Глава VII

После долгих и трудных странствий по Сирии, Палестине и Египту, совершив бурное плавание по Средиземному морю и высидев определенный срок в дарданельском карантине, 15-го февраля 1846 года Павел и Алимпий возвратились в Константинополь. Здесь, на пристани, их ожидали уже царьградские друзья и благодетели, которым они из карантина успели послать весточку о своем приезде: встреча была самая радушная, особенно со стороны «благодетельнейших панов», давно и с нетерпением ожидавших возвращения белокриницких посланников, в предприятии которых они принимали такое живое участие³⁸³. Для Павла эта радушная встреча от вельможных покровителей была тем приятнее, что теперь-то именно и предстояла надобность в их помощи и покровительстве. Надежда обрести в восточных странах «древлеправославного» епископа для белокриницкой кафедры, как и ожидал он, оказалась тщетною; оставалось начать давно предположенные и решенные хлопоты о приобретении для сей цели какого-либо из проживающих в Царьграде безместных архиереев: в этих-то нелегких поисках Павлу нужна была поддержка и помощь опытных и влиятельных царьградских друзей, о чем и повел он откровенную, приятельскую беседу с ними, рассказав предварительно о своих бесплодных странствиях по далекому Востоку ради изыскания «древлеправославных» архиереев.

Благодетельные паны с прежним усердием изъявили готовность всеми способами помогать белокриницким посланникам в предстоящих им трудах, и при этом сообщили им, что в их отсутствие, согласно обещанию, навели уже необходимые справки – на кого из местных архиереев могут они рассчитывать, как на способного принять их предложения. Справки эти оказались, впрочем, не особенно утешительны для Павла и Алимпия: не взирая ни на какие нужды и лишения, никто почти из православных епископов не согласился и помыслить об измене православию. «Из числа такого множества архиереев (писал впоследствии Павел) только два изъявили желание выслушать предложение (о белокриницкой кафедре), а то все формально, с первого слова, как только услышат, что (нужно идти) в чужую землю и другую религию, отряхивали руки, и просили отойти скорее прочь, чтобы кто не услышал и не узнал бы патриарх»³⁸⁴.

Всю надежду пришлось возложить теперь на этих двух, оказавшихся менее неприступными. Чтобы войти с ними в переговоры, Павлу и Алимпию необходим был искусный, знающий языки посредник: благодетельные паны приискали уже и вполне способного к этому делу человека, которым и сами они пользовались до приезда Павла и Алимпия – это был некто Константин Огня́нович, из православных сербов, человек довольно образованный и свободно объяснявшийся на нескольких языках, в том числе греческом и русском, имевший связи с патриаршим домом и многим из православных епископов лично знакомый, к тому же еще и австрийский подданный, так как родина его была в Банате³⁸⁵. Он принял с готовностью предложение царьградских панов, а потом и самих Павла и Алимпия – быть переводчиком и вообще их посредником в переговорах с православными епископами о принятии и сими последними архиерейства у старообрядцев, подробно ознакомился со всеми обстоятельствами дела о белокриницкой архиерейской кафедры, и стал действительно одним из самых усердных и полезных для Павла помощников.

Взять на себя такую, во всяком случае неблаговидную обязанность, как быть посредником в совращении православных архиереев из православия в раскол, Огнянович, не имевший никакого состояния, находившийся в крайне стесненных обстоятельствах, прежде всего убежден был, конечно, весьма выгодными предложениями белокриницких послов; но при этом нельзя не принять в соображение, что едва ли он и понимал как следует истинное значение дела, в котором решился участвовать, не зная хорошо, как и все вообще иностранцы, даже исповедующее православную веру, чем в сущности отличается русский раскол от православия.

Полагая все различие в незначительных внешних обрядах, он едва ли видел в том особенную важность, если греческий епископ сделается епископом русских старообрядцев; напротив, содействовать тому, чтобы целое единоплеменное с ним общество, претерпевающее величайшую нужду в священстве, получило правильно устроенную иерархию, мог он считать даже хорошим делом, что именно и старался внушить ему, в чем и утвердил его инок Павел.

Итак, Павел и Алимпий, под покровительством Чайковского и при посредстве Огняновича, решились вступить в переговоры с двумя из проживавших в Константинополе безместных архиереев, изъявившими некоторую готовность выслушать предложения о белокриницкой кафедре. Первый, с которого начаты были переговоры и имя которого в точности нам не известно, по свидетельству Павла, «… весьма занялся выслушанием белокриницких посланников и через многие дни вел с ними беседу о религии»³⁸⁶. У Павла, очевидно, составлен был определенный план, как вести беседу с греческими епископами в видах удобнейшего склонения их в пользу старообрядчества.

Как человек предусмотрительный, хорошо понимавший характер лиц, с которыми вел дело, и давно уже решивший в своей совести, что ради доброй цели дозволительно всякое лукавство, умолчание и искажение истины, он положил за правило: в беседах о старообрядчестве с греко-восточными епископами никак «… не упоминать самого главного, – что старообрядцы признают греко-восточную церковь еретическою и что за это собором греческих и российских иерархов в 1667 году сами подвергнуты проклятию и отлучению от православной церкви.

Он понимал как нельзя лучше, что упомянуть об этом греческому епископу, приглашать его к переходу в общество, православной церковью канонически отлученное и подвергнутое анафеме, значило бы с первого же раза положить конец всем дальнейшим беседам о старообрядчестве; умолчать же об этом главнейшем пункте он имел полную возможность, так как о действительных отношениях раскола к православию в то время, точно так же как и ныне, не имели понятия даже и те весьма немногие из греческих пастырей, которые считали себя знакомыми с историей церкви российской.

Минуя таким образом самую сущность дела, Павел в своих беседах с совращаемыми епископами намерен был ограничиваться указанием, что старообрядчество содержит обряды отличные от обрядов греко-российской церкви и что в этом отношении имеет пред сей последней великое преимущество, так как будто бы в своих обрядах осталось воля верным священной древности, греко-российская же церковь, приняв якобы новые обряды, чрез то самое отступила от святоотеческих преданий.

Правда, он хорошо понимал, что нельзя будет ограничиться только этими уклончивыми объяснениями, что рано или поздно епископу, убежденному или убеждаемому перейти в старообрядчество, нужно будет сказать и о том, что, переходя в старообрядчество, он обязан будет отречься от православной церкви, признать ее еретическою, и сам яко еретик, подвергнуться известному чиноприятию. Но когда и как приступить к таким щекотливым объяснениям, на это Павел намерен был ожидать указания от будущих обстоятельств, полагаясь притом, как он любил выражаться, на «судьбы Божии», которые все устроят к лучшему; теперь же считал необходимым в беседах с инославными епископами соблюдать именно указанную выше «благоразумную» осторожность и уклончивость; не входя в объяснения о том, что им надлежало бы ведать прежде всего и что однако же до времени опасно было сообщать им.

Так и ведены были беседы с первым из греческих епископов, изъявивших готовность выслушать белокриницкие предложения. Со стороны внешней законности дело о занятии, с разрешения австрийского правительства, архиерейской кафедры в Белой-Кринице не представляло ничего сомнительного; вопрос заключался собственно в том, какие отношения должна иметь новая архиерейская кафедра в православной иерархии вообще, или – чем будет отличаться старообрядческий епископ от православного.

Беседа должна была, таким образом, сосредоточиться на различии между старообрядчеством и православием. Различие Павел указал именно в обрядах, – и, став на эту почву, где он чувствовал себя особенно сильным, представил многочисленные свидетельства в подтверждение правильности и древности, так называемых, старых обрядов. Свидетельства эти, истинное значение которых мог оценить только человек хорошо изучивший старообрядческую литературу, произвели желаемое впечатление: собеседник Павла не нашел основания отвергнуть древность и правильность защищаемых им обрядов, тем более, что в их объяснении не слышал от Павла ничего противного православному учению, и потому употребление, так называемых, старых обрядов не признавал противозаконным; но с этим вместе и относительно правильности обрядов церкви греческой он не допускал никакого сомнения, и все предъявленные Павлом возражения против них отвергать, как не имеющие силы.

Признав, таким образом, что главное, чем отличается, так называемое, старообрядчество от православия, ничего существенно-важного не представляет, он соглашался принять на себя звание старообрядческого епископа, но так, чтобы и он сам и его паства находились в полном общении с православной церковью, к каковому общению никакого препятствия в старообрядчестве, по его мнению, не обреталось. Выразив с такою определенностью свои понятия об отношениях между старообрядчеством и православием, основанные на том, что сам же Павел указал ему в обрядах всю сущность различия между ними, этим самым он вызывал своих собеседников к более откровенному указанию действительных отношений между старообрядчеством и православием. Приходилось открыть ему хотя отчасти то, чего до времени не хотелось бы открывать, – и Павел со всей осторожностью доложил ему, что приняв, так называемые, старые обряды нужно будет навсегда уже отказаться не только от новых обрядов, но и от самой церкви, которая эти обряды содержит, и отречение от них учинить законным образом, по правилам.

Одного указания на все это было достаточно, чтобы православный епископ, доселе так доверчиво слушавший сладкоглаголивую беседу Павла о древности и правильности именуемых старых обрядов, теперь, поняв, в чем дело, с негодованием прекратил всякие сношения с белокриницкими обольстителями: «… когда ему предложено было (повествует сам Павел), что он должен будет приступить на староцерковные предания законным образом и к тому не мешать сладкое с горьким, то в тот же час и сей отряхнул руки, и решительно отказал, и горше всех сделался неприступен»³⁸⁷.

Испытав неудачу в сношениях с первым из безместных греческих епископов, подававших некоторые надежды на принятие белокриницких предложений, Павел и Алимпий обратились к другому. Это был именно лишенный кафедры, босно-сараевский митрополит Амвросий. Нужно познакомиться с предшествовавшими обстоятельствами его жизни, чтобы правильно судить о его сношениях с белокриницкими послами и о том печальном исходе, какой имели эти сношения.

Амвросий родился в 1791 году и при крещении назван был Амиреем³⁸⁸. Отец его, Георг, был священником румелийского города Эноса и считал себя двадцать вторым священником в своем роде, поставляя себе это обстоятельство в особенную честь. Сына он решился воспитать, по примеру предков, также для священнического звания, и с этой целью отдал его в духовное училище, где Амирей, получивший по отцу фамилию Паппа-Георгополи (Παππα-Γεωργοπλοι), выслушал курс богословских наук³⁸⁹.

В 1811 году, имея 20 лет от роду, он женился и тогда же эносским митрополитом Матфеем поставлен во священника. С женою молодой священник жил очень недолго: в 1814 году она скончалась, оставив ему сына Георгия. Овдовев он провел еще три года в звании приходского священника и потом решился принять пострижение в иноки: в иночестве получил имя Амвросия. Это было в 1817 году; Амвросий имел тогда отроду 27 лет. Тот же эносский митрополит Матфей принял новопостриженного инока к себе в архиерейский дом.

Дальнейшая служба Амвросия шла вообще довольно успешно. В 1823 году он сделан, в сане игумена, настоятелем Троицкого монастыря, что на острове Халки; здесь успел обратить на себя внимание константинопольского патриарха Константия, и в 1827 году, по желанию патриарха, переведен ближе к столице в настоятели же мека-ревмской церкви, что в Босфоре, а потом патриарх Константий взял его в самую патриархию, на должность протосингелла великой церкви. Здесь Амвросий стал уже на прямую дорогу к получению архиерейского сана. В 1835 году умер босно-сараевский митрополит Вениамин: Амвросий предложен был, в числе других кандидатов на упразднившуюся кафедру.

Патриарший синод, состоявший из архиереев ефесского Хрисанфа, аравийского Дионисия, который имел полномочие и от Панарета никомидийского, анкирского Герасима и софийского Паисия, собравшись под председательством патриарха Григория в патриаршей Георгиевской церкви, «… избрал и предпочел всем другим его, священно-словеснейшего (πανοσιολογιάτατον), великого протосингелла святой Христовой великой церкви, господина Амвросия, яко достойного восприяти архиерейское предстоятельство (προστασίαν) и пастырский жезл святейшей митрополии боснийской»³⁹⁰.

В епископы Амвросия рукополагал тот же патриарх Григорий, при соучастии упомянутых выше архиереев. Снабженный ставленною архиерейскою грамотой от 9 сентября 1835 года, Амвросий отправился в свой епархиальный город Босно-Сараев³⁹¹.

Положение православного епископа в Боснии, равно как и в других славянских областях Турции, было очень затруднительно: ему приходилось стать или на сторону турецких правителей, изнурявших народ тяжкими поборами, всякого рода притеснениями, и, в таком случае, сделаться предметом народной ненависти, или – на сторону угнетаемого народа и через то возбудить против себя вражду турецкого правительства.

Присылаемые из Константинополя архиереи-фанариоты легко выходили из этого затруднения. Не имея ничего общего с иноплеменным народом, кроме религии, которою, впрочем, не слишком дорожили, всегда поставляя на первом плане свои денежные расчеты, они, обыкновенно, становились на сторону сильного, вступали в союз с пашами, заодно с ними и с зажиточным классом горожан делались притеснителями бедного, измученного народа. Архиереи-фанариоты были поэтому ненавистны для народа не менее турецких пашей.

Но митрополит Амвросий явился исключением из боснийских владык-фанариотов. Человек от природы добрый, он не мог равнодушно смотреть на бедственное положение народа, стал на его сторону и, по возможности, старался облегчать его нужды. Это было таким необыкновенным явлением, так противоречило издавна сложившемуся народному понятию о греческих архиереях, что народ даже не признавал Амвросия за грека: утвердился слух, что он природный славянин, и именно болгарин.

Вот замечательные слова об Амвросии, занесенные в одну боснийскую летопись: «Этот владыка был святой человек, он много заботился о бедных. Он был родом болгарин, вовсе не был сребролюбив и радел только о том, чтобы народу было покойно, чтобы народ не терпел неправды»³⁹². Были случаи, когда Амвросий действительно смело заявлял себя человеком, готовым стоять за интересы народа, даже пренебрегая своею личною безопасностью. Такой случай был именно в 1840 году, когда один из наиболее уважаемых сараевских жителей, по имени Глоджо, выведенный из терпения несправедливыми притязаниями Мустафа-паши, управлявшего в Сараеве от имени боснийского визиря Веджид-паши, решился поднять народ против правительства. Замыслив это дёло, Глоджо обратился к Амвросию с вопросом, на чью сторону намерен он стать; Амвросий отвечал: «… за кого народ, за того и владыка».

Он действительно поддержал своим влиянием народное движение. Предприятие Глоджо кончилось полною неудачей: главные зачинщики восстания пострадали. Митрополит, и прежним своим поведением уже вызывавший неудовольствие пашей, теперь стал для них еще ненавистнее. Веджид-паша потребовал его к ответу за участие в деле Глоджо: Амвросий извинял себя тем, что «… должен быль пристать к этому делу поневоле». Паша, отпустил его; но, прибавляет летопись, за это дело «… сохранил злобу против владыки». Амвросий, между тем, и сам не думал заискивать расположения Веджид-паши, напротив, вступил с ним в открытую борьбу, и опять, главным образом, за народный интерес: он послал в Константинополь от своего имени и от имени народа жалобу на притеснения со стороны паши и на разные его злоупотребления.

Жалоба принята в уважение, и в том же 1840 году, в сентябре месяце, Веджид-паша, совершенно неожиданно для него, отозван был из Боснии: на его место прислан новый визирь Хозрев-пша. Но и Амвросий вскоре должен был тяжко поплатиться за противодействие жестоким и произвольным распоряжениям пашей. Тот же Мустафа-паша, и новым визирем оставленный управлять в Сараево, уговорил богатых сараевских купцов, которые заодно с пашами грабили народ, написать константинопольскому патриарху донос на Амвросия, что он «… вовсе не такой человек, какой им надобен, что он мешается в нехорошие дела, состоял в заговоре с Глоджо и сочинил клевету на Веджид-пашу»³⁹³.

Если бы в то время патриархом быль Григорий, рукоположитель Амвросия, по всей вероятности, он не оставил бы этого доноса без надлежащей поверки; но тогда уже на патриаршей кафедре не было ни Григория, ни его преемника Анфима никомидийского. Новый патриарх, Анфим 2-й кизический, помня участь предшественников, так быстро сменявшихся, и стараясь по возможности упрочить свое положение, находил удобнейшим не противодействовать желанию турецких властителей, когда они, выражая недовольство тем или другим из высших духовных лиц патриаршей области, искали их смещения.

По определению патриарха, от 12-го сентября 1840 года, митрополит Амвросий был отозван из Сараево, в Константинополь, и в преемники ему на митрополию боснийскую назначен Игнат, о котором именно ходатайствовал Хозрев-паша и который оказался настоящим архиереем-фанариотом, притеснителем бедного народа³⁹⁴.

Положение Амвросия было в то время самое бедственное. Не задолго до отозвания он женил своего единственного сына Георгия, который находился при отце, как видно, безо всякой должности, выбрав для него невесту из одного сербского семейства, проживавшего в Боснии. Нужно было отпраздновать свадьбу и устроить семейную жизнь молодых, купить для них дом, завести хозяйство. Так как в течение пятилетнего управления боснийской епархией Амвросий не успел нажить денег, которые нужно было бы для этого вымогать из народа, то на свадебные расходы он и принужден был сделать заем у одного из сараевских жидов, промышлявших, как и везде, доходным ремеслом ростовщиков³⁹⁵.

Когда получено было от патриарха предписание Амвросию ехать в Константинополь, неумолимый заимодавец потребовал немедленной уплаты долга, и так как уплатить было нечем, то, по распоряжению турецких властей, несчастный Амвросий, как несостоятельный должник, был посажен в тюрьму, где и находился до тех пор, пока не было продано, для уплаты долга, все его имущество, в том числе и купленный для сына дом. Наконец, 27-го декабря 1841 года, Амвросий выехал из Сараево, горько жалуясь на неблагодарность народа, который допустил его до позора – сидеть в тюрьме. Вот что говорится об этом в боснийской летописи: «Выпроводили владыку из Сараево на Степанов день, третий день Рождества. Владыка Амвросий отправился в путь, проливая горючие слезы: он снимал шапку и проклиная народ. Ему было чересчур горько, что во всем народе не нашелся ни один человек, который постарался бы спасти его от заключения, поручившись за него на несколько дней, пока не распродадут его имущество, но все потерпели, чтобы на него пал приговор суда»³⁹⁶.

Не зная за собою вины, за которую действительно подлежал бы лишению кафедры, Амвросий ехал в Константинополь не без надежды, что его дело разъяснится и что вместо босно-сараевской он получит, по крайней мере, другую епархию. С дороги, из Браилова, он написал одному из константинопольских друзей своих, чтобы тот наведался в патриархию, что послужило причиной его отзыва с босно-сараевской кафедры и какие дальнейшие намерения на его счет имеет вселенский патриарх.

Посоветовавшись с другими лицами, знавшими невинность Амвросия, этот друг его нашел удобнейшим навести о нем справку в патриархии через посредство русского посланника в Константинополе, г. Титова, который, как представитель православного императора, считался защитником и покровителем православного духовенства и народа от притеснений мусульманского правительства, и по тому са́мому пользовался большим уважением в патриархии, имел влияние на производившиеся там дела.

Русский посланник, по просьбе расположенных к Амвросию духовных лиц, действительно обращался к патриарху Анфиму за объяснениями о причинах его смещения с босно-сараевской епархии, – спрашивал не имеется ли за Амвросием какой-нибудь вины против веры православной или против церкви, или, наконец, против самой власти патриаршей. Патриарх ответил, что ничего он не знает за Амвросием, а отозвал его с босно-сараевской кафедры, только уступая настоятельному желанию турецких правителей Боснии, от которых возведены на Амвросия многие клеветы³⁹⁷.

Получив такие известия, Амвросий приехал в Константинополь с твердой надеждой, что получит назначение на первую упразднившуюся архиерейскую кафедру. Но эта надежда оказалась напрасною. Вскоре (именно 12-го июня 1842 года) патриарх Анфим скончался, не оказав особенной заботливости о том, чтобы пристроить Амвросия. Приемники Анфима: Герман, Мелетий и Анфим 3-й заботились о том еще меньше.

Таким образом, митрополит Амвросий поступил в число безместных архиереев, которых было тогда в Константинополе особенно много и которые влачили вообще самую жалкую, тяжелую жизнь, среди унижений и лишений всякого рода³⁹⁸. Положение Амвросия, можно сказать, было еще бедственнее, чем положение его сотоварищей. При постоянной мысли об оказанной ему несправедливости, при горьких разочарованиях в своей надежде на получение кафедры, он должен был, как человек семейный, испытывать еще самые тяжелые материальные лишения. Скудной пенсии, которая выдавалась ему из патриархии³⁹⁹, и случайных ничтожных доходов, для получения которых приходилось столько унижаться, едва доставало ему с сыном на самые необходимые потребности; а невестку, молодую жену его сына, пришлось даже отправить на жительство к ее родным в Боснию.

В таком положении провел Амвросий около пяти лет, при патриархах Анфиме 2-м, Германе и Мелетие. В течение этих пяти лет, под влиянием огорчений и нужд всякого рода, воспиталась в душе его глубокая вражда к константинопольскому церковному правительству, и вообще последовала печальная перемена в его характере, – теперь это был уже не прежний босно-сараевский Амвросий, о котором говорится в летописи: «… свети чоек био, сребра нимало любио…».

Еще более почувствовал Амвросий тяжесть своего безвыходного положения, когда на патриарший престол возведен был Анфим 3-й. Анфим находился прежде в самых близких отношениях к Амвросию и даже, когда постигло Амвросия несчастье, отнесся с особенным участием к его положению: понятно, что с избранием Анфима на патриаршество оживились и надежды Амвросия на получение какой-нибудь кафедры. Праздные архиерейские кафедры открывались; но патриарх Анфим замещал их молодыми людьми из своих приближенных, об Амвросии же и подобных ему безместных архиереях оставил всякое попечение⁴⁰⁰.

Это стало самым чувствительным ударом для Амвросия: он понял, что теперь окончательно погибла всякая надежда на облегчение его участи в Константинополе; а глубокая затаенная вражда, которую с тех пор стал он питать к своему бывшему приятелю – новому патриарху, делала его царьградскую жизнь, под надзором и на нищенском жалованье у этого самого патриарха, еще более невыносимою…

В таком положении находился митрополит Амвросий, когда явились к нему Павел и Алимпий с предложением занять открываемую в Белой-Кринице с разрешения австрийского правительства архиерейскую кафедру у буковинских старообрядцев.

Первоначально и Амвросий, подобно прочим епископам, отвечал на предложение белокриницких депутатов решительным отказом, видя в нем оскорбление и православной веры и своего епископского достоинства: «Казалось ему (рассказывает Павел), что если отступить от своей религии, то как бы отступить от самого Бога, ибо все греки вообще так говорят, что их вера, вкупе с великороссийскою, над всеми в целом свете верами, как солнце над землею, благочестием сияет.

Итак, митрополит сперва отказал, яко боится и помыслить, чтобы отступить от своего патриарха и от своей греческой церкви⁴⁰¹. Отказу Амвросия Павел и Алимпий однако же не придали такой важности, как подобным отказам прочих православных епископов. Они ясно видели, что Амвросий говорил только под влиянием первых впечатлений, вызванных предложением, о действительном значении которого он не мог еще иметь надлежащего понятия, и надеялись мало-помалу ослабить силу этих впечатлений, – дать иное направление его мыслям, воспользовавшись для этого именно крайне затруднительным его положением, всеми вообще печальными обстоятельствами его жизни, о которых имели уже самые точные сведения и которыми намерены были, со своим обычным в подобных случаях искусством, противопоставить спокойствие и довольство вполне обеспеченной жизни, ожидающей его с принятием почетного звания «первосвятителя всех древлеправославных христиан».

Здесь Павел и Алимпий намерены были приложить к делу тот же, хорошо знакомый им способ совращения в раскол посредством обещания житейских выгод, который с таким успехом обыкновенно употреблялся у раскольников для приобретения беглых попов из среды угнетенного нуждой православного духовенства.

Теперь однако же приходилось повторить давно известный опыт в размерах, так сказать, грандиозных и с лицом, по своему иерархическому положению и по своим личным качествам, стоявшим несравненно выше того класса людей, откуда обыкновенно набирались у раскольников беглые попы. Требовалось поэтому вести дело с большою осмотрительностью и ловкостью. У Павла и его сотрудников не было недостатка в этих качествах, и дело повели они с замечательным искусством.

Амвросия они оставили до времени совершенно в стороне, а все внимание устремили на его сына – Георгия. Переговоры с этим молодым еще человеком, по их соображениям, должны были весьма много облегчить им дело. Он не имел, подобно отцу, ближайших побуждений дорожить вообще интересами православной иерархии и гораздо более, нежели отец, тяготился своим крайне бедственным положением, вынудившим его даже расстаться с женой: по всему этому с ним легко было начать беседу о представляющемся удобном случае – изменить свою бедную жизнь, полную лишений всякого рода, на совершенно обеспеченную, во всяком изобилии и довольстве, пожертвовав для этого весьма немногим – чтобы отец его отрекся от подчинения той высшей иерархической власти, которая собственно и виновата во всех его злоключениях, вовсе не изменяя притом ни древлеправославному учению, ни древлеправославной церкви.

Склонив на свою сторону подобными аргументами амвросиева сына, единственного и любимого, они приобрели бы в его лице такого союзника, такого сильного ходатая перед Амвросием, что при его помощи уже было бы не трудно и с сим последним возобновить прерванные объяснения и мало-помалу привести эти объяснения к вожделенному концу.

Павел и Алимпий пригласили Георгия Амиридиса к себе на квартиру и, при посредстве Огняновича, повели с ним беседу по предположенному плану. Изложили сначала сущность своего дела, указав, разумеется, на те его стороны, с которых оно представляется в наиболее благоприятном свете, – говорили именно, что в австрийских владениях, в Буковине, имеется большое общество людей русского племени, исповедующих древлеправославную веру, но, по судьбам Божиим, многие годы не имеющих у себя полной и законно устроенной иерархии; что общество это обратилось к австрийскому императору за дозволением учредить у себя, в Белокриницком монастыре, архиерейскую кафедру и всемилостивейший император дал на то свое высочайшее дозволение (в доказательство были представлены Георгию подлинные, находившиеся у Павла, документы), что теперь они – Павел и Алимпий ищут именно епископа, который согласился бы занять в Белой-Кринице архиерейскую кафедру, и, между прочим, обращались с этим предложением к его родителю, но сей последний не благоволил надлежащим образом вникнуть в их дело и отвечал отказом на их предложение; а между тем дело сие, как видно из сказанного, дело вполне законное и для него, владыки Амвросия, ни мало неунизительное, напротив, еще доставит ему благословение многих христианских обществ, столько времени страждущих лишением священства, и славу в потомстве, как великому их благодетелю, сверх же всего вышесказанного принесет еще и немалые житейские выгоды, ибо с занятием новоучреждаемой кафедры, как они могут нормальным образом поручиться, ему доставлено будет со всем его семейством такое обеспечение, какое сам он, по взаимному с ними условию, признает для себя достаточным. Изложив все это, Павел просил Георгия беспристрастно и внимательно рассудить, осмотрительно ли поступил его родитель, отвергнув предложение, столь законное, почетное и в его положении столь выгодное.

Несомненную выгодность этого предложения никто, конечно, не мог оценить так хорошо, как злополучный сын Амвросия; да и во всем деле о Белокриницкой кафедре», как изложил его Павел, он не находил, действительно, ничего противозаконного или бесчестного; он, с другой стороны, и те причины, по которым его отец отверг предложение сделаться старообрядческим епископом, считал он вполне уважительными, если только в настоящем случае они имели место. На них-то и указал он Павлу, желая получить от него объяснение – действительно ли Амвросий должен будет, вступая на белокриницкую кафедру, отречься от всякого общения с патриархом, у которого состоит в законной зависимости, и даже от самой религии православной.

Павел не отрицал того, что Амвросий должен будет прервать все сношения с патриархом и не испрашивать патриаршего дозволения на занятие белокриницкой кафедры: но (прибавил он), после тех обид и несправедливостей, какие оказаны Амвросию прежними патриархами и особенно нынешним, можно ли сколько-нибудь затрудняться этим обстоятельством? Напротив, несправедливые, антиканонические в отношении к Амвросию действия константинопольских духовных властей не должны ли служить для него законным основанием прекратить с этими властями всякое общение?

Что же касается православной религии, то, по объяснению Павла, Амвросию не только не предстояло надобности изменять ей, напротив, именно потребуется, чтобы он содержал истинную древлеправославную веру. Это служило прямым переходом к тому, чтобы познакомить Георгия Амиридиса, сколько было нужно, с глаголемым старообрядчеством. Сказав, как вообще строго заботятся старообрядцы о соблюдении правой веры во всей неизменной чистоте ее, Павел указал и на то, что составляет якобы существенное различие между глаголемым старообрядчеством и православной церковью, т. е. на именуемые старые обряды, представляющие будто бы более верное соответствие святоотеческим преданиям, нежели обряды употребляемые церковью, и особенно распространился, по обычаю, о перстосложении для крестного знамения: указал также на строгое возбранение у старообрядцев непозволительных православному христианину обычаев, каковы – брадобритие, употребление табака и другие, относительно которых церковные власти попускают недозволительное послабление⁴⁰².

Само собою разумеется, что сын Амвросия, вообще не отличавшийся особенною проницательностью ума, притом же получивший весьма скудное образование, о русском расколе не имел дотоле ни малейшего понятия: все, что говорил ему Павел, он принимал поэтому с полным доверием, без всяких возражений, тем более, что внутренне был уже предрасположен верить всему, что так или иначе способствовало осуществлению дела, обещавшего столь неожиданную и счастливую перемену в его безотрадной жизни.

Этим конечно и объясняется, почему Георгий Амиридис весьма скоро сдался на предложения Павла: после первой же беседы Георгий дал ему обещание – ходатайствовать перед отцом, чтобы тот благосклонно выслушал белокриницких послов и беспристрастно рассмотрел их предложения, в которых якобы не находится ничего оскорбительного для православной веры и епископского достоинства.

Но Павел, как будто в насмешку, объяснял такой легкий и скорый успех своих объяснений с амвросиевым сыном особенною будто бы «разумностью» сего последнего: «Он по одарении природы от естественного разума всему весьма внял и почел за лучшее в нашем содержании и начал помалу предлагать своему отцу к восприятию древних обрядов благоволения»⁴⁰³.

Для Амвросия наступила тяжелая пора внутренней борьбы между сознанием лежащего на нем долга, желанием соблюсти, невзирая на все огорчения, на все угнетавшие его нужды, непоколебимую верность своим обязанностям православного пастыря с одной стороны, и искусительной возможностью посредством искреннего или не искреннего, действительного или притворного нарушения этих обязанностей устроить себе и своему семейству жизнь спокойную, вполне обеспеченную – с другой.

Многое влекло Амвросия на эту последнюю сторону, – и его личные отношения к царьградскому духовному правительству, и воспоминание перенесенных от этого правительства несправедливых огорчений, и безотрадность настоящего положения в зависимости от патриарха, и безнадежность будущего при наступающей уже старости, и, ко всему этому, забота об обеспечении сына, который именно обращался теперь к его родительскому чувству с неотступными просьбами принять предложение, обещающее такие несомненные выгоды.

Требовалось немало нравственной силы, чтобы выйти победителем из этой борьбы, не поступиться своим долгом ввиду стольких искушений. Прежде, когда Амвросий был действительным босно-сараевским митрополитом, он не имел недостатка в нравственной силе; но теперь, как мы уже говорили, Амвросий был не тот, что прежде: под влиянием разных огорчений и нужд его характер значительно изменился, и устоять против стольких искушений у него не стало уже силы, когда особенно на стороне искусителей явился его собственный сын.

Относительно выгодности белокриницких предложений, он, разумеется, не мог сделать сыну никаких возражений при своих личных отношениях к тогдашнему патриарху, без большого труда сделал он уступку и в том, чтобы оставить Константинополь, не испрашивая патриаршего разрешения: павловы доказательства, что неправильные, антиканонические в отношении к нему действия царьградских властей дают ему законное право прервать с этими властями всякое общение, по-видимому, имели на него немалое также влияние в этом случае⁴⁰⁴. Оставалось одно; и самое главное затруднение – не придется ли ради белокриницкой кафедры изменить православной церкви и православной вере.

Но сын доказывал ему, утверждаясь на словах Павла, что о такой измене не может быть и речи, потому что старообрядцы, такие же православные христиане, как и греки, отличаются же от них только обрядами, которые, притом, еще согласнее с древностью, нежели обряды греческой церкви; а дабы во всем этом увериться точнее, он просил отца пригласить самих белокриницких посланников, которые все объяснят ему в подробностях. Амвросий также мало имел понятия о русском расколе, как и его сын; в этой мысли, что, так называемое старообрядчество будто бы ничем существенным не отличается от православия и переход в старообрядческие архиереи будто бы вовсе не потребует отречения от православной церкви, ему блеснула отредная надежда легко устранить и последнее препятствие к принятию предложения, столь выгодного и на сторону которого он склонился уже далеко.

Амвросий объявил сыну, что готов выслушать белокриницких послов. С его стороны это был самый несчастный, роковой шаг, который скоро привел его к окончательному падению; для Павла и Алимпия, напротив, это его согласие возобновить переговоры с ними было не малым торжеством: план их удался вполне; то, чего хотели достигнуть через посредство амвросиева сына, было достигнуто. И Павел даже не скрывал, что именно Георгию обязан был первой, и потому самой важной победой над Амвросием: «мало-помалу предлагая своему отцу к восприятию древних обрядов благоволения, он так склонил его сердце, что митрополит присылает уже и просит послов дабы пришли к нему побеседовать»⁴⁰⁵.

И беседы начались. Павел говорил Амвросию, разумеется, при посредстве Огняновича, о догматах веры, о церковных тайнах, о неизменно содержимых старообрядцами древнеотеческих преданиях и обрядах. Амвросий выслушал его со всем вниманием и нашел, что ничего противного православию в учении старообрядцев, как изложил его Павел, действительно не находится, за исключением некоторых обрядов. «Я вижу, ответили они, – что староверческая церковь с греческою во всем согласна, кроме только перстосложения для крестного знамения; и почитанием восьмиконечного креста старообрядцы не отличаются от греков, ибо и греки почитают крест сей, как истинный крест Христовый, таковым же признавая и крест четырехконечный; брадобритие же, табак и прочее не одобряет и греческая церковь, как что-либо законное, а только не со всею строгостью преследует их употребление»⁴⁰⁶.

Ответ Амвросия показывал, что и он, подобно тому епископу, с которым объяснения Павла кончились так неудачно, предполагал совершенное согласие между православием и старообрядчеством, и потому не видели надобности изменять в чем-либо православным обычаям, чтобы сделаться епископом у старообрядцев. Это было, по выражению Павла, большим «легкомыслием» со стороны Амвросия. Чтобы вразумить его, требовалось в известной степени раскрыть ему действительные отношения между глаголемыми старообрядчеством и православною церковью.

Однажды, как мы видели, потерпев уже неудачу на этом самом пункте, инок Павел признал за лучшее, вместо устной беседы, в которой легко может быть допущено резкое, неосторожное слово, объясниться с Амвросием письменно, – «на бумаге представить ему возражения против его легкомыслий». В сочинении своем, нарочито написанном для Амвросия, Павел доказывал, что есть великое различие между, так называемыми, старыми и новыми обрядами, и что, решившись быть епископом у старообрядцев, Амвросий должен будет непременно оставить обряды церкви греческой, как «не согласующие святоотеческим преданиям», и во всем подчиниться существующим у старообрядцев древлецерковными обычаями: «Написали ему и то, чтобы они не смущенно, но правою совестью вступил в нашу церковь, и во един дух соединился с нами совершенно по Бозе.

Таким образом необходимо он должен будет по прибытии к нашей церкви прежде всего действия принять себе отца духовного из наших священников», по закону христианскому, вручаясь ему во всем душевно, и что духовник предлагать будет необходимое в присоединении церковном, согласно правилам святых отец, то исполнить должен без всякого прекословия»⁴⁰⁷. Огняновичь перевел павлово сочинение на греческий язык и вручил Амвросию. Чтобы уразуметь вполне сокровенный смысл этого хитросоставленного произведения, необходимо было иметь обстоятельные сведения о русском расколе и его отношениях к церкви: тогда только мог бы Амвросий понять, что значит это отречение от новых якобы обрядов и это вступление в старообрядческую церковь, о каком духовнике из «наших священников» идет здесь речь, и что такое будет предлагать этот духовник, как необходимое в присоединении церковном.

Если бы Амвросий действительно имел надлежащее понятие о расколе, если бы знали они, что вместе с содержимыми православною церковью обрядами должен будет отречься от самой церкви православной и вступить в общество, осужденное соборами и состоящее под церковною анафемой, что от него требуют принять духовником лицо, по каноническим правилам подлежащее извержению из сана, и что, наконец, этим духовником он будет подвергнут известному чиноприятию, как приходящий от ереси, – если бы все это митрополит Амвросий мог уразуметь из павлова сочинения, по всей вероятности, он еще остановился бы вовремя, не допустили бы себя до преступления – сделаться раскольническим епископом.

Но в сочинении этом для незнакомого с расколом не содержалось ничего особенно страшного, не говорилось ни о каких церковных проклятиях, «наши» священники даже не названы «бегствующими», ни о каких «чиноприятиях от ереси приходящим» не было и помину… Речь шла, по-видимому, только о предпочтительности именуемых старых обрядов пред новыми, и о том, что будущий епископ старообрядцев должен исключительно держаться первых, – вообще «правою совестью вступить в старообрядческую церковь» и в свидетельство того «принять себе отца духовного».

Как истый почитатель чинов и обрядов греко-восточной церкви, в которой родился и воспитан, митрополит Амвросий ни в это время и никогда после, несмотря на все «доводы» инока Павла, не допускали мысли, чтобы эти чины и обряды были действительно неправильны, несовершенны, противны древле-церковными преданиями; но, с другой стороны, и в обрядах, которые предлагалось ему принять, не находил они также ничего противного православной вере, а исключительное к ним уважение старообрядцев, доходящее до порицания употребляемых церковью обрядов, объяснял недостатком просвещения и ложно направленной религиозностью.

Потому принятие этих, не противных православию, именуемых старых обрядов, ради снисхождения к немощи старообрядцев, при неизменном со своей стороны уважении к обрядам церкви греко-восточной, тем паче без всякой измены православному учению сей церкви, Амвросий не признавал каким-либо тяжким грехом; а затем не находил уже противным совести и то, если вступая в общество, которое в сущности почитал православным, несмотря на употребляемые в нем иные обряды и на существующее ради этих обрядов, несогласие с греко-восточною церковью, примет себе и духовного отца из старообрядческих священников.

К таким соображениям, как видно из всех обстоятельств дела, привело Амвросия чтение павловой записки, – и, по возможности, успокоив себя этими соображениями, он решился, наконец, объявить белокриницкими посланниками о своей готовности быть верховными пастырями старообрядцев. «Изложенным на бумаге возражениям против его легкомыслий (повествует Павел) митрополит очень внял и в том успокоился и не замедли изъявить свою готовность»⁴⁰⁸. В качестве будущего митрополита старообрядцев, Амвросий потребовал теперь от Павла и Алимпия подробных объяснений относительно ожидающих его условий жизни в Белой-Кринице: ему даны были на этот счет самые удовлетворительные объяснения. «Спросил и то (продолжает Павел) каким образом он может утвердиться на всегдашнее у нас пребывание и жить небоязненно, и в том послы уверили его и рассказали подробно план дела с самой первой точки, т. е. каким образом он может приехать, и как объявиться правительству, и как навсегда безбоязненно в мире и тишине у нас жить, что ему казалось весьма приятно»⁴⁰⁹.

Все указанные соображения, равно как все расписанные Павлом приятности мирной и тихой жизни в Белокриницкой митрополии, не могли однако же вполне успокоить Амвросия: внутренний голос все-таки говорил ему, что дело, на которое он решился, не совсем чисто и, во всяком случае, представляет много сомнительного и темного. Особенно смущался он опасениями, не составил ли, основываясь на одних только павловых показаниях, ошибочного понятия о старообрядчестве, не отличается ли оно от православия чем-нибудь более важными и существенными, нежели одни только обряды, и принять старообрядчество не будет ли значить именно отречься от православия, о чем он боялся и помыслить.

Все это мог бы разъяснить ему только человек, вполне знакомый с расколом и не имеющий, подобно Павлу, каких-либо побуждений изображать его в неверном свете. Амвросий очень желал бы посоветоваться именно с таким человеком; но где найти его и как посоветоваться? Всего вернее было бы, конечно, обратиться в этом случае к кому-либо из русских, проживавших в Константинополе, и притом человеку образованному, на слова которого можно было бы положиться; но именно от русских и необходимо было хранить дело в величайшей тайне; ему было известно, что белокриницкие посланники и царьградские их покровители о том и заботились больше всего, чтобы как не возбудить своими затеями подозрения со стороны русского консульства, имевшего притом, что было для Амвросия особенно важно, такие близкие связи с патриархией.

Вообще, объясняться с кем-нибудь из русских относительно раскола, было и трудно, и крайне опасно. Обратиться к какому-нибудь из своих собратий- греков было также небезопасно, а главное – совершенно бесполезно: все они о русском расколе знали, конечно, не больше Амвросия. Были однако между ними один ученый муж, какой-то проповедник и дидаскал при патриаршей кафедре, к богословским и церковно-историческим познаниям которого Амвросий, как видно, питал большое уважение: его-то и решился он как-нибудь искусным образом вызвать на беседу о русских раскольниках, в надежде получить от него точные, верные сведения по этому вопросу.

Случай объясниться с этим ученым представился вскоре же после того, как Амвросий, по-видимому, совсем уже решил дело с белокриницкими послами. В Страстную неделю и в Пасху, в то именно время, когда шли переговоры с Павлом, – «во время сватовства», как выражается этот последний, – Амвросий нередко ходил в патриархию к службам и участвовал вместе с другими архиереями в торжественных патриарших служениях: здесь-то, встречаясь с ученым дидаскалом и заводя с ним ученые беседы, Амвросий «отдаленными разговорами о всех ересях и разных по вселенной верах, подобрался, между прочим, испытать того проповедника и мудрого учителя, вельми всеми уважаемого, и таким вопросом: «Что это за люди липоване, староверы и старообрядцы?» – дидаскал, по свидетельству Павла, отвечал: «Это все одни люди, только по местожительству их разными наименованиями зовутся; но они – не еретики, а только в сложении перст во образовании Святыя Троицы меньшим перстом (мизинцем) уменьшают равность Святаго Духа, да еще не принимают новописанных икон, а только старые содержат»⁴¹⁰.

Если так именно отвечал много ученый дидаскал, он, очевидно, не многим больше других греков имел понятия о русском расколе⁴¹¹. Однако же ответ его, как ни был слаб и ничтожен, смутил Амвросия. Правда, ученый муж утверждал решительно, что липоване, старообрядцы и староверы – не еретики; но он же далее, вопреки этому уверению, говорил, что своим перстосложением старообрядцы выражают мысль именно еретическую, «уменьшают равность Святого Духа», – проповедуют неравенство лиц во Святой Троице. Это замечание о старообрядческом перстосложении, составлявшем, по мнению Амвросия, самое главное отличие старообрядцев от греко-восточных христиан, возбудило в нем опять сильное сомнение относительно старообрядчества, так что он готов был взять назад данное Павлу и Алимпию согласие на их предложение: «Основываясь на этих от учителя слышанных пустых словах (рассказывал Павел), митрополит паки остановился и весьма сделался недоверчив на все прежние послов представления и разные доказательства, и стал неподвижен, единственно боясь, что не пристрастно ли прельщают его в неправую веру. И так остался нерешимым за один только сей пункт крестного знамения»⁴¹².

«Во врачевание сего недуга» инок Павел употребил уже испытанное средство: составил и представил Амвросию новое сочинение, посвященное собственно рассмотрению вопроса о перстосложении для крестного знамения и святительского благословения. Это был, как мы уже замечали, из всей области старообрядческого вероучения, вопрос наиболее знакомый иноку Павлу, и в сочинении своем он действительно явился пред Амвросием во всеоружии раскольнической учености, указал все наиболее важные и готовые, и им самим придуманные свидетельства и «доводы» в защиту двуперстия, с одной стороны, и в опровержение именословного и триперстного сложения – с другой⁴¹³.

Достойно замечания, что Павел, в виде доказательства, ad hominem, потщился представить Амвросию свидtтельства, в защиту двуперстия преимущественно из «источников древлегреческой церкви, от писания греческих святых отец и от греческих икон». Из мнимо-отеческих свидетельств, он привел:

а) известное изречение Петра Дамаскина (которого совершенно несправедливо назвал «священномучеником»), что «два перста и едина рука являет единого Христа во двою естеству и едином составе познаваема»⁴¹⁴;

б) не менее известное у старообрядцев Феодоритово слово, приписав его решительно «блаженному греческому учителю Феодориту епископу Кирскому»⁴¹⁵;

в) свидетельство Максима Грека;

г) не относящееся к делу объяснение Симеона Солунского, что означает архиерейское осенение дикирием и трикирем.

Приводя древлегреческие свидетельства от святых икон, Павел указывал, между прочим, на свои собственные наблюдения: «В греческих и ныне существующих церквах (писал он), в некоторых местах по Сирии, Палестине, Аравии и Египту, и наипаче в самих патриархиях – в Дамаске, Иерусалиме и Египте, мы сами очевидно видели, что на многих иконахи, кои древлегреческого писания, у Христа Спасителя благословящая десница имеет перстосложение двутаинственное, а не литеросложно. У нас, в Буковине, существуют весьма с давних лет сооруженные каменные церкви, одна в городе Сочаве, где положены мощи святого великомученика Иоанна, и другая в монастыре Сочавицком, и третья в монастыре Будинском: в этих церквах, не только внутри, но даже снаружи, удивления достойно, по всем стенам, от самого верхнего карниза до карниза нижнего, написано есть иконное изображение древнего греческого искусства; отличнейше же в монастыре Сочавицком и доднесь стоит в чудесной целости и ясности. В том иконном изображении у Господа Саваофа и у Христа Спасителя благословящие руки, а в рядах в бесчисленном множестве у всех предстоящих святых апостолов, мучеников, святителей и преподобных молящие руки имеют перстосложение одинаковым образом, двутаинственно»⁴¹⁶.

На основании всех этих якобы несомненно достоверных свидетельств Павел решительно утверждал, что «во святой древлевосточной церкви ни малейшего даже следу не видно, чтобы было литеросложное, или триперстное сложение, но только двуперстное, которое и до днесь староверческая церковь неупустительно содержит». Доказывать за сим неправильность литеросложного и триперстного сложения Павел считал по настоящему даже излишним; но, как бы только уступая желаниям Амвросия, сделал и это. Оба перстосложения, по его словам, суть нововводные, что будто бы несомненно явствует из приведенных уже им свидетельств об исключительном употреблении во святой древлевселенской церкви одного двуперстного сложения; троеперстное же сложение сверх того будто бы представляет еще противности православным догматам веры: здесь Павел повторяет приведенные в «Белокриницком уставе», из «Поморских ответов» заимствованные, нелепости о триперстном сложении, будто оно согласует ереси евтихиевой, севировой и диоскоровой.

Наконец, он подверг разбору представляемые православными доказательства в защиту троеперстия, между которыми будто бы нет ни одного «от святой древлевселенской церкви, от священных писаний и от иконного изображения», а все будто бы основаны на сочинениях новых, на свидетельствах подложных, и доводах с делом несообразных. Само собою разумеется, что в пример подложных свидетельств ов указал с торжеством на соборное деяние против некоего еретика Мартина, о котором деянии «теперь сами великороссийские ученые лица и воспоминать стыдятся». Одного из сих великороссийских ученых лиц Павел и называет: «… в бытность у вас в Белокриницком монастыре, 1845 года, из петербургских академических учителей (?) господин Николай Иванович Надеждин истинно сам сознался, при лице настоятеля и братии, что вышепомянутое соборное деяние никогда не бывало».

Здесь же Павел рассмотрел известное сказание о Мелетии, причем старался доказать, что напрасно в новых сочинениях свидетельство это толкуется в пользу православного перстосложения, и что, напротив, оно подтверждает будто бы древлецерковный обычай двуперстного сложения⁴¹⁷. Здесь же, наконец, подвергает разбору и сделанный Амвросием со слов ученого дидаскала «довод о перстосложении», который, собственно, послужил поводом к составлению сочинения: «А какое оправдание преданию триперстного сложения представляете вы, высокопреосвященнейший владыко, что тремя равными перстами православно образуете Пресвятой Троицы равенство, оно есть только голословное оправдание ваше, и голословно же вы уверяете, что тремя неравными перстами невозможно православно изображать в Пресвятой Троице равенство. Но мы уверяем с доказательством от святых писаний, что не только неравными перстами, но даже если бы какой урод был, имея у себя и совершенно по всему три персты равны, то и такими бы перстами невозможно изображать равенство в Пресвятой Троице, поскольку святая древлевселенская церковь богомудрствовала, по глоголам святых отец Григория Богослова и Максима Грека, что невозможно на земле во всей видимой и описуемой твари обрестися образу, коим бы равноподобное изображение Пресвятыя Троицы показывалось…

Посему, возможно ли бренной руки перстами православно изобразить равенство Пресвятыя Троицы, как бы они равны ни были? Не есть ли это ослепление и даже помрачение, во еже напротив мудрствовати не только частным вышереченным святым отцам, но и всей древлевселенской православной церкви, которая почитала образование Пресвятыя Троицы тремя святыми отроками, бывшими в плену вавилонском (кои были сыны енохиевы, имоверно больший, средний и меньший), как и доднесь слышен есть церковный глас: «… благословите дети, Троицы равночисленнии. Сими краткими и внятными словами святая древлевселенская церковь преясно научает, что тремя вещами осязаемыми надлежит образовать только равночисленность ипостасей Пресвятыя Троицы, а не самую сущность равенства ее, которую мы исповедуем писанием и устно»⁴¹⁸.

Все эти свидетельства и доказательства, которыми Павел в изобилии снабдил свое сочинение, были в сущности весьма несильны и большею частью лживы; но в своей совокупности они должны были произвести немалое впечатление на человека вовсе незнакомого с делом, не имевшего даже понятия о раскольнической и противораскольнической литературе, каков был Амвросий. Для него было, во-первых, ясно, что старообрядцы не без оснований держатся так крепко своего перстосложения; затем, хотя не имел он возможности проверить и оценить надлежащим образом истинное значение большей части этих оснований, однако же мог заметить, что некоторые из них действительно имеют силу.

Павел с обычной раскольнической смелостью, указывая Амвросию именно свидетельства древлегреческой церкви, этим самым как бы вызывал его на поверку сих свидетельств. Проверить свидетельство Максима Грека Амвросий, разумеется, не имел возможности, первый раз, конечно, услышав даже о самом Максиме Греке, и потому свидетельство его, так решительно выставленное Павлом, должен был принять на веру. С творениями блаженного Феодорита Амвросий, без сомнения, более или менее был знаком; но, во всяком случае, не настолько, чтобы отвергнуть подлинность приписанного ему слова о двуперстии, особенно же когда Павел сделал такие, по-видимому, точные указания, где именно обретается это слово.

Что касается третьего свидетеля, Петра Дамаскина, то, к сожалению, Амвросий имел возможность найти в своих источниках подтверждение того, что приведенное Павлом изречение Петра Дамаскина несомненно принадлежит этому писателю; и что даже его следует понимать в том самом смысле, как объяснил Павел. Чтобы сделать такую справку Амвросию не было нужды даже обращаться к подлинным сочинениям Петра Дамаскина или «Добротолюбию», где приведены из них извлечения: в этом случае ему оказала нехорошую услугу книга весьма нужная и потому хорошо знакомая каждому греческому архиерею – изданная в 1800 году «Кормчая» («Пηδάλιον»), с примечаниями иеромонаха Агапия и монаха Никодима.

Сии-то комментаторы в одном из своих примечаний пишут, что древние христиане употребляли для крестного знамения не то перстосложение, какое употребляют ныне, – слагали не три перста, а только два (средний и указательный), и в подтверждение своих слов приводят именно изречение Петра Дамаскина, на котором единственно и основывались⁴¹⁹. В лице новых толкователей греческой кормчей Павел приобрёл, таким образом, неожиданных и сильных союзников, которые, подтвердив приведенное им свидетельство Петра Дамаскина, тем самым должны были внушить Амвросию доверие и к прочим его свидетельствам в защиту двуперстия; во всяком случае Амвросий мог теперь вполне убедиться, что двуперстие не содержит в себе никакой еретической мысли и ничего вообще противного православию, если по свидетельству самих греческих уважаемых писателей, находящемуся притом в книге имеющей такое важное назначение в церковной практике, перстосложение это было употребляемо «древними христианами»⁴²⁰.

Мог он также проверить отчасти справедливость и указанных Павлом свидетельств от греческих святых икон, ибо и сам мог видеть на некоторых иконах изображение двуперстно сложенной благословящей руки, что опять служило доказательством, что ничего противного православию в сем перстосложении не содержится. Наконец, Павел, понимавший всю важность настоящих обстоятельств, позаботился и о том, чтобы представить Амвросию основательное, очевидное доказательство несомненного употребления двуперстия в древле-российской церкви; он нарочно обращался к майносским некрасовцам за Следованною Пластырью иосифовского издания, и в ней-то показал Амвросию по благословению московского и всея России патриарха изданное «Слово о крестном знамении», где приводились и Феодоритово и иные, указанные в павловом сочинении свидетельства в пользу двуперстия, и где о двуперстном сложении говорилось, как о находящемся и долженствующем быть у православных христиан во всеобщем употреблении⁴²¹.

Амвросий не сомневался в православии патриархов российских, как после Никона, так и до Никона существовавших, и потому свидетельство изданной по патриаршему благословению книги могло служить для него убедительным доказательством, что старообрядцы, следуя в своем перстосложении примеру и наставлению некоторых древле-российских патриархов, содержат обычай не противный православию. Вообще, смутившее Амвросия замечание ученого дидаскала, неосновательное и само по себе, не могло устоять против доводов павлова сочинения, и если нельзя согласиться со свидетельством Павла, будто, рассмотрев это его сочинение, Амвросий признал «… греческое и великороссийское литеросложное благословение и триперстное сложение и прочее (?) за неправильное и погрешительное действие»⁴²², то, по крайней мере можно считать несомненным, что с этого времени он не опасался уже признать само старообрядчество непричастным никакой ереси, а принятие, так называемых, старых обрядов, при неизменном уважении к обрядам церкви греко-восточной, не составляющим измены православию, так как действительные отношения старообрядчества к православию, по-прежнему, оставались для него неизвестными⁴²³.

Успокаивая себя такими мыслями и уступая не прекращавшимся постоянным убеждениям и просьбам сына, Амвросий объявил, наконец, Павлу и Алимпию, что он окончательно решился занять белокриницкую кафедру и что готов об этом деле заключить с ними формальный договор.

Формальный договор, с точным обозначением взаимных условий, был равно желателен для обеих сторон, видевших нужду оградить, по возможности, именно те свои интересы, которыми каждая особенно дорожила. Если Амвросий так долго колебался дать окончательное решение о занятии белокриницкой кафедры, это вовсе не значило, чтобы в своем решении он руководствовался, или хотел руководствоваться убеждением в действительных преимуществах старообрядчества перед православием; напротив, внешние, житейские расчеты и выгоды служили главным, единственным мотивом принятого им решения, а все предшествовавшие ему колебания были вызваны только заботами – как-нибудь успокоить совесть, предпринимая дело очевидно незаконное.

Для Амвросия поэтому было всего важнее обеспечить посредством письменного договора те внешние, материальные выгоды, ради которых сделал он, с насилием совести, довольно тяжкие, хотя не искренние, уступки в пользу старообрядчества. Для Павла напротив: всего важнее было посредством такого договора обеспечить исполнение именно этих, уже сделанных Амвросием уступок и, сверх того, многих других, которых он, Амвросий, тогда не мог еще и предвидеть, но от которых в последствии не мог бы отказаться по силе самого договора.

Против выраженного Амвросием желания, чтобы все статьи условленного материального обеспечения и ему лично, и его сыну, были точно обозначены в письменном договоре, инок Павел, со своей стороны, не делал никаких возражений, лишь бы только этим договором были обеспечены в то же время со стороны Амвросия интересы старообрядчества; одно только находил он затруднение, – именно то, что в формальном документе, который должен быть представлен австрийскому правительству и потом храниться в монастырском архиве, будеть очень соблазнительно для старообрядцев говорить подробно, какой ценой приобретено согласие митрополита Амвросия сделаться старообрядческим епископом.

В устранение этого неудобства Павел придумал составить договор в трех различных экземплярах – один от имени депутатов Белокриницкого монастыря, другой от имени Амвросия, так чтобы первый поступил во владение Амвросия, в обеспечение его прав, а второй остался у депутатов: в этих-то, так сказать, секретных договорах и предлагал Павел изложить со всею полнотой и точностью условия, на которых Амвросий согласился занять белокриницкую кафедру; а в третьем, формальном договоре, который следовало представить правительству и хранить потом в монастырском архиве, предполагалось обозначить эти условия уже только в общих чертах.

Так и было сделано. Два первые документа подписаны той и другой стороной 1-го апреля 1846 года. В договоре, составленном от имени Павла и Алимпия, сии последние, в качестве «уполномоченных депутатов Белокриницкого староверческого монастыря», дали такие обязательства:

1) относительно самого Амвросия: «… его высокопреосвященство будет жить в Белой-Кринице, в нашем монастыре, на всем монастырском содержании; сверх же того монастырь обязуется давать его высокопреосвященству жалованье в каждый год 500 червонцев австрийского золота, пока он жив будет, с тем, чтобы исполнять ему все по правилам святых отец, согласно монастырского устава без нарушения»;

2) относительно сына амвросиева: «… обязуется монастырь дать его родному сыну Георгию Попповичу кошт на дорогу до Боснии, и обратно, на привезение своей жены оттуда; еще купить ему в Белой-Кринице дом, с принадлежащим ему двором и огородом, в вечную его собственность; однако же, если по кратком или долгом времени случится его высокопреосвященству, Божиим повелением, по общему долгу человечества, смерть, наградить его господина Георгия за службу родителя отца его, удовольствовать его, судя по обстоятельствам и благорассуждению монастыря».

Эти условия повторены и в другом договоре, писанном от имени Амвросия⁴²⁴. Они показывают достаточно как заботился Амвросий, чтобы вполне обеспечить с материальной стороны не только свое собственное положение в звании старообрядческого епископа, но и положение своего семейства, ради которого, собственно, он всем и жертвовал. Успокоенный точным обозначением в двух секретных договорах условленного ему с семейством вознаграждения, Амвросий мог уже без опасения дозволить, чтобы в формальном документе, который был подписан на другой день 16-го апреля, было упомянуто об этом вознаграждении в общих выражениях, именно – что монастырь обязуется «… содержать его на всем монастырском иждивении, во всяком спокойствии и удовлетворении на всю его жизнь».

Что же касается данных самим Амвросием обязательств относительно его будущей должности старообрядческого архиерея, то они почти одинаково изложены во всех трех документах. Изложение это не отличалось особенною полнотой и точностью в определении обязанностей Амвросия; но будучи составлено в выражениях общих и неопределенных, этим самым оно и отдавало Амвросия, так сказать, в полное распоряжение белокриницких старцев.

Вот как именно изложены обязательства Амвросия в формальном договоре, написанном от лица обеих сторон: «Я, митрополит Амвросий, не желая долее провождать жизнь свою праздно, и ни по нужде, ни по какой страсти, но по чистой своей совести согласился с депутатами Белокриницкого монастыря, согласно данному им всевысочайшему указу… поступить в староверческую религию, в сущем звании митрополита, над всеми духовными лицами и мирскими людьми, состоящими в оной религии, верховным пастырем; и притом обязуюсь, по прибытии в Белокриницкий монастырь, учинить церковное присоединение, согласно правилам святых отец, и неотлагательно поставить там в наместника себе другого архиерея, так как дозволено им всевысочайшим указом»⁴²⁵.

Как важно было для учредителей белокриницкой иерархии внести в формальный документ, именно в видах обеспечения этой иерархии на будущее время, обязательство Амвросия немедленно поставить себе наместника, что очевидно само собою. Не менее важно было и то, что в договоре упоминалось обязательство Амвросия учинить церковное присоединение: здесь тем самым, что не было в точности указано какого рода будет это присоединение, – по третьему, или второму чину, – Амвросий обязывался беспрекословно подчиниться белокриницким властям, какому чинопрятию они ни присудили бы его подвергнуть, хотя Амвросий, заключая и подписывая условие, не допускал и мысли о чиноприятии, особенно по второму чину, – под миропомазание.

Еще одно весьма важное обязательство со стороны Амвросия помещено в том месте договора, где речь идет собственно об обязательствах со стороны самих белокриницких депутатов относительно Амвросия. Вот как изложена эта часть договора: «Мы же, монастырские депутаты Милорадов и Васильев, обязуемся, по данному нам от монастыря доверию, по прибытии его высокопреосвященства господина митрополита Амвросия в Белокриницкий монастырь содержать его на всем монастырском иждивении, во всяком спокойствии удовлетворении во всю его жизнь, с тем, что его высокопреосвященство должен у нас все законно исполнять по правилам святых отец, согласно монастырского устава без нарушения»⁴²⁶.

Подписывая это условие, Амвросий, разумеется, не имел понятия об уставе Белокриницкого монастыря, о котором ему только сказано было, что он во всем согласен с правилами св. отец»; а между тем, обязавшись «… без нарушения исполнять монастырский устав», он, очевидно, обязался принять изложенное в уставе старообрядческое учение во всех его пунктах, следовать всем старообрядческим обычаям и обрядам, также во всей подробности описанным в уставе, и, наконец, подчиниться здесь же изложенным строгим правилам относительно самого белокриницкого митрополита, по силе которых митрополит, не соблюдающий устав, может быть даже лишен кафедры и «… от всего заведывания навсегда устранен».

Такую важность для Амвросия, вовсе им не подозреваемую, имело это, по-видимому, незначительное обязательство – ненарушимо соблюдать монастырский устав! И Павел, конечно, не без намерения поставил во всех трех договорах это именно обязательство со стороны Амвросия в непосредственной связи с обязательством монастыря содержать его и платить ему жалованье, так что в случае несоблюдения с его стороны обязательства во всем «… без нарушения исполнять монастырский устав», и монастырь приобретал себе право не исполнять обязательства относительно его содержания и вознаграждения⁴²⁷. Таким образом Павел, оградив письменными договорами права Амвросия, сумел, в то же время еще лучше оградить этими договорами права своей Белокриницкой обители относительно Амвросия.

Чтобы сообщить надлежащую силу своим письменным условиям, не облеченным, разумеется, в законную форму и не имевшим поэтому никакого юридического значения, обе стороны обязались хранить их «… свято и ненарушимо», и обязательство свое утвердили не только собственноручными подписями, но и клятвами при свидетелях⁴²⁸.

Условия подписаны были, как сказано выше, 15-го и 16-го апреля 1846 года. С этого времени Павел, считая уже Амвросия как бы законным своим архипастырем, стал оказывать ему всевозможные знаки почтения и окружил его особу самой нежной попечительностью. Теперь все его помышления устремлены были на то, как обезопасить Амвросия от подозрений со стороны патриаршего правительства и устроить секретный отъезд его из Константинополя, а также и дальнейшее его путешествие. Советниками и помощниками Павлу в этом деле, кроме Огняновича, были опять «благодетельные царьградские паны», которые именно здесь могли оказать ему большую помощь; спутник же и главный сотрудник его – Алимпий немедленно по заключении условий с Амвросием уехал из Константинополя для сообщения «своим христианам» радостных известий о приобретении желаемого епископа: он отправился для этого в Белую-Криницу, а потом и в Россию.

На основании императорского декрета от 6-го (18-го) сентября 1844 года, Амвросию надлежало ехать прямо в свою новую митрополию и оттуда, немедленно по приезде, не вступая еще в должность, сообщить о себе необходимые сведения губернскому начальству, с тем чтобы это последнее, в свою очередь, препроводило оные в императорскую канцелярию для наведения о нем надлежащих справок дипломатическим путем. Но порядок этот, на общем совещании Павла и его друзей, найден был неудобным для Амвросия: действовать через посредство губернского начальства, которое так враждебно отнеслось к предприятию белокриницких калугеров и так оскорблено было состоявшимся в столице решением по их делу, нашли они опасным, весьма основательно предполагая, что начальство это, через посредство галицких православных архиереев, – карловицкого митрополита, или черновицкого епископа, – может войти в переписку об Амвросии с константинопольским патриархом, объяснить ему истинную цель амвросиева приезда в Буковину и этим вызвать самого патриарха к невыгодным отзывам об Амвросии, что могло ему очень повредить в глазах австрийского правительства и, пожалуй, испортить все, что теперь сделано.

Поэтому признали за лучшее, чтобы Амвросию из Константинополя ехать прямым путем, по Дунаю, в столичный город Вену, где, минуя неблагосклонное губернское начальство, мог он сам представиться столичным властям, на благосклонность которых по прежнему опыту смело рассчитывали, а через них и самому императору лично подать о себе записку и прочие документы, со всеподданнейшей просьбой о дозволении вступить в свою должность и о принятии в число австрийских подданных.

Относительно же отъезда из Константинополя все, и особенно сам Амвросий, были того мнения, что выехать он должен секретным образом, соблюдая всевозможную осторожность, даже под чужим именем, т. е. с фальшивым паспортом. Хлопоты насчет паспорта и как устроить сам отъезд Амвросия приняли на себя благодетели-паны. Сопутствовать Амвросию в путешествии до Вены, из опасения также навлечь какое-либо подозрение, должны были только Павел и Огнянович, который в качестве переводчика сделался необходимым человеком при особе Амвросия и за условленную плату принят Павлом на службу в этой должности; сына же амвросиева признали за лучшее предварительно отправить в Боснию, где жила его супруга, чтобы оттуда вместе с нею он приехал к Амвросию уже в Вену, на каковое путешествие ему и была выдана Павлом, согласно условию, потребная сумма денег⁴²⁹.

Прошел целый месяц в разных хлопотах и приготовлениях к отъезду. В конце мая было, наконец, все устроено: выправлен паспорт на имя майносского казака-некрасовца, взято место на пароход до Тульчи, где Амвросий и Павел предположили выйти на берег, чтобы отдохнуть немного у турецких раскольников и при их посредстве выправить для Амвросия более надежный паспорт для проезда в Вену. В назначенный для отъезда день Павел заранее со всем багажом отправился на пароход и ждал там Амвросия, для которого занято было место в каюте второго класса. Между тем, Огнянович и павловы друзья из польских панов хлопотали, как провести Амвросия секретным образом на пароход.

Дело это было нелегкое: Амвросий, согласно паспорту, должен был явиться в каюту казаком-некрасовцем, т. е. переряженным в казацкое платье; а в такой одежде идти по городу было опасно, потому что могли встретиться знакомые, которых у Амвросия имелось довольно. Но опытные в делах подобного рода амвросиевы руководители знали, как выйти из этого затруднения: переодевание они устроили в одной гостинице, стоявшей на самом берегу, близ пароходной пристани; осторожно вывели оттуда переряженного Амвросия другим выходом, прямо на стоявшую у берега лодку и с разными предосторожностями благополучно доставили на пароход, где в большом беспокойстве ожидал их Павел⁴³⁰. Это, говоря по правде, воровски устроенное бегство, во время которого Амвросий, как и следовало, находился в ужасной тревоге, Павел, впоследствии, изобразил довольно обстоятельно в одном из своих посланий к Геронтию, приписав успех его, разумеется, Божию покровительству. «Бог промыслил посредством благодетелей наших» (писал он)!

Назначено было одно великое здание, заведение близ пристани, чтобы в одни ворота войти митрополитом, а в другие выйти казаком, прямо на пароход: что и учинено было с великим страхом и трепетом. Переехав на пароход между бесчисленного множества лодок и народа, в странной одежде, закрыт весь, – едва только видны одни глаза, и притом от сильного зноя под зонтиком провожавших приятелей, – а я был уже на пароходе и уготовил место, а он, аки пленный и трясущийся, введен был скоро в комару (камеру) второго номера, и аки бесчувствен положен в ложу за занавесочку мало отдохнуть и собраться с духом⁴³¹.

Это был, по выражению Павла, «первый подвиг» Амвросия, за которым следовал целый ряд «скорбей и необыкновенных искушений». В самом деле, злая судьба как будто преследовала Амвросия; разные, крайне опасные для него случайности как будто нарочно следовали одна за другой, чтобы вразумить его, показать ему на первых же порах, какие тревоги и огорчения ожидают его неизбежно на той фальшивой, незаконной дороге, на которую, против совести, решился он вступить. Едва успел Амвросий собраться с духом, лежа за своею занавесочкой, как входит в ту же самую каюту и прямо против него занимает место один близко знакомый ему купец, который мог узнать его во всяком наряде и по первому слову.

Положение Амвросия было самое критическое. Оставалось одно средство избежать позорной и опасной встречи: не взирая ни на что, оставаться безвыходно за своею занавеской! И он, действительно, как мертвый, почти без движения пролежал в койке все время, пока его знакомец был на пароходе. К его счастью это продолжалось лишь немного более суток, потому что купец ехал только до Варны. Павел не менее Амвросия терзался, видя его безвыходное положение и не зная как помочь ему. «Не утихшим, трясущимся его членам (рассказывает Павел) это придало еще жесточайшей сердечной тревоги, так что он не мог подняться с того самого ложа ни для пищи и питья, ни для нужды, целый тот день и всю ночь до половины другого дня, доколе пощадил его Бог, что купец тот, пристав к берегу Варны, выступил в город. Я был сокрушен внутренне сугубою болезнью во все время того лежания его безгласного, боясь, как бы кельнер не довел до сведения капитана, что человек лежит столько времени недвижим и безгласен, в сомнении его не только болезни, но и самой жизни⁴³².

После этого несчастного случая не встретилось никакой неприятности во все время перехода до Тульчи; но Амвросий, страшно перепуганный, не смел уже «… никуда ни ходить, ни глядеть, ни пить и ни есть». Павел с Огняновичем едва могли убедить его выйти на палубу, чтобы подышать чистым воздухом: здесь, выбрав наиболее уединенное место на самом носу парохода, он поместился, усадив около себя обоих спутников, и развлекал себя только тем, что «… в малую подзорную трубу непрестанно смотрел на волны морские и на идущие корабли»…

В Сулине взошел на пароход один из значительнейших тульчанских старообрядцев, уже известный нам Савва Рукавишников: инок Павел известил его письмом из Константинополя о времени, когда будет проходить с Амвросием, и Рукавишников с разными гостинцами явился именно приветствовать «… богодарованного владыку» и лично проводить его до Тульчи, где предложил ему помещение в своем доме. Такая внимательность была, конечно, приятна Амвросию, но не могла успокоить его после испытанных им треволнений.

А между тем с приходом в Тульчу его ожидала новая неприятность. Там из павлова же письма к Рукавишникову случайно узнали о предстоящем приезде Амвросия, – и тульчанские старообрядцы, вместе с жителями близлежащих некрасовских селений, задумали устроить ему торжественную встречу, нимало не подозревая, в каком виде и с какими предосторожностями совершал плавание их «богодарованный архипастырь». Когда пароход подходил к Тульче, весь берег покрыт был толпами старообрядцев обоих полов и всякого возраста, разодетых в праздничные платья, а впереди всех старики – общественные депутаты с хлебом-солью и депутация от иноков Славского монастыря, в которой находился даже Аркадий лаврентьевский, который этим самым как будто давал знать, что успех, увенчавший предприятие инока Павла, поколебал, несколько, его прежнее нерасположение к учреждению старообрядческой архиерейской кафедры.

Понятно, как некстати была эта почетная встреча, сколько неприятностей могла она причинить переряженному в казацкий балахон митрополиту. На этот раз только Павел своею находчивостью и отважностью спас Амвросия от беды: он успел прежде всех пассажиров выйти на берег, увлек за собою обратно в город толпы некрасовцев и, таким образом, расстроил неуместную церемонию встречи; Амвросий же, брошенный им на попечение Огняновича и Рукавишникова, «… побледнелый и аки мертвый» проведен был осторожно задворками в хату какого-то старообрядца, уединенно стоявшую где-то на краю города⁴³³. Сюда потихоньку, один за другим пришли к нему Павел, старцы Славского скита и выборные некрасовских обществ с хлебом-солью, утешали его и просили нимало не беспокоиться, уверяя, что теперь под их защитой он совершенно безопасен. Это несколько ободрило Амвросия: «… он мало оживился и обрадовался, чего уже и не надеялся (рассказывает Павел); однако и тут от неизъяснимого бывшего возмущения не мог ничего ни есть, ни пить, а просил мало покою отдохнуть».

Впрочем, ввиду распространившихся по городу толков о приезде какого-то загадочного лица, которому старообрядцы готовили торжественную встречу, и сами новые покровители и защитники Амвросия признали за лучшее в тот же самый, столь тревожный для них день, увезти его из Тульчи в некрасовское селение Сары-кёй. Здесь, в дом Гончарова, хотя сам хозяин и находился в отсутствии⁴³⁴, была приготовлена квартира Амвросию и здесь он первый раз по выезде из Константинополя вздохнул свободно.

В Сарыкёе Амвросий прожил более четырех суток, частью для того, чтобы доставить утешение некрасовцам, так желавшим его видеть, главным же образом потому, что нужно было хлопотать о получении от турецкого правительства другого паспорта на проезд в Вену. В это время Амвросий часто виделся с почетными сарыкёйскими, также славскими и журиловскими жителями, и некоторых удостоил посещением. 31-го числа сарыкёйские старики пришли просить его, чтобы посетил их церковь.

Амвросий надел иноческую одежду, которая заблаговременно была приготовлена для него еще в Тульче иноком Алимпием, и отправился смотреть церковь. По улицам стояли большие толпы народа, которому хотелось посмотреть на митрополита. Через день после этого, именно 3-го июня, опять «… собралися все старики и старцы, и простого народа много, и попросили господина митрополита пройтись по селу. Он тотчас встал и пошел с ними по селу, и вышли на степь, народу множество, – все кланяются»⁴³⁵.

Между тем, в Бабадаге успели выправить для Амвросия новый паспорт. За отсутствием Гончарова, великого мастера этих дел, о выдаче паспорта хлопотали, главным образом, сарыкёйский атаман и Аркадий лаврентьевский. Им удалось выправить паспорт на имя баш-папаса, что, по объяснению Павла, значит – «верховный над всеми староверскими попами святитель»; но все-таки в паспорте допущена была ошибка, – неправильно написали собственное имя Амвросия, чего никак не случилось бы, если бы это дело вел Гончаров, который в своем сочинении и выражается довольно презрительно о том, что не сумели сделать, как следует, такого простого дела.

Но Павел был доволен и тем паспортом, какой успели получить от турецкого правительства: «… спаси Христос господина атамана и всех стариков, а наипаче отца Аркадия и отца Евфросина за их благое наставление и усердное содействие»⁴³⁶.

Теперь можно было отправляться дальше. Присудили не заезжать уже в Тульчу, а проехать на лошадях до Браилова и там сесть на пароход. После тульчанской истории эту дорогу находили безопаснее; старики советовали только поосторожнее ехать мимо Камня, так как жителей этого селения считали враждебно расположенными к принятию епископов. 3-го числа Амвросий с Огняновичем и Павлом выехал из Сарыкёя, весьма довольный сделанным здесь приемом. Проводы были торжественные: «Собрался весь мир, – рассказывает Гончаров, от старого и до малого, и приказали звонить на выезд ему. Когда стал митрополит на повозку садиться, благословил всех, и все ему поклонились до земли, и звонили много, дóндеже из глаз скрылися».

Мимо Камня проехали благополучно; но в Браилове Амвросий не избежал огорчений и тревог, которыми во все время путешествия преследовала его судьба. Приехав на браиловскую пристань, во вторник, того же 3-го числа, Павел к немалому огорчению своему узнал, что царьградский пароход ожидается сюда не раньше воскресенья: пришлось, таким образом, ожидать его целые пять дней. Жить все это время в городе, или в карантине, опять нашли неудобным, из опасения какой-нибудь неприятной встречи; а решили дожидаться парохода на противоположном от города берегу, где не было никаких почти жилых строений. Отыскали какой-то полуразрушенный пустой овечий сарай, и в нем решились приютиться.

Для Амвросия в этом сарае очистили особое место и устлали коврами, так что он мог расположиться довольно удобно, а главное, как полагали, совершенно безопасно. Между тем, к общему удивлению, вскоре же начали являться сюда разные посетители. Сначала пришел какой-то греческий поп и сталь просить благословения у Амвросия, назвав его владыкой. Его успели выпроводить, уверив что никакого владыки тут не было и нет. Потом явился какой-то афонский монах и также обратился к Амвросию за благословением: монаха наделили деньгами и также успели выпроводить. Однако же эти нечаянные посетители, по выражению Павла, всех повергли в «неизъяснимое недоумение, – что тут хощет быти!».

Еще больше смутил Амвросия и всех его спутников приезд одного мачинского грека, известного Павлу и некрасовцам своею враждой к старообрядцам, – он также расположился станом на правом берегу Дуная, неподалеку от того места, где приютился Амвросий со своими провожатыми: Амвросия укрыли в уголке, занавесив каким-то пологом, и с трепетом ожидали непрошенного гостя, который, как всем казалось, за тем нарочно и приехал, чтобы накрыть беглого митрополита, так как мог узнать о путешествии Амвросия в Мачине, где Амвросию и Павлу пришлось остановиться для прописания паспортов.

Страхи и опасения были однако же напрасны: грек уехал, не обратив никакого внимания на подозрительных людей, укрывавшихся в полуразрушенном сарае. Но едва только амвросиева компания успела оправиться от причиненной им тревоги, как случилось обстоятельство, которое повергло Амвросия в такой уже страх, что он буквально не знал куда деваться: тот же грек опять возвратился на прежнее место, и притом с каким-то близко знакомым Амвросию греческим архиереем, имевшим при себе еще большую свиту! Вот что писал инок Павел и об этом событии, и о страшном смятении Амвросия: «В пятницу наисильнейше обновление ранам сердечным, так что митрополиту уже недоставало полога для укрытия, но влез в скотские ясли и хотел закопаться в навоз и овечьи объедки. Едва мужественными о Бозе уговорами убедили его предаться воли Божией. А что случилось именно? Тот же бывший в среду враг, паче всякого нашего чаяния, явился к нам на берег опять, но уже не один, а еще с одним епископом и с многими при нем разными людьми; а этого епископа, при недавнем времени на поставлении присутствовал в служении и теперешний наш митрополит и близкий ему знакомец. Мы более испугались, как сказали нам, что они прибыли со стороны от Тульчи и якобы знают о нашем деле. Они расположились всей свитой тут же на берегу, близ нас, в одной корчме, и поехали все в Браилов, и оттуда возвратились и пробыли даже до вечера; а мы не евши, не пивши, в неизъяснимой скорби не могли из сарая никуда выступить, полагали себя такими, как сидящая рыба во мрежи»⁴³⁷.

Оказалось между тем, что греческий епископ и его спутники приезжали в Браилов «по своим делам», об Амвросии же и белокриницких делах были совсем «неизвестны». Ночью они ухали обратно. Это было накануне того дня, когда, наконец, должен был прийти царьградский пароход. Утром Амвросий со всеми спутниками переехал на другую сторону Дуная, к пристани, где в ожидании парохода инок Павел, «… по поручению смиренного митрополита Амвросия», написал в Белую-Криницу к Геронтию послание, в котором изложил все приключившиеся ему «скорби и искушения» на пути из Царьграда.

Но скорби и искушения еще не кончились. На первой же от Браилова пароходной пристани, именно в Силистрии, случилось новое неприятное для Амвросия обстоятельство, действительно примечательное: на пароход, в ту самую камеру, где находился Амвросий, входит опять тот греческий купец, что так напугал его в Константинополе, заняв место в одной с ним каюте, и заставил тогда пролежать более суток еле жива суща. Понятно, что и теперь Амвросий пришел в не меньшее смятение. Павел не рассказывает в подробности, как на этот раз укрывался беглый митрополит от взоров своего знакомца: он замечает только, что все время ехали как сжатые в клещах» и что «Бог покрыл их, – не познал осел господина своего!»⁴³⁸. Вероятно Амвросию помогло укрыться то обстоятельство, что и теперь он ехал в простом платье, без клобука и рясы, да и плавание было довольно беспокойно, так что пассажирам было не до наблюдения за спутниками: долго пришлось ехать в открытом судне, под проливным дождем, так что на австрийскую границу в немецкий карантин, приехали измоченные поздно ночью.

Австрийский карантин был приветствован Павлом, как надежное убежище от всех преследовавших Амвросия опасностей: здесь уже Павел находился как бы в родной стране! Немедленно взял он особую комнату в карантине и, отдохнув, составил следующий план дальнейшего плавания по Дунаю, во избежание неприятной встречи с безотвязным греком: он придумал уехать с Амвросием и Огняновичем на неделю в Мегадию, под предлогом пользования тамошними водами, и для этого, кстати, выправить для Амвросия здесь, в карантине, немецкий паспорт, так как взятый в Бабадаге хотя и был написан на имя баш-папаса, но по ошибке в нем было поставлено, как мы говорили, вместо собственного имени Амвросия какое-то другое. Утром все оделись как следует, – Амвросий даже украсился панагией, – и Павел приступил к исполнению своего плана. «Когда на утро (рассказывает сам он) вошел к нам переписчик и увидел старика в архиерейской одежде и на спрос известился, что это митрополит, вдруг ужаснулся и сам себе тихо сказал: «Ах, сакрамен!» – и в ту же минуту убежал. Мы, избегая далее компании своих спутников, объявили желание ехать на теплые купели в Мегадию и пробыть там неделю, до другого будущего парохода. Итак, с того часа совершенно разрешились от тех тягостных клещей»⁴³⁹.

К приходу нового парохода Павел с Амвросием и Огняновичем действительно возвратились из Мегадии на австрский пограничный карантин, и дальнейшее плавание совершили уже без всяких неприятных приключений. В Вену приехали они 28-го июня.

В Вене Павел, прежде всего, поспешил повидаться со своим старым благоприятелем и советником г. Дворачком. По всей вероятности Дворачек и прежде имел уже от Павла известие о приообретении «желаемого предмета» и, конечно, не без его совета принято было решение ехать из Царьграда прямо в Вену, минуя Черновцы и Львов, чтобы дело о признании и утверждения Амвросия в сан липовановского верховного пастыря вести непосредственно в столице, у здешних властей, не входя в сношения с губернским начальством.

Теперь Павлу нужна была помощь Дворачка именно в том, чтобы успешным образом повести это дело в столице. По силе императорского декрета, от 6-го (18-го) сентября 1844 года, требовалось, как выше сказано, чтобы правительству представлены были удовлетворительные сведения о личности Амвросия, затем сведения эти имели быть проверены дипломатическим путем, и тогда уже, если не возбудится никаких сомнений насчет Амвросия, должно было последовать со стороны правительства и признание его в должности липованского епископа и принятие в австрийское подданство.

Понятно, что эта процедура дипломатических справок была не очень удобна для Амвросия при тех обстоятельствах, как оставил он Константинополь. Поэтому и надлежало теперь позаботиться собственно о том, нельзя ли выхлопотать, чтобы правительство утвердило Амвросия в звании старообрядческого епископа и признало австрийским подданным, не наводя справок о нем в Константинополе, а если уж без этого обойтись невозможно, то, по крайней мере, не обращалось бы за ними непосредственно к патриарху и, во всяком случае, не придавало бы им большого значения, если бы они оказались не вполне благоприятны для Амвросия.

В этих видах Дворачек находил самым лучшим, если Амвросий теперь же лично представится императору и собственноручно подаст его величеству прошение, со всеми документами, нужными для удостоверения его личности: будучи принят торжественно и милостиво самим императором, он этим самым много обезопасил бы себя даже на случай неблатоприятных для него дипломатических справок. А выхлопотать аудиенцию для Амвросия Дворачек смело надеялся при посредстве тех высоких покровителей, которые с самого же начала отнеслись так благосклонно к предприятию белокриницких калугеров и так много уже сделали для них.

Ко всем этим благодетелям Павел, в сопровождении Дворачка, и теперь явился на поклон, – объяснил им настоящие обстоятельства своего дела, просил о продолжении их высоких милостей, о защите Амвросия от преследований патриарха и о доставлении ему возможности лично представиться всемилостивейшему императору. Высокие покровители приняли его с прежней благосклонностью и обещали всякую помощь, – самым милостивым и внимательным из них явился и на этот раз эрцгерцог Лудвиг, на мощное покровительство которого больше всего и возлагалась надежда⁴⁴⁰. Что касается аудиенции у императора, то она действительно обещана была без всяких затруднений и скоро последовало даже назначение времени, когда Амвросий должен явиться во дворец для представления его величеству.

Между тем Дворачек, при содействии Павла и Огняновича, занялся составлением прошения, которое Амвросий должен был представить императору, и приведением в порядок тех документов, которые нужно было приложить к прошению. Это были:

а) подлинная архиерейская ставленная грамота Амвросия, которая должна была служить удостоверением, что Амвросий есть законнопоставленный архиерей: грамота переведена с греческого языка на немецкий состоявшим при императорской канцелярии официальным переводчиком, и перевод этот, засвидетельствованный относительно его точности подписью переводчика, приложен к подлиннику⁴⁴¹;

б) документ, долженствовавшй служить удостоверением, что Амвросий и по удалении с босно-сараевской кафедры оставался архиереем и пользовался архиерейскими правами, т. е. не был лишен сана и не находился под запрещением: это была также подлинная, выданная Амвросию из патриаршей канцелярии записка, с дозволением отслужить литургию в одной из константинопольских церквей, – таковые записки обыкновенно выдавались проживавшим в Константинополе многочисленным безместным епископам, если кто из них желал, или приглашаем был где-нибудь служить литургию, так что ни один из них без такой дозволительной записки отправлять священнослужение в области патриарха не имел права; документ сей, весьма предусмотрительно сохраненный Павлом, был также переведен на немецкий язык официальным переводчиком, и перевод приложен к подлиннику⁴⁴²;

в) переведенный по-немецки экземпляр формального условия, заключенного Амвросием с депутатами Белокриницкого монастыря. Эти документы Дворачек находит достаточными для устранения всяких подозрений со стороны правительства насчет личности Амвросия, и в прошении, которое Амвросий должен был подать императору, он находил нужным, между прочим, раскрыть именно это значение документов, делающих почти излишним наведение справок дипломатическим путем, а вместе указать и те обстоятельства, по которым эти справки должны быть произведены и приняты с осторожностью. Вот какого именно содержания было это, общим советом составленное прошение Амвросия:

«По высочайшем решении от 18-го сентября 1844 года, ваше императорское величество всемилостивейше позволили староверческому Белокриницкому обществу, состоящему в Буковине, изыскать, где восхощут, за границей архиерея и иметь у себя навсегда верховным пастырем, никем от иных религий независимого.

Вследствие таковой всевысочайшей милости отправились тотчас от Белокриницкого монастыря два посланника – иноки Алимпий Милорадов и Павел Васильев в державу турецкую, посетив не токмо Турцию европейскую, но и азиатскую, вместе и святую землю Иерусалима, и далее Аравию и Египет, потрудились о таковом деле единственно для изыскания такового архиерея, какой бы полезен был староверческим обществам и верен австрийскому государству.

При особенных обстоятельствах сии христиане от многих лет во угнетении от великороссийской церкви находились, и при крайней боязни, не избрать бы пастыря, который бы был желателем соединения, проискиваемого от русской церкви словами и угнетениями (?); по желанию же их угодно было милосердию Божию, да аз, с глубочайшим страхопочитанием нижеподписанный греческий митрополит, по правилам святых вселенских соборов (?) и примерам святых отец (?), к вышереченному обществу староверцев согласился бы быть верховным их пастырем на условии, учиненном 16-го апреля 1846 года, иже своеручно мною подписанном».

Затем излагалась кратко биография Амвросия, где особенное внимание обращено на поставление его в митрополиты и на обстоятельства его удаления с епархии. Об этом последнем говорилось, как о деле противозаконном, строго запрещенном церковными правилами, и оно-то, вместе с другими, якобы «премногими» пороками греческой церкви, выставлено главным побуждением для Амвросия оставить сию церковь и перейти к старообрядцам, якобы строго соблюдающим все церковные каноны:

«Наконец, синодально избран я в Царьграде и поставлен в митрополита босанского, утвержден же патриаршею грамотой от 9-го сентября 1835 года, которую при сем в подлиннике на благоусмотрение вашему императорскому величеству представляю. Но как в то время в патриархах разные происходили перемены: перемененным двум патриархам, Григорию и Анфиму никомидийскому, при Анфиме патриархе кизическом, вызван я был от моей митрополии в Царьград 1841 года, на место же мое определен по желанию и ходатайству визиря Хусрев-паши босанского, другой митрополит Игнатий.

Такие противозаконные смещения и новые поставления епископов, еще при жизни первого, в христианском законе жестоко воспрещаются, яко духовное есть прелюбодеяние. Однако в греческой церкви уже происходит сего премножество, так что теперь в Царьграде находится вдовствующих шесть патриархов и более двадцати митрополитов и епископов (в числе которых находился и аз, смиренный митрополит нижеподписанный). И все таковые иерархи от своих престолов удалены без измены сана их⁴⁴³, а на места их другие лица поставлены.

Я все эти, даже и другие премногие (?) порочные дела греческой церкви во все время моего удаления от своей епархии с жалостью и сердечной болезнею оплакивал; а к тому и совершенно уверился, что все догматы и уставы греческой церкви только у реченных староверцев в своей первой чистоте и точности содержатся… И свободен будучи, с твердостью решился принять избрание реченного старообрядческого общества в верховного пастыря, видя пред собою самое явное Божественное Провидение (?), которое меня предназначило, дабы лишенное до сих пор священного архипастыря оное общество (числящееся кроме австрийского царства, в соседственных державах до трех миллионов) руководить к вечному блаженства пути».

Наконец, Амвросий объясняет, почему решился обратиться непосредственно к императору со своею просьбой об утверждении его в этом звании «верховного пастыря староверческих обществ»:

«Я, покорнейше нижеподписанный, имея неограниченную надежду на всевысочайшую милость вашего императорского величества, дерзнул сам лично сие мое прошение на степень высочайшего императорского престола принести, для чего и предпринял путешествие прямо в Австрию, не ожидая должного обо мне и моей непорочности доложения, дабы за долгим изъяснением не могло случиться со стороны греческой церкви каких-либо препятствий; а как совесть моя чиста и мое желание богобоязливо и смиренно, так и я (то я и) уверен, что ваше императорское величество, вземше в рассуждение неотложные церковные нужды староверческого общества, таковое мое дерзновение и скорое пришествие всемилостивейше оправдает.

Еще покорнейше прошу, дабы ваше императорское величество благоизволили мне, нижеподписанному, позволить вступить в кесаро-королевское австрийское подданство, по причине принимаемой мною публичной должности»⁴⁴⁴.

Итак, просьба Амвросия состояла в том, чтобы всемилостивейший император, не требуя необходимых дипломатических справок о нем, которые по причине ожидаемых препятствий со стороны греческой церкви могли надолго замедлиться, между тем как старообрядцы имеют крайнюю безотлагательную нужду в духовном пастыре, и полагаясь на непосредственно представленные его величеству объяснения и подлинные документы, удостоверяющие личность и епископское достоинство Амвросия, дозволил сему последнему вступить в должность «верховного пастыря староверческих обществ» и числиться австрийским подданным. Достойно замечания, что здесь, в прошении Амвросия, говоря о «староверческих обществах», Павел и Дворачек называют не одних уже буковинских раскольников (как было в «Рекурсе» и всех прежних документах, представленных правительству), но и «староверческие общества соседственных держав», причем живущие в этих державах староверы (т. е. собственно раскольники поповского согласия) показаны в огромном количестве трех миллионов. Очевидно, из соседственных держав здесь разумелась преимущественно Россия. Таким образом, теперь найдено нужным и, как видно, удобным сделать пред правительством, хотя и косвенным образом, заявление, что Амвросий должен быть верховным пастырем не австрийских только, но и огромного количества живущих в России старообрядцев…⁴⁴⁵

Аудиенция у императора назначена была на 11-е июля. Амвросий с самого приезда в Вену чувствовал себя не совсем здоровым, быть может вследствие разных испытанных им во время путешествия тревог; но торжественная церемония представления императору и оказанные ему знаки особенного высочайшего внимания произвели на него такое приятное впечатление, что даже прошла и болезнь. «Когда приехали во дворец (повествует Павел), то неизъяснимое великолепие царских чертогов и предстоящих от разных полков генералов, рассыпало всю дряхлость господина митрополита», а когда он возвратился из дворца, отличенный особенным императорским вниманием в присутствии блестящего генеральского собрания, то и «совершенно стал здоров».

Представление было действительно очень торжественное и внимание Амвросию было оказано большое. Когда пред выходом императора выстроился в приемной зале «целый полк разных чинов», то Амвросий с сопровождавшими его Павлом, Дворачком и Огняновячем смиренно стали на последних местах; но явившийся из императорских покоев распорядитель аудиенции «с великим почтением» взял их и поставил «на самое первое место», впереди всех предстоящих. Таким образом, митрополит Амвросий был первым из всех присутствовавших на аудиенции высоких особ, к кому обратился император Фердинанд, как только вступил в приемную залу. Амвросий в кратких словах изложил сущность своей просьбы, которую тут же и вручил его величеству «со всеми принадлежащими актами»; император весьма благосклонно выслушал Амвросия, принял бумаги «и обнадежил, что по справке всевозможное удовлетворение самого его и староверцев учинено будет»⁴⁴⁶.

Понятно, что это милостивое внимание одного из могущественных государей Европы и вся вообще обстановка аудиенции должны были сильно поднять дух Амвросия, который еще так недавно, из опасения быть узнанным, рядился в казацкое платье и трепетал встречи с каким-нибудь греческим купцом, или монахом: теперь только, выходя из императорских чертогов, мог он увериться, что дело, в которое увлек его Павел, не сон и не мечта… В этом убждали его и другие обстоятельства.

После аудиенции у императора Павел н Дворачек ездили с ним к одному из сановных покровителей, помощь которого была особенно нужна в предстоящих «справках», тайному советнику Вайсу: «… и тот с превеликим удовольствием всевозможное содействие обещал»⁴⁴⁷. Потом Амвросий представился и всем другим высоким покровителям белокриницкого братства, – все также приняли его с большим вниманием и предупредительно обещали содействовать скорейшему утверждению его в новом звании липованского верховного святителя⁴⁴⁸. Дворачек, знакомый с обычаями высоких особ, объяснил Павлу, что все те сановники, которым представлялся Амвросий, непременно сделают ему и со своей стороны визит. Все это было, разумеется, весьма лестно для Амвросия и Павла; но последний несколько смущался предстоящими визитами вельмож, которые требовали и умения принять и даже немалых расходов. А между тем по приезде в Вену Павел уже начал нуждаться в деньгах. Правда, Геронтий успел ему выслать сюда банковский билет в 400 р. сер., но что значила эта ничтожная сумма при венских расходах! «Наш агент говорит (писал по сему случаю Павел к Геронтию), что все те высокие лица взаимно будут к новоприбывшему митрополиту на квартиру: вот для нас другая, новая задача! Какая должна быть наша квартира и каков будет таковых лиц наш прием! По таковым-то обстоятельствам сколько в прожитии время и какие издержки потребует от нас Вена – не знаем. И присылки еще денег от вас просить надо; а сколько просить не знаю: ибо такие необычайные дела в целом моем веке отнимают теперь всю мою на соображение возможность»⁴⁴⁹.

Итак, первое время по приезде в Вену все шло удачно, и Амвросий хорошо себя чувствовал; но потом явились и кое-какие огорчения. Так, вскоре же после аудиенции у императора Павел сильно занемог и более двух недель пролежал в постели. Эта Павлова болезнь весьма огорчила Амвросия, ибо он ясно видел, что Павел есть душа всего дела, в котором ему, Амвросию, пришлось принять такое близкое участие, – что не будь Павла, все это дело может легко разрушиться и тогда он, Амвросий, будет поставлен в безвыходное положение. Беспокоило Амвросия и то еще, что с тех пор, как отпустил сына в Боснию, не получал от него никаких известий. «Однако, (писал Павел) господин митрополит не столько сожалеет о сыне, как скорбит за мое нездоровье, все время не выходит вон из покоев, не хочет никуда ходить и ничего смотреть без меня; а о сыне, хотя не слышит, но полагает, что причинить ему какого-либо вреда не могут; ибо той человек, посторонний, поехал гласно, по своим житейским обстоятельствам»⁴⁵⁰.

Но эти огорчения скоро прошли: Павел выздоровел; вскоре затем прилетел из своего гнездышка», из Белой-Криницы, «ясный сокол» – отец Алимпий, незадолго перед тем возвратившийся из России, с деньгами и на помощь больному Павлу⁴⁵¹; а всявд за ним благополучно приехал и Георгий Амиридис с женой⁴⁵².

Всего неприятнее было то обстоятельство, что дело о признании Амвросия в должности липованского святителя и о принятии его в австрийское подданство шло не совсем так, как желал Павел, и значительно замедлилось. Император Фердинанд обещал Амвросию на аудиенции удовлетворить его просьбу, но не иначе как «по справке». Избежать этой формальности, которая так ясно указана в собственном императорском декрете от 6-го (18-го) сентября 1844 года, таким образом, не представлялось никакой возможности. Нужно было позаботиться, по крайней мере о том, чтобы при наведении справок были обойдены наиболее опасные для Амвросия обстоятельства. Этого, при помощи Дворачка и, благодаря покровительству высоких сановников, Павел успел достигнуть: австрийскому консулу в Константинополе предписано было навести в патриаршей канцелярии справки относительно правильности только тех сведений, какие сообщил о себе сам Амвросий, т. е. действительно ли он поставлен был в митрополиты на босно-сараевскую кафедру и по удалении с сей кафедры действительно ли оставлен в сане митрополита без запрещения священнодействовать, также не состоит ли под судом за какие-либо преступления; но консулу не поручалось спрашивать о том, с разрешения ли патриарха Амвросий уехал из Константинополя и не имеется ли вообще, со стороны церковного правительства, каких препятствий к тому, чтобы Амвросий занял архиерейскую кафедру именно у буковинских раскольников.

Нет сомнений, что при этом австрийскому консулу внушено было даже соблюсти осторожность, чтобы собиранием сведений об Амвросии не возбудить какого подозрения со стороны русского консульства⁴⁵³. По всему этому, справки об Амвросии, которые должен был собрать в Константинополе австрийский консул, были не особенно страшны для Павла; – притом же он не преминул, конечно, уведомить и царьградских приятелей, пана Чайковского со товарищами, чтобы поруководствовали консула, как исполнить данное ему поручение не во вред будущей белокриницкой митрополии. Но неприятна и тяжела была проволо́чка дела: проходили недели и месяцы, а нетерпеливо ожидаемых из Царьграда бумаг не присылали!

В продолжение трех месяцев, как тянулось это дело, Павел не раз являлся к высоким покровителям со слезными просьбами – войти в бедственное положение липованских обществ, имеющих такие «неотложные духовные нужды», отпустить к ним богодарованного их епископа, и, если до получения необходимых справок невозможно принять Амвросия в австрийское подданство, то, по крайней мере, дать ему законное дозволение отправиться в Белую-Криницу и вступить там в отправление своих пастырских обязанностей. Этого он успел, наконец, достигнуть: в императорско-королевской тайной придворной и правительственной канцелярии (die k. k. geheime Hof-und Staatskanzley) состоялось относительно поданной Амвросием просьбы остановление, что ему, Амвросию, «… позволяетея ожидать окончательного решения по воему делу в Белокриницком монастыре и там (пока не получится настоящее утверждение) отправлять святительские обязанности согласно высочайшему определению от 18-го сентября 1844 года»⁴⁵⁴. Об этом решении соединенная императорско-королевская канцелярия (die ereinigte k. k. Hof-Kanzley) дала знать галицко-лодомирскому губернскому правлению декретом от З-го (15-го) ноября 1846 года.

Прежде нежели этот декрет был издан и послан в губернию, Амвросий, получив словесное дозволение, отправился на место своей новой службы. В первых числах октября, сделав прощальные, «благодарственные» визиты высоким особам, он выехал из Вены вместе с Павлом, Огняновичем, сыном и невесткой (Алимпий уехал из Вены гораздо раньше). Останавливались на короткое время только во Львове и Черновцах; отсюда, в трех почтовых экипажах, направили путь к Белой-Кринице, где уже приготовлена была Амвросию торжественная встреча.