О воздержании

Прекрасно воздержание – это начало и основание всех прочих добродетелей, потому что тело, как молодого резвого коня, укрощает и приучает оно к благочинию, постепенно усмиряя, сокращая игривость скудостию, обуздывая и делая скромными те страсти, которые роскошь доводит до упрямства и необузданности, так что они бьют ногами, рвутся из рук, в большИе затруднения поставляют браздодержца – рассудок, и он едва уже бывает в силах удерживать и куда угодно ему направлять стремительные их порывы. О сем-то, кажется, Екклезиаст преподает урок всем людям, когда, беседуя с телом, которое прежде, при умеренном образе жизни, было кротко и благопокорно, говорит: «Прииди убо, да тя искушу в веселии» (Еккл. 2, 1) – и, дознав, что опыт неудачен, с трудом уже владея теми движениями плоти, которыми прежде владел удобно, обращает речь к утучняющему животную нашу часть веселию: «Что сие твориши?» (Еккл. 2, 2).

Против обычая, к чему бы не хотел я, влечешь ты произволение, восхитив сердце, тобою угнетаемое и как бы услаждаемое несколько, носишь его по стремнинам, по краям пропастей и бездн, частию отказывающийся и частию соглашающийся рассудок без принуждения заставляешь избирать дела постыдные, не против собственной его воли, самочинствуешь над ним, и он не без удовольствия терпит твое самоуправство.

Ибо таковы вступающие в борьбу с услаждающим, восстающие против приятного, чтобы не отдаться ему в плен. Тому и уступают они, против чего восстают; на то и соглашаются, против чего по видимому спорят; тем и увлекаются, чему противятся; к тому и бегут, чего не хотят; к тому и спешат с увлечением, что признают враждебным; иногда, хотя и крепко их держат, убегают, а иногда, хотя и неприятно им это, сами сдаются; в ином случае идут по принуждению, а в ином бегут охотно; соглашаются как бы не по собственному изволению и с намерением уступают над собою победу, произвольно терпят поражение и, как бы не зная этого, радуются сему.

И вероятно, об этом именно говорит Павел: «Соуслаждаюся бо закону Божию по внутреннему человеку: вижду же ин закон во удех моих, противу воюющь закону ума моего и пленяющь мя законом греховным, сущим во удех моих» (Рим. 7, 22–23); и еще: «Не еже бо хощу, сие творю, но еже ненавижду, то соделоваю» (Рим. 7, 15). Говоря же это, Апостол не допускает, что закон греховный врожден, и не учит, что владычество плотского мудрования полномочно. Ибо в таком случае всем человекам должно быть рабами греха и не иметь никакой возможности свергнуть с себя иго его; знаем же, что теперь, кто хочет, не только свободен от сего мудрования, но даже порабощает тело, господствует над страстями и самым делом доказывает самовластие воли в избрании свободы или рабства.

Пока пища утучняет тело, восстает и самовластвует плотское мудрование, узаконяя подвластным, что ему угодно. Но как скоро оно смирено умерщвлениями и жестоковыйность тела рабски подчиняется и убеждается покорствовать лучшим законам, тогда не вовлекает уже оно рассудка в погибель, но скорее само приводится им к спасительной благопокорности. И в этом каждый сам себе свидетелем, зная, о чем помышлять принуждает пресыщение чрева и о чем рассуждать советует скудное насыщение. Одно возбуждает к непомерным пожеланиям, а другое сокращает и пожелания умеренные и, если когда ревут они зверски, укрощает, приводит в покорность; и громким, всюду раздающимся гласом взывает сказанное Богом Иову: «Се, зверие у тебе, траву аки волове ядят» (Иов. 40, 10), означая сим, что страсти свою зверскую жестокость пременили на состояние скотское и подчиненное и укрощены на время, хотя и кажутся еще дышащими, а у иных и совершенно преданы смерти, умерщвленные воздержанием.

Так Иаиль убила Сисару челюстию, умертвив враждебные мудрования, потому что челюсть не доставляет уже изобильно пищу для страсти, но с умеренностию дает ей, сколько необходимо, потребное к поддержанию жизни, так что кажется она существующею в возможности, но не существующею в действительности. Так Самсон ослиною челюстию поразил филистимлян; а иначе, может быть, он не был бы в состоянии сделать сего, если бы не овладел этою оказывающею услуги гортани и чреву челюстию, захватив ее деятельностию руки и как бы сжав горстию, то есть заключив в тесные пределы, чтобы не рассеивалась обольстительностию и ненасытимостию вожделений; потому что служительницею и помощницею чрева природа соделала челюсть, которая грызущими зубами, как кирками, раздробляет снеди, корневыми зубами, как настоящими жерновами, измельчает их, а гортанью, как водопроводною трубою, готовую уже пищу пересылает в это ненаполняемое море – чрево и тем провозглашает сказанное Соломоном: «Вси потоцы идут в море, и море несть насыщаемо» (Еккл. 1, 7).

И чрево, и море – одно и то же; и то и другое ненасытно зияют поглотить вливающиеся потоки, и входящее в них истребляют, одно – перевариванием, а другое – осолением, и снова алчут иной пищи, никогда не замыкают зева, не утоляют алчности непрестанным и непрерывным влиянием.

Поэтому прекрасно воздержание; оно подавляет до чрезмерности надмевающую воспалительность страстей, сколько надлежит, смиряет и успокаивает их волнение, утишает бурю порывистых ветров среди жизни роскошной, безветрием жизни скудной обуздывая, укрощая и в благотишие приводя взволнованное. И хотя при недостатке служащего к наслаждению удобнее как-то овладевать понемногу чревом (ибо чего нет, не столько раздражает, как то, что есть и видом своим возбуждает желание в алчущем); однако же воздержание при избытке всего служащего к жизни роскошной, когда это отовсюду обильно стекается и скопляется, заслуживает похвалу как высокое любомудрие, если только не подает сие повода тунеядцам подозревать при избытке в скупости и очернять сие похвальное дело осуждением в низости сердечного расположения.

Одинаково трудно: наполненное водами море и волнующуюся глубокую пучину перейти как посуху немокренными стопами и провести строго правильную жизнь, довольствующуюся самым скудным содержанием, и с одной стороны не наводняемую ни одним пожеланием, тогда как с другой стекаются к ней все удобства к наслаждениям. Посему-то Соломон, восхваляя решимость души воздержной, говорит: «Украшены ланиты твоя яко горлицы» (Песн. 1, 9); потому что челюсть¹, как орудие питания, украшается воздержанием, обличая гнусное обжорство и приготовление изысканных снедей.