Отношение Святой Православной Церкви к миру и войне, по учению её канонического права

(По поводу современных движений в литературе за общенародный мир и против милитаризма)

К числу жизненных вопросов, которыми в настоящее время с большой энергией занимается наука, литература и даже искусство, принадлежит, бесспорно, вопрос о милитаризме. Занимающиеся разработкой этого вопроса, действуют двояким образом: одни – положительным, другие – отрицательным. Первые устремляют свои силы на изыскание средств, устраняющих возможность кровавых столкновений между народами, вторые стараются всемерно возбудить в людях страх перед войной и отвращение к военной службе, как к «ремеслу»¹.

Высокая цель – благо народов и всего человечества, – преследуемая ими, стяжала им по справедливости звание «друзей мира» и врагов милитаризма.

Это научно-литературное движение против милитаризма начало с особенной силой заявлять себя, собственно, в западной Европе, как оппозиция милитаризму Пруссии, взлелеянному политикой Бисмарка и поддержанному de facto героем милитаризма Мольтке, а за тем, в благополучно-мирное царствование Незабвенного для друзей мира Царя-миротворца, перешло и к нам в Россию, и завербовало в свои ряды довольно многочисленный сонм друзей мира. Даже более – здесь оно повстречалось с давним и весьма влиятельным другом мира и борцом против милитаризма – в лице известного писателя-художника графа Л. Н. Толстого, и не только русские, но и западные «друзья мира» с радостью записали в свои ряды.

Но часто встречается в человеческой жизни странное явление: при всех благих, самых чистых, искренних намерениях, человек по какому-то странному ослеплению избирает совершенно ложный, т. е. не целесообразный путь к осуществлению своих чистых намерений. Случается, хотя и довольно редко, что, раз встав на этот путь, человек никак не может прийти к осознанию ложности этого пути и идёт по нему, идёт упорно, сокрушая на своём пути всё ему мешающее, и не только не достигает цели , но прямо вредит её достижению даже другими, т. е., в конце концов, идёт как раз против самого себя и поражает самого себя, воображая однако, что он идёт против других и поражает других.

Такое положение теория словесности называет трагическим.

В таком именно положении действует, по нашему убеждению, Лев Николаевич, как горячий борец против милитаризма и как автор своей морально-философской теории сопротивления злу.

Что он – искренний друг мира и враг войны, об этом свидетельствует едва ли не каждая строка его знаменитой эпопеи Отечественной войны 12-го года.

Да, кто внимательно хоть один раз прочитал эту эпопею, тот не мог не заметить с какой силой высказывается душа художника, страдающего скорбями людей, обречённых какой-то неумолимой, бессмысленной судьбой, идти на смертный бой и умирать в безобразной массе человеческих и животных трупов – жертв того безобразного столкновения озлобленных друг против друга людей, даже христиан, которое называется «сражением» или «боем». Эта, страждущая скорбями всего человечества, душа художника видна не только в резких контрастах картин мира и картин войны, чередующихся в эпопее, но и в тех отвлечённых рассуждениях, которые учащаются по мере приближения эпопеи к концу.

В этих рассуждениях со всей ясностью выступает усилие художника решить вопрос: что толкает людей стремглав лететь в бой и – полное бессилие в решении этого вопроса.

Отсюда – крайне тяжёлое впечатление эпопеи…

Наша глубокая симпатия друзьям мира, идущим верным положительным путём к своей цели, побуждает нас со всей обстоятельностью раскрыть истинное отношение Святой Православной Церкви к миру и войне; а наша глубокая признательность творцу знаменитой эпопеи побуждает сделать попытку – указать со всею ясностью ложность пути, приведшего Льва Николаевича, как автора «моего Евангелия» и «Моей веры» к роковой, глубокотрагической его вражде со Святой Православной Церковью.

Что касается отношения Церкви Православной к миру, то оно одно и то же всегда, весьма ясно и определённо: Церковь всем желает мира; Усиленно, день и ночь, молится о мире и – можно без преувеличения сказать – трепещет перед войной, как ужасным бедствием. Верность этого положения для православного, хотя бы даже неграмотного христианина, не требует доказательств; последние потребны, может быть, только для интеллигентного человека, не придерживающегося никакого вероисповедания, или же для наших заграничных «друзей мира», никогда не бывавших в наших православных храмах во время Богослужения. Да и для них нет ничего легче, если бы потребовалось – представить самое убедительное в том доказательство. Ибо оно всё будет состоять в следующих совах: «Друзья! Ходите, как можно чаще в церковь и Вы убедитесь в мирном её настроении. Вы там всегда услышите: «мир вам», «мир всем», «о мире всего мира и соединении всех Господу помолимся"».

Но, может быть, это – только в мирное время, а во время войны Церковь не молится о мире всего мира и её священник не приветствует всех евангельским целованием мира? Нет и нет! Её Богослужебный чин всегда тождественен, в мирное время совершается он или в военное, в благолепном ли храме или на поле сражения; различие только в том, что в военное время, как и вообще во время какого-либо общенародного бедствия, Церковь усиливает призыв своих чад к покаянию в грехах (ибо по её воззрению, грехи суть главная причина общественных бедствий и сильнейшего из них – войны), усиливает молитвы к Богу о прощении прегрешений и об избавлении «от меча, нашествия иноплеменных и междоусобной брани». И если бы у кого появилось сомнение – действительно ли Церковь молится, именно так даже на поле сражения, то для рассеивания этого сомнения можно было бы указать на собственное свидетельство Льва Николаевича Толстого в его эпопее, только с самым маленьким пояснением. Вот его описание молебна накануне Бородинского сражения:

«Из-под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу (военный ритуал покорности, разоружения). Позади пехоты слышалось церковное пение. Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдатам и ополченцы.

– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..

– Смоленскую матушку, – поправил другой.

Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, побежали навстречу церковному пению. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчими. За ними солдаты и офицеры несли большую, с чёрным ликом, в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска, и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом её, впереди её, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнажёнными головами толпы военных.

Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат, ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте, стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и, не крестясь (очевидно, немец), терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не смотрел на них: всё внимание его было поглощено серьёзным выражением лиц в этой толпе солдат и ополченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы Твоя, Богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по Бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.

Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто-то, вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним сторонились, подходил к иконе.

Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной, отличавшейся от всех фигуре.

В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться.

Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски-наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы»².

Вот художественная картина, писанная пером и чернилами! По моему мнению, она в тысячу раз правдивее и реальнее любой картины г. Верещагина, тоже «друга мира», хотя и чересчур большого любителя реальных сильных ощущений³.

Но в человеческом творчестве нет абсолютного совершенства. Даже и эта чудная картина Льва Николаевича имеет некоторые недостатки в деталях, происшедшие, по моему мнению, оттого, что Лев Николаевич плохо знает церковный устав. А именно:

1)     Каждый певчий и дьячок хорошо знают, что на словах «яко вси по Бозе», подхватывают певчие и дьячки священника и дьякона, а не наоборот.

2)     Лев Николаевич совсем не знает, что именно на молебен перед Смоленской иконой Богоматери поётся тропарь «К Богородице прилежно», который, несомненно, и был пропет в 20-й раз, а Лев Николаевич о нём не упомянул ни слова⁴.

Но и без этой поправки художественная картина с поразительной энергией вызывает в сознании зрителя мысль, что с момента появления на боевой позиции иконы и церковного причта, военные совершенно перестали быть военными: побросали лопаты, забыли всякую субординацию.

А если так, то основательно ли Церковь обвинять в милитаризме? Не основательнее ли бы было бы обвинять её прямо в парализации военного духа и нарушении военной дисциплины?

Нет! Нам ещё рано делать какие бы то ни было обобщения.

Как философ-моралист, Лев Николаевич обвиняет мать свою – Православную Церковь – во лжи, в искажении Евангелия, между прочим, и с этой преступной целью – оправдать милитаризм.

Вот этот обвинительный акт в Евангелии Льва Николаевича, к счастью, выраженный настолько деликатно, что его можно публично прочитать:

«Сказано: благословляй врагов, а она (Церковь) говорит: можно ругать. Речь Иисуса говорит только то, что не до́лжно защищаться от врагов, что ни в каком случае не до́лжно воевать; церковь же 1500 лет проповедует противное и благословляет воинов»⁵.

В этом Святая Церковь действительно виновата, если угодно; но перед кем и перед чем?!

Дабы решить вопрос основательно и всесторонне, до́лжно, прежде всего, рассмотреть, как и в каких формах Церковь обыкновенно благословляет воинов? Раздельнее и яснее выражаясь, мы должны сказать, что Церковь не только вообще благословляет воинов, как и каждого христианина, но ещё:

1)     Молится нарочито «о христолюбивом воинстве».

2)     Освящает особым чином военные знамёна.

Прежде чем, однако же, приступить к рассмотрению этих т. с. вин Церкви, считаю нужным заметить, что, благословляя христолюбивых воинов, Церковь отнюдь не забывает заповеди Господа о любви к врагам – напротив, она за них молится. В доказательство, сошлюсь на следующие слова одной молитвы, которая читается ежегодно в День Рождества Христова:

«О премилосердый Господи! Пробави милость Твою ведущим Тя: но и неищущим Тебе явлен буди; ещё и врагов наших сердца к Тебе обрати: и всем языком и племеном во Единем истеннем Христе Твоём познань буди. Да от восток солнца до запад, всеми убо языки, единем же сердцем, вси язы́цы восклицают Тебе гласом радования: слава Тебе, Богу, Спасителю всех, во веки веков»⁶.

Считаю важным напомнить об этих словах молитвы потому в особенности, что в первый раз она читалась в том самом храме (а потом читается ежегодно во всех храмах Православной Церкви), который подвергся во время войны 12-го года ужаснейшему поруганию от врагов, о каковом, a propos замечу, в эпопее своей Лев Николаевич не обмолвился ни единым словом.

На этом основании обвинительный акт Льва Николаевича против Церкви должен видоизменить свою заключительную часть так: она виновна в том, что, молясь за врагов, благословляет воинов.

Приступая к рассмотрению этого обвинительного акта, со своей стороны я считаю нужным заметить, что при этом рассмотрении я буду не защищать Церковь, а, напротив, с одной стороны, содействовать Льву Николаевичу в обвинении её, указывая ему все её слабые места, а с другой – предоставляя ему в виде справки некоторые места из Евангелия и Богослужебных книг в качестве документов, оправдывающих или только смягчающих вину Церкви. В то же время, я не буду умалчивать и о тех обстоятельствах, которые будут служить не в пользу уж очень энергичного обвинения. Словом, при предпринимаемом рассмотрении обвинения Церкви, я буду действовать при Льве Николаевиче, как секретарь при прокуратуре, доставляя ему только справки, но не предрешая вопрос о виновности или невиновности.

***

Православная Церковь, т. е. её Архиереи и священники⁷, благословляет воинов и в мирное, и в военное время – в военное даже с особой торжественностью: в доме ли, если нарочито позовут священника, или же в каком-либо поместительном храме, или просто под открытым небом. При этом обыкновенно присутствуют, большей частью, плачущие друзья и родственники провожаемых, которые, по исконному русскому обычаю, и сами благословляют своих воинственных друзей своими тельными крестами, а кто побогаче – то и особенно дорогими. в каком бы ни было отношении, домашними иконами.

Отягощающим вину Церкви обстоятельством служит то, что своим благословением она, если не прямо освящает милитаризм, то, однако же, подбодряет воинов, идущих иногда на войну прямо с охотой, из-за карьеры или по таким наивным побуждениям, как, например, Петя Ростов, т. е. желая, чтобы донесено было Государю, что он – Петя – за Государя не боялся положить голову и летел первым в самую отчаянную атаку.

Вместо этого, чтобы благословлять подобных рыцарей, Церковь, с точки зрения Льва Николаевича, должна бы, наоборот, всемерно и как можно громче проповедовать прямое запрещение Иисуса: не воюй ⁸ – проповедовать именно в этот удобный момент.

Смягчающими вину Церкви обстоятельствами представляются следующие:

1)     Церковь Православную, т. е. архиереев и священников, обыкновенно, в таких случаях, совсем не спрашивают о том, нужно или не нужно идти на войну, а просят или требуют только благословить уже идущих, по таким или иным побуждениям, на войну.

2)     Отказываясь благословить воина, быть может уже старого и благочестивого, как, например, Кутузов, быть может весьма благоволившего священнику в мирное время, священник прямо подвергся бы укоризне в неблагодарности и в нарушении долга дружбы, ибо он отказывается благословить друга в ту критическую минуту, когда его благословляют жена, сестра, дети и другие.

Не имея пока ничего указать в ослабление или в усиление первого из этих смягчающих обстоятельств, относительно второго я должен представить, в качестве справки, следующие места из Евангелия Льва Николаевича и Евангелия Церкви Православной.

В Евангелии Льва Николаевича читаем: «Иисус учит людей истинному благу, как же ему умолчать о том явлении, которое и тогда, и теперь представляется, как величайшее зло – вражды народов и во́йны? Неужели мы только так умны, а он просмотрел это зло и этот неистощимый источник зла, а говорил о том, как причащаться – хлебом или вином, а об обществах миллионов, о войнах ничего не сказал? И тот Иису, тот, который сказал, что он не одним евреям проповедует благо, тот, который не признаёт ни матери, ни братьев, ни семьи, ни веры старинной, а говорит таким же, как он, бродягам»⁹.

Перед этой справкой ссылка на то, что священник благословляет собственно не воинов, а друзей, отцов, мужей, братьев и т. д., очевидно, ниспровергается как ловкая, можно сказать, юридическая увёртка.

Но зато, с другой стороны, и священник может в своё оправдание, из своего Евангелия, т. е. из Евангелия Церкви, вывести на справку следующие места:

1)     Иисус не только признавал мать, братьев, семью, но и благословлял воинов. Так, Сам Он, в дни своего детства и отрочества, до появления к людям, был в повиновении у родителей (Лук. 2:21).

2)     На браке в Кане Галилейской, Иисус по указанию Матери совершил чудо, устранившее одно обстоятельство, едва не омрачившее праздничную семейную радость (Иоан. 2:1 – 12) .

3)     Семейство друга своего Лазаря Иисус так любил, что об этом говорили даже сторонние: «виждь, како любляше его» (Иоан. 11:36).

4)     Детей, всех без различия – законных и незаконных – Иисус любил в особенности.

5)     Наконец, уже вися на кресте, Иисус совершил акт усыновления своего любимого ученика Своей Матери¹⁰.

Кроме того, священник в оправдание своего поступка – благословения воинов – может привести Евангельское сказание об исцилении Иисусом любимого раба римского сотника. Это сказание особенно важно в разных отношениях, а именно:

1)     Иисус не отказался помочь сотнику в сравнительно небольшом горе (болезнь любимого раба).

2)     Сотник был не иудей, а язычник, но только благосклонно относившийся к Иудеям.

3)     Сотник по положению своему был, выражаясь языком нашего времени, не кто иной, а именно довольно большой чин военной римской аристократии.

4)     Невзирая на всё это, Иисус не только удовлетворил просьбу, но и отозвался о нравственной личности его так: «Ни во Израили толики веры обретох» (Лук. 7:1 – 9) – это ли не благословение?

Подведём теперь итоги рассмотрения первого пункта обвинения церкви в поощрении милитаризма.

1)     Она, действительно, несколько виновна в этом перед евангелием Льва Николаевича, но заслуживает снисхождения или, едва ли даже, не оправдания перед Евангелием Господа Иисуса Христа, т. е. Евангелием Церкви.

2)     Уже рассмотрение одного этого пункта даёт нам право со всей основательностью констатировать следующий факт: у нас, в России, с некоторого времени стали проповедоваться два Евангелия и два Иисуса: Евангелие и Иисус, Сын Божий, проповедуемые Церковью, и евангелие и Иисус-бродяга, проповедуемые Львом Николаевичем. Евангелие Церкви позволяет благословлять всех; евангелие Льва Николаевича – всех, за исключением военных и их семейств. Иисус, Сын Божий, Которого проповедует Церковь, Своей любовью и участием к семейному горю и радостям, влечёт к Себе всех людей без различия их возраста, пола, звания и состояний. Иисус-бродяга, проповедуемый Львом Николаевичем, как-то отталкивает своей неумолимой последовательностью и бессердечностью, и невольно пробуждает в сознании воспоминание о неумолимой твёрдости и холодности Торквемадо и бродяг, некогда известных семьям под именем святых братьев Иисуса.

3)     Но, являясь сами в таком невыгодном освещении, не заслуживаем ли и мы, т. е., Лев Николаевич, и я, его союзник, некоторого снисхождения? По моему мнению, заслуживаем, а именно: обвиняя архиерея и священника, благословляющих воинов и их семьи, мы просмотрели в смешной, например, фигуре старика Кутузова, с детской наивностью целующего икону, в странных фигурах солдат, жадно смотрящих на икону, в плачущих матерях, жёнах, сёстрах, может быть даже в невестах, ту самую веру Иисуса, которую не в силах поколебать никакая критическая минута, то смирение перед Богом, которое не стыдится ни блестящей свиты, ни вообще какого-либо суда людского.

За этот просмотр, я полагаю, Вы окажете нам снисхождение, а мы будем продолжать далее свои нападения на церковь.

Церковь виновна в том, что она молится о христолюбивом воинстве: этим эпитетом она освящает милитаризм, т. е. военное ремесло. Рассмотрим.

Действительно, о военных, и особенно об офицерах, сами их начальники с удовольствием иногда говорят, что они «жаждут войны».

Война, вообще, «ожесточает людей»: на эту тему можно найти весьма много материала в эпопее Льва Николаевича. Казнокрадство интендантских чиновников, алчность поставщиков и разных комиссионеров, мародёрство, надменность штабных, кутежи и, вообще, бивуачная атмосфера во время походов – как всё это мало похоже на христианство? Да и в мирное время – казарма и лагерь, или служба во флоте – не суть ли в большинстве формы человеческого общежития, всего менее напоминающая образ жизни христиан? Не звучит ли этот эпитет – «христолюбивое» – горькой иронией в ушах самого этого воинства?

К обстоятельствам, смягчающим эту вину церкви, до́лжно отнести следующее: большей частью люди идут в военную службу не с охотой, а вынужденно, и мирятся с этой необходимостью именно простым соображением: кому-нибудь же надо служить.

Они отправляются на службу христианами и напутствуются, как христиане, посему, если вынуждаемые необходимостью, они подвергаются всегда большей, чем все прочие люди, опасности уклониться от христианского образа жизни, то не тем ли более, не тем ли усерднее должна быть о них молитва Церкви? Как бы ни были верны или неверны порицания военной службы, как паразитной в мирное время, она всё-таки тяжелее всех других видов государственной службы уже потому, что только здесь жертва жизнью за других есть прямая обязанность, а не добровольный подвиг.

Церковь молится не об одних только военных, она молится (хотя, только несколько раз в году нарочито) и о прочих христианах, состоящих на государственной службе¹¹.

Беда ещё не так велика, если нередко эпитет «христолюбивое» звучит пронией: не хуже ли было бы, если бы совсем умолкла эта ирония?!

Но в этом пункте мой прокурор неумолим и не хочет знать никаких смягчающих обстоятельств. Церковь – по евангелию льва Николаевича – тяжко виновна в том, что не только признаёт существование разных видов государственной службы, но ещё и молится о них. В евангелие Льва Николаевича порицается всякая государственная служба, военная – в особенности; но не легче достаётся и чинам, и учреждениям судебного ведомства. «Судья и суды, – читаем здесь, – это люди со щепками в глазах, выглядывающие соринки в других. Это слепые, водящие слепых, это учителя мести и злобы, не могущие ничему иному научить, как мести и злобе»¹².

На сим основании Церковь в этом пункте до́лжно признать виновной уже без всякого снисхождения, виновной, конечно, перед евангелием Льва Николаевича. А перед евангелием Господа Иисуса Христа? Конечно нет, ибо оно – благовестие, евангелие жизни и радости для всех людей, какие бы мундиры они ни носили (Ср. Лук. 3:12 – 14).

Признав этот обвинительный пункт твёрдым, мы должны, однако же, посмотреть и на себя – в каком мы, т. е. Лев Николаевич и я, положении. Это положение весьма худо: своим евангелием мы не только отстранили от себя всех слуг государства, но и, что особенно важно, отстранили и всех истинных друзей мира. Ибо они утверждают, что самое первое условие возможности утвердить международный мир состоит в том, чтобы каждое государство в отдельности утверждало и охраняло у себя господство права и судебной власти, а затем каждое из них признало для себя обязательным принцип международной третейской юрисдикции, и что боевая сила (т. е. военное сословие) государства и государств, и должна, именно в качестве фактора мира, гарантировать силу права государственного и международного, и судебной власти государственной и международной¹³.

А по-нашему, суды и судьи – это люди со щепками в глазах…

И вот мне становится несколько страшно: не остаться нам (т. е. Льву Николаевичу) совсем одинокими в преследовании Церкви. Но меня утешает то, что нам остаётся рассмотреть только один обвинительный пункт против Православной Церкви, а именно: зачем она освящает воинские знамёна? Не очевидное ли это освящение милитаризма?

Здесь я должен, прежде всего, упомянуть о маленькой неприятности, которой подвергся Лев Николаевич от одного критика своей художественной эпопеи 12-го года, весьма известного русскому народу лица М. И. Драгомирова, именно за то, что Лев Николаевич однажды неосторожно коснулся, так сказать, копьём своего художественного остроумия военных знамён, под которыми русские войска действовали на бородинском бое. Лев Николаевич назвал эти знамёна «кусками материи на палках». За это остроумие Лев Николаевич получил следующее внушение от своего критика: «Мы назвали, – говорит он, – фразу автора о знамёнах странной и неуместной именно с его стороны. На прощание с читателем мы обязаны показать, почему так думаем. Графу Толстому, конечно, известна та особенность человеческой натуры, в силу которой всякая материальная вещь приобретает значение для человека не столько сама по себе, сколько по тем понятиям, которые он соединяет с этой вещью. С этой точки зрения, самый ничтожный предмет может стать для человека святыней, сохранение которой для него сливается с сохранением собственной чести и становится неизмеримо выше сохранения жизни. Мы идём дальше: спускаемся в разряд тех вещей, с которыми человек не соединяет собственно никакого особенного значения и которые бросает, как только они отслужили срок. Какое чувство возникает в ваc, если незнакомый человек, подойдя к вам и схватив положенную вами подле хоть папиросницу, бросит её на пол? Этот человек оскорбляет этим вас, между тем, как, в сущности, он сделал самое невинное дело – бросил на пол копеечную вещь. Из этого следует, что всякая, самая ничтожная вещь, становится принадлежностью человека, обращённая как бы в часть его самого до такой степени, что грубый поступок относительно её вы считаете уже посягательством на ваше личное достоинство».

«Что верно относительно единичных личностей, то ещё более верно относительно тех больших сборных личностей, которые называются батальонами, полками. Не представляя по внешности одного существа, они нуждаются в таких символах, в таких вещественных знаках, в которых индивидуальные личности и не нуждаются – в вещественных знаках, служащих осязательным свидетельством внутреннего духовного единения людей, составляющих известную часть. Знамя именно и есть этот символ: в порядочной части всё может умереть для войсковой жизни, одно остаётся неизменным и вечным, насколько вечны создания человека – дух и знамя – его вещественный представитель. Часть, в бою сохранившая знамя, сохранила свою честь неприкосновенной, не смотря на самые тяжёлые, иногда гибельные положения; часть, потерявшая знамя – то же, что опозоренный и не отплативший за свой позор человек. Взяв это в соображение, всякий согласится, что кусок материи, который соединяет около себя тысячи человек, сохранение которого стоило жизни сотням, а может и тысячам людей, входивших в состав полка, в продолжение его векового существования, такой кусок материи есть святыня – не условная, военная святыня только, но святыня в прямом и непосредственном значении этого слова, и что из всех трофеев – это именно тот, который более всего свидетельствует о нравственной победе над врагом. Графу Толстому не мешало бы помнить, что именно в сражении под Бородиным французам не удалось взять ни одного из этих кусков материи на палках; не мешало бы не забывать и того, что на конце этих палок утверждён символ ещё более высокого единения, символ, который, как ему известно, имеет далеко не одно формальное значение для русского человека. Не мешало бы не забывать, наконец, что до Петровской реформы на этих кусках материи рисовали образа¹⁴, что давало знамёнам то действительное значение военной и религиозной святыни, которое они имели у народа, лучше всех понимавшего эти вещи – у народа римского¹⁵».

Вот внушение, сделанное Льву Николаевичу его критиком, за его остроумие! Признаюсь, я несколько раз перечитывал это внушение, стараясь уразуметь не то, насколько обидно или безобидно для самолюбия Льва Николаевича, которого, как будто намеренно критик его называет графом Толстым, а не просто автором, а то, насколько оно вообще серьёзно, т. е. следует ли его принять к сведению, или же оставить без внимания, как совершенно, так сказать, не важное и ничем, собственно, не угрожающее, если я даже пренебрегу им. И при тщательном размышлении пришёл к убеждению, что оно весьма серьёзно, и есть, строго говоря, не внушение, а весьма деликатное, можно сказать, дружеское предостережение. Именно я понял его следующим образом: издеваться над русскими военными знамёнами можно безопасно и русскому человеку, но только на довольно большом от них расстоянии; если же кто-то вздумает со своими издевательскими намерениями, хотя бы даже выраженными только словом, приблизиться на такое расстояние, что может дотронуться до них руками, тот поступит так же неосторожно и неразумно, как неосторожно и неразумно поступает медведь, отважно напирающий на рогатину, в него вонзающуюся. Ибо, как показало Бородинское сражение, русские военные до тех пор будут держать свои рогатины против напирающих на их знамёна врагов, пока их самих не перебьют.

Но, раздумывая ещё далее над уроком, преподанным Льву Николаевичу Драгомировым, я, по отношению к вопросу о милитаризме, могу обойти этот урок следующим образом: Лев Николаевич, и вслед за ним я, будем проходить мимо русских кутузовских знамён с подобающим им, хоть с нашей стороны и не искренним, уважением, и войдём, таким образом, беспрепятственно в православный храм в то время, когда в нём происходит чин освящения воинских знамён. Мы прибегнем к этому лицемерию с благородной целью, именно стой, чтобы ещё более усилить своё обвинение Православной Церкви в милитаризме. Мы будем рассуждать так: если русское воинское знамя так страшно само по себе, что одно простое, словесное издевательство над ним, совершённое вблизи его, грозит неминуемой и позорной смертью, то для чего же Православная Церковь освящает это страшное орудие смерти? И как она может освящать его, исповедуя, в то же время, что Истинный Бог есть Бог мира и Отец щедрот?

Обряд освещения воинского знамени Православная Церковь предписывает совершать с большой торжественностью.

Освящение совершается в храме священником или архиереем, и, что особенно для нас неловко, в присутствии множества военных. Внесённое в храм для освещения знамя становится развёрнутым на амвон. Соверщающий освящение архиерей или священник, стоя в алтаре перед престолом, начинает обычную эктению миром Господу помолимся, но присоединяя некоторые особенные прошения. Вот некоторые из них:

«О еже не помянути грехов и беззаконий наших, но яко благосерду, и милостиву нам быти, недостойным рабом своим в бедах сущим, и избавити нас от врагов наших».

«О еже всех врагов наших на знамения сия взирающих, дерзновение в страх, силу во ослабу, и мужество в малодушие и бегство превратити».

«О еже пременити всю скорбь и сетование наше на радость и веселие и бедствование в твердый мир и непреборимых от всех вражьих наветов всегда сотворити».

«О еже подати избаву верным рабом своим от нашествия иноплеменник и от всех бранем хотящих человеков и ратных нахождений, и в мире глубоце Церковь, императора же и люди своя соблюсти, победу им на враги всегда даруя».

После этой эктении, освещающий знамёна выходит из алтаря, становится за амвоном перед знаменем и, стоя с лицом, обращённым к востоку, читает вслух одну молитву, а по прочтении её обращается лицом к западу – к предстоящим воинам ещё молитву (содержание их то же, что и прошений дьякона), за тем окропляет знамя святой водой, произнося следующие слова: «Благословляется и освещается знамение сие воинское в крепость и утверждение христианскому воинству и в победу на вся враги, окроплением воды сея священныя во имя Отца и Сына и Святаго Духа».

Потом, если освящающий – архиерей, то он садится на своё место и коленопреклонённому воину-знаменосцу даёт освящённое знамя в руки, произнося следующие слова: «Прийми хоругвь сию, небесным благословениом освященную: буди же та врагом христианского рода страшна и ужасна: и да даст ти Господь благодать, яко да к славе имени Его Пресвятого тою пройдеши мужественно вражия ополчения не вредим, во Имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь». И благословляет его, говоря: «Мир ти». Он же, «приемля хоругвь лобзает десницу подавшего ио»¹⁶.

Достопримечательно, что в первой своей молитве освящающий знамёна делает обращение к Богу в таких словах: «Ты еси Царь мира и Бог, сокрушаяй брани и крепость даяй уповающим на Тя».

Я думаю, что этого сокращённого мной сделанного изложения обряда освящения воинского знамени, вполне достаточно для решительного ответа на вопрос: Православная Церковь этим обрядом освящает милитаризм, или нет?

Нет и нет!...

Напротив, в своих молитвах при этом обряде она с особенным усердием призывает воинов обращаться к Богу, Сокрушителю браней, молиться о том, чтобы мир был всегда, чтобы Бог избавил христиан от людей, хотящих браней, и все её действия в этом обряде над знамением оканчиваются тем, что оно превращается в священную хоругвь, т. е. то знамя мира, с которым Церковь совершает свои крестные ходы, то знамя мира, которого добиваются и должны добиваться западные друзья мира, действующие пока лишь под знаменем науки и совести.

Да, Православная Церковь, освящая воинское знамя, утверждает за ним своим благословением небесным то его религиозное значение, которое нам выяснил М. И. Драгомиров.

Но, этого мало. Церковь молит Бога, Сокрушителя браней, чтобы Он и самому носителю этого знамени дал благодатную силу мужества перед лицом самой смерти и ослабил мужество и крепость дерзновенно восстающих на Бога, Сокрушителя браней и на Его Священную хоругвь. Это, если угодно, тот Крест, которым христианка-мать благословляет своего сына, идущего на войну; это, если угодно, те святые схимы, которыми благословил Преподобный Сергий своих монахов, отправляя их на войну против Мамая.

И вот, Лев Николаевич в это-то именно знамя метнул своим остроумием, не ведая, конечно, что творит, и за это поплатился.

Здесь я оканчиваю своё союзничество с ним по обвинению Святой Православной Церкви в милитаризме. Оканчиваю потому, что далее некуда уже идти. Мы рассмотрели «вины» Церкви и оказались сами кругом виноватыми перед Нею, получив даже очень внушительное, хотя и дружеское предостережение.

С добросовестностью и ловкостью секретаря Льва Николаевича я докладываю ему, что сильно и что слабо в нашем обвинительном против Церкви акте, я ходил с его Евангелием около Церкви, произнося хульные слова и указывая ему слабые, по-видимому, места Церкви, и это хождение наше, как все видели, приводило нас, всё сильнее и сильнее, к сознанию нелепости предпринятого нами дела, пока, наконец, мы не доходились по этому делу до того, что теперь Лев Николаевич предлежит, как некогда благородный Ламанчский рыцарь, совсем разбитым от неблагоразумного употребления своего критического остроумия, и я – его верный Санчо Панса. Стою над ним, не зная, чем помочь своему господину. И мы оба остаёмся совершенно одинокими в своём грустном положении, вызывая в Вас только усмешки и, разве-разве, одно симпатическое, гуманное чувство – чувство сожаления.

Да, не я, доселе предстоявший перед Вами в роли оруженосца Льва Николаевича, и никакой действительный его оруженосец, и никто из людей, а разве только христианин, облечённый Святой Православной Церковью в звание священника, может вывести Льва Николаевича из его поистине печального и ужасного положения. Да, я уверен, что смиренно подчинившись пастырскому воздействию священника, Лев Николаевич сжёг бы своими руками и свой обвинительный акт против Церкви, и всё своё хульное, циничное лже-евангелие; мало того, он принялся бы с истинно художественной ревностью за дальнейшую обработку своей эпопеи, и тогда предстал бы перед лицом не только России, перед всеми званиями и состояниями её, но и перед другими народами, великим, симпатичным христианским художником; тогда бы он – я обязан сказать ему это – восстановил бы своё право на звание «друга мира» – звание, которое теперь он носит не по праву, но хищнически лицемерно!

Вместе с тем, во имя этого же, может быть наивного, но искреннего с моей стороны, благожелания Льву Николаевичу, я почитаю своим долгом объяснить, как случилось, что он, стремясь искренне, в чём я не позволяю себе сомневаться, во имя Христа, к миру и любви, оказался теперь в трагическом положении, став в оппозицию государствам, Православной Церкви и друзьям мира, образовав, наряду с ними, жалкую секту, едва терпимую.

Случилось это оттого, что Лев Николаевич возомнил себя тонким мыслителем и, не сумев понять истинного Евангелия, отважился преобразовать Его в очень краткую систему нравственности, положив в основание её, с одной стороны, неправильно им понятое учение Господа, изложенное в нагорной проповеди, с другой – совершенно отвергнув в Христе Божество и представив Его только идолом своей же, т. е. Льва Николаевича, системы в образе бродяги.

Эта система ему так понравилась, что в увлечении ею он упустил из виду, что его система есть всё-таки только система, а не само Евангелие, опустил из виду, что не он первый и единственный занялся этим делом, но, что с появления во вселенной Евангелия, явились уже , мало сказать, тысячи, миллионы систем и нравственных, и догматических, на нём основанных. И, что особенно замечательно, все эти системы, не смотря на глубокую, доходящую иногда до полного противоречия, рознь, относясь между собой, как «плюс» и «минус», непременно заявляют претензии на своё наибольшее соответствие Евангелию. Одно только это Евангелие среди этих систем остаётся всегда тождественным, всегда себе равным и таковым пребудет до конца мира. И Святая Церковь поставляет своей священной задачей всегда сохранять эту тождественность Евангелия и всем проповедовать единое Евангелие вечное. Это, однако же, не препятствует и в самой Церкви существовать миллионам систем, на нём основывающихся; не препятствует и Церкви, одни из этих систем одобрять, другие – порицать: одни – признавать более соответствующими Евангелию, другие – менее. Но как все эти миллионы систематиков, так и сама она в своей оценке их систем, состоят, так сказать, под контролем Евангелия. Отсюда каждый сын церкви верует в одно и то же Евангелие, но в более или менее глубоком разумении его может различать от каждого, другого.

В жалкой секте Льва Николаевича, как и в других бесчисленных сектах, дело происходит наоборот: здесь не Евангелие контролирует систему, а система Евангелие, здесь есть вера в систему Льва Николаевича или кого-то другого, но нет веры в Евангелие Господа Иисуса Христа.

Беда, постигшая Льва Николаевича в его переделке Евангелия, была бы ещё не так ужасна, если бы, устыдившись признать в смиренном образе Иисуса Бога, «во плоти пришедша», он целиком удержал хотя бы Его нравственное учение, хотя бы только одну нагорную проповедь, но не прикосновенную. Тогда бы его система, названная им «моим Евангелием», «моей верой», была бы, так сказать, хоть четвертью Евангелия. Тогда бы и сам Лев Николаевич, и его последователи сохранили бы, по крайней мере, за собой право именоваться христианами, поскольку они всё-таки проповедовали бы тогда нравственное учение Христа.

Но Лев Николаевич пошёл много далее. Он совершенно исказил и саму нагорную проповедь Христа, и это искажение изложил в виде краткого катехизиса, в котором уже нет ни одежды, ни Духа Христова, а есть просто какое-то учение вроде буддизма. Вот этот катехизатор Льва Николаевича:

«Иисус, – читаем у него, – высказывает эти пять правил, а именно: не сердись, не… (невозможное для произнесения правило)¹⁷, не присягай, не судись, не воюй».

«Иисус говорит: вот пять правил, но все они сходятся в одно. Правило это – то, что ты желаешь, чтобы делали для тебя другие, то самое делай другим. Это правило заменяет весь прежний закон»¹⁸.

Признаюсь, когда я читал эти правила, меня охватил ужас, на меня повеяло холодом смерти – смерти не физической, но нравственной, духовной; и я долго не мог успокоиться от мысли: человеческая ли рука писала эти правила? Да, не велики эти правила нравственности, но кто может исполнить, не говорю все, но только одно правило – не сердись? Как могу я не сердиться, пока во мне бьётся сердце? Как могу я не сердится, не волноваться даже сию минуту, лишь произнося эти пять правил по именем правил Иисуса Христа Сына Божьего?

Это правило может выполнить только тот, кто заглушил в себе сам, или в ком заглушено, подавлено, убито всякое нравственное чувство, чувство чести, стыда, совести – словом, может это правило выполнить только, так сказать, нравственный труп. И все эти правила не для живых людей, ведущих их в жизнь вечную, каковы подлинные правила Господа, а правила, прямо ведущие к нравственной смерти, равно как и всё евангелие Льва Николаевича – не Евангелие жизни, а евангелие смерти.

Отчего же произошло такое превращение нагорной проповеди Господа под реформаторским пером Льва Николаевича?

Произошло это, по моему мнению, во-первых, оттого, что Лев Николаевич просмотрел несомненно присущее нагорной проповеди свойство, а именно: что она есть не учение только нравственное, как понял он, но и положительный закон, и закон, с одной стороны, в высочайшей степени совершенный и прекрасный¹⁹, но, с другой – и грозный закон.

Так, возьмём для доказательства следующее место нагорной проповеди, над которым немало трудился Лев Николаевич. «Слышасте, яко речено бысть древним: не прелюбы сотвориши Аз же глаголю вам, яко всяк иже воззрит на жену ко еже вожделети ся, уже любодействова с нею в сердце своем» (Мо. 5:27 – 28). Что это: нравственная сентенция, или же закон? Закон, закон до очевидности. А каков этот закон? Справимся, какое наказание у Моисея определено за прелюбодеяние. Оказывается – смерть (через побитие камнями). Что же? Отменяется ли законом Христа это наказание? Ниоткуда не видно – скажет какой угодно юрист. Напротив, Христос необыкновенно расширяет объём понятия «прелюбодеяние», караемого законом Моисея, подводя под это же понятие и нарушение лишь первых слов 10-й заповеди Закона Божьего. Видите ли, насколько закон нагорной проповеди суровее закона Моисеева?! Но он, нужно добавить, не только суровее, но и не умалимее, ибо Христос сказал: «Аминь глаголю вам: дóндеже прейдет небо и земля, иота едина, или едина черта не прейдет от закона, дóндеже вся будуть» ²⁰ . От какого закона? От закона нагорной проповеди, и в этом его преимущественное совершенство перед законом Моисея, ибо последний можно ещё как-нибудь обойти, чтобы избегнуть грозного наказания, ибо судья и мститель – каратель за нарушение его – сам Бог, сказавший: «Мне отмщение и Аз воздам». С точки зрения юридической, в этом именно его и совершенство, ибо нарушение закона влечёт за собой неизбежную кару, и было время, должен я сказать, когда никто иной, а именно Лев Николаевич, был весьма близок к истинному разумению этого именно юридического совершенства закона нагорной проповеди, именно, когда он писал свой высокохудожественный роман «Анна Каренина». С художественной точки зрения, этот роман, кажется мне, неподражаем. Но Лев Николаевич не удовольствовался при написании его только художественными интересами, он пожелал придать ему и нравственно-тенденциозное значение, поставив эпиграфом к нему: «Мне отмщение и Аз воздам». Этим эпиграфом моралист несколько стеснял художника, ибо по требованию первого, под поездом должна была окончить жизнь не эта симпатичная мать, прелюбодейка Анна Каренина, а «живший по правилам житейской морали и никому не сделавший в жизни зла», очаровательный господин Вронский. Но, к счастью, на этот раз, чутьё художника взяло перевес над требованием узкого моралиста, и роман ничего не потерял ни в художественной правде, ни в качестве поучительного – в нравственном отношении повествования – но последнее только для твёрдо верующего в слова: «Мне отмщение и Аз воздам». Ибо, как скоро в читателе романа тверда вера в Этого Судью и Отмстителя, не значит ничего, что и Вронский избегнул от суда людского – он не избегнет Божьего Суда. А если этой веры нет, тогда развязка романа, действительно, способна привести такого неверующего читателя не только в уныние, но и в отчаяние.

Мне не известно, каким умственным процессом или какими жизненными обстоятельствами Лев Николаевич дошёл до этого уныния и отчаяния, и отвергся от веры в Бога – нелицеприятного Судьи и Отмстителя за нарушение Его Закона – но он сам высказал это своё уныние и отчаяние, равно как и утрату этой веры, в своих моральный философских сочинениях и в своих ужаснейших и чудовищных к ним иллюстрациях, каковы «Власть тьмы», «Плоды просвещения», «Крейцерова Соната». Да, от этих произведений Льва Николаевича веет холодом могилы, могилы уже не только, так сказать, нравственной, но и физической. И горе человечеству, если оно, внимая этим произведениям и подражаниям им, задумает по ним устраивать свою семейную жизнь. Тогда, в скором времени, наступит на земле вечный мир… Кладбища, где действительно неуклонно выполняется обитателями его первое правило катехизиса Льва Николаевича – не сердись! Да, уже и в настоящее время, как будто иногда, сказываются некоторые признаки этого грозного последствия неверия, уныния и отчаяния, как будто и в настоящее время, в виду некоторых литературно-беллетристических заявлений, не худо вспомнить слова пророка Иеримеи, сказавшего про своё время: «Глас в Раме слышан бысть, плач и рыдание, и вопль мног: Рахиль плачущися чад своих и не хотяше утешитися, яко не суть» ²¹ , и потом Евангелистом повторённые по поводу повеления Ирода: «Избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его от двух лет и ниже» ²² .

В божественном Лице Христа, Сына человеческого, Лев Николаевич не усмотрел пришедшего на землю исполнить всякую правду, т. е. не только строгий закон Моисея, но и ещё более строгий закон Нагорной проповеди. И Этот Сын человеческий, как повествует Церковное Евангелие и как предсказывали задолго до пришествия его на землю Иудейские пророки, исполнил этот закон весь и «не единаго зла сотвори, ниже обретеся лесть во устах Его». Оттого Он и был, как Учитель закона, симпатичен всем, ибо и сам закон, исполненный Им всецело, был и есть закон совершенный и по своему содержанию, т. е. по тем заповедям, которые предлагаются в нём как правила жизни, хотя, по временам, самые внимательные слушатели Божественного Учителя и преданнейшие Ему ученики возражали ему, говоря: «Кто убо может спасен быти?», а Он им отвечал на это: «От человек сие невозможно, у Бога же вся возможна». Что же это значит? Это значит, что если высотой своей заповеди Закона Божьего привлекают к себе, услаждают сердце человека, то, напротив, немощность человеческой природы, испорченной грехопадением, приводит человека к сознанию его всегдашней виновности перед Законом Божьим и бессилия его исполнить. Или, как говорит Апостол: «Соуслаждаются закону Божию по внутреннему человеку… но еже не хощу злое, сие содеваю» (Римл. 7:19 – 22).

В Божественном Лице Христа Лев Николаевич, как и некоторые другие философы-моралисты, не усмотрел Искусителя и Спасителя всех людей.

В чём состоит значение тайны искупления? Оно состоит в том, что Христос, не сотворивший ни единого зла, был распят на кресте, и этой, однажды принесённой жертвой, оправдал всех людей перед правосудием Божьим. Яснее можно представить значение этой искупительной жертвы так: каждый человек, нарушивший евангельский закон, повинен Божественному суду и подлежит карающему суду Божественного Правосудия. И этот суд будет производить Сын Божий, во плоти пришедший в смиренном образе раба, но за Свою добровольную крестную жертву, получивший от Отца власть судить живых и мёртвых, когда снова придёт на землю уже в славе Своей.

Но своей жертвой за грехи мира, Христос не только освободил людей от наказания за нарушение закона, т. е. от проклятия и смерти, но и примирил их с Отцом и получил от Него всякую власть на небесах и на земле, т. е. не только карающую, но и милующую, и всепрощающую. Вследствие сего, произошло то, что евангелие, с одной стороны, проповедует весьма строгий закон, перед которым никто из людей не может быть правым, но с другой – проповедует Бога Слова, Своею крестной жертвой избавившего нас от проклятия и смерти, и дарующего нам благодать – возблагодать – всепрощающее милосердие Божье, которое не побеждается никакими человеческими грехами.

Таким образом и выходит, что православный священник, в качестве учителя Закона Божьего, возвещая закон евангельский, с одной стороны, возбуждает в учениках своих чувство смирения перед Богом и сознание виновности, а с другой – возбуждает любовь к Исполнителю этого закона и стремление Ему подражать, и, наконец, надежду за своё смирение и сознание виновности и бессилия исполнить закон, получить благодатную помощь в стремлении к исполнению его, отсюда – мужество в борьбе с злыми стремлениями.

Итак, система Льва Николаевича, хотя и отрицательно, но весьма убедительно доказывает, что долг систематика нравственного христианского учения состоит в безусловной вере в Евангелие: только при этой вере возможно предохранить себя от возможности стать в резкое ему противоречие.

Во-вторых, нужно всегда помнить, что выведенное систематиком из подлинного учения Христа н7равственное правило, есть всегда правило системы, а не правило Евангелия.

В-третьих, никогда не до́лжно забывать, что нагорная проповедь есть не только основа для нравственного христианского учения, но и Божественный Закон, которого ни одна йота и черта не должна быть зачёркиваема.

Руководствуясь этими правилами, мы и приступим теперь к решению вопроса, как до́лжно смотреть на войну и на военную службу с точки зрения Евангелие?

Лев Николаевич утверждает, что Христос прямо сказал «не воюй», я же утверждаю, что это есть только вывод его, а отнюдь не правило Господа Иисуса Христа. Что же? Значит, Евангелие узаконивает войну? Нет.

В Евангелие нет ответа на этот вопрос, но есть места в нагорной проповеди, на основании которых можно решать этот вопрос.

Ближайшим образом сюда относится следующее место:

«Слышасте, яко речено бысть древним: не убиеши; иже бо аще убиет, повинен есть суду. Аз же глаголю вам, яко всяк гневаяйся на брата своего всуе, повинен есть суду; иже бо аще речет брату своему рака, – повинен есть сонмищу, а иже речет уроде, повинен есть геене огненней» (Мф. 5:21, 22).

На основании этого Евангельского закона, можно легко сделать следующий вывод для отрицания нравственной законности войны.

Раз евангельский закон говорит ясно: «не убий», а война предполагает необходимость убийства, необходимо следует, что война есть явное нарушение закона «не убий», что она – ни оборонительная, ни наступательная – незаконная, а есть тяжкий грех и тяжкое преступление евангельского закона.

Вывод, логически возможный, и, можно даже сказать более, правильный и верный. Но, во-первых, всё-таки до́лжно признать, что это всё-таки вывод, а не подлинный евангельский закон; во-вторых, тот же самый евангельский закон не устраняет возможности сделать из него и вывод как раз противоположный, а именно:

Во-первых, убийства люди совершают не только на войне, но и в мирное время, и по человеческому суду совершенно оправдываются, например, в случае необходимой самообороны, сделанные в запальчивости и раздражении, сделанные без желания убить, а только навести страх.

Во-вторых, закон евангельский, взятый во всей строгости, неисполним для человека, и в жизни, возможно, что совершают нарушение заповедей, хотя и меньших заповеди «не убий», но не извиняются, тгда как нарушение заповеди охотно извиняется при облегчающих обстоятельствах.

В=третьи, в евангельском законе сказано: «не убиеши», а не сказано – не убивайте, и, вообще, не говорится ничего о войне; следовательно, ещё вопрос: не имеется ли здесь в виду только самовольное убийство одним человеком другого – убийство в смысле уголовного преступления?

И, во всяком случае, раз нет в евангелие ясного запрещения войны – она, возможно, и законна.

Вот контрвывод.

И до́лжно сказать, что это – не только возможные выводы, но и, действительно, уже сделанные: образец первого представляется в системе Льва Николаевича, образцы другого – в некоторых полемических против него статьях.

Мало того, мне кажется, что и тот, и другой выводы логически одинаково законны, а посему, кажется, нельзя надеяться, что когда-нибудь окончится полемика между этими радикально противоположными системами. Поэтому вопрос может быть решён только о сравнительном достоинстве той или другой, но отнюдь не о полной несостоятельности.

И вот теперь, я, доселе полемизировавший против Льва Николаевича, припоминая молитвы Церкви Православной о мире всего мира, даже принуждён, сверх его ожидания, сказать, что его учение о войне, как система, более сходно с воззрением Церкви, нежели учение его оппонентов.

Но, делая ему эту, так сказать, уступку, я ещё с большей настойчивостью требую и от него признания, что в законе Евангельском нет прямого решения вопроса о войне, ни в положительном, ни в отрицательном смысле.

Этим я и закончил бы свою речь о войне и мире, если бы моя задача состояла лишь в том, чтобы высказать личный мой взгляд на то, какая из нравственных систем более соответственна Евангелию и Святой Церкви Православной. Но не это моя задача и я не имею права браться за неё. Не имею права потому, что личный взгляд, чей бы то ни было, тем более мой, не имеет никакого значения.

Моя задача в том, чтобы показать, как до́лжно решить этот вопрос именно с точки зрения канонов Православной Церкви.

Что же говорят о войне каноны Церкви? Дозволительна она, или нет?

Они говорят, должен я ответить, то же, что и Евангелие, т. е. не дают прямого и ясного ответа. Но зато они говорят о неизбежных последствиях войны – убийствах, о воинах, убивающих врагов, и воинах, убиваемых на войне, о лицах священного сана, участвующих в войнах. И вот, для решения этих то вопросов, каноны Православной Церкви представляют такое твёрдое основание, какое тщетно было бы искать в различных системах моралистов.

Так, на первый, важнейший из этих вопросов – дозволительно или недозволительно убийство врага на войне – каноны ясно говорят: убийство никогда не дозволительно; убийство всегда есть убийство, т. е. грех. «Нанесший ближнему смертный удар есть убийца; он ли первый нанес удар или отмщал», – говорит 43-е правило Святого Василия Великого.

При столь ясном и категорическом тоне правила Святого Отца, по-видимому, уже нет нужды в дальнейших поисках, за какими бы то ни было, разъяснениями. Но это, однако же, далеко не так. Тот же Святой Отец в своём 13-м каноне говорит следующее: «Убиение на брани отцы наши не вменяли за убийство, извиняя, как мнится мне, поборников целомудрия и благочестия. Но, может быть, добро было бы советовати, чтобы они, как имеющие нечистыя руки, три года удержалися от приобщения (токмо) святых таин».

Первая половина правила наводит, как будто, на мысль, что убиение врага на войне вовсе не есть грех, потому что не вменяется за убийство. Но на это до́лжно сказать, что понятие «вменения» или «невминения» на юридическом языке означает несколько не то, что этими словами обозначается на языке обиходном, общеупотребительном. На последнем весьма часто «не вменять» означает просто считать невинным, на языке же юридическом «не вменять» означает только «освобождать от наказания», определённого за вину. Так точно и в этом правиле. У отцов, о которых говорит Святой Василий Великий, сомнения не возникло о том, есть ли убиение врага на войне убийство, или оно не есть убийство; не этот вопрос они решали, а вопрос о том, наказывать их или же прощать, извинять совершенно? И решили – извинять, как покрывавшееся их подвигом в деле защиты оружием целомудрия и благочестия. Но Святой Василий Великий почитал такое отношение к убийству на войне слишком снисходительным и советовал удостаивать Святого Причащения только через три года покаяния.

До́лжно сказать, впрочем, что в числе церковных канонов есть одно, резко выделяющееся своей особенностью по данному вопросу, правило, а именно – правило Святого Афанасия Александрийского, которое, между прочим, говорит: «Не позволительно убивать, но убивать врагов на брани и законно, и похвалы достойно. Тако великих почестей сподобляются доблестные в брани, и воздвигаются им столпы, возвещающие их превосходныя деяния. Таким образом, одно и тоже, смотря по времени, и в некоторых обстоятельствах не позволительно, а в других обстоятельствах, и благовременно, допускается и позволяется»²³.

Достопримечательно, что признаваемые классическими комментаторы, на эти именно слова Святого Афанасия и указывают в объяснении начальных слов предыдущего правила: «отцы наши». Но, кажется нам, что это указание совершенно неосновательно, ибо, если бы это было так, то ничто не препятствовало бы Святому Василию так и выразиться: «отец наш Афанасий»; во-вторых, эта ссылка неудачна потому, что ссылка не на ту тему. Два отца говорят о двух разных предметах: Святой Василий о живых солдатах, возвратившихся с войны, а Святой Афанасий – о знаменитых полководцах, в память которых воздвигают колонны. Думается мне, наконец, что и сам Святой Афанасий имел в виду каких-либо римских полководцев древнего времени, о которых в его время вещали только эти колонны», поставленные, опять-таки, уже не отцами же Церкви 3-го века.

Вообще, эти слова Святого Афанасия, вставленные в послание, так сказать, мимоходом, в качестве аргумента, удобнее будет вспомнить тогда, когда будет у нас речь об отношении Церкви именно к убитым на войне, а не убивающим.

Итак, предоставив историкам решать вопрос, – каких отцов имел в виду Святой Василий (второй половины 4-го века), вопрос, представляющий, главным образом, исторический интерес, мы остановимся на решении другого вопроса, чисто практического: имело ли и имеет ли правило Святого Василия силу закона? К счастью нашему, имело и даже сослужило, спустя много веков, отцам Церкви большую службу, пособив умерить чрезмерное уважение к милитаризму в одном византийском императоре, а именно: «Когда император Фока потребовал, чтобы убиваемые на войне причислялись к мученикам, тогдашние архиереи, воспользовавшись этим правилом, заставили царя отказаться от своего требования, говоря: «Каким образом мы причислим к мученикам падших на войне, которых Василий Великий на трёхлетие устранил от таинства, как имеющих нечистыя руки»²⁴, – и Фока принуждён им был уступить. Думается мне, однако, что Вы не удовлетворены моим искусством примирения правил Святого Василия и Святого Афанасия, и возразите, что они всё-таки противоречат; да ведь и по Вашему же методу закон, даже и Евангельский, до́лжно разуметь буквально, не пропуская ни одной точки? Вполне признаю основательность этого возражения и даже сам усилю его очень важной справкой из другого кодекса канонов Святой Церкви нашей – «Кормчей книги». Здесь читаем правило 13: «Воин на брани за благоверие, аще убиет, три лета не приймет общения. Толкование: Иже на бранех бывающая убийства не убийства вменишася от святых отец: якоже и великий Афанасий Аммону мниху в послании глаголет, честий великих достойни суть иже во бранех храбровавшии, образы подобия их поставляти, лепо есть проповедати храбрость их, яко убивають противныя, и дело творят законно, и похвалы достойно: се же и великие сей муж тех суда не отмещет, понеже за целомудрие и за благоверие храбор на брани убивает: обаче совещает, добро есть глаголя таковому, три лета причащения токмо не приимати, понеже не чисте имать руце».

Внизу, на том же листе, красными чернилами напечатано: «Убийство на бранех – не убийство; причащения же три лета не приимати сим»²⁵.

Как ясно видно отсюда, здесь оба противоречащие правила перемешаны так, что и понять трудно, почитать ли убийство за убийство, хвалить храбрых солдат или наказывать?

Этой справкой против себя я ставлю себя в трудное, как видите, положение, но я постараюсь из него выйти. Передо мной два пути: один, так сказать, научно-либеральный, другой – научно-консервативный.

Вступив на первый путь, я устранил бы неприятную для меня справку моментально, даже с некоторым эффектом, а именно, заявил бы: да как же это можно мнениям такой дряхлой старухи, как кормчая, руководиться юристу 19-го века в решении таких вопросов, как вопрос о милитаризме? И вот, я оправдан…

Но, ни официально, ни неофициально, во имя принципов своей науки и академической учёной традиции, я отнюдь не могу либеральничать в науке.

Одним из основных принципов нашего церковного законодательства служит именно принцип неприкосновенности , не только, вообще, правил Святых Апостолов, Соборов и Святых Отцов, но даже и текста их, одобренного высшей церковно-правительственной властью каждой поместной церкви, и, например, наш Святейший Синод весьма тщательно оберегает текст канонов от посягательства на него частных лиц и без своего ведома не дозволяет делать в нём никаких исправлений. Мой учитель и предшественник по кафедре, Преосвященный Алексий, и печатно заявлял, и мне неоднократно внушал, что текст печатной славянской «Кормчей» есть «такая священная древность и, можно сказать, святыня, что его следовало бы издавать постоянно, не смотря на то, что ныне для практики он требуется реже прежнего»²⁶. Мой неофициальный учитель А. С. Павлов приходит в ужас оттого, как мало занимаются у нас списками и рукописями «Кормчей книги». А затем целый ряд канонистов, историков, славистов, пользующихся в нашей Академии несокрушимым авторитетом, как то: Горский, Голубинский, Розенкампф, Калачев, Востоков, Срезневский и tutu-quanti, в один голос говорят, что списки «Кормчей» – такая драгоценность, которую нужно хранить за семью замками от научного либерализма.

Что же касается истолковательного метода церковных правил, то величайший авторитет нашей науки, средневековый канонист Ф. Вальсамон, в качестве принципа интерпретации завещаеттакую формулу: «Соблюдай каноническия постановления где бы и как бы они ни были изречены, и не говори, что между ними есть противоречия: ибо во всех глаголах Всесвятый Дух»²⁷.

Как ни кажется странным такой метод, но, на самом деле, этто приём довольно обыкновенный в, так называемой, юридической или антиномической логике, практикуемой и теперь нашими присяжными поверенными в процессах гражданских и уголовных, и обычно называемый «юридической техникой».

Какая же это техника? Это – «схоластика», – скажите Вы. Да, именно схоластика. Отец нашей науки канонического права, именно, и величается, и сам себя величает Иоанн Схоластик. Но не судите строго за это название, взяв во внимание хотя бы трудность возлагаемых на нас задач; а, впрочем, много нас и не жалейте: только корень учения горек, а плоды сладки. Ибо, понавыкнув несколько в этой схоластике, можно научиться легко разрешать самые, казалось бы, неразрешимые задачи. Так и теперь. Мне предлежит решить, во-первых, вопрос: по какому правилу священнику надлежит поступать в случае, если нужно будет чествовать какого-нибудь полководца? По правилу ли Святого Афанасия или по правилу Святого Василия? И я отвечу, не задумываясь: по обоим – сначала по Афанасьеву, а потом по Васильеву. Если начальство предпишет тебе, т. е. священнику, встретить полководца со звоном и петь для него молебен с многолетием – звони и пой. А если этот полководец скажет: «Я хочу, батюшка, завтра причащаться», – то отвечай: «В какое время Вам угодно исповедаться?». И затем, на исповеди, прочитай ему правило Васильево, которое толкуйте, как Бог на душу положит, хотя бы по «Кормчей» Никоновского или даже Иосифовского издания, если полководец придерживается старины.

Второй вопрос: если военное начальство просит отслужить панихиду, например, при памятнике Багратиона, гробнице Кутузова или Тучкова, почитая их достойными мученических венцов, то отправляйся без сомнения, захватив великолепнейшую ризницу, и пой заупокойную обедню и панихиду, а потом, по окончании, сам первый и поклонись до земли перед их гробницами; а насчёт мученических венцов скажи, что я ничего не знаю, это – Божий Суд и Божья Воля.

Третий вопрос: начальство приказывает мне идти с отрядом, например, Долохова, а он – отчаянный игрок в карты и жуир. Да и вообще, лагерная офицерская атмосфера пропитана табаком и вином: прилично ли мне со Святыми Дарами жить в этой атмосфере, да притом же, небезопасно: там башибузуки подстрелят меня, как зайца? И я, ничтоже сумняшеся, скажу: «Иди со Святыми Дарами и там исповедуй и причащай, не брав с собой никакого оружия, и если ты застрелишь хоть одного башибузука, ты будешь лишён священства по 5 правилу Святого Григория Нисского; а если ты из боязни запачкать в грязи, слезах и крови, обезображенного смертельными ранами Долохова, свою чистую благословляющую руку и, вспомнив его прежние мирные похождения, отвернёшься от него, то горе тебе! Лучше бы тебе не родиться! Ибо вот что по этому поводу говорит 52-е Апостольское правило: «Аще кто, епископ, или пресвитер обращающагося от греха не приемлет, но отвергает: да будет извержен из священнаго чина. Опечаливает бо Христа, рекшаго: радость бывает на небеси о едином грешнице кающемся"».

И если ты станешь жаловаться на то, почему тебе нельзя защищаться от башибузуков, я скажу тебе: «Потому, что ты пользуешься привилегией свободы от воинской повинности и идёшь только на перевязочный пункт, а Долохов с товарищами по команде моментально должны бросаться прямо под огонь неприятеля».

Четвёртое. Если бы мне предложили вопрос: в настоящее время необходимо по политическим соображениям объявить войну, что вы скажите? Я , если бы захотел оставаться верным принципам своей строго-консервативной науки, ничтоже сумняшеся, отвечал бы: «В сем деле предвидятся убийства; и не имею , и не обретаю, что на сие отвещати»²⁸.

Да, на этот вопрос моя строгая схоластика обязывает меня отвечать упорным молчанием. Обращайтесь к школе научно-либеральной, к льву Николаевичу: там эти вопросы решаются смелее.

Впрочем, в оправдание своего упорного молчания (если оно непонятно) могу прибегнуть к следующему наглядному объяснению.

Предположим маловероятный, но возможный случай, что вблизи довольно большого пограничного русского селения показались курды, башибузуки или что-нибудь подобное. Селение охраняется, положим, одной батареей полевой артиллерии под начальством полковника с пятью-шестью офицерами и сотнями-двумя нижних чинов. Курды и башибузуки, пользуясь совершенно мирным настроением селения, втихомолку собираются в целую ватагу, человек в 500, и в одно прекрасное утро появляются на глазах селения, хотя и в отдалённом ещё расстоянии, но с довольно явственно обозначившимся намерением атаковать селение. Полковник батареи не дремал и, на всякий случай, установил свою батарею в боевую позицию. Полковник, указывая на эту разноцветную, резвящуюся ватагу, говорит: «Я знаю этот народец; если прозеваешь, они ворвутся в селение, и тогда я не ручаюсь за последствия; но, если теперь, сию минуту, дать залп из моих орудий, то вся эта ватага разбежится, как стадо баранов». Как, по-вашему, поступить? Я, основываясь на Евангелие и канонах, говорю: «Вы убьёте и изувечите много людей своими орудиями; и я не имею и не обретаю, что на сие отвещати». Лев Николаевич решительнее, он говорит, что в Евангелие сказано: «не воюй». Но полковник остаётся недоволен и мои уклончивым ответом, и категорическим заявлением Льва Николаевича, и решается сделать залп, последствием которого является то, что на месте, где за минуту весело гарцевала шумная ватага удальцов, осталось трупов 30 и человек 100 смертельно раненных. Остальных и след простыл.

Такой результат получился вследствие решительности полковника, но что бы произошло, если бы он послушался Льва Николаевича и, под влиянием его «не воюй», «не сердись» и прочее, не сделал бы залпа?

Вместо ответа, я позволю себе прочитать из «Русской мысли» за прошлый год следующее место статьи:

«Турецкие зверства Армении»

«В прошлом году (писано 16 ноября 1894 г.), в Талворике, армяне успешно отразили нападение соседних курдов. В стране распространилась большая тревога. В нынешнем году правительство (Турции) вмешалось и послало отряды регулярных войск для того, чтобы усмирить армян. Регулярным войскам помогали курдские гамидие (иррегулярные войска). Армяне подверглись нападениям в горных укреплениях и, в конце концов, должны были сдаться, вследствие недостатка пищи и боевых запасов. Около 20 деревень были уничтожены, население умерщвлено и дома сожжены.

Несколько молодых, полных сил армян, были взяты в плен, связаны, покрыты хворостиной и сожжены живыми. Некоторое число армян, определяемое различно, но не менее 100 человек, сдались и просили пощады. Многие из них были расстреляны на месте, а остальные зарезаны саблями и заколоты штыками. Группа женщин, определяемая различно, от 60 до 160 человек, была заперта в Церкви и среди них «были пущены» солдаты. Многие из этих женщин были замучены до смерти, а остальные убиты саблями и штыками. Несколько молодых женщин были захвачены в качестве военной добычи. О них передаётся два рассказа: 1) что они отведены в гаремы мусульман, которые похитили их; 2) что им предложили принять ислам и поступить в гаремы, и когда они отказались, их убили. Детей ставили в ряд один за другим, и стреляли в один из концов ряда, очевидно, чтобы узнать, сколько человек можно убить одной пулей. Малолетние и грудные дети клались один на другого, и головы их отрубали. Солдаты окружали дома, зажигали их и штыками заставляли людей возвращаться в пламя, когда они пытались выбежать из него.

Счёт человеческих жертв от 3 до 8 тысяч. Это скромные цифры… Что теперь сделает христианский мир?» (Так заканчивается это сообщение)²⁹.

Что сделал – я не знаю…

Но, вообще же, от имени своей науки, я доложен сказать, что в вопросе об объявлении войны, Церковь должна быть всемерно устраняема: это есть дело Главы государства, ибо ни в Евангелие, ни в канонах Церкви, нет закона: ни «не воюй», ни «воюй». Но, раз последовало решение Его за объявление войны, все члены государства, каждый в своём чину, должны так или иначе участвовать в ней: воины – стоять мужественно до пожертвования жизнью за достоинство и святость своего знамени, «за честь Божью и достоинство Государское» – как выражались наши благочестивые предки³⁰; священники должны усугубить свои молитвы всюду, и на самом поле сражения являть себя не только совершителями Бескровной Жертвы, но и подавать пример евангельского самаритянина в служении больным и ищущим утешения своим братьям, и молиться о вечном упокоении положивших жизнь свою за веру, царя и отечество…

Представляя на суд Ваш, М. Г., эти выводы по столь важному, жизненному вопросу, как вопрос о милитаризме, я далёк от мысли претендовать на их безошибочность, ибо убеждён, что закон errare humanum est с особенной, кажется, силой тяготеет над нами, если Вы признаёте искренность моих усилий убедить Вас в том, что Святая Православная Церковь и своими молитвами, и своими обрядами, совершенно в духе Евангелие Господа Иисуса Христа и в духе своих канонов, с материнским трепетом охраняет чад своих от войны, как страшного бедствия, что она с материнской нежностью печётся о жертвах войны, когда последняя уже наступает, как неизбежный плод грехов людских, что, наконец, она не теперь только, когда учёные друзья мира с достохвальной ревностью взялись за изыскание средств ослабления милитаризма, но уже более 1500 лет неустанно стремится к той же цели своими, ей предуказанными, путями и средствами, и стремится всегда под одним и тем же знаменем мира, на котором написано: «Покайтеся и веруйте во Евангелие» (Марк. 1:15).