Глава II. Боярство и Никон. Приготовления к суду над Никоном.

Либеральная боярская партия, враждебная Никону в его защите прав Церкви в Государстве. – Бояре нуждаются в слабом царе. – Совпадение интересов староцерковной и боярской либеральной партии в стремлении свергнуть Никона. – Причины общего характера боярской вражды к Никону. Характеристика боярства XVI и XVII века. – Боярская реакция после Грозного и узко-эгоистическая политика боярства. – Результаты эгоистической политики боярства в половине XVII века, в частности местничества. – Влияние Никона на государственные дела: приостановка местничества, война с Польшей; участие в ней Никона. – Развитие военных действий с Польшей, а потом со Швецией. – Возобновление местнических счетов после ухода Никона и роковое влияние их на войну. – Результаты столетней боярской реакции Грозному. – Невознаградимость для царя потери Никона, как советника и поддержки против бояр. Стремление бояр устранить от царя советника, сильного умом и энергией. Разногласия царя, с Никоном по церковным вопросам в 1657 г. – Бояре одинаково преследуют гениальных людей не своего круга, попавших к власти: Патриарха Никона и А. Л. Ордын-Нащокина. – Никон в качестве государственного советника сдерживал боярство, как раньше сдерживал его Грозный и Патриарх Филарет, советник Царя. Боярские фамилии, давшия главных врагов против Никона. Двор царя. Нравственные качества врагов Никона. – Причины боярской нелюбви к Никону, заключавшияся в характере Никона, а также из-за войн. – Перенесение в Москву мощей Св. Филиппа, как средство борьбы с духом века и средство искупить вину царской власти перед Митрополитом Филиппом. – Трудность Никоновского пути по созданию Святой Русси для бояр, недуховно настроенных. – Никоновские требования церковной самостоятельности задевают бояр. Главная причина вражды к Никону – боярову нужен слабый царь, послушный, а не дополняющий себя в другой сильной личности. – Стремление Никона ввести церковность во все жизненные отношения. Он начинает с царя. – Судьба Никона – судьба древних еврейских пророков. Неправильное понимание С. М. Соловьевым Никона и его идей. – Петр I, как представитель идеи омирщения Государства в противоположность идее оцерковления. – Соловьев верно определил психологические причины разрыва Никона с царем. – О причинах, послуживших к спорам между царем и Никоном; оне в области не государственной, а церковной: поставление Киевского Митрополита в 1657 г. – Средства борьбы бояр против Никона. – Докуки Никону 1660–1663 г. от соседей Сытина и Боборыкина. – Назначение коммиссии 23 декабря 1662 г. Собирание вин на Никона к Собору. – Лигарид. Его вопросы-ответы. – Вопрос о том, как составить правила, по силе которых обвинить Никона. Составление вопросов для отправки на Восток. – Бояре побуждают старообрядцев составить петицию против Никона. – Неестественный союз бояр, принявших реформы Никона, с расколоучителями против Никона. – Сторонники старообрядцев из боярства. – Развитие раскола от пропаганды возвращенного Авакума. – Предупреждение в 1663 г. о личности Лигарида, полученные Никоном. – Деятельность Лигарида в высшем управлении Русской Церкви. – Преследование правительством Никоновских доброжелателей. – Попытка отделаться от Никона посредством пострижения его в схиму. – Чего добивались бояре посылкой вопросов Восточным Патриархам? Их обвинения затрагивают не только Никона, но и царя. – Неистовствующая злоба бояр, доказательства ея. – Обвинение Никона в названии Воскресенского монастыря Новым Иерусалимом. – Основная причина боярской злобы – не в Никоне, в самих боярах. – Составление вопросов Патриархам и способы получения ответов. Посылка иеродиакона Мелетия на Восток. – Письмо Иерусалимского Патриарха Нектария к царю 20-III 1664 г. – Мнение Константинопольского Патриарха Дионисия по Никоновскому делу. – Мнение Иерусалимского Патриарха Нектария по делу Никона. – Как подписали свитки Александрийский и Антиохийский Патриархи. – О незаконности суда над Никоном с точки зрения его составления. – Патриархи Александрийский и Антиохийский не могли представлять Константинопольского Патриарха Парфения и Иерусалимского Патриарха Нектария. – Стремление Патриархов Александрийского и Антиохийского оправдаться перед двумя другими Патриархами за суд над Никоном. – Патриарх Нектарий Иерусалимский возбуждает дело о Лигариде. – Кто был орудием против Никона, и кто действительно его врагом. Смысл этой вражды. – Подробное разсмотрение вопросов, посланных Патриархам на Восток, и ответов. – Глава I ответов патриарших свитков. – II глава ответов патриарших свитков. – III глава ответов патриарших свитков. – IV глава свитков и V-ая. – X, XI и XII главы ответов патриарших свитков. – XIII глава свитков – Глава XIV–XX патриарших свитков. Гл. XIV. – Глава XV свитков. – Глава XVI свитков. – Глава XVII свитков. – Глава XVIII свитков – Глава XIX свитков. – Глава XX свитков. – Глава VII, VIII, VIX, XXI, XXII, XXIII свитков. – Глава VI свитков. – XXIV глава свитков. – Глава XXV свитков. – Вопрос о наличности вины Никона решается 30.XI 1666 г. в его отсутствие. – О троекратном приглашении Никона на суд. – Ложное заявление Патриархов о наличии у них согласия Константинопольского и Иерусалимского Патриархов. – Чем руководились Патриархи в суждении о деле Никона. – Искусственные меры, принятыя правительством для осведомления Патриархов о деле Никона (по правительственным источникам). – В чем обвиняли Никона на суде? – Практика Константинопольской Церкви в отношении Иерархов, покинувших кафедру. – Обсуждение Никоновского ухода на Соборе между 16 февр. и 23 апр. 1666 г. – Историческая справка разного вида об уходах Патриархов и Епископов со своих престолов. Выводы. – В результате исторической справки для бояр, чтобы окончательно отделаться от Никона, нельзя было ограничиться одним оставлением патриаршества с его стороны.

В вопросах общественного положения Церкви и её самостоятельности Никон отстаивал свои идеи, свои выношенные мысли, результаты своих собственных размышлений над святоотеческими сочинениями (Иоанна Златоуста, Григория Богослова, Иоанна Дамаскина), страдал за них, отстаивал их всей силой своей личности, предпочел удаление от дел какому либо компромиссу и здесь он наткнулся на дух века, на новыя веяния, которыя использовали в свою пользу создавшееся с половины XV века засилие государства над Церковью.

Если Государство – высший творец всех отношений и прав, то оно по своему субъективному усмотрению, не связанное никакими высшими нормами, может их пересоздавать и давать и Церкви ровно столько прав, сколько само пожелает. Из такой именно точки зрения исходили бояре, которым претила Никоновская теория о каких-то незыблемых правах Церкви на свое законодательство, управление и суд, о правах Церкви, хотя и данных Государством, но освященных и канонизированных шестивековой давностью. Им важен был интерес их сословия в смысле безпрепятственного управления всем Государством – прежде всего осуществить влияние на царя через Боярскую Думу. Учреждение это включало и потомков некогда самостоятельных княжеских родов, которые в участии в Думе видели компенсацию за утрату своей политической самостоятельности, включало и старое Московское боярство и вновь выслуживающихся при царях лиц, и лиц, просто породнившихся с царями через их браки на подданных. Все эти лица ревниво оберегали возможность своего влияния на царскую власть, и, конечно, дружба Царя с таким сильным человеком, как Никон, дружба, восполнившая качествами Никона недостатки Царя, как правителя, была слишком неприятна для боярства.

Боярству нужен слабый царь, когда оно могло бы проявлять свою власть безпрепятственно: недаром число членов Боярской Думы так сильно увеличивается при слабых царях-обоих Феодорах, а в малолетство Иоанна Грозного и при юности Алексея Михайловича установилось боярское засилие, приведшее при Грозном к расправе царя над боярами, а при Алексее Михайловиче к народному бунту 1648 года, вновь повторившемуся в 1662 году из-за неумения бояр справиться с финансовым положением Государства, сопровождавшимся взяточничеством и несправедливостью к слабым. Чего добивалось боярство при слабом царе, иллюстрирует боярский проект 1681 года, разделивший Россию на ряд наследственных наместничеств с боярскими фамилиями во главе. Это было бы возвращение России к удельным временам и обезсиление ея, на подобие Польши. Уже Царь Феодор подписал проект, и лишь Патриарх Иоаким отказал в своей подписи и убедил царя его взять обратно. Мы познакомились с идеями Никона, и чтобы отыскать причины вражды боярства против него, мы должны уяснить, чем еще Никон отталкивал боярство, находившееся вокруг царя в качестве его сотрудников по управлению.

Мы говорили, что против Никона стояла в Церкви старообрядческая партия, которая разделяла с Никоном основное убеждение, воспитанное Церковью и живое в народе, о первенстве церковных интересов перед государственными и налагавшее на царя и на Государство обязанность проникаться ими; эта партия хотела уничтожения реформ Никона и его свержения; ради этого в особенности она выдвигала на первое место и в чисто церковных делах царя; в этом она сходилась с представителями боярской либеральной партии, которая усвоила цезарепапистские идеи, с которыми боролся Никон, и также добивалась сначала низвержения Никона из состава государевых советников, потом с патриаршего престола, затем его заточения, ссылки и создания условий, при которых Никон не мог бы быть возвращен из ссылки. Эта партия принимала Никоновские реформы в Церкви, но не допускала никакой реформы церковно-государственных отношений, установленных Уложением. Пока Никон не был низложен, обе партии нередко сходились на общей задаче свалить Никона. Одним это нужно было для аннулирования его церковных реформ, а другим для устранения государева советника, который занимал место, разсчитанное ими для себя. Цезарепапистские идеи не были для боярства чем то самостоятельно выношенным и взлелеянным, а были даны Лигаридом, приехавшим в Москву в апреле 1662 года и давшим идейную опору в борьбе против Никона, и при том такую опору, которая при известных условиях могла расположить в свою пользу и царя, возвеличивая его власть до неограниченных пределов: это – обычный прием лести. Они старались внушить царю, что Никон стремится захватить власть, что царя уже не слышно, боятся де только Патриарха Никона, что царю остается только предоставить Никону Москву, как предоставил Константин Великий Рим Римскому папе Сильвестру, и такие наветы действовали постепенно на царя, особенно когда он, возмужалый после 2 ½ летнего участия в войне, где привык уже к известной самостоятельности, вернулся в Москву. Мы увидим впоследствии, что бояре не щадили косвенно и царя в обвинении против Никона, но важно определить, чем собственно так отвратен был для бояр Никон. Надо вникнуть в психологию боярства. Не видно, чтобы оно делало это из приверженности какой либо идее; даже цезарепапизм был только орудием для него в борьбе с Никоном, данным ему в руки Лигаридом: до его приезда не слышно было таких обвинений на Никона, и обвиняли его до этого времени только в оставлении кафедры, искусственно истолковывая его удаление, как отречение.

Изследователь политического значения боярства за период от Грозного до XVIII века, Белов, отмечает основные черты боярства, которыя и поясняют нам, почему такой представитель чисто русского народного миросозерцания с его идеалами правды и святости, каким был Никон и в своем учении и в своей жизни, был для них неприемлем, и настолько неприемлем, что с 1657 года, когда они почувствовали, что им удается внушить царю к Никону нерасположение, почти до самой смерти Никона в 1681 г., они работают над созданием невозможности для Никона сблизиться с царем, сначала с Алексеем Михайловичем, потом с его сыном Феодором Алексеевичем. Никон, ведь, не нес с собой никакой реформы государственного переустройства, которая затрагивала бы положение боярства; он только отстаивал самостоятельность канонического управления Церкви и её освященные давностью права. Никон, правда, добился приостановки действий Уложения в некоторых отношениях, именно в вопросе о церковном суде, влиял на Царя в смысле разсылок указов воеводам о применении Кормчей вместо Уложения в уголовных делах. Этого, однако, было бы недостаточно для такой ожесточенной ненависти бояр против Никона. Были другия причины более общего характера. Это недовольство боярства, что человек не их среды встал около царя, что такая талантливая личность затеняет боярство. Белов представляет нам боярство на протяжении последних 150 лет своего существования до Никона, как класс людей, лишенных какого-либо идейного творчества. Вся энергия его уходила на сохранение за собой власти и на проведение чисто эгоистической классовой политики. Единственным интересом этого боярства было соблюдение местничества, т. е. взаимных родовых счетов. Мудрая политика Грозного, казнившего оппозиционное новому Московскому строю боярство, утвердила царскую власть. В боярстве XVI и XVII века были разные слои: и потомки бывших удельных князей, и старинное Московское боярство, и люди новые, выслужившиеся, для которых, как мы видели, в Боярской Думе был особый чин думного дворянина. Введением новых людей в Боярскую Думу Грозный подорвал значение этого боярства. Он потряс его и опричниной, не столько даже казнями, сколько тем, что в опричнину он брал земли, бывшия опорой титулованного боярства, и заселял их новыми людьми, не имевшими на данном месте исторических корней и преданий, переселяя старыя фамилии с своих на сиженных веками гнезд на новыя места.

Результаты этого дела не могли быть уничтожены ни смутой, ни столетней реакцией делу Грозного со стороны бояр; однако, эта реакция обнаружила историческое стремление этого класса, который делал много злого для народа и Государства. Карамзин, смягчающий вообще бояр, пишет: «Боярин Андрей Михайлович Шуйский при Грозном и князь Василий Репнин Оболенский, будучи наместниками в Пскове свирепствовали как львы, по выражению современников: не только угнетали земледельцев, граждан беззаконными налогами, но вымышляли преступления, ободряли ложных доносителей, возобновляли дела старыя, требовали даров от богатых, безденежной работы от бедных и в самых св. обителях искали добычи с лютостью монгольских хищников.» Бояре сделали все, чтобы погубить свои притязания быть наследственными советниками государя. Вышеуказанное поведение боярства, большинство коего было на стороне Шуйских, и вызвало кровавыя меры Грозного, как ответ на узкую эгоистическую политику. Курбский жаловался на своеволие одного, но бояре этому противопоставляли совершенно безъидейное самовластие многих. Заговор Шуйских в малолетство Грозного против Бельских и Митрополита Иоасафа имел целью дать торжество боярам наместникам и удержать олигархию. Грозный впоследствии поддерживал Бельских (Гедиминовичи), вносивших умиротворение в народ. Борьба Шуйских с Бельскими – борьба потомков Александра Невского с Гедиминовичами; устранение старобоярских Московских фамилий во главе с Юрьевыми-Захарьиными, устранение родственников царя по матери князей Глинских татарского происхождения –все это было лишь родословные счеты, на которых держались все отношения высших слоев боярства. В смутное время борьба шла за престол по тем же родословным счетам, а позже опустилась в другую плоскость, борьбу за места на государевой службе. Безъидейность и эгоистичность боярства сказывались во всех его выступлениях, как класса.

При избрании на престол Шуйского бояре брали запись от царя, что он не будет представителей боярских родов без суда казнить смертью. Боярство оговаривало только свои права. С Михаила Феодоровича взяли по преданию запись: «Не осудя истинным судом с бояры своими никого смерти не предавать и не наказывать вкупе с преступником его родственников». Об этой записи писали Котошихин и Татищев. Но в царствовании Михаила бояр держал в руках отец царя, помогавший ему в государственном управлении, как позже Никон Алексею Михайловичу. На отношение его к боярам указывает один хронограф, памятник XVIII века.

«Сей убо Филарет Московский и всея Руси возрасту и сана был среднего, Божественные писания отчасти разумел; нравом опальчив и мнителен, а владетелен таков был, яко и самому царю бояться его; бояр же и всякого чина царского синклита зело томляше заточеньями необратными и иными наказаньями, до духовного же чину милостив был и не сребролюбив, всякими же царскими делами и ратными владел, а в грамотах и челобитных имя его писали с «вичем». Филарет действовал именем сына и вместо смерти казнил заточениями. Исключением было дело Шейна, но его казнили в порыве ненависти бояре, разрывая этой казнью льготы своему сословию.»

От вновь избираемого польского королевича требовали такого закрепощения народа, о котором и не думал Годунов. В условиях ему уже не думали о возвышении людей по заслугам и об условиях свободных поездок заграницу, а только о том, чтобы «Московских княжеских и боярских родов приезжими иноземцами в чести не понижать.» Вся жизнь Государства для них в том, чтобы не понижались боярские роды: для этого было одно средство – никого не допускать на свою высоту: но эта традиция, такой способ охраны своего значения, и низвела значение боярства к концу XVII века до нуля. Самый факт предпочтения боярством польского королевича кандидату, указанному Патриархом Гермогеном (Михаилу Романову), объясняется родословной гордостью, чтобы не подчиниться потомку отравленной боярами ненавистной им царицы Анастасии, жены Грозного. Расхождение боярской и народной точки зрения на власть определилось тогда же в этом вопросе. Народ вспоминал царицу Анастасию почти как святую страдалицу от бояр, и возвел ради нея дом Романовых над князьями дома Св. Владимира и дома Гедимина (Голицыны), а боярский кандидат Владислав был ненавистен и для народа и для Патриарха Гермогена. Силой вещей бояре, выставившие самозванцев игрой имени Грозного царя, в конце концев принуждены были смириться перед этим именем и просить внучатного племянника той царицы Анастасии, сына которой они хотели отстранить от престола в пользу своего князя Владимира Андреевича. Сломленное в результате смуты народным сознанием, призвавшим в результате крепкой народной думы на престол представителя фамилии боярской но не титулованной, русское боярство окоченело окончательно в политической классовой политике после отчаянных попыток в смуту возвратить утраченное положение. В конце XVII в. «боярин» уже означает только чин, и окончательное падение боярства было плодом его внутренней безсодержательности которой можно противопоставить разве политическую зрелость и постоянную неусыпную заботливость об интересах Государства, а не касты, аристократии английской, не отстававшей в своем политическом развитии от развития государства. Безопасность Государства и народа ставилась в зависимость от каприза бояр и при Грозном, когда царь вынужден был назначить вождем сторожевых полков князя Ивана Андреевича Шуйского, который вместе с князем Мстиславским и навели на Москву хана в 1571 г. Как первые князья Рюриковичи в междуусобных смутах наводили половцев, так потомки Александра Невского Шуйские наводили татар, ставя свое «я» выше всего. С молоком матери бояре впитывали презрительное отношение к народу, и потомство удельных князей и бояр в этом презрении к народу натолкнулось на Грозного – выразителя народных дум и чаяний, поставившего сан царя на незыблемую нравственную высоту выразителя религиозно нравственного сознания православного народа, власть, принципиально отличающуюся от власти всех других князей, как Богом освященную и призванную вести народ к спасению под осенением Церкви и её законов.

То же поставление своего «я» выше государственных интересов было и при Алексее Михайловиче. Бунты 1648 г. и 1662 – плоды деятельности Морозовых, Милославских, которые с приобщением к боярству и власти восприняли целиком традиции прежнего боярства по хищничеству, казнокрадству, исключительному эгоизму с забвением государственных интересов. А местничество показало свои плоды в Польской войне после ухода Никона.

Царь Феодор Алексеевич на Соборе 12 января 1682 года говорил об этом времени так (Павлов Сильванский «Государевы служилые люди», стр. 160): «При Царе Алексее Михайловиче в его государских походах во время войны с Польшей и Швецией все чины были безместны же и во время того безместия, при помощи Божией славные над неприятелем победы учинилися. А которые бояре презрев его государское повеление, вчинали тогда места и тем чинено наказание и разорение отнятием поместий и вотчин. В последующих же походах между бояры и воеводы, для случаев отечества их многия быша несогласия и ратным людям теснота и оттого их несогласия многий упадок разным людям учинился, а именно под Конотопом и под Чудновым и в иных многих местах.»

Характерно, что в начале войны с Польшей местничество было приостановлено специально для этой войны, и, когда Царь говорил речь в Успенском Соборе 23. X. 1653 (Сол. X. 304), то он сказал: «Мы, Великий Государь, положа упование на Бога и на Пресвятую Богородицу из Московских чудотворцев, посоветовавшись с отцом своим с великим государем, святым Никоном Патриархом, со всем Освященным Собором и окольничими и думными людьми переговорили, и изволили идти на недруга своего, Польского короля, воеводам и ратным людям быть на нынешней службе без мест, и этот наш указ мы велели записать в разрядную книгу и закрепили своей государственной рукой». Невозможно не думать, что в этом постановлении о приостановке местничества сказалось влияние Никона, который, хотя еще не был в это время государственным регентом, но все же был главным советником Царя во всех делах, по общему признанию и современников и историков, и без него не делалось никакого важного дела. Самая война с Польшей была решена под его влиянием, и им поддерживалось стремление освободить православную Малороссию от польской власти, и сам Богдан Хмельницкий, зная об этом влиянии Никона, посылал к Царю в 1653 г. послов Бырляя и Мужиловского с грамотами о просьбе ходатайствовать перед Царем не только к боярам Морозову и Милославскому, но и к Патриарху Никону (Сол. X., 264). У Соловьева есть сведения на основании первоисточников, что Никон принимал живое участие в войне. Так 25. V. 1656 Никон писал Царю, что к Потемкину отправлены донские казаки, которых он благословил идти на Стокгольм и в другия места. 9. VII. 1655 г. Никон давал Царю советь не вступать в сношение с литовским гетманом Радзивиллом, предавшимся в подданство шведскому королю (X. 339).

Никон благословил царя в письме писаться Великим Князем Литовским, ибо были завоеваны Литовские города; это был разгар успехов в войне с Польшей, когда последняя оказалась на краю гибели и заключила с Россией Виленский договор 24 окт. 1656 г., по которому самый Польский престол по смерти короля Казимира переходил к царю Алексею Михайловичу; по Виленскому договору установлен ряд необыкновенно благоприятных для России условий: Белорусские и Малорусские города отходили к России. В польских областях устанавливалась по договору полная свобода богослужения для православных: уния подлежала искоренению, Россия и Польша впредь до окончательного соединения обязывались не заключать мира и не вступать в войну без общего согласия (В первый поход были взяты Смоленск, Могилев, Полоцк и Витебск; во второй без боя взяты Минск, Гродно, Пинск, Вильно, все Литовское княжество. Хмельницкий дошел до Люблина; у Польши были отобраны не только Литовские города, но и Белорусские, а на юге русские уже осаждали Львов).

Последующия события привели, однако, к войне со Швецией, ибо шведский король Карл X, пользуясь критическим положением Польши, вторгся в нее и завладел всей Великой Польшей, и простер свое внимание на области, уже завоеванные русскими, в том числе и на Литву. Несмотря на требование русского правительства не затрагивать русских завоевании, Шведский король не уступал, и весной 1656 г. началась вынужденная война со Швецией, которая привела к поражению русских под Ригой в октябре того же года и к приостановке Шведской войны, вплоть до заключения 3 летнего перемирия 1658 г. И безрезультатного мира с Швецией в 1661 г.

Никон надеялся в этой войне отобрать у Швеции Ингрию и Карелию, населенные православными, и вообще русские города, потерянные в связи со смутой (По Столбовскому договору 1616 г. Москва отказалась от притязаний на Ливонию и Карелию; Швеция возвращала Москве Новгород, но оставляла за собой Ивангород, Копорье, Ям, Орешек, Ингрию). С Польшей же положение было регулировано перед тем Поляновским миром 17 мая 1634 г., по которому Россия уступала Польше все города, отданные по Деулинскому перемирию в 1618 г., когда Польша взяла себе за Филарета и Шеина Смоленск, Дорогобуж, Рославль, Чернигов, Стародуб, Новгород Северский, Трубчевск, Себеж, Невель.

В отношении Шведских планов Никон был единомышленником Ордын-Нащокина после разрешения вопросов с Польшей в 1656 году. Но в виду пробуждения национального духа в Польше, отобравшей уже у Шведского короля его завоевания, и измены Выговского, переведшего в 1659 году (Гадячский договор 6 сент. 1659 г.) Малороссию снова на сторону Польши, возникла опять война с Польшей, продолжавшаяся до Андруссовского перемирия 1667 г.

Весьма характерно, что с уходом Никона начались самые яростные местнические счеты между боярами, командовавшими войсками, которые привели к ряду поражений и позволили заключить войну далеко не на тех условиях, которыя были заключены в Вильне в 1656 г. Пришлось отказаться и от Белоруссии и от правобережной Украины, и, если дела не привели к худшему, то только потому, что сама Польша была уже была потрясена до основания и первоначальными неудачами в войне, в виду явного сочувствия к России населения Белорусских и Литовских областей, и внутренними междуусобиями (возстание Любомирского), и турецкой угрозой через гетмана Дорошенко.

Интересно видеть, к чему привело начавшееся разнузданное местничество бояр. Под влиянием этих поражений Россия принуждена была заключить 21 июня 1661 г. с Швецией невыгодный мир, уступавший Швеции города, отходившие к России по перемирию 1658 года. Поражения эти велики. Пользуясь несогласиями между Трубецким и Ромодановским, разбив первого под Конотопом в 1659 г. 28, VI, а второго под Нежином, Чарнецкий разбил князя Хованского осенью 1660 г. под Слонимом, а потом Долгорукого, в том же году, вернув всю Литву от русских. Осенью 1661 г., после поражения Хованского и Нащокина, потеряны были Гродно, Могилев и Вильно. Шереметев был окружен на Волыни под Чудновым осенью 1660 года и сдался в плен с огромной 100,000 армией; из Крымского плена он во всем обвинял Барятинского, что он, не дойдя до него с помощью, поворотил назад и занимался грабежом (XI, 106); тогда то изменил и Юрий Хмельницкий, сын Богдана. Остававшиеся в Малороссии воеводы ссорились друг с другом (XI, 107). Чаадаевский воевода бил челом на князя Юрия Барятинского, что он ходит только для своей корысти, пишет ложные доклады о своих сражениях, а с ним не советуется. В печальном платье после поражения Трубецкого вышел Царь к народу, и ужас напал на Москву. У русского Царя не оказалось воевод, равных по талантам Чарнецким, Любомирским и Вишневецким, ибо таланты эти никак не могли проявляться при местнической системе. О каком успехе можно было думать, когда происходили такие явления, о которых говорится в челобитной местных жителей, по которым проходили войска князя Урусова и Барятинского. Вот что писали новгородские дворяне и дети боярские: «Воевода Урусов мстит прежнюю недружбу, ибо они били челом на него Царю Михаилу Феодоровичу, и тот мстит за Новгородскую недружбу. Узнав, что у кого-нибудь есть пленники, воевода присылал друзей со стрельцами, выбирал лучших девиц и женщин, брал к себе силой и, подержав у себя, отсылал в Великие Луки на государственных подводах. Посылал голов сотнями за лошадьми и часть приведенных лошадей взял себе, других роздал тем, к кому добр, остальных послал государю в Вильно. Идучи дорогой, заставлял служилых людей ловить рыбу из прудов, выпустив воду, приказал идти под Брест наскоро с вьюками, а дорогой свои и конские кормы и людей в плен брать. Они дворяне, услыхав государеву милость, забыли свои великие нужды и безпокойства, на государеву службу пошли с радостью, но, как только перешли реку Неман, Урусов и Барятинский запретили им под смертной казнью брать что либо у жителей, а сами воеводы в благочестивых христианских церквах, в костелах по местечкам в наших местностях, в мещанских дворах всякую казну грабили, колокола, лошадей, кареты, органы, и, отягчаясь добычей, шли под Брест очень медленно, а их поморили голодной смертью» (X, Сол. 332–334). Урусов не по нужде в постные дни ел мясо, и дух безчестил, называл не слугами и небойцами, а на самом у Бреста и сабли не было, в Верховичах испугавшись пушечной стрельбы, с боя уехал и государево знамя с собой увез» (Сол. X, 335).

Хотя эта война нанесла окончательный удар Польше, от которого она никогда вполне не оправилась, и сам Польский король в заседании Сейма 4 июля 1661 г. за 100 лет предсказал её раздел, однако, относительный успех войны для русских при невероятной продолжительности войны (13 лет) и огромных потерях был обязан не качествам боевой мощи, а безсилию Польши при её внутренних неурядицах.

Говоря о поражениях 1660 г., исследователь русского боярства Белов пишет: «Вот, к чему привела столетняя боярская реакция мерам Грозного, направленным к тому, чтобы оценивать человека не по породе, а по заслугам. Свое же дело боярство довело до тихой, незамеченной историей кончины родословной Боярской Думы. Была неизбежна крутая реформа сверху, вследствие отсутствия всякой способности в обществе к самопомощи. Петр явился на призыв истории. Когда в ноябре 1681 г. уничтожалось местничество, то в самом акте об этом упоминалось о Конотопском и Чудновском поражении, как следствии этой системы управления» (Пальмер V, 909 Прим.) Для такой реформы (Боярская Дума кончилась в 1711 г.), не достаточен был уже Государственный регент, который мог быть устранен интригами бояр, если сам Царь не сознавал, что его борьба должна быть направлена на бояр, а не на своего советника, своей волей и внутренней силой восполнившего слабого волей Царя и указывавшего ему его призвание, как православного Царя, – быть в своей деятельности выразителем религиозно-национальных интересов своего народа и во внутренней и во внешней политике.

Никон помогал Царю и идейно и непосредственно в жизни. Когда Никон был регентом, царь мог сам быть на войне, и его приказы должны были исполняться без ссылок на местничество, и такое послушание не могло и в будущем повредить слушающемуся. «Сам Соловьев, – пишет Пальмер (V, 909), замечает, при всем его порицании Никона, что ничто не было более невыгодно для Царя чем то, что разрыв его с Никоном разбил его внимание как раз в то время, когда иностранные дела требовали всего его внимания и деятельности, и делал невозможным для него отъезд из Москвы. Нет сомнения, что неприятно правителю, лично не лишенному способностей, быть затемненным высшей способностью и силой характера одного из своих слуг; если бы был человек Никоновского характера и способностей среди бояр, было бы трудно для Царя делать его своим личным другом или пользоваться так свободно его способностями, как использовал царь Алексей способности Никона в течение 3-лет. Но то обстоятельство, что Никон был духовный и предстоятель Церкви, и делало всю разницу. Пока он не покушался на присваивание себе светской чести или власти или функций, чего Никон никогда и не делал, Царь мог пользоваться советом или службой того, кто по возрасту и положению был ему как отец, без всякого основания быть завистливым или ревнивым к его духовным превосходствам» (Пальм. V, 910). «И если Алексей в течение последних 18 лет своей жизни чувствовал часто, насколько он сам был себе враг, лишаясь службы Никона для дел своего семейства, своего Двора и своего управления, то это еще более чувствовалось им, когда он неожиданно, не дожив до 47 лет, оказался пораженным смертельной болезнью. Его сын должен был управлять под опекой бояр, а царь Алексей Михайлович не мог с сожалением не чувствовать, умирая, насколько положение его семьи было бы другое, если бы его духовный отец и друг был в том же ранге и власти, как в 1654 и 1655 г., когда он спас всю его семью от чумы.

Вероятно, он не стал бы тогда завидовать, если бы мог воскресить прошлое по желанию и дать снова Никону титул Великого Государя».

Бояре во время сумели устранить от Царя сильного умом и волей советника и уготовить путь к своему безпрепятственному своеволию, бывшему путеводной нитью и стимулом всей их политики еще при Грозном. Никон отдавал свои силы и на служение государству, в качестве советника государева, но ни откуда не видно, чтобы Никон видел в этой службе Царю неразрывную принадлежность своего сана: ни разу ни в одном из разговоров, дошедших до нас, ни в одном письме или сочинении Никон об этом не упомянул, а, если бы это было, то многочисленные враги его непременно оставили бы об этом память, ибо они всегда изощрялись во всевозможных обвинениях на Никона, в которым он впоследствии оказывался совершенно непричастным.

Но до нас дошли факты его разногласия с царем, начавшегося с 1656 г., и все эти разногласия относились к чисто церковным вопросам, в которых Никон отстаивал свою компетенцию. До нас дошло столкновение Никона с Царем по вопросу о водоосвящении 5 января 1656 г., а также столкновение в 1657 г. по поводу назначения в Киев епископа на место умершего митрополита Сильвестра Коссова. Мы скажем о них после, а пока – о боярах.

Они считали себя прирожденными советниками Царя. Для них Никон был человек из народа, сын крестьянина, выскочка, и потому неприемлем так же, как неприемлемы были у власти люди не их круга. Известно, сколько пришлось потерпеть талантливейшему деятелю этого царствования, боярину Афанасию Лаврентьевичу Ордын-Нащокину, не отличавшемуся породой. На него роптали бояре за то, что Алексей Михайлович стал с ним часто совещаться. Князь Хованский, бывший после него в Пскове воеводой, разрушил введенное им самоуправление, которое было неприятно боярам, «Воеводам де нечего делать, все в Пскове мужики делают», т. е. просто воеводам нельзя было брать взяток. Эти воеводы были обычно из бояр или под покровительством бояр. «Если бы я от мира был, мир свое любил бы», писал Ордын-Нащокин царю, жалуясь на общее к себе недоброжелательство. «Думным людям противно слушать его донесения и советы, потому что они не видят стези правды, и сердце их одебелело завистью». Злая ирония звучит в его словах, когда он пишет Царю о нравственном превосходстве знати сравнительно с своей худородной особой. «Думным людям никому не надобен я, надобны такие великие государственные дела… У таких дел пристойно быть из ближних бояр: и род великий, и друзей много во всем пространный смысл имеют и жить умеют; отдаю тебе, великому Государю, мое кратное целование, за собой держать не смею по недостатку умишки моего» (Ключевский, Курс III, 438). Судьба Нащокина напоминает несколько судьбу Никона. Поэтому приведем о нем несколько слов из Ключевского (Ключевский, Курс III 435). Он был воеводой в родном Пскове в 1655 г. В 1658 г. стал думным дворянином, и в 1667 г. начальником Посольского Приказа. Он заключал с Швецией Велиасарское перемирие 1658 г., условия которого превзошли ожидания самого Царя Алексея. Он заключал также Андруссовское перемирие 1667 г, положившее конец 13-летней войне. Он вытягал у Польши не только Смоленскую и Северскую землю и Восточную Малороссию, но и из западной Киев с округом. Он знал языки немецкий, латинский, польский. Он был поклонником Западной Европы. Он отрешился от национальной замкнутости и первый провозгласил правило: «Доброму не стыдно навыкать и со стороны у чужих, даже у своих врагов». Приверженность его к западно европейским порядкам и порицание своих нравилось иноземцам и создавало врагов между своими. Московское боярство его ненавидело, его единственной опорой был Царь. «Перед всеми людьми, пишет он Царю, за твое государево дело никто так не возненавиден как я». В его бумагах (Ibid., 339) найден значительный запас идей и проектов, которые могли стать и стали надолго руководящими началами внутренней и внешней политики. Исходной точкой его планов было брать образец с запада, но брать не все без разбора. Он хотел согласовать общеевропейскую культуру с национальной самобытностью. Он ненавидел порядки Московской администрации, в которой любят дело смотреть по человеку, а не по делу. Дело в деле, а не в лицах, был напротив лозунг Нащокина. Нащокин почитался великим в деле, ему врученном, – дипломатом – не только дома, но и у иноземцев. При нем поставлены были вопросы, питавшие вражду с Польшей и Швецией, – о Малороссии и Балтийском море. Вопрос о возсоединении югозападной Руси с Великороссией он считал неразрешимым для своего времени и потому был сторонником мира и союза с Польшей для прекращения шведских козней. Он хотел, чтобы все православные от Дуная до России были под покровительством Московского Царя. В 1667 г. он развивал в речи польским послам идею о славе славянских народов, если бы все говорящие по славянски от Адриатического до Немецкого моря и Северного океана соединились под главенством Польши и России в одну державу. Он мечтал о династическом возсоединении с Польшей под властью Московского царя или его сына, и в этом он совершал крутой поворот в Московской внешней политике. Нащокин готов был ради союза с Польшей отступиться не только от западной Малороссии, но и восточной. Хотя он устраивал торговыя отношения с Персией и Средней Азией, с Хивой, Бухарой, смотрел на Дальний Восток и на Китай, думал о колонизации Приамурья, но прежде всего он думал о выходе к Балтийскому морю ради народно хозяйственных соображений, а Ливонию приобрести он хотел во что бы то ни стало. Под его влиянием царь Алексей Михайлович хлопотал о возвращении бывших русских владений от Швеции, о приобретении морских пристаней Нарвы, Ивангорода, Орешка и всего течения Невы со шведской крепостью на месте позднейшего Петербурга. Он хотел приобретения Риги ради прямого ближайшего пути в Европу. Он и шел на союз с Польшей, жертвуя чуть ли не всей Малороссией ради отнятия Ливонии, но осуществить его мысль удалось унаследовавшему его идеи Петру. Он вообще во многом предупредил Петра и раньше его высказал идеи, которыя тот осуществил и во внутреннем управлении. Он из наблюдений над западной Европой пришел к сознанию главного недостатка Московского государственного управления – недостатка внимания к развитию производительных сил страны при эксплоатации народного труда. Поэтому он думал о развитии промышленности и торговли и ради этого стремился к освобождению промышленного класса от гнета приказной администрации и в Пскове по примеру Западной Европы ввел городское самоуправление. Его преемник князь Хованский, будучи воеводой в Пскове, отменил его самоуправление ради боярских интересов; впоследствии в 1667 г. он провел Новоторговый устав. Нащокин провел мысль об особом приказе для купцов и создал его, как предшественника учреждений Петра. Он же предложил проект военного преобразования и хотел заменить конную милицию городовых дворян, обученных иноземному строю сплочением пеших и конных даточных людей. Это – идеи регулярной армии, комплектуемой из всех сословий. Он думал и о флоте на Каспийском или Балтийском море, о переустройстве государственного управления б духе децентрализации. Но ему не удалось, как и Никону, сделать все, что он мог бы, ибо неустойчивый характер положил преждевременный конец его деятельности. В 1671 г. он должен был по поручению царя вести переговоры с Польшей, в которых призван был оттягать у Польши Киев, вопреки соглашению, скрепленному год назад его присягой: он не пошел на это и постригся в монахи, в феврале 1672 г. В качестве инока Антония он занимался богадельней, устроенной им в Пскове до своей смерти в 1680 г.

Не любили бояре и боярина Зюзина, преданного Никону, который исходатайствовал для него боярство и милость Царя, которой тот чуть было не лишился на воеводстве в Путивле. «Местничество, говорит Павлов Сильванский (Государевы служилые люди, стр. 79), объединяло все аристократические фамилии в одно целое, в класс лиц, разместившихся между собою по отечеству и не оставлявших места в своей среде неродословным людямъ… Устанавливая иерархию родов, местничество вместе с тем закрывало доступ новым родам в среду известных фамилий. Оно имело главным образом значение сословно-оборонительной системы. Родословная знать не раздвигалась, когда к ней приходили новые люди. Эта система с одной стороны наносила чрезвычайный вред правительству, парализуя все его распоряжения и в мирное и в военное время, ибо связывало правительство в порядке назначения на должности счетами боярских родов о том, кому под кем быть невместно. Эта система настолько связывала даже Царя, что спасителя России в эпоху смуты князя Пожарского – члена захудалого рода Царь мог повысить против его отечества лишь искуссным обходом местнических счетов, но и личность царская должна была уступить перед Салтыковым, одним из высших членов местнической лестницы» (Павлов Сильван. Ib. 157).

Разинский бунт 1671 года – результат хищничества воеводских дьяков, но и он не вразумил боярства. Через 10 лет бояре составили проект, когда возбужден был вопрос об отмене местничества, по которому в Великом Новгороде, Казани и других областях должны были быть царские наместники «великородные бояре» вечно и носили бы титла тех царств, где кто будет; это было бы возрождением уделов под новым названием, и самая наличность такого проекта есть оправдание мудрой, обдуманной правительственной политики Грозного, направленной к объединению Государства и к обузданию боярства, политики, которую по отношению к боярству в качестве Государевых советников в известной степени продолжали и Патриарх Филарет и Патриарх Никон. Что Никон сдерживал боярство, видно из того, что стали делать бояре, когда Никон лишился влияния в государственных делах: примеры местничества мы привели, последовало непомерное увеличение членов в Боярской Думе при Феодоре и, наконец, проэкт раздробления России. Всякие стремления к улучшению в государственной жизни всегда натыкались на косную неподвижную омертвелую группу боярства, и Аф. Лавр. Ордын Нащокин, человек живых стремлений и улучшений и новых путей во внешней политике, задыхался от интриг, ковавшихся против него, многократно писал об этом Царю и горькими жалобами просил Царя освободить его от службы и кончил жизнь свою добровольным уходом в монастырь.

Против Никона из среды старого родовитого боярства, считавшего только себя прирожденными советниками царя, особенно выступали кн. Никита Иванович Одоевский, стоявший одно время во главе Монастырского Приказа и проводник цезарепапистской системы Уложения в жизнь, и кн. Алексей Никитич Трубецкой, стоявший с 1647–1663 г. председателем Сибирского Приказа. Боярство, ослабленное смутой и убылью родов, с XVII века было пополнено новыми родами, которые уже не могли говорить: «Царь жалует нас поместьем а не отчеством», ибо были возвышены царской властью и всем обязаны ей; получая службу и награды от милости Царя, они уже не могли считаться наследственными советниками Царя по праву рождения и имели влияние в силу родства или свойства с Царем через царским жен: это – Стрешневы, Милославские, позже Хитрово, Нарышкины, Матвеевы, Апраксины. Никону пришлось встретиться с первыми тремя фамилиями, особенно с дядей царя Алексея Михайловича Семеном Лукьяновичем Стрешневым, а из Милославских к нему враждебна была сама царица Мария Ильинишна и её отец Илья Данилович, и её двоюродный брат Иван Михайлович. Все это – советники Царя уже по праву родства с Царем. Из Стрешневых Иван Феодорович был председателем Монастырского Приказа и Челобитного с 1657–1661 и с 1660–1667 гг., а Семен Лукьянович Стрешнев председателем Литовского приказа. Милославский был временщиком и не малую роль сыграл в народном озлоблении, приведшем к бунту 1648 г. Милославские историками характеризуются, как люди злые, своекорыстные, хитрые и мелкие, эгоистичные, властолюбивые; все это были люди, стоявшие так или иначе у кормила правления. Вся сила зла была в Илье Даниловиче Милославском, поддержанном у власти влиянием царицы Марии Ильинишны (Пальм. V, 923) Об Илье Даниловиче Милославском англичанин Коллинс, который был придворным доктором царя Алексея Михайловича после 1660 г. в течение семи лет, пишет, что он очень способный, деятельный, с мускулами как у Геркулеса, но жадный, несправедливый, безнравственный, больше боялся, чем любил Царя, который однако после бунта в июле 1662 г., причиненного своеволием и засилием семьи Милославского и других, показал к нему неблаговоление. Похожи были на Илью Даниловича и его племянники Иван Михайлович и Иван Богданович. Ничего хорошего о них не говорит и Соловьев. После смерти Ильи в 1668 г. представителем связи фамилии со двором оказался Иван Михайлович, на время второго брака Царя удаленный в Астрахань воеводой. Царь Алексей, умирая, боялся за судьбу второй семьи, чувствуя опасность от коварной и злобной природы Ивана Михайловича Милославского. Богдан Матвеич Хитрово был, по разсказам Коллинса, человек совершенно безнравственный. «Однажды утром, разсказывает он, (V, 205), его жена была найдена мертвой в своей постели. Так как его измены были общеизвестны, и ревность его жены стала для него обременением, то эта неожиданная смерть причинила много слухов и подозрений среди народа. «Коллинс говорит, «что Царь понудил его жениться и оставить порочную жизнь, которую он вел с польскими непотребными девками, под угрозой лишения его места при дворе».

Михайловский, описавший жизнь Патриарха Никона, говорит, что двор и правительство при Алексее Михайловиче были многочисленны: было 11 бояр ближних, других бояр 69, окольничих 90, думных дворян 37, дьяков 11, но в деле Никона мы встречаем постоянно одне и те же фамилии: Стрешневых, Милославских, Одоевского, Долгоруких, Трубецких, Салтыковых, Ромодановского и дьяка Алмаза Иванова, т. е. как будто заговор против Никона из родственников царя (Стрешневы и Милославские), бояр Монастырского приказа (Долгорукий и Одоевский) и тех из бояр, которые были оставлены Царем на время Польского похода, или же имели в семействе духовных детей протопопа Авакума. К ним надо присоединить еще Хитрово и Морозовых, как тесно связанных с Милославскими. Морозов был воспитатель Царя в юности и его главный министр и советник по восшествии Алексея Михайловича на престол; он женил Царя на Марие Ильинишне Милославской и сам женился на её сестре Анне Ильинишне; Милославские были обязаны ему своим возвышением, также и Хитрово, мать которого была у Морозова в семье кормилицей. «Так как Морозов, пишет Пальмер (IV, 316), не был безукоризнен и в общественном отношении, то такие испорченные и дурные люди, как Милославский и Хитрово, которых он возвел к власти, и другие, которые стояли наравне с ним по рождению, как Трубецкие, Долгорукие и Хованские, или по родству с царем, как Стрешневы, не боялись ни немилости, ни наказания за свои злоупотребления и тиранство благодаря ему». Морозов не мешал врагам Никона, и они считали его на своей стороне. Перед смертью он, видимо, чувствуя, что Никон может быть им обижен, просил через Царя у него прощения, хотя открыто он никогда не выступал против Никона. Никон его охотно простил (1661) и даже предлагал его похоронит в Воскресенском монастыре (IV, 319). Также охотно простил Никон и Стрешнева (весной 1665) за 1 ½ года до смерти последнего, за кощунство с благословением, как вообще он охотно прощал (IV, 660), когда прошение испрашивалось (также и Иваном Нероновым). Вся эта компания людей непрерывно интриговала против Никона, заслонившего от них возможность безраздельного влияния на Царя. Царь, пишет Пальмер (V, 924), поддержал нечестие и несправедливость в лице Ильи Даниловича Милославского и других связанных с ним против Никона, но зато это нечестие в лице Ивана Михайловича впоследствии повернулось против его второй семьи или, вернее, против него самого в лице Нарышкиных».

Всякое предпочтение Царем Никона существенно их стесняло. Исключая царицы Марии Ильинишны, симпатизировавшей расколу, в частности заступавшейся за протопопа Аввакума перед Царем и устраивавшей ему за него сцены, как об этом пишет сам Аввакум, все это, мы видим, были люди не идейные, а отстаивавшие просто свое положение, удовлетворявшее их или корыстолюбию, или честолюбию, или властолюбию, искавшие себе союзников даже в рядах старообрядцев, которым не сочувствовали в их деле, не погнушавшиеся водительством запрещенного митрополита Паисия Лигарида, все это для того, чтобы свалить Никона.

Конечно, в свойствах характера Никона были некоторыя черты, которыя ущемляли их болезненное самолюбие при полной их недуховности и еще более одиозным для них делали временное возглавление государства им, на время отсутствия Царя. Мы не говорим уже об упоминавшихся у Павла Алеппского ожиданиях бояр на приеме Никона. Но трудно представить, как бы могло быть иначе, как мог бы Никон удовлетворить их немедленно при приемах, когда вообще трудно представить, откуда он доставал время для всех своих дел. Мы видели, что он почти ежедневно принимал участие в церковных службах. У него в палатах было 7 церковных приказов, которые и управляли, и судили, и ничего не могли сделать без его утверждения. Одновременно Никон, в годы пребывания Царя на войне, проводил церковные реформы на соборах 1654–1656 г., переписывался с Константинопольским Патриархом, исправлял книги и обряды, работал в патриаршем архиве, фактически руководил набором и отправкой войск, снабжением его оружием и припасами, посылкой подкреплений, отдавал сам распоряжения по борьбе с чумой, дважды посетившей Россию, и в 1654 и 1655 г., спасал от чумы царскую семью; одновременно со всем этим нес борьбу со старообрядчеством, уже после собора 1654 г. обнаружившего сопротивление. Понятно поэтому, что Никон имел время только на то, чтобы отдавать распоряжения боярам по текущему управлению без особой учтивости; к тому же он заменял Царя.

Конечно, это оскорбляло самолюбивых прирожденных и родственных советников Царя. Мало того, есть данные, что боярам не совсем нравилась и политика Никона относительно присоединения Малороссии, влекшая за собой войну с Польшей. Так у Гюббенета приводится случай, когда один архимандрит Константинопольского Патриарха писал в Москву из Ясс в 1663 г., называя Никона вторым Златоустом, что «Царь его любит и жалует и приходит к нему по ночам для беседы; бояре же отстраняют Никона за то, что он настаивает, чтобы Царь шел на войну против татар, которые полонили множество москвичей и казаков, но это боярам не нравится, ибо они привыкли проводить более спокойную жизнь в Москве.» Это одно письмо не было бы доказательным, но мы знаем, что сначала вплоть до 1653 г. бояре противились присоединению Малороссии, не желая войны с Польшей.

Но мы хотим сказать еще о других свойствах Никона: он был необыкновенно прямолинеен и суров в обличениях Боярам приходилось выслушивать от него публичные упреки. Иногда они подвергались им от него в Думе, как от архипастыря, то за то, что у такого-то боярина Никон увидел икону латинского письма, то за невыполнение церковных обрядов, то за то, что в таком то боярском доме появился орган, то за несоблюдение постов. Будучи неумолимо строг к себе, Никон боролся с последствиями знакомства боярства с чужеземными порядками во время польской войны, которое разрушало цельность московского быта и создавало легкомысленное отношение к уставам Православной Церкви. Никон требовал соблюдения правил об исповеди и святом причащении, и вообще боролся за соблюдение в жизни всех правил христианского благочиния и поведения, как в общественном, так и в домашнем быту. Но он никогда не щадил в своих обличениях ни сана, ни звания, открыто возглашая имена провинившихся и в Церкви, и в Боярской Думе. Преследуя высокую цель воспитания людей в духе церковных требований и не ища своего, Никон однако натыкался на озлобление, возраставшее с одной стороны от непремиримости Никона, а с другой от возрастания духа распущенности и ослабления сознания христианских требований в жизни; смутное время оставило большие следы в этом отношении и создало тип князя Хворостинина, который отрицал воскресение мертвых, необходимость поста и молитвы, людей своих не пускал в церкви, сам на страстной неделе 1622 года «пил без просыпу», ел мясо, не был в церкви на Пасхе. С этим типом встретился и Никон еще тогда, когда он в сане Новгородского митрополита ездил за мощами Св. Филиппа. Мы цитировали его инциденты с Отяевым и князем Лобановым Ростовским в виду отказа их поститься и говеть: для Руси XVII века вольномыслие при поездке с митрополитом за Св. Мощами должно было казаться едва ли не отпадением от православия и не такому ревнителю строгой жизни, как Никону.

И сам Царь писал об этом Никону: «Ведомо нам учинилось, что многие дворяне и всякие служилые люди, которые посланы с вами, в великий пост не постились и не с благочестием едут. И тебе бы, богомольцу нашему, заставить их в Петров пост и в Господень пост говеть, а которые начнут ослушаться, тех по правилам св. отец запрещать и разрешать, зане от Бога на тебя та власть положена, и на всякое благочиние приводить». Надо думать, что настроение, проявленное Лобановым Ростовским и Одоевым было не единично. «Царь выдал нас своему митрополиту», шептались бояре.

Как в государственной жизни Никон стремился к оцерковлению закона, так и в жизни общественной он проводил те же требования: надо быть христианами не на словах, а на деле, и послушание церковным законам и уставам он ставил на первом месте. Он сам подавал пример проведения в жизнь церковного устава и в храме и в домашнем быту, дисциплинировал духовенство, и, встречая здесь противоречия духа века, всю надежду возлагал на помощь свыше.

В виду того значения, которое играет всегда пример свыше Никон хотел всенародно, пользуясь своим влиянием на Царя, показать, какое почитание оказывает сама царская власть высшим принципам жизни в лице тех, кто показывал пример служения им. Св. Филипп, митрополит московский, погибший от Грозного Царя, был особенно почитаем Никоном, как жертва насилия за стойкое отстаивание христианской правды, и Никон задумал совершить перенесение его мощей из Соловецкого монастыря в Москву. Его любимый святитель, которому он потом строил церкви (и в Иверском монастыре, и в патриарших палатах), являлся для него путеводной звездой и духовным укреплением в борьбе с духом века, в борьбе, которую надо было начинать в верхних слоях при дворе и притом покаянием. Этим публичным почитанием памяти святого одновременно воскрешалось и уважение первосвятительскому сану, который носил Св. Филипп, и который он воплощал, как назидательный пример правды и святости. И вот, при стечении народа в церкви Соловецкого монастыря Никон от лица Царя читал перед гробом святителя покаянную речь, чтобы смыть с царской власти тяготевшее на ней преступление, подобно тому, как перед перенесением мощей Св. Златоуста говорил речь император Феодосий. Проф. Николаевский полагает, что Царь этим перенесением мощей хотел ослабить тяжелое впечатление от государственных мер в отношении к Церкви, введенных Уложением. В феврале 1652 г. состоялись соборные совещания о перенесении мощей, а 17 февраля 1652 г. Царь слушал панихиду по Иоанне Грозном, от имени которого он молился к мощам митрополита Филиппа. Эта царская грамота вручена была Патриарху Никону при его отъезде. Но можно усмотреть и другую идею в перенесении мощей, если вспомнить, какое значение придавал Никон греху и в частной, и в общественной деятельности. А потому в искуплении греха, совершенного по отношению к митрополиту Филиппу, он мог видеть главное средство для достижения благополучного царствования своего друга и Царя. Вот, эта речь (взята из статьи Проф. Николаевского «О перенесении мощей святителя Филиппа из Соловецкого монастыря в Москву»): «Ничто так не печалит моей души, пресвятый владыка, как то, что Ты не находишься в царствующем нашем граде Москве и в соборной Церкви Успения Богородицы вместе с бывшими до Тебя и по Тебе святителями, чтобы совокупными вашими молитвами Святая Соборная Апостольская Церковь и вера Христова пребывали неподвижной, и стадо вашей паствы оставалось ненаветным от гибельных волков; и мы крепки не своей силой и многооружным воинством, но вашими святыми молитвами. Второе молю Тебя и желаю пришествия твоего сюда, чтобы разрешить согрешение прадеда нашего Царя и великого князя Иоанна, совершенное против Тебя неразсудно завистью и несдержанной яростью. Хотя я и неповинен в досаждении Тебе, но грех прадеда постоянно убеждает меня, приводит в жалость и мучит мою совесть, что от изгнания Тебя до настоящего времени ты вдали от твоей святительской паствы. Потому преклоняю сан свой царский за согрешившего против тебя, да отпустишь ему согрешение своим к нам пришествием, да уничтожится поношение, которое лежит на нем за твое изгнание; пусть все уверятся, что Ты примирился с ним. Умоляю Тебя и честь моего царства преклоняю перед честными твоими мощами и повергаю к молению всю мою власть, приди и прости оскорбившего Тебя напрасно; он раскаялся тогда в содеянном грехе, и за его покаяние и за наше прошение приди к нам. Оправдалось на Тебе Евангельское слово, за которое Ты пострадал, что «всякое царство, разделившееся на ся, не станет;» теперь и у нас нет прекословящих Тебе, нет ныне в твоей пастве никакого разделения, но все единомысленно просим и молим Тебя: приди с миром во свояси, и свои Тебя примут с любовию».

Напрасно Никону ставили на суде упрек в унижении царской власти, будто бы заключающемся в этой речи; эта речь стремится поднять царскую власть на ту высоту, которая не боится самообличения и в раскаянии видит средство очищения духовного. Она вытекала из Никоновского миросозерцания, в котором центральное значение в причине всех несчастий и личных и государственных отводится греху и личному, и общественному. Это несчастие может поражать, как видно из постоянных Никоновских грозных предостережений, не только виновного, но и его потомство и целое государство, если виновником греха – правящая власть. На этом пути нельзя обойтись без самообличения и покаяния всенародного, иначе не будет и искупления греха, и вот, Никон предпринимает от лица Царя это покаяние, выступая по отношению к Царю, как отец, его молитвенник, покровом своим ограждающий его и его царство от бед. Однако, такие призывы к самообличению и обличению понимались нередко, как обида самолюбию, и Никону пришлось в заключение своего «Раззорения» выяснить различие между дерзостью и дерзновением. Так как во всяком обличении, хотя бы оно обращалось на архипастырское рвение к уничтожению греха, при том непомерном самолюбии и самопочитании, которое было среди боярства, можно усмотреть обиду, то Никон так и протестовал против статьи Уложения, которая грозила наказанием за безчестие словом, ибо при растяжимости понятия «безчестия» эта статья препятствовала обличительной деятельности Церкви. Когда Царь был в духовном единении с Никоном, то он поощрял его в его архипастырских заботах, и потому, когда поступила к нему жалоба от Отяева и Лобанова Ростовского на строгость Никона в требовании постов и исповеди, он писал Никону свой совет, вышеприведенный нами. А князю Хованскому, возглавлявшему боярскую свиту, Царь писал «а тебе боярину нашему от великого дурна их унимать и велеть ехать в благочинии, а не со смехом; зане же и к нам, земному Царю, едут со страхом и трепетом, а то кольми паче подобает ехать к такому великому светильнику со страхом и трепетом». Когда Царь проникся больше мирскими интересами и настроениями, то и он стал склонять ухо к Никоновским врагам, усматривавшим в обличениях Никона превозношение.

Людям, мирски настроенным, Никон был тяжел: его идеал Руси кающейся, Руси, себя бичующей за свои грехи, Руси настолько проникающейся интересами духовными, что в ней самыя административно политические подразделения государства мыслятся более под религиозной формой, чем под юридической. «Киев блажит Св. Антония и Феодосия Печерского, Москва Святителей Петра, Алексея и Иону; и Великий Новгород блажит Варлаама и Михаила, юродивого Христа ради, Смоленск князя Феодора, Ростов – Леонтия, Игнатия, Исаию, Вассиана и Ефрема, Вологда преподобного Дмитрия, а мы Устюжане блажим Прокопия Устюжского, имеем его стражем и хранителем отчизны нашей Устюга», так писали Устюжане (Пр. Соб. 1863, 1) – Этот идеал, взятый не в его отвлеченном изображении, а в самой действительности, требует непрерывного героического подвига над самим собой, непрерывного самораспинания, отсечения своих собственных страстей, и для принятия требует такого непрерывного духовного подъема, что не боярской среде XVII века, приразившейся в эпоху смуты и войн нравственной распущенности, с её единственным культом родовой чести, можно было подняться в жизни своей до такого трудного идеала. А Никон требовал его проведения и в государственной жизни, и исполнение правил церковных и в частной жизни, и в государственном законодательстве ставил условием своего патриаршества, ибо без этого «мы только на словах христиане». «Не слушатели, а исполнители законов спасутся». «Церковь не стены и храм, а правило Церкви», вот, основа Никоновского миропонимания.

Естественно, эта среда стала враждебной Никону, ибо всей своей личностью он представлялся ей живым укором. К тому присоединилось и то, что Никоновские требования церковной самостоятельности наносили ущерб боярскому властолюбию через изъятие подсудности духовенства Монастырскому Приказу, где сосредоточивалось боярское управление и суд над Церковью; боярские притязания облеклись в форму отстаивания прав самого Царя по цезарепапистской теории Паисия Лигарида, но в основе своей бояре мало думали о Царе, ибо во многих своих обвинениях Никона бояре, как мы увидим, задевали не меньше, чем Никона, самого Царя. Боярам нужен был слабый Царь, при котором они могли бы быть главной политической силой, но Царь, которому помогала такая сильная личность, как Никон, который к тому же проводил свои идеалы Святой Руси, не мог быть приемлем для боярских вожделений и их понятий о своем праве быть прирожденными советниками Царя. Чтобы иметь нужного им Царя в лице Алексея Михайловича, им надо было устранить того, кто своими качествами дополнял то, в чем нуждалась царская власть, а не окружающее ее боярство. Никон сам не вел политической борьбы с боярством, которая бы подрывала права боярства, но своей необыкновенно одаренной личностью он сводил ничтожное перед ним боярство ко второстепенному значению при Царе. Могло ли гордое боярство ему это простить? Нет. А Никон был прямолинеен, он совершенно не знал того, чтобы на интригу отвечать контр-интригой; и в своих идеалах он был непоколебим, положил всю надежду на клятву Царя и бояр, перед тем как согласиться на патриаршество; но клятва не могла сдержать начинавшегося в обществе отчуждения от Церкви в жизни; почитание Церкви оставалось, но больше внешнее, а не в стремлении пронизать все отправления жизни церковным принципом. Никон начал с Царя, но это не удалось, и Никон в сокрушении писал в «Раззорении», что Царь его не понял.

Никон хотел, чтобы тот, кто стоит во главе народа и являет живой пример, был образец смирения, а не гордости, чтобы не навлечь на царство тяжелых посещений Божиих; а самый цезарепапизм разсматривался Никоном как грех, за который неминуемо должна быть расплата, как за забвение заповедей Божиих. Сама царская власть имеет ценность для государства, пока её представитель угоден Богу и не попускает отступления. «Многие Царю говорят: «Ты Бог земной. И Царь не запрещает им так говорить и ему самому и другим. И Патриарх Никон говорил Царю, когда был на кафедре в Москве, и писал после, когда оставил Москву, чтобы он запретил на будущее безумцам величать себя Богом. Но Царь молчалъ… а что такое Царь? Прем. Сына Сирах. 10, 12–17 говорит: и вот, ныне Царь, а завтра умирает. Когда же человек умирает, то наследием его становятся пресмыкающиеся, звери и черви. Начало гордости – удаление от Господа и отступления сердца его от Творца его, ибо начало греха – гордость, и обладаемый ею изрыгает мерзость; и за это Господь посылает на него страшные наказания и в конец низлагает его. Господь низвергает престол властителей и посаждает кротких на место их». Гордость в Царе, как грех, есть катастрофа для Царя и его царства. Он цитирует из пророка Исаии (14, 13–14) о Навуходоносоре, Царе Вавилонском, который возомнил себя, подобно Всевышнему, цитирует из пророка Иезекииля слова, обращенные к начальствующему в тюрьме (Иезек. 28, 1–9). Так говорит Господь Бог; «за то, что вознеслось сердце твое и ты говоришь: я Бог, и будучи человеком, а не Богом ставишь ум твой наравне с умом Божиимъ… Я наведу на тебя иноземцев, лютейших из народов, и они обнаружат мечи свои против красы твоей мудрости и помрачат блеск твой. Скажешь ли тогда перед твоим убийцей: «Я Бог,» тогда как в руке поражающего тебя ты будешь человек, а не Бог». Напомнив из Деяний апостольских 12, 21–23 о смерти Ирода, Никон указывает, что в проявлении гордости Царя, захватывающего Церковь, (т. е. её законодательство, управление) есть признаки отступления последних дней мира и цитирует апостола Павла 2Фес. 2, 4 о человеке греха, который превозносится выше всего, называемого Богом или святыней, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога». «Цезарепапизм есть высшее проявление превознесения человеческого «я», и психологически вполне было приемлемо для бояр, как орудие против православного понимания царской власти Никоном. В другом месте Никон с горечью сетует, что духовное понимание назначения царской власти и тяжелыя последствия от превознесения и гордости Царь не усвоил. Он пишет: «и те гордые люди, которые теперь нарушили границу, присвоив себе честь и славу Бога, попрали своими ногами и под ногами своей лошади и своего орла (Намек на рисунок на Острожской Библии напечатанной в мае 1663 г.) пророческие тайны и град Великого Царя (Церковь).» «Бог познается в Своих тяжелых посещениях. Бог познается в исполнении суда. Делами рук Своих Он схватывает грешников. Но Царь не хотел этого понять. Нет, он не хотел этого понять».

Никон не искал для себя никакой власти, в чем обвиняли его бояре, но убежденный, что от вторжения в Церковь грозит гибель и царству, он, как древний пророк, обличал и Царя за этот захват, и окружавших его бояр за забвение церковных правил и в государственной и в частной жизни. Но когда же обличители были приятны обличаемым? И с Никоном совершилось то же, что сталось с древними пророками, из которых одних убивали, других побивали камнями и гнали. Вот, причины гонений на Никона: они – в психологии чванливого, ревнивого к власти боярства, гордого и неспособного в этой гордости подняться до тех идей Св. Руси, которым служил Никон и словом и делом. А народ любил Никона, как выразителя своих идей; позже мы приведем свидетельства этой любви. В Царе же перемена к Никону пришла постепенно.

Историк С. М. Соловьев, совершенно неправильно, по нашему мнению, осветивший образ Никона, как самолюбивого, гордого, властолюбивого человека, под влиянием свидетельств его врагов: Лигарида, князя А. Н. Трубецкого, Неронова, которых он цитирует, нам кажется, правильно осветил перемену в самом Царе. На основании свидетельских показаний врагов Никона Соловьев не мог уяснить личности Никона; он пишет (в XIII т. 141): «Обилие материальных мирских средств и заключает в себе причину падения Никона, который, как человек плоти и крови, не выдержал искушения, прельстился предложением жертв и пал. Никон позволил себе принять роковой титул «великого государя» т. е. главного хозяина, правителя страны, титул, не могший иметь никакого отношения к значению патриарха, титул, указывавший прямо на двоевластие, на то, что два хозяина в доме, и влекший необходимо к столкновению между ними, тем более, что Никон по природе своей не мог быть только титулярным великим государем. Патриаршество, его высокое назначение стало для Никона на втором плане, он бросился на мирскую власть, захотел быть настоящим великим государем, настоящим законным и проиграл дело». Вся эта характеристика есть повторение боярских взглядов на Никона, внушаемых боярами Царю, но от действительного Никона безконечно далека. Никакого двоевластия в государстве не создавалось. За исключением того времени, когда Никон был регентом государства по поручению Царя, он был только влиятельным советником Царя; титул великого государя был титулом пожалованным патриарху в государственной сфере, как первому сановнику, оказавшему огромные услуги государству и Царю, и оставался только титулом. А близость Патриарха к Царю, установленная по чину, была не установлением другой власти в государстве рядом с царской, а символом тех идей, которыя были положены в основу государственной власти в Московской Руси, стремящейся к правде и святости.

Когда Петр I указывал в Духовном Регламенте на то, что этот великий государь вносит двоевластие, то он был неискренен, ибо на опыте знал, что он мог третировать Патриарха Адриана, но ему противен был сам институт патриаршества, как символ других основ жизни, не тех, которыя он проводил с Феофаном Прокоповичем. Ему нужно было не оцерковление государства, а полное его омирщение, ибо для него руководящим началом было уже не создание Святой Руси, а принцип государственной пользы, истолкованной самостоятельно самой светской властью в зависимости от господствующих философских учений.

Но Соловьев, сказали мы, верно понял психику Царя, окруженного, добавим, врагами Никона и в походе (где с ним был даже Митрополит Питирим), и в Москве. Он пишет, что «трудно указать, когда произошел этот перелом, даже и сам Царь едва ли сумел бы его указать. Он вкрадывался постепенно и возрастал вместе с Царем. 2 ½ года самостоятельной жизни на войне привели к возмужалости, самоуверенности, а, возвратясь в Москву, Царь застал другого, занимающегося его царскими делами: желание самостоятельности, наговоры врагов Никона, которые дразнили Царя, что его уже не слышно, боятся только Патриарха, возбудили в нем известную ревность и он стал отходить от Никона, чем и воспользовались враги Никона, чтобы их окончательно развести.»

Но напрасно мы стали бы искать каких либо коренных разногласий у Царя с Никоном по государственным делам, которыя бы привели между ними к вражде прочитав все известные сочинения о нем мы не нашли такого разногласия; совершенно очевидно, что, еслибы оно было, то Никон о нем, упомянул бы, но свое государственное служение он нес только, как долг, возложенный Царем, и, когда оно прекратилось, он даже никогда об этом не вспоминал ни в письмах, ни в «Раззорении». Несомненно, что и враги Никона, обвинявшие его в властолюбии и сами из зависти не примирившиеся с его титулом великого Государя и непрерывно придумывавшие и создававшие клеветы на него или обвинения, не упустили бы об этом не только упомянуть, но и раздуть выше действительности. Однако, ничего этого не было. И сам Царь свидетельствовал еще в 1657 г., что Никон не вмешивается в государственные дела. В это время он уже не был регентом государства, а в лучшем случае советником, когда Царь к нему обращался. К Царю в Саввином монастыре во время его посещения обратился дьякон Мирского Митрополита, которого Никон запретил в священнослужении. Дьякон просил Царя позволить ему служить литургию в предстоящее воскресенье, но Царь отказав, ответил: «Я боюсь Патриарха Никона, а ну как он отдаст мне свой посох и скажет: возьми его и сам паси монахов и священников. Я не вмешиваюсь и не противоречу тебе, когда ты повелеваешь своими генералами и воеводами, зачем же ты мешаешь мне управлять священниками и монахами?».

Были у Царя проявления некоторого нелюбия к Никону в разногласии по вопросам церковным. Так одно из них разсказано Павлом Алеппским и относится к весне 1656 года по поводу водоосвящения в день Крещения Господня. Об этом разсказывает Павел Алеппский (II, 315) в связи с обратным возвращением своим в Москву в апреле 1656 г. по требованию Царя, с дороги: ему передали о споре Царя с Патриархом в Церкви в Великую Пятницу. Спор шел о совершенном 5 января Никоном водоосвящении, совершенном только однажды накануне праздника. Это было сделано Никоном вопреки совету Антиохийского Патриарха Макария, несмотря на то, что, как показывает Павел Алеппский, Никон постоянно просил Патриарха Макария следить за его богослужением и говорить, что найдет неправильным, чтобы иметь возможность исправить свои обычаи, и обычно он слушал указания, но не на этот раз. Когда Царь узнал, что это было сделано не по совету Патриарха Макария, а Никоном самостоятельно, то он вступил с ним в спор и будто «ругал его», называя «блядин мужик». Патриарх Никон ему сказал: «я твой духовный Отец, зачем же ты поносишь меня.» Впрочем, история с ругательством внесена Павлом Алеппским в 1667 году, т. е. через 10 лет (П. II, 316, 488), равно и заметки о надменности и гордости и о суровом поведении Никона были им вписаны под влиянием боярских разсказов во время второго путешествия в Россию 1666 г., будучи вставлены в прежний разсказ. Сами ругательства надо отнести, говорит Пальмер, к другому поводу, именно – спору из-за назначения Епископа в Киев 1657 г. (Пальм. 11, 478 Прим.). А Царь сказал ему: «ты не духовный отец мой, но духовный отец мой Антиохийский Патриарх, и я верну его обратно». Действительно Царь вернул Антиохийского Патриарха; но потом спустя некоторое время, в конце мая позволил ему уехать. Причины возвращения указаны Павлом Алеппским (II, 322) – обсудить вопрос о крещении поляков, дать свидетельство о Молдавском Митрополите, приехавшем по поручению Молдавского воеводы Стефана просить о принятии в подданство Молдавии, и присутствовать на осуждении новой ереси.

Этот конфликт был более серьезного свойства, именно по поводу назначения в Киев Митрополита; Киев в 1657 г. принадлежал в церковном отношении Константинопольскому Патриархату, еще не был присоединен по мирному договору (это случилось лишь в 1667 г.), а был только занят в порядке военной оккупации. Там умер Митрополит Сильвестр Коссов, и Царь хотел чтобы Никон туда поставил Митрополита, а Никон решительно отказывался, считая неканоническим ставить Митрополита в чужом патриархате, да еще без ведома Константинопольского Патриарха. Царь, однако вместе с политическим присоединением задумал совершить и церковное присоединение и, опираясь на свою фактическую власть, и совершить это присоединение, как если бы Никон действительно, и не только по титулу был Патриархом Малой России; но Никон отказывается, и вот в связи с этим его отказом, предполагает Пальмер, и начинает его Царь ругать неподобными словами и «мужиком блядиным» (II Прим. 4, 87). Царь много раз просил об этом Никона, но Никон ставит условием на это согласие Константинопольского Патриарха. Сам Никон об этом пишет (1, 158) «Митрополит Питирим захватил Константинопольскую Церковь и лицемерно поставил епископа в Киеве при жизни тамошнего Митрополита: дело, которое мы сами, из уважения к Божественным канонам, не решались делать, когда сам Царь многократно настаивал на этом перед нами и устно и письменно». Также об этом он упоминал и в грамоте Патриарху Дионисию Константинопольскому (III, 384, 399). Дело же о поставлении Никоном Митрополита в Киеве было в значительной степени подготовлено. После смерти Сильвестра, Бутурлин послал к епископу Черниговскому Лазарю Барановичу и архимандриту Печерскому Иннокентию Гизелю в Чигирин, прося угодить Царю не выбирать Митрополита без царского указа и благословения Московского Патриарха. Лазарь решил советываться с Архимандритами и игумнами, и 7 августа 1657 г. ответил, что Киевское духовенство готово быть под Патриархом Никоном: он пошлет кого-нибудь к Царю после похорон гетмана. Бутурлин думал, что все эти переговоры идут с благословения Никона, но в действительности Никон не соглашался, а Царь его ругал. На это разногласие есть намек и в письме Никона к Лигариду в июле 1662 г., когда еще Никон думал встретить в Лигариде безпристрастное суждение об его деле и когда он еще не знал его прошлого. Там сказано (III, 52): «И тако быхом на патриаршеском столе на Москве шесть лет в совете с благочестивейшим Царем аще и не всецело; яже суть по Божественным уставом прияла святая великая Церковь власть о суде церковном, по правилам святых апостол и святых седми Вселенских соборов святых отец и прочих, и благочестивых Царей, а еже царская власть восхити суд на нас самих и на сыны наша, преосвященные митрополиты, архиепископы и епископы и на монастыри, и на архимандриты, игумны, иеромонахи и монахи и на весь притч церковный, о нем же паче всякого свидетельства яже на Москве сам зришь каково мучительство, и бедность, и грабление настоит Церкви».

Стремление Царя посвятить Епископа на Киевскую митрополию было внушено дядей Царя, боярином Симеоном Лукьяновичем Стрешневым, который с дьяком Дементием Башмаковым заведывал Литовским Приказом, 1657–1662 г. Когда Никон, ссылаясь на каноны, отказывался, то это вызывало гнев и неподобные слова. Это было, пишет Пальмер, отдаленная прелюдия к тому конечному разрыву, который последовал в следующем году, и она связана с тем самым Симеоном Лукьяновичем Стрешневым, который явится лидером Никоновских врагов в боярском синклите, начиная с весны 1662 г. когда он ввел к Царю Паисия Лигарида» (IV, 314).

У Никона была неприкосновенная святая святых: в церковных делах, по существу принадлежащих Церкви, он решающее слово отводил власти церковной, а не государственной, и в этом был неумолим. Совокупность указанных нами причин привела либеральствующее боярство к ненависти к Никону, преимущественно бояр, стоящих у кормила правления; это боярство и повело отчаянную неумолимую борьбу против Никона, продолжавшуюся вплоть до его кончины. Оно искало себе союзников. Этим союзником ему была партия старообрядческая, а потом, после ухода Никона в Воскресенский монастырь присоединилась высшая церковная иерархия и с 1662 г. Паисий Лигарид, взявший в свои руки все руководство борьбы против Никона.

Чтобы посеять в Царе недоверие к Никону, бояре оклеветали все его действия. Одни говорили, что Никон злоупотребляет дружбой Царя, советует ему войны, чтобы с удалением Царя из Москвы самому властвовать над всем (Вивл. IV № 11). Другие говорили, что Никон хочет сделаться равным государю, и даже, что он хочет сделаться Царем (Никон в 26 вопросе сам говорит об этой клевете). Благовидным основанием для таких обвинений послужил данный Царем Никону титул великого государя.

«Различие господина и государя, замечает Пальмер (IV, 151 пр.), дело обычая. Auqšnth или master, effendi не только титул известного ранга, но употребляется и в общем разговоре, подобно английскому слову Sir, Sire и французскому Monsieur, Monseigneur; despÒthj, по болгарски и по русски господарь и государь, будучи титулом царствующих князей, дается также и греками даже в напечатанной литургии их епископам».

Они использовали одну неосторожность Никона, выразившуюся в отписке от имени Церкви одной казенной вотчины Иверскому монастырю, и стали доносить Царю, что Никон похищает себе государственное имущество, самовольно приписывает своим монастырям вотчины государственных крестьян (27 воп.). Говорили, что Никон не хочет давать Царю помощи на войну от монастырских вотчин, значит де Никон не почитает Царя. Говорили, что он подкуплен иезуитом Аллегретти, чтобы отвлечь внимание Царя от Польши к Швеции (По Бергу). Царя раздражали такие наветы, постепенно отчуждали его от Никона, причем бояре всячески препятствовали им свидеться и уничтожить с самого начала недомоловки и недоверие. К этому времени относится и начало третирования Никона со стороны бояр: «Симеон Лукьянович Стрешнев, пишет Никон Константинопольскому Патриарху, научил некоего пса себе подобного сидети якоже при Вознесении Господь наш воздвиг руце и благословлял Свои ученики, так и того пса изучил обеими передними ногами ругатися благословение Божие и назвал того пса Никоном Патриархом. Монастырский Приказ забрал силу, пользуясь расхождением Никона с Царем. Никон жаловался на несправедливое вмешательство Царя в дела церковные, но Царь не внимал. Монастырский Приказ стал оспаривать распоряжения Патриарха, и даже отобрал у него некоторыя вотчины (Церк. Ист. Митрополита Платона 2 ч. 237 стр.).

Со времени ухода Никона продолжается систематическая борьба против него, направленная к недопущению его сближения с Царем, а затем к его окончательному низвержению с престола, борьба, которая продолжалась и после ссылки Никона в декабре 1666 года в Ферапонтов монастырь в смысле недопущения возможности его возстановления и привела Никона, с возстановлением влияния Милославских после смерти Алексея Михайловича, в 1676 году к более тяжкому заключению в Кирилло-Белозерский монастырь. В Москве с самого начала не удовольствовались тем, что Никон ушел в Воскресенский монастырь, где он занялся постройкой храма и несением монашеского подвига, и сделали все, чтобы затруднить Никону возвращение и отравить ему существование. Уже в 1658 г. духовным лицам было запрещено ездить к Никону, а по дороге к монастырю были поставлены заставы (Гюб. I, гл. 2), хотя сделано это негласно. За Никоном следили, выведывали через посланных к нему, с кем он общается из находящихся в Москве, и от кого узнает о происходящем там. Всякое сочувствие к Никону строго преследовалось, хотя Царь это и скрывал от Никона (выпытывая одновременно через думного дьяка Дементия Башмакова, посылавшегося к Никону в мае 1659 г., выведывать, кто общается с Никоном.) Соловьев об этом ничего не пишет, и это устанавливается Гюббенетом. После отъезда Никона из Москвы в его помещении, где он жил, был произведен обыск с целью изъять письма Царя и грамоты, где он титуловал Никона «Великим Государем». Однако, две сохранившияся грамоты Царя с пожалованиями Крестному монастырю от 30 июля 1657 г. и 27 марта 1658 г. титулуют Патриарха Никона многократно «великим Государем». Оне напечатаны в 94 томе Сборника Императорского Русского Исторического Общества. Посетившие Никона за июль 1659 года певчие дьяки сами повинились в нарушении запрета и были допрашиваемы. Летом же 1659 г., когда Никон приехал в Москву в виду выяснения ответов, куда уезжать, так как несчастия войны привели татар под Москву; ему в Москве было предложено ехать в Калязинский монастырь, но Никон увидел в этом замаскированное желание его сослать (пишет он в 17 вопросе,) и не поехал туда (об ссылке пишет сам Никон), а его выражение, что уж лучше ему в Москве поместиться в Зачатиевском, где была тюрьма, показывает, что он тут же дал понять, что ему смысл предложения ясен. Никон не мог свободно переписываться, ибо за этим также следили, и это обстоятельство подчеркивается Гюббенетом, как причина того, что многие сторонники Никона, наличность которых совершенно несомненна, скрыты от нас. Когда с разрешения Царя Никон отправился в свои монастыри Иверский и Крестный в сентябре 1659 года и пробыл там до декабря 1660 года, то в январе 1660 г. Царь созвал собор, который и заседал в феврале, стремясь заочно расправиться с Никоном, в нарушение правил, не допускающих судить архиерея заочно, а также судить Патриарха без других Патриархов. Мы видели искусственную подтасовку свидетельских показаний, на основании которых, хотя и не решили считать Никона осужденным, однако лживо установили факт отречения его от патриаршества и ухода без благословной вины, что на суде 1666 г. считалось уже окончательно установленным и не требующим исследования. В это же время возникло темное дело об отравлении Никона через явившегося к нему дьякона Феодосия, служившего перед тем у заклятого врага Никона Митрополита Питирима. Сам Никон писал об этом 28. VI 1660 г. Зюзину: «А ныне мне о себе иного кроме болезней и скорбей писать нечего; едва жив в болезнях, Крутицкий Митрополит да Чудовский архимандрит прислали дьякона Феодосия, который жил у Крутицкого Митрополита, со многими чаровствовами, чтобы меня отравить, и он было отравил, да Господь помиловал, едва безуем каменем и индриговым песком отпился, лежал не мало без памяти, едва не умер и ныне весьма животом страдаю, и впредь не знаю, – что будет и долго ли проживу». Осталось неисследованным это дело, но впоследствии на суде Никон отводил, хотя и безрезультатно, участие Митрополита Питирима и Павла епископа Крутицкого, бывшего архимандрита Чудовского (в 1666) за попытку его отравить. Но когда Царь предложил Никону казнить дьякона Феодосия или сослать по выбору Никона, то Никон отказался его преследовать, сказав: «воля в том великого государя; я чист от этого дьякона и злого его коварства, которое он на меня умыслил, трутизною смертью предать научением злых человек, но как меня сохранила десница Всевышнего, то я дьякону не истец, ибо зло на меня умыслили Крутицкий Митрополит да Чудовский архимандрит, а с дьяконом, что великий Государь ни укажет – его государева воля». По возвращении из путешествия в Воскресенский монастырь на Никона обрушиваются враги, в лице Ивана Сытина и стольника Романа Боборыкина, соседей Никона по земельным владениям Воскресенского монастыря. Поселив раздор между Никоном и Царем и покончив с титулом Великого Государя, затенившего боярство, бояре продолжали раздражаться особенно на две вещи: на оппозицию Никона Уложению и суду Монастырского приказа над духовенством и его имениями и крестьянами, и во вторых, на царское разрешение на основание Никоном трех монастырей и на снабжение их крупной земельной собственностью, частью через собственную покупку Никоном, вопреки духу Уложения. (В подражание расположению Иверского монастыря на Афоне Никон устроил на Валдайском озере Иверский монастырь в честь Пресвятой Богородицы в 1653–1657 г.; Крестный монастырь устроен в 1656–1661 г. в память спасения Никона от бури, когда он был еще простым монахом, и Воскресенский монастырь, воспроизводящий Иерусалим, начатый в 1657 г. с Церковью Воскресения Христова, точно воспроизводящей Иерусалимский храм, конченный уже при Царе Феодоре.)

Когда не удалась попытка сделать Никона пленником, а потом отравить его, и, когда Царь не согласился разсматривать Никона, как уголовного преступника, или низвергнуть его через утверждение Собора 1660 г., несмотря на признание этим собором кафедры вакантной, для Никона все же оставалась некоторая независимость во владении тремя монастырями с их духовенством, имениями и крестьянами, и здесь Никон продолжал отвергать Уложение и не признавать юрисдикцию монастырского и других царских приказов. Сами бояре считали недостаточным просто избрать Патриарха на место, признанное вакантным, считая, что, пока Никон способен действовать епископски, будет опасность от двупатриаршества, при котором оба Патриарха могут вступиться за права Церкви, да не исключалась возможность при характере Царя, что Никон возстановит свое влияние. В руках бояр были приказы, и они не оставили Никона в покое а повели нападение на собственность и иммунитетные права монастырей, вынуждая, если не самого Никона, то его духовенство, монахов и крестьян признавать их юрисдикцию, установленную Уложением. Собственники земель, граничащих с Никоновскими монастырями, были удобным средством для производства вторжений в Никоновские владения через их приказчиков и крестьян, а при сопротивлении можно было создавать в приказах следствия, на которых их собственные крестьяне будут как бы в положении обиженных от властей и крестьян Никоновских, или даже от самого Патриарха. Бояре через это достигли запутывания Никона в дела с приказами, а через них и с самим Царем, а через это приводили и Царя и Патриарха к еще большему их отчуждению друг от друга. Ставя Никона под юрисдикцию приказа, они вызывали его на отмалчивание в виду признания им своей неподчиненности, а, вследствие его молчания, могли приводить дело в исполнение сами и, когда бы Никон жаловался Царю, они могли бы объяснить, что он сам виноват, отклоняя юрисдикцию приказа, и указывать, что он возстает против общего государственного законоуложения и в сущности игнорирует не только приказы Царя, но и его самого. Дело запутывалось еще более от того, что Патриарх с своей собственностью, духовенством, монахами и крестьянами изъят из действий Уложения, и все эти лица должны были судиться в его приказах. Когда Никон на это сошлется, то они возразят, что Никон больше не Патриарх; кроме того, независимо от исключительных прав Патриарха, не было необычно, чтобы Царь из особой милости к жалующимся взял бы на свое разсмотрение какое-либо дело по своему усмотрению или сначала или уже в процессе его разсмотрения в приказах. При жалобах Никона Царь мог посылать своих комиссаров для урегулирования дела или для вынуждения компромиссного соглашения сторон, но в общем Царь, действующий через приказы, превалировал над царем, действующим лично (IV, 388). И даже, когда Никон в каком-либо частном пункте выигрывал, он терял лично для себя перед Царем больше, чем выигрывал для своих монастырей, не только через свои возражения и порицания, которыя раздражали Царя, но и через постоянную докуку, причиняемую этими постоянными аппелляциями к его личному авторитету против его публичного авторитета, приводившия его так или иначе к столкновению с боярами и людьми его приказов, влиянию которых он отдавался. Стремление же приписать ему какое-либо уголовное преступление имело своим стимулом создать невозможность Никону вернуться к Царю, т. е. это был тот же стимул, который впоследствии на суде побуждал их добиваться низвержения из сана; потому и не были в 1665 г. приняты условия Никона об уходе с кафедры, ибо он уходил бы неопороченным и мог бы вернуться.

Конечно Никон возстанавливал против себя своей безкомпромисностью, прямолинейностью и суровостью. Он это сам понимал и 12 дек. 1666 г. после низложения говорил, по словам Шушерина (стр. 128), садясь в сани: «О, Никоне, все сие тебе бысть сего ради, не говори правды, не теряй дружбу, аще бы еси уготовал трапезы драгоценные, и с ними свечерял, не бы ти сключишася: и тако сяде и пойде паки во двор». Заглянем несколько в те сравнительно мелкие досаждения Никону от бояр, когда они еще не могли его погубить.

Трудно себе представить, как изощренно непрерывно травили Никона в Воскресенском монастыре, начиная с 1660 г., отравляя его обыденное существование разными наветами, по которым производилось следствие. Сытин клеветал на Никона в декабре 1660 г. в увозе его скошенного сена, а когда клевета, несмотря на недоказанность её в следствии, оказалась безнаказанной, то представил через два года обвинение в укрывательстве его беглых крестьян Никоном, в убийстве его крестьянина крестьянами Никона; в угрозе этим убийством чуть ли не от самого Никона; а потом захватил рыбные ловли Воскресенского монастыря, и все безнаказанно. По этому делу было у Никона следствие 26 февраля 1663 г. окольничего Осипа Сукина и дьяка Брехова, которое сводилось к придиркам относительно показаний Никона и упрекам, причины которых Никон так объяснял лично Сукину: «неправды великие ко мне во всем: выискивают, научают и подкупают многих людей, чтобы на меня говорили и писали велия неправды; меня поносят и безчестят всячески и ко псу применяют, а великий государь меня от тех людей оборонить не велит. А клеветники – те, которые приносят на меня великому государю ложные жалобы, это – Иван Сытин и Роман Боборыкин». Боборыкин доносил о том, что Никон подговаривает его убить, завладел землей монастыря, сенными покосами. Никон жаловался Царю. Царь велел по писцовым книгам отдать землю в Левкиин монастырь, но этого не исполнили, и Боборыкин продолжал владеть землей. Власти монастыря подали Царю челобитную о разследовании дела по писцовым книгам, но на это решения не последовало. Когда пришло время жатвы и покосов, то Никон велел своим монастырским крестьянам скосить сено и сжать рожь. На это жаловался Боборыкин, и когда к Никону явилось следствие в лице думного дворянина Баклановского и дьяка Брехова об этом по жалобе Боборыкина, то Никон, не желая вести спора, отдал всю наличность монастыря, бывшую в данный момент и составлявшую цену в 10 раз высшую против сжатых 67 четвертей ржи. Это было в марте 1663 г. Но еще ранее того, в 1661 г. Никон писал Царю о Боборыкине, которого называл «сосудом злоначального змия, который его преследует и не дает ему покоя, смущает Царя ложными на него жалобами». Дело было в том, что Никон, еще будучи на престоле, купил у Боборыкина его вотчину село Воскресенское для строения монастыря, а хлеб в поле Боборыкин пожертвовал монастырю на строения, также сельцо Бобырево, с покосами и землями, но, когда Никон потерял свое значение, Боборыкин затеял спор о пожертвованных землях и завладел ими. Так как ответа на жалобу монастырских властей не было, то Никон велел сжать свою рожь и скосить сено. Никон не мог уступать Боборыкину в его неправых требованиях о земле, ибо тогда явились бы и другия лица с подобными требованиями, и монастырь был бы разорен. Это то и нужно было врагам Никона отнять у него средства на постройку Воскресенского монастыря. Несколько раз безпокоили Никона этим делом: в декабре 1661 г. приезжал для следствия над Воскресенскими властями Верделевский, который описывал сено; в марте 1663 г. приезжал думный дворянин Баклановский и дьяк Брехов, чтобы учинилась сделка между Боборыкиным и Никоном, в результате которой Никон отдал всю наличность; наконец 25 июля 1663 г. эти же лица приехали отводить Боборыкину оспариваемую им неправильно землю. Боборыкину это удалось, но не удалось только оклеветать Никона в наездах его крестьян с целью смертного убийства его самого; однако клевета его осталась безнаказанной. 25 и 26 июня Никон служил молебен с заклинанием на обидящих; Боборыкин оклеветал Никона в том, что его заклинания относились не к нему – Боборыкину, а к самому Царю. Он исказил и перетолковал слышанное на молитве, будто Никон износил проклятие на Царя и читал на молебне соответствующие псалмы, а под крестом лежала жалованная грамота от Царя. В действительности дело было не так; Никон пишет, что «за великого государя и его семью он Бога молил в ектениях, клятву же износил на обидящего Романа Боборыкина, а жалованная грамота была принесена в церковь, ибо в ней по государеву указу в Поместном Приказе записаны все земли Воскресенского монастыря и Романова вотчина.»

Царь поверил и этой клевете и созвал высшие духовные чины и бояр, которые и поручили произвести следствие боярину кн. Никите Ивановичу Одоевскому, окольничему Родиону Стрешневу, дьяку Алмазу Иванову, а из духовных Лигариду, Астраханскому архиерею Иосифу и архимандриту Богоявленского монастыря Феодосию. Когда, несмотря на недоказанность обвинений, Одоевский, согласно инструкции из Москвы, объявил 23 июля Никону арест с постановлением ходить только в келью и церковь, то Никон сказал: «Никаких непристойных слов про великого государя я не говорил и клятвы не износил, и, хотя бы в мысли моей было износить клятву на великого государя – пусть будет та клятва на мне сугубо и трегубо. По государеву указу хотя бы в темницу я готов, только ты послушай, что говорит 3 пр. Константинопольского Собора: «Аще который мирской человек епископа в темницу ввержет, или биет без вины, да будет проклят». А про Собор, который поручил Паисию говорить Никону об его неправой клятве, Никон сказал: это иудейское сонмище беснуется и против Божественных правил запрещает, – мне того слушать непристойно; а чтобы умереть в монастыре, и никуда не ходить – на этой великого государя милости челом бью. В монастыре жить готов и никуда не пойду». Это следствие Одоевского, продолжавшееся 5 дней (18–23 июля), сопровождалось уже физическим воздействием. Во время литургии 19 июля стрельцы хватали в Церкви монахов, после обедни забрали патриарших детей боярских по тюрьмам, к патриаршей келье приставили стрельцов. 22 июля 1663 г. Никон хотел идти по обычаю на работу, когда ему доложили, что печь с кирпичами готова, но к нему были присланы архиепископ Феодосий и дьяк сказать, чтобы он из кельи не выходил. Еще в декабре 1661 г. Никон писал Царю: «Я много от твоих синклитчиков поруган», но еще все худшее было впереди.

Независимо от всего этого, с приездом Лигарида был задуман Собор, чтобы решить вопрос о Никоне и о замещении патриаршего престола, с участием Восточных Патриархов, как советовал сделать Лигарид, чтобы дело могло быть решено окончательно. Вопрос о созыве Собора был решен Царем 21 декабря 1662 г. Было указано созывать Собор на май или июнь 1663 и подготавливать материал к Собору по обвинениям на Никона.

Особая коммиссия должна была собирать эти «вины» к Собору в поисках вин характера материального; должны были немедленно Салтыков, Думный дьяк Алмаз Иванов и дьяк Голосов собирать «заручные расписки и сказки 1) у сборных ключарей – что Патриарх Никон, будучи на патриаршестве, из соборной Церкви взял образов и всякой церковной утвари с распиской и без расписки. 2) у патриарших приказных людей при отъезде из Москвы по оставлении патриаршего престола денег, золотых и ефимок всякой домовой казны, хлеба, лошадей и прочего и что при нем домовых патриарших вотчин кому променено и у кого в то место выменено или взято у кого в цену или без цены, в которых городах и в каких годах и те вымененные, купленные и взятыя вотчины все ли ныне в домовых патриарших вотчинах или куда отданы; 3) книжного печатного двора у справщиков отобрать сведения, сколько при Патриархе Никоне было выходов каких печатных книг и выход с выходом сходен ли; статьи печатные и писанные книги и с греческих присыльных книг переводы, с которых те книги печатаны, все ли на печатном дворе и, если которых нет – то где оне. 4) У старца Арсения Суханова – какие он в Палестине купил книги, и что за них денег заплачено, и кому те книги отданы. 5) Послать государевы грамоты во все монастыри и архимандритам, игумнам и смотрителям за братьей, чтобы они прислали сказки и расписки с своими руками – сколько Патриарх Никон из монастырей брал для себя каких церковных потреб или монастырской какой казны, хлеба, лошадей и другого чего, и монастырских вотчин на мену и в цену и без цены и в которых городах и годах.»

Были представлены и жалобы Сытина и Боборыкина; Крутицкий Митрополит принес жалобу на анафему Никона, произнесенную будто бы за то, что он свидетельствовал на Соборе 1660 г. об отречении Никона от престола (отлучение было, как мы видели, за самовольное восхищение власти и другия известные нам дела). Жаловались Новгородские дворяне и дети боярские на обиды от крестьян Иверского монастыря; помещики соседи жаловались на тягость, что с вотчин Иверского монастыря да точных людей не берут, а Никон хлопотал об освобождении от этой повинности этих крестьян, ибо уже было поставлено с начала 500, а потом 300 человек. В это время отовсюду, от всех монастырей и церквей хотели собрать вины и обличения против Никона и принималось все, что кто бы ни представил против него.

Однако, замечает Ундольский («Мнение Никона об Уложении» Русск. Арх. 1886 стр. 13): «Несмотря на запросы о притязаниях Никона, уже удаленного от дел, ничего не сыскано в его обвинение».

Этот указ о собирании вин вручен 23 декабря 1662 г. боярину Салтыкову, и в тот же день приказано заготовить царские грамоты к Патриархам на предмет их приглашения, а грамоты должен был вести иеродиакон Мелетий – друг Лигарида.

Лигарид занимался постановкой всего дела обвинения и имел в виду придать борьбе против Никона идейный характер, – защиты царской власти от покушения на нее со стороны Патриарха. Для бояр это было настоящим приобретением: – и Лигарид стал их кумиром с тех пор, как еще в августе 1662 года стали расходиться по боярским рукам его вопросы якобы от имени Стрешнева, заданные ему, и его ответы Никон впоследствии писал, что «Царь и бояре слушают Лигарида, как пророка Божия». Никон писал Константинопольскому Патриарху: «Я писал царскому величеству что недопустимо принимать таких лиц без удостоверений, согласно Божественному праву, говорящему «входящий в овчий двор не через дверь, есть вор и разбойникъ…» Но на это не было обращено внимание, и Царь следовал ему во всем; все, что бы тот ни сказал, он принимал это, как из уст Божиих; он слушает его, как пророка Божиего, о котором знающие его говорят, что он раскольникъ… Посвящен в дьяконы и священники папским авторитетомъ… Здесь ничего не делает подобающего епископам, ест мясо и пьет перед литургией и совершает содомию. Но всех лиц, так свидетельствующих о Паисии, Царь сослал в разные места» (III, 391–392). В этих вопросах-ответах Никон обвинялся в неканонических деяниях: принятии второй хиротонии, запрещении причащать преступников, присужденных к казни. Лигарид признавал наличность состоявшегося отречения Никона, заявлял, что архиереи не имеют греха за попущение Никону, если только не были спрошены; что надо созвать теперь Собор, и что это может сделать и Царь без Патриарха. Собор 1660 г. вполне де действителен; архиереи могут судить своего Патриарха. Лигарид считает Никона гордым за то, что он будто не почитает архиереев братьями, обвиняет в принятии титула великого государя, за выдумывание III Иерусалима, помимо существующего на небе и на земле. Лигарид обвинял Никона в вожделении чужих епископских угодий, именно епископа Коломенского, в том, что он строил обозы и города, что подобает только царям и вельможам. Лигарид обвиняет Никона в том, что он не объяснил тайны своего ухода и совершил его без совета с архиереями и без доклада Царю. Лигарид защищает местоблюстительство патриаршего престола по указу Царя, заявляя, что первое дело Царя пещись о Церкви, и архиереи и бояре грешат тем, что не побуждают Царя учинить окончательное решение о замещении патриаршего престола. Проклятия Никона, по Лигариду, недействительны, ибо они не по достоинству. Все церковные права Никона, по Лигариду, имеют источник в Царе: он их поручил Никону; но тот возгордился подобно Нарциссу, и их лучше у него отобрать в виду дурного их употребления Никоном по неблагодарности. Самое учреждение Монастырского Приказа Лигарид находит правильным, ибо в воле де Царя лежало улучшить порядок; ставить архимандритов и другия власти – привилегия Царя. Называть Царя обидчиком, значит позорить Царя, а за это лицо духовного сана подлежит низвержению. Лигарид обвиняет Никона даже за то, что он сам не явился на Собор, созванный в его отсутствие. Архиереи не нарушали де своего обета в послушании Патриарху, ибо он убежал, отметаясь от всех. Лигарид не одобряет отлучения Никоном Стрешнева за научение пса благословлять, ибо отлучение полагается только за смертный грех. Согласно этим ответам Никон подлежал низвержению и отлучению не только, как устроитель новых порядков в церковных делах, но и как разрушитель мира царства и противник царской власти (Ответы эти составлены до 15 августа 1662 г.)

Вот, краткий обзор вопросов и ответов, поднятых Лигаридом. Совершенно очевидно, что он хотел создать боярству опору для суждения по всем вопросам злобы в отношении Никона и выставить его виновным во всем, а бояр и Царя представить виновными разве только в том, что они терпят такого гордого омирщившегося человека в патриархах и не спешат судить его и заменить другим. Так обстояло дело относительно обвинения Никона. Мы видим, что Лигарид значительно раздвинул рамки обвинения перед церковным судом, ранее не шедшим дальше обвинения Никона в оставлении кафедры, как показывает дело на Соборе 1660 года.

Но оставалось теперь составить правила, по которым обвинять Никона. Каноны могут не предусматривать многого и не определять точно, поэтому надо их конкретизировать в применении к данному случаю или вернее комплексу определившихся в деле отношений. Лигарид придумывает такую комбинацию: чтобы не вышло неясностей, он рекомендует Царю, чтобы Патриархам был заранее предложен ряд вопросов применительно к нуждам случая, и притом сделано это на языке, им понятном, и лицом знающим греческий язык. Когда на это он получил согласие, то все поручение и было возложено на его друга диакона Мелетия грека, который должен был ехать в Константинополь для выработки ответов. Через это одно все дело по составлению правил попадало в руки Лигарида. Что касается тех конкретных случаев, в которым надо было принять правила, то они также определялись Лигаридом и Мелетием, при чем имя Никона не упоминалось, так что и Патриархи, дававшие отвлеченные ответы на вопросы отвлеченные, могли 6ы не чувствовать за собой ответственности за применение правил к определенному лицу. Впоследствии Лигарид выступил и переводчиком ответов с греческого языка на латинский, а с латинского на русский были другие переводчики, так что и Лигарид слагал впоследствии ответственность за намеренно ошибочно сделанный им перевод самого ответственного места, касавшегося сферы компетенции Царя. Павел, Митрополит Крутицкий, и Иларион архиепископ Рязанский, уже после осуждения Никона отказались подписаться под патриаршими ответами в январе 1667 года, ссылаясь на то, что в переводе опущено одно слово «политические», изменившее весь смысл положения, именно, что «Царь есть верховный начальник во всех политических делах». Сам Лигарид в своей истории разсказал, как он был введен боярином Стрешневым великим постом 1663 года к Царю и давал консультацию Царю и боярам, как он советывал отправить тайно вопросы Патриархам, им самим составленные по-гречески, вместе с милостыней, как он 7 июля 1663 г. писал Царю совет поспешить с решением и как осенью того же года были составлены вопросы и посланы с другом Лигарида Мелетием.

Однако, еще прежде, чем были составлены 25 вопросов Лигарида Вселенским Патриархам, и прежде чем было решено послать их, до июля 1663 г., когда Царь поручил Лигариду составить эти вопросы, бояре хотели использовать вражду старообрядцев к Никону и побудили их лидеров составить обвинения и представить петицию против Никона. Это было в первые 5 месяцев 1663 г.; петиция поражает странностью сочетания сотрудничества Лигарида со старообрядцами, для которых первый выступает таким же глашатаем, как и для бояр. Она анонимна, но говорит как бы от лица всех русских епископов, и написана повидимому одним из них, сочувствующим старообрядчеству, Александром Вятским, но подчинившимся Церкви в 1666 г. на Соборе (по предположению Пальмера: IV, 459). Исходный мотив её тот, что Лигарид уже показал в своих вопросах-ответах, что Епископы грешат тем, что не побуждали Царя положить конец затруднениям созывом Собора, который окончательно бы низложил Никона и избрал нового Патриарха. Петиция исходит из того, что Никон не только отрекся от престола, но отрекся с клятвой, не окончив литургии, в Церкви, и потому не может называть себя Патриархом; он простой монах и не может давать благословения действующему епископу и совершать епископские акты. Он унижает Царя, вопреки 84 апостольского правила, обвиняя в захвате церковных дел Боярин Хитрово правильно сделал, что побил представителя Патриарха, а Царь прав, что воздержался от посещения службы, чтобы смирить Никона. Сказав о Никоновском отвержении Собора 1660 г., о якобы самопревозношении Никона, благодаря архиерейской присяге о послушании Патриарху, петиция заявляет, что забота Царя о Церкви совершенно канонична, и продолжения вдовства её нельзя допускать, во избежание нареканий от приезжих епископов. Она просит держать Никона под стражей и изъять его из среды епископов. Он не в праве упрекать Царя во вмешательстве в церковные дела, ибо он уже не епископ. Он придумал название монастыря Новый Иерусалим в противоположность старому; его правильно де называет Лигарид Neicopolis т. е. городом распри, вражды, что там должны быть скверные женщины, которых могут считать матерью Антихриста. Петиция говорит о недостоинстве жизни Никона в духе раскольничьих сказаний, опровергнутых профессором Субботиным. Питирим стал местоблюстителем во воле Царя и епископов. Он посвятил Мефодия не без приказа Царя, поэтому не подлежит проклятию. Петиция умоляет Царя озаботиться об избрании другого Патриарха. Какая нужда для этого в Соборе? Великий князь Василий Васильевич своей одной властью низложил Исидора и арестовал его в Чудовом монастыре, и шесть русских епископов с архимандритами и игуменами низложили Зосиму и поставили Симона игумена Троицкого, без канонического числа 12, которых трудно собрать в России. Петиция порицает исправление богослужебных книг при Никоне и упрекает его за ссылки на Паисия Патриарха Константинопольского, как будто наши пять патриархов предшественников и Цари ошибались. Так петиция обвиняла Никона, избегая указывать отдельные нововведения, глухо, в общих выражениях, обвиняя Никона в обрядовых нововведениях, в недолжном почитании Константинопольского Патриарха и в неуважении к русским святым и пастырям. Вопросы, посланные Патриархам, содержат подобные же обвинения на Никона, как если бы он сделал нововведения не только в отношениях духовной и светской власти, но и в обрядовых обычаях. «Ясно, пишет Пальмер (IV, 460), что Паисий в союзе с кем-либо из бояр, вероятно с Симеоном Стрешневым, внушил содержание этой петиции одному из русских епископов, сочувствовавших старообрядцам, но не полному раскольнику, который так ее составил, что, представляя дух старообрядцев, он мог бы выставить и Лигаридовские аргументы без явного противоречия и представить ее не только от имени одного, но всех русских епископов; но в то же время, ведь, ни один из лидеров старообрядцев не выставил бы такого довода, что оставление кафедры вакантной не только неканонично, но и вызывает критику иностранцев, т. е. греческих епископов и монахов, приезжающих за милостыней в Москву».

Этот союз бояр со старообрядцами довольно неестествен, ибо цели их были совершенно различны: бояре принимали церковную реформу Никона и только его самого хотели поставить в положение, исключающее возможность ему сделаться советником государя, а старообрядцы боролись не только против Никона, но и против церковной реформы, проведенной уже Никоном в 1656 г., которую им надо было искоренить. Сам Никон конечно был им одиозен, ибо не без его содействия пострадали главари старообрядства: Юрьевский протопоп Аввакум был сослан, хотя и без растрижения, за заступничество за Неронова, в Сибирь в 1653 г., где оставался до 1664 г.; протопоп Казанского Собора Неронов был сослан в Спасокаменный монастырь, за стремление подорвать авторитет Патриарха, Муромский протопоп Логгин лишен сана, протопоп Даниил Костромский растрижен и сослан в Астрахань (Каптерев, Патриарх Никон и Царь Алексей Михайлович I, 123). Вся реформа Никона противоречила их убеждениям, хотя, как доказано Каптеревым, Никон не был её инициатором, а только выполнителем намерения Царя Алексея Михайловича и духовника его Стефана Вонифатьева, почему он и охладел совершенно к реформе после смерти Стефана, умершего в иночестве 11 ноября 1656 г., и после прекращения дружбы с Царем. 4 января 1657 г. Никон разрешил Неронову служить по любым служебникам, «обои де хороши». Старообрядцы, хотя и ошибочно, считали инициаторами реформы Никона (а Стефана своим сторонником) и потому создавали о Никоне самое нелестное представление, в его деятельности видели только дурное и в его поступки вкладывали разные низкие мотивы и охотно присоединялись ко всякой борьбе против Никона. В свою очередь всякий враг Никона становился другом бояр, стремившихся поддержать настроение Царя против Никона. На греков одних они боялись положиться из-за их неустойчивости и искали врагов непримиримых и нашли их в старобрядцах. Аввакума вернули из ссылки, поселили в Кремле, на подворье Новодевичьего монастыря, и он развил свою пропаганду. Аввакум преследовал чисто религиозный интерес, а бояре только свой политический боясь, опять быть затененными Никоном: они, конечно, Аввакума не переубедили, но Аввакум создал себе много сторонников и в боярской среде и этим усилил настроение против Никона.

Судя по автобиографии Аввакума (Пальмер IV, 452–454) за Аввакумом шли боярыня Феодосия Прокофьевна Морозова, Евдокие Прокофьевна Урусова, её сестра, Анна Петровна Милославская, князь Иван Воротынский, приходивший к нему в тюрьму, кн. Иван Хованский. Сама царица Мария Ильинишна благоволила к нему и еще в 1653 г. настояла перед Царем на том, чтобы Аввакума не растригали, и последний сообщает о сценах у нея с Царем из-за него.

«Как стригли, писал Аввакум, в то время нестроение вверху бысть у Царя с царицей; она за нас стояла в то время, миленькая, и от казни отпросила меня».

Сам Царь принимал ласково Аввакума после ссылки в 1664 г. Аввакум так пишет о царской встрече: «здорово ли живешь, протопоп? Вот, еще Бог велел видеться.» – Аввакум: «Жив Господь, жива душа, Царь государь, а впредь, что изволит Бог». Он же, миленький, вздохнул, да и пошел куды надобно ему. И иное кое что было, да что много говорить.» А в другом месте: «Мимо двора моего ходя кланялся часто со мною низенько так, а сам говорит: благослови де меня и помолися о мне. И шапку в ину пору мурманку снимаючи с головы, уронил, едучи верхом. И из кареты бывало высунется ко мне» (Бороздин, Протопоп Аввакум, 119 стр.).

Враги Никона, обвинявшие его в том, что оставление им кафедры в течение долгого времени усиливало раскол, должны бы обвинять себя в его распространении, ибо сами бояре добились от Царя в 1661 г. возвращения Аввакума и других лидеров старообрядчества для увеличения обвинений против Никона. В Москве действительно их побуждали обвинять Никона перед Царем, как неправославного нововводителя, и просить об его наказании и об избрании более благочестивого Патриарха. Никон сам упоминает в «Раззорении»: «что может обнаружить большую злобу, как не то, в чем некоторые наши враги (лидеры раскола) признавались мне: «поистине, ты попался; видишь: не старыя времена! даже нас отыскивают жаловаться на тебя, и, если кто медлит жаловаться против тебя, а после великий государь услышит какое либо обвинение против этого же раскольника, тот может быть уверен в тяжелых для себя последствиях». Я сам теперь принужден едва встав с одра болезни идти сюда в Воскресенск по царскому приказу» (IV, 448).

Врагам Никона Аввакум представился драгоценным союзником, ибо, допуская его до публичной проповеди, они давали ему возможность агитировать против Никона в сфере церковной, и дело дворцовой интриги превратить в дело всенародное. Не так легко было поколебать авторитет Патриарха Никона: он – благотворитель, он – ходатай за обиженных, он и муж совета; чтобы обезсилить его, надо представить его еретиком. Над этим делом работал Аввакум, которому при возвращении из ссылки все бояре били челом и предлагали любое место в Москве и стать духовником Царя. Союз этот создал настроение против Никона в некоторых боярских семьях, но он не был прочен, так как Аввакум был непримирим и, если и заботился, чтобы валить Никона, то главной задачей имел уничтожение его реформ, на что не могло идти большинство бояр, державшихся авторитета Патриархов.

Все враги Никона, враждебные между собой, соединились, чтобы валить Никона, и объединителем их всех явился Паисий Лигарид; эластичность последнего в отношении убеждений, необходимость в его канонических познаниях для того, чтобы расправиться с Никоном, и тем избежать двупатриаршества, боязнь появления Никона вновь на патриаршем престоле советником Царя, создало для бояр нужду в Лигариде, которого держались, несмотря на то, что и от Никона, а потом и с востока получили подтвердительные сообщения, что он и не православный, и из православных митрополитов низвержен, и что он подвержен содомскому греху. Никон писал Царю в июле 1663 г., что Лигарид не имеет доказательств о посвящении и свидетельства от восточных Патриархов о том, что он действительно епископ, что таких лиц нельзя принимать по правилам, без удостоверения, согласно Божественных законов. «Невходящий через дверь в двор овчий, подобен вору и разбойнику», (IV, 496); «молящиеся с еретиком подвергаются отлучению» (45 Ап. пр.), и принимающий таковых, как клириков, сам низвергается по 33 и 37 Лаод. и 9 Карф. правилам. «И Царь подлежит такому же наказанию», писал Никон в «Раззорении» (1, 551, 552). Никон писал в «Раззорении» (1, 586), что Лигарид принадлежит католичеству, что он посвящен в диаконы и священники в Риме, и книга его «Коментарии на величание» свидетельствуют о том же; что он из Молдавии уехал в Польшу, где два года (1660–1662) служил в костеле; в Молдавии он настаивал, чтоб вдовым священникам разрешить второй брак, а молодым монахам и монахиням сочетаться браком и есть мясо, что Митрополит Молдавский об этом писал восточным Патриархам, и они его анафематствовали и низвергли его из сана, что в Москве он не соблюдает никаких монашеских правил. О неправославии Лигарида Никон объявил Лигариду самому лично, когда он приезжал в качестве уполномоченного от Собора для следствия о проклятии в Воскресенский монастырь в июле 1663 г. (1, 595). В декабре 1665 года Никон писал Константинопольскому Патриарху о Лигариде: «Он живет в Москве, ничего не совершает епископского, ест мясо и пьет без отношения ко времени; ест и пьет перед совершением литургии и совершает содомский грех. Написал де письмо об этом Царю с указанием свидетелей, но всех лиц, свидетельствовавших так о Паисии, Царь сослал в разные места» (III, 392).

Показания Никона подтвердились, когда Царь отправил, уже в 1666 г., тайно на восток русского клирика Савву в Константинополь узнать относительно подлинности грамоты, привезенной Мелетием и Стефаном греком, о назначении Патриархом Константинопольским Лигарида экзархом Константинопольского Патриарха и его Собора, чтобы быть его представителем в деле Никона и руководителем Собора и толкователем патриарших свитков. Константинопольский Патриарх сообщил, что это письмо подложное а Лигарид и не лоза Константинопольского престола. (IV, 503). Но письмо это вызвало со стороны Царя не удаление Лигарида, а хлопоты о возстановлении его в звании Митрополита, ибо слишком компрометирующим для Московского правительства было сообщничество и руководство Лигарида, который почитался одно время в Москве даже первым Митрополитом и председателем Собора русских архиереев и вдохновителем всего дела Никона.

Весной 1664 г., до получения патриарших свитков, Царь его назначил вместо Питирима местоблюстителем и председателем Собора и около 10 мая того же года с его благословения перевел Митрополита Питирима в Новгород и посвятил новых епископов, сделав Иону Митрополита Ростовского местоблюстителем, Павла архиерея Чудовского Митрополитом Сарским и Подонским т. е. Крутицким (22 авг.), Корнилия сделал архиереем Тобольским; Иоаким, один из Иверских Никоновских монахов, сделан в сентябре из келаря архимандритом Чудовского монастыря, а 23 октября Симон посвящен в архиепископы Вологодские. «Вся иерархия была реконструирована, замечает Пальмер, и её поставления опорочены благоговением и наложением рук Паисия Лигарида, так как эти поставления получили начало от него» (IV, 506).

Остается факт, несравненный в церковной истории, пишет он (IV, 499), что самодержец обширной империи, непосредственно сделавшись главой своей национальной Церкви, поставил себя и свою заново устроенную Церковь и иерархию, вместе со всем своим двором и царством со всей своей мирской гордостью и властью под благословение не только неизвестного беглеца из Рима, отлученного и греческой Церковью, человека способного написать (в «Истории») что, когда он был послан, в качестве царского коммиссара, для следствия над преследуемым Патриархом, то он прошептал на ухо Никону эпитет, которого заслуживал полностью он сам, человека, который посвятил Царю и боярам, как воспоминание об их победе и своих услугах, «Историю», содержащую такой разсказ (V, 674). Пальмер имеет в виду сообщение Лигаридом в «Истории» вовсе не существовавшего факта, будто Лигарид, будучи на следствии в июле 1663 г. в Воскресенском монастыре, назвал Никона Содомитом в конце своей речи, которую он держал в качестве главного представителя Царя и Собора. Официальным боярский доклад о следствии сообщает, что Никон совершенно отказался вести переговоры с Лигаридом без предварительного канонического удостоверения его положения. Лигарид же придумал нарочно этот разсказ, как он вообще придумывал все речи, чтобы представить Никона в глазах читателя, читающего Никоновское письмо к Царю с обвинением Лигарида в безнравственности, лишь вымещающим свою злобу на Лигариде якобы в ответ на торжественное обвинение его самого Лигаридом (IV, 498). После официального подтверждения в 1668 г. относительно самого Лигарида Царю, последовало от Иерусалимского Патриарха Нектария в 1668 г. и более пространное сообщение от его преемника Патриарха Дионисия в 1670 г. Известно, что сначала, внимая просьбе Царя, Патриарх Досифей снял было отлучение, но потом окончательно возстановил это отлучение, и Лигарид умер в нем в 1678 г. в Киеве, куда был удален из Москвы за ненадобностью, в виду окончания дела Никона и вследствие компрометирующей Московское правительство близости к нему.

Никон же узнал об отлучении и анафематствовании Лигарида, совершенном Иерусалимским Патриархом Нектарием в 1660 г., от диакона Агафангела, бывшего при Лигариде и поссорившегося с последним, а тот был посажен в тюрьму после того, как лично это подтвердил Царю, будучи прислан для показания к нему Никоном (IV, 580). Преследование Никоновских доброжелателей, которые так или иначе были полезны для освещения дела в Никоновскую пользу, было системой правительства. Мы упоминали уже о ссылке эконома Воскресенского монастыря старца Аарона, убеждавшего Царя, что на Никона напрасно клевещут и ссорят с ним Царя. Митрополит Афанасий Иконийский, высказывавший сомнение о патриарших свитках, привезенных дьяконом Мелетием 29 мая 1664 г., и уверявший, что Митрополит Газский враг Божий и сын погибели, был заточен в Симоновском монастыре. Афонский архимандрит Феофан, сообщивший Никону сведения о Лигариде, был сослан в Кириллобелозерский монастырь. Севаст Дмитриев, который привез грамоту от Иерусалимского Патриарха Нектария, говорившего о необходимости призвать Никона обратно на престол, ибо не было никакого отречения от кафедры, а только от непокорного народа, – был заточен в тюрьму (IV, 552). Письмо Нектария к Царю обнаруживало, что восточные Патриархи знали, что положение Никона обязано ненависти могущественных врагов, не осмеливавшихся открыто выражать свои мысли, и было крайне им неприятно, но собственное письмо Патриарха Нектария к Патриарху Никону было просто уничтожено и ему не доставлено (IV, 502, прим.). Грек Димитрий, живший в Воскресенском монастыре, который переводил на греческий язык письмо Никона к Константинопольскому Патриарху, был схвачен в декабре 1666 г. и заточен в тюрьму, где от страха покончил с собой (V, 694). Участники по Зюзинскому делу священник Сысой, привозивший письмо от Зюзина Никону, был сослан со всей семьей неизвестно куда, а другой доставитель письма от Зюзина, хотя и не знавший его содержания, закован в тюрьме в железо и умер (IV, 562). Шушерин, сопровождавший Никона на суд и ехавший впереди с крестом, был арестован ночью 30 ноября 1666 г. и оставался в заточении больше 3 лет, а потом сослан в Новгород Великий, где оставался до начала 1680 года (V, 674).

Под руководством такого человека, как Лигарид, составилось мнение о деятельности Никона, которая получила его освещение в вопросах-ответах Стрешнева-Лигарида, в анонимной петиции от имени русских архиереев, составленной под его же вдохновением, и наконец, ему было поручено осветить эту деятельность перед восточными Патриархами и получить от них такой ответ, который дал бы возможность низвергнуть Никона.

Скажем еще, что на ряду с двинутым делом перед восточными Патриархами, которые авторитетом своим придали бы делу Никона совершенно безповоротно законченный вид, делались на Москве и самостоятельные попытки отделаться от Никона. Пальмер сообщает о проэкте бояр и Царя в декабре 1664 г. постричь Никона в великую схиму (IV, 508–513), как раз перед тем, как боярин Зюзин сделал неудачную попытку примирить Царя с Никоном и как раз тогда, когда своим необыкновенно любезным приемом архимандрита Герасима из Воскресенского монастыря, Царь дал основание думать друзьям Никона о возможности возстановления между ними любви и дружбы. Боярам не удалось добиться от Царя решения, к которому пришел Собор 1660 г., – разсматривать Никона, в силу одного факта его ухода из Москвы, низвергнутым из патриаршества и из священства; они же не хотели иметь нового Патриарха, пока Никон мог совершать священнические действия, боясь его возвращения. Вспомнили о каноне одного из греческих позднейших Соборов, запрещающем епископу после принятия великой схимы совершать епископские действия, и хотели его использовать. Никон, ведь, соглашался сам на избрание нового Патриарха, если его самого не будут считать за преступника, но этим не желали ограничиться. Бояре, не разсчитывая на то, что Царь согласится пойти им навстречу и разрешит вынудить силой Никона принять схиму, думали однако, что он позволит им убедить Никона, в уважение к трудному положению Царя, ради мира Церкви и государства, принять великую схиму добровольно, как акт величайшего смирения с его стороны. Под миром Церкви они разумели безпрепятственно светское господство, против которого возставал Никон.

Они думали, что человек такого аскетического духа пойдет на это, раз ему будет дана возможность правильно передать канонические права по защите Церкви лицу, канонически способному по избранию епископов и Царя. По внушению бояр Царь в начале 1664 г. разослал Митрополитам и архиепископам запросы, не вызывает ли великая схима по канонам абсолютную неспособность совершать епископские акты; Царь делал вопросы в замаскированной форме, не говоря о Никоне, спрашивая, может ли иеромонах, принявший потом схиму, стать епископом без нарушения канона. Митрополит Новгородский Питирим ответил, что не может. Митрополит Казанский Лаврентий, Филарет архиепископ Смоленский ответили в том же смысле, но Иосаф Тверской и Илларион Рязанский допускали возможность епископства и для иеромонахов схимников. Проект этот не был осуществлен, по недостатку ли единодушия в ответах, или вследствие того, что появление Никона в Успенском Соборе 19 декабря 1664 года устраняло мысль о том, что он согласится на такое предложение.

Посылая вопросы восточным Патриархам, бояре косвенно обвиняли Никона в нововведениях в церковных делах, имея в виду новый и чрезвычайный титул, свойственный только светской власти, и власть, данную Никону Царем, и её употребление им в светских делах государства; через это они хотели добиться признания Никона заслуживающим низложения; они обвиняли его в непринятии постановлений Уложения и в стремлении сделать их бездейственными, в испрашивании обета у Царя, обета 22 июля 1652 г. повиноваться законам Бога и Церкви и позволить ему управлять Церковью в соответствии с ними, и во введении таким образом дуализма власти. С 1657 года Царь перешел на сторону бояр. Бояре обвиняли Никона в гордости, в желании сравняться и даже превзойти Царя, во вмешательстве в светские дела, в ограблении и насилии для получения земельных владений для его монастыря из тщеславия и честолюбия. Они вызывали ответы, задевающие порицанием самого Царя, как если бы Царь наносил обиду боярству, давая необычный титул, честь и власть Патриарху, как если бы он обижал боярство, давая обещание в послушании Церкви, или приостанавливая действия некоторых статей Уложения, или делая Никона государственным регентом и советником в государственных делах, или делая земельные пожертвования и предоставляя привилегии Никоновским монастырям.

Размер боярских обвинений все возрастал. Их злоба обнаружилась явно с самого начала ухода Никона, ибо еще 25/VII 1658 г. Никон писал Царю письмо, из коего видно, что сам Царь посылал к нему сказать незадолго перед этим, что только он де да князь Юрий Долгорукий хорош к нему, т. е. Царь сознавался, что все ближайшее окружение, составлявшее двор, интриговало против Никона. Они поспешили убедить Царя, будто Никон опустошил патриаршую казну и взял из нея многое себе, и побудили Царя обыскать частную собственность Патриарха и даже его тайные бумаги, которых, кроме него, как духовного отца, никто не должен был читать. «Потом, пишет Субботин, через все течение этого дела мы наблюдаем Царя под влиянием партии враждебной Никону, влияние, от которого временами он, повидимому, хотел освободиться, но не имел на это решимости, к которому, наконец он так привык, что не знал, как можно обойтись без него, особенно, когда дело с Никоном ушло слишком далеко. Он сам спустя несколько лет говорил по тому или иному случаю, сравнивая свое положением с положением Никона, касаясь их различия и находя, что гораздо легче для Никона, чем для него, предпринять шаги к примирению. Если бы только он хотел смириться, сказал Царь, он свободен делать что угодно, а я окружен духовными властями, и боярами. Они все побуждают меня к гневу, но он, будучи один, может сделать лучше меня то, что он сам хочет по своей собственной мысли, никто не применит к нему никакого принуждения». (IV, 157). Злоба особенно усилилась после анафем 16/II 1662. Хотя Каллист епископ Полоцкий представил доклад о безсилии анафем Никона на Питирима, это не успокоило Стрешнева и других бояр и лидеров раскола, равно как и Питирима и его сотоварищей среди епископов и духовенства, которые неистовствовали против Никона. «Чувствуя в глубине своей совести удар, нанесенный им Никоном, его враги начали распространять против него перед Царем и народом новыя клеветы, одна чернее и страшнее другой, чтобы представить его, как чудовище страшное и ненавистное, невежественному и суеверному народу. Прискорбно слышать крики страстей, приближающиеся близко к рычанию безумия (Пальмер IV. 376)».

Поводом для клеветы послужило даже название Воскресенского монастыря Новым Иерусалимом, при полном игнорировании того, что название это дано по внушению Царя. Название это задевало за живое их представление. Они хотели видеть в этом не взор Никона, устремленный к будущей жизни, не идею возстановления копии священных мест, не ожидание града небесного, населяемого святыми после воскресения, а указание на то, что живущий в этом ложном Иерусалиме есть Предтеча Антихриста. Никон противопоставляет свою Церковь канонов и свой Новый Иерусалим Церкви Царя, епископов и бояр – видимой Русской Церкви. Он не называет себя Патриархом Москвы и Всероссийским и однако называется Патриархом, следовательно Патриархом Нового Иерусалима, в котором живет. Далее они выводили отсюда, что он называет себя так в осуждение им и всему остальному миру; стало быть, претендует представлять более верно Церковь, которая есть истинный Новый Иерусалим, чем наша видимая Церковь, но в таком Новом Иерусалиме мы видим не Христа, а Антихриста. Сторонники государственного верховенства сошлись в этом со старообрядцами, которые возвели мнение о Никоне, как о предшественнике Антихриста или о самом Антихристе (у некоторых), в свою традицию. Пальмер замечает, что «Никоновские доказательства, что признаки Антихриста и его предшественников относятся к тому началу апостасии, которое представляют собой его противники и преследователи, останется неуслышанным, пока не придет время обнаружиться этой апостасии в её крайнем развитии, чтобы дать свидетельство о самой себе. Крик, поднятый старообрядцами против Никона, как еслибы он был Антихрист, отвлек внимание от действительно нехристианской тирании, против которой возставали и старообрядцы не меньше Никона, хотя, к несчастию не во имя правды, ибо они оспаривали государственное всемогущество только во имя узкого частного суждения, а Никон оспаривал ради защиты вселенских канонов и во имя Церкви вселенской, а не национальной» (IV, 378).

Как ни детско и ни невероятно такое представление, замечает Пальмер, однако это было так (IV, 379): это обвинение выставляли против Никона бояре синклита, и в этом они соединились с суеверными раскольниками. Эта мысль об Антихристе фигурирует среди обвинений, посланных восточным Патриархам от царского синклита, и на Соборе 1666 года, сделавшегося органом глубоко закоренелой злобы боярского синклита, повторявшего это обвинение». Объяснение этому Пальмер дает в том, что Никон был не только строитель церквей и монастырей, не только христианин, преследуемый за правду, надеющийся на воскресение и на Новый Иерусалим, но представлял в России и пытался защитить видимое царство Божие, отличное от мирского царства, тождественное с горним Новым Иерусалимом, свободное от тирании Царя и бояр, отвергающее гордость и насилие, безнравственность и алчность во всех одинаково – царях и знатных подданных, и это реальное свидетельство мучило бояр. Перед ними налицо человек – их Патриарх открыто их всех обличающий, утверждающий закон Писания и каноны против их Уложения и лжесоборов, наблюдающий и обличающий их из своего монастыря, отлучающий и анафематствующий их орудие – Митрополита Питирима по имени, но косвенно все церковное и гражданское правительство России. Его Воскресенский монастырь был вещественным осуждением их сборища, а Никон – их самих. Поэтому Воскресенский монастырь, Новый Иерусалим возбуждал в них неукротимую злобу.

Эта неукротимая злоба задевала и самого Царя, поскольку он был соучастником Никоновских дел, поскольку он давал ему титул великого государя, ненавистный боярству, поскольку он приостанавливал Уложение, поскольку он одарял Никоновские монастыри земельными угодиями, поскольку сам Царь шел с Никоном против духа века. Бояре пренебрежительно относились к Царю в его юности и прозвали его в насмешку молодым монахом, по свидетельству Павла Алеппского (II, 136), а, когда он являл собою образец благочестия во всем, все бояре должны были подражать ему. Если им не в моготу и не по духу было следовать в личной и государственной жизни на устроением Святой Руси, если их понятия о родовой чести создавали представления о том, что только они – советники государю, что таковым советником не может быть какой то мужик – монах, то естественно, что они по злобе человеческой не щадили средств свалить того, кто мешал их безраздельному господству. Отсюда все обвинения на Никона: корень их не в Никоне, а в боярах, которым тяжелы были Никоновские идеалы, требовавшие героического подвижничества в жизни, и тогда, когда он, как Патриарх – архипастырь, требовал соблюдения церковных уставов полностью, давая сам пример во всем, и стоял на страже прав Церкви, и тогда, когда он как советник государя, требовал самопожертвования для польской войны, за интересы православия в Малороссии, и прекращения излюбленных боярских местнических счетов. Все это претило и боярскому самолюбию. Их собственная греховность лежала в основе вражды к Никону.

Все нападение на Никона сконцентрировалось в обвинениях, представленных на так называемый суд вселенских патриархов 1666 года. А предварительно было оно подготовлено в ответах восточных Патриархов, которые заказано было привести иеродиакону Мелетию. Мелетий повез с собой грамоты Царя к Константинопольскому Патриарху и через него к другим Патриархам, а кроме того письма, написанные по гречески Лигаридом; среди них была бумага с инструкциями о том, что он должен говорить устно, как бы от Царя, т. е. проект вопросов, с делом связанных, и ответов наиболее соответствующих намеченной цели. Мелетий нашел в Константинополе двух Патриархов, Константинопольского Дионисия и Иерусалимского Нектария. Там и были составлены ответы, которые затем были переправлены для подписи – один экземпляр Александрийскому Патриарху Паисию Константинопольским Патриархом, а другой – копия Антиохийскому Патриарху Макарию Патриархом Нектарием Иерусалимским. Константинопольский Патриарх не хотел принимать царской грамоты из боязни турок, но Нектарий Иерусалимский уговорил его принять. Дело устроилось с Мелетием, и Нектарий, постоянно ездивший в Молдавию, мог безопасно доставить сам туда эти грамоты Мелетию. Патриархи хотели удовлетворить Царя, который прислал им милости с Мелетием, но не хотели принимать на себя какой либо несправедливости к Никону. Они решились высказать осуждение условное тому, кто оказался бы виновным в том, что ставилось в вину Никону, не касаясь самого Никона. Тогда Царь и бояре, а не они оказывались бы ответственными за применение их положений к Никону. Самые же вопросы были поставлены Лигаридом относительно тех вин, которыя ставились Никону боярами и Лигаридом. Вопросы исходили из того, что Никон будто бы покушался на новововведение в церковных делах вопреки старым обычаям (глава I ответов), на установление дуализма власти, на истребование обязательства от Царя (гл. III), на осуществление в своей Епархии власти светской (гл. XII), на непризнание установленных законов царства (гл. V), на принятие титула, означающего светское господство (гл. X) и на вмешательство в дела государственные (гл. XIII).

Постановка таких вопросов уже выдает авторство Лигарида и Мелетия. Они показались обоим Патриархам мало обоснованными, и Патриарх Нектарий писал 20/III 1664 г. Царю, что, «вероятно, Никон защищал только свою власть в делах духовных и своим уходом обличал непослушание». Сначала Мелетий, видно, хотел получить ответы прямо на то, что он устно говорил, ибо Патриарх Нектарий писал Царю, что «высказать окончательное суждение, основанное на словах Мелетия, было просто недопустимо, ибо противно канонам основывать суждение на одном свидетельском показании, да еще исходящем от человека низшего чина, против Патриарха. Но мы написали свиток, содержащий указания канонов и законов, в виде кратких ответов на вопросы Мелетия, основанные на его утверждениях. Что он сказал о Никоне, мы не пишем особо, но это вам ясно из соборных свитков, ибо все, что написано в них, состоит из ответов на слышанное нами от Мелетия и сказанное им о кир Никоне». (III, 352 из письма Нектария к Царю). Патриарх Нектарий на свитке написал еще от себя в Молдавии, что Патриарха могут судить одни епископы в своей Церкви, но, вопреки желанию Лигарида, было прибавлено, что Никон должен быть потребован лично и выслушан. Было еще неприятное Лигариду постановление о том, что, если суждение своего Собора отвергается подсудимым, то суд вселенского престола и других патриарших престолов окончателен; свиток не указывал, что решение, в нем данное, преграждает путь к апелляции, а Нектарий даже приписал, что, в случае непринятия суда подсудимым, суд должен быть дан Константинопольским престолом и другими вселенскими Патриархами.

Впоследствии весной 1666 г. Дионисий Царьградский, уже будучи экс-Патриархом, высказывал такое мнение, юридически не имевшее уже значения: «я благословил Царя простить Никона, или назначить другого Патриарха на его место кроткого и смиренного; если Царь боится назначить другого, то мы возьмем грех на себя; Царь – самодержец: все ему возможно» (II, XVII).

О лишении Никона священного сана Патриарх Дионисий ничего не говорил, как видно идея же эта еще дальше была от Патриарха Нектария, который писал Царю, что Никона надо звать обратно, ибо даже со слов его врагов нельзя усмотреть причины для наказания Патриарха, ушедшего от непокорного народа, как Нектарий и писал в особом письме Царю от 20/III 1664 из Ясс. Он полагал, что «надо позвать Никона обратно и показать ему патриарший свиток, чтобы он в будущем сообразовался с ним. Если он скажет, что он не отрекался от кафедры, а от непокорных, то ясно что он отвергает некоторых за непослушание. Покажи ему свое послушание, как носителю Божественной благодати, послушание не такое, которое необычно для Церкви, которое действительно было бы нововведением, и требование которого со стороны епископа едва ли простительно, но то, которое установлено священными законами. Такой ход дела был бы наилучшим и в том случае, если бы Никон сделал письменное отречение, а тем более в данном случае, когда, может быть, он вовсе не отрекался да, если бы и отрекался, отречение не было принято ни Царем, ни народом.» Так отнеслись в действительности Константинопольский Патриарх Дионисий и Иерусалимский Нектарий, подписавшие свитки.

А как были увлечены к подписи другие два Патриарха, разсказывает Лигарид (III, 85): «Мелетий, увидев Патриарха Паисия в Египте, после многих разговоров и убедительных доказательств, достиг своей цели; проехав затем на гору Синайскую, он ловко убедил архиепископа Синайского Анания своими медовыми речами. Кир Макарий был в Грузии, куда поехал за милостынею; он и его привлек своими златострунными потоками слов».

На Собор приехали два Патриарха Паисий и Макарий, но, – не говоря пока о существе судопроизводства и о том, что суд и не разбирал вовсе и не исследовал, и не допрашивал Никона по существу тех обвинений, о которых высказывался патриарший свиток, и таким образом никто и не доказывал, что он именно совершил все то, о чем отвлеченно разсуждал свиток, – суд этот сам по себе был незаконен. Собор для законности должен быть законно созван, и, если по обстоятельствам все судьи не могут прибыть или даже не могут быть приглашены, и некоторые действуют за других, все же необходимо, как предпосылка, их согласие на этот Собор, и все постановления Собора должны исходить из предположения их присоединения к ним. В данном же случае отдельные Патриархи были отысканы, уговорены и куплены и потому никого кроме себя не представляли. «Хотя бы все епископы продались за милостыню, пишет Пальмер, что невозможно при наличности обетования Христа (II, XXXI), природа вещей не меняется, и продажное рабское собрание не может превратиться в канонический Собор».

Мало того, два Патриарха не имели права, согласно их правил и обычаев, председательствовать на русском Соборе и судить Московского Патриарха иначе, как в согласии двух других и по соглашению с ними, особенно с Константинопольским Патриархом. Но они не имели ни согласия, ни соглашения и солгали на суде Никону, что имели это согласие, хотя и отнеслись к Никону как к непокорному за то именно, что он требовал доказательств этого согласия, сомневаясь в их компетенции. Но они верили, что Царь, которому надо угодить, сумеет добиться согласия других Патриархов впоследствии. Судя по свиткам, поместный Собор, не только под председательством двух Патриархов, но и без них мог судить Никона, но свитки не давали права судить безапелляционно, ибо оставляли оговорку в пользу права обращения к Константинопольскому Патриарху с его братьями; в данном же случае было на лицо не общее мнение Патриархов, а разные мнения Патриархов. Фактически Никон никогда не смог бы апеллировать после низложения, раз и до суда было перехвачено в декабре 1665 г. Посланное им письмо к Константинопольскому Патриарху, и для него была прекращена возможность свободного общения с внешним миром.

Но, помимо всего, в момент суда над Никоном (уже с конца 1665 г. или января 1666 г.) Константинопольским Патриархом был Парфений IV, который никак не может почитаться представленным Патриархами Макарием и Паисием, ибо он счел их кафедры вакантными именно за их отъезд в Москву и участвовал в назначении на их место других Патриархов, а Нектарий не мог быть доволен дерзостью Лигарида, им отлученного в 1660 г., а теперь руководящего церковными делами в России.

И Паисию, и Макарию пришлось писать после суда над Никоном оправдательные письма Парфению IV и Нектарию. Они писали Парфению IV, что они были уверены, что Константинопольский Патриарх пошлет своего представителя, что Нектарий уже уехал в Москву; что «они поехали, повинуясь Царю, ради поддержания нашей отеческой веры и истинной правды. Они де приехали в Москву, не нашли Патриарха Константинопольского, но уже что сделано, то сделано, и они приступили к делу, уже разсмотренному раньше поместным Собором совершенно правильно и по канонам и совершенному уже по патриаршим свиткам» (весной 1666 г.) Они пишут теперь о низложении Никона, чтобы будущий Патриарх мог поминаться ими в Св. диптихах. Далее указывается существенный мотив, который должен был воздействовать и на Константинопольского Патриарха. Они пишут, что «обычные милостыни вселенской Церкви и другим бедным Патриархатам будут теперь повторены и будут даже увеличены и более удовлетворительны.» И за это мы ручаемся и об этом стараемся изо всех сил.»

Иерусалимскому Патриарху они тоже писали, что уверены были видеть его в Москве, что видели его приписку к свитку, сделанную как бы в виду осуждения Никона и, «опираясь на это, мы низложили Никона». Они освободили из заточения посланного Патриарха Нектария Савватия; «исследовав истину (через Лигарида, которого испросили у Царя в помощники), мы, согласно канонов и наших патриарших свитков, лишили Никона права священнослужения. Царь достиг возстановления на кафедрах Паисия и Макария уже через преемника Парфения IV Патриарха Мефодия, но и Парфений уже получил царскую милостыню и занес в диптихи нового Патриарха Иоасафа II, тем признав низвержение Никона; Нектарий также покорился в деле Никона, но не в деле Лигарида. Еще не успели уехать Паисий и Макарий из Москвы, как Нектарий нанес удар Лигариду.

Он привлек внимание Парфения IV, как Константинопольского Патриарха, на сочинение Лигарида «История Иерусалимских Патриархов написанное еще много лет назад в католическом духе, и оба Патриарха анафематствовали и сочинение, и автора. Нектарий написал целое письмо, объявляя Лигарида латинским еретиком и рекомендуя его держать взаперти, чтобы он не ушел к своему старому господину, к папе, и не выдал государственных тайн. Царь стал хлопотать за Лигарида, как если бы Лигарид был низложен Нектарием только за латинство и за неканоническое отсутствие из своей Газской Митрополии, и написал в его защиту Нектарию весной 1669 г. и Патриарху Мефодию послания с просьбой его простить и востановить на его кафедре. В июле эти письма были в Константинополе, и Досифей, ставший Патриархом после отречения Нектария, ответил, что возстановить его на кафедре – дело не Константинопольского Патриарха, что Лигарид был низвергнут и анафематствован Нектарием не за латинство, а за преступления, которыя он по скромности не смеет и назвать, что он далек от покаяния, но из уважения к царской просьбе, так как Царь пишет, что Лигарид принес много пользы ему и довел царство до доброго конца, Досифей готов вменить ему преступление в добродетель и дать ему разрешительную грамоту; при чем прибавил, что ждет милостыни от Царя – единственной надежды. Разрешительная грамота датирована октябрем 1669 г. из Филиппополя, причем Досифей добавил, что он рекомендовал Нектарию и всему Собору также разрешить Лигарида, «как он разрешен нами за преданность самодержавнейшему Царю». 24 января 1670 г. Царь получил и показал Лигариду эту грамоту, чтобы он реабилитировал себя перед русским духовенством, но Патриарх Иоасаф II не удовлетворился этим документом, как неполным и двусмысленным, а через два месяца Лигарид снова был запрещен, и уже на этот раз, несмотря ни на какие усилия Царя, Досифей не согласился снять запрещение с Лигарида, который так и умер в 1678 г. (Каптерев II, 511 и 516) под запрещением в Киеве.

Лигарид действовал, как платный адвокат. Его нравственная физиономия и способы действий не требуют комментариев. Он был платный наемник, а не действительный противник. Греческие Патриархи, как показывает разсказ об их действиях в деле Никона, не являют какой либо идейной противоположности Никону: они выслуживали милостыню от Царя и бояр и стали только платными орудиями в их руках. Действительным врагом Никона был и не Царь. Царь спрашивал много раз у него благословения уже после низвержения из сана, как бы не признавая последнего, посылал ему подарки, просил многократно прощения и даже на смертном одре испрашивал его, как у отца и блаженного пастыря, но не получил формального прощения, которое Никон обещал дать под епитрахилью, но только в случае возвращения его в Воскресенский монастырь. Противником этим были бояре, не щадившие в обвинениях на Никона самого Царя. Между ними шла борьба, быть ли государству русскому Святою Русью, возглавляемой Царем, как представителем верховного политического принципа, и Патриархом, как представителем высших руководящих нравственных и церковных норм, обязательных для самого государства, или же ему быть возглавляемым только мирским светским началом, которое может всегда меняться в зависимости от господствующих в каждый данный момент философских течений. Этот вопрос встал на Руси не тогда, когда Петр занес последний удар над Церковью, после своего законодательства о монастырях и о церковной собственности, уничтожением патриаршества, а тогда, когда стояли лицом к лицу две силы: боярство и Никон; боярство достигло того, что из патриаршества, как учреждения, была вынута живая душа. В каких бы нелепостях ни обвиняли Никона, он в конце концов пострадал только за свой уход с кафедры, бывший в основе протестом против секуляризации государственной жизни. После него оставались титулы, формы временно без изменения, но действительной обновляющей силы они не имели, и Церковь постепенно переходила на положение государственного учреждения из самодовлеющего самостоятельного, хотя бы и поддерживаемого государством, союза, каким хотел ее сделать Никон. Бояре искали подтверждения своим взглядам у продажных Патриархов с тем, чтобы авторитету Никона противопоставить авторитет такого же сана, а самого его не только низложить, но и низвергнуть из сана, чтобы он не мог быть возстановлен Царем, который мог покаяться и вернуть Никона.

Бояре с Лигаридом разработали вопросы Патриархам: первые пять вопросов, а также 10, 11, 12, 13, связанны с взаимоотношением органов власти государственной и церковной; 6-й и 7-ой говорят об отлучении от Церкви. Вопросы 14-й–20-й посвящены вопросам, связанным с уходом Никона с кафедры, 8, 9, 21-й, 22-й, 23-й говорят о суде над Патриархом и 24-й об изменении в богослужебных обрядах. Подробное их разсмотрение вызывается необходимостью наглядно видеть, представляли ли ответы безпристрастное отвлеченное определение канонических норм, или же были приспособленным ad hoc решением представленных казусов; причем надо обратить внимание, что факты, подлежащие подведению под нормы, не были установлены и не были выяснены каким-либо безпристрастным судом, а представлены в освещении одной обвиняющей стороны. Если налицо – второе явление, то ответы по существу неприменимы к делу, фактическая сторона которого не подходит под нормы, указанные в ответах, наконец является вопрос, безпристрастно ли и достаточно ли ясно без двусмыслиц указаны или составлены самыя нормы для суда. Подробное разъяснение вопросовъ–ответов сделано по Пальмеру, имевшему перед собой и греческий их подлинник и подлинный славянский перевод и имевшему через это возможность установить все фальсификации перевода, сделанные явно сознательно.

Глава I на вопрос: «что есть Царь?» отвечает: «по Номоканону, глава V § 2, Царь есть правительство, управляющее по законам, общее блого для всех подданных, делающее блого кому-либо не из пристрастия и наказывающее не из антипатии, но по заслугам управляемых, подобно посреднику в играх, распределяющему награды безпристрастно, и не дающее новых благодеяний одним в ущерб другим». Уже самое толкование этого места, дышет недоверием бояр в виду симпатии Царя к Никону, ради которой нарушается обязательный, по их мнению, обычай давать власть только боярам, а теперь Царь позволил себе оказать необычные милости предоставлением власти и титула Никону, к унижению знати.

Именно, к ответу приложено такое толкование: «Царь, как глава и вершина всех, должен творить блого всем подчиненным ему и не давать благ из пристрастия и преданности не по заслугам и отталкивать заслуживающих почести, из пристрастия по нерасположению; но, как делатель правды, оставляя в стороне всякое пристрастие, он должен распределить их награды по заслугам и не оказывать благосклонности отдельным лицам и не давать им каких либо новых или необычных милостей, пользуясь которыми те, будучи недолжно почитаемы ко вреду других, могут употребить их к учинению смешения и безпорядка и противопоставить своему благодетелю (по славянски сказано:….. необычных милостей, не по достоинству получив которыя, люди употребляют их к ущербу других и для безчестия и противодействия своему благодетелю). Поэтому Цари не должны давать свою собственную власть другому или чего либо необычного путем предоставления милостей». Здесь упрек Царю, что он поставил Никона выше бояр, как советника Царя и как правителя государства, и что им пришлось чувствовать себя в положении, подчиненном ему. Закон: «Цель Царя есть благодетельствование своим подданным, поэтому, он получает титул благодетеля (benefactor) в специальном смысле; и, если он не выполнит этого назначения, то искажает, по мнению древних, характер царства, Царь поэтому должен особо отличаться и быть известен своим угождением к Богу.» (По славянски сказано: должен быть поставлен высоко, т. е. выше всех, не затенен кем-либо из подданных; а правильный смысл греческого текста означает, что Царь должен превосходить всех своими добродетелями). Заметим, что ответы были написаны по гречески а с греческого на латинский их перевел для пользования в деле Никона Лигарид, а с латинского переводили их другие. Но славянский перевод, оказывается, всегда искажает греческий текст так, чтобы выявить боярскую точку зрения. Искажение перевода касается, когда надо, не только толкования правил, но и самых правил, как видим из приведенного примера. Затем следует толкование: «Отсюда вытекает, что Царь есть господин всем своим подданным, так как все повинующиеся ему получают от него благодеяния, и каким либо образом противляющиеся получают наказание, хотя бы человек, сопротивляющийся ему был высший предстоятель поместной Церкви, ибо он не напрасно меч носит, но для награды делающих благое (а по славянски переведено: для награды служащих ему хорошо, т. е. прежде всего бояр) и для наказания делающих злое. Посему и написано «Бойтесь Бога, Царя чтите» и «Молитесь за Царя».

Любопытно отметить, что ответы, вместо того, чтобы указать, что может делать Патриарх, о сфере духовных дел ничего не говорят, а говорят только о сфере гражданской и так формулируют права Царя, что трудно что либо оттуда изъять; получается впечатление неограниченной компетенции Царя. Однако ответы написали лица духовные, и не могли же они говорить так, как будто никаких полномочий духовной власти нет, и потому во второй главе Вопросов говорится только о делах гражданских, а именно «все ли, и особенно местный епископ или Патриарх, обязаны подчиняться и повиноваться Царю во всех гражданских делах так, чтобы мог быть только один господин, или не должны? Первая фальсификация славянского перевода была очень груба и состояла в простом опущении слова «гражданских», которое было в греческом тексте. Это вызвало протест некоторых русских епископов уже после осуждения Никона и потом в славянском переводе было написано «в вещах благоугодных». (В славянском переводе особенно оттенено противопоставление двух властей: «Таким образом должен ли быть один принцип власти или нет?»)

Славянский перевод хочет вызвать мысль о конкуренции двух властей, как будто оне не имеют разных сфер действия, и как следствие такой постановки – ответ в цезарепапистском смысле. Ответ такой. «В 64 гл. Великого Номоканона напечатано из послания Патриарха Михаила к императору Мануилу: «Подобает почитать прежде всего Бога, а потом чтить Царя (в славянском переводе сказано: не «потом Царя», а «также Царя), быть верным обоим: это закон, который издревле поставлен для всех людей, чтущих Бога». И так как эти две вещи – высший объект для всякого человеческого почитания, в тех вещах, к которым по существу относится заповедь верности к ним (ибо что Бог – на небе и во всех вещах и творениях, то на земле после Бога царское величество и достоинство в землях, делах и лицах под его господством), мы считаем, что как отрицающий веру в Бога изгоняется из собрания православных, так нарушающий верность царской власти и настроенный к ней изменнически и нелойяльно (по славянски переведено: обнаруживает себя злобно и лживо), недостоин называться христианином, ибо носящий корону, власть и диадему есть также Христос или Божий помазанник.

В виду этого мы непреложно обязаны соблюдать навсегда благочестивую верность (а по славянски переведено: «истинную») к нашему властителю Царю». Исключение слова «благочестивую» из славянского перевода имеет в виду не обусловливать верности к Царю его христианским образом действий, ибо «благочестивая» верность налагает на Царя обязательства Царя православного, которых цезарепапизм не хочет поддерживать. В послании Вселенского Патриарха Михаила далее сказано: мы соборне приказываем и определяем, чтобы на будущее время все подымающиеся до высоты (по славянски «достоинства») первосвященства, то есть до патриаршества, давали то же обязательство, как обезпечение их верности к властителю Царю, как они дают относительно их чувств к Богу». Приводя далее присягу Патриарха в верности и лойяльности Царю, ответ утверждает, что Царь – один господин и судья во всех политических делах, и что Патриарх подчинен ему, как поставленному в высшем достоинстве и отмстителю Божию. В славянском переводе это именно место сначала было искажено опущением слова «политический», а потом было переведено так: «от сих познавается единого Царя Государя быти и владычествующа всея вещи благоугодные». Русский перевод сделан недобросовестно. В греческом подлиннике сказано: «Basilša kÚrion e’inai kaˆ ™xousiast¾n p£ntoj politikoà pr£gmatoj mÒnon», т. е. во всяком деле государственно мирском, а «не всея вещи благоугодные», что и неясно. Такая же неточность в переводе другого места. В подлиннике стоит: «Øpe…kein kaˆ Øpot£ssesqai tù ¹gemoneÚonti Basile‹, kat¦ p£saj t¦j politik¦j Øpoqšseij kaˆ kr…seij», а не «по разуму и вещи благодостойной». Последнее относится к вопросу: «что есть Царь? Должны ли суть вси весьма, паче же местный епископ, или Патриарх, повиноватися и послушати царствующего Царя по разуму и вещи благодостойной, так быти ли единому началу или ни?» Ответ говорит далее более подробно, что незаконно Патриарху хотеть или делать что-либо в политических делах вопреки решению Царя; не подобает Патриарху переделывать и старые чины и обычаи и вводить новыя службы в Церковь или ставить под вопрос, или отменять формы Св. литургии, установленные канонами литургии Св. Иоанна Златоуста, Василия Великого и Преждеосвященной. Но он должен соблюдать к Царю верность и должен иметь неизменное суждение о церковных преданиях и обычаях и не вводить туда новостей. Если он делает иначе и выявляется непочтительным к Царю или церковным постановлениям, то мы объявляем, что он теряет свое достоинство, так что далее не только не может называться епископом, но и называться христианином, ибо это показывает, что не должен называться от Христа, что он безпокоит (по слав. «отвергает и гневает») помазанника Божия – Царя. Так по смыслу свитков всякое неповиновение Царю влечет потерю сана, не различая дел церковных и гражданских, и только в начале цитируемой грамоты Патриарха Михаила глухо говорится как будто о двух различных сферах: повиновения Богу и повиновения Царю без каких, либо, однако, практических выводов из этого и соответственных указаний. Не только ничего не говорится о делах чисто церковных, требующих других даров благодати, но в дальнейших главах как бы устраняется для церковной власти самая возможность отстаивать свои права.

В виду взятого Никоном перед поставлением на патриаршество обещания слушаться в делах духовных и позже отмены некоторых частей Уложения, в III главе поставлен вопрос: правильно ли, чтобы подобно тому, как Патриарх дает письменное обещание верности Царю, так и Патриарх испрашивал бы письменное обещание Царя? Ответ усматривает в этом установление двух соперничающих принципов, между тем как в монархии монарх – основа всему. «Ибо, где два принципа власти не в подчинении один другому, а взаимно независимые, там – спор (по-славянски вражда и скандал) и разрушение. Потому и приведены слова Спасителя, гласящия: «Всякое царство, разделившееся в себе самом, должно погибнуть». Так что просить об этом (подразумевается, как сделал Никон перед вступлением на патриаршество) есть знамение измены и не лойяльности (по славянски сказано: просить такой вещи от Царя есть знак коварства или плутовства и акт безстыдства) и акт тайного заговора против мира. Такой должен быть низвергнут и сослан, как возставший против царской власти (по славянски сказано: такой должен быть низвергнут, как воюющий против престола царского). Славянский текст придает такому деянию оттенок иной: не заботы о направлении деятельности Царя, а борьбы против основ его власти; поэтому первосвятитель не может брать обещаний от Царя.

В IV главе говорится, что, если епископ просит Царя разрешения осуществить гражданскую власть в своей епархии, то это – святотатство, разве что сам Царь его ставит там управителем, согласно Атталиону; V глава говорит о связующей силе царского закона, имея в виду Уложение особенно с его светским судом над духовенством. Никто не смеет противиться царскому приказу, ибо это – закон, не может противиться даже церковный глава, хотя и Патриарх. Всякий противодействующий приказу Царя должен быть наказан, как действующий вопреки закона. Первенство канона над законом, установленное в лучшия времена Византии, здесь похоронено, и как в языческой империи, возглашается, quod principi placuit legis habet vigorem.

Другие вопросы, касающиеся соприкосновения двух властей, возбуждаются в X, XI и XII гл. Вопрос в X главе спрашивает: позволено ли кому либо, будет ли то Патриарх, Митрополит или Епископ, давать самому себе письменно какие либо титулы, которые угождают его гордости, и повреждать титул, данный ему канонически, или называть себя государем, раз этот титул принадлежит светским правителям? Вопрос относительно Никона, который имелся в виду, поставлен ошибочно, ибо Никон не присвоил себе этот титул, а получил от Царя. Но по этому поводу ведется разсуждение о гордости, благодаря которой папа отделился от общения остальных патриархов, обогатился привиллегиями; говорится, что те епископы, которые ищут или желают присвоить себе необычные титулы и называться государями, как ищущие мирской славы и упитанные гордостью, за присвоение привиллегий, не данных им святыми Соборами или Царями подлежат лишению епископского достоинства, как не подражающие кроткому Спасителю Христу, но ищущие почитания и титулов, как носители сатанинской гордости, подражающие гордости сатаны, обещавшего Спасителю царства земные, в то время, как они должны называться слугами и смиренными». Что иное для них, как не низвержение с епископской кафедры?» Ответ не может относиться к Никону, ибо не он присвоил себе титул, да и титул этот означает лишь положение Патриарха в государстве, а не какие-либо права светской власти. Также неправильно иметь в виду Никона, обвиняя его намеком на присвоение титула Патриарха Великой, Малой и Белой России, который предписан был Царем, а не Никоном, для многолетий и других случаев, а между тем это имеет в виду вопрос в главе XI. Никон не осуществлял прав, как Патриарх Малой России, а ответ говорил, что, если епископ совершит посвящение вне границ своей епархии, то низвергается вместе с посвященным и теряет кафедру, как нарушитель отеческих установлений. Обе эти главы поражали косвенно только Царя, а не Никона, ибо вмешательство в церковное управление Малороссии посредством назначения туда епископа Мефодия местоблюстителем митрополии Киевской было совершено в 1661 г., уже после ухода Никона, Царем и его орудием-митрополитом Питиримом, – вопреки запрета Никона. Что касается титула Великого Государя, то он дан самим Царем, а не присвоен Никоном самовольно. Также, как и только что разсмотренные главы, глава XII поражает косвенно Царя. Царь жаловал его Воскресенский и Иверский монастырь вотчинами, и он же пожаловал владения Коломенской епархии Воскресенскому монастырю, после того, как эти владения были отобраны в казну при перенесении этой епископии в Вятку в 1657 году, что было сделано в результате соборного постановления. Никон с разрешения Царя предпринял постройку своих монастырей.

Если Никона обвиняли в постройке монастырей без согласия Собора, то это исходило из неправильного толкования 34 апостольского правила. Оно оканчивается так: «но и первый епископ равно не может ничего предпринять без согласия прочих». Под словом «ничего» надо разуметь «ничего чрезвычайного», как это имеет место и в отношении епископов; глосса прямо и говорит: «ничего такого же (чрезвычайного)». А для законного основания монастырей требуется только согласие и благословение Епископа (IV Вс. Соб., 25, 24; VI Вс. Соб. 49; I–II Соб., I. Пальмер I, 94). Но теперь поставили вопрос: может ли епископ расходовать церковные доходы на что он хочет и основывать на них монастыри, или колонизировать земли. Привлекли каноны 38 ап. пр. и 25 Ант., что епископ может властно распоряжаться церковной собственностью, но ничего брать себе или родственникам; что собственность епископа и Церкви различны. Ответ решает, что епископ не может основывать монастыри и колонизировать страны, независящия от Церкви, но ему самому принадлежащия. Поэтому де незаконно (I–II Соб. 7 пр.) Епископу основывать свой монастырь или делать какую-нибудь перемену к ущербу своей кафедры. Это был намек на перенесение Никоном домов и земельных владений в зависимость от Иверского, Крестного и Воскресенского монастырей Никонова основания. За это ответ требовал наказаний и требовал новыя собственности или зависимости, созданные Никоном, присоединить к епархии в собственность, как если бы не было никакого монастыря. Если монастырь в пределах епархии, все просто, а если за её пределами, то монастырь со всем его достоянием должен быть подчинен той кафедре, в которой находится, и местный епископ должен иметь над ним обычные права епископа. Все мены имущества, пожалования Царя, покупки Никона для своих монастырей делались именно для монастырей, а не лично для него и были завещаны им не родственникам, а Московской епархии, а потому каноны эти не подходят к случаю с Никоном. Но эти приобретения были вопреки духу Уложения и, как свидетельства и память влияния Никона, были ненавистны боярам и подлежали с их точки зрения уничтожению. Это был действительный протест бояр против царских распоряжений, ибо все это сделано с разрешения Царя, и самыя богатыя пожалования исходили именно от него. Держась теории симфонии властей, Никон всегда прибегал к содействию царской власти, коль скоро вопрос выходил за недра Церкви. Он принципиально отстаивал свое преимущественное право назначать на духовные должности и ставил выше авторитет Патриарха в делах чисто церковных, хотя и в них не избегал содействия светской власти (участие Царя в церковных соборах Никон даже подчеркивал в своих вступительных речах на Соборах), но в вопросах смешанных он определенно искал этого содействия и в защите церковных имуществ опирался на царские грамоты и на заклятия, в них самими Царями помещенные.

Мы можем припомнить, что свое участие в государственных делах он именовал службой своей Царю, за которую и получал пожалования в виде земельных пожалований его монастырям.

Он был призван к тому Царем, и потому глава XIII, где спрашивалось, может ли Епископ или Патриарх безнаказанно становиться в положение пекущегося о светских делах и руководить делами политическими, – также направлена была против Царя в целях ограничения его при выборе в советники и регента. Забыты традиции, ставившия Патриарха в положение опекуна царских детей и заместителя государя в его отсутствие, забыто значение Патриархов в смутное время по объединению и пробуждению национального самосознания, пренебреженного боярами при выборе королевича Владислава на Московский престол – и всему этому противопоставлен ряд канонов, запрещающих епископу, как и всякому клирику, брать на себя мирские попечения, и налагающих низвержение за принятие на себя таковых. Как вывод из них, устанавливается, что епископ ищущий вмешательства в политические дела (а по славянски переведено даже: брать руководство светскими делами и возвеличиваться при руководстве ими) и возносящийся светскими правами, подлежит низвержению из епископства как презритель церковного управления (а по славянски: как не заботящийся о величии Церкви). Что каноны запрещают клиру всякое занятие светскими делами ради корысти – это верно, но чтобы признать, что они исключали помощь государству со стороны Церкви в виде временного служения, государством испрошенного, да еще в чрезвычайных обстоятельствах, этого запрета там не видно: за это Церковь не осудила память святителей Петра, Алексия, Ионы и Филиппа, а причислила их к лику святых, хотя их вмешательство, может, было глубже Никоновского в государственных делах; но Никона надо было во что бы то ни стало низвергнуть из сана, чтобы он опять не оказался советником Царя, а потому надо собрать все, за что можно зацепиться, чтобы подвести его под какой-либо карающий канон, хотя бы с искажением действительных фактов.

Он совершил много покушений на нововведения в Церкви в смысле нарушения установившихся с половины XV века церковно-государственных отношений, и ему ставится в вину критическое отношение к ним, проверка их с точки зрения канонической нормы, действительно ли так и подобает быть, как сложилось. У него надо отыскать вины, и ему инкриминируется и вторичная хиротония и отречение от кафедры, которого не было и истребование обещания от Царя предоставить Никону канонически управлять Церковью и наложения на себя самоограничения, вытекающего из положения, как православного Царя (I, 583); инкриминируется Никону требование известной самостоятельности в церковных делах при назначении и поставлении архимандритов, игуменов (II, 110, 169). Истолковывается по своему участие Никона в государственных делах и его мнимая гордость и честолюбие, которыми страдал не он, а его обвинители бояре, обвинявшие его по закону духовной жизни в своем грехе, – они доказывали через Лигарида и Патриарха, что он подлежит низвержению с престола и из сана.

Лигарид и бояре не разграничивали в вопросах Патриархам сферы церковной от сферы светской и о сфере церковной ничего не сказали; ограничение светской власти делами политическими было только беглое указание без развития принципа, а на ряду с этим требование Патриарха дать обязательство повиноваться закону Бога и святым канонам разсматривалось, как введение двух начал, и потому, как возмущение, достойное низложения. Истинный двигатель всех этих обвинений была боярская спесь. «Царь обидел нас своим пристрастием, показывая недолжные милости своей дружбы отдельному лицу, крестьянскому сыну, давая ему необычные почести, отдавая ему свою славу, позволяя ему затенить себя, давая обещание, вопреки обычая и Уложения, признавая как бы дуализм начал, позволяя ему приостанавливать Уложение, принятое высшей властью, давая титул, присвоенный только светским правителям, помагая ему основывать монастыри, одаряя их землями, вовлекая его в политические дела». Все это боярам нестерпимо и, не вникая во внутреннюю духовную суть Никоновской работы по оцерковлению государства, они его преследуют, как своего врага, исповедующего отвратные для них идеалы, могущие только мешать их власти; в Никоне для них неприемлемо было также и то, что он своей личностью восполнял волевую слабость Царя, и потому, удаляя Никона, они удаляли от Царя того, кто помог бы ему справиться с боярством, справиться с тем, что Белов в своей цитированной книге назвал столетней боярской реакцией царствованию Грозного.

Но как бы чувствуя хрупкость нагроможденных и натянутых обвинений, ему предъявляют обвинение в отречении от кафедры в том виде, как оно установлено уже лживыми показаниями митрополита Питирима и князя Трубецкого, без допроса не только самого обвиняемого, но и его сторонников. Вопросы в главах XIV–XX спрашивают, что делать за то, чего в действительности Никон не сделал, но что враги его ему приписали, и стремятся представить его не только достойным низвержения из сана, но и заслуживающим наказания от светской власти. В главе XIV спрашивается, может ли епископ, ушедший в разряд каящихся, претендовать на осуществление епископского достоинства. Канон 2-й Собора Св. Софии говорит, что пусть в этом случае он не ищет епископской чести. «Отсюда вытекает, что епископ, ушедший после оставления престола для того, чтобы быть на покое и жить в покаянии, не может больше возвращаться на свой престол и искать епископской чести и лизать блевотину вследствие перемены настроения (в славянском переводе особо подчеркнуто: никоим образом не может претендовать на свою прежнюю кафедру, ни возвращаться в свою епархию, ни искать своего епископского достоинства, ибо это было бы похоже на пса, лижущего то, что раз изблевал по своей воле). В этой главе природа ухода Никона искажена. Ответ приурочен к его словам 10/VII 1658 в Соборе о пастыре, обвиняющем во всем себя, некоторыми свидетелями приуроченным к его собственному уходу, но не самим Никоном, который уходил, как епископ, захватив с собой епископские одежды, и отрекался «в особом смысле» (V, 683), подобно Мартирию Антиохийскому, который отказался оставаться пастырем из-за непослушания людей (IV, 133).

Глава XV ставит вопрос: «если епископ или Патриарх, оставив свою кафедру без принуждения и публично сняв священнические одежды говоря, что не хочет быть больше епископом или Патриархом и уйдя с своей кафедры без ведома светской власти, уйдет, чтобы быть на покое, сознавая себя недостойным действовать, как епископ, то может ли он вернуться после к тому, что он презрел и от чего ушел»? По славянски сказано в ответ: вышесказано, что епископ, ушедший сам в место кающихся без насилия или принуждения гражданских правителей, не может претендовать на обратное занятие кафедры и не может требовать епископской чести. Ибо никто по Божественному слову, прилагающий руку к плугу, не отнимает ее обратно. Ибо плуг есть покаяние, через которое мы пожинаем плоды спасения». Ответ останавливается на том, что снимать одежды перед многими и при снятии каждой говорить: «Я не достоин» – не оставляет больше места для вторичного облачения в них после такого снимания». Почему такой и не может быть принят обратно и искать епископского достоинства». По поводу этого вопроса необходимо вспомнить, что сказал сам Никон Симеону Стрешневу (I, 21) на его вопрос, достаточно ли отречение устное или должно быть письменное: Ты был ли в Соборе? И слышал ли сам отречение? или другие сказали тебе об этом?» А на суде Никон сказал, что его отречение выдумано, и отрекался он в своем особом смысле, т. е. не от престола, а только от непокорного народа. А Лигарида (I, 23) он спрашивал: «разве, когда вы служите, то окончив литургию, не снимаете священные одежды?… Ты говоришь, что я говорил, что я не достоин быть Патриархом и более не Патриарх; откуда ты это достал? Уходя из Москвы, я этого не говорил а свидетельствовал напрасный царский гнев на меня перед небом и землей"… А в другом месте Никон (I, 104), утверждает, что «он свидетельствовал при уходе об обете Царя, о неисполнении этого обета, об его напрасном гневе, и потому ушел не без ведома Царя, но Царь принуждает называть этот акт свидетельства причины моего ухода отречением. Никон посылал Царю объяснительное письмо об уходе, но Царь его принял (I, 673) и отослал обратно. Совершенно очевидно, что ответ дается не о действительном факте, а на боярскую версию об уходе Никона, зафиксированную Собором 1660 г. под давлением правительства.

Глава XVI заключает вопрос что делать, если после фактического оставления епископ приглашается через известных людей или через письмо правителя, может быть, даже лично им (последнее предположение выкинуто в славянском переводе), а он, поднявшись против правителя, не вернется? Ответ ссылается на – правило «епископ, который, будучи призван на Собор, пренебрежет призывом, разве что имеются чрезвычайные препятствия, подлежит наказанию, но, если далее, находясь среди множества своего народа, он презирает братскую любовь, то пусть будет наказан светской властью». Отсюда ясно, что такой упорный человек не подлежит призыву, ибо 1) он пренебрег врученным ему христианским обществом, 2) он оказал пренебрежение кафедре, 3) он ушел на покаяние и сознал себя недостойным епископского служения без (слав.: какого либо) принуждения, 4) он упорствует в неповиновении (слав. в нераскаянности и неповинности) и упорствует, отказываясь уступить просьбам, приглашающим его обратно, хотя бы это был сам государь». Однако цитируемые каноны говорят об обратном приглашении епископа со стороны Собора, а такого приглашения Никону и не было. О приглашении же со стороны государя каноны ничего не говорят, и это – произвольный вывод из канонов. Между тем ответ продолжает, что такой не подлежит обратному принятию на епископское служение, а должен быть наказан светской властью, как частное лицо (слав. перевод: как простой монах). Вот это – конечная цель ответов – наказание Никона светской властью для полного его обезврежения, но совершенно ясно, что цитированное правило нисколько к нему не относится, ибо Собор Никона не приглашал возвращаться, а приглашение власти светской не может быть сравниваемо с приглашением со стороны Собора; кроме того, приглашение князя Трубецкого Никону 10/VII 1658 не уходить не может считаться за серьезное приглашение вернуться, и Никон объяснил причину ухода, о ликвидации которой не было никакого намека, несмотря на то, что он ждал еще двое суток на подворье в Москве.

Глава XVII говорит о совершении епископских действий и совершении посвящений епископом, ушедшим с кафедры. Ответ назначает за это отлучение и опять наказание от светской власти, ибо де, если низвергается посвятивший вне своей епархии, то тем более тот, кто, совершив отречение и от священных одежд, и от служения, продолжает простирать свои руки для передачи благодати Св. Духа, от служения Которому он самовольно отказался. Опять решается вопрос, неприменимый к Никону в виду другой природы его ухода, которая не исследовалась безпристрастно а устанавливалась с преднамеренной целью установить безпричинность его добровольного оставления и отречения от кафедры.

Глава XVIII задает вопрос, законно ли епископу оставить свою епархию и идти куда захочет безнаказанно. Ответ цитирует – правило «пускай епископ не уходит, разве, что с согласия первого престола страны, к которой принадлежит епископ, ищущий уйти, т. е., если не получит от самого первосвятителя специальную отпускную грамоту». Ответ говорит, что под специальной грамотой надо понимать или грамоту от высшего церковного начальства, если есть двойное подчинение, или от того, кто первый начальник в политическом отношении. Пальмер замечает, что если бы Никон прочел это, то назвал бы это безсмыслицей или вздором, и сам он в другом месте (IV, 610) называет требование от Никона спрашивать согласие Царя на уход абсурдом. Приводя различные глоссы и прибавляя к ним свои толкования, в которых проводится мысль, что для ухода необходимо согласие или первого в церковном отношении, или первого в гражданском, славянский перевод старается определить понятие ухода возможно уже: уход с кафедры на лицо уже тогда де, когда епископ оставил свою соборную церковь, даже если он продолжает находиться в пределах своей епархии, Сами же глоссы, цитируемыя в свитках, не говорят этого и уход не определяют так решительно. Цитируемое правило говорит: «Святому Собору угодно, чтобы почиталось незаконным для епископа, оставляя свою кафедру, уходить в какую либо церковь в диэцезе». Славянский же перевод говорит не о диэцезе, а «внутри своей епархии», что не соответствует греческому слову «диэцез» – термину цитируемых глосс, но зато позволяет применить канон к Никону, живущему в Воскресенском монастыре внутри своей епархии, тогда как канон разумел под уходом уход за пределы епархии, но в одном округе (диэцезе). Также глосса Зонары говорит: «Епископ по справедливости и по точности божественных канонов должен жить в своей собственной епархии и учить народ и управлять им, и не оставлять своей собственной кафедры, т. е. предполагаю я, свой первоначальный престол». Славянский перевод говорит о начальнейших престолах, имея в виду применить это понятие к епископской кафедре в его главном Соборе Успенском, как отличном от тех кафедр, которыя он имеет в каждом Соборе и Церкви своей епархии. Славянский или латинский изказитель перевода просто выпустил «я предполагаю, свой первоначальный престол» и заменил решительно словами «свою соборную церковь. Такое же искажение допускает славянский перевод при определении наказаний. Так перевод в послании Св. Кирилла к Домну слова: «если кто отрекся от престола и оставил стадо врученное ему, тому несправедливо претендовать после этого на служение» сделан так: «тому непозволительно после совершать литургию», т. е. перевод не только лишает ушедшего кафедры, но и священнослужения, потому что считалось опасным оставить Никона только без кафедры, но в сане.

Ответ считает, что на основании 16 пр. Двукрат. Собора безумно думать, что епископ может отрекаться от епископства и удерживать священство, ибо это правило устанавливает, что «кто отсутствует больше 6 месяцев из своей епархии, не будучи удержан благодостойным препятствием, теряет епископство и священство». Насколько же больше совершает преступление тот, кто отрекся от епископства и презрел заботу о стаде, оставив его волкам; как же ему давать право на священство?» Но дело в том, что этот канон дает возможность епископу отсутствовать из епархии до 6 месяцев по всякой причине, хотя бы для отдыха, но больше он может оставаться в отсутствии, только если есть на это уважительные причины, например болезнь, приказ Царя или Патриарха. Затем из канона слова: «Если епископ, не заботится о пастырстве над своим стадом,» выпушены в цитате, а между тем в них все дело, ибо именно истинная забота о стаде и недопущение светского правительства до дел, принадлежащих архипастырству, и вынудила Никона уйти. Вторая часть канона так и говорит: «Если какой либо епископ, не заботится о пастырстве над своим стадом, но уходит и остается вне своей епархии больше 6 месяцев, не будучи удержан болезнью или приказом Царя и Патриарха, то пусть будет лишен епископского ранга и чести». Первая часть канонов совсем не подходила для целей ответов и потому не цитировалась вовсе, а она гласила: «Ни под каким видом нельзя замещать епископскую кафедру, епископ которой жив; ибо необходимо чтобы было обвинение в каком либо достаточном преступлении, которое было бы доказано против того, кого хотят удалить с кафедры, и только тогда, когда он низложен, можно ставить другого». (IV, 611 прим.). «Имя епископа, говорит ответ, есть выражение действия и энергии. И кто сбросил с себя энергию, тот потерял и Церковь. Не будучи способным называться епископом, как может он претендовать на священство? Как он будет называться иерархом, если не имеет под собой духовенства и не является правителем священников? И, если имя иерарха ему не принадлежит, то еще меньше может принадлежать активное выражение этой иерархии. (Славянский перевод говорит решительно: «вследствие этого еще менее он может быть компетентным на осуществление священства). Наконец ответ хочет ослабить прецедент, бывший на III Вселенском Соборе, когда епископ Памфилийский Евстафий, из за трудности епископского служения, оставил престол, но получил разрешение от Собора по своей просьбе удержать имя епископа и честь и приобщение по епископскому чину внутри алтаря. Правило утверждает, что Собор поступил не канонически, а по экономии из необычного снисхождения, и что все же Евстафий не мог, будто бы, ни служить сам, ни посвящать, и поэтому ответ заключал; «отрекшийся от своей епархии лишается и чести и осуществления епископского служения в соответствии с канонами.» А славянский перевод говорит: «заслуженно и канонически.»

Глава XIX спрашивает, что делать, если епископ, оставляя свою кафедральную Церковь, остается в своей епархии дольше 6 месяцев. Ответ почитает это даже большим преступлением и заслуживающим лишения епископской чести, даже большего наказания, чем остав

[В оригинале отсутствует стр. 101. – Оцифровщик.]

сти, по крайней мере во всех церковных вопросах, когда на лицо духовная опасность согласно со словом: Тот кто мягок в других случаях, когда он знает, что Бог обижен, он становится по истине воином.

Глава VII говорит о возможности для обвиняемого апеллировать к Константинопольскому Патриарху, суд которого, при согласии решения его с решениями других патриархов, является окончательным. Казалось бы, об этом больше нет надобности и говорить, но помещается двусмысленная глава XXII, допускающая мысль, что суд уже совершен самими свитками, подписанными патриархами.

Глава XXII содержит вопрос о последствиях, если Патриарх отвергает суд своих епископов. Ответ говорит: «суд, (по славянски вставлено слово «уже») высказанный письменно Вселенской кафедрой и другими патриархами, согласно канонам должен иметь силу против него без всякого предлога к дальнейшему спору в деле. Вставленное слово «уже» как бы намекает, что этот документ при надобности может быть использован как окончательное решение, составленное заранее, как и было сделано на Соборе 1666 г. Однако греческий текст ясно предполагает, что, в случае апелляции, патриархи обязаны разбирать дело прежде окончательного решения, т. е. вызвать и в апелляционную инстанцию обвиняемого и допросить его лично. Так как суда Константинопольского Патриарха над Никоном не было еще, то и приговор его не имел окончательного характера и не мог быть приводим в исполнение. К тому же Никон никогда и не читал и не слушал патриарших свитков, ибо они были прочитаны на суде в том заседании, в котором его не было, именно 30/XI, а потому не мог ответить на них сам, (Каптерев II, 336) и подлинного допроса его на суде произведено не было по всем обстоятельствам, в которых он обвинялся в этих свитках. Между тем суд этот почитался окончательным. Глава XXIII о числе судящих епископов допускает их в числе меньшем, чем 12, если обе стороны выбирают третейского судью, и тогда исключается апелляция. Таким образом допускалось, в случае ссылок Никона на недействительность суда, возразить ему, что он сам согласился на суд Восточных Патриархов, относительно же участия Константинопольского Патриарха, он был обманут патриархами во время суда указанием на свитки, как будто свитки произносили суд над самим Никоном, а не были только отвлеченным разсуждением о некоем епископе, совершившим то, что разсказывали бояре и Лигарид, а не то, что было бы доказано судебным разбирательством.

Глава VI старается опорочить отлучение на Питирима, Стрешнева, Сытина и Боборыкина, спрашивая, конечно, в общей форме, может ли духовное лицо какого бы то ни было чина отлучать кого захочет в личных делах, и связаны ли отлученные таким образом перед Богом? И подвергается ли неразумно отлучающий церковному наказанию? (Славянский перевод говорит: отлучающий без истинного канонического суда). Ответ приводит каноны, налагающие наказание за неразумное, поспешное и необдуманное отлучение. Говорится, что власть связывать и разрешать дана священникам не для того, чтобы это делать по собственному усмотрению, а только так, чтобы это угодно было Богу, что можно налагать наказания за причины, установленные канонами. Епископ, совершающий неразумное отлучение, сам навлекает тем самым на себя обратное отлучение. А далее обнаруживается истинная движущая боярская пружина, создавшая ответы, совершенно не церковного характера. «Если не дано разрешения на неразумное проклятие или отлучение обыкновенного лица, то тем более запрещено оно по отношению к правителю, и к тем, которым вручена от Бога власть правления». В славянском же переводе просто сказано, «к высокопоставленным лицам», т. е. боярам и епископам. По поводу этих отлучений можно сказать, что для них Никон должен был по силе 34 ап. пр. собирать Собор, но на это он не имел никакой возможности, как потому, что сам он был насильственно разобщен от архиереев, так и потому, что все архиереи пошли по человекоугодничеству за поставленным Царем, независимо от Патриарха, местоблюстителем Митрополитом Питиримом, подчинились последнему, выйдя из канонического строя. Никон жаловался Константинопольскому Патриарху, что Царь вмешивается в церковные дела: «он анафематствует за кощунство Стрешнева, а Царь приказал не считаться с этим отлучением и почитать его по прежнему». (IV, 411).

Глава XXIV спрашивает, может ли епископ или Патриарх делать нововведения и вводить в свою Церковь необычные службы или обрядовые обычаи и переделывать установленные литургии. Ответ говорит, что тот, кто делает такие вещи одной своей властью, особенно, если он портит установленное святыми людьми и признанное святыми отцами и утвержденное давностью, вводит свое, тот подлежит низложению, (Славянский перевод добавляет и низвержению из сана), как делатель смуты, и подлежит анафеме вместе со своими нововведениями. Это положение подтверждается ссылкой на Апостола Павла:

«Если кто будет проповедывать вам иначе, то, хотя бы это был ангел с неба, анафема да будет». Вероятно, этот ответ призван был к применению на тот случай, если бы обвинения, раньше приведенные, не привели бы к желанной цели; тогда можно было бы подвергнуть разбору все церковные обрядовыя реформы Никона и в них найти что либо, не утвержденное Собором. Собор 1666 г. из всех нововведений Никона в церковных делах не утвердил лишь его указание совершать обряды водоосвящения по случаю крещения Господня лишь один раз 5 января, а также осудил его меру, состоявшую в запрещении причащать разбойников, пойманных на месте преступления. Меру эту Никон объявил как средство борьбы с разбоем, еще в начале патриаршества, надеясь воздействовать на совесть.

Глава XXV имеет в виду случай побития окольничим Хитрово 4 июля 1658 г. посланного Никоном во дворец своего человека князя Мещерского и, в виду обиды Никона на отсутствие наказания Хитрово за эту обиду, спрашивает: если кто побьет слугу епископа, или митрополита, или Патриарха, то оскорбление переходит ли на его господина? (Пославянски прибавлено: «или нет», как бы наталкивая на второй ответ) и может ли он сам судить обиду или предоставить это светскому суду. Ответ говорит, что не всякая обида переходит на господина, а только та, которая ясно имела в виду его. Но, если слуга учиняет безпорядок и получил оскорбление или побитие для приведения его к порядку (а в славянском переводе оказано «побит и выруган безчестящими словами главными боярами Царя») теми, которые поставлены для исполнения царских приказов, то это оскорбление остается на учинившем безпорядок и не переходит на его господина. Если последний недоволен, то может обратиться к гражданскому суду. Но, если он сам вынесет решение, то, как презритель высшего суда, за попытку безпорядком исправить безпорядок, подлежит наказанию без извинения». Так сам Никон, не получивший удовлетворения за побитие его посланного за делом, оказывается еще и виновным, хотя он предупреждал, что, если Царь не даст удовлетворения его человеку в светском суде, то он накажет по церковному побившего. В заключение ответы говорят, что таково общее соборное решение, что епископа, к которому относятся эти вопросы, согласно ответам на них, должно наказать без всякого опасения совершить этим неправду.

Но свитки патриаршие совершенно ничего не говорят, виновно или невиновно во всех перечисленных деяниях лицо которое имелось в виду при составлении вопросов; о наличии самой вины свитки ничего не говорили.Наличность вины решил суд до появления Никона.

Именно 30/XI, пока посланные за Никоном ездили в Воскресенский монастырь, собравшиеся у государя, как описывает и Каптерев (II, 336), в столовой избе Патриархи и другие стали слушать чтение свитка, заключавшего в себе ответы четырех Патриархов на царские вопросы, ранее (29/V, 1664 г.) привезенные с востока греком иеродиаконом Мелетием. По прочтении свитка Патриархи признали заключающиеся в нем ответы Патриархов подлинными и в то же время обратились ко всем присутствовавшим с вопросом: «на основании прочитанного свитка, виновен ли Никон в безпричинном и произвольном оставлении им патриаршей кафедры?» На этот вопрос все присутствовавшие на Соборе архиереи и духовные лица, а также бояре, окольничьи и думные люди отмечали, что по патриаршим свиткам «бывший Никон Патриарх повинен во всем и от патриаршества имеет быть отлучен. Никто не обратил внимания и на то обстоятельство, что известие о неверном переводе свитка достигали Востока. От 21 января 1665 г. архидиакон Досифей (будущий Патриарх и помощник русского правительства на востоке) писал Лигариду по поручению Патриарха Нектария, что Патриарх узнал, что в Москве патриаршие свитки переводятся неверно, и, если он – Нектарий приедет в Москву, то строго взыщет за то, и потому Досифей советывал Лигариду быть осторожнее и стоять за умиротворение Церкви, «зане возвестися нам, яко твоя святыня могий соблазном вредити, не глаголеши о мире» (Гюб. II, гл. VIII).

Так еще до соборного суда над Никоном, дело его уже решено было окончательно на предсоборных собраниях, на которых Патриархи, архиереи и весь освященный Собор, т. е. все остальное духовенство, а также бояре, окольничие и думные люди, признали Никона во всем виновным и отлученным от патриаршестве. После этого самый Соборный суд над Никоном по существу дела был только простой формальностью и не мог иметь влияния на исход предрешенного суда.

Любопытно отметить, как выполнено было требуемое каноном троекратное приглашение Никона на суд, без которого нет на лицо канонического суда. Этот момент очень характерен и подробно выяснен Гюббенетом.

В заседании 28 ноября патриархи заявляют, что надо позвать Никона, чтобы он дал отчет о самовольном отшествии из Москвы и о других церковных винах. Немедленно послали к Никону Псковского архиепископа Арсения, архимандрита Спасского монастыря Сергия и архимандрита Спасского Евфимиевского монастыря Павла. Они донесли 29 числа, что Никон ответил им: «Я де поставления святительства и престол патриарший имею не от Александрийского, не от Антиохийского, но от Константинопольского, а если де Александрийский и Антиохийский Патриархи по соглашении с Константинопольским и Иерусалимским пришли в царствующий град Москву для духовных вещей, и как де он соберется и в царствующий град Москву придет для духовных вещей известий ради, а собранию своему и поездке к Москве времени не объявил». Согласия правящего в данное время Константинопольского Патриарха Парфения не могло быть уже потому, что он принимал участие с султаном в низвержении обоих патриархов за их поездку в Москву (V, 712 пр.) Никон тотчас начал собираться в путь, служил всенощную, на другой день служил свою последнюю литургию, исповедывался причащался и маслом освящался, как бы перед смертью, говорил прощальную проповедь братии монастыря и днем 30 ноября тронулся в путь. Но ответ его в Москве решили истолковать, как отказ явиться немедленно на Собор, и в заседании 30 ноября решили еще два раза послать за ним, как требуется каноном, но, не дождавшись его приезда, в тот же день прочли свиток и решили без его допроса применить его к нему. Эти вторичные посольства Никон встречал уже на половине дороги в Москву на протяжении какого-нибудь часа или получаса времени между ними; причем одно из них задержало его в виду того, что имелась инструкция доставить его к 3 декабря. Нарочно посланный в Москву вернулся и разрешил ехать тотчас, так что Никон приехал в Москву в 12 часу ночи 30 ноября: Но очевидно в Москве не интересовались его скорейшим приездом, если давали распоряжения доставить его к 3 декабря, а сами уже 30/XI прочли основной свиток, который был одновременно и обвинительным актом и окончательным вердиктом; на следующих заседаниях уже не возвращались к нему и указывали на него Никону только, как на доказательство существующего будто бы согласия с Константинопольским Патриархом.

У Гюббенета написано: «И святейшие вселенские кир Паисий Папа и Патриарх Александрийский и кир Макарий Патриарх Антиохийский бывшему Патриарху Никону говорили, что у них совет и согласие рук святейших вселенских Патриарх Константинопольского и Иерусалимского с ними есть и указали на свитки». К этому они были вынуждены вопросом Никона: «Есть ли де у вас, Святейших Патриархов, совет и согласие с вселенскими Патриархами, что его Патриарха Никона судить; а без их де совета он, бывший Патриарх, им отвечать не будет, потому что де хиротонисан он на патриарший престол от святейшего Константинопольского, а будет де у них, Святых Патриархов, совет и согласие есть с Константинопольским и Иерусалимским, что его судить, и он де ответ перед ними давать готов. Но Патриархи солгали: свитки не были суждением о Никоновском деле, а отвлеченным, независимо от конкретного лица обвиняемого, разсуждением о деяниях, описанных и освещенных Никоновскими врагами. В виду самого наличия, кроме свитков, особого послания Патриарха Нектария к Царю, где он просто рекомендует Царю позвать Никона обратно, возникает вопрос, почему здесь высказаны разные мнения.

Пальмер замечает (IV, 502): «Письмо Нектария показывает, что Патриархи в глубине своей совести понимали, что положение Никона – плод ненависти могущественных его врагов, но они не решались высказать свои думы. Их собственные несчастные условия принуждали их быть на стороже. Царю они доверяли, и желали сказать ему правду, но бояр они боялись (им нужен был доступ к Царю ради милостей), и дали им неясные ответы, которые уже в латинском и славянском переводе были еще больше заострены против Никона.

Было все это проведено через того Лигарида, которому бояре за его консультацию и работу в деле против Никона прощали самыя безсовестные дела, а не только курение табака, которое едва было прощено Никоном Мирскому митрополиту и то только лично ему, а не лицам его сопровождавшим (II, 528 прим.). Этот же Лигарид был призван осветить дело Никона приехавшим двум Патриархам, от которых были отдалены всякие другия влияния. Пока они ехали от Астрахани, их сопровождали из Москвы присланные лица, и они не допускали никого к ним без разрешения Московского правительства, чтобы к ним не проникли сторонники Никона и сами эти особо присланные лица, а также митрополит Астраханский Иосиф (грамота напечатана среди документов у Пальмера III, 402) имели запрещение говорить с ними по этому делу. Беседа с Царем, богатые от него подарки должны были доделать остальное. С Никоном же первая встреча состоялась в заседании 1 декабря, когда накануне дело было по существу уже решено. Чтобы патриархи решили дело, как надо было правительству, для этого был поставлен Лигарид, который стремился воздействовать на их иерархическое самолюбие. В докладной записке Лигарида Патриархам, Никон обвинялся в том, что «он дерзнул поставить свой трон выше других Патриархов, стал поражать благодетелей своих и терзать, подобно ехидне, родную мать свою Церковь. Но Тот, Кто смиряет надменных, развеял, как паутину, замысел его именоваться Патриархом и Папою, (?) нарушая должное почтение к истинному Папе и Патриарху Александрийскому, которому принадлежит этот титул искони и поныне канонически… И Иерусалимского Патриарха оскорбил он, наименовав себя Патриархом Нового Иерусалима, ибо он безстыдно и невежественно назвал новую обитель свою Новым Иерусалимом, забывая, что Софроний разделяет Иерусалим на древний христоубийственный и новый – порождающий благочестие. Никон хотел подчинить себе и Антиохийский престол (?), где впервые послышалось название христиан, стараясь обманчивой подписью (?) стать третьепрестольным. Он обидел вселенский трон захватом престола Киевского сего первопрестольного града равноапостольного Владимира, желая, чтобы его торжественно поминали так: Божией милостью Никон архиепископ Московский и Всея Великие и Малыя и Белыя России Патриарх. Он придумал, что, так как Александрия вследствие обстоятельств опустела и не служит более жилищем Патриархам, и Антиохия тоже распалась, то Патриархи Александрийский и Антиохийский незаконно именуются Патриархами. Таким образом он по иудейски прикрепляет власть к месту, но благодать Духа не ограничивается местом, но всюду свободно расширяется. «Затем Лигарид изобразил его» церковным новатором, поколебавшим и древнее церковное предание, что Никон был рукоположен дважды и потому и не есть законный Патриарх». Даже Каптерев, вообще настроенный против Никона и воспринявший его личную характеристику от Лигарида и Соловьева, говорит, что докладная записка Лигарида, имевшая в виду предварительно ознакомить Патриархов с делом Никона, составлена была крайне тенденциозно, и расчитана на то, чтобы заранее настроить и вооружить Патриархов против Никона, показать в нем их личного врага, покушавшегося отнять у них их достоинство и честь, при чем Лигарид не поскупился относительно Никона и на разные выдумки и очевидные несправедливости. Для того, – кто читал наши цитаты из Никоновского «Раззорения» о власти и сравнительной чести Патриархов, совершенно ясно, что все эти обвинения –сплошная клевета, но клевета, сделавшая свое дело и возстановившая Патриархов против Никона.

На суде не было вовсе речи о тех обвинениях в отношении действий Никона к гражданской власти, как будто они не имели никакого значения; очевидно их считали слабым пунктом обвинений и обвиняли Никона сначала в уходе с кафедры, не принимая во внимание заявлений самого Никона, а потом читалось перехваченное письмо его к Константинопольскому Патриарху Дионисию, написанное в декабре 1665 г., в котором описывалась история Никоновского возвышения и падения; чтение его прерывалось обсуждениями отдельных мест, и таким образом перед нами не было систематического обвинения по тем пунктам, которые ставили вопросы восточным Патриархам; вовсе не подумали о том, чтобы наказание, предусмотренное там и заключающееся в низложении с престола, низвержении из сана и ссылке, оказалось примененным к самому Никону. Этого и не нужно было, ибо еще 30 ноября все архиереи и бояре огульно заявили, что Никон повинен во всем.

Как раз в этот день Никон, по словам иподиакона Шушерина, повез с собой в Москву свое «Раззорение», которое было написано им в 1664 г. Мнение о времени писания «Раззорения» определяется тем, что в нем упомянуто об издании Библии на фронтисписе, вышедшем только 12 декабря 1663 г.; а в январе 1665 г. произошли переговоры Никона с Собором об условиях отречения его от патриаршества, из которых видно, что Собор почитал его не отрекшимся от патриаршего престола; если бы Никон писал «Раззорения» в 1665 г., он об этом конечно упомянул бы, и ему не зачем было бы подробно доказывать, что он не отрекался от престола. Самое это «Раззорение» не было представлено Никоном на суде, и ясно, что не было предметом суждений, ибо в противном случае многия резкости Никона были бы поставлены ему в вину, а с другой стороны были бы в деле следы спора с ним по существу о принципах царской власти. Говорили же на суде только об уходе Никона с престола, но, если остановиться на этом одном пункте, который только и разбирали на суде хоть сколько-нибудь, то и тогда ясно будет необоснованность суда; что касается обвинений во введении новых обычаев в церковно-государственных отношениях, о которых говорили главы I–V и X–XIII вопросов Патриархам, то в этом отношении никаких обвинений Никону не было поставлено. Любопытно посмотреть, достаточно ли объективно постановили Патриархи наказания за уход в виде низвержения с престола, лишения сана и наказания еще от светской власти.

Посмотрим, какова была практика Константинопольской Церкви и наиболее известные в истории случаи оставления кафедр. В Константинополе после убийства Парфения II в 1650 г. был некоторое время Патриархом Иоаникий, затем Кирилл Коза, но его не приняли, и, так как он не смог собрать денег визирю и свите его, то был низложен и на его место поставлен Афанасий Пателяр, приезжавший в Россию в 1653 г., ранее бывший Салоникским митрополитом, а потом Патриархом по низвержении Кирилла Лукариса; он был опять низложен и получил от Молдавского бея Церковь и монастырь в Яссах. Потом он без позволения бея пришел в Константинополь и сделался Патриархом на место Кирилла Козы; он оставался Патриархом 15 дней и был низложен; вернувшись в Молдавию, он нашел Церковь свою переданной другим и уехал в начале 1653 г. в Москву и умер в Лубнах на Пасхе 1654 г. После Афанасия духовенство и епископы избрали Паисия, заставив его продать Ларисскую кафедру (этот Паисий в конце 1654 г. посылал ответы Никону в Москву о церковных обрядах); после него в 1655 г. был Парфений III, повешенный 25 марта 1657 г., затем был Дионисий до зимы 1665 г., Парфений IV до 1668 г., затем Мефодий и затем Парфений IV и Мефодий сменяют друг друга несколько раз.

Так и в Иерусалиме после смерти Паисия в 1660 году вступил Нектарий, который в 1668 г. отрекся, и его заменил Досифей. Из этой смены Патриархов и их обратного возвращения видно, что сам по себе факт оставления патриаршества не считался каким либо преступлением и, если в Константинополе он вызывался условиями турецкой неволи, то в Москве мог вызываться другими условиями.

Сам по себе он вовсе не заслуживал кары, как то видно из исторических примеров Собор русских епископов, обсуждавший вопрос об уходе Никона между 16 февр. и 23 апр. 1666 года, т. е. до того времени, когда начался суд над старообрядцами, не исходил даже из того положения, что Никон отрекся, и обсуждал вопрос и на тот случай, если допустить, что Никон не отрекался, но ушел без необходимости, не испросив согласия Собора, имея в виду 14, 34,37 ап. пр. На случай отречения с клятвой он применил низложение с престола по 23 ап. пр. Он считал возможным применить и 16 пр. I-II Собора, независимо от того, было ли отречение или нет, за одно отсутствие с кафедры более 6 месяцев, не вникая в мотивы ухода (что неправильно, как показано выше, ибо все дело в мотивах). Он считал, что после отречения от кафедры нельзя своевольно возвращаться, но право выбрать дальнейший образ действия принадлежит Царю, Собору и синклиту. Если им кажется нужным и удобным пригласить Никона вернуться, то они компетентны это сделать, как явствует из исторических прецедентов. Если же нет, то сам Никон может требовать от своей кафедры только себе на содержание (П. IV, 609–612). Здесь видна прежде всего неустойчивость в определении природы Никоновского ухода, что и понятно после переговоров с ним в начале 1665 г. об условиях будущего отречения; кроме того, вовсе нет речи о гражданском наказании в роде ссылки; о возможности лишения сана говорится очень глухо простым приведением 16 пр. III Собора и в заключение вовсе об этом не говорится, а говорится о возможности приглашения Никона обратно на кафедру.

К вышеназванному мнению приобщены были исторические примеры 5 разрядов: 1) Патриархов, добровольно оставивших свои кафедры без возврата на них, 2) Патриархов добровольно оставивших свои кафедры и вернувшихся на них, 3) епископов, отрекшихся от епископства и получивших разрешение снова действовать в качестве епископов, 4) случаи, когда Патриарх оставлял свою Церковь и был назначен на его место другой, 5) случаи, когда епископ оставлял свою кафедру, и назначался другой на его место.

1. К первой категории относится ряд случаев. Св. Григорий Богослов, выбранный II Вселенским Собором на Константинопольский престол, оставил его, увидев, что один египетский епископ завистлив к этому; сказал речь на Соборе и ушел, оставаясь еще 12 лет епископом. Константинопольский Патриарх Григорий Мамма пророчествовал по вдохновению о падении Константинополя и добровольно покинул кафедру. Св. Патриарх Иона оставил кафедру, сказав императору Андронику Палеологу: «я, видя себя главой грешников, сделал все, чтобы избежать греха». Свят. Патриарх Трифон согласился, по разсказу Арменопула, быть Патриархом только на время, пока подрастет Феофилакт – сын императора. Свят. Патриарх Константинопольский Геннадий Схоларий, несмотря на мольбы епископов и народа остаться, написал свое отречение в книгу Великой Церкви и удалился в монастырь Св. Предтечи, где и умер. То же сделал свят. Патриарх Константинопольский Митрофан, отрекшийся письменно не только от патриаршества, но и от епископства. Эти примеры показывают, что отречение от патриаршества вовсе не влекло за собой отречения от епископства.

2. Ко второй категории относятся – Свят. Патриарх Константинопольский Пирр, который отрекся от патриаршего престола и после того, как пробыл на престоле его преемник Патриарх Павел 12 лет, он был возстановлен и был на престоле 4 месяца. Патриарх Константинопольский Дионисий, будучи оклеветан дурными клириками, что будто он обрезан турками, дал проверить свою клятву на Соборе и отрекся несмотря на то, что весь Собор, целуя его ноги, просил прощение и умолял остаться. Лишь, после смерти его преемника и изгнания следующего Нифонта, он согласился опять стать Патриархом. Эти факты показывают, что и отречение от престола вовсе не является таким одиозным фактом, чтобы нельзя было просить отрекшегося вернуться.

3. К третьей категории относится Николай Музалон Кипрский архиепископ. Он добровольно отрекся от епископской кафедры, но продолжал быть епископом и через 37 лет после отречения был поставлен в Патриархи Константинопольские и был там 3 года и 4 месяца. Феодул епископ Макарский добровольно оставил свою кафедру, но ему снова было разрешено действовать епископски. Переменив свое настроение, он пришел к Патриарху Константинопольскому Михаилу Анхиалу и просил его об этом. Узнав, что это отречение последовало не вследствие какого либо порока, а от смирения, Патриарх решил, что такое отречение не должно было принимать, ибо епископ, достойный этого сана, в случае отречения от епископства, поступает не канонически по второму правилу Александрийского: «если он достоин служить, пусть служит, если нет, да не отрекается, но да осудится». Евстафий епископ Памфилийский добровольно и письменно отрекся от епископской кафедры и снова был допущен к чести епископства, ибо, когда он обратился с просьбой о возстановлении епископской чести, то это ему было разрешено: было постановлено, что он должен иметь епископскую честь и именоваться епископом, что с согласия местного епископа он может совершать в Церкви епископские действия, посвящать священников и дьяконов, а что Собор Памфилийский может поставить его на вакантную кафедру (III Вс. Соб. 9 пр.). Так даже отречение от епископской кафедры не препятствовало снова назначать на кафедру отрекшегося: очевидно и отречение не лишало отрекшегося права и внимание к мотивам его отречения, на вторичное представление ему епископских полномочий, как это явствует и из разсмотрения четвертой категории случаев, где речь идет уже о Патриархах.

4-я категория случаев: после отречения Григория Богослова при его жизни был назначен Вторым Вселенским Собором Нектарий. После письменного отречения Патриарха Геннадия Схолария был поставлен кир Исидор; вместо отрекавшегося Патриарха Константинопольского Пирра, был поставлен Павел, а после него опять Патриарх Пирр. После отречения Патриарха Дионисия были на престоле Симеон Трапезундский, Рафаил Сергей, Максим Лага, Нифонт при жизни Дионисия, который при них опять стал Патриархом.

5. К пятой категории относится случай назначения епископа Феодора на место отрекшегося Евстафия Памфилийского. В заключение всего сказанного: пока епископ жив и на кафедре пользуется епископской честью, другой не может быть назначен в силу 16 пр. Двукрат. Собора. Если епископ или Патриарх оставит кафедру и клянется не возвращаться, то он и не может вернуться, ибо станет виновным в нарушении клятвы, и тогда подлежит низложению по 24 ап. пр. (Вот почему надо было боярам доказывать, что Никон отрекся с клятвой). Но, если епископ или Патриарх добровольно отрекся от кафедры без клятвы не возвращаться, то он может вернуться двояким способом: 1) Если Собор видит его смирение, что он действует не по своим прихотям (в данном случае не обличая Царя и бояр), но как добрый пастырь, то он может просить его вернуться с честью, 2) во вторых, сам епископ, переменив свое настроение, может обратиться к Собору и просить его разрешить пользоваться прежней честью, раз нет преступления, этому препятствующего, через возвращение на свою кафедру. Патриарх, который добровольно отрекся только от своей кафедры, но не от епископства, может совершать епископские акты, как Григорий Богослов, после оставления Константинопольской кафедры ушел в Назианц, где и действовал епископски, посвятив в священники некоего Евлалия. Но, если епископ добровольно оставил свою кафедру и принял схиму, то уже не может совершать епископских актов в силу 2 пр. Собора в Св. Софии: «Епископ, который избрал свое место среди кающихся (т. е. принял схиму) не должен претендовать на епископскую честь, ибо монашеский обет – обет послушания и ученичества, а не учительства и власти, обет питаться, а не питать.

Вот это каноническое разъяснение раскрывает, почему бояре для окончательного удаления Никона от Царя не могли ограничиться его уходом без лишения сана и гражданской ссылки. Всегда была бы опасность его возвращения. Его надо было представить преступником, или надеть на него схиму. Если этого невозможно было достигнуть, надо было составить таким образом суд, чтобы он кончился не простым удалением Никона, а его низвержением из сана по меньшей мере. Так как этого нельзя было достигнуть путем суда правильного, который бы исследовал действительную деятельность Никона, то прибегли к Лигариду, который сумел составить суд беззапеляционный из Патриархов, причем недостаток в согласии между Патриархами был затушеван подписями на ответах, которые им были представлены Патриархам, как отвлеченное разсуждение без отношения к лицу, а в Москве были представлены, как их суждение о Патриархе Никоне; сам же Никон был обманут ими о наличии несуществующего согласия Константинопольского Патриарха на суд над Никоном, причем Лигарид действовал на основании подложных полномочий на представительство Константинопольского Патриарха.

Без этого бояре не могли быть застрахованными от возстановления Никона. В их интересах было поддерживать и версию о Никоне как о человеке почти преступном, или просто преступном, ибо самый его уход не был вовсе преступлением, а деянием архипастыря, воздействовшего на непокорное в церковных делах стадо. Без очернения же Никона бояре оказывались в незавидном положении гонителей выдающегося гениального человека и одного из лучших архипастырей русской Церкви, по признанию даже иностранцев его времени, посещавших Москву, иностранных и светских и церковных историков позднейшего времени, независимо от вероисповедания. Лишь марая его приписыванием ему всяких пороков, они реабилитировали себя от пятна, лежащего на них за гонение невинного и великого человека. С Никоном можно связывать целое направление культуры. Если в светской сфере, как регент, он подготавливал деяния Петра, то в церковной охранял веками сложившееся церковное устройство, соответствующее канонам, от разрушения бояр и того же Петра, не понявшего значения Церкви самой по себе и нигилистически постепенно на протяжении 24 лет аннулировавшего, как мы увидим, её общественное значение в государстве, устранившего ту симфонию Церкви и государства, которая лежала в основе Московского государственного строя, и заменившего ее утилитарными теориями современной ему философии. Но не он начал эту работу. Ее начали бояре при Алексее Михайловиче, которые через «Уложение» дали ход секуляризационным идеям века, а потом низвергли Никона за противодействие этому Уложению, за то, что он-крестьянский сын, монах, своим гением возвысился до положения властителя, советника Государя и затенил их, вельможных бояр. Творческому гению Никона была противопоставлена сплоченная интрига целого класса, окружающего Царя и в своих руках держащего управление государством, интрига, которая втянула в себя Царя и заразила его. Лигарид служил этим интересам и написал «Историю суда над Никоном», где высказал о нем ложные пристрастные взгляды, которые много содействовали затемнению истинного образа Никона.

Паисий Лигарид выступал в качестве боярского адвоката. С самого своего прибытия в Москву 28 апр. 1662 г. никем не званный, никем не посланный, Лигарид явился к председателю Литовского Приказа Симеону Лукьяновичу Стрешневу, незадолго до того отлученному Никоном, и через него представлен был синклиту и Царю, и они приняли его сразу, как «Ангела Божия» и сделали его своим советником и руководителем всего дела против Патриарха, против которого, по их мнению, еще ничего не было сделано, раз он не лишен священства.

Пальмер сопоставляет появление Лигарида в Москве 28 апр. и его выступление в устройстве дел Русской Церкви через 2 месяца после анафем, произнесенных Никоном 16 февраля, с проказой на челе Царя Осии после того, как он, несмотря на протест священника Азария, взялся за каждение в алтаре. Подготовив все дело, на процессе против Никона Лигарид совершенно не выступал, хотя неоднократно был задет Никоном, разоблачившим в его присутствии его неправославие и факт его отлучения Иерусалимским Патриархом, но тогда поверили Патриарху Макарию, ложно засвидетельствовавшему в суде 1 декабря, что Лигарид поставлен в дьяконы и попы в Иерусалиме. Отношение бояр к Лигариду и Никону очень характерно. Один ненавистен, ибо не потакает в страстях и отстаивает Церковь, другой потакает страстям – властолюбию, честолюбию, и потому приемлем, как Ангел Божий. За то на первого клевещут и возводят небылицы, а другого превозносят, несмотря на явные преступления, полную продажность. Этим страстям принесена в жертву и каноническая правда. Пальмер пишет: (V, 745–746) «Лигарид был принят, хотя был неизвестен и не имел грамот о своем положении, а Никон был отвергнут, хотя все клялись ему повиноваться. Лигарид был посылаем судить Никона в 1663 г. в Воскресенский монастырь за проклятие, будто бы изнесенное на Царя, ибо Лигарид служил боярам и Царю, а Никон за отказ служить боярам и Царю был объявлен низложенным и осудившим самого себя. Царь посвящал Епископов и переводил их через благословение Лигарида и возложение им рук. Но благословение Никона отвергалось, и его анафема игнорировалась. Чем больше появлялось известий о Лигариде, чем серьезней они становились, тем более настойчиво и безстыдно он поддерживался даже при полном знании фактов; а с Никоном обходились, как с преступником, прежде даже обвинения, и осудили его в 1660 г., не призывая не суд; а когда позвали на суд, то позвали не для исследования дела, но как уже осужденного для того, чтобы прибавить новыя обвинения во время самого процесса. Лигарид, бывший под анафемой и виновный в самых нечистых грехах, не был отпущен, когда перед приездом восточных Патриархов захотел уехать, чтобы с ними не встречаться, как человек им известный, а был приставлен их осведомить и приготовить обвинение для суда над Никоном. Он переводил на латинский и контролировал переводы на русский язык патриарших свитков, в большей мере им самим составленных или внушенных; он присутствовал на соборном суде, подписывал его деяния вместе с актом о низложении Никона, затем после Собора стремился успокоить совесть некоторых Епископов и установить принцип абсолютной неограниченности царской власти. Он участвовал в избрании и поставлении и нового Патриарха, участвовал с Патриархом и епископами в мѵроварении, сослужил и приобщался с ними на пасхальной неделе 1667 г., а Никон в это время был низвергнут из священного сана и заточен под стражей в отдаленном монастыре. Это красочное сопоставление отношений боярства к Никону и Лигариду, сделанное Пальмером, иллюстрирует, что Московскому правительству нужна была не правда, а безпринципное служение иерархов его страстям. Толчок, данный Никоновским низложением, привел к дальнейшим церковным реформам Петра 1700–1724 г., несмотря на непродолжительную реакцию 1667–1700, а Никоновским идеям Руси оцерковленной и святой, поскольку оне должны отражаться и в церковном устройстве и управлении, приходится до сей поры ждать своего осуществления. О предотвращении несчастия от нечестивого суда и гибели царства писал Никон Царю после своего прихода в Москву в декабре 1664 г.: «мы не уклоняемся от Собора, скорее приветствуем твое намерение, как благочестивое, если Патриархи сами намерены прибыть сюда и судить обо всем по Божественным заповедям Евангелия и по канонам Апостолов и Святых Отцов. Да, мы не противимся. Но мы умоляем твое благородие выслушать эти наши немногия слова увещания с кротостью и терпением. Твое благородие нашло правильным созвать после нашего ухода митрополитов, епископов и архимандритов, чтобы поставить суд, противный Божественным заповедям, ибо никакой канон не уполномачивает Епископов судить своего Патриарха, особенно, когда они посвящены им, да еще судить заглазно.» Приведя Евангельские слова о суде против Христа, Никон продолжает: «видишь, христианнейший Царь, даже среди дикой злобы евреев ничего не было сделано без установленной законной формы или без свидетелей или в отсутствие обвиняемого, хотя они сделали всенечестиво. Поэтому Он сказал: «тот, кто предал Меня тебе, совершил больший грех». Так и тот, кто побудил против меня твое благородие (бояре), имеют больший грех. Если Собор осудил меня только за мой уход, то он должен равно осудить и Самого Христа, ибо Он часто уходил от злобы евреевъ… Я пишу тебе не из стремления на патриарший престол; мое желание – чтобы Святая Церковь была без смуты и чтобы ты не навлек на себя грех в очах Божиих. Я пишу не из боязни великого Собора за себя, но не желая навлечь несчастье на твое священное царство». Никон между прочим предупреждает Царя против поручения дела иеродиакону Мелетию ибо он известен ему, как подделыватель чужих подписей и печатей. Слова Никона о несчастии для царства можно почитать пророческими. Падение Никона надо считать несчастьем для царства, если сопоставить то, что он защищал, с тем, что было поколеблено в результате его падения, а именно прежнее общественное значение Церкви в Русском Государстве. Прежде мы остановимся еще на самом суде.