Василий Кесарийский

Во второй половине IV в. признанным центром церковной политики церковной образованности на греческом Востоке империи становится каппадокийский кружок. Ядро кружка составляли Василий из Кесарии, его брат Григорий (впоследствии епископ Нисы) и его друг Григорий из Назианза.

Члены кружка отличались чрезвычайно высокой образованностью. В актуальную богословскую полемику они перенесли филигранные методы неоплатонической диалектики. Замечательно, что в сочинениях этих церковных деятелей даже не встречаются выражения вроде «наша вера» – вместо этого они неизменно говорят: «наша философия». Творчество каппадокийцев – это вершина усвоения языческой философской культуры христианской церковью. Поэтому отличное знание древней художественной литературы было в кружке само собой разумеющейся нормой.

Вождем кружка и первым церковным политиком эпохи стал Василий из Кесарии.

Василий был сыном ритора и с детства готовил себя к той же профессии. Первоначально он чувствовал себя по натуре мирским человеком, хотя уже с детства находился под влиянием своей сестры Макрины – ревностной христианки. Василий совершенствовался в лучших риторических школах Малой Азии, Константинополя, Афин. В Афинах он встретил Григория из Назианза; земляки и ровесники подружились на всю жизнь. Вернувшись на родину, Василий вел жизнь ритора, писал судебные речи. Все это оборвалось в результате психологического кризиса, обычного для людей этой эпохи: Василий принял христианство, объехал пустыни Египта и Сирии, чтобы на месте познакомиться с жизнью облюбовавших эти места анахоретов, потом сам создал в Малой Азии монашескую общину и наладил ее распорядок. Но монастырь был слишком узким поприщем для его организаторских способностей. Вскоре епископ Кесарии Евсевий привлекает его к управлению епархией, а после смерти Евсевия (в 370 г.) епископом становится сам Василий. Благодаря своему властному характеру, умению подбирать людей и влиять на них, хозяйской хватке и необычайной работоспособности он оттесняет на задний план светские власти города, застраивает пустыри и окраины Кесарии грандиозным комплексом благотворительных сооружений, во все вмешивается и все упорядочивает. В то же время он становится фактическим диктатором ортодоксальной церковной партии на всем Востоке и видным деятелем в масштабах всей империи, импонируя своим союзникам и врагам жесткой целеустремленностью и отчетливым чувством реальности. Уже его современники дали ему прозвище «Великого»; впоследствии церковь, единство которой он вынес на своих плечах, включила его в число трех важнейших (вместе с Григорием Назианзином и Иоанном Златоустом).

Василий, как и все члены его кружка, писал много и умело; но его литературная деятельность всецело подчинена практическим целям. Его проповеди формально стоят на уровне чрезвычайно разработанной риторики этого времени и заставляют вспомнить, что Василий готовился стать ритором: характерно, что этот вождь воинствующего христианства, несмотря ни на что, состоял в переписке со знаменитым ритором Либанием, убежденным язычником, – настолько связывали этих двух литераторов профессиональные интересы. И в то же время но самой сути своей риторические сочинения Василия резко отличаются от эстетского красноречия того же Либания. У него, как когда–то во времена Перикла и Демосфена, слово становится прикладным инструментом действенной пропаганды, убеждения, воздействия на умы. Василий требовал, чтобы слушатели, когда они не могли уловить смысла его слов, непременно перебивали его и требовали разъяснения: чтобы быть эффективной, проповедь должна быть доходчивой. Из языческих писателей поздней античности на проповеди и моралистические трактаты Василия наибольшее влияние оказал Плутарх со своим практическим психологизмом, живым интересом к возможностям человеческого поведения и нравоучительными установками. По–видимому, для сочинения Василия «О том, как молодым людям извлечь пользу из языческих книг» образцом послужил трактат Плутарха «О том, как юноше читать поэтов»; другим образцом здесь был Платон с его моралистической критикой поэзии. Это сочинение очень интересно для характеристики культурной ситуации переломной эпохи IV в. В эпоху Возрождения в нем видели авторитетную реабилитацию языческой классики и усердно штудировали, ссылаясь на него в спорах с обскурантами; его латинский перевод, выполненный гуманистом и вольнодумцем Леонардо Бруни, уже к 1500 г. выдержал около 20 изданий.

Кроме проповедей, Василий писал полемические сочинения по догматике. Его трактат «О святом духе», содержащий тонкий анализ логико–диалектических конструкций (под сильным влиянием Плотина), доказывает, что у него была настоящая философская одаренность; но философ в нем был до конца подчинен политику и богослову. Среди его «толкований» на библейские тексты выделяется Шестоднев – цикл проповедей на тему рассказа о сотворении мира из Книги Бытия. Сочетание серьезных космологических мыслей, занимательного ходового материала позднеантичной учености и очень прочувствованного изложения сделали Шестоднев в средние века излюбленной книгой любознательных читателей. Уже в V в. Шестоднев был переведен на латинский язык (а еще раньше появилась латинская переделка, составленная Амвросием Медиоланским); впоследствии его читали и на Руси.

Наконец, живого Василия, человека, который много знал, много передумал и очень хорошо знал жизнь и людей, который мало походил на условную схему благостного святителя, каким его сделала традиция, показывают его письма. Для своей эпохи, для понимания ее политической и духовной жизни, ее бытовых отношений это такой же незаменимый документ, каким переписка Цицерона является для своей. Письма Василия Кесарийского начали собирать рано (инициатором здесь был его верный друг Григорий Назианзин); они быстро завоевали популярность. В 1884 г. был опубликован папирус, относящийся к V в.; он содержит подборку выписок из переписки Василия, выполненную в расчете на широкого читателя.

1. Тому, кто хочет повествовать об устройстве мира, надлежит сначала сказать, как возникали видимые вещи. Ведь он должен передать историю создания неба и земли, которые произошли не сами собою, как представляли себе некоторые люди, но имели причиной Бога.

2. «В начале сотворил Бог небо и землю» – глубина этой мысли сковывает мою речь. С чего же начать? Как приступить к толкованию? Обличать ли суетность язычников? Или возвеличить истину нашего учения?

Эллинские мудрецы много рассуждали о природе, и ни одно их учение не осталось твердым и непоколебимым; потому что последующим учением всегда опровергалось предшествующее. Поэтому нам и не нужно обличать их учения: их самих достаточно друг для друга, чтобы они себя же опровергали! Ведь те, кто не знал Бога, не допускали, что происхождение всех вещей зависит от разумной причины; а в соответствии с этим своим глубоким неведением они судили и о прочем. Поэтому одни прибегали к материальным началам и причину всех вещей приписывали стихиям космоса; другие представляли себе, что природу видимых вещей составляют атомы и неделимые тела, тяжесть и пустота; так что рождение и разрушение происходят, когда неделимые тела то соединяются, то отдаляются, а в телах, существующих дальше других, причина продолжительного их существования заключается в крепчайшем сцеплении атомов. Поистине те, которые пишут это, словно ткут паутину, предполагая, что начала неба, земли и моря столь мелки и слабы. Они не умели сказать: «в начале Бог сотворил небо и землю». Поэтому вселившееся в них безбожие внушило им ложную мысль, будто все существует без порядка и управления и приводится в движение как бы случаем. Чтобы и мы не подверглись тому же, описывающий мироздание прямо, в первых словах, просветил наш разум именем Бога, сказав: «в начале сотворил Бог».

3. …Тот, кто сказал: «в начале сотворил Бог небо и землю», – умолчал о многом: о воде, о воздухе, об огне и об изменениях, которые они производят, хотя все это в качестве наполняющих мир вещей существовало в целом, – изложение этого не коснулось, чтобы приучить наш ум к самостоятельной работе и дать ему возможность на основании немногого делать общие заключения. Поэтому раз не сказано о воде, что сотворил ее Бог, а сказано, что земля была невидима, подумай сам, чем именно она была закрыта и отчего была недоступна зрению?

Огонь не мог ее заслонять. Ведь огонь несет свет и делает скорее видимым, чем скрытым, все, к чему он приближается. Также и воздух не был тогда покровом земли. Ведь природа воздуха тонка и прозрачна, она поглощает все видимые образы и передает их взорам видящих. Итак, нам остается представить, что над земной поверхностью возвышалась вода; влажное начало отделено еще не было. А поэтому земля была не только невидима, но и неустроена. Ведь излишек влаги даже и теперь бывает препятствием для плодородия. Поэтому причина и невидимости и неустроенности земли одна и та же, – если только под .устройством земли подразумевать свойственное ей естественное убранство: волнующиеся в долинах нивы, зеленые и пестреющие различными цветами луга, цветущие холмы и покрытые тенистыми лесами вершины гор. Всего этого еще не было. Земля по силе, вложенной в нее создателем, хотя и готова была все это породить, однако же ожидала подходящего времени, чтобы по Божию повелению произвести на свет свои плоды.

4. …Просто и для всех понятно сказанное: «земля была невидима». Но почему? А потому, что над землей простиралась бездна. Что же это за понятие – бездна? Это масса воды, в которой невозможно достичь дна. Но мы знаем, что многие тела часто бывают видны сквозь тонкую и прозрачную воду. Почему же ни одну часть земли нельзя было увидеть в воде? А потому, что воздух над водою был еще не светел, но темен. Так, например, солнечный луч, проходя через воду, часто показывает в глубине камешки. Но в глубокую ночь никто никаким образом не увидит того, что находится под водою. Поэтому слова «земля была невидима» поясняются добавлением, что над ней лежала бездна и бездна была темная.

2. …И сказал Бог: «Из живых душ род гадов и птиц, летающих по земле и по небесной тверди, пусть породят воды» ²⁵. Почему он устроил так, что и птицы произошли из воды? Потому что у летающих и у плавающих есть как бы некоторое родство. Как рыбы движением перьев рассекают воду и двигаются вперед, а взмахами хвоста меняют направление и делают повороты, так и птицы – это можно видеть – подобным образом плавают на крыльях по воздуху.

5. Смогу ли я точно описать тебе особенности образа жизни птиц? Вот, например, журавли по очереди несут ночную стражу, и пока одни из них спят, другие ходят вокруг и обеспечивают им во время сна безопасность. Затем, когда кончается время стражи, сторож, вскрикнув, засыпает, а другой журавль сменяет его и вознаграждает в свою очередь за безопасность, которой сам он пользовался. Такой же порядок увидишь ты и в их перелетах. По очереди бывают они вожаками, и каждый, пролетев впереди определенное время, пролетает назад, а право предводительства в пути передает другому, за ним следующему.

Что же касается образа жизни аистов, – он недалек от разумного устройства. Все они в одно и то же время прилетают в наши страны и как бы под одним знаменем улетают. Их сопровождают и охраняют наши вороны, которые, мне кажется, как–то помогают им при встречах с враждебными птицами. Доказательство этому, во–первых, – полное отсутствие ворон в это время, а во–вторых, – явные знаки сподвижничества и сражений, которые несут на себе вороны, вернувшиеся ранеными. Кто установил у них законы дружбы и гостеприимства? Кто грозил им обвинением, если они покинут строй, так что ни одна ворона не остается дома во время этого перелета? Пусть послушают это негостеприимные люди, которые запирают двери, не желая даже зимой или ночью принимать под свой кров пришельцев. А заботливость аистов о стариках может служить достаточным примером, чтобы и наши дети, если только они захотят усвоить это, стали любить родителей. Потому что нет человека, обделенного благоразумием настолько, чтобы он не счел постыдным для себя быть в добродетели ниже неразумных птиц.

Отца, потерявшего от старости перья, аисты обступают и своими перьями согревают его, доставляют ему обильную пищу и даже в полете оказывают ему немалую помощь, осторожно поддерживая его крыльями с обеих сторон. И это всем известно так хорошо, что иногда вместо «отблагодарить» некоторые говорят «уподобиться аистам».

При виде осмысленных действий ласточек пусть никто не сетует на свою нищету и не отчаивается в своей жизни, хотя бы ничего не оставалось у него в доме. Когда ласточка вьет гнездо, сучки она носит клювом. Но не умея захватить глину ногами, она смачивает перья в воде и мажет их мельчайшей пылью – так она возмещает недостаток глины. И понемногу, словно клеем, слепив глиной сучья, в гнезде своем она выкармливает птенцов. А если кто- нибудь выколет им глаза, ласточка возвращает им зрение, так как она от природы обладает каким–то врачебным искусством. Научись из этого не браться за дурное от нищеты и не терять надежды даже в самых отчаянных положениях, не сидеть в праздности и бездействии, а прибегать к Богу, который, дав столько ласточке, тем больше даст тому, кто обращается к нему от всего сердца.

Есть морская птица – зимородок. Она обыкновенно вьет гнездо у самых берегов, кладет яйца на песке и сидит в гнезде в середине зимы, когда от частых и сильных ветров море выплескивается на сушу. Но вдруг утихают ветры, и морская волна спокойна, пока в течение семи дней зимородок сидит на яйцах. Но так как птицам нужна пища, то щедро одаряющий Бог дал этому маленькому животному другие семь дней для выращивания птенцов. Это знают все мореплаватели, поэтому и называют они эти дни зимородковыми.

Все это установлено заботой Бога о бессловесных существах в назидание тебе, чтобы ты просил у него то, что нужно для спасения.

Какие только чудеса не совершатся для тебя, созданного по образу божью, если для такой малой птицы Бог сдерживает великое и страшное море, приказав ему быть тихим в самый разгар зимы.

6. Рассказывают о горлице, что она в разлуке с супругом не терпит уже общения с другим, а ведет безбрачную жизнь в память о прежнем супруге и отказывается от нового союза. Пусть послушают женщины, как честное вдовство у неразумных животных предпочитается неприличному многобрачию.

(1) «Всякое писание боговдохновенно и поучительно» ²⁷ – эти слова для того написаны Духом святым, чтобы в нем все мы, люди, как в лечебнице духовной, получали бы исцеление от страстей. Исцеление, которое, как сказано, «избавит от великих грехов» ²⁸. В одних делах наставниками бывают пророки, в других – летописцы, в иных – законы, в иных – поучение и притчи. А книга псалмов отовсюду собрала полезное. Она пророчествует о грядущем и напоминает об истории, она дает закон для жизни и советы в делах. Мы назовем ее общей сокровищницей благих наставлений, где всякому человеку предлагается то, что ему нужно. И застарелые раны души она врачует, и от недавних помогает оправиться. Она спасает впавшего в недуг, а невредимого бережно хранит. Она упраздняет многоликие страсти, которым покорствуют людские души. И все это творит она, увлекая душу стройностью лада и весельем созидая благоразумие.

Дух святой видел, как тягостна людям добродетель и как они опрометью гонятся за наслаждением, забывая о праведной жизни. Как же поступает он? К догматам подливает сладость мелодии, чтобы мы незаметно получали пользу от слов, нежно ласкающих слух. Так мудрые врачи мажут медом край чаши ²⁹, когда дают больному горькое лекарство. Для того и изобретены наши лады псалмов, чтобы и дети и те, кто еще юн духом, неумолчно пели и тем питали свою душу. В толпе нерадивых едва ли кто помнит апостольский или пророческий совет, псалмы же поются в домах и слышны бывают на торжищах. И как часто человек, совсем уже озверевший от гнева, лишь услышит чарующий звук псалма, отходит от того места, укротив в один миг свирепую душу мелодией.

(2) Псалом – покой души, посредник мира, усмиряющий мятеж и бурю помыслов. Он смягчает гневливую часть души и вразумляет невоздержную. Псалом – союз дружбы, единение разобщенных, враждующих примирение. Разве останется человек врагом тому, с кем он вместе пел Богу? Поэтому величайшее из благ – любовь – рождается от псалмопения. Оно, как бы узы какие для единения, придумало общую песнь и собирает народ в симфонию единого хора. Псалом отгоняет демонов и привлекает на помощь ангелов. Он – оружие от ночных страхов, отдых от дневных трудов, защита младенцам, украшение юношам, утешение старцам, лучшее убранство для жен. Он прогоняет одиночество из пустыни и целомудренными делает торжища. Он – первый шаг для тех, кто приступает к делу, он – путь вперед для тех, кто уже продвинулся, и опора для тех, кто достиг совершенства. В нем глас церкви. Он озаряет празднества и рождает угодную Богу печаль, из каменных сердец выжимая слезы. Псалом – дело ангельское, небесное жительство, духовный фимиам! О мудрый замысел учителя, через пение научающего нас пользе!

Глубок в душе след таких назиданий. Насильно выученное помнится недолго, но то, в чем есть приятная отрада, не уходит из памяти.

Есть ли такая вещь, которой не научит тебя эта книга – будь то блеск мужества, безупречная справедливость, высота благоразумия, совершенство разума, покаяние, безмерное терпение или иное известное тебе благо? В ней совершенное богословие, предречение пришествия Христа во плоти, угроза суда, надежда на воскресение, страх наказания, обетование славы, откровение таинств. Как общая большая казна, книга псалмов хранит сокровища. Для нее пророк из всех музыкальных инструментов избрал один только псалтырь ³⁰, указывая тем, я думаю, что ей присуща благодать свыше, от Духа, ибо псалтырь – единственный музыкальный инструмент, рождающий звук своей верхней частью. Ведь у лиры и кифары звуки льются от удара по нижней части струн, а у псалтыря источник стройных ритмов лежит вверху, дабы и мы тянулись к вышнему, а не влеклись к плотским страстям, упоенные напевом. Мудрое пророческое слово, думаю я, самим устройством инструмента открыло нам, сколь легок путь ввысь для душ собранных и гармоничных.

Посмотрим теперь, как начинаются псалмы.

(3) «Блажен муж, который не участвовал в совещании нечестивцев». Строители домов сначала прикидывают высоту здания, а потом в соответствии с ней закладывают и фундамент, и кораблестроители, строя грузовое судно великих размеров, сколачивают киль, способный вынести тяжесть перевозок; а когда рождаются живые существа, то природа первым делом производит сердце, и эта первая природная основа соответствует тому организму, который должен развиться, поэтому тело появляется на свет соразмерным своей первооснове и животные бывают неодинаковы по величине. Что фундамент для дома, что киль для корабля, что для тела животного сердце – то же, мне кажется, для всего собрания псалмов значит и это краткое введение. Ибо он (Давид – Т. М.) намерен поучать тому, что очень тягостно, что сопряжено с тысячекратным пролитием пота и полно трудов, и вот, начиная свою речь, он сразу указывает на блаженство как на цель для стремящихся к благочестию, чтобы в надежде на предстоящие блага мы не огорчались превратностями жизни. Так и путнику, утомленному каменистой дорогой, облегчает путь надежда, что он придет в нужное место; купцов гонит в море жажда приобретения товаров; и земледельцы забывают о тяготах труда, надеясь на хороший урожай. Поэтому и общий наставник жизни, великий учитель, дух истины, с мудрым искусством предложил награды, чтобы мы, превозмогая тяготы, мысленно стремились вкусить вечных благ.

«Блажен муж, который не участвовал в совещании нечестивцев».

Существует главное и первое блаженство – Бог. Поэтому и Павел, собираясь упомянуть о Христе, говорит: «При появлении блаженного Бога и спасителя нашего Иисуса Христа» ^{5 31}. Ибо истинно блаженно то, что само по себе прекрасно, на что направлены все взоры, к чему все влечется: неизменная природа, полная власть, невозмутимая жизнь, беспечальное существование; то, что не подвержено изменению, чего не касаются перемены, неиссякаемый источник, милость неоскудевающая, сокровище неистощимое. А люди невежественные и суетные, не ведающие самой природы добра, часто называют блаженством вещь никчемную: богатство, роскошь, здоровье. Ничто из этого не есть блаженство по природе. Не только потому, что легко превращается в свою противоположность, но и потому, что не может сделать хорошими тех, кто его приобрел. Разве деньги сделали кого–нибудь справедливым? А здоровье – благоразумным? Ничуть. Худое же пользование всем этим часто ведет ко греху. Итак, блажен, кто приобрел самое ценное, кто стал обладателем неотъемлемых благ. Как же нам опознать его? «Тот, кто не участвовал в совещании нечестивцев».

(4) Прежде чем говорить о том, что означает «не участвовал в совещании нечестивцев», я хочу разъяснить вам недоуменный вопрос, который возникает в этом месте. Почему, говорят, пророк называет блаженным только мужчину, отдавая ему предпочтение? Не изгнал ли он тем самым женщину из блаженства? Конечно, нет! Ведь добродетель у мужа и жены едина, оба они в равной мере достойны почести, так что и награда для обоих одинакова. Послушай книгу Бытия: «Бог создал человека, по образу Божию создал его, мужчиной и женщиной создал их» ³². У тех, у кого одна природа, действия тоже одинаковы, у тех же, у кого труд один, и награда одна и та же. Так почему же, упомянув о муже, он умолчал о жене? Потому что, когда природа одна, он счел достаточным указать на целое по самому главному.

«Блажен муж, который не участвовал в совещании нечестивцев».

Смотри, как точны слова, как полно смысла каждое выражение. Не сказал он «который не участвует в совещании нечестивцев», но «который не участвовал». Ведь живущий еще не блажен, ибо не ясен конец его, а тот, кто исполнил свой долг и до конца своих дней не заслужил упрека, тот уж смело объявляется блаженным.

(6) «И не воссел на сидение вместе с губителями». О тех ли сидениях он говорит, на которых отдыхает наше тело? Разве грех передается через дерево, чтобы я, как заразы, сторонился сидения, на котором сидел до меня грешник? Или следует думать, что сидением названа упорная и стойкая приверженность к неправому мнению? Ее–то мы и должны остерегаться, потому что от долгого соседства с грехами душа коснеет, а застаревшая страсть в душе и длительная привычка к злу с трудом поддаются лечению, и навык, как это нередко бывает, переходит в природу. Поэтому в высшей степени желательно вообще не прикасаться к злу. Другое же средство – это сразу, лишь дотронувшись до него, бежать, словно от ядовитого жала змеи, как написано у Соломона о дурной жене: «Не останавливай на ней своего взора, сторонись, не задерживайся около нее» ³³. Но и сейчас я знаю таких, кто с юности погряз в плотских страстях и до седых волос по привычке к злу пребывает во грехе. Как свиньи, валяясь в нечистотах, все время облипают грязью, так и они с каждым днем все больше марают себя постыдными утехами. Лучше всего не допустить и мысли о зле. Если же из–за коварства врага ты примешь в душу нечестивый помысел, то не вставай на путь греха. Если же и это случилось с тобой, то не становись приверженцем зла. Не садись ни в коем случае на сидения губителей.

1. Многое, дети, побуждает меня обсудить с вами то, что я признаю лучшим и что, я уверен, принесет вам пользу, когда вы это усвоите. Мой теперешний возраст ³⁵, изведанные мною различные обстоятельства, соприкосновение с поучительными во всех отношениях превратностями судьбы сделали меня опытным в делах человеческих, и тем, кто только еще вступил в жизнь, я могу указать путь наиболее безопасный. Также и по естественной привязанности я занимаю у вас первое после родителей место, а поэтому и сам я расположен к вам нисколько не меньше отцов, и вы, полагаю, если только не ошибаюсь, не тоскуете о родных, когда видите меня.

И вот, если вы охотно будете принимать мои слова, вы войдете во второй класс из тех, кого хвалит Гесиод, а в противном случае я не скажу вам ничего неприятного, но вы сами вспомните стихи, в которых он говорит:

Тот – наилучший меж всеми, кто всякое дело способен

Сам обсудить и заране предвидит, что выйдет из дела.

Чести достоин и тот, кто хорошим советам внимает.

Кто же не смыслит и сам ничего и чужого совета

К сердцу не хочет принять – совсем человек бесполезный ³⁶.

Так не удивляйтесь же, если и я вам скажу, что кое–что полезное я нашел сам, хотя вы приходите каждый день в школу и имеете дело с проникновенными умами древних благодаря тому, что от них осталось. Я как раз и хочу вам указать, что не следует раз навсегда предоставить им кормило своего разума и следовать за ними, куда бы они ни повели, но, восприняв у них полезное, надо уметь кое–что и отбросить. А в чем это заключается и как это распознать, я сейчас и буду объяснять вам.

2. Мы, дети, не придаем вообще никакой ценности человеческой жизни и вовсе не считаем и не называем благом то, что в ней доставляет нам высшее благополучие. А стало быть, и знатность предков, телесная сила, красота, величие, и почтение окружающих, и сама царская власть, – одним словом, все, что ни назвать из человеческих дел, не только не представляется нам великим, но даже, мы полагаем, не заслуживает того, чтобы к этому стремиться, и на обладающих всем этим мы не обращаем внимания, но идем гораздо дальше в своих надеждах и делаем все, чтобы готовиться к другой жизни.

И вот мы утверждаем, что нам следует помышлять только о нашей цели и добиваться ее всеми силами, а то, что не способствует ее осуществлению, должно быть отброшено как не стоящее внимания.

Вопрос, что это за жизнь, какова ее цель и как мы будем ее проводить, не входит сейчас в мои планы, да и требует слушателей постарше, чем вы.

Может быть, я в достаточной мере покажу вам это, если скажу только, что, если бы кто–нибудь охватил разумом и собрал воедино все счастье, существующее со времени появления людей, это не соответствовало бы и самой малой частице блага той жизни; более того, разница между всеми здешними благами и малейшим из тамошних весьма далеко превосходит разницу между действительностью и сном или тенью. А лучше, пользуясь более доступным примером, я скажу так: насколько душа во всех отношениях превосходит ценностью тело, настолько велика разница между этими двумя началами. В эту другую жизнь нас вводят книги священного Писания ³⁷, воздействуя на нас содержащимся в них скрытым смыслом. Но пока по молодости лет мы не можем постичь глубину его мысли, мы упражняем наше духовное око на других, не особенно далеких от него вещах, которые подобны в некотором роде теням его или зеркалам; таким образом, мы будем подражать людям, которые занимаются военными упражнениями и, приобретя уже ловкость в движениях рук и прыжках, пользуются в битвах навыками, полученными в игре. И, конечно, нам следует думать о предстоящей битве – величайшей из всех битв, во имя которой мы должны делать все и трудиться по мере наших сил, готовясь к ней; вот нам и необходимо общаться мыслью с поэтами, писателями, ораторами и всеми людьми, от которых можно получить хоть что–нибудь полезное для заботы о душе. Подобно тому как художники готовят сначала некоторыми способами то, что должно воспринять цвет, а затем уже наносят краску, пурпурную или еще какую–нибудь, так и мы, если хотим, чтобы о нас осталась добрая слава, изучим сначала этих светских писателей, связанных с внешним миром, а потом уже будем внимать священным и тайным урокам; как бы создав себе привычку смотреть на солнце в воде, мы будем затем воспринимать зрением и настоящий его свет.

3. Если существует какая–то внутренняя близость между учениями ³⁸, изучение светских наук будет для нас полезным, в противном же случае при сличении учений важно усвоить их разницу, чтобы принять из них лучшее.

С чем же сравнить каждый из этих методов воспитания, чтобы получить о них представление? Несомненно, что наилучшее качество дерева – вовремя приносить зрелые плоды, однако некоторым украшением служит ему и скрывающая сучки листва; так и для души самый важный плод – истина, но, конечно приятно также облечься и внешней мудростью, как бы листвой, которая защищает плод и придает не лишенную приятности внешность.

Говорят, что и знаменитый Моисей ³⁹, из–за мудрости которого имя его прославилось среди всех людей, упражнял ум сначала в египетских науках, а затем перешел к созерцанию сущего. Подобно ему, премудрый Даниил в Вавилоне ⁴⁰, как передают, изучил халдейскую мудрость и только после этого соприкоснулся с божественными науками.

4. Но о том, что светские науки не бесполезны для души, сказано уже достаточно; а в какой мере следует вам к ним приобщиться, пожалуй, сказать следует. Итак, во–первых, у поэтов – я начну с этого, – так как в своих сочинениях они не все одинаковы, не на все в равной мере надо обращать внимание, а только когда они рассказывают вам о делах или словах хороших людей; тогда надо любить их, подражать им и в наибольшей мере стремиться быть такими же, а когда они касаются изображений людей негодных, следует избегать этих их рассказов, затыкая уши, подобно Одиссею, который, по их же словам, избегал таким образом пения сирен. Поэтому следует охранять душу всеми способами, чтобы вместе с наслаждением, доставляемым словами, мы не пропустили бы чего–нибудь плохого, подобно тем, кто вместе с медом глотает ядовитые вещества. Поэтому–то мы и не будем хвалить поэтов, если они злословят, насмехаются, изображают прелюбодеяние или пьянство, когда они ограничивают блаженство полным столом и разгульными песнями. Но менее всего мы будем обращать на них внимание, когда они говорят что–нибудь плохое о богах и особенно когда они рассказывают о множестве богов и об отсутствии у этих богов единомыслия. Ведь у них брат поднимает руку на брата, а родители – на детей, а у этих в свою очередь идет скрытая война против родителей. Любовные похождения богов, их влечения друг к другу, их встречи средь бела дня и в особенности – раз все это касается царящего над всеми их верховного бога Зевса, как они сами говорят, – то, что не краснея невозможно рассказывать даже о животных, – все это мы предоставим сцене ⁴¹. Можно то же самое сказать и об историках, если пишут они историю для развлечения читателей; ораторам также не станем мы подражать в искусстве лжи, потому что нам, людям, избравшим прямой и истинный путь жизни, которым предписано законом даже и не судиться, ложь неприлична ни в судебном деле, ни в иных вещах. Но мы будем заимствовать у них те места, где они восхваляли добродетель и порицали порок. Ведь для некоторых людей наслаждение цветами ограничивается разнообразием красок и приятностью запахов, между тем как пчелы собирают с них мед; так и здесь, кто преследует в сочинениях одну только внешнюю красоту и сладость, тот не сможет извлечь из них хотя бы небольшую пользу для души. Значит, и вы должны изучать эти сочинения, во всем подражая пчелам, – ведь пчелы не садятся на все цветы без разбора и даже с тех, на которые сядут, стараются унести не все, но берут лишь то, что для них пригодно, а прочее оставляют нетронутым. И если мы целомудренны, мы соберем из этих сочинений то, что нам близко и соответствует истине, а остальное пропустим. И подобно тому как срывая цветы с розового куста, мы избегаем шипов, так и в этих сочинениях мы воспользуемся полезным и будем остерегаться вредного. Поэтому в самом начале надо рассмотреть каждую науку и приспособить ее к собственной цели, как говорится в дорической пословице, «прикладывая камень к шнурку» ⁴². И поскольку жизни, к которой мы стремимся, надо достигать при помощи добродетели, а в похвалу ей много сказано поэтами, еще больше – историками, а еще больше – философами, то на такие сочинения мы и должны особенно обращать внимание.

5. А польза немалая, если души юношей постигают добродетель и привыкают к ней, когда такие наставления глубоко проникают в молодые умы и остаются в них неизгладимыми. Неужели можно предположить, что Гесиод ⁴³ не для поощрения добродетели, а с какой–нибудь иной целью написал такие всем известные стихи, что тяжелый путь к добродетели не гладок, вначале неприступен, крут и труден? Поэтому не всякий может вступить на него, а когда вступит, дойти ему до вершины нелегко. Но кто достиг уже вершины, тот видит, что путь гладок и прекрасен, легок и удобен и приятнее другого, ведущего к пороку, пути, на который, как говорится, из–за его доступности вступить недолго. Вот мне и кажется, что написал он не для чего иного, как чтобы побудить нас к добродетели и убедить быть добрыми, чтобы мы, ослабев от трудностей, не отказались идти к цели. И если кто–нибудь другой будет так же восхвалять добродетель, мы примем его слова как ведущие нас к той же цели.

От одного человека, глубоко изучившего мысли поэта, слышал я, что все поэмы Гомера есть похвала добродетели и к ней ведет у него все, кроме второстепенного. Подходящий пример для этого – место, где Гомер описал ⁴⁴, как вождь кефалленян спасся нагим от кораблекрушения, как и царица, хотя ей следовало бы ощутить стыд при виде голого человека, при самом его появлении прониклась к нему уважением; ведь поэт изобразил его украшенным добродетелью вместо одежды. А затем и остальные феакийцы настолько прониклись уважением к Одиссею, что оставили роскошь, в которой они жили ⁴⁵, стали смотреть на него и подражать ему, и ни один феакиец тогда ничего больше не желал, как стать Одиссеем, да к тому же спасшимся от кораблекрушения. В этом месте, как говорил толкователь мысли Гомера, поэт говорит почти что в полный голос: надо стараться достичь добродетели, люди! Ведь если человек попал в бурю, добродетель выплывет вместе с ним; а если он на суше окажется голым, она сделает его более честным, чем счастливые феакийцы. Вот что такое добродетель!

Есть вещи, принадлежащие их хозяевам не более, чем любым случайным людям, подобно тому как кости в игре выпадают то одной то другой стороной; и только приобретенная добродетель неотъемлема, она остается с человеком и при жизни и после смерти. И поэтому и Солон, мне кажется, говорит богатым:

Многие низкие люди богаты, а добрый беднеет;

Мы же не будем менять доблесть на денег мешок;

Ведь добродетель всегда у нас остается, а деньги

Этот сегодня имел, завтра получит другой ⁴⁶.

Близки к этому и слова Феогнида, где он говорит, что бог (какого бы бога он ни подразумевал) для людей наклоняет то одну чашу весов, то другую, чтобы «иногда им быть богатыми, а иногда ничего не иметь!» ⁴⁷

Да и Продик ⁴⁸, софист с Кеоса, в одном месте своих сочинений философствовал в подобном же роде о добродетели и пороке; на него–то и следует обратить внимание: ведь он не такой человек, чтобы им пренебречь. Это – рассказ, знаю только, что написан он прозой, а не стихами, и насколько я помню мысли автора, содержание его примерно таково. Когда Геракл был очень молод, почти в таком возрасте, как вы теперь, он стал размышлять, на какой путь ему обратиться, – на тот, который идет через трудности к добродетели, или на более легкий. И тогда подошли к нему две женщины – Добродетель и Порок. Хотя они и молчали, разница между ними была заметна по их наружности. Красота одной была вызвана искусственными средствами, а сама она утопала в роскоши и вела за собой целый сонм наслаждений. Она выставляла все это напоказ и обещала еще больше, пытаясь привлечь к себе Геракла. Другая была неубрана, стройна, смотрела прямо и говорила иным языком; она сулила не лучшее и не приятное, но бесчисленные трудности и опасности и на суше и на море. А награда за это – в том, что можно стать божеством, как говорит этот автор. Именно за этой женщиной Геракл, наконец, и последовал.

6. И почти все, кто хоть сколько–нибудь заслуживает внимания из–за своей мудрости, каждый по мере сил в своих сочинениях писали более или менее пространные похвалы добродетели; надо им верить и стараться выразить их учение в самой жизни. И человек, который делами поддерживает стремление к знаниям, заключающееся у других в речах, именно так и должен поступать.

Такой образ действий представляется мне подобным тому, как если бы живописец подражал чему–то прекрасному, например красоте человека, а человек и на самом деле оказался бы таким, каким его изобразили на картине. Так, например, жаркое восхваление добродетели перед людьми, произнесение о ней длинных речей, а в душе и в собственной жизни предпочтение целомудрию удовольствий, а справедливости – выгод я назвал бы подражанием тем, которые играют на сцене, причем часто изображают властителей и царей, на самом деле не только не будучи ни владыками, ни царями, но, может быть, даже и свободными. Так, кифарист вряд ли согласится играть на расстроенной лире. И предводитель хора не захочет управлять таким хором, который не старается петь стройно.

В ином же случае любой человек будет находиться в разладе с самим собой, жизнь его будет противоречить его словам, он скажет, как у Еврипида:

Язык поклялся, сердце не клялось! ⁴⁹

да еще и виноват будет в том, что кажется хорошим, а не таким, каков на самом деле. Если же следовать Платону ⁵⁰ – это крайний предел бесчестия: казаться справедливым, не будучи таким на деле.

7. Вот и будем таким образом отбирать для себя сочинения, где содержатся правила добродетели. Но так как подвиги доблестных людей древности сохранились либо в человеческой памяти, либо в сочинениях поэтов или историков, мы не будем лишать себя той пользы, которую они приносят.

Кто–то, например, в народном собрании набросился с упреками на Перикла, а он совершенно не обращал на это внимания ⁵¹. Так и продолжалось целый день, что один осыпал другого ругательствами, а того это нисколько не заботило. Потом вечером, когда уже стемнело, этого человека, который только что прекратил брань, Перикл проводил со светильником до дома, желая удовлетворить свою любознательность. А еще один человек в гневе грозил смертью Евклиду Мегарскому и подтверждал это клятвами ⁵². Но Евклид сам поклялся, что смягчит его и заставит унять свою неприязнь. Хорошо, если человек вызывает в памяти подобные примеры, когда гнев овладевает им! Ведь не следует верить трагедии, которая говорит, не рассуждая: «Раздражение вооружает против врагов» ⁵³.

Всего же лучше вовсе не поддаваться раздражению. А если это трудно, то по крайней мере надо удерживать раздражительность рассудком, словно уздою, и не позволять ей выходить за пределы.

Однако вернемся к примерам людей добродетельных. Какой–то человек, безудержно оскорбляя Сократа, сына Софрониска, бил его прямо в лицо, а тот не сопротивлялся. Сократ позволил этому пьяному утолить свое раздражение, так что лицо его распухло от ударов и покрылось царапинами. Когда же пьяный прекратил побои, Сократ, как передают, ничего другого не сделал, как только, подражая обозначениям имен художников на статуях, написал на лбу: «делал такой–то», и этим отомстил ⁵⁴. Так как это почти совпадает с нашими правилами, я утверждаю, что подражать таким людям очень хорошо. Ведь этот поступок Сократа соответствует заповеди, по которой, если тебя кто–нибудь ударит по правой щеке, ты должен подставить левую ⁵⁵, – в такой мере надо мстить за себя. А поступки Перикла и Евклида соответствуют заповедям: «терпеть гонителей и кротко переносить гнев их» и «желать врагам добра, а не проклинать их». Значит тот, кто заранее обучен этому, не воспримет заповеди как нечто невероятное. Не умолчу я и о поступке Александра.

Захватив в плен дочерей Дария, об удивительной красоте которых было достоверно известно, Александр не пожелал даже видеть их, так как считал позорным, если над победителем победу одержат женщины ⁵⁶. А ведь это согласуется с заповедью, что человек, который посмотрел на женщину для наслаждения, не свободен от обвинения, потому что допустил в душу похоть, хотя бы и не совершив прелюбодеяния на самом деле. Что же касается поступка ученика Пифагора Клиния ⁵⁷, – трудно поверить, чтобы соответствие его нашим правилам было делом случая, а не сознательного подражания. Но что же сделал Клиний? Если бы он поклялся, он не потерял бы трех талантов. Но он предпочел заплатить их, лишь бы не клясться, хотя клятва его была бы на самом деле справедливой. Мне кажется, он как будто слышал ту заповедь, которая запрещает нам клятву.

8. Вернемся, однако, к сказанному вначале, а именно, – что нам следует принимать не все подряд, а только полезное. Ведь стыдно отбрасывать вредное в пище, а в науках, которые питают нашу душу, брать все без разбора и нагружать этим разум, подобно весеннему ручью, который увлекает за собой все, что попадается на его пути. И какой смысл нам, если мы можем сознательно относиться к своему делу, быть ниже ремесленников – например кормчего, который не вверяет себя безрассудно ветрам, а направляет судно в безопасное место, или стрелка, который бросает стрелу в цель, или жестянщика и плотника, которые стремятся к цели, соответствующей их искусству?

Ведь и у ремесленников работа имеет цель. А разве для человеческой жизни нет цели, смотря на которую следует все делать и говорить тому, кто не хочет полностью уподобиться неразумным животным? Если ее нет, то, подобно неоснащенным кораблям, не вверив никакому уму кормила души, мы будем без цели туда и сюда носиться по жизни.

Да и в состязаниях атлетов и даже музыкантов соревнуются именно в тех вещах, за которые дается награда, и ни один участник борьбы или панкратия не станет учиться играть на кифаре или на флейте. По крайней мере Полидем ⁵⁸ поступал не так: перед олимпийскими состязаниями, чтобы укрепить свои силы, он останавливал на бегу колесницы. И Милон ⁵⁹ не покидал намазанного маслом щита, а когда его стаскивали, он сопротивлялся не меньше припаянных свинцом статуй. И вообще упражнения у них были подготовкой к победам. Но если бы они оставили посыпанный песком стадий и физические упражнения и занялись бы искусством Марсия или Олимпа из Фригии ⁶⁰, разве они получили бы награду и славу вместо того, чтобы убежать, пока над ними не посмеялись? Да и Тимофей ⁶¹ не занимался гимнастическими упражнениями в ущерб мелодичному пению. В ином случае он не достиг бы таких вершин искусства, чтобы резкими и напряженными созвучиями возбуждать гнев, а затем смягчать его созвучиями нежными. Рассказывают, что однажды Тимофей, воспроизводя перед Александром фригийский напев, заставил царя в разгаре ужина схватиться за оружие, а потом смягчил звуки и сделал так, что Александр снова вернулся к пирующим. Вот как упражнение укрепляет силы для достижения цели в музыке и гимнастике. Но так как я упомянул о наградах и о тех, кто к ним стремится, я прибавлю и вот что: эти люди во многих случаях переносят бесчисленные трудности, всеми возможными способами развивая свои силы, проливают много пота в трудных телесных упражнениях, принимают в училище много побоев, избирая при этом не самый приятный образ жизни, а такой, который им предписывают наставники. Одним словом, во всем они ведут себя так, чтобы жизнь их была как бы подготовкой к подвигу. И после этого они вступают на предназначенное им поприще уже готовыми перенести все труды и опасности и получить венок из оливы, лавра или еще из чего–нибудь подобного, когда их имена заслуженно будут объявлены глашатаем.

Так неужели нам, которых за здешнюю жизнь ожидают столь удивительные и великие награды, которые нельзя описать, нам, если мы будем беспечны и как бы глухи на оба уха в нашей жизни, – останется только протянуть левую руку и схватить эти дары? В этом случае праздная жизнь ценилась бы высоко и все восхищались бы Сарданапалом ⁶² как самым счастливым или также Маргитом ⁶³, о котором Гомер сказал (если только это стихи Гомера), что он был ни пахарь, ни земледелец и вообще не был к чему–либо способен в жизни. Но не больше ли правды в изречении Питтака, который сказал, что «трудно быть добродетельным»? ⁶⁴ Ведь и в самом деле, даже перенеся много трудов, вряд ли мы удостоимся тех благ, которым, как я уже сказал, нет подобных между благами человеческими. И все же нам не следует лениться и великие надежды променивать на краткий покой, если мы не хотим слышать упреков и терпеть наказания – не здесь от людей, хотя это также имеет значение для человека умного, а в других судилищах, где бы они ни были, – под землей или где–нибудь в другом месте. Невольно погрешившему против долга, возможно, и будет некоторое помилование от бога. Но тому, кто избирает худое сознательно, нет прощения, и он потерпит жестокое наказание.

9. Так что же нам делать? – спросит пожалуй кто–нибудь. Неужели что–то иное, чем, оставив все заботы, только о душе и помышлять? Именно так. Телу служить не следует, разве только в случае крайней необходимости. А душе надо нести все лучшее: пусть философия как бы освобождает ее из темницы от общения с телесными страстями, а вместе с тем и тело делает более неуязвимым для страстей. И желудку надо доставлять лишь необходимое, но не слишком приятное, как поступают те, кто в поисках особых кулинаров и поваров обшаривают землю и море, будто собирают дань жестокому господину, жалкие жертвы своего рвения, страдающие не меньше осужденных на мучения в аду. Поистине люди эти рассекают огонь, носят решетом воду, наполняют дырявую бочку и не видят конца своим трудам!

А заботиться сверх меры об одеждах и прическах, как говорил Диоген, свойственно людям несчастным или несправедливым ⁶⁵. Так что щегольство и славу щеголя, я уверен, следует отнести к делам позорным, таким же, как разнузданная жизнь или покушение на чужое брачное ложе.

Ведь какая разница для здравомыслящего человека – надеть ли актерский костюм или одежду простолюдина, если она достаточно защищает от холода и жары? Так же и остальное не следует запасать сверх нужды, т. е. надо заботиться о теле не больше, чем это требуется для блага души. Для того, кто действительно достоин называться человеком, не менее позорно быть франтом и любить свое тело, чем предаваться любой низменной страсти. Ведь прилагать все старания к тому, чтобы выглядеть как можно наряднее, свойственно человеку, себя не познавшему и не понимающего мудрого правила, что не внешность – главное в человеке, а нужна некая высшая мудрость, при помощи которой каждый из нас распознает, что такое есть он на самом деле.

Для тех, у кого разум не очищен, – это более недоступно, чем для больного глазами смотреть на солнце. Очищать же душу, чтобы сказать коротко и для вас достаточно, это значит презреть чувственные удовольствия, не угощать зрения нелепыми представлениями фокусников, не смотреть на возбуждающие сладострастие тела и не впускать в душу через слух приносящие вред мелодии. Ведь именно от музыки такого рода обычно возникают страсти – порождения рабства и низости. А нам следует стремиться к иной музыке, лучшей и возносящей к лучшему, при помощи которой, говорят, творец священных песнопений Давид избавлял царя от неистовства.

Есть молва, что Пифагор, когда ему случилось быть среди пьяных гуляк, приказал флейтисту – предводителю пира – изменить напев и заиграть в дорийском ладе; пирующих так отрезвила эта музыка, что они сбросили венки и со стыдом разошлись ⁶⁶. Иные же при звуках свирели неистовствуют, словно корибанты ⁶⁷ или участники вакханалий. Столь велика разница – наполнять слух здоровой или негодной музыкой! Поэтому участвовать в этом, сейчас господствующем искусстве пения вам следует меньше, чем в любом из самых позорных дел. А примешивать к воздуху различные испарения, доставляющие обонянию удовольствие, умащать себя благовониями даже и запрещать вам я стыжусь.

Что же может сказать кто–нибудь о том, что не следует стремиться к удовольствиям от осязания и вкуса? Да только то, что эти удовольствия принуждают охотящихся за ними жить, подобно скотам, по прихоти желудка и того, что ниже чрева. Одним словом, тот, кто не хочет, как в тине, погрязнуть в плотских удовольствиях, должен презирать все, что связано с телом, или, как говорит Платон, поддерживать тело постольку, поскольку оно участвует в служении философии. Это напоминает слова Павла ⁶⁸, когда он советует вовсе не угождать телу, чтобы не давать свободу похоти. Разве люди, очень заботящиеся о красоте тела и презирающие душу, которая проявляет себя через тело, отличаются чем–нибудь от тех, кто заботится об инструментах и презирает искусство, которое действует посредством них? Стало быть, совсем напротив, надо обуздывать и сдерживать тело, словно порывы зверя, и мятежи, которые оно вызывает в душе, надо усмирять рассудком, как бичом; вовсе не следует отпускать вожжи наслаждений, пренебрегая при этом умом, увлекающимся страстями, подобно вознице, которого несут необузданные кони.

Вспомним и Пифагора, как он, узнав, что один из близких ему людей очень тучнеет от еды и гимнасия, сказал ему: «Перестанешь ли ты строить себе несноснейшую тюрьму?» ⁶⁹ Поэтому–то, говорят, и Платон, предвидя, что тело причинит вред душе, избрал для Академии не совсем здоровое место в Аттике, чтобы не давать телу излишне нежиться, – так и виноградным лозам не дают разрастаться лишние ветви. А я слышал и от врачей, что чрезмерное здоровье очень вредно. Итак, если излишние заботы о теле для самого тела бесполезны, а для души – помеха, то служить телу и ухаживать за ним – явное безумие. Но если бы мы научились его презирать, нас, пожалуй, ничто другое из человеческих дел не восхищало бы. Ведь для чего нам богатства, – нам, ни во что не ставящим телесные удовольствия? Я не вижу другой причины, как только чтобы, словно драконы в сказках, неусыпно стеречь зарытые сокровища. Тот, кто научился в подобных случаях вести себя благородно, вряд ли изберет для себя что–то постыдное или гадкое и в словах и в делах. Тем более станет он гнушаться такой вещью, в которой нет у него потребности, что бы это ни было – лидийский песок или работа золотоносных муравьев. Конечно, и самую нужду будет он определять естественными потребностями, а не удовольствиями. А тот, кто выходит за пределы необходимого, подобно несущимся вниз по склону, не знает, за что ухватиться, и нигде не останавливается в своем стремлении, но когда он уходит дальше, он испытывает нужду в равном прежнему или даже в большем, чтобы насытить свое желание, как сказал Солон, сын Эксекестида: «Не установлен людьми никакой предел для богатства» ⁷⁰. В этом отношении следует пользоваться как учителем и Феогнидом, который говорит:

Нет, не люблю я богатство и богатеть не желаю –

Лишь бы, не зная беды, скромно на свете прожить! ⁷¹

А я восхищен презрением ко всему человеческому и в Диогене, который доказал, что он богаче даже великого царя, потому что меньше, чем тот, имеет нужд в жизни. А нам, если мы не имеем такого же числа талантов, как Пифий из Мисы ⁷², стольких же плетров земли и несчетных стад, – нам все еще мало. Но думаю, что не следует желать богатства, если его нет, а если оно есть, надо думать не о том, что обладаешь им, а умеешь ли ты им хорошо распорядиться. Прекрасно сказал Сократ об одном возгордившемся богаче, что станет восхищаться им лишь тогда, когда узнает об умении его пользоваться деньгами. Если бы Фидий и Поликлет стали гордиться золотом и слоновою костью, из которой первый сделал для элейцев Дия, а второй для аргивян – Геру, они подверглись бы насмешкам за то, что, хвастаясь чужим богатством, они оставили в стороне искусство, от которого золото стало приятнее и драгоценнее. А мы, полагая, что сама по себе добродетель недостаточна для украшения, думаем, что наши поступки менее заслуживают позора. Неужели, презрев богатства и поставив ни го что чувственные удовольствия, мы станем гнаться за лестью и ласками, подражая таким образом пронырливостью и ловкостью лисице Архилоха? ⁷³ Разумному человеку прежде всего следует избегать того, чтобы жить для славы и обращать внимание на мнение большинства; трезвый разум должен быть руководителем жизни. Даже если придется идти против всех людей или ради достижения прекрасной цели навлечь на себя бесславие и опасности, – даже и в этом случае нельзя избирать путь извращения того, что добыто правильным знанием.

О человеке иного склада мы скажем только, что он нисколько не отличается от египетского софиста. Тот, когда хотел, становился деревом, зверем, огнем, водой и всякой вещью, если только он хвалил справедливость перед ее поклонниками, и говорил противное, если замечал, что одобряют несправедливость ⁷⁴. Таков нрав лицемера. Подобно полипу, меняющему свой цвет по цвету земли, которая находится под ним, он будет менять свои мысли смотря по настроению присутствующих.

10. Но хотя в более совершенном виде мы почерпнем это из наших сочинений, как бы некую тень добродетели мы усвоим также из внешних уроков. У тех, кто стремится извлечь пользу из каждой вещи, словно в больших реках прибывает многое, что отовсюду несут потоки. Ведь надо полагать, что слова поэта Гесиода «прибавляй малое к малому» ⁷⁵ правильны не только для накоплении серебра, но и для всякого знания. Так и Биант ⁷⁶, когда сын его, отправляясь к египтянам, спросил, что ему надо сделать, чтобы особенно угодить отцу, сказал: «Приобрести напутствие для старости». Напутствием ведь он назвал добродетель, заключив ее в тесные пределы, – он ограничил ее пользу продолжительностью человеческой жизни. А я, если кто–нибудь назовет мне возраст Тифона или Аргатония или самого долговечного из нас, Мафусаила ⁷⁷, о котором говорится, что он прожил без тридцати тысячу лет, если кто–нибудь исчислит все время сначала, как стали существовать люди, – я посмеюсь этому как детской мысли, так как мой взор обращен в долгий и нестареющий век, в котором нельзя постигнуть мыслью предела, равно как и назначить кончину бессмертной душе. Для этого–то века я и советовал бы вам приобрести напутствие, как говорит пословица, двигая каждый камень ⁷⁸, от которого вам будет хоть какая–то польза. Не будем же бездействовать только потому, что это тяжело и требует труда; но вспомня совет того, кто сказал ⁷⁹, что каждому следует избирать жизнь наиболее совершенную и ожидать, что привычка сделает ее приятною, испытаем то, что лучше всего. Ведь стыдно будет, потеряв сейчас время, впоследствии стараться вернуть прошедшее, чего нельзя сделать никаким сожалением. Итак, то, что я признаю важнейшим, отчасти я сказал вам сейчас, а отчасти буду советовать в течение всей жизни. А вы, так как болезни бывают трех родов, не окажитесь подобным неизлечимым больным и не обнаружьте в себе недуга воли, похожего на болезнь страждущих телом. Ибо больные легкой болезнью сами идут к врачам; тяжело больные призывают врачей к себе; а больные неизлечимой болезнью черной желчи даже и не допускают приходящих к ним. Пусть этого не случится с вами: не бегите правильно мыслящих людей.

Силы мои уже иссякли под ударами того, что называется игрою случая, все время расстраивавшего нашу встречу, как вдруг пришло письмо, чудесное утешение и поддержка. В голове моей уже носилась мысль, не поверить ли ходячему мнению, будто некий рок и судьба вершат нашими делами, большими и малыми, сами же мы, люди, не властны ни в чем. А не это, так случай какой–то всю жизнь преследует человека. Ты не осудишь меня за эти домыслы, когда узнаешь, что к ним привело. Мимо города на Геллеспонте ⁸¹ я промчался быстрее, чем Одиссей мимо поющих сирен. Азия привела меня в восторг, и я спешил к столице всех ее красот ⁸². И вот я достиг родины, но тебя, той жемчужины, которую я разыскивал, там не оказалось. Дальнейшему путешествию стали чиниться всякого рода помехи. То я чуть было не разболелся и отстал от тебя, то я не мог следовать за тобой на восток. Наконец, преодолев тысячи и тысячи трудностей, я добрался до Сирии, но так и не повидал философа, который успел уже отбыть в Египет. Снова пришлось шагать в Египет по длинной и утомительной дороге. Но и на этот раз старания пропали даром. Так не везло моей любви, что нужно было либо идти в Персию и продвигаться вслед за тобой в глубь варварской страны до самых крайних ее пределов (ведь даже туда доходил ты в каком–то демонском упорстве), либо осесть здесь в самой Александрии, что я и сделал. Думаю, что если бы я не изнемог, как скотина, которая бежит за протянутой веткой, ты бы дошел до Нисы в Индии, а если еще дальше есть обитаемые места, то и туда забрел бы ты. Что еще могу сказать? Теперь, когда ты, наконец, дома, нам мешали встретиться мои тяжкие недуги. Если я не почувствую себя лучше, то даже зимой не удастся нам побеседовать. Разве это не проделки судьбы, по твоим собственным словам? Не действия ли это рока? Не близко ли это к мифам поэтов о Тантале? ⁸³ Но как я говорил, от твоего письма мне стало легче, и я перестал рассуждать так. Богу, когда посылает блага, надо воздавать благодарность, и нельзя печалиться, когда решает по своему усмотрению, так что если и нам с тобой даст увидеться, сочтем это за самое лучшее и приятное, если заставит ждать – кротко стерпим наказанье. Он–то ведь лучше устраивает все наши дела, чем мы сами могли бы это придумать.

Когда я взял в руки твое письмо, то пережил такое, о чем стоит послушать. Меня охватил почтительный страх, как перед каким- то государственным документом; растапливая воск, я с опаской смотрел на письмо, как ни в чем неповинный спартанец на лаконскую скиталу ⁸⁴. Когда же, распечатав, я прочел все по порядку, то не мог сдержать смеха и от радости, что нет никаких перемен, и от пришедшего в голову сравнения с Демосфеном, который, когда выставлял малый хор танцоров и флейтистов, называл себя просто хорегом, а не Демосфеном. Ты же остаешься самим собой и во время хорегии, и без нее. Твой хор – это десятки тысяч солдат; такого множества людей даже он не брал на свое попечение. Ты нам пишешь не по форме, а обычным путем и словесного искусства не забрасываешь, но по слову Платона, в буре и вихре дел ты, как бы укрывшись под крепкой стеной, охраняешь душу от шума. Да и других бережешь, сколько можешь. Вот они, твои дела, великие и удивляющие очевидцев, но совсем не удивительные в общем строе твоей жизни. Послушай теперь, какие невероятные вещи нас постигли.

У меня умер служитель, и вот какой–то нахал, житель наших Анисе, не заявлявший ни о каких своих делах с покойным, ни разу ко мне не приходивший, не предъявлявший никаких требований, не заявлявший о желании что–либо получить с нашего согласия и не грозивший применить в противном случае силу, вторгся в наш дом, избил карауливших женщин, выломал двери, все вытащил и часть забрал сам, часть дал расхватать кому попало. Чтобы не иссякли наши последние силы, чтобы первый встречный не издевался над нами, приди на помощь и примись за наше дело так же ревностно, как ты уже брался. Только тогда мы чувствовали себя в безопасности, когда ты взял нас под свою защиту. С нас довольно, если пагарх ⁸⁵ его арестует и ненадолго заключит в тюрьму. Дело в том, что мы не только возмущены случившимся, но хотим оградить себя и на будущее.

Что делаешь ты, чудак, выселяя любезную нам бедность – кормилицу философов? Если бы она обладала даром речи, то, думаю, затеяла бы дело о незаконном отнятии имущества: «Я избрала себе местожительство у него, который то Зенона ⁸⁶ хвалил за то, что тот, лишившись всего после крушения корабля, не произнес ни звука бранного, но молвил: «Как хорошо! Судьба, ты сама нас гонишь к потертому плащу», то Клеанфа, за плату черпающего воду, чтобы прокормить себя и оплатить учителей. Он восхищался беспрестанно Диогеном за гордое приятие одних только даров природы, за то, что тот даже чашу швырнул прочь, когда увидел, как ребенок пьет воду из сложенных ладоней. Такими укоризнами корила бы тебя подруга наша бедность, изгнанная теперь роскошными дарами. Пожалуй, и угрозу б вставила она: «Если опять застану тебя здесь, покажу, что значит обжорство сицилийцев и италиков. Отплачу тебе за похищенное у меня». И дальше в том же духе. Известие, что ты уже начал лечиться, обрадовало меня. Молюсь, чтобы это пошло тебе на пользу. Твоей священной душе прилично тело, не ощущающее боли. ⁸⁷

Прежде ты мало писал нам, теперь не пишешь вовсе. Немногословие, разумеется, усиливаясь со временем, переходит в полное безмолвие. Вернись, однако, назад к своей привычке. Мы не станем теперь упрекать тебя за лаконскую краткость твоих писем. Даже краткие письма будут нам дороги как знаки твоего расположения. Только пиши нам.

Брат Григорий ⁸⁸ написал мне, что хочет снова встретиться с нами, добавляя, что и ты решился на это, но я, прежде не раз обманутый, отнесся с недоверием и, связанный делами, не смог ждать. Ведь мне уже нужно отправляться в Понт, где, может быть, если Бог изволит, кончатся скитания. Когда рухнули надежды на тебя, вернее сказать сны (хвалю назвавшего надежды сновидениями бодрствующими), я ушел искать место жительства в Понт. Бог указал мне там местечко, которое полностью подходит мне. Поистине я увидел здесь то, о чем мечтали мы, бездельничая и шутя.

Там высится гора, поросшая дремучим лесом. Северный склон ее изборожден холодными прозрачными ручьями. Расстилается долина у подножья, и поят ее горные потоки. Вокруг нее как некая ограда разросся лес, где перемешаны разнообразные деревья, так что перед этим и остров Калипсо ничтожен, хотя Гомера, видимо, пленил он красотою больше всех. Ведь и долина эта, защищенная со всех сторон, напоминает остров. По краям ее два глубокие обрыва. Ее окаймляет река, стекающая с кручи, – это такая стена, которую не обогнуть и не перейти. Подступ к предгорью заперт, так как гора с двух сторон растянута и ее серповидные отроги доходят до обрывов. Вход в долину только один, и он в нашем распоряжении. Место, чтобы поселиться, дает еще один отрог с высоким хребтом на вершине, так что оттуда взору открывается долина и сверху можно видеть даже огибающую ее реку – зрелище, думаю, не менее приятное, чем вид на Стримон из Амфиполя ⁸⁹. Ведь там спокойное течение создает заводь, и река почти совсем исчезает в неподвижности вод. Здесь же поток более быстрый, чем все реки, которые я видел. У соседней скалы он чуть бурлит, а расплескиваясь после нее сливается в глубокую пучину – сладостное зрелище и для меня и для любого, кто сюда заглянет; выгодный промысел для местных поселенцев: в водовороте сказочное изобилие рыб! Что говорить о том, как ощутимо здесь дыхание земли, как от реки веет прохладой? Другой бы восхищался тут и множеством цветов и певчих птиц, а мне не время думать о всем этом. Скажем о нем самое главное: весьма плодородное по своему положению, оно приносит самый приятный для меня плод – тишину. В нем нет ни городской сутолоки, ни даже путников, разве кто встретится на охоте. Много в этой долине и зверей – не медведей и ваших волков, – ну их! – а целые стада оленей и диких коз, зайцы и прочая подобная живность. Тебе понятно теперь, на что рискнул я, безумный, упорно стремясь обменять Тиверину, это болото, на такое местечко, как это? Ты простишь, что я сейчас спешу туда? Ведь и Алкмеон ⁹⁰, найдя Эхинады, перестал скитаться.

Позавчера получил от тебя письмо, в нем выдает тебя не столько почерк, сколько особое свойство твоего послания. Там мало слов, смысла – много. Мы не ответили на него сразу, так как нас самих не было дома, а письмоносец отдал письмо одному из наших домочадцев и ушел. Теперь же через Петра беседуем с тобой, платя за приветствие и подавая еще повод для писем. Ни малейшего труда не стоят те лаконичные письма, которые приходят нам от тебя.

Редко получаешь ты от нас письма, но не реже, чем мы от тебя, хотя от вас к нам то и дело приезжают люди, и если бы каждому из них ты вручал письмо, то в нашем общении не было бы перерывов, и нам было бы так же приятно, как при личном свидании, – такое множество людей перебывало у нас. Впрочем, почему ты не пишешь? Ведь у софиста только и дел, что писать. Мало того, если рука устала, тебе не нужно писать самому – к твоим услугам другие. Нужен только язык. Если не станет беседовать с нами, то будет разговаривать с кем–нибудь из присутствующих, если никого не будет, заговорит сам с собой, но ни за что не умолкнет язык софиста и аттика, как не могут умолкнуть соловьи, когда весна разбудит их для пения. Нам наша занятость теперь могла бы служить извинением молчания, да и мы так свыклись с просторечием, что страшно обратиться к вам, софистам. Достаточно вам услышать что–либо недостойное вашей собственной учености, как вы это тотчас с возмущением отвергаете. Твоему же голосу, напротив, должно звучать по всякому поводу – ты ведь самый красноречивый из известных мне эллинов, а мне, думаю, известны ваши знаменитости. Так что ничто не оправдывает молчащего. Достаточно об этом. Я послал тебе и то, что написано против Евномия ⁹¹. Суди сам, пустая ли это болтовня или что–то более серьезное. Для самого себя, думаю, ты не найдешь там полезного, но, надеюсь, это послужит тебе неплохим оружием при встречах с отступниками. Мы не на силу книги полагаемся, а знаем наверное, что ты и в малом отыщешь великое. А если покажется что–либо слишком невнушительно, то брани без опасений. Друг тем и отличается от льстеца, что последний говорит, чтобы сделать приятное, а первый не останавливается перед огорчением.