брата дапростит мѧ. егдаже приведоша его ко мне и видех аггела немилостива держаща пламенное копие, и егдаже непростимѧ, удари его и падесѧ мертв. мнеже подаст руку и воз’стави мѧ. Рече авва ияков: якоже светильник втемне ложнице просвещает ю. тако и страх божии внидет в сердце человеку. просвещает его и учит всем заповедем Божиим».

Чтобы пояснить теперь, что именно я называю верностью дружбы, приведу рассказ блаженного Иоанна Мосха о двух иерусалимских подвижниках-друзьях. Вот этот благоуханный цветок с безыскусного и полного благодатной простоты «Луга Духовного»: ⁷⁹²

«Говорил авва Иоанн отшельник, по прозванию «Огненный»:

Я слышал от аввы Стефана Моавитского:

Однажды мы были в монастыре великого киновиарха – τοῦ μεγάλου κοινοβιάρχου – св. Феодосия. Были там два брата сотворившие клятву – ни в жизни, ни в смерти своей не разлучаться друг от друга. Ну, хотя были они в киновии строителями всех, – один брат подвергся блудной брани и, не имея сил перенести брань, говорит брату своему: «Отпусти меня, брат! Потому что одолевает меня блуд, и намереваюсь я уйти в мир». Брат же начал увещевать его и говорит:

– Нет, брат, не губи своего труда.

Тот же говорит ему:

– Или иди вместе со мною, чтобы я сотворил дело, или отпусти меня уйти.

Брат же, не желая отпустить его, ушел с ним в город. Ну, вошел в притон блудницы подвергшийся брани брат; а другой брат, стоя наружи, персть взяв от земли, начал сыпать на свою голову и сокрушал себя сильно. Ну, когда вышел вошедший в блудилище, сотворив дело, говорит ему другой брат:

– Что пользы, брат мой, получил ты от этого греха? Не повредил ли ты себе, наоборот? Пойдем обратно в свое место.

– Он же говорит ему:

– Уж более не могу я идти в пустыню. Ты, значит, ступай. Ведь я останусь в миру.

Ну, когда после многих стараний он все-таки не убедил его следовать за ним в пустыню, то и сам остался с ним в миру, и оба начали они работать, чтобы кормиться.

В то время авва Авраамий, недавно состроивший свою обитель, так называемых, «авраамитов», сделавшись затем архиепископом ефесским, – благолепный – καλός – и кроткий пастырь, – созидал свой монастырь, – так называемый, «византийцев». Ну, отойдя, оба брата стали работать там и получали плату. И впавший в блуд получал плату обоих и отправлялся каждый день в город, и тратил ее на распутство. Другой же – каждый день постился и с великим молчанием был, делая дело, – не говоря ни с кем. Мастера, видя его каждодневно не едящим, не разговаривающим, но всегда сосредоточенным, говорят о нем и об его образе жизни иже во святых авве Авраамию. Тогда великий Авраамий призывает труженика в свою келию и спрашивает его, говоря:

– Откуда ты, брат? и какое у тебя занятие?

Он же все исповедал ему и говорит: «Ради брата я все терплю, чтобы Бог, видя скорбь мою, спас брата моего».

Услыхав это божественный Авраамий говорит ему:

– И Господь даровал тебе душу брата твоего!

Ну, как только отпустил авва Авраамий брата и тот вышел из келии, как вот пред ним – брат его, восклицая:

– Брат мой, возьми меня в пустыню, чтобы спастись мне!

Немедленно, значит, взяв его он удалился в пещеру, близ святого Иордана, и затворил его там, и немного времени спустя, весьма продвинувшись вперед к Богу духом, тот скончался. Оставался же брат в той пещере согласно клятве, чтобы и самому скончаться там же».

Вот еще несколько черточек дружбы, обрисовываемых самою жизнью. – После смерти одного из близких, мне достался его дневник. Среди многих других жизненных затруднений покойный мучился этим трагизмом дружбы, этой необходимостью положить душу свою за друга, – собственно и точнее, – кажущеюся бессмысленностью такой жертвы. И, думается, было много взаимного непонимания. Мне думается также, что покойный так и не сумел смириться до конца. Но, для пояснения мысли моей, для конкретности представлений о дружбе, его заметки дают довольно ценный материал. Привожу чуть ни наудачу несколько отрывков из разных мест этого дневника, почти в их сыром виде:

«М*** спит еще, высыпается от заутрени и обедни. Но моя мысль непрестанно возвращается к нему и гонит сон. М*** положительно беспокоит меня. Что я для него делаю? Что я даю ему? Он болен – и телом и душою. Он скучает, ему пусто на душе. И ни одной крупинки содержания я не дал ему доселе. А ведь я, – хорошо чувствую это, – я должен буду ответить за него Богу… Я даже о ближнем не умею пещись. Ведь Евангелие отменило то метафизическое понимание ближнего, согласно которому « ближний, ὁ πέλας» есть родственник и т. д., одним словом, человек связанный невоззрительно-пространственными связями, а иными, более онтологичными, и установило геометрическое понимание ближнего. « Ближний, ὁ πέλας» есть тот, кто близко, πέλας, под боком. С кем столкнулся, с кем случилось быть близко – о том и заботься. А бросил одного, – что ручается тогда за твою верность кому-либо другому? Нечего залетать в надзвездные края. Довольно, довольно с нас платонизма! М*** – мой ближний, ибо он – самый близкий ко мне, – в одной комнате со мною. Но, Господи! научи меня, что делать мне, чтобы дать ему мира и радости, – чтобы приобрел М*** чрез меня Твое успокоение».

«Молиться ли, чтобы тебе было хорошо, или чтобы ты был хорош? Молюсь о последнем, Друг и Брат мой, и страдаю твоим страданьем».

* *

Майков где-то говорит:

«Если ты хочешь прожить безмятежно, безбурно,

Горечи жизни не зная, до старости поздней, –

Друга себе не ищи и ничьим не зови себя другом:

Меньше ты радостей вкусишь, меньше и горя!»

«Да, но тут важно это «если». А, по мне, не только ритмическая чреда горя и радости с другом бесконечно ценнее ровной и спокойно-текущей жизни одному, но даже сплошное горе с другом я не променяю на сплошную одинокую радость.

«Есть вещи, относительно которых о человеке должен заботиться не сам он, а друг его. А если друг не хочет заботиться? – Тогда не должно заботиться никому. Если друг игнорирует гибель свою и друга, то надо гибнуть. Надопадать, не рассчитывая на пощаду и остановку. – Сегодня – пьянство, завтра – еще что-нибудь, послезавтра – еще, после-послезавтра – то, после-после-послезавтра – другое и т. д. и т. д. Изо дня в день разрушается душа. Изо дня в день опустошается душа. Изо дня в день делается все бессмысленнее жизнь. И нет надежды на просвет, нет надежды на что бы то ни было лучшее. Нет надежды на чистоту. – Ниже и ниже. Плотянее и плотянее. Жаль его, и не смею оставить его. А с ним – надо гибнуть. С ним – надо падать. Уходит время, – часы, недели и месяцы. Уходят силы, уходит здоровье. Все уходит. Ничего не остается. И не только нет надежды на лучшее будущее, но, напротив, есть полная уверенность в худшем: так пойдет и далее, – все хуже и хуже. Опустошенная душа. Земленеющая душа. Могильный камень надавливает грудь. И, вдобавок, ложь: «Ты спишь?.. Я пойду поговорить». Все это – неправда! – И верно говорил М***: «Не суйся». Попытался, сунулся, – и гибну, и никому не могу помочь. «Вкушая вкусих мало меду, и се аз умираю». Надо уходить отсюда. Меня сдерживала ранее мысль о Боге. А теперь цепь вдвое крепче, – от жалости. Жаль М***. Что с ним будет? Как он обойдется без меня? И терпишь. А все же, надо уходить».

* *

«Господи, Боже мой! Неужели жизнь – в этом? Жизнь среднего, слабосильного, обыкновенного человека, – неужели она – в этом? Господи Иисусе! Неужели вся жизнь – в этом? Господи! Научи меня: как быть, как одернуть М***? Как одернуть себя от грехов и отупения. Ой, страшно, страшно, Господи! Страшно за себя и за других, – страшно за душу человеческую. – Так или иначе, надо уходить отсюда: либо умереть, либо в монастырь. В пустыню, Господи, в пустыню возьми меня, потащи силою меня, если ничего я не могу сделать ни с собою, ни с М***, и ни с кем. С собою ничего не сделал, – как же другому поможешь? И я знаю, что М*** с того момента пошел вниз, когда увидал, что я не справился с собою. Быть может, это случилось бы и без меня, но это было бы позже. А теперь, как ни перетолковывать действительность, все равно виноват все же я и я, и только я один.

Говорят: «То – пустяк». Да, «то – пустяк», «это – пустяк». Пусть. Но ведь в таком случае естественно же задать вопрос: «Что же есть положительное, что есть хорошего; что есть то, что – не пустяк?» – Ничего, ничего, ничего! В том-то и беда, что вся жизнь – мусор, что во всей жизни нет ничего хорошего. Пусть лучше – жизнь исполненная греха, с сознанием, что – грех, нежели чем дыра и пустота, чем это безразличие святости и греха, Бога и диавола, – чем это «окамененное нечувствие»».

* *

«От всякого серьезного разговора, о вещах ли объективных, или лично нас касающихся, М*** явно уклоняется. Существенные дела требуютразрешения. – Он тянет, не хочет сказать, а если пытаешься сам сделать какое-нибудь решение, – то гневается и раздражается. Мертвая точка, да и только. Он ласков тогда и только тогда, когда поддакиваешь ему в отчаянииего… и своем. Но пикни только супротив, – и он выходит из себя, или дуется по целым дням. И я, – и я тоже дуюсь, потому что не знаю, что же мне делать, как быть. Господи! Господи! помоги моему неумению! моему греху! моему невежеству! моему отчаянию и М…му! Он не хочет думать ни о ком и ни о чем, – хотя по природе совсем не эгоист. – «Там, на кухне спят» [т. е. не ходи туда]. – «Ну, так что ж? А мне какое дело». – Ну, будет. Словно жалуюсь на кого-то. Больше надо молиться, вот что».

* *

«Половое воздержание, если оно не сопровождается возбужденным состоянием, – не вредно физиологически или, во всяком случае, не особенно вредно, а в отношении оккультном и мистическом даже служит к выработке новых способностей. Но воздержание, связанное с возбужденностью, т. е. с представливанием выхождения из себя чрез пол, – вредно, и тем вреднее, чем ярче образы воображения: душа грязнится и гниет, равно, как и тело гибнет. Быть может, главный вред – от постоянной неудовлетворенности. – Не то же ли самое надо сказать и относительно выхождения из себя чрез душевное общение, – в дружбе. Ведь брак есть «два в плоть едину», дружба же – два в душу едину. Брак есть едино-плотие, ὁμοσαρκία, а дружба – едино-душие, ὁμοψυχία. Одиночество, если оно не имеет своим привязчивым спутником постоянной мысли о друге, – не вредно и даже полезно в некоторых отношениях, – например для подвига молчальничества. Но представливание в одиночестве дружбы действует вредно, особливый же вред для личности, особливое опустошение личности, умирание ее происходит тогда, когда, желая дружбы и думая о дружбе, человек вынужден толочься на людях, общаться, без действительной дружбы, – не выходя из себя воображать себя – выходящим и вести себя, – как если бы было на самом деле такое выхождение. Не получая духовного удовлетворения, но вечно бегая за ним и около него, он дразнит себя мечтой воображения и на нее утекают все его духовные силы.

«Не так ли и со мною? – Но, если и так, все же я не могу, не смею, не должен оставить М***. Пусть нет ничего и пусть ждет меня духовная (а, может быть, и не только духовная) могила! Пусть! Но я не оставлю его. Если гибнуть, то вместе. Не умели жить вместе, ну – погибнем вместе».

На этом пока покончим выдержки из дневника.

Дружба дает высшую радость, но она же требует и строжайшего подвига. Каждый день, час и минуту, со скорбью погубляя душу свою ради Друга, Я в радости обретает ее восстановленной. Как ἀγάπη к человеку порождает φιλία к нему, так и тут, в дружбе, в φιλία воплощается, словно в жизненной среде, державная ἀγάπη. Божественная, агапическая любовь пресуществляет любовь филическую, и на этой вершине человеческого чувства, подобно облакам, задевающим двуединый Арарат, горнее клубится над дольним: «Больше сей любви – ἀγάπην – никто не имеет, чтобы кто душу свою положил за друзейсвоих – ὑπὲρ τῶν φίλων αὐτοῦ» (Ин.15:13). Наибольшая агапическая любовь осуществима только в отношении к друзьям, – не ко всем людям, не «вообще». Она – в «положении души за друзей». Но было бы чересчур упрощенным то понимание, согласно которому положить душу за друзей – это значит умереть за них. Смерть за друзей – это лишь последняя (– не труднейшая! –) ступень в лествице дружбы. Но, прежде чем умереть за друзей, надо быть их другом, а это достигается подвигом, долгим и трудным. Один из героев Ибсена говорит: «Можно умереть за жизненную задачу другого, но нельзя жить для жизненной задачи другого». Однако, сущность дружбы – именно в погублении души своей ради друга своего. Это – жертва укладом всей своей организации, своею свободою, своим призванием. Кто хочет спасти душу свою, тот должен положить ее за друзей всю; и не оживет она, если не умрет.

Дружба необходима для подвижнической жизни; но она неосуществимачеловеческими усилиями и сама нуждается в помощи. Как же, именно, психологически и мистически, запечатлеть естественное стремление к дружескому единству? Посредством чего получает дружба благодатную помощь и чем принятое решение скрепляется для сознания? – Какая связь связывает дружбу, так, что она перестает быть субъективным хотением и становится объективною волею? Ведь чтобы всегда побеждать свою самость, чтобы тысячи раз сращивать соединительные нервы дружбы, неизбежно рвущиеся и от греха друзей и от воздействий извне, – для этого необходима какая-то памятка, нечто конкретное, с чем ассоциировалось бы внутреннее решение все претерпеть, – до конца; и, кроме того, нужен таинственный ток энергии непрестанно обновляющий первое, ослепительное время дружбы.

Такою крепостью дружбы служит, во-первых, «естественное таинство», – да извинит читатель это неподходящее словосочетание!, – побратимства или братования и, во-вторых, на нем, как на плодоносной природной почве, произросший особый благодатный обряд, – «чино-последование на брато-творение », ἀκολουθία εἰς ἀδελφοποίησιν или εἰς ἀδελφοποιἶα. Не стану тут разбирать ни того, ни другого, ибо такой разбор вывел бы нас из области теософии и личных религиозных переживаний в область народоведения и литургики. ⁷⁹³ Замечу только, что побратимство в существенном слагается из реального объединения посредством обмена кровью, обмена именами (иногда также: рубашками, одеждою, оружием), со-вкушения священной пищи, клятвы в верности и поцелуя,причем в данную конкретную форму побратимства эти элементы могут входить не все зараз. Ясно, что побратимство соответствует естественному религиозному сознанию. В брато-творении же христианском заменяется обмен кровью и со-вкушение – со-причащением св. Даров – КровиХристовой, а обмен имен – обменом тельных крестов, – что соответствует обмену крещальных имен. Полу-церковное, полу-народное брато-творение совершается чрез обмен крестов, клятву в братской любви и верности пред иконою в храме и поочередное держание в руке зажженной свечи в продолжение Херувимской.

Чин же церковного братотворения имеет различные изводы, но главнейшие его моменты – следующие:

1°, – постановление братующихся в храме пред налоем, на котором лежит Крест и Евангелие; при этом старший из братующихся стоит десную, младший же – ошуюю.

2°, – молитвы и ектении, испрашивающие побратимам соединения в любви и приводящие им на память церковно-исторические примеры дружбы.

3°, – связывание братующихся одним поясом, положение их рук на Евангелие и вручение им по зажженной свече.

4°, – чтение Апостола (1Кор.12:27–13:8) и Евангелия (Ин.17:18–26).

5°, – еще молитвы и ектении, подобные указанным в 2°.

6°, – чтение «Отче наш».

7°, – приобщение побратимов преждеосвященными св. Дарами, – общая чаша.

8°, – обвождение их, держащихся за руки, вокруг аналоя, при пении тропаря:

«Господи, призри с небеси и виждь…»

9°, – обмен поцелуем,

10°, – пение: «Се что добро или что красно, во еже жити братии вкупе» (Пс. 132:1).

Иногда сюда присоединяется и обмен тельными крестами; но возможно, что он не вошел существенным элементом в чинопоследовании ввиду того, что побратимы уже до брато-творения менялись крестами. Наряду с со-причащением, этот обмен есть самый важный идейный момент чинопоследования, – во-первых, как знак взаимного крестоношения братующихся, а во-вторых, как обряд, дающей каждому из «названных братьев» памятку о самоотречении и о верности другу.

Что ж такое братотворение? Глубокомысленный Η. Φ. Федоров видел в нем род литургии. «Чин братотворения, – говорит он, – есть совершенное подобие литургии, он заканчивается причащением преждеосвященными дарами; особенности этого последования, опоясывание вступающих в союз одним поясом, обхождение кругом аналоя при пении «Призри с небесе и виждь, и посети виноград свой, и утверди его же насади десница Твоя», не потому ли не употребляются в литургии, что стены храма служат, можно сказать, поясом, связующим всех присутствующих, а ходы церковные имеют смысл обединения в жизненном пути и в общем деле?» ⁷⁹⁴ Эти соображения весьма замечательны. Но, в связи с ними, Η. Φ. Федоров думает, что чин братотворения выделился из литургии, как «сущность литургии оглашенных», – тогда, именно когда жизнь церковная обмирщилась и когда союз всечеловеческий стал подменяться союзами частными. ⁷⁹⁵Позволительно очень и очень сомневаться в правоте такого принижения нашего чина. В том-то и дело, что церковная жизнь антиномична, т. е. не заключается в рациональной формуле; и в рассматриваемом отношении нельзя свести ее ни к союзам только частным, ни всецело к союзу только общему. В том-то и дело, что и то и другое, и общее и частное, несводимое друг к другу, равно необходимы в ней и соединены в процессе жизни. Так, например, бракосочетание, – тоже род литургии, – есть аналог общинной литургии, а не отпадение от нее, ибо нельзя же и помыслить, чтобы сперва был «групповой брак» и «общее» венчание, а потом, с обмирщением церковной жизни, началось единобрачие. Так – и с братотворением. Между тем, по Η. Φ. Федорову выходит, что и брак, в числе всех прочих таинств и обрядов, должно считать выделением литургии, продуктом разложения обще-церковной жизни. Явная ошибка!

Впрочем, мысль H. Ф-ча, – хотя и выраженная неверно, – сама по себеверна. Конечно, прав Н. Ф-ч: в Церкви не может быть ничего такого, что не было бы обще-церковным, как не может быть ничего и такого, что не было бы личным. В Церкви нет «Privatsache», как нет в ней и безличного «права». Каждое явление церковной жизни, будучи все-церковным по своему значению, имеет тем не менее свой центр, точку своего особливогоприменения, в которой оно не только наиболее сильно, но и по качеству совсем иное, нежели в других местах. Вот, например, брак:

Брак каждого члена Церкви есть, конечно, дело всей вселенской Церкви, но вовсе не в том смысле, что все женятся вместе с каждым на его жене, а в том, – что для всех это событие имеет известную духовную значимость и не есть нечто безразличное: для всех жена брата их делается не кем-то, а именно женою брата, но, вместе с тем, одному она делается просто женою, а другим – женою брата. Это различие не только степени, но и качества, хотя и то и другое – церковно. Так вот, бракосочетание захватывает ближайшим, совсем особым образом двоих, мужчину и женщину (« мы венчаемся»), а инымобразом – прочих членов Церкви (« они венчаются»). То же должно сказать и об общинной литургии. Она захватывает совсем особым образом членов общины прихода (« мы молимся», « мы приобщаемся») и иным – всех прочих членов церкви («они молятся», «они приобщаются»). Точно так же, известное явление может захватить несколько общин, – епископию-епархию или несколько епископий, т. е. поместную церковь, и т. д. Но всегда церковная жизнь такова, что она ни просто «вообще», ни просто «какое дело до нас другим»; она никогда ни просто «социальное явление», ни просто «Privatsache». Всегда она вселенска и обща по своему значению, а по своему приложению и возникновению лична и конкретна.

Все сказанное относится и к братотворению. Как, наряду с агапическою любовью, должна быть, несводимая к ней, но и неотделимая от нее, любовь филическая, так же точно должны сосуществовать друг другу несводимые друг на друга литургические чинопоследования союза агапического и союза филического. И понятно, что как оба вида любви – аналоги друг друга, точно так же аналогами оказываются и соответствующие им чинопоследования общинной литургии и братотворения. Но, будучи аналогами, т. е. построенные по одному типу, они вовсе не выводятся одно из другого. Это можно сравнить с устроением организма. Рука построена по тому же типу, как и нога, они – аналоги; и верхняя часть тела – аналог нижней. Тем не менее, наряду с руками необходимы и ноги, и наряду с верхним полюсом тела необходим и нижний. Они не только незаменимы друг другом, но, мало того, не могут жить нормальною жизнью друг без друга. Общее начало устроения осуществляется в частностях, и частности – пронизаны началом единства. Но нужно и конкретное многообразие, и единящий тип устройства. Так – и в церковной жизни: общее начало – любовь, живет не только агапически, но и филически, и создает себе форму, – не только общинную литургию, но и дружеское братотворение.

Но тут естественно возникает вопрос, какая же сила обеспечивает неслиянность явлений разнородных? Что поддерживает равновесие начала особливого и начала общего? Какая духовная деятельность, не мешая особливым, филическим явлениям быть обще-церковными, в то же время оберегает их особливость. Несомненно, что должна быть таковая – иначе не было бы духовного равновесия Церкви. Это ясно видно на примерах. Так, раз жена брата должна быть для всякого женою брата, но – лишь женою брата,а не женою всякого, то должна быть какая-то деятельность духовная, которая ставит ее к своему мужу в совсем особые отношения и непрерывно обеспечивает их особенность.

Точно так же, раз для каждого члена Церкви друг брата должен быть другом брата, но лишь другом брата, а не просто другом всякому, то необходимо должна быть и сила, которая устрояет и поддерживает индивидуальность дружеского союза. Наряду с силою объединяющею, выводящею за границу отдельного существования, должна быть и сила обособляющая, создающаяграницу расплывчатости и безличности. Наряду с силою центробежной должна быть и сила центростремительная. Сила эта – ревность, и произведение ее – изоляция, обособление, ограничение, расчленение. Если бы не было ее – то не было бы конкретной церковной жизни, с ее определенным строем, а было бы протестантское, анархическое, коммунистическое, толстовское и т. д. смешение всего со всем, – полная безвидность и хаос. Сила ревности жива и в дружбе и в браке, и в общине-приходе и в монастыре-киновии, и в епископии-епархии, и в поместной церкви, – всюду. ⁷⁹⁶ Всюду требуется определенность связей и постоянство союзов, – будь то с другом, с супругою, со старцем, с пастырем, с епископом, с митрополитом или патриархом, т. е. всюду должна быть не только любовь, но – и ревность, – к другу, к супруге, к пастве, к братии, к епархии, к поместной церкви. Нам нужно теперь глубже проникнуть в это понятие, столь важное и обычно столь мало исследуемое.

Mersus ut emergam. Ныряю дабы вынырнуть.