Раздел 12: Материалы по истории Русской Духовной Миссии в Иерусалиме

Афины 28 декабря 1857 г.

Копия, рукой Антонина

Приучив себя к мысли о неизбежном допущении ко Гробу Господнему всех, верующих в Господа, благодаришь Бога за то, что Православие является видимо господствующим там, где всего чувствительнее может казаться преимущество одного вероисповедания перед другим. На нас, при этом, лежит великая ответственность за все, что мы там делаем и чего не делаем. До войны¹¹⁷² надеялись в Иерусалиме (и вообще на Востоке) на нашу силу, теперь надеются на наш ум. Ожидают от нас мер сильных, достаточных к тому, чтобы посрамить те из происков враждебных Церкви нашей людей, против которых уже не в состоянии бороться греки. Что же делаем мы? Посылаем в Палестину несколько духовных лиц, – к слабому прибавляем слабое. Иерусалим и без того переполнен духовными лицами, бессильными перед местным правительством – по своему званию, бессильными и перед интригами Европы – по своему недостаточному образованию. Чем и в чем может помочь этим лицам наша Духовная Миссия при самом лучшем внутреннем устройстве и самой блестящей внешней обстановке ее? Может ли начальник ее войти в какое-нибудь официальное сношение с политическими властями местными и иностранными – там, где его лицо и голос будут нужны и полезны? Нет. Он может сноситься только с Патриархией – там, где его лицо излишне, а голос может быть даже нетерпим. Если Миссия наша – монастырь, то она слишком мала и неважна для того; – если гостиница для русских поклонников, то слишком велика и важна, чтобы быть тем; если она просто – только противовес патриархов Армянского и Латинского и епископа протестантского, то она необходимо должна иметь у себя огромные средства и, кроме того – одно лицо с сильным политическим весом, иначе она будет не только бесполезна, но и прямо вредна для нас, окончательно уронив вес наш на Востоке, потому что сделает из епископа нашего или бессильного деятеля, или праздного зрителя. Если, наконец, она есть тайный контроль над Патриархией, то она мало того, что вредна общему делу Православия, но и весьма полезна врагам его. При наилучшей сноровке и наибольшем терпении Миссии в сношениях ее с Патриархией, всегда есть место для малых несходств между ними. Живо сознанная мною на самом месте действия ответственность за то, что мы делаем, заставила меня высказать Вашему Сиятельству то, о чем я имел честь говорить. Ответственность за то, чего мы не делаем, побуждает меня присовокупить, что мы не пользуемся одною из сильнейших мер поддержать и Православие, и наше влияние на дальнем Востоке. Эта мера – назначение и постоянное пребывание в Иерусалиме русского консула, столько желаемое всеми православными, и даже армянами¹¹⁷³. Не распространяясь об этом более, скажу только, что при мере этой и наша Духовная Миссия может принесть пользу. Не подумайте, милостивый государь, что я, пиша Вам это, желаю осудить в какой бы то ни было степени меры правительства. Перед сознанием высшей ответственности пред Богом и Церковью нет места никакому личному желанию, тем менее – желанию неодобрительному. Я глубоко тронут был словами одного духовного лица в Иерусалиме, которые, думаю, тронут и Ваше Сиятельство: «Скажите – говорил он мне, – не есть ли это продолжающееся проклятие Божие над городом нашим? У нас здесь есть консула всех наций европейских, и нет представителей двух единственных православных держав мира – России и Греции! Как вы это объясните мне?» Я не смел ему объяснить, подтверждая его ужасное предположение, и не мог объяснить как-нибудь иначе.

Престол Александрийский, по выражению, м<ожет> б<ыть>, несколько льстивому, самого Патриарха Александрийского, стоит Россией... и пр., и пр. ...

Архив РДМ, п. 67, д. 1421, 1 л.

Афины – С.-Петербург Б. д. (1858 г.)

Копия

Я прочел с величайшим вниманием Вашу записку¹¹⁷⁵ и по строгой справедливости должен сознаться в жалкой истине всех фактов, коими Вы обнаруживаете наше положение на Востоке, всё, что нами там утрачено, всё, что мы с изнова должны там стяжать, с той минуты, когда мы наконец поймем настоящее призвание России, – самим Промыслом ей предназначенное в всемирной политике.

Вопрос в том: как помочь горю и как вернуться нам на ту стезю, которую указывают нам и размышления об истинных выгодах наших, и славные предания, от коих мы, к несчастию, слишком равнодушно отстали.

Вопрос этот, особенно в настоящих обстоятельствах, сопряжен с такими трудностями, что безрассудно бы было и думать о приискании положительных мер к немедленному разрешению оного. Сколько я понимаю его – здесь дело идет не о каких-либо односторонних мерах, но о целой системе действия, о твердо предназначенной цели, к коей все это действие должно нас вести и коей, посредством непоколебимого постоянства и разумных трудов, мы можем, Божиею волею, достигнуть.

Начнем с той непреложной истины (и кто лишь несколько знает Восток, тот нам ее оспаривать не станет) – что все влияние наше на Востоке основано единственно на религиозном чувстве единоверия.

Связь наша с Востоком есть связь духовная и, тем самым, сильная и неразрывная. От Востока мы получили духовную жизнь, – подпав под иго иноверцев, он в свою очередь ожидает от нас защиты и поддержания своей духовной жизни. Мы одни его единоверцы, в нас одних он видит независимость, силу и крепость, на нас одних он лишь и надеется. Но при всем том Восточная Церковь не забывает своих преданий, мы – ее духовные чада, она в нас рада видеть благодарных птенцов, готова даже признать, что мы опередили свою наставницу, и не отказывается следовать нашим примерам, лишь бы <они> не принимали видов владычества; утратив свою политическую независимость, она тем тверже держится своего духовного первенствующего сана среди единоверных ей Церквей и признает наше старшинство лишь в ряду дщерей своих.

От этой двухсторонности отношений наших к Восточной Церкви проистекает естественно и необходимость для нас двухстороннего поведения в сношениях с нею.

Много было говорено, и много, к несчастию, есть справедливого в упреках, коими клеймят греко-восточное духовенство. Невежество воспитания, корыстолюбие, алчность его к деньгам обратились в пословицу и тяжко сокрушают все религиозные чувства истинного христианина. Наконец, стремление его к поглощению единоверных ему национальностей, славянской и арабской, в центре эллинизма составляет издавна главную цель нашего противуборства. Но обратимся к источнику всех сих бед – и мы скоро убедимся, что во всех этих фактах есть более предметов к сожалению, нежели к порицанию.

В течение 4-х столетий единственным попечением восточного духовенства должно быть сохранение священного залога, оставленного ей св. отцами, – божественной своей религии. Чем оно постоянно отстаивало, чем поныне оно сохраняет его – как не беспрестанными выкупами и пожертвованиями, коими должно оно усыплять ненависть и пресыщать алчность своих ненавистных властителей? За всякий свой шаг оно должно платить. И Патриархат Константинопольский, и Иерусалимский, как Вы справедливо замечаете, имеют сильные и достаточные доходы, но сколько из этих доходов могут они обращать на нужды Церкви и сколько из числа оных переходит в виде всякого рода налогов, сборов и бакчишей в руки турецкого правительства? – Наконец, видно ли где-либо на Востоке, чтобы духовенство православное жило пышно, роскошно, даже с должным благолепием? Напротив того, и везде, оно живет скромно, большею частию бедно и недостаточно; и не служит ли это явным доказательством, что то, что оно, может, иной раз и незаконным образом приобретает – берется им не из личных корыстолюбивых видов, а переходит, ради жизни и покоя Церкви, в хищные руки властителей неверных.

Другой и значительный упрек наш заключается, как я сказал, в стремлении греческого духовенства поработить славянский элемент. И в этом упреке есть своя преувеличенная сторона.

Православная Церковь удержалась и может держаться среди гнетущего ее ига лишь плотным своим единством. Между всеми элементами Православия на Востоке должна быть неразрывная духовная связь, единство духовного начала, в сем условии заключается непременный залог его существования – сила и опора против турецкого правительства, с одной стороны, а с другой – против прельщений западных пропаганд. Не говоря уже о той степени развития, на которой стоят славянский и в особенности арабский элементы, устройство самобытных Национальных Церквей – славянских или арабских – было бы учреждение в области Церкви des Etats dans l’Etat¹¹⁷⁶, было бы со стороны греческой иерархии ослабление и себя, и своих – и в той же мере усиление противников, как туземных, так и иноземных. Конечно, в этом стремлении к сохранению и утверждению единства Православной Церкви на Востоке греческое духовенство зашло, быть может, и слишком далеко, особенно в отношении к славянским племенам, но противудействовать сему русскою религиозною деятельностию (подчеркнуто автором письма. – Н.Л), основанною на устройстве в Назарете или в каких-либо других местностях Палестины русских независимых обителей, церквей и духовных властей, вряд ли поведет нас к цели. Греческое духовенство считает этот край своим достоянием, оно там у себя, и при первом подозрении нашего независимого там учреждения оно вооружится против братьев-соперников еще сильнее, нежели против врагов, и мы скоро явим пред иноверными столь жадно ими желаемый соблазн распрей и разногласия меж сынами одной и той же ненавистной им Церкви. Все действие западных пропаганд в сии последние времена обращено было к этой цели.

Разности не догматические, а наружные, не имеющие для образованного ума и малейшего значения, тем не менее существуют между обрядами и поверьями Русской и Греко-Восточной Церкви и являют некоторое сходство между сею последнею и нашим старообрядческим расколом. Греческое духовенство считает наше пение, нашу иконопись и даже наше облачение если и не противными, но отстающими несколько от преданий православия; в обряде погребения оно также сходствует с нашими старообрядцами. Наконец, и чуть ли не догматическое разногласие разъединяет нас в обряде принятия в Православную Церковь могущих переходить в оную иноверцев – католиков или протестантов. Гласность, данная в сие последнее время сему разногласию англиканским диаконом Пальмером¹¹⁷⁷, принявшим окончательно римско-католическое вероисповедание, не дозволяет оставить сей важный вопрос без особенного внимания, тем более что во время последней войны (Крымской. – Н.Л.) великобританский представитель в Константинополе основывал на сем факте, сколько нам известно, свои настоятельные убеждения – Вселенскому Патриарху – к разъединению Греко-Восточной Церкви с Российскою, оказавшеюся будто неверною преданиям православия¹¹⁷⁸.

Противудействовать сим замыслам Запада, устранить все существующие разности, ввести по возможности единство – в действиях и наружном виде – Православной Церкви на Востоке, примирить с греческим духовенством славянские и болгарские племена и внушить оному к ним более терпимости и снисхождения – суть столько же задачи, к разрешению коих мы можем и должны приступить, но одною лишь силою примера и со всевозможною осторожностию в своих действиях. Назидания и наставления от сильного к слабому слишком легко могут переступать в область действия принудительного. А от этого опасения греческого духовенства мы, для успеха своего дела, более чем от чего-либо другого должны оберегаться. Осуществится ли надежда Востока или нет, но, несмотря на всё и на все наши последние неудачи, она неизменно господствует там среди наших единоверцев, что мы рано или поздно призваны освободить от ига Магомета. Освободить, но не поработить: они готовы нам быть благодарными братьями и друзьями, но не подданными, а это-то и есть страшилище, коим западная политика старается отклонять от нас и подрывает сочувствие единоверных нам племен Востока.

Дух независимости есть господствующее стремление всех сих племен в духовном и гражданском их быту. Греки, молдовлахи, сербы, болгары, арабы – хотят быть и остаться тем, чем они есть, а отнюдь не перейти из подданства Турции в подданство гражданское, ниже духовное России.

Все это я говорю к тому, что учреждение епархиальное русского независимого и самобытного начала где-либо в Палестине не только не достигнет предполагаемой нами цели, но лишь повредит оной. Вопрос здесь очень прост: какие бы ни были недостатки греко–восточного духовенства, тем не менее оно существует; можем ли мы его вековое управление в тех краях заменить нашим и заступить его место на Востоке? Недолго думая, можно решительно сказать: нет. Ни теперь, ни когда-либо! А следовательно, мы должны ограничить наш круг действия старанием исправлять и искоренять все, что мы признаем вредным, дурным и неправильным, и возвести нашу веру в лице ее представителей на Востоке на ту степень величия и первенства, которую принадлежит ей занимать в виду соперных ей западных вероисповеданий.

Но для сего первым и непременным нашим сотрудником должно быть оно же, греческое духовенство; от его доброго расположения зависит весь успех дела. Вы ясно доказали цифрами, что мера производимых ему Россиею пособий не дает нам права ничего требовать. Независимо же от него устраивать образцовую епархию и выказывать превосходство своего служения противу греческого в виду грубых и невеличественных населений того края – значит стать с греческим духовенством в соперничество, действовать в отношении к нему как действуют католики, унижать достоинство греческих иерархов в глазах их паств и вести к расторжению навсегда и без того уже слишком слабых уз, которыми держится православие на Востоке, при враждебном духе элементов, составляющих оное.

Заседание же русского епископа в Иерусалимском Синоде, буде оно и могло бы осуществиться, было бы, по моим понятиям, мерою решительною, но не к возвышению православия, а к совершенному подрыву всякой возможной с нашей стороны деятельности – как ныне, так и впредь. И этого результата мы достигнем одним лишь предложением этой меры – ибо можно утвердительно сказать, что ни Патриархи, ни турецкое правительство, ни в особенности западная политика того никогда не допустят. Впрочем, и, предполагая даже сию меру возможною, следовало бы прежде всего иметь опору в предыдущих данных условия ее успешности, а именно – в тесных и частых духовных сношениях между Российским и Восточными Синодами, таковые же сношения столь мало существуют, что доселе Восточной Церкви неизвестны даже имена русских святых угодников.

С другой стороны, и по существу своему, хотя Восточные Синоды и независимы от прямого начальства – турецкого правительства, но в действительности круг действия их обнимает не только духовный, но и гражданский быт и политические интересы их паств, духовенство признается Портою законным ходатаем и ручателем за ее подданных-христиан и Синоды состоят в тесной зависимости и под строгим надзором турецкого правительства. Присутствия среди Синода, составленного из своих подданных, представителя России оно ни в каком случае не допустит, да и сообразно ли нашему достоинству, буде оно и было бы дозволено, подчинить нашего иерарха постыдному надзору, узаконять его присутствием часто такие меры, которым мы должны бы были противудействовать и которые извиняются и терпятся нами со стороны греческого духовенства единственно лишь в уважение гнетущего его ига. Но одного лишь предложения о том, говорю я, достаточно было бы, чтоб вооружить и возбудить против нас с изнова все подозрения и все противодействия как Турции, так и западных держав.

Для поддержания и возвеличения православной веры на Востоке мы должны, сколько мне кажется, основать нашу деятельность на чистосердечном братстве с греческим духовенством, а не на обнаружении нашего превосходства. Противуборствовать злым замыслам иноверных пропаганд, козням западной политики и подозрительности турецкого правительства мы можем не частною самобытною деятельностию, не поднятием в церкви национального флага, но тесным единством со всеми нашими единоверцами под крестным знамением Православия. Не Русскою Церковию мы должны явиться на Востоке, но членами единой Восточной Православной Церкви. Мы владыки у себя, но на Востоке должны быть братьями тамошних владык, помогать им и возвышать их в своих собственных глазах, а особенно в глазах тамошних народонаселений.

При этом лишь условии мы заставим себя и слушать, и любить, мы будем иметь успех в действиях и должную крепость в защите.

В таком убеждении я не могу разделять Вашего мнения ни о необходимости для нашей Духовной Миссии быть в Иерусалиме у себя, а не в гостях у греческой иерархии, ни даже о существовании Русской Духовной Миссии в Палестине. Мы видели на опыте, и Вы весьма рассудительно указываете на неудачу первой нашей Миссии Духовной, посланной в лице а<рхимандрита> Порфирия. Конечно, денежные средства, выделенные ему, могли быть недостаточны, но и при больших и достаточных средствах положение его было бы тем не менее трудное и фальшивое. Значения Духовной Миссии ни турецкое, ни западные правительства не могут с нашей стороны понимать иначе как покушение на политическую пропаганду. От того самого и вменено ему было в обязанность не принимать иного характера, кроме поклонниче– ского. При этом же характере приобретать недвижимые собственности в Иерусалиме, строить дома и заводить целое оседлое учреждение было несвойственно и необъясня– емо. Из-за Порфирия выглядывало русское правительство, и духовенство католическое смутилось, и Патриарх Валерга поднял знамя борьбы¹¹⁷⁹.

Патриархия Иерусалимская немедленно предложила нам свои услуги и разрешила задачу. Она взялась устроить дом для нашей Миссии будто от себя; правительство же наше обязалось уплатить ей расходы, какие означенная постройка должна была стоить. «Два года тянулось это дело, – говорите Вы, – и греческое духовенство, которому оно не нравилось и которому не хотелось видеть Россию в Иерусалиме хозяином чего-либо, успело возбудить разные затруднения к утверждению в Палестине русской собственности и проч.».

Здесь можно бы упомянуть пословицу, которую мы слишком хорошо понимаем в России, чтоб не допустить и других понимать ее у себя: «в чужой монастырь с своим уставом не ходят». С другой стороны, факт сей нас должен бы был и в том убедить, что против воли греческого духовенства нам действовать не только трудно, но даже невозможно и что мы ни личиною поклонничества а<рхимандрита> Порфирия, ни коммерческим предлогом торговой компании не обманем его прозорливой недоверчивости.

«Таким образом, – продолжаете Вы, – Россия убоялась обеспокоить Порту построением монашеской скромной обители, когда ни Франция, ни Англия, ни Австрия не боялись в то же время строить в Иерусалиме обширные заведения».

Христианское народонаселение сего края принадлежит в 9/10 к православной вере, иными словами, в сущности, как и в убеждении турецкого правительства, оно привержено к единоверной России и с ненавистью смотрит на своих властителей. Можно ли было и требовать от сих последних, чтоб они, среди враждебного им элемента, хладнокровно видели какое-либо русское учреждение – и когда же? до последней войны! когда никакие торговые или пароходные сношения не оправдывали оного и когда, с другой стороны, Севастополь с своим мощным флотом стоял как привидение у врат Босфора? При отсутствии всякого светского представительства, представительство духовное, под каким бы скромным именем оно ни укрывалось, не могло иметь в глазах турецкого правительства другого значения, кроме политической пропаганды. Независимо от денежных средств, вот, следовательно, обстоятельства, в коих должно искать и видеть неуспех первой нашей Духовной Миссии, как и всякой другой, какую мы ни пошлем в Палестину.

Но Франция, Англия и Австрия строют и устраиваются, «не боясь турецкого правительства». – Не они не боятся турецкого правительства, а турецкое правительство, боясь их силы, не боится их деятельности, и вот почему они и успевают. Незначительность народонаселения католического, отсутствие народонаселения протестантского не угрожает туркам в опасности политической пропаганды со стороны духовных учреждений Франции, Англии или Австрии; напротив того, <поскольку> и круг действия католических держав постоянно направлен на прозелитизм не среди неверных, а среди православных, на борьбу с православным духовенством, турецкое правительство с явным удовольствием смотрит на сии состязания, в коих оно видит залог своего спокойного владычества среди враждующих партий.

Скажем и то, что морские силы, коими располагают Франция и Англия в Средиземном море и в Архипелаге, весьма упрощают им задачу – своих действий на Востоке. Скажем, наконец, что пример предпринимаемого и учреждаемого иноверными Церквами в стране, где они почитаются чужими и лишь терпимым элементом, не может служить образцом для нас, ибо мы суть и должны быть там свои, но не яко партия отдельная и независимая, а яко тесно связанная с целым часть оного, как твердо держащаяся корня ветвь Восточно-Православной Церкви.

А потому и все то, что хотим предпринять ныне, чтоб оно было успешно, должно носить печать не какой-либо частной Церкви, ни Русской, ни Греческой, но единой Восточно-Православной Церкви¹¹⁸⁰; а для сего наружное исполнение всего предполагаемого нами мы должны видимо оставлять хозяевам места, помогать им своим надзором, своим заступничеством, своими средствами, убеждать их своими советами, заставлять их тем признавать нас истинными покровителями и друзьями, одним словом, вселять в них полное к нам доверие, – вот истинный наш долг, и тем лишь одним мы успеем в начатом деле.

Учреждение в Иерусалиме консульства, сделавшееся ныне возможным при существовании и наших пароходных сношений с тем краем, много упрощает нам задачу нашей деятельности, а учреждение при сем консульстве благолепной домашней церкви с русским причтом и под настоянием умного, ученого и набожного архимандрита, знакомого с Востоком и по возможности знающего греческий язык, с успехом заменило бы и епископа, и всякую Духовную с нашей стороны Миссию. В архимандрите одном, мы это уже знаем по опыту, Иерусалимский Синод видит лишь по сану подчиненное себе лице, которому он может, смотря по обстоятельствам, помогать и покровительствовать или препятствовать, по своему усмотрению. На епископа он будет смотреть как на соперника, а потому и всякое действие его он будет стараться подрывать; в лице лишь консула, прилично и благолепно устроенного и располагающего достаточными средствами, греческое духовенство будет видеть покровителя и заступника. Не опасаясь от светского лица вмешательства в чисто духовные свои интересы, оно охотно будет слушаться его советов, следовать его направлениям и под его надзором, особенно если от него же будут к тому исходить и средства, оно охотно примет и приведет в действие все предполагаемые нами улучшения; не надобно думать, чтоб греческое духовенство не понимало всей пользы и всего превосходства учреждений, воздвигаемых и католиками и протестантами, но какими средствами и под чьим покровительством соперничать им? Каждый расход делать вдвойне – половину на дело, а другую на разрешение, чтоб приступить к оному – таков был до сих пор единственный возможный для него образ действий, а на такой размер расходов не станет Патриаршего бюджета, хотя б он был и вдвое противу того, что он есть.

Мы говорим здесь не a priori, не по одним умозаключениям, а по опыту виденного нами на деле, и именно в Афинах. Духовенство Греции стояло, быть может, на низшей степени грубости и нетерпимости в своих поверьях, неприличия и невежества в своем наружном виде, в сравнении с тем, что мы видим ныне на Востоке. Устройство при императорской миссии посольской церкви, постоянно разумные и удачные выборы настоятелей оной произвели, единственно одним примером и частыми дружественными и братскими увещаниями наших пастырей, действие разительное во всех отношениях к улучшению и усовершенствованию тамошнего духовенства¹¹⁸¹.

Пример, и удачный пример, есть, каким образом мы можем достигать нашей благой цели. Вернее ему следовать, чем искать новых неведомых и трудных путей.

И не в одном Иерусалиме, но, как Вы справедливо замечаете, во всех центрах Восточного Православия, в Смирне, Бейруте, в Александрии и в Анине, следовало бы нам приступить к устройству домовых консульских церквей.

Наконец, и у себя мы должны направить нашу деятельность к приспособлению орудий, имеющих действовать по предположенной цели, к облегчению средств для достижения оной.

Да будет дозволено нашему Синоду войти в постоянные и регулярные духовные сношения с Патриаршими престолами Востока, с Синодами Константинопольским и Иерусалимским. Для единства Восточно-Православной Церкви связь сия необходима, восточные пастыри, среди вечной борьбы своей с тяготеющею над ними властью, не имеют ни свободы времени, ни спокойствия духа, чтобы рассуждать о вопросах отвлеченных, о внутреннем или внешнем образовании и возвеличении Церкви, но от принятия клонящихся к тому и постоянными трудами нашею духовною, как и гражданскою властью достигаемых мер они никогда не откажутся и примут их даже с благодарностью, лишь бы оные были им сообщаемы и должным образом предлагаемы.

В семинариях наших основательное изучение греческого языка, не яко мертвого языка и в литературном классическом стиле, но как языка разговорного и общежитейского, каковым он есть для всего духовенства на Востоке, таковое же изучение и арабского языка – вот первые и главные условия успеха как способа к легкому и личному сообщению с туземцами наших духовных среди них представителей.

Вместе с тем поощрение нашего духовенства во всех чинах оного к частому посещению и поклонению святым местам есть также необходимость нового принимаемого нами направления.

Наконец, и чтобы в немногих словах выразить мое мнение, я скажу: поднятием Русского флага над предполагаемою нами в Палестине деятельностию мы возбудим опасение и недоверчивость туземных, единоверных нам хозяев, греческого духовенства, подозрения турецкого правительства и противудействие западных держав, располагающих в тех странах материальными средствами и силами, которых мы не имеем и иметь не можем ни для защиты, ни для поддержания своих учреждений. Коммерческий предлог не обманет никого, ни друга, ни недруга, и борьба начнется прежде даже, нежели мы успеем воздвигнуть и предмет оной.

Природный наш сотрудник для успеха в начинаемом деле есть греческое духовенство; мы должны его сделать исполнителем наших намерений, ибо сами и без него, а тем паче при его сопротивлении, мы ничего начать и ничего совершить не успеем. Привести и заставить его принять это звание исполнителя под разумным руководством нашим – вот задача новой политической роли, которую мы принимаемся разыгрывать на Востоке.

Цель и намерение наши чисты пред Богом. Бог нам поможет и увенчает успехом наши благие начинания.

ОР РГБ, ф. 188, картон 11, ед. хр. 5, л. 92–103 об.

Афины Без даты (после 22 ноября 1858 г.).

Копия

Вверху листа карандашные пометы: «Еп<ископ> Кирилл. <18>57 или <18>58»; «И<ерусалимская> Дух<овная> М<иссия>». Под заголовком примечание, также карандашом: «Замечания написаны арх<имандритом> Антонином, тогда настоятелем Афинской посольской церкви»¹¹⁸⁴.

Важность предмета, рассматриваемого запискою г-на Жемчужникова, усугубляемая данным ей назначением служить источником сведений для лица, столь высокопоставленного¹¹⁸⁵, побуждает меня обратить на нее самое близкое внимание. Если, соглашаясь в некоторых пунктах с автором, я на другие делаю замечания, то этим нисколько не думаю ни защищать его, ни нападать на него, а излагаю только свое мнение, не на впечатлениях поспешного путешествия, а на многолетних наблюдениях основанное.

I.

Автор критически рассматривает состояние Православной Церкви вообще, и в частности – сравнительно с западными пропагандами на Востоке. Буду по порядку записывать мысли и замечания, порожденные чтением его статьи.

В начале автор исчисляет народы, составляющие Православную Церковь, и, можно сказать, на первой строке своего сочинения позволяет читателю упрекнуть его в неполноте сведений. Он говорит, что Православную Церковь составляют: русские, греки, южные славяне и арабы. А где же румыны, или молдо-влахи – элемент совершенно отдельный от исчисленных выше и довольно значительный, как своею численностью, так и тем обстоятельством, что он есть единственный латинского происхождения в Православной Церкви? Отчего не упомянул о них сочинитель? Это, конечно, недосмотр, но потому самому и мне следовало сказать о нем. Недостаток внимания в одном случае, или пропуск иногда умышленный, часто свидетельствуют об излишней напряженности внимания в других случаях, когда автор обстоятельства толкует в свою пользу. Тому находим несколько примеров в записке г-на Жемчужникова¹¹⁸⁶.

Затем автор делает взгляд на догматическое различие от нас армян и коптов. По моему разумению, взгляд этот не совсем верен, ибо на основании оного о тех и других утверждалось бы то, что с некоторым правдоподобием можно сказать только о первых, потому что последние, по общему признанию богословов, суть прямые еретики (монофизиты) и, следовательно, от нас отстоят гораздо далее, чем первые, и ни в каком случае не «отличаются от нас только другим выражением того же догмата», как полагает г-н Жемчужников.

Исторический взгляд автора на древнее и современное греческое духовенство, вообще говоря, не лишен верности. Желательно бы только, чтобы нарекание на это духовенство в намеренном, как надобно понимать, угождении с его стороны «плотским страстям» турецких вельмож было снято с него. Кроме того, владение, или, по автору, завладение греками сооружений византийских императоров естественно – не потому, что императоры были греки, а потому, что сооружения эти суть собственность местной Церкви. Мысль автора, что целью сооружений императорских была Православная Церковь, отзывается софизмом и никак не может вести к заключению о всеобщей их принадлежности православным народам. В противном случае и наши подобные сооружения в России (древние и новейшие) все, без исключения, надобно бы признавать также собственностью и греков, и арабов, и проч. Греки вовсе не завладевали ничем чужим в пределах бывшей Греческой Империи¹¹⁸⁷.

В изложении своем автор, пользуясь легкостью своего пера, часто, говоря о предметах первостепенной важности, увлекается искушением сказать остроумное, а подчас даже резко-колкое слово. К таким выходкам принадлежит, конечно, утверждение, что современно с тем, как греки захватывали в свою власть церковное управление на Востоке, в России произошло подчинение церковного управления мирскому, ибо история не подтверждает подобного положения. На первую часть мысли отвечу кратко, что греки задолго до падения Восточной Империи имели всю ту же, как и впоследствии, власть в своих руках, и даже еще большую, потому что владели и Египтом, и Иллириком, и даже простирали духовную власть и на Россию; следовательно, не имели ни нужды, ни повода что-либо «захватывать». На вторую часть невольно обратишься к автору с вопросом: ужели он в самом деле убежден, что церковное управление в России подчинено мирской власти? Я знаю, что это вообще, и в особенности на Западе, почитается фактом неоспоримым, но нам с автором подлежит не осуждать, а судить, и потому, рассматривая предмет пристально и сознательно, нельзя не решить, что у нас скорее подчинено духовенство, чем церковное управление, и духовенство скорее подчиняет себя, чем подчинено. Церковь управляется на основании апостольских и соборных постановлений. Мирская власть довольствуется при этом внесением в церковное делопроизводство своих форм, признаваемых ею полезными и нужными и допускаемых церковною властью в видах общего спокойствия государства и Церкви.

Но допустим даже на время, что церковное управление у нас подчинено мирской власти. Подчинение это было ли, однако же, причиною разрушения связей нашего церковного управления с подобным же на Востоке? Этого, конечно, нельзя утверждать голословно. Причиною сего было скорее трудное положение Церкви Греческой при наших неприязненных отношениях к Турции – особенно в последние два столетия, вследствие коего прерваны были почти всякие сношения двух Церквей: от подозрительности турок, страха греков и благоразумия нас самих. Что же касается до мысли, что это разрушение связи доставило греческому духовенству «возможность действовать наперекор соборным постановлениям», не опасаясь сопротивления других членов Церкви, то, чтобы не заставить каждого грека усмехнуться и упрекнуть нам, что мы, выросши физически, слишком зазнались духовно, следовало бы, по крайней мере, присовокупить, что и нашему духовенству это смутное время и безотчетность дали повод также действовать наперекор церковным постановлениям.

Вслед за тем автор взносит на греческое духовенство несколько обвинений, которые сводит к трем пунктам. Первый из них – незаботливость греческого духовенства о просвещении своей паствы и даже противодействие тому – есть не только строгое, но даже несправедливое осуждение. (Автор обнаруживает тут, что он исключительно находится под влиянием Болгарского вопроса, ибо как этот обвинительный пункт, так и остальные два приложимы только к европейской Турции; но не взялся ли автор за предмет гораздо обширнейший?) По мере сил, духовенство греческое постоянно старалось заводить у себя училища и преподавало в них науки не только духовные, но и светские (даже еще более светские). Естественно, что оно при этом заботилось о распространении прежде всего греческого образования, как более ему самому подручного, как более ценимого другими и как действительно более всего нужного и полезного на Востоке, а что школы всегда были в зависимости от него, это иначе и быть не могло, по той причине, что оно было единственный христианский элемент в Турции с значением, влиянием и образованием, столько нужным для общественного заведения, поставленного среди враждебного и преобладающего населения. Если оно не улучшает школ, то или потому, что не имеет средств к тому, или потому, что не в состоянии сознать потребности того.

Вообще же вопреки этому обвинению надобно сказать, что нигде духовенство не старалось столько просветить народ, как в Греции во времена ее порабощения. Если с половины прошлого столетия у нас архиереи стали заводить духовные училища, то все же имели в виду просвещение непосредственно одного духовенства, следовательно, к достохвальному делу могла примешиваться и небольшая доля эгоизма. Греков даже и в этом нельзя упрекнуть. Духовенство их с высоким патриотизмом и совершенным бескорыстием старалось делиться со всею, безразлично, паствою чем была богата сама со стороны умственной.

Второй пункт, если автор может подтвердить не частным каким-нибудь фактом, а общим ходом церковных дел в пределах Турции, то все же не удержусь я от желания посоветовать ему, чтобы он поставил себя на место Вселенского Патриарха, на которого все султаны, от Магомета Второго до нынешнего, смотрели как на ответственное за всех православных лицо и который, вследствие того, необходимо должен был и сам сознавать себя таким. Автор увидит тогда, заслуживает ли обвинения это спасительное для Церкви поведение греческого духовенства. Каждый самый малый урон власти Патриарха в те бедственные времена был бы всеобщим несчастием Православия. Если и теперь греческое духовенство продолжает еще иногда действовать по-прежнему, то это, как явный анахронизм, остается без последствий. Желательно, чтобы автор более высказал сочувствия к несчастному политическому положению Великой Церкви. Оно стоит слез, а не холодных, бессердечных укоров.

То, что придется мне далее высказывать противу нареканий сочинителя Записки, заставляет меня упомянуть в нескольких словах о моей личности. Автор, зная меня, конечно, не припишет меня к числу западных порицателей наших, у которых вошло в обыкновение пугать всех и всякого политикою нашею на Востоке, приписывая вековой деятельности ее честолюбивые и завоевательные замыслы, прикрытые личиною усердия к вере. Я бы не желал также, чтобы он меня смешал с теми людьми, по большей части соотечественниками нашими, которые, напротив того, обвиняют правительство наше и агентов его в излишней робости, в унизительной прикровенности всех действий наших на Востоке, в постоянной уступчивости и враждебному сопротивлению Порты, и завистливому соперничеству европейских держав. Противу первого навета нетрудно найти самые поразительные оправдания в истории войн наших, в трактатах наших с Турциею, а наконец, и в самых обвинениях соотечественников наших, о которых я сейчас упомянул. Но если бы, к этому, ряд представителей наших в Константинополе мог предстать на суд общего мнения, если бы раскрылись перед обвинителями архивы посольства нашего в Константинополе, то смело могу сказать, что неутомимое труженичество, непрерывная, горячая борьба <дипломатической> миссии нашей в Турции, справедливо названной опаснейшим аванпостом политики, торжественно смыли бы с нее и второе тяжкое обвинение в преступной виновности перед славою и честью Отечества. Если допустим, что призвание наше на Востоке двоякое: религиозное и политическое, то можно утвердительно сказать, что мы не употребляли первое как рычаг для достижения перевеса в последнем – напротив, мы как бы с боязнию уклонялись от этого. Я всегда готов был брать хорошую сторону этой работы, ибо, может быть, в ней именно и выразились резко и в оттенок противникам нашим набожность и добросовестность России, ибо основательно или нет, но в силе нашей мы никогда не сомневались. Можно сказать, что нередко в благочестии нашем, в избрании прямых, открытых путей лежала разгадка политических поражений наших на Востоке. Я не могу истребить в себе твердое упование, что в этом отношении почти ребяческая простота наша, почти наивное прямодушие найдут себе милостивый приговор у Вышнего Правосудия и что ошибки наши не зачтутся нам в ущерб любезному Отечеству.

Но перед судом общественным не всегда так же снисходительно судились и будут судиться наши действия.

Перейдем к третьему пункту обвинений автора Записки противу греческого духовенства. Он так близко нас затрагивает, так важен для нас, что почти приходится желать, чтобы он как можно менее нашел себе отзвука в России. Обвинение это, конечно, тяжело, но можно спросить автора: вселили ль мы своим многолетним поведением на Востоке в кого-нибудь доверие к себе? Объяснили ли мы всем и каждому искренно, решительно и безвозвратно наши виды на Востоке? Да уяснили ли мы их самим себе? Всякий раз, как мы воевали с Турциею, мы провозглашали, что стоим за веру и Церковь. Греки, естественно, воспламенялись при этом и возлагали на нас надежды, может быть, дозволяли себе некоторую вольность перед угнетателями. Но война оканчивалась. Мы приобретали себе земли и пиастры, а христиане в Турции с их надеждами оставались на произвол судьбы. Был даже один эпизод, в котором греки могли подумать, что мы забыли веру и Церковь, именно, когда мы соединились с их угнетателями и грозили задушить Ибрагима Пашу, который освободил Гроб Господень от позорной дани и обещал свободу всей Святой Земле. Далее будем еще иметь случай упомянуть об этой эпохе.

Вместо самообольстительного сознания своей высоты и праздности, автору полезно было бы спросить себя: эта упорная любовь и привязанность к нам столько раз обманутых в своих чаяниях наций не заслуживает ли с нашей стороны хотя милостивого слова, если уже не сострадания плодотворного?

Нас не желают греки, скажет мне автор Записки, а еще более – автор другой Записки, г-н Мансуров¹¹⁸⁸. Такое нежелание довольно резко высказывается на Св<ятой> Горе и в Иерусалиме. Это правда, но почему? Потому что мы своею самомнительностию, своим желанием делать все по-своему и своею настойчивостью в желаниях – чертами, в той же степени свойственными и грекам – вселяем в них страх, усугубляемый убеждением их в нашем могуществе и собственном бессилии, последствием коего и могла быть когда-нибудь та неразумная мера их, которую справедливо порицает автор. Греки, как и турки, как румыны, как сербы, как самые болгаре, естественным образом не желают нас как завоевателей, как разрушителей их национальности, как стеснителей их прав, их обычаев, их языка и, наконец, той доли исторического значения, какую каждый из них имеет и бережет как святыню неприкосновенную. Не случалось ли нам быть австрийцами в Сербии, турками в Молдавии и Валахии, то англичанами, то французами в Константинополе, ревнителями славянизма в греческих и поборниками эллинизма в славянских храмах, немыми зрителями неистовств турецкой полиции у самого Гроба Господня и в патриарших церквах, ревностными усмирителями народных порывов на Ионических островах, противниками конституционного начала в свободной Греции и проч., и проч.? Как все это склеить и объяснить? Покажем себя грекам искренно, с полным христианским самоотречением и самопожертвованием, и споспешниками в их видах, и мы увидим в них себе друзей преданнейших. (Тут, конечно, возникает вопрос особенный: как согласить их виды с видами других православных национальностей Востока? Но еще, по-видимому, не настало время решить этот вопрос, в котором – мимоходом буде сказано – славяне, конечно, возмогут силою, но греки не потеряют веса, который дают им трудолюбие и изворотливость). Утверждение автора, что греки «опасаются вмешательства нашего, как могущего освободить восточные православные народы от лежащего на них церковного гнета», поставляет их в положение больного, который бы в виду смерти страшился бы получить ушиб. Совсем не того опасается от вмешательства нашего греческое духовенство – оно боится собственного порабощения.

Таковы три обвинительные пункта автора противу греческого духовенства.

Далее: в проводимой им параллели между этим духовенством и русским прежде всего бросается в глаза смешанность воззрения. Духовенство греческое он разумеет только как высший разряд его, тогда как в русском большей частью видит только один низший. Потом, считая первое виновным в своем падении, он повторяет свое мнение о присвоении им себе власти над всеми восточными православными, которую называет при этом незаконною, чем и дает мне повод заключать, что он или недостаточно знаком с историею Церкви, или о законности имеет свои понятия. Второму, не ставя в вину его невольного падения, он, однако же, приписывает качества и действия, которые, если справедливы, не позволяют даже и параллели провести между ним и греческим. Ибо наше духовенство, по словам его, не печется о себе, тогда как о греческом некому иметь попечение, кроме его самого; наше предалось, по его же словам, одним вещественным выгодам, а греческое увлеклось мыслию о распространении своего влияния и своей власти. Где же сходство их между собой? Если в одном преобладание той или другой черты свидетельствует падение, то в другом отсутствие ее должно означать возвышение, или, по крайне мере, стояние. Общий же вывод автора о единственном различии обоих – степени их виновности: в одном сознательной, в другом бессознательной – в отношении первого преувеличен, в отношении второго уменьшен.

Но оставляю способ изложения автора и обращаюсь к сущности дела. Справедливо ли то, что он утверждает о том и другом духовенстве? Он уверяет, что на Востоке духовное звание, кроме низших степеней, сообщается одним грекам-фанариотам. Это им сказано по насмешке. Оно несправедливо до того, что я не считаю нужным опровергать его. Далее он говорит, что духовенство греческое сознательно препятствует усовершенствованию своей паствы. Это снова несправедливо и в недавнее еще время опровергнуто фактами в брошюре «Ответ “Русскому Вестнику”». Доколе оно сознает паству своею, оно сознательно заботится об усовершенствовании ее. Говоря о пастве, автор ясно имеет в виду известную часть православного населения Турции, как кажется, преимущественно славян. Но на Востоке первая по своему значению паства есть паства греческая, о которой, конечно, духовенство заботится с ревностью, достойною подражания. Оно заботилось и о греческом населении, и об арабском, и об албанском. Зачем же быть к нему несправедливым потому только, что оно не благоприятствует развитию славянского начала, желая преобладания греческого?

Здесь, может быть, было бы место привести несколько фактов в доказательство заботливости Патриархий о их паствах. Я выберу один, который будет служить ответом и на обвинение в беспечности, и на приписываемое греческому духовенству недоброжелательство к нам. В 1852 г. Иерусалимский Патриарх Кирилл, отечески заботясь о приличном помещении для Духовной Миссии нашей в Иерусалиме, изъявлял желание на счет патриаршей казны построить особый дом для нашего настоятеля с причтом и вступил с посольством нашим в переговоры по сему предмету. Тогдашний поверенный в делах, управлявший посольством нашим <А.П. Озеров>, имел точно такое же предубеждение против Константинопольского Синода, как и автор разбираемой нами Записки. Он с недоверчивостью объяснялся с Блаженнейшим Кириллом о делах иерусалимских, о нашей <Духовной> Миссии там и в этих разговорах с умыслом несколько раз затрагивал дела арабской паствы в Палестине, к которой, как ему казалось, Патриарх питал не только равнодушие, но даже некоторую нелюбовь. Представитель русский решился, пользуясь частыми беседами с Бл<аженнейшим> Кириллом, употребить все влияние свое, чтобы победить в нем это нерасположение к достойным всякого соучастия православным арабам. Дело о постройке дома для Духовной Миссии нашей шло вперед, и если бы в Петербурге не оказано было тогда холодности и нерешимости к намерениям Патриарха, то в настоящее время наша Миссия имела бы уже красивое, удобное и приличное помещение, или Русское подворье¹¹⁸⁹.

У Бл<аженнейшего> Кирилла, несомненно, было при этом желание сохранить наш клир как бы под покровом своим, но в предложениях его выражалось столько любви, столько усердия, столько признательности за все делаемое для паствы его правительством нашим, что в представителе нашем мало по малу должна была исчезнуть малейшая тень недоверия, и беседы его с Его Блаженством становились постепенно все искреннее. Дошло до объяснений по делам паствы арабской. Поверенный в делах решился на несколько почтительно выраженных упреков, и когда Патриарх с невыразимою добротою уверял его в том, что не признает в себе холодности к детям духовным своим – арабам, а что, напротив того, отеческое сердце его открыто им безразлично от греков, то представитель наш с живостью просил немедленного доказательства этой попечительности.

Палестинские арабы имели тогда самую вопиющую нужду в церковных книгах. В Бейруте была арабская типография, но столь скудная, столь заброшенная, что без поддержки значительной она должна была быть закрыта. Вот случай, говорил поверенный в делах, Вашему Блаженству доказать любовь к арабам. Приобретите Бейрутскую типографию на счет казны Святогробской, выпишите еще один или два станка из Парижа или Вены и печатайте церковные арабские книги под надзором арабского духовенства. Тут указано было ему на трех духовных лиц: архимандрита Афанасия, о. Спиридона, учителя древней арабской словесности, и о. Илью, священника Вифлеемского, при участии которых рукописи могли бы быть тщательно рассмотрены и сличены с греческим текстом не только в Св<ятом> Граде, но и в Дамаске, где есть знатоки арабского книжного языка, именно: протонотарий Антиохийского престола Иоанн Пападопуло и священноучитель о. Иосиф.

Знание этих подробностей несколько удивило Патриарха – может быть, оно показалось ему и вмешательством, но он с кротостью вступил с ним в обстоятельное обсуждение предмета. «Я давно хочу – говорил он, – завести большую арабскую типографию; но желательно мне было бы иметь ее в Константинополе, под непосредственным моим надзором и ведением находящегося при мне игумена Хаматурской обители на Ливане, о. Исай». Начальник посольства позволил себе тут с удвоенной живостью заметить, что такой оборот дела еще более убедил бы его в пристрастии Патриарха к грекам на счет арабов. Ему было известно, что игумен Исайя, любимец Бл<аженнейшего> Кирилла, хотя говорил и писал на арабском наречии, но только на сиро-ливанском, не выхваляемом сирийскими писателями. Исполнение же достохвального и полезного предприятия, о коем шла беседа, обусловливалось выбором как людей, знающих арабский язык, так и правильных рукописей. «При Вас, – продолжал поверенный в делах, – нет человека, который бы соединил в себе знание богословских наук с основательными сведениями в древнем языке арабов. Что же касается до священных рукописей арабских, то в них встречаются мнения монофизитской ереси, долго гнездившейся в арабо-сирском племени. Посему они должны быть пересмотрены учеными арабами. Иначе со временем может возникнуть раскол в Сирии и Палестине. Прежние Иерусалимские и Антиохийские Патриархи печатали некоторые из вышеупомянутых книг, но не иначе как с текстом греческим, и тем представляли ручательство в надлежащем пересмотре рукописей, успокаивая в то же время прочие Православные Церкви. Но так как Ваше Блаженство сами не сведущи в арабском языке, а окружающие Вас только весьма поверхностно занимались арабскою филологией, то какое же ручательство и успокоение даст Ваш Патриарший престол?»

Бл<аженнейший> Кирилл несколько минут остался погруженным в задумчивость, как бы ожидая, чтобы утихла бойкая речь его собеседника. Потом встал, с нежностью облобызал его и с кроткою простотою сказал: «Вот так-то юноши учат иногда стариков – так-то и юная Россия во многом может помочь и посодействовать своей матери Греческой Церкви – только всегда с основательным сознанием предмета и с благодушием, а не с упорством и понуждением сильнейшей!» Благословляя начальника посольства перед уходом, Патриарх прибавил: «Будет, будет сделано по-твоему», – и, действительно, два месяца спустя приобретена была, с весьма значительным пожертвованием от Патриаршей казны, бейрутская арабская типография, выписаны новые станки, и указанные выше лица облечены властью и доверием для печатания церковных книг на древнем арабском языке¹¹⁹⁰. Разговор этот записан со слов бывшего тогда поверенным в делах нашим в Константинополе (т. е. А.П. Озерова. – Н.Л.). Отдаю его на размышление автору Записки.

II.

Критический взгляд автора на двукратную попытку нашу иметь в Иерусалиме Духовную Миссию.

Автор предпосылает статье несколько общих рассуждений.

Прежде чем войти в разбор их, мне кажется полезным изложить в весьма кратком и беглом очерке историю Православной Церкви в Сирии и Палестине. Это послужит подкреплением замечания нашего автору, что, рассуждая о предметах, из коих сложилась его статья, необходимо обращаться к истории и советоваться с нею. Изложение это тоже понадобится нам и при заключении разбора нашего, когда дело коснется до средств к успешнейшему подвижничеству нашему на Востоке.

Православная Церковь обрела в последние годы ощутительные преимущества от политических преобразований Турции. Вместо тех преследований, коим она была подвержена под управлением старинных пашей, она находит ныне покровительство и правосудие у наместников Порты, насильственные наборы, народные гонения прекратились, духовенство вполне пользуется, можно сказать, теми льготами, какие ему были искони дарованы мусульманскими завоевателями, арабами или турками, и которые в эпоху раздробления власти и феодального бесчинства Империи, когда каждый вассал так безнаказанно выходил из пределов законной зависимости, оставались только мертвою буквою в фирманах султанских. Самый фанатизм мусульманского народонаселения <в Сирии и Палестине> значительно смягчился после памятного периода египетского правления¹¹⁹¹; а если затем политические ошибки наместников Порты и всего чаще их слабость допускают или даже побуждают, от времени до времени, фанатические порывы мусульманской черни противу христиан, то нельзя, однако же, не заметить утешительного для человечества успеха веротерпимости, которая, в наше время, вошла в систему внутренней политики Турции; если бы правительство Оттоманское не слабело и не чахло с каждым днем все более и более, то эта веротерпимость скоро проникла бы в самые понятия и в чувства народных масс.

Главнейшая и роковая препона к упрочению домогательств Порты есть порочное образование мусульманских судилищ и безнравственность местных властей, которые чем более удаляются от центральности власти, тем скорее стремятся возвратиться к старинным своим навыкам. Отсюда проистекает постоянное вмешательство европейских правительств в турецкие внутренние дела. Бдительный надзор агентов великих держав и их ходатайство у пашей в пользу христианского народонаселения часто служат единственною надежною порукою к достижению желаемого самою Портою искоренения тех зол, кои тяготеют над народонаселением областей. Но в то же время надзор иностранных агентов сопряжен с важными политическими неудобствами, и дальнейшие результаты оного нередко клонятся к внутреннему моральному вреду самих христианских племен.

Сирия, по политическому своему устройству, по географическому положению и по разнородности своих племен («Сирия» в тогдашнем обычном понимании включала территорию как собственно Сирии, так и Палестины, Ливана, Иордании. – Н.Л.), более чем всякая другая область Турецкой империи претерпела от анархии и от феодальных неистовств прежней эпохи; но по тому самому она способнее созреть к развитию новых правил и начал, заимствованных Портою у Европы. Кратковременная и бурная эпоха египетского правления подтверждает замечание это, основанное на тщательном историческом исследовании судеб сирийских народонаселений со времени покорения их Оттоманскою империею; ибо нынешние действия правительственной власти в Сирии, в сравнении с влиянием Порты на эту далекую область в эпоху прежних пашей, очевидно доказывают, что теперь только, по истечении почти трех веков после завоевания и среди кризисов, ознаменовавших последнее пятидесятилетие Оттоманской империи, империя эта довершает долгий и тяжкий подвиг покорения Сирии и подчинения анархических элементов этого края правительственному единству.

Эти соображения не чужды предмета нашего. В обществе восточном политическое устройство края столько же, как в Европе, если не более, имеет влияние на судьбы Церкви.

Судьбы Православной Церкви в Сирии были неразлучно связаны доселе со степенью политического влияния Константинополя на эту область. В блестящий век Феодосиев и Юстинианов православие процветало в Сирии, и ереси, которые успели еще в первые века христианства укорениться в сей области, были опрокинуты за Евфрат или в пустыню. Затем, со времени Ираклия, когда политические судьбы Сирии разлучились от судеб восточной столицы, и до самой эпохи завоевания этой области Селимом, православие постепенно ослабевало в неравной борьбе то с мусульманским потоком, то с ураганами крестовых походов. В этот тяжкий тысячелетний период Церковь Сирийская лишилась своей паствы, за исключением небольшого числа верных. Между тем, как престолы Антиохийский и Иерусалимский не находили никакой опоры во Вселенском престоле, от коего их разлучали политические бури Востока, и были предоставлены необразованному, убогому и робкому арабскому духовенству, Римская Церковь, лишившись на Флорентийском Соборе всякой надежды подчинить греческое Православие своему владычеству верховному и политическому, устремила вновь свои взоры на Сирию, уже не с оружием крестовым противу неверных, но с прозелитическими попытками противу других Христианских Церквей. В это время успела она окончательно соединить с Западом Маронитскую Церковь и положить начало обращения сириан и несториан. Судя по тогдашнему состоянию Сирии, утвердительно можно сказать, что завоевание этой области оттоманами в начале XVI века спасло в ней Православие от конечного разрушения. Присоединение Сирии к Оттоманской империи возобновило политические узы, коими издревле связывались Восточные Престолы, и вскоре затем греческое духовенство заняло Антиохийский и Иерусалимский престолы и оградило их гораздо прочнее, чем могло то сделать слабое арабское духовенство, противу нападений западных миссионеров.

Впрочем, Рим успел уже заблаговременно стать твердою стопою в Сирии и с высот Ливана изливать свою проповедь по всему Востоку. Если, с одной стороны, Православие обрело в Сирии новые силы в политическом союзе с Константинополем, зато и католицизм обрел новые средства деятельности в дипломатических связях Франции с Портою и в праве, предоставленном договорами французскому королю быть заступником и ходатаем западного духовенства в Турции. При сих новых элементах крепости и силы, почерпнутых обоими влияниями в политических переворотах Сирии, борьба становилась упорнее между Православием и латинством. Первое искало защиты у султанов то прямо, то через русское влияние, весьма прикровенное и скромное, ибо не основывалось на договорах, а второе прибегало к мощному и скрепленному договорами заступничеству Франции.

Если в конце XVII века латинское духовенство при содействии французского посольства <в Константинополе> отнимало святыни палестинские у греков, если затем, в начале следующего столетия, уния вторглась в Православную Церковь Сирии хитрыми действиями иезуитов, Православие, в то же время, с своей стороны, делалось не менее того осторожным в сношениях с западными законоучителями, принимало деятельные меры к отстранению прозелитизма и впоследствии, при возрастающем влиянии князей Дунайских, вновь вступало торжественно в заветное наследие святынь иерусалимских.

Вся вторая половина прошедшего столетия проведена Сириею в хаотическом обуревании, законное влияние Порты на эту область было потрясено до основания. Успехи оружия нашего за Дунаем отозвались здесь роковыми потрясениями султанской власти, а появлением Чесменского флота у берегов сирийских¹¹⁹², при волнениях пустыни от фанатизма Абдул Вехаба¹¹⁹³, при смелых предприятиях Дагер-Эль-Омара¹¹⁹⁴, при вторжениях мамлюков египетских, при междоусобиях племен сирийских, едва ли не довершено отторжение Сирии от Оттоманской империи. Этим же временем уния преуспевала в Сирии при деятельном содействии Римского Двора. Поход французов и тиранство Джеззаров¹¹⁹⁵ возымели счастливые для Порты последствия относительно влияния ее на сирийские племена, и, несмотря на беспутное правление Абдаллаха¹¹⁹⁶ и на потрясение, произведенное по всей <турецкой> империи восстанием греков (1821), несмотря на гонения, коим подвергалась тогда Церковь, первая четверть текущего века ознаменована успехом для Православной Церкви в Сирии.

Пред самою эпохою восстания Греции православное духовенство Антиохийского престола при влиянии Константинопольского Патриарха и фанариотов едва не успело окончательно восторжествовать над унией и отняло от оной храмы, коими она завладела в эпоху анархии. Если успех не был решительным, вернее можно приписать это ошибкам греков, которые переступили за грань благоразумной умеренности, чем недостатку средств и сил. Затем, однако, наступила критическая для Православия эпоха с египетским владычеством в Сирии. Правда, что и духовенство, и народ православные единодушно благословляют эпоху египетскую, ознаменованную равной терпимостью всех христианских исповеданий и доставившею всем Церквам Сирийским великие преимущества. Но если мы вникнем в нынешнее состояние Православной Церкви в Сирии и в причины ее расслабления, то вполне убедимся в том, что начало оных восходит до эпохи египетского владычества, к которой должно отнести крайнее усиление западного влияния политического и духовного в сем краю. Римское духовенство приобрело в эту эпоху преизбыток средств нравственных и материальных, и влиянием своим на месте, при возрастающем участии, которое Франция и Двор Римский стали принимать в судьбах сирийских христиан, и при таком залоге грядущего своего торжества, оно и в Иерусалиме, и на Ливане, и по всем городам Сирии заменило оборонительную систему, в которой пребывало дотоле, смелыми наступательными действиями. Для всякого христианского общества в Турции грубые гонения турецкой черни и властей прежней эпохи были чувствительнее, чем потаенное и коварное преследование от духовенства других исповеданий. Но гонения, терпимые от мусульман, имели, по крайней мере, то спасительное для Церкви влияние, что ими более и более воспламенялось чувство религиозное, которое во все продолжение мусульманского владычества на Востоке стяжало мученические венцы; напротив того, преследования иноверных законоучителей, облекаясь личиною ложной терпимости, сочувствия и покровительства, ведет только к ослаблению в массах основного чувства религиозного, к разрушению всякой дисциплины церковной.

Разительным примером этого может служить нам юная, свободная Греция.

Итак, неудивительно, что православные и поныне воздыхают о времени египетского владычества, которое в существе, по своим последствиям, было роковою эпохою для Церкви в сей стране.

Политический переворот 1840 г., воссоединив Сирию со столицею Империи, мог бы излечить раны, нанесенные Православной Церкви под египетским правлением. Антиохийский и Иерусалимский престолы могли ожидать спасительной опоры и заступничества при влиянии Греческой Церкви в столице и при непосредственном действии столичных властей на сию область. Но в каком состоянии находилась в эту эпоху Церковь Вселенская¹¹⁹⁷?

Впечатление, произведенное в Западной Европе делами 1840 г., чрезмерно усугубило участие народов и правительств в судьбах сирийских христиан, и с этой эпохи религиозное влияние очевидно сделалось орудием политики. Английские, протестантские общества стали соревновать французам в прозелитических их помыслах; епископство англиканское было основано в Иерусалиме; миссионеры, врачи, учители, проповедники были отправлены в этот край. Первоначальною их целью было обращение в христианство евреев, друзов и других нехристианских племен; но естественное стремление этой пропаганды, по самой силе обстоятельств, клонилось к прозелитизму между христианами, ибо, с одной стороны, вековое действие посланцев Римской Пропаганды успело, как мы выше заметили, расслабить религиозное чувство в племенах сирийских; племена эти получили навык пагубного непостоянства в одном исповедании, а с другой стороны, самые миссионеры, по мере того, как они убеждались в неудаче своего предприятия относительно евреев и друзов, стали обращать свои взоры к христианским исповеданиям, чтобы только выказать какую-нибудь заслугу обществам, их содержащим, и чтобы не подвергнуться упреку в бесполезности предприятия. Благовидный силлогизм миссионеров в сем их стремлении состоял в том, что «для привлечения неверных в Христианскую Церковь надо всего прежде иметь в Сирии благоустроенную Церковь Христианскую: здешние Церкви, – говорили они, – лишены основной мысли христианства и преисполнены языческих обрядов; следственно, необходимо сперва охристианить самих христиан сирийских, а потом уже язычников».

И римское духовенство, и французское правительство, и католические общества Запада с беспокойством видели прозелитические попытки протестантов в Сирии, а для противоборства оных усилили собственные средства. Так на сем поприще одно зло вело за собою всегда множества других. Провидение здесь как бы указывало человечеству, что там, где дела служения Богу суть только личина для покрытия расчетов и страстей житейских, там нельзя ждать успеха.

По естественному ходу дел Православная Церковь сделалась предметом обоюдного политического соревнования католических и протестантских миссионеров. Она не была приготовлена к этой борьбе, она была убога и материальными, и умственными пособиями. Обратив умоляющие взоры к столице <Османской> империи, она ожидала оттуда опоры и содействия, но, по несчастию, вторая четверть текущего столетия открылась под бедственными знамениями для Константинопольской Церкви. Между тем как восстание Греции и современные политические перевороты придавали всему на Востоке новую жизнь, новую деятельность, одно духовенство впало в бедственное для Церкви усыпление, отрекаясь, мало-помалу, от двоякого наследия науки и политического своего влияния, утрачивая свою деятельность в корыстных происках, торгуя епископствами Вселенского Престола и жертвуя духовными пользами паствы ради презренных выгод.

Не будем входить здесь в исследование причин сего нравственного упадка, который с каждым годом стал чувствительнее проявляться в современном духовенстве Вселенской Церкви и который имеет самое пагубное влияние на судьбы других Восточных Престолов, не обретающих уже ни надежной подпоры политической, ни духовного светильника в Церкви Константинопольской. Чем более мы умеем ценить прежние блистательные заслуги константинопольского духовенства и его апостольские подвиги по всему Восточному миру, и его твердость в бурные времена предсмертного борения Греческой империи и в страдальческий период мусульманского ига, тем прискорбнее для нас нынешнее направление сего духовенства, особенно при усердных предприятиях западного прозелитизма, грозящих самому существованию Православной Церкви в древней ее колыбели.

Это беспристрастное изложение, основанное на исторических и на современных фактах, мы не можем безошибочно продолжать до сего дня. Последняя Восточная война (Крымская. – Н.Л.) такое громадное событие, что последствия оного, так сказать, еще не улеглись. Отзвучие оной на Православном Востоке еще недостаточно созрело, чтобы предстать на суд истории. Мы заплатили дорого за добросовестную борьбу нашу за многострадальную Церковь Восточную. Еще не сложились хорошенько выводы из уроков прошедшего; еще деятельность наша и политическая, и религиозная по необходимости ходит ощупью. Притом же составитель этих замечаний отдален от центра действий наших на Востоке, ему мало известны и настоящие внушения политики нашей в Стамбуле, и ход событий, на которые она влияет. Наблюдая издали, он только по значительным и публичным фактам может делать заключения. Посему, ограничиваясь только беглым обсуждением записки г-на Жемчужникова, мы почерпаем свои убеждения более в прошедшем, чем в настоящем, и только по какому-то инстинкту – осадку долговременной опытности и нечуждости минувшим событиям, позволим себе выразить скромное мнение наше о том, что, по крайнему разумению нашему, кажется нам возможным и полезным для религиозной влиятельности пламенно любимого нами Отечества на Востоке.

В уме нашем краткий исторический очерк, приведенный выше, ведет к тому неоспоримому заключению, что без нравственного, политического и материального содействия правительства нашего Православной Церкви предстоят в нынешнем направлении дел в Сирии великие опасности.

Если замечаниям нашим достанется честь попасться на глаза деятелям и руководителям русской политики, то мы желали <бы>, чтобы в этих замечаниях только признано было старание показать предмет, обсужденный так бойко г-м Жемчужниковым, с другой стороны, с точки зрения более спокойной, но, смеем сказать, не менее патриотической. Если мы в чем ошиблись, или если, по незнанию ближайших, современных особенностей, не договорили всего, то, как часто бывает, самые ошибки и промахи наши могут послужить к открытию истины. Обратимся к предмету.

Конечно, всякий согласится, что без того деятельного участия, которое было принято правительством нашим в судьбе Православной Сирийской Церкви после переворота 1840 г., вместо тех выгод, каких Церковь сия была вправе ожидать от политического воссоединения Сирии с Константинополем, нет сомнения в том, что она в немногие годы сделалась бы игралищем и добычею прозелитической борьбы католических миссионеров с протестантскими. В подкрепление того, что мы сейчас только сказали о продолжительном и медленном процессе, который порождают великие исторические события, в особенности на сонном Востоке, мы укажем на то, что нравственные перевороты 1840 г. еще до сих пор не истощились для Сирии. Спутанные ливанские дела выказали, до какой степени укоренилась здесь борьба двух элементов, которые проявляются под знаменами то французского, то английского влияний. Правительство турецкое, с своей стороны, дает с каждым годом новые доказательства своей неспособности к управлению сим краем и не умеет воспользоваться самыми благоприятными обстоятельствами для упрочения законного своего влияния, которое подрывается все более и более влиянием иностранных агентов. Турецкое правительство довольствуется, как кажется, тем, что оно успело с грехом пополам укротить анархию в Сирии и подрыть местное влияние аристократии и горских племен; но мало заботится о том, чтобы стройным зданием заменить разрушаемые им или распадающиеся от ветхости феодальные башни. Но, скажут нам защитники Турции, она довершает ныне в Сирии посильным гражданским трудом военные подвиги Селима I. Но если со времени завоевания Сирии оттоманами местные анархические элементы края продлили более двух веков его бунт противу потомков завоевателя, то ныне последовательные ошибки и неудачи наместников Порты ведут лишь к тому, чтобы заменить внутренние причины беспорядков влиянием внешним, и в сем отношении вряд ли можно назвать успехом нынешний подвиг Порты.

Надобно сказать, что, по крайней мере, в такой же степени сугубые опасности предстоят Православной Церкви в Сирии от усиливающихся внешних влияний при роковом ослаблении собственных ее средств. Только извне, и то исключительно лишь в дружелюбном для нее мире, следовательно, только от России, может она ожидать помощи и поддержки.

Для сего не предстояло ли нам прежде всего усилить как средства местного действия нашего в Сирии наравне, по крайней мере, с другими двумя державами, так равномерно и способы ходатайства нашего в пользу законных прав двух Патриарших престолов Сирии и Палестины, и в то же время самый образ попечительства нашего над сими двумя престолами – попечительства, которое, несомненно, не следует, однако же, выказывать высокомерными действиями. Напротив того, и в этом нельзя не согласиться с автором разбираемой нами Записки, надобно влиять с любовью братскою, не давая чувствовать бедствующей Сестре-Церкви, что мы в силе и благоденствии, а она дряхла и унижена. Изложим здесь вкратце те меры, которых принятие казалось нам полезным, даже необходимым для блага Православной Церкви в Сирии до последней войны; дальнейший разбор мыслей г-на Жемчужникова укажет нам, до какой степени в настоящее время должен был измениться дух этих мер и что к оным можно было бы прибавить в видах той же, как и прежде, благой цели.

Тогда, по разумению нашему, действия правительства нашего в этих странах должны были систематически разделяться на три пункта.

1. Действие местное

В сем отношении мы могли бы ограничиться надлежащим развитием консульской системы и некими денежными пособиями на воспитание духовенства и на благолепие храмов. Учреждение консульств в Алеппо, в Дамаске и в Иерусалиме наравне с консульствами Англии и Франции должно иметь самые благоприятные последствия для Православной Церкви, лишь бы на эти места не были избираемы воспитанные в подобострастии к туркам туземцы или мелкие торгаши, не стыдящиеся менять достоинство и честность агента могущественной державы на выгоды ростовщика или на какие-нибудь милости местного паши. На эти посты должны быть посылаемы люди из самого центра правительства, основательно приготовленные и посвященные в тайны наших целей, люди с чистым патриотическим чувством и с твердостью в вере.

Имя русское, несмотря на самую изысканную осторожность нашу, так громко отзывается даже в этой далекой области, что наши консулы не замедлят приобрести подобающее их званию влияние даже вне круга официального их действия. Местные обстоятельства дополнят им руководства, полученные свыше, и послужат им указателем для упрочения благого их влияния к той двоякой цели, к которой должно быть преимущественно направлена их деятельность. Цель эта: а) внушить более и более доверенности к видам правительства нашего духовенству и народу православному и заставить их ценить советы наши; б) приобрести дружбу и уважение местных властей и феодального дворянства, порою и тех, и других заставить себя бояться – на Востоке это дело не последнее – дабы в подобающих случаях успешнее действовать в пользу Церкви и народа.

Во всяком случае, лучшим залогом личного влияния консулов наших есть твердость характера в делах, собственно подлежащих официальному их действию, т. е. в делах, до российских подданных относящихся, которые, в случае неуспеха местного ходатайства, могут быть решены действием императорской миссии в Константинополе. Чем гласнее, чем решительнее и поспешнее удовлетворение по справедливой жалобе консула на местное начальство, тем вернее упрочивается его влияние и на умы народные, и на местные власти. Одною ласкою, одним убеждением невозможно всегда успешно действовать на умы азиатцев, и принужденная уступчивость в одном деле, особенно среди арабских племен, одаренных более пылким воображением, чем здравым смыслом, может мгновенно разрушить влияние, долговременным трудом приобретенное.

И французы, и англичане хорошо постигли эту истину, и потому во всех своих действиях они очевидно домогаются эффекта, коим более и более упрочивается местное действие их агентов.

Нам кажется, что все сказанное нами в доказательство необходимости усилить нашу деятельность на Востоке местным влиянием не только не должно уступить место безмолвию и прикровенности вследствие положения, сделанного Россиею последнею войною, но даже приобретает еще более смысла практического, как от того, что борьба наша не уронила, но, напротив того, возвысила нас в уме восточных христиан, так и потому, что, вступив в общий европейский совет по делу преобразований в мусульманском мире, мы приобрели неотъемлемое право держать голову так же высоко и подымать голос так же громко в защиту хатти-гумаюна, как французы и англичане.

Само собою разумеется, что относительно христиан других вероисповеданий действие консулов и агентов наших должно быть тем ласковее, тем беспристрастнее, чем более есть надежда на сближение их с православными. При удобном случае можно оказывать им всякое покровительство, всякое содействие, дабы более и более укреплять общее сочувствие христианских племен к России. Прозелитические помыслы, по нашему убеждению, должны быть совершенно чужды образу действия нашего. Достаточно оградить Православную Церковь от прозелитизма западного и в то же время доставить ей существенную защиту, придать оной, по мере материальных средств, наружный блеск и усилить духовные ее средства благим просвещением арабского духовенства; наконец, попечительно, но с мягкостью и без самохвальства, вводить мало-помалу порядок и устройство в церквах и в училищах. Это, конечно, будет лучшим залогом грядущего прочного успеха.

Скажем здесь о воспитании юношества, что оно есть само по себе дело второстепенное и, может быть, не принадлежащее нашему прямому участию, ибо желать воспитать греков по-русски было бы суетною и даже предосудительною нам мечтою, но влиять благотворно на училища необходимо более для того, чтобы не завлекалось юношество в иноверные училища, чем для обучения оного по нашей системе и по нашим порядкам. В самом деле, прозорливому наблюдателю становится ясно, что воспитание, которое католические и протестантские миссионеры так усердно и без разбора дают арабскому юношеству, есть только орудие для прозелитизма, а нисколько не приноровлено к существенным нуждам сословий и их общественному благосостоянию.

2. Ходатайство по делам Патриарших Престолов

По внутреннему устройству Оттоманской империи относительно подвластных народов, ходатайство по делам Патриарших престолов предоставлено Вселенскому Патриарху. Впрочем, каждый Патриарх имеет в столице своего поверенного, а Патриарх Иерусалимский большей частью лично проживает в Константинополе и заправляет оттуда делами своего престола. У каждого из поверенных не отъемлется право представлять непосредственно в Порту свои докладные записки (такриры), и от ловкости докладчика, так же, как и от умения задобрить диван, зависит часто устроение дел помимо официального пути.

При нынешнем направлении дел Вселенского престола, которое чуть ли не стало еще хуже прежнего, было бы несомненным благодеянием усилить прямые отношения каждого из престолов к Порте и по возможности обеспечить их самостоятельность. Право политической опеки, коим Вселенский престол облечен ныне в отношении к другим Восточным престолам, есть право мишурное, обманывающее и нас, и чужеземцев; оно не основано ни на канонических постановлениях Церкви, ни на духовных ее пользах, а проистекает единственно из тех правил, кои первоначально были приняты Портою для сосредоточения управления подвластными народами, а наиболее утвердилось на честолюбивом стремлении самих Вселенских Патриархов к тому, чтобы под турецким владычеством ввести на Востоке систему западного единодержавия Церкви. Личные виды Патриархов Константинопольских в сем домогательстве согласовались с видами Синода Вселенского, а равно и светских лиц, которые лет за 150 перед сим возымели столь значительное влияние на дела Церкви.

Правда, все Патриаршие престолы извлекали великую пользу от сей опеки, и судя по тем опасностям, которым подвержена была и еще подвергается и теперь Церковь Антиохийская, можно полагать, что Божий Промысел избрал в трудные времена орудием спасения оной от конечного разрушения то политическое заступничество, которое Церковь Константинопольская была в состоянии ей оказывать. Ныне же, при политических переворотах Оттоманской империи, при перерождении под новым видом, но, по нашему мнению, в новую и прочную силу влияния России на Востоке, при нравственном упадке греческого духовенства в Константинополе, при заглушении немощного и подавленного иноверною властью голоса независимого только по имени Греческого Синода, при укоренившейся безнравственности тех светских лиц, кои злоупотребительно ворочают делами Церкви в Турции, поразительные примеры непристойных происков и исполненных соблазна беспорядков, происходивших всякий раз после кончины или смены Патриархов Иерусалимского, Александрийского и Антиохийского¹¹⁹⁸, – все это достаточно доказывает, что корыстное домогательство Константинопольского престола крайне предосудительно для других Церквей. Если России указано Провидением законное попечительство над Православною Церковью, лучшим залогом законных прав Антиохийского и Иерусалимского престолов и даже обеспечением нравственных канонических их соотношений с Вселенскою Церковью было бы постепенное введение непосредственного ходатайства у Порты Оттоманской чрез докладчиков по делам двух престолов мимо Патриарха Вселенского, при поверке на месте через агентов и блюстителей наших основательности притязаний и при заступничестве императорского посольства.

Следует примерить наше мнение, почерпнутое в опыте времени прошедшего, к настоящему положению дел в Константинополе, ныне нам недостаточно известному; и если взять в соображение застарелость выставленных нами несообразностей и вялые шаги, делаемые в Турции к желаемой реформе, то, может быть, тогда порожденные в них мысли и теперь не совсем неудобоприменимы.

3. Попечительство России над Патриаршими Престолами

Под этот пункт должны стать надзор за употреблением значительных материальных пособий, которые стекаются из России в пользу Палестинской и Сирийской Церквей, а в особенности же казны Святогробской, и преподание благих советов, подкрепляемых собственным примером. В прежнее время и то, и другое влияние не нравилось греческому духовенству и возбуждало подозрительность западных соревнителей наших. Полагаю, что те же затруднения существуют и теперь; но можем ли отступиться совершенно от такой высоконравственной деятельности и предоставить все произволу испорченного и несамостоятельного церковного управления в Турции? Нет! Только пути к этой деятельности должны быть глубоко обдуманы, и действия наши более чем когда-либо облечены в благодушие и братскую любовь. Вот здесь, может быть, именно и находит, в некоторой степени, место то религиозное общение, то духовно-союзное действие, о котором распространился автор разбираемой нами Записки, к сожалению, не выяснивший себе хорошенько предположенную высокую цель и проливший в свои рассуждения излишне много той горечи, той наклонности к хуле всего отечественного, которые нам, русским, вообще свойственны. Его мысли о Всеобщем Синоде, конечно, не лишены проницательности, но готово ли, очищено ли место седалища этого братского Синода? И до того, пока наступит это вожделенное время, уже ли государю нашему следует сложить с себя доспехи крестоносца за ненарушимость веры нашей на обширном Востоке и остановить набожные порывы Отечества нашего?

Общение, о котором говорит г-н Жемчужников, необходимо, но оно должно делаться исподволь, с умеренностью, с христианским снисхождением к немощам и от немощей происходящим слабостям Восточной Церкви, наконец, с крайнею осмотрительностью. По нашему глубокому убеждению, этот союз не время еще начинать в Константинополе; ибо там цензорство наше примется теперь еще недружелюбнее, чем когда-либо; единоверцы наши станут искать защиты у самых соперников и врагов наших, и мы можем навлечь новую бурю на Восток, в которой придется опять нам платить своею кровью. Переворот такой, какого желает автор Записки, несбыточен еще теперь или требует новых кровавых потрясений. Но пути к общению открыты нам на поприще более скромном, более убогом, и потому только, может быть, нами пренебрегаемом. Я говорю о свободной Греции, в которой Церкви Православной, может быть, угрожает еще бо́льшая опасность, чем в Турции. Этот предмет требует особого развития, и мы не уклонимся в свое время и на своем месте высказать чистосердечно наши убеждения, извлеченные из доброжелательных наблюдений в Греции.

Здесь же находим только нелишним заметить г-ну Жемчужникову, что от внимания его вовсе ускользнула важная сторона искони укоренившегося вмешательства нашего в церковные дела Сирии и Палестины: это долго и многотрудно отстаиваемая нами тяжба за имения, преклоненные Восточным престолам в Дунайских княжествах. Нам неизвестно, в каком положении находится теперь этот вопрос, но он так тесно связан с материальным существованием Восточной Церкви, что, конечно, и в настоящее время Патриархи, не находя правосудия у местной власти, не перестают ходатайствовать у посольства нашего в Константинополе о заступничестве в сем деле. Можем ли мы и тут, какие бы ни были политические обстоятельства, отстраниться от всякого посредничества?

Под вышеизложенными тремя пунктами заключаются, как нам кажется, основные условия и средства к упрочению и к благоденствию двух древнейших престолов христианского мира, сообразно с современными политическими судьбами края, среди проявляющегося в племенах восточных нравственного и духовного треволнения, грозящего нанести гибельные удары Церкви, колеблющейся под влиянием накопившихся над святым ее сводом внешних и внутренних напастей. Невежество и пороки духовенства представляют ныне на Востоке роковую препону к быстрому и благому преображению. Но мы не станем винить людей, горько испытанных судьбою и не ведающих собственного недуга. Источник оплакиваемого нами зла не в людях, но в тех вековых обстоятельствах, которые над ними тяготеют. Вспомним, что из всех областей древнего христианского мира, потопленных исламизмом в пору первого рокового его порыва, в одной Сирии чудесно устояла до нашего времени в некотором устройстве и порядке Православная Церковь. На ее служителях еще видны святые доспехи, изъязвленные двенадцативековою борьбою. Буря исламизма стихла, жизненные его силы, видимо, истощаются; уже не страшны для Церкви лихорадочные порывы его фанатизма. Новая туча, накопившаяся над Православием в сей страдальческой стороне, натекла сюда с запада и настигла Церковь посреди ее изнурения от тех долгих бедствий, коими испытывали оную неисповедимые судьбы Всевышнего; но вечный свет Православия, восходящий днесь от Севера, как выразился один из Патриархов (Бл<аженнейший> Мефодий¹¹⁹⁹) в письме своем к государственному канцлеру, имеет силу рассеять тучу сию и озарить новым блеском Церковь Восточную в заветной ее колыбели.

Просветившись историею, возвратимся к оставленному нами разбору. Автор записки, приступая к описанию попыток наших иметь в Иерусалиме Духовную Миссию, записывает несколько общих рассуждений «о связи выгод России с выгодами Православной Церкви», по-нашему, почти излишних, ибо принадлежат аксиомическим истинам. Для автора они были даже невыгодны, ибо они обличают его в противоречии самому себе. Он отождествляет выгоды России с ее влиянием, так что, по его мнению, чем более умножается на Востоке Православие, тем сильнее становится влияние наше там. Указав раз эту столь естественную связь, он, казалось бы, должен был находить также естественным и участие в делах Духовной Миссии правительства. Автор, по-видимому, даже ведет к тому, ставя в параллель успехи Православия с успехами Римской Пропаганды и влияние наше с влиянием Франции, отчего читателю кажется уже не только законною, но как бы и неизбежною неразрывность судьбы веры с политическим положением ее проповедников. И вдруг, после всего этого, объявляет крестовый поход против вмешательства правительства в дело, которое ему так близко! Он требует, чтобы борьба с западною пропагандою предоставлена была исключительно Церкви по примеру Запада и, в частности, Франции.

Но самого простого соображения достаточно к тому, чтобы показать неосновательность такого требования.

Во-первых, западная пропаганда есть ли в частности французская, или итальянская, или австрийская, или испанская и т. д.? Нет! Оттого ни Франция, ни Австрия, ни другая какая держава не могут, хотя бы и хотели того, или, по крайней мере, не должны были бы действовать на пропаганду ни управительно, ни даже направительно. Опыт показывает нам, что это несообразное, по-видимому, вмешательство и тут не только сбыточно, но даже почти непрерывно. Одни государи действуют через сильных агентов и командиров военных судов непосредственно, другие подвигают Папу на такое действие и становятся сами в первые ряды сподвижников, припоминая обветшалые права и звания, наследованные ими со времени Крестовых походов. Что же касается до России, то здесь обстоятельства представляются совершенно в другом виде. То, что на Западе есть несообразность, однако же, избегаемая, то у нас может быть названо необходимостью, ибо иначе мы бы сделались жертвою совокупного противодействия Европы. Недавние события доказывают несомненно, что золотой век мира далеко не настал, и успех, как было в продолжение прежних веков, и теперь еще принадлежит тому, кто сильнее и решительнее.

Во-вторых, поприще действий как римской пропаганды, так и нашей Миссии есть Турция, в которой уже шесть веков идет борьба народов, вер и вероисповеданий. Борьба эта, как мы выше изложили, советуясь с историей, развилась и созрела под самыми живыми и сильными влияниями политическими, каковой характер историческим ходом событий она удержала и до нашего времени, так что на Востоке сделалось почти законом известное у нас присловие: «Кто сильнее, тот и правее». Итак, чего же хочет автор? Того ли, чтобы один безоружный вступил в борьбу с десятью только по виду невооруженными, но в самом деле всегда готовыми к бою, и прежде чем решиться померить свои силы, уже не имел надежды одолеть, и чтобы этот безоружный, побежденный без битвы, были мы? Не лучше ли доброму сыну Церкви, истинному сыну Отечества желать, чтобы один крепко вооруженный ратовал с теми, которые, хотя многочисленны и совокупны верою, но слабы покровенностью своих действий и соперничеством политическим, готовым во всякую минуту обнаружиться.

Наконец, в-третьих, по мнению автора, духовенство наше еще не способно к миссионерству. Допустим это, дополнивши, однако же, замечанием, что неспособно не по неведению своего долга, а по неумению выполнить его. Будучи сильно, оно должно выступить против ловкого. Сила же и ловкость, как говорится в математике, несоизмеримы. Итак, почему недостатка ловкости не дозволить дополнить правительству? Но вмешательство правительства не стеснит ли деятельности Духовной Миссии? Может стеснить, а может и расширить. Если оно, по автору, мешало действовать архимандриту Порфирию в пользу православия, то другому кому-нибудь может таким же образом помешать действовать во вред ему, частности и случайности не имеют веса при обсуждении «начала». В этом мы постараемся убедить автора примером того же самого о. Порфирия, который ему знаком, как кажется, только с одной стороны, тогда как мы знаем его и с другой. Но, спросят еще: вмешательство повредит нашему успеху, возбуждая в других недоверие к духовности цели Миссии? А мне кажется, и в архивах константинопольского посольства найдутся тому многие примеры, что вмешательство поможет исполнению духовной цели, вселяя в православных твердую надежду на наше заступничество, а затем и стойкость перед совратителями, в совратителей же – не только страх ничего <не> приобресть, но даже и потерять то, что имеют.

Другое дело, когда говорит автор, что правительство при снаряжении Духовной Миссии в Иерусалим «не сообразило сил России с своими намерениями», иначе говоря, не обсудило дела хорошо. Это уже совершенно отдельный факт, на который только с этой точки зрения не следует смотреть. На основании прежде сказанного автором можно полагать, что, по нему, дело было бы обсуждено лучше самою Церковью, т. е. духовенством; но кому бы ни было предоставлено обсуждение его, мы не могли, по автору, решиться на борьбу с пропагандами потому, что у нас «нет еще духовного развития народа», которое одно может породить миссионерство. Теперь можно спросить его: если в народе нет еще достаточных ручательств ревности, силы, ума и умения противодействовать западному на Востоке прозелитизму, а противодействовать нужно, то не справедливо ли было предоставить правительству самому (если действительно так и было) попытаться повести дело? Но оно взялось, не умеючи? Посмотрим.

1. Миссия архимандрита Порфирия

Данное Миссии «поручение» заключалось в трех пунктах: а) преобразовать греческое духовенство, управляющее восточными православными; б) привлечь в православие и утвердить в оном местных жителей, колеблемых в вере иноверческими агентами, и в) сохранить при этом характер чисто поклоннический и содержать всю свою деятельность совершенно в тайне. Автор осуждает последний пункт по его духу, а еще более по его приложению к делу. Первых двух пунктов он не касается, хотя цель правительства в них обнаружена деятелю с полною откровенностью. Автор обвиняет правительство только в том, что оно не дало Миссии средств действовать согласно с поручением, чрез что поставило ее в положение чисто поклонническое. Исход же этой Миссии называет несчастным. Порицаемый автором последний пункт между тем объясняется легко великой важностью двух первых и неизвестностью, как пойдет приложение их на деле. Это было делом благоразумия, достойного похвалы, а не порицания. Два первые пункта заключали в себе задачу Миссии. Они предписывали преобразование греческого духовенства и распространение православия в ущерб пропагандам. Спросим только автора, можно ли было прокричать во всеуслышание миру такие цели? Он о них только говорит: «Поручение нешуточное!» Нет сомнения! – Но от того, кто принимает на себя труд проникать в предмет глубже даже совокупленных соображений о нем властей духовной и светской, желательно было бы услышать суждение менее неопределенное, и не насмешливо выраженное. Вопрос, нам кажется, не в том, шуточно или нет, а хорошо ли или худо придуманы главные наставления Миссии? Какой бы из сторон они ни принадлежали по преимуществу, их нельзя не одобрить. Если их придумала сторона духовная, она доказала тем, что нужды Православной Церкви она сознает и носит на сердце. Если они внушены стороною светскою, они могут служить свидетельством того, что участие правительства в деле Православия не только позволительно, но и желаемо. Но дело в том: верно сознанная потребность участия русской народности в общем деле православных народностей удобоприложима ли к Иерусалимской Миссии? Резкие и утвердительные суждения автора дают нам, по крайней мере, право выражать ему, не обинуясь, наше мнение; посему на заданный вопрос мы ответим, не задумываясь: нет!

Во-1-х, что касается до преобразования греческого духовенства, то оно не может быть начато: а) с Иерусалима, б) нами, в) с нашими средствами и г) при наших понятиях о нем. Если когда-нибудь оно будет, то начнется или с Константинополя, или с Афин, в этом можно не сомневаться. Далее: преобразование только тогда возможно, прочно и благоплодно, когда выйдет от самих греков, которые, по мере большего своего сближения с Европою и большего образования, сами будут стремиться исправить недостатки своего частного и общественного, церковного и политического быта и, несомненно, даже скоро возьмутся за исправление клира; к этому у них все подготовлено, и будь в Константинополе просвещенная православная власть политическая, а в Афинах монарх сочувствующий, а не враждебный Православию, то это дело бы уже началось и быстро подвинулось в наши времена. Нам опасаться при этом нечего. Если мы не будем выказывать себя перед ними в качестве учителей и исправителей, нам, вероятно, будут подражать смело, как доселе подражают с робостью в Греческом Королевстве. Заботиться же о том, как бы внушаемая европейской цивилизацией мысль исправления не внесла с собою и чего-нибудь западного в Православную Церковь, всего менее имеем права мы, столько привнесшие в оную из Европы! На нас лежит долг ко времени пробуждения от летаргии, в которой находится Восточная Церковь, преобразовать самих себя, чтобы, подражая нам, греки не переняли наших недостатков, как это раз уже случилось при составлении в Греции нового Церковного Уложения в 1852 г¹²⁰⁰. Средств к исправлению греческого духовенства как у Миссии в частности, так и вообще у России не было, нет и, полагаю, быть не может. Мы не имеем в руках своих самого существенного – влияния на них, ни канонического, ни исторического, ни политического. Мы от первых времен христианства у нас подчинены были греческому духовенству, мы и после освобождения от подчиненности всегда занимали второе по нем место, и не можем занять иного по самым церковным постановлениям. Нам кажется это несовместным с пышностью и наружной устро– енностью нашего богослужения, по сравнению с нищетою и неуладицею греческих церковных служб, но в духовных делах решает не превосходство материальных благ, а суд отцов Церкви, превосходство смирения и верности древним уставам. История не представляет нас никогда в положении учительном к Востоку; мы к этому не готовились. Единственный влиятельный факт – милостынное пособие Церкви Греческой и призрение нескольких архиереев (стоивших или не стоивших того) – приучил греков, напротив того, смотреть на нас как на материальную поддержку их, устраняющую совершенно мысль о духовном превосходстве нашем над ними. Потворствовать слишком этому расчету не следует, но и прерывать эту связь опасно, лишь бы пособия обращались в пользу, т. е. сопровождались некоторым присмотром за употреблением их и благодушными советами, и мы тогда позаимствуем у греков то, что забылось или изменилось у нас, и они не будут иметь противу нас горечи, испытуемой голодным к сытому. Впрочем, при собственных потребностях, весьма обширных по обширности Русского Царства, материальных средств, которые нам можно будет обратить для поддержания восточного духовенства, далеко не достаточно будет, чтобы исправить его, пресечь повод к его злоупотреблениям. Искать же средств в мерах побудительных значило бы разрушать то, что созидаем.

Пора бы, наконец, возыметь нам благородное мужество, дабы сознаться, что мы, с своими заносчивыми понятиями о преобразовании греческого духовенства, можем истребить в нем и то, что осталось у них досточтимого и достоподражаемого от времен древних. Мы, поправшие самое существенное начало православно-церковного управления, ведение Церкви Церковью, обратившие в исторический памятник соборные и отеческие уставы и предания, заменившие живой и искренний дух всенародной молитвы сухо–формальным, натянутым представлением, в котором поминутно видится мирское зрелище и поминутно слышится то, что св<ятые> отцы называли чесанием слуха, мы, наложившие руку на высокой исторической и психологической важности церковное иконописание, исказившие чин денно-нощ– ного богослужения, изгнавшие апостольскую простоту жизни и обращения представителей Церкви, сделавшие их доступными приманкам светского честолюбия и пр., и пр., и пр., – мы возьмемся за преобразование греческого духовенства? Да не допустят нас до этого древние добродетели русских: честность и прямодушие. Я полагаю, что скорее нам надобно отыскать у греческого духовенства черты, прославившие стольких святителей, ему единоплеменных, и суметь приложить их к себе. Не подтверждает ли самый политический ход истории нашего отечества, что мы призваны не учить других, а разве только учиться у других, и только в крайнем случае, поверяя критически уроки учителей наших, скромно замечать им, что нам показалось бы несогласным с тем, что ими самими преподано было нам в другое, более досточтимое время. Однако же несправедливо было бы отнять у нас всякую возможность действовать на греческое духовенство в видах улучшения его. Мы можем далее надеяться на успех несомненный в этом деле. Но для этого нужно, чтобы клир наш, если не весь, то по крайней мере тот, который представляет собою нашу Церковь перед греками, был примером пастырских добродетелей: самоотвержения, любви ко всем, нестяжательности, непорочности, простоты, неутомимости, благоразумия, учености и пр. Тогда он, несомненно, будет действовать исправительно на греческий клир, весьма восприимчивый ко всему, что он признает за достойное подражанию.

Во 2-х, привлечение в православие и утверждение в оном местных жителей Палестины, более легкое, по-видимому, чем первое поручение, потому что не имеет дело с застарелою, уже систематически образовавшеюся порчею, встречает, однако же, неодолимую преграду в недостатке сношений Миссии с населением, прямых и косвенных, но во всяком случае благовидных, и затруднится в высшей степени при первой попытке нашей действовать отдельно от греческого духовенства, при усилии же действовать вопреки его видам кончится вредом положительным. Подобно латинской пропаганде, и мы могли бы прибегнуть к средству, не совсем честному и не совсем верному, но временно полезному, – платежу местному населению за его если не православие, то православные демонстрации. Такими демонстрациями деятели обыкновенно пускают пыль в глаза и от правительств своих вытягивают значительные денежные пособия. Но едва ли нравственное чувство и христианская совесть позволяет нам решиться на это, а если решились бы, то немедленно стали бы ниже тех самых греков, которых собрались исправлять. Кроме того, когда дело идет о плате и еще такой значительной, так легко могущей укрыться от контроля, то вопрос становится уже экономическим и не входит в круг моих соображений.

О третьем пункте следует мне еще повторить автору то, что сказано мною только мимоходом, при начале разбора отдела о Миссии о. Порфирия. Мне думается, что автор записал свои замечания со слов самого миссионера. Но и мы имели случай близко познакомиться с ним, и, уважая в нем просвещенность, добросовестный труд и проницательный ум, не признаем его довольно совершенным для безграничного к нему доверия духовной и светских властей. Если о. Порфирий сетовал автору за облечение в тайну его поручения и за скромный вид, ему приданный, то как согласить с этими сетованиями содержание письма его к тогдашнему начальнику Константинопольского посольства, которое решаюсь выписать здесь, ибо как оно ни доверительно, но лучше всяких рассуждений докажет, что личность человека может быть так многостороння и часто так сбивчива, что осмотрительность начальства, возлагающего доверие на лицо в таком отдалении, может быть названа наиполезнейшею.

Итак, вот как выразилась задушевная мысль о. Порфирия о вверенной ему Духовной Миссии. Письмо его красноречиво и умно, но спрошу у автора: не сквозит ли в нем личный расчет, самонадеянность, стремление к независимости и нечто сомнительное, похожее на интригу? Такие люди, вместо принесения пользы в деле нравственного прогресса, к которому правительство наше очевидно и искренно стремится, внушают лишь сомнения и боязнь, останавливающие стремление вперед. Читайте и судите¹²⁰¹:

<...> Корреспондент послушался просьбы писавшего это послание¹²⁰². Оно пролежало под спудом, ибо если б по молодости и пылкости тогдашний начальник посольства увлекся лестными предложениями, то кроме запутанности, разладицы между двумя ведомствами, доселе действующими союзно, а может быть, и существенного вреда на месте от парения превыше практической пользы, коими отзывается письмо, ничего бы не произошло. Следовало его также скрыть, чтобы не вовлечь в совершенную опалу высказавшегося о. архимандрита. Ныне и без того он, кажется, разгадан и найден несовместным с постом начальника Духовной Миссии¹²⁰³. Полагаю, что и автор Записки с этим согласится или, по крайне мере, несколько изменит свои суждения. Я же выписал поверенную мне тайну потому, что записка эта будет читаться только теми, перед которыми долг наш не скрывать истины.

2. Миссия епископа Мелитопольского Кирилла

Вступая в разбор этой статьи, сознаемся прежде всего, что выскажем суждение, основанное только на прежнем опыте и на каком-то инстинктивном сознании в неопытности и поспешности взгляда у сочинителя Записки. Чтобы твердо стать на своем мнении, необходимо было бы посетить Палестину, пожить там несколько времени, взвесить и местные особенности, и цели предположенные, познакомиться с личностями и увидеть на практике, что доселе придумано и приведено в действие.

Под написанным заглавием автор прежде всего решает, что в новой <Духовной> Миссии видно только продолжение прежней – только с характером более резким. Остается же при прежнем убеждении, что учреждение и отправление ее было опять исключительным делом правительства, которому по поводу этого приписывает повторение прежней ошибки, т. е. поставление Миссии под свое непосредственное ведение. Имел ли он к составлению своего заключения какие-нибудь положительные данные? По-видимому, не имел; потому что счел за нужное отвечать на возражение, которое сам же счел уместным сделать. Возражение, конечно, не сильное, но ответ на него поразительно слабый. Управление Миссии может быть сделано и правительством; это еще не влечет за собою непосредственного заключения, что оно непременно сделано к тому же в видах политических. Естественно, впрочем, думать, что духовное лицо посылается духовной властью. Что же говорит на это автор? «Но кому в мире не известно, что наши духовные действуют не сами по себе, а по указанию светской власти?» Провозгласив такое начало, автор поставляет читателя в затруднение угадать, кого он имел в виду при слове кому? Себя ли, или следующую за нами западную политику? Если себя, то, к сожалению, надобно сознаться, что он не был уверен в слепо-подчиненных отношениях Миссии к правительству и в то же время говорил о них как о чем-то положительно известном, и на таком зыбком основании составлял свой приговор нашим действиям на Востоке. Если же разумел Запад, то легко предположить, что для Запада, привыкшего все, касающееся до России, толковать по-своему, что мы бы ни делали, даже самое то, что исключительно принадлежит вероучению и церковной практике, даже самое противное видам правительства, будет приписано ему и оставлено делом политики. Подобного рода заключение не должно вселять в нас боязнь, а еще менее может быть приводимо в доказательство того, что утверждается автором.

Однако же, он стоит непреклонно в своем убеждении, что и вторая Миссия имеет тот же политический характер. Последуем за ним. Он приводит «данное (кем?) новой Миссии наставление», заключающееся, по его изложению, в пяти пунктах, именно: а) не смотреть более на Церковь в Сирии и Палестине сквозь греческую призму; б) действовать преимущественно на арабский элемент, притесняемый греческим; в) заботиться всеми средствами о проявлении русского богослужения в Иерусалиме, дабы возвысить оное на Востоке; г) следовать примеру Западной Церкви в отношении облагодетельствования местной паствы богоугодными учреждениями, милостынею и другими просветительными мерами; д) распространить подобные действия даже на всю Палестину, Сирию, Ливан, Дамаск, Горную Хазбею, Сидонское приморье, Синай и Египет¹²⁰⁴. Перечислив эти пункты, автор восклицает: «Кто не признает, что характер этого наставления чисто политический?»

Мне же опять и тут кажется, что в этой программе, по крайней мере, столько же религиозного, сколько и политического. Я не знаю, почему бы Синод наш сам собою не мог посоветовать Миссии, напр<имер>, не смотреть на Церковь в Сирии и Палестине сквозь греческую призму, если у него есть убеждение, что греческое воззрение неправильно. Почему бы самому Синоду не пожелать усиления арабского элемента, если он думает, что греки, ко вреду Православия, притесняют его. Почему не пожелать самому Синоду действовать против западной пропаганды ее собственным оружием и пр. И между тем автор в сем последнем приведенном нами пункте видит один холодный, политический расчет, именно, чтобы Россия в своих благотворениях не отстала на Востоке от прочих европейских держав. Скажем мимоходом, что нам близко известен дух бережливости, совестливости и почти скупости, коими отличается ведомство, управляющее внешнею политикою, когда дело коснется до иждивения казны, которую всем нам поручено, в кругу наших действий, разбременять от издержек. Итак, в таком соревновании щедрости Запада нельзя упрекать нашу внешнюю политику. Но сверх того, как не удивиться странному и поверхностному суждению автора? Можно сказать утвердительно, что так не будет судить ни один даже из противников наших на Востоке; потому что всякий из них поймет, что мера эта есть собственная его мера и что отселе начинается серьезная война пропаганды с пропагандою, а не шахматная игра политики. Итак, я полагаю, что автор, на этот раз увлекшись предзанятыми им мыслями, сделался невольною их жертвою. Иначе он не мог бы к политическим видам отнести раздачу милостыни, учреждение богоугодных заведений и пр. Дело чистого христианского милосердия и дальнозоркого расчета пастырской ревности прилично, конечно, более духовной, чем мирской власти.

Автор удовольствовался приведенным выше отзывом о задаче новой Миссии и не пошел в более обстоятельное исследование ее. Между тем, дело стоило того, и даже, может быть, именно это и требовалось от него; потому что для успеха Миссии не так важно: имеет ли она политический или чисто духовный характер, а чрезвычайно важно: уместны ли, приложимы ли, полезны ли те наставления, которые ей даны? Чтобы обсудить этот предмет с достодолжным вниманием и вникнуть поближе в действия нынешнего начальника нашей Миссии <епископа Кирилла (Наумова)>, за которого говорит, впрочем, общая молва, нам весьма желательно было лично посетить св<ятые> места, но начальство доселе не находит этого удобным¹²⁰⁵, и потому мы здесь запишем только несколько общих мыслей, почерпнутых в нашем долговременном опыте на Востоке.

Попробую коснуться того, о чем намеренно или ненамеренно умолчал автор. Первое наставление Миссии, «не смотреть греческим взглядом на Церковь в Сирии и Палестине», своею видимою неопределенностью и невыразительностью заставляет думать, что Миссии дано устно подробнейшее развитие оного. Мы в нем находим одно несомненное и достойное замечания недоверие к грекам. В третьем пункте даже сквозит намеренное унижение греков, ибо что другое значит забота всеми средствами «о проявлении русского богослужения в Иерусалиме», как не прямое отрицание достоинства греческого?

Сличая наставление одной Миссии с наставлением другой, видишь уже значительную разницу между ними. По-видимому, существенная задача первой Миссии – преобразование греческого духовенства – не удалась, как и надобно было ожидать. Вследствие этой неудачи мы как будто озлобились на греков и решились действовать так, как бы хотели заменить их, или, по крайней мере, так, как бы греков вовсе и не было на Востоке. Ближе чем многим удалось мне познакомиться с этой нацией, и, конечно, не я буду адвокатом многочисленных недостатков, коими греки сами обязаны своим темным и неподвижным, если не попятным состоянием. Об этом в другое время и в другом месте надеюсь распространиться более. Но здесь место сказать, что желание стереть греков с лица земли есть, по-моему, большая ошибка и политическая, и нравственная, и религиозная. На Востоке мы ни шагу не можем сделать, чтобы не встретиться с греками. Следует ли нам, подобно Западу, уничтожать, совращать их народность? Следует ли нам слепо, как мы, впрочем, доселе делали, быть лишь придворными льстецами у Греческого трона и вместе с королевской властью трудиться над слиянием Греции с Западом и над уничтожением в оной всякого живого элемента, могущего дать ей не последнее место в истории грядущего? У нас на этот счет свои неизменные мысли, которые каждый день укрепляются опытом. Но здесь нас занимает только религиозная сторона предмета. Можно быть уверенным, что на сем поприще, куда бы мы ни пошли, везде должны будем идти их дорогою; но ручаемся ли мы, что дойдем и с их успехом? – Мы, в первый раз становясь лицом к лицу с Востоком, в первый раз выступая на скользкое и усеянное трудностями поле религиозной борьбы там с Европою, даже в первый раз знакомясь надлежащим образом с местною Церковью, – хотим пройти по головам их, чтобы занять первенство церковное?

Горько сказать, а мне кажется, что во многих и многих делах церковных перед греками мы дети, и как дети подвергаемся опасности какую-нибудь досужную мечту свою принять или за вывод опытности, или за внушение свыше, и в увлечении ею приступить к делу величайшей важности с легкостью, грекам, конечно, несвойственною. Горькие слова наши подтверждает самое постановление, данное Миссии: «проявлять всеми средствами в Иерусалиме русское богослужение». Пусть позволено мне будет спросить: к чему эта усиленная работа? Какую цель она имеет в виду, и какой предполагается конец ее? Затрудняясь угадать первую, легко могу предсказать последний. У нас намерение действовать на арабов и другие христианские народы Востока. Для них потому мы будем «проявлять» наше богослужение со всем множеством малых несходств его с греческим, и при этом, без сомнения, сочтем долгом дать заметить, что оно-то – наше – и есть вполне достойное святой веры православной. Бедное и невежественное население, равнодушное к догматической стороне своей веры и поражающееся всякою (и даже одною только) внешностью, с изумлением увидит таким образом новую веру – тоже православную, к которой будет призываться «всякими средствами», и, несмотря на то, не пристанет к сей новой, а между тем потеряет уважение к своей старой.

Но это еще не все. Изобретшие этот пункт наставлений не подумали, что греки, заметив наше усилие высказать себя и закрыть их, не будут с своей стороны дремать, и представится таким образом миру печальное зрелище новой вражды у Гроба Божия, горшей всех прежних! Венец же зла – новое торжество западной пропаганды! Повторяю свое убеждение: нам еще не время выступать отдельно на поприще законной деятельности. В этом случае я не могу не согласиться с автором Записки, утверждающим, что поприще действий Миссии «не свойственно ей»; но, к прискорбию своему, и как мне видится издали, я должен сказать нечто большее. Нам не только не свойственно действовать сообразно с своим назначением, но еще свойственно, как оказывается, действовать вопреки ему!

Нельзя не признать силы того, что вслед затем говорит автор в 8-ми пунктах об устройстве Миссии, и о том, как ведутся дела ее; хотя нечто из того, что ставится им в вину правительству, можно бы счесть естественным следствием географического и политического положения России. Так, н<а>пр<имер>, обстоятельство, что «в то время как Миссия действует в Иерусалиме, в Петербурге изучают, как ей следует действовать», – кажется мне весьма естественным и, может быть, единственно возможным нам теперь, как опыт, поправляемый опытом. Равно как и требование, чтобы сразу определился штат Миссии, сообразный кругу деятельности ее, кажется незаконным, прежде чем определится во всех подробностях сей самый круг.

Нельзя также решительно осуждать приглашение Общества Пароходства и Торговли к содействию Миссии: «От него требуют, – говорит автор, – на непонятно каких основаниях, того и того», – и отсылает за опытом на то к акционерам Общества. Не имею достаточного основания, дабы судить о таких или других расположениях Общества. Но не могу не считать его делом в широком смысле патриотическим, а потому в моем уме его усилия к достижению всякой цели, к которой стремится Отечество, нельзя иначе назвать, как полезным участием, лишь бы Общество не сходило с своей торговой дороги, не путалось в административный круг правительства, и то, что может отделить от своих выгод в пользу общеполезного дела, отдавало безотчетно в распоряжение тех властей и начальств, от которых прямо зависит предлежащая деятельность. Притом же, разве автор забыл ту огромную долю участия, какую принимает в составе и делах Общества правительство¹²⁰⁶, почему же выражает он такое несправедливое мнение об успехе Общества, указывая на предмет, относительно которого оно может быть недовольно правительством или, точнее сказать, всею Россиею, возлагающею на него самую светлую из надежд своих – свободу Святой Земли.

Относительно же двух последних (7 и 8) пунктов требовалось бы обширное исследование заключающихся в них предметов, всех первостепенной важности. Мне они представляются с какою-то официальной подлинностью, и потому не могу удержаться от строгого приговора над ними.

Итак, во-первых, относительно 7-го пункта я замечу, что: а) надобно счесть достойным сожаления не убеждение России в симпатии к ней греческого духовенства, а признание таковым сего справедливого и спасительного для всего Православия убеждения в симпатии – разумею – настолько, насколько мы ее стоим, насколько нам могут и насколько умеют ее выказать; б) неизбежность вражды между иерархиями русской и греческой относительно обеих Миссий одинакова, т. е. одинаково сомнительна; в) «о радостном явлении» вражды восточной православной паствы с греческим духовенством невозможно слушать равнодушно даже и тогда, когда бы предположить, что на свете существуют одни только православные христиане, но радоваться этому в то время, как весь политический мир и весь Восток наполнены враждебными Православию деятелями, поистине значит не быть призванным ни к каким религиозным соображениям. Насчет же возвышения нашей собственной Церкви на Востоке мною уже говорено выше; г) без томительного чувства безнадежности нельзя читать уверение, что для учреждения нашего влияния на Востоке у нас нет другого пути кроме торгового и промышленного?! Ужели наше Отечество, еще так недавно стоявшее во главе народов, сошло на степень какой-нибудь Бельгии и Баварии или возвратилось ко временам Грозного? Этого быть не может! Достаточно постоянного пребывания в Средиземном море содержимой в порядке и командуемой умными и сведущими офицерами русской эскадры и умножения на Востоке дельных русских консулов, чтобы мы стали на высоту 30-х годов и еще выше¹²⁰⁷; д) относительно русских сестер милосердия, общая польза наша и нашей Церкви, думаю, требует, чтобы о них не слышно было на Востоке, по крайне мере, под этим именем, столько зловещим для Востока и бесславным для нас, как выражающим одно только (порицаемое самим автором) желание наше «не отстать» от других. Учреждение их нелегко в самом деле, только в другом смысле, нежели как понимает автор Записки¹²⁰⁸.

Во-вторых, относительно второго пункта, точно так же почти ничего нельзя сказать в защиту того, что порицает автор. Разве извинить себя трудностью всякого начинаемого дела и утешить себя надеждою, что со временем подробности взаимного отношения разных лиц и начальств, их права и обязанности и их круг действий выяснятся сами собой. Не сомневаюсь, что и западные миссии имели в свое время также затруднения, но потом, конечно, самый ход дел указал, кому, где, как и что делать. Нам легче, чем им, повести дело с успехом. В нашем предприятии участвует одна народность, поддерживаемая и отчасти направляемая одною волею.

Впрочем, нельзя не заметить автору, что затруднение его найти отношение Морского министерства к делам Востока, или, по его выражению, к Православию, обнаруживает собою более способность к остроумным выходкам, чем заботливую думу о предмете, видимо сложном и касающемся всех сил России. Конечно, при сем предполагается согласие в действии различных ведомств к единому для всех благу Отечества. При таком условии не должны бы случаться столкновения и замешательства между частями, хотя отдельными, но связанными целью. Следует только решить, кто несет ответственность перед Государем и Государством в делах заграничных: тут и сомнения быть не может, посему и деятельность или участие Морского ведомства в делах Востока должна проявляться с ведения и после предварительного обсуждения со стороны Министерства иностранных дел. Я уже намекнул выше, какое важное значение может получить Морское ведомство в предмете, нас занимающем. Участие это, как сила, исходящая прямо из Императорского Дома и двигаемая мощной и высокоблагодетельною рукою, служит для нас залогом утешительных надежд, в противность безотрадному, по-видимому, взгляду г-на Мансурова на наше влияние на Востоке¹²⁰⁹. Наконец, автор, упрекая правительство в «непростительной преждевременной гласности», конечно, не пожелает, чтобы «отношение Морского министерства к Православию было ясно для всех и каждого», посему не лучше ли удержать наше любопытство в допытывании видов правительства.

III. Несообразность ни с чем учреждения Русской Духовной Миссии в Иерусалиме

Отделение это автор начинает, по принятому им обычаю, изложением содержания того, что он имеет сказать, как бы перечневым оглавлением его, переданным нами вкратце в вышеприведенной форме. Прочитав это оглавление, невольно задумываешься. Не верится, чтобы столько объявлений могло падать на факт, по-видимому, столько приличный и времени, и положению, и признанию, и убеждению нашему и столько нужный и полезный как нам самим, так и всему Православию! Между тем, автор находит его несообразным: 1) с уставами Православной Церкви; 2) с пользою ее; 3) с целями правительства, и 4) с состоянием нашего духовенства. Говоря иными словами, он считает его делом незаконным, вредным, неестественным и безрассудным. Возможно ли это? Возможно ли при том понятии, которое составил себе автор о Миссии?

По мысли его, Миссия не иначе может быть понимаема, как только учреждение для распространения христианской веры между неверными или иноверными. Но ни логика, ни словозначение, ни словоупотребление не уполномочивают его на эту исключительность. Миссия есть посольство, или собрание лиц посланных, и более ничего. Духовная Миссия есть духовное посольство или собрание духовных лиц посланных. Какая цель, задача, деятельность сего посольства, этого ничем определить нельзя. Это определит она сама сообразно с своими видами¹²¹⁰.

Рассуждения (несколько отзывающиеся софизмом) автора о происхождении миссионерства вследствие «развития духовных сил, избытка духовной жизни» и успехи его, при нравственном превосходстве действующих и приемлющих действие, по нашему мнению, не идут к делу. Но и соглашаясь, по-видимому, на более широкое значение слова «Миссия», он все же находит уместным недоумевать там, где не представляется никакой трудности. Так, н<а>пр<имер>, он спрашивает: по какому праву и на каком основании наше духовенство может требовать от греческого уничтожения таких злоупотреблений, которые существуют и в России? Но, во-первых, кто же согласится, что мы являемся в Иерусалим с требованиями? Нет сомнения, что мы идем только советовать, склонять, просить, увещевать и т. д. А во-вторых, право действий наших основывается на общей пользе с греческим духовенством, на христианском братолюбии, на общечеловеческом законе нравственном. И не странно ли заключение, что подверженный слабостям человек не может другому указывать на его слабости, особенно же когда слабости эти не одни и те же у обоих. И справедливо ли успех в действии ставить в непосредственную зависимость от таких или других нравственных качеств деятеля?

Но и каких бы то ни было деятелей автор у нас не находит: он говорит, что при самых благоприятных обстоятельствах у нас наберется всего два-три порядочных человека, годных к тому. Мне кажется, это сказано уже слишком скромно, если не прямо обидно для России. Полезно, по мнению моему, иногда и не преувеличивать своих недостатков – будь то из основательного страха, будь только из желания наибольшего совершенства. Миссии западные, гораздо труднейшую имеющие задачу, чем мы, не всегда также отличаются выбором лиц, и, конечно, не всегда действовали с блестящим успехом. Доказательством тому их тщетная, вековая борьба с горстью беззащитных греков. В делах веры прилично давать место и Промыслу Божию, благословляющему дело, право, искренно и честно ведомое. Но на это автор возразит прежним своим утверждением, что «побуждений чисто религиозных и бескорыстных никто не предполагает относительно Русской Миссии, зная, что духовенство русское находится в безграничной зависимости от мирской власти». Но никто также, думаю, не предположит, что мирская власть менее имеет причин не желать вреда своей Церкви, чем духовная власть ей пользы.

Что вслед за тем автор говорит о смысле Миссии, то опять выходит только из его понятия о ней как долженствующей действовать во вред местному православному духовенству, и потому я прохожу его молчанием, хотя мысль его, что мы послали в Иерусалим «своего архиерея», потому что и все другие исповедания имеют там своих епископов, кажется мне правдоподобною – но вместе и понятною; ибо в отношении к чужой державе всякое нововведение должно быть основано или на прямом праве, или на праве наиболее благоприятствуемых, которое присвояется общею статьею в трактатах.

Сознаюсь, что не вдруг можно усмотреть прямую надобность и существенную пользу сего важного по виду, но незначительного в сущности шага России на Востоке. А между тем повод к нареканиям за это на нас является со всех сторон и даже со стороны самих русских, как показал автор Записки и выражали нам часто и другие. Это, конечно, достойно сожаления. Я понимаю только в таком смысле благопотребность сего шага и верю ей, если мы вместо унижения греческого богослужения имели в виду примером своего богослужения и сближением его с греческим содействовать возвышению его. До нас не раз доходило, что преосвященный Кирилл <Наумов> действует именно в таком умирительном духе.

По поводу сего автор делает, впрочем, следующее замечание: «Правительство наше, – говорит он, – увлеклось примером других исповеданий в Православной (описка: Христианской. – Н.Л) Церкви». Может быть, увлеклось, но соображать по сравнению не имело нужды, потому что учреждало Миссию не одинаковую с миссиями других вероисповеданий. «По той же причине, вероятно, – говорит автор, – и духовные интересы России в Константинополе и Болгарии отодвинуты на второй план, хотя потеря Болгарии для Православия и России (!?), конечно, важнее потери арабов». Уступаю автору в знании, какие интересы нас теперь занимают и на каком плане стоят те или другие. Мне кажется, однако же, что вековая набожность России, которую да сохранит Господь ко благу Отечества, служит достаточным объяснением того, что рвение около Св<ятого> Гроба предшествует всякому другому. Если же вопрос о Болгарии действительно поставлен на время на слишком отдаленный план, то это, конечно, дело благоразумия, требующего не доводить взаимного раздражения православных народностей Востока до крайности, даже предупредить раздражение.

Нельзя, однако же, не заметить автору, что потеря Болгарии есть опасение напрасное. Если бы политические требования (necessites politiques) позволяли нам более заботиться о ее политическом, чем иерархическом, освобождении, мы бы вернее исполняли свое высокое назначение в мире. Болгария и без нас идет к церковной свободе путем собственного гражданского развития и разных преобразований в Турции. Православие не потеряет ее; в этом можно быть уверенным. Каким образом и Россия может или не может потерять ее, это остается для меня загадкою, и если б эта мысль автора открылась болгарам как усвоенная правительством нашим, то она отдалила бы от нас болгар еще гораздо более, чем оставление оной временно на заднем плане.

Но что мне кажется явною несправедливостью, так это уверение автора, что потеря Болгарии важнее потери арабов. Ясно, что он в суждении своем имеет какие-то другие, а не религиозные интересы; потому что в противном случае он, конечно, не мог бы не признать обширного исторического и географического значения народа деятельного, обещающего обильную жатву на ниве христианства. В этом случае, хотя и не прямо, автор осуждает меру самую утешительную, самую желанную для всего православного мира. Вслед за тем, желая показать, что учреждение Русской Миссии в Иерусалиме противно уставам Православной Церкви, автор странным образом порицает то, что находит общепринятым в ней, законным и спасительным для нее, поддерживающим связь и взаимную братскую поверку всех частей Православной Церкви и благоустройства ее, т. е. сношение между собою духовенства. Учреждение нами Миссии не есть ли начало вступления нашего в это самое сношение, до сих пор, к сожалению, оставшееся пренебреженным? Но автор видит в нем противозаконное вмешательство одной части Церкви в права другой. Видит потому, что видит в нашей Миссии своего рода пропаганду, враждебную местной Церкви. Отказавшись же от такого взгляда на Миссию, он, конечно, согласится с нами, что признанная им самим законною братская поверка одной части Православной Церкви другою не может обойтись совершенно без вмешательства одной в дела другой, которое для успокоения его пусть также будет названо братским. Плодом вмешательства он считает «раздоры, распри, козни и разъединение». А я прошу позволить мне заметить ему, что плодом невмешательства будет то, что он же сказал несколькими строками выше, т. е. отсутствие связи в Церкви, братской поверки и благоустройства. Раздоры, распри и козни проходят со временем, когда вмешательство обоюдное выяснит во всех подробностях общее положение Церкви, а связь, поверка и благоустройство не придут оттого, что мы будем продолжать избегать вмешательства из страха нарушить соборные постановления и из преувеличенного почитания независимости каждой из Сестер-Церквей – говорю преувеличенного, потому что оно может дойти до того, что сколько народностей, столько будет и Церквей Православных, и одна из них всегда захочет быть первенствующею, так что излишняя придержанность приведет именно к результату, которого хотим избегнуть.

Это согласно с мнением автора, что для возвышения Православной Церкви необходимо уравновешение прав всех членов ее. Впрочем, и здесь я не могу разделить предположения его, что мы имели когда-нибудь в виду заменить преобладание греческое на Востоке преобладанием русским. По крайней мере, это прямым образом не выходит ни из равнодушия нашего к делам Вселенского Патриаршего Престола, в котором сам автор обличает наше правительство, ни из наставлений, данных нашим Духовным Миссиям, ни, думаю, из действий их, сколько они мне известны по доходящим о них слухам и рассказам от благомыслящих и набожных соотечественников, совершающих путешествие в Палестину.

IV. О русских православных поклонниках

Статья эта не дает мне повода высказать какие-нибудь замечания, ни даже соображения, особенные от тех, какие делает автор ее. Только выражения, подобные следующим: «общее расстройство Православной Церкви», «наибольшею безнравственностью между русскими поклонниками отличаются и пр.», «поклоннические странствования по святым русским местам суть настоящие школы разврата народного», – может <быть> позволено почесть через меру резкими и, конечно, преувеличенными – в отношении же к автору, как бы страстными, исполненными горечи. Равно как и иронический тон отзыва о всеобщем участии в России к палестинским поклонникам приличен более писателю–туристу, пресыщенному впечатлениями, а пожалуй, в сих местах и лишениями долговременного пути, нежели смиренному паломнику, ищущему впечатлений в назидание собственной души своей и в просвещение соотечественников.

Заключительная же мысль автора об ограничении числа русских поклонников, по-видимому, могла бы быть дополнена мыслию об их выборе. В приложении это, конечно, менее удобно, чем первое, но попытки к возможному достижению этой цели, если будут деланы согласно, в России и на месте поклонения, то, конечно, мало-помалу искоренится бесчинство и безнравственность между поклонниками.

Здесь не могу еще раз не выразить сожаления, что, несмотря на часто повторенное предстательство, мне никогда не удавалось совершить путешествие в Палестину. На месте, весьма вероятно, почерпнуто было бы мною несколько практических замечаний. Они, в особенности, понадобились бы мне при разборе заключительного отделения записки г-на Жемчужникова, тогда как теперь, придерживаясь его плана, я только мог развить несколько из его мыслей, чтобы дополнить выше выведенные мною из опыта и долговременной деятельности на Востоке заключения о способах сделать участие России благодетельным для Восточной Православной Церкви.

Способ восстановить значение и силу Православной Церкви на Востоке

В сей последней статье автор повторяет вкратце свои прежние положения, сводимые им к четырем пунктам. Относительно каждого из них я уже высказал свое мнение.

Затем предлагаемые автором к возвышению Православной Церкви на Востоке меры я вполне считаю достойными внимания и уважения, удивляясь, как он дошел до них рассуждением, исполненным горькой иронии, несправедливых обвинений и не всегда точных сведений, тогда как мы, долго трудившись на Востоке, изучив близко греческий элемент и внушаясь миролюбием, а также доверием к правительству, пришли легко почти к тем же выводам. Мы только сделаем попытку изложить их с большей подробностью, дополнив их и своими соображениями¹²¹¹. Итак, нам кажется:

1. Учреждение Духовной Миссии в Иерусалиме надобно считать не только полезным, но необходимо нужным, в настоящем положении Православной Церкви, Востока и России, как самый легкий и действительный способ непрерывного общения двух значительнейших отраслей Православия, как благовидный предлог политического вмешательства нашего в дела Турции (что нам полезно на всякий случай) и как верный залог распространения влияния нашего на Востоке, значительно уменьшившегося после недавних событий.

2. Штат Миссии, круг и образ действия ее не должны быть определяемы каким бы то ни было предварительным соображением – чьим бы то ни было. Надобно ждать, чтобы она сама себе выяснила все это вследствие приобретаемой ею, мало– помалу, опытности.

3. Надобно, чтобы Миссия зависела от Святейшего Синода, а Св. Синод – от своего значения и положения в общей целости христианского мира. Правительство, вопреки желанию автора видеть его по примеру Франции в отношении Покровителя к Покровительствуемому, должно быть к Св. Синоду в сыновних отношениях, всегда искренних, почтительных и доброжелательных, но настолько властных, чтобы высокое положение Синода заставило его понимать всегда не как преобладание, но как апостольское служение миру.

4. Нужды Миссии надобно, чтобы удовлетворялись правительством с готовностью, предупредительностью и великодушною щедростью, без проволочки и отлагательства. Правительству предлежит найти источники этих даров, которые должны быть обильны, ибо мы действуем перед лицом противников, издерживающих ежегодно на восточное дело около 4-х миллионов франков. За то правительство вправе принять все меры контроля в правильном употреблении назначаемых в Палестину сумм. Местное посольство с подчиненными ему консульствами в своих отношениях с Миссиею постарается удержать себя в отношениях правительства к Синоду. Общество Пароходства и Торговли сохранит при этом свой торговый характер, с потребной долей христианского самоотвержения и терпения, там в особенности, где его палестинские учреждения окажутся менее выгодными, чем можно было рассчитывать. Мы видим, что даже общества, основанные на стремлении к удовольствиям, нередко участвуют в благодеяниях человечеству. Здесь Общество Пароходства и Торговли, действующее с гораздо возвышеннейшею целью, имеет и поприще для набожной щедрости, стократ важнейшее и высшее.

5. Избирая раз в начальники Миссии лицо вполне доверенное, правительство может не следовать обыкновенной системе предварительных смет и расчетов, представлений и разрешений, а всего менее усмотрений, по крайней мере, в предметах незначительных, и, во всяком случае, снять с Миссии тот все парализирующий страх неуверенности, который на все дела ее будет класть печать пагубной нерешительности, нетвердости, непостоянства и непоследовательности. Для правительства должно быть все равно, будут ли представления Миссии идти через Св. Синод или ради скорости через местное посольство, так чтобы не было повода к ревнованию одной власти относительно другой. Разумеется, Миссия, обращаясь с представлениями к одной стороне, позаботится своевременно извещать о том другую.

6. Миссия должна быть в наилучших отношениях к местному православному духовенству. Имея задачею своею усиление и возвышение Православной Церкви там, где греческое духовенство стремится к той же цели, путем если и не тем самым, каким она, но тем не менее верным, она должна помогать ему всем чем может, там же, где последнее, по невежеству или упрямству, идет во вред Православию, должна отводить его от того советами, увещаниями, просьбами и даже средствами не столько общими и гласными, сколько внушаемыми благоразумием и указываемыми опытом. Вообще же к греческому духовенству Миссия должна быть братски и дружески расположена, услужлива и внимательна, всеми средствами споспешествуя возвышению его, развивая в нем чувство собственного достоинства, приличия, порядка, вкуса, увлекая его к тому своим примером, но ни в каком случае не навязывая ему ничего своего и не осмеивая в нем ничего его, так чтобы оно начало невольно подражать нам. Можно не сомневаться, что оно увлечется нами при нашей умеренности, скромности и искренности. Начало этому положит Крестный монастырь, на который мы и должны действовать преимущественно в этом отношении¹²¹². За греками, несомненно, пойдут вслед нам и арабы. Это самый естественный ход дела. Действовать же нам прямо на арабов, помимо греков, – значит, по нашему глубокому убеждению, не входить дверьми, а прелазить инуды, согласно с словом Евангелия¹²¹³.

7. Для успешного же достижения сказанного в предыдущем пункте желательно, чтобы Миссия, по крайней <мере>, в большинстве, а паче всего в своем предстоятеле, состояла из людей, предварительно уже знакомых с Востоком и, в частности, с Греческой Церковью, знающих по-гречески говорить и писать, и хотя по одному лицу имела бы сведущему в арабском, армянском, итальянском и французском языках. Это необходимость. На обширном пространстве Отечества нашего, думаю, таких лиц нетрудно отыскать¹²¹⁴. Условиями звания, возраста и образования стесняться не надобно при этом.

8. Кроме того, признавая главным недостатком греческого духовенства корыстолюбие, нельзя не пожелать, чтобы Миссия представила собою образец совершенной нестяжательности и высокого самоотвержения. Преимущественно этот долг падает опять на предстоятеля ее¹²¹⁵. Притом же, в видах достижения наиболее прочных результатов, Миссия должна вначале остерегаться действовать открыто и строго против исправляемой слабости и не подрывать материальных выгод Патриархии ни в каком случае, а только заботиться, чтобы материальное служило в пользу духовного.

9. Для той же цели возвышения Православной Церкви полезно было бы иметь при Миссии полный хор певчих, устроивши его по образцу певческого хора посольской церкви в Афинах, но в улучшенном виде. Несмотря на некоторые трудности вначале, учреждение сего хора принесло бы вскорости весьма добрые плоды. Набирая малых певчих из местного населения греческого и арабского, мы через это сблизились бы с ним, развивали бы в молодом поколении изящный вкус церковный и, мало-помалу, невольно бы заставляли и греческое, и арабское богослужение перенимать у нас то, что достойно подражания. Католической же Церкви показали бы у себя живой орган, с которым невозможно соперничество механического. Но при этом надобно держаться строго этого правила, чтобы отнюдь не навязывать, ни прямо, ни косвенно, своих напевов грекам или арабам, ни петь их священных гимнов своими напевами. Задача хора может быть испытана в Придворной капелле, конечно, первой в мире. Она должна состоять в том, чтобы уметь петь по-гречески или арабски собственными церковными напевами греков или арабов. Пусть бы малый, таким образом настроенный хор попытал совершить путешествие в Иерусалим и пропел бы на Св<ятом> Гробе Господнем Божественную литургию. Могу смело предсказать, что и единоверные глубоко поразились бы таким пением. Надобно иметь в виду одну и единственную цель сделать приятным греко-арабское пение, большей частью нестерпимое теперь для образованного слуха и, конечно, для них самих много теряющее перед звуками органа. Говоря здесь о задаче и цели хора, я разумею только второстепенное его назначение – приспособиться к местному богослужению. Главное значение, как русского хора при русском богослужении, не входит в мое соображение.

10. Бесполезно для нас заводить школы в Бейруте, Кайфе и даже самом Иерусалиме, разве в сем последнем только при Миссии образцовый класс для мальчиков, обучаемых пению. Можно наперед быть уверенным, что мы не сумеем ни учредить их, ни, еще менее, управить ими¹²¹⁶. Наше внимание должно быть устремлено на поддержку Иерусалимского духовного греко-арабского училища, сего истинного рассадника просветителей края. Мы должны содействовать ему всеми средствами (держась, разумеется, начал, изложенных в 6-м пункте). С начальством его Миссия должна войти в самые близкие сношения, обязывая его всем, чем можно, но не позволяя себе никогда заметить ему этого и не вмешиваясь прямо в организацию училища учебную и административную. Одною из полезнейших для всего Православия и для России, и следовательно, и для успехов Миссии, мерою можно считать: постоянную присылку способных учеников из наших духовных училищ, преимущественно же круглых сирот, в это училище для изучения современно<го> греческого и арабского языков и для воспитания, таким образом, наших собственных проповедников Евангелия в отдаленнейших пределах арабской населенности.

11. Весьма полезно усилить политический пост наш в Египте и открыть в Александрии, при ген<еральном> консульстве, русскую церковь, подведомую Иерусалимской Миссии по делам духовным, – на общем, впрочем, положении посольских церквей, и через нее содействовать к устройству в Александрии отдельной арабской православной церкви, а также, мало-помалу, к сближению нашему с Коптскою Церковью Египта и Абиссиниею, посредствуя между нею и Александрийскою Патриархиею.

12. Независимо от учреждения Миссии, надобно желать, чтобы все отдельные части Православной Церкви находились в живом союзе между собою; а для сего одна из самых удобных и полезных мер есть: постоянные письменные сношения всех высших правительственных мест Православной Иерархии в виде сообщений, уведомлений, запросов и просто писем поздравительных, соболезновательных и проч. При развившемся же и утвердившемся круге сношений сами дела покажут, уместно ли и полезно ли иметь каждой отдельной Церкви своего представителя при каждой другой отдельной. Если это признается за нужное, в таком случае характер Иерусалимской Миссии изменится, и начальник ее будет вместе с представителем Российского Синода при Великой Церкви, проживая, если нужно, по временам, в Константинополе¹²¹⁷.

13. Не надобно оставлять давнего нашего благочестивого обычая снабжать Православные Церкви Востока всеми нужными для их поддержания, благосостояния и благолепия предметами, как то: священными сосудами, одеждами, иконами и пр. Но всякий раз это должно быть делаемо с большою разборчивостью. Так, напр<имер>, прислать в какую-нибудь важную городскую церковь ризы нашей мишурной парчи значит уронить только себя в мнении Востока, или куда бы то ни было на Востоке прислать наши иконы новомодные значит причинить положительный вред и Востоку, и себе. Наибольшая забота наша должна быть о благолепии храмов на Востоке и снабжении их всего чаще колоколами, т. е. тем, что более всего действует на зрение и слух населения и, действуя, призывает его крепко к его богослужению.

14. Русских сестер милосердия полезно не заводить, по крайней мере, не ставить их в ведение Духовной Миссии.

15. Для действительной силы всего, что мы говорим и делаем на Востоке и для Востока, чрезвычайно выгодно, полезно и прилично иметь постоянную, образцовую русскую эскадру в Средиземном море.

Посланник при Греческом Дворе /подп.:/ А. Озеров.

АВП РИ, ф. РИППО, оп. 873/1, д. 694, л. 21–73.

С.-Петербург 1885 г.

Рукопись

От составителя. Особый интерес для историка русской церковной дипломатии представляет работа создателя и многолетнего руководителя Императорского Православного Палестинского Общества В.Н. Хитрово «Русская Духовная Миссия в Иерусалиме», сохранившаяся в библиотеке ИППО¹²¹⁸, первая часть которой была опубликована нами в 2000 г. в двухтомнике «Россия в Святой Земле»¹²¹⁹, а обе части вместе – во втором томе «Собрания сочинений и писем» Хитрово¹²²⁰.

Каждая из двух частей представляет собой большую, в четвертку, рукописную тетрадь. Первая содержит 84 ненумерованных листа (56 л., 112 стр. авторского текста и 28 л., 56 стр. документальных приложений), в картонном переплете, с шифром библиотеки Общества в левом верхнем углу: «ИППО. Н. VII. № 510». На внутренней стороне переплета обеих рукописей, также в левом верхнем углу, экслибрис ИППО с тем же шифром.

Ни автор работы, ни время ее создания не указаны. Обе части писаны одним и тем же аккуратным писарским почерком, но первая имеет все признаки белового экземпляра, вторая содержит значительную правку. Титульные листы отсутствуют. На корешке переплета первой части золотым тиснением надпись: «Архимандр(ит) Порфирий». На форзаце, посредине страницы, отчетливая карандашная помета: «Хитрово». Кроме этой неизвестно кем сделанной надписи, авторство надежно устанавливается из внутренних данных текста. Так, на одной из первых страниц автор говорит: «В статье моей «Православие в Святой Земле» я подробно изложил...» и т. д. Речь идет, несомненно, о работе В.Н. Хитрово «Православие в Святой Земле»¹²²¹. Перекликаются обе работы и по содержанию. Стиль, основательность и решительность суждений, критическое, иногда резкое отношение как к светскому, МИДовскому, так и к церковному, синодальному начальству почти безошибочно выдают твердую и талантливую руку основателя ИППО.

Для первой части работы время написания надежно определяется двумя содержащимися хронологическими указаниями. Говоря о характере первого начальника Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, архимандрита Порфирия (Успенского), «слишком прямом, решительном и своеобычном», автор добавляет: «каким он остался до конца своих дней». Следовательно, работа написана после смерти преосвященного Порфирия, скончавшегося 19 апреля 1885 г. И второе датирующее указание. На одной из страниц рукописи к имени архиепископа Фаворского Иерофея автором сделано примечание: «Скончавшегося в текущем году Патриархом Антиохийским». Очевидно, годом кончины Патриарха Антиохийского Иерофея – 1885 – и следует датировать рукопись.

Что касается второй части исследования, лишь в силу случайных, не зависящих от составителя обстоятельств, не опубликованной вместе с первой пятнадцать лет назад, – это рукопись, представляющая собой точно такую же, в четвертку, только еще более толстую тетрадь (151 ненумерованный лист – 69 л. текста и 82 л. приложений), в таком же картонном переплете, с шифром библиотеки Общества в левом верхнем углу: «ИППО. Н. VII. № 511», с тем же экслибрисом на внутренней стороне. На порванном, но сохранившемся корешке переплета золотым тиснением надпись: «Архимандрит Леонид». И аналогичная помета карандашом с фамилией «Хитрово» на форзаце.

Тетрадь содержит третью главу истории Русской Духовной Миссии и открывается заглавием: «III. Архимандрит Леонид». Как и в первой части, ни автор работы, ни время ее создания не указаны. И прямых датирующих признаков эта часть рукописи не содержит. Лишь в одном месте, как выше о характере Порфирия, о монашеском нравственном облике третьего начальника РДМ, архимандрита Леонида (Кавелина) сказано: «который затем остался неизменным в остальную его жизнь и которым мы его знаем», – что заставляет датировать текст временем ранее кончины о. Леонида (1891 г.).

В целом публикуемая работа В.Н. Хитрово представляет большой источниковедческий интерес, к тому же написана живо и увлекательно. С некоторыми выводами автора трудно согласиться – например, в его гиперкритической оценке исторического значения и вклада РДМ и лично архимандрита Порфирия в первый период существования Миссии (1847–1854). Для адекватного понимания работы необходимо учитывать и «сверхзадачу» автора – его неустанную борьбу по объединению всех русских усилий в Святой Земле под эгидой Православного Палестинского Общества. Именно этой объединительной тенденцией обусловлена некоторая, скажем так, пристрастность при разборе промахов и неудач как внешнеполитического российского ведомства, так и духовных лиц и учреждений. В 1889 г. цель В.Н. Хитрово была достигнута: Общество получило статус «Императорского», ему были переданы функции и имущественные права Палестинской Комиссии при Азиатском департаменте МИД, через него стало осуществляться финансирование, а отчасти и руководство Русской Духовной Миссией в Иерусалиме.

Ряд конкретных неточностей, указанных ниже в примечаниях, объясняется тем, что для автора, по собственному его признанию, «был закрыт архив Министерства иностранных дел». Большая часть относящихся к теме документов не была в то время опубликована, в том числе «Книга бытия моего» – дневники и воспоминания Порфирия (Успенского). Одним из главных источников второй части исследования были, видимо, материалы личной переписки с архимандритом Леонидом. Тем важнее место, занимаемое публикуемым исследованием в историографии русского присутствия в Святой Земле. Без учета позиций и суждений В.Н. Хитрово невозможно, на наш взгляд, объективно разобраться в крайне сложном и напряженном контексте развития русского дела в Палестине.

К чести В.Н. Хитрово следует подчеркнуть, что по ознакомлении с неизданным наследием епископа Порфирия (по «Описанию», изданному Сырку¹²²²) он существенно изменил свое отношение к основателю РДМ, более того, выступил инициатором публикации вышеупомянутой «Книги бытия моего» за счет Палестинского Общества, что и было осуществлено в 1892–1904 гг.¹²²³

В качестве приложений к первой части автор поместил в своем исследовании шесть документов, освещающих деятельность Порфирия (Успенского) и предысторию создания Русской Духовной Миссии: всеподданнейший доклад К.В. Нессельроде от 13 июня 1842 г., отношение К.В. Нессельроде к обер-прокурору Св. Синода Н.А. Протасову от 31 марта 1843 г., инструкция МИД архимандриту Порфирию от 2 ноября 1843 г.; записка Порфирия посланнику в Константинополе В.П. Титову с проектом Русской Духовной Миссии в Иерусалиме от 6 января 1845 г., донесение Порфирия директору канцелярии Св. Синода К.С. Сербиновичу от 6 июня 1847 г., проект инструкции Порфирию, назначенному начальником РДМ в Иерусалиме, от 28 августа 1847 г. Все указанные документы напечатаны в данном издании – на соответствующем месте в хронологическом порядке, в большинстве случаев по архивным оригиналам (см. выше, раздел 1: «Предыстория и первый период деятельности Русской Духовной Миссии»)¹²²⁴. Три из них были ранее опубликованы П.В. Безобразовым в «Материалах для биографии епископа Порфирия Успенского. Т. 1. Официальные документы» (СПБ, 1910).

В приложениях к третьей главе, как и в первой, Василием Николаевичем были помещены копии 14 документов, относящихся к деятельности архимандрита Леонида (Кавелина) в Иерусалиме (см. ниже список в конце его авторского текста). Мы включили наиболее важные из них в соответствии с хронологией в основной корпус документов (шесть в раздел о Леониде и четыре в следующий – об архимандрите Антонине)¹²²⁵. Несколько из них были вскоре после написания работы Хитрово опубликованы в сборнике документов «Собрание мнений и отзывов митрополита Филарета по делам Православной Церкви на Востоке» (М., 1886)¹²²⁶.

К сожалению, и к этой части исследования (к 3-ей главе) полностью относятся замечания, сделанные выше по поводу первой главы. Большое количество ошибок и неточностей свидетельствует о недостаточной документальной базе, с которой мог работать автор. Более того, наличие большой правки в этой главе позволяет думать, что перед нами неокончательный текст, что автор намеревался еще работать над ним.

Насколько можно судить по содержащимся в рукописи указаниям, В.Н. Хитрово предполагал со временем написать и вторую главу исследования, посвященную епископу Кириллу (Наумову), и четвертую – об Антонине (Капустине), т. е. создать своеобразную тетралогию, доведя повествование о деятельности РДМ до времени возникновения Палестинского Общества. Почему он потом отказался от своего замысла и более к рукописи не возвращался, можно только гадать. Тем не менее, считаем публикацию данного источника чрезвычайно важной, поскольку имеем дело с первым в исторической литературе опытом цельного, с единой точки зрения освещения истории Русской Духовной Миссии в Иерусалиме. Следующий шаг будет сделан лишь три четверти века спустя, в 1959 г., архимандритом Никодимом (Ротовым).

Н. Лисовой