Отдел III. Русское благочестие есть высшее и совершеннейшее в целом мире

После Флорентийской унии и падения Константинополя у русских сложилось представление, что правая, ни в чем не измененная вера сохранилась только у них одних, так что на Руси, сравнительно со всеми другими странами, «большее есть Православие и высшее христианство», только одна русская держава цветет «совершенным благочестием как свет солнечный». Если ранее центром и представителем всего православия был Константинополь, то теперь его место в православном мире заняла Москва – Третий Рим, так как у самих греков «вера православная испроказися Махметовою прелестью от безбожных турок», вследствие чего она стала у них во многом ниже и несовершеннее во всем совершенной веры русской. Ввиду этого русские обязаны не только твердо и неизменно хранить у себя преданное им благочестие, не допускать в нем никаких перемен и нововведений, но и свое русское считать нормою при определении того, что православно и что нет, что истинно благочестиво и что нет. Теперь все идущее на Русь от греков следует подвергать строгой проверке русским и все оказавшееся с ним несогласным отметать как несогласное с истинным Православием, как позднейшие допущенные греками новшества.

(Убеждение, что греки после Флорентийской унии и падения Константинополя потеряли истинное благочестие, широко распространилось среди русских уже в начале XVI века, а на Стоглавом Соборе оно получило соборную санкцию. В первой половине XVII века этот взгляд на греков был общим убеждением русских, не исключая самого правительства. Прения с греками о вере Арсения Суханова служат самым полным и систематическим выражением русских воззрений на относительное достоинство греческого и русского благочестия. Воззрения русских на греков и греческое благочестие находили себе подтверждение и оправдание в сумме тех сведений о положении Греческой Церкви, какие русские имели тогда в своем распоряжении.)

Представления русских о своем религиозном превосходстве над всеми другими народами, о греках как об утерявших правую веру и истинное благочестие так сильно распространились в русском обществе уже в первой половине XVI века, что Максиму Греку пришлось писать два особых сочинения в опровержение этих представлений⁴³⁵. Но попытка Максима Грека не имела успеха, и он сам был осужден как еретик, боговдохновенные книги растлевающий, а не правящий, как человек, который своими книжными исправлениями прилагал «велик» досаду» воссиявшим в русской земле преподобнейшим чудотворцам. Стоглавый Собор, имевший в виду «исправити истинная и непорочная наша христианская вера», все те церковные порядки и обычаи, которые в последнее время «поисшаталися», производит церковные исправления исключительно русскими силами и средствами, вовсе не думая обращаться к грекам за советом, руководством, за какими-либо указаниями, за утверждением состоявшихся на Соборе постановлений. Иерархи, присутствовавшие на Стоглавом Соборе, конечно, хорошо знали, что сделанные ими соборные постановления о двоеперстии, сугубой аллилуйи и т.п., окончательно узаконили в Русской Церкви некоторые обряды, несогласные с обрядами современной Греческой Церкви, но они не только не стеснялись этим обстоятельством, а и оградили установленный ими несогласный с греческим обряд страшною соборною клятвою с целью предупредить возможность его изменения и в последующее время.

Очевидно, что иерархами, присутствовавшими на Стоглавом Соборе, руководило в этом случае убеждение, что православный обряд во всей его первоначальной чистоте и неповрежденности сохранился только у русских, тогда как у греков в нем допущены были позднейшие новшества и искажения. После Стоглавого Собора взгляд русских XVI века на греческое благочестие довольно ярко выразился в деле учреждения у нас патриаршества, когда русские не решились «учинити у себя греческаго закона патриарха» из опасения, как бы вместе с патриархом-греком не перешли на Русь и не укоренились здесь разные греческие новшества, способные замутить и русское благочестие, как оно уже замутилось у самих греков.

Из XVII столетия мы имеем вполне ясные и определенные данные относительно того, как русские смотрели тогда на сравнительное достоинство греческого и русского благочестия. В Москву с XVII века часто приезжали для торговли греческие купцы, которые по необходимости должны были проживать в Москве довольно долго. На этих купцов-греков некоторые русские смотрели как на неправославных, называли их неверными и не пускали их в русские храмы, так что греки принуждены были просить себе у правительства особой церкви, которая бы служила исключительно для греков. В 1653 году иверский архимандрит Клим, приезжавший в Москву за милостынею, с согласия всех бывших тогда в Москве греческих властей и торговых гречан, просил у государя и патриарха Никона дать для приезжих греков особый монастырь в Москве, где бы служба совершалась на греческом языке, потому что, объясняет в своей челобитной архимандрит Клим, греки русской службы не понимают, «а иные русские попы мирских торговых греков в церковь Божию божественнаго пения слушать не пущали, называли их неверными»⁴³⁶. То же самое подтверждает и Павел Алеппский, который свидетельствует, что в Москве греческим купцам воспрещалось входить в русские церкви. Но этого мало: по свидетельству того же Павла Алеппского, у нас прежде его приезда в Москву не дозволяли служить приезжавшим к нам с Востока греческим епископам и патриархам, потому что считали их оскверненными через сближение с турками⁴³⁷. Как само наше правительство смотрело на греческое благочестие, это видно из царской грамоты в Новгород 1617 года. В ней царь торжественно заявляет, что враг рода человеческого – диавол – всегда делает покушение на христианскую православную веру «ово многоразличными ересьми, овож ратьми и бедами, возставляя богоборные языки, якоже на греческие люди мусульманские народы, на Рим и на прочих душе-губительные волки, еже есть еретические люди, злыми некими дьявольскими умышленьми веру их, преданную святыми апостолы, во многих летех прежде держимую отцы их, развратиша; на нас же, на славянские народы, всегубительный дьявол тако же непрестая восстает и борется, но (в противоположность грекам и римлянам) развращением в вере благоверные люди не возмог развратити и в душевную пагубу свести»⁴³⁸. Как правительство относилось к благочестию самих Вселенских патриархов, это очень ясно видно из его наказов нашим константинопольским послам, которым предписывается, прежде чем входить в сношения с новым патриархом, подлинно про него проведать: благочестив ли он и крепок ли в вере православной, не иноверен ли он?

Очевидно отсюда, что наше правительство допускало полную возможность таких случаев, когда Константинопольскими патриархами делались люди неблагочестивые, некрепкие в вере православной и даже прямо иноверные. Понятно отсюда, какая осторожность вообще внушалась русским самим правительством на случай каких-либо сношений со Вселенскими патриархами, особенно по делам церковным – нельзя же было безусловно верить голосу той Церкви, которою управляет и руководит человек неблагочестивый, нетвердый в Православии и даже иноверный. Как в XVII веке русское правительство относилось к оставшимся в России на вечное житье восточным иерархам, инокам и бельцам, мы уже видели выше. Всех иерархов оно обучало русским обычаям и только после этого обучения допускало их до отправления архиерейских обязанностей. Что же касается до выходцев, простых иноков и мирян, то их предварительно посылали в разные русские монастыри под начало «для исправления их христианския веры» и только после этого исправления веры считали возможным окончательно поселить их в России. В обоих случаях нашим правительством руководила одна и та же мысль, что современные греки уже нечто утеряли из своего Православия и привнесли в свою христианскую жизнь нечто чуждое, вследствие чего принятию их в совершеннейшую христианскую среду, какова русская, должно предшествовать исправление их несовершенной веры, научение их русскому совершеннейшему благочестию, в противном случае являлась опасность заразить и русских греческими новшествами. Не только к грекам и их благочестию русские относились очень подозрительно, но и к самим греческим церковным книгам, которым они решительно не доверяли. У русских сложилось сказание, что будто бы все греческие книги при завоевании Константинополя были отобраны у греков латинянами и сожжены ими. После этого греческие книги были напечатаны все вновь в латинских странах, продолжают там печататься и доселе, причем латиняне переправляют их на свой лад и в этом переделанном виде продают их потом грекам. Это сказание находило полную веру у всех русских, почему они и не считали для себя возможным пользоваться греческими печатными книгами, а тем более исправлять по ним русские книги – это бы значило, по их мнению, не исправлять русские церковные книги, а вводить в них те ереси, которые латиняне внесли в греческие напечатанные у них книги. Если же русские и принимали печатные греческие книги, то только те, с которых существовали старые славянские переводы, но признавали их опять-таки настолько, насколько они согласны были с этими переводами, все несогласное в них со старыми переводами отрицалось как латинская переделка. Вполне точно и определенно этот взгляд русских на печатные греческие книги был выражен игуменом Ильею и Онисимовым во время их собеседования с Лаврентием Зизанием. На замечание Зизания: «Да у вас греческих правил нет», Илья и Онисимов говорили: «Всех греческих старых переводов добрых правила у вас есть, а новых переводов греческого языка и всяких книг не приемлем, потому что греки ныне живут в теснотах великих между неверными, и по своих волях печатати им книг своих не уметь, и для того вводят иныя веры в переводы греческого языка, что хотят. И нам таких новых переводов греческих не надобно, хотя что и есть в них от нового обычая напечатано, и мы тот новый ввод не приемлем». На замечание Зизания: «Да откуда у вас взялися греческие правила», собеседники ответили ему: «Киприян, митрополит Киевский и всея России, егда прииде из Константина града на русскую митрополию, и тогда с собою привез правильныя книги христианскаго закона греческаго языка и перевел их на славянский язык, Божиею милостью пребывают и доныне без всяких смутков и прикладов новых вводов, да и многие книги греческаго языка есть у нас старых переводов, а ныне к нам которые книги выходят печатные греческаго языка и будет сойдутся с старыми переводы, и мы их приемлем и любим, а будет в них приложено ново, и мы тех не приемлем, хотя они и греческим языком тиснуты, потому что греки живут ныне в великих теснотах в неверных странах и печатати им по своему обычаю невозможно»⁴³⁹.

Самым полным и систематическим выражением русских воззрений XVII века на греков, на отношение Русской Церкви к Греческой, на достоинство русского благочестия сравнительно с греческим служат знаменитые прения Арсения Суханова с греками о вере. Во время этих прений о вере Арсений доказывал грекам, что единственно правое перстосложение и есть московское двуперстное, тогда как троеперстное греческое перстосложение есть позднейшее измышление греков, несогласное с древним преданием. На возражение, что греки лучше русских знают древнее Предание, так как они приняли христианство от самих апостолов, а русские были крещены в позднейшее время и от греков, Арсений отвечал указанием на то, что Русь была первоначально просвещена христианством апостолом Андреем, так что Русская Церковь по своему происхождению совершенно равна греческой и греки в этом отношении не имеют никаких преимуществ над русскими. Если греки в доказательство справедливости своего перстосложения будут ссылаться на апостолов, от которых они его получили, то и русские с равным правом могут указывать на то же обстоятельство, в доказательство справедливости своего перстосложения. Вообще, по мнению Суханова, греки не имеют перед русскими в деле веры никакого преимущества, которое бы оправдало их притязание обличать русские церковные обряды как неправые и требовать их исправления по образцу современных греческих. Пусть даже будет справедливо, что русские приняли веру от греков, но приняли ее от тех греков, «которые непорочно сохраняли правила святых апостолов и седми Вселенских Соборов, а не от нынешних, которые не соблюдают правил святых апостолов, в крещении обливаются и покропляются, а не погружаются в купели и книг своих и науки у себя не имеют, но от немец приимают», т.е. Арсений ставит русских наравне с древними благочестивыми греками, а над современными дает решительное преимущество русским, так как если бы современные греки «по святых отец преданию и по апостольскому благовестию ходили», то они крестились бы тогда одинаково с русским двуперстным сложением, а если они теперь крестятся иначе, чем русские, то это потому, что они отклонились в этом случае от истины, как они уклонились от нее и в других случаях. Когда патриарх предложил Арсению поговорить с учеными греческими дидаскалами, откуда произошла у русских и греков разница в летосчислении, то Арсений отклонил это предложение вести беседу с дидаскалами и высказал при этом очень невысокое представление об ученых греках. «У них, – говорил он, – такова наука: тщатся они не истину сыскать, но только бы перетягать и многословесием своим истину замять, на то они тщатся, и наука у них такова езуитская», так как, по мнению Арсения, греки «книг своих и науки у себя не имеют», а берут все у иноверных, у немцев. На заявление патриарха, что летосчисление неверно у русских, так как все четыре восточные патриарха держат его согласно и невозможно, чтобы все они ошибались, Арсений ответил: «Владыка святый, мнится ми, что у вас погрешено, понеже по взятии Царяграда от турка латинницы книги греческия все выкупили и, у себя переправя, печатали по-гречески и вам раздавали». Возможность погрешить со стороны патриархов Арсений объяснял и доказывал тем, что и Иуда был апостол, что апостол Петр трижды отрекся от Христа, что в Александрии и Риме появлялись многие ереси и что доселе в Царьграде греки своих патриархов низводят, душат и топят, что и сейчас греки имеют четыре Константинопольских патриарха. На замечание патриарха, что ведь вера «от Сиона изыде и что есть доброго, то от нас изыде, и мы корень и источник всего в вере, и Вселенские Соборы у нас же были», Арсений отвечал: «Владыка святый, истину глаголешь, что закон изыде от Сиона и Соборы у вас же были, тое и мы веру держим и проповедуем, которая от Сиона изыде и Вселенскими Соборы подкреплена, а вы, греки, тое веры не держите, которая от Сиона изыде, но токмо словом говорите». На упрек греков, зачем русские перекрещивают уже крещеных христиан, что все восточные патриархи будут об этом писать в Москву царю и патриарху, которые, конечно, послушают голоса четырех патриархов – иначе кого же вам слушать? – Арсений изложил взгляд русских на значение для Русской Церкви голоса четырех современных патриархов по делам церковным. «Есть, – говорил Арсений грекам, – по святых отец правилом станут писать (греческие патриархи на Русь), послушают (их на Москве), а не по преданию, ино не послушают, могут на Москве и четырех патриархов откинуть, якоже и папу, есть ли они неправославны будут... То ведь вам, грекам, не мочно ничего делать без четырех патриархов своих, потому что в Цареграде был царь благочестивый един под солнцем, и он учинил четырех патриархов, да папу в первых, и те патриархи были в одном царствии под единым царем, и на соборы сбирались патриархи по его царскому изволению. А ныне вместо того царя на Москве государь-царь благочестивой, во всей подсолнечной един царь благочестивой, и царство христианское у нас Бог прославил и государь-царь устроил у себя вместо папы – патриарха на царствующем граде Москве, а вместо ваших четырех патриархов – четырех митрополитов, и ему мощно без четырех патриархов ваших править закон Божий». В заключение прений Арсений заявил грекам, «что у вас не было добраго, то все к Москве перешло – все ваше начало к нам перешло». Когда греки попросили Арсения точно определить, что именно перешло от них к русским, то Арсений заявил: «Был у вас царь благочестивый, а ныне нет, и в то место воздвиг Господь Бог на Москве царя благочестиваго...» На Втором Вселенском Соборе постановлено иметь Константинопольскому патриарху честь, равную с римским, «но ныне у вас как и чем величатися патриарху, якоже и римскому бискупу?». Константинопольские патриархи теперь не могут проявлять даже самых обыкновенных патриарших действий: устроять по городу крестные ходы, на главе крест носить, на церквах иметь кресты, звонить в колокола, ездить на осляти, так что честию он не может теперь сравняться не только с римским епископом, «но невозможно ему и против епископа московскаго величатися». Поэтому, говорил Арсений, «у нас на Москве патриарх вместо Кон-стантинопольскаго, не токмо якож второй по римском величаться, но якож и первый епископ римский, сиречь, якоже древний папа благочестивый, церковною утварью украшенный, занеже, и клобук белый первого папы Селивестра римскаго на себе носит... У вас, – говорил далее Арсений, – было монастырей много и иноков без числа, а ныне токмо след знать, и церкви ваша многие бусурманы завладели и починили на мечети, и христианы многие побусурманились. И мощей святых у вас было много, и вы их разносили по землям и ныне у вас нету, а у нас стало много, да и нашея земли многих Бог прославил угодников своих, мощи их нетленны лежат и чудеса творят, и риза Спасителя нашего Бога Христа у нас же»⁴⁴⁰.

Таким образом, по мнению Арсения Суханова, Москва во всех отношениях заменила собою Византию и заняла ее место в православном мире, так как все доброе от греков перешло теперь на Русь. Московский царь занял место прежних греческих благочестивых царей, Московский патриарх занял место Константинопольского патриарха; мощи и вся другая святыня с Востока перешли теперь на Русь, где святыни стало уже больше, чем у греков, не говоря о местных, собственно русских угодниках Божиих. К русским же перешло от греков и истинное благочестие, так как греки не держат более той веры, которая от Сиона изыде, и древние православные обычаи переменили на новые: ввели у себя троеперстие, обливание при крещении и т.п. Теперь нормою для определения того, что православно и что нет, должно служить уже русское, а не греческое; даже голос всех четырех восточных патриархов не имеет для русских никакого значения, если он утверждает противное имеющемуся у русских, расходится с ним. В последнем случае русские не должны слушать и самих восточных патриархов, а решать церковные вопросы своими силами, ибо единому теперь православному царю «мощно и без четырех патриархов ваших править закон Божий».

Воззрения Арсения Суханова на греков и греческое благочестие, выраженные им в его прениях с греками о вере, не были только его личными воззрениями, его личным измышлением, но образовались, как это уже мы видели, задолго до него, именно после Флорентийской унии и падения Константинополя, так что в своих прениях Суханов заявлял только то, что думали о греках, в чем убеждены были почти все русские, не исключая и самого правительства. Мы видели, что эти воззрения заявлялись не раз в течение XVI и первой половины XVII века, но заявлялись по каким-либо частным случаям и потому отрывочно, без надлежащей системы и полноты. На долю Суханова выпало привести эти воззрения в систему и порядок, высказать их по всей полноте перед лицом Иерусалимского патриарха, разных греческих иерархов и ученых, высказать их во время горячего спора и потому особенно жестоко и резко. Но несомненно, что значительное большинство тогдашних русских безо всякого колебания подписалось бы под прениями с греками Суханова и все им высказанное о греках признало бы за свои действительные мнения о них. Чтобы понять, каким образом так прочно и долго могли держаться среди русских на греков и греческое благочестие подобные воззрения и особенно ввиду того, что русские находились все это время в постоянных живых сношениях с греками, нужно обратить внимание на особенности в понимании русскими обряда и благочестия, а также на те сведения о православном Востоке, которые имелись тогда у русских.

Во введении к настоящему исследованию мы старались уяснить, что русские по особым обстоятельствам их умственной и исторической жизни на обряд смотрели так же, как и на самое вероучение, считали обряд так же спасительным, неизменяемым и единым, как и самое вероучение. Не тот обряд, по мнению русских, указывал и на иное учение, перемена в обряде вела за собою и перемену в самом учении, поэтому не от учения к обряду делали они заключение, а от обряда к учению. Если русский видел держащегося иного, чем он, обряда, то он, не изучая, не входя в оценку верований этого другого, прямо заключал, что он иноверен, именно потому, что он держится другого обряда, ибо правый обряд, как и правое вероучение, должен быть у всех один, причем правым обрядом русский считал именно только свой. Своеобразно смотрели русские и на самое христианское благочестие. Истинное благочестие, по их мнению, всегда должно выражаться в известных условных формах и именно так, как они сложились на Руси. Этих условных форм благочестия обязан держаться всякий истинно-православный человек – благочестие, проявляемое иным способом, отливающееся в иные внешние формы, не казалось русскому настоящим благочестием. Ввиду этих особенностей русских воззрений на обряд и благочестие понятным становится, почему русские, несмотря на свои постоянные живые сношения с греками, считали их, однако, утерявшими и правую веру, и истинное благочестие. Русские видели, что греки иначе крестятся, иначе поют и читают в церкви, имеют некоторые свои особые церковные чины и обряды, несогласные с русскими, и отсюда заключали, что греки и веруют иначе, чем русские, так как иной обряд у греков, отличный от русского, появился необходимо потому, что у греков появилось иное учение. Точно так же и греческое благочестие, по наблюдению русских, оказывалось вовсе не таким, каким было русское. Греки были относительно равнодушны к внешней обрядности и внешним формам проявления благочестия, они на первый план ставили верование, а не обряды, верность духу и учению Православия, а не внешним только, иногда совершенно случайным формам его проявления, и вообще христианское благочестие понимали более внутренно и духовно, не затемняя его излишними условными формальностями. Ввиду этого русские, не замечая у греков тех же форм проявления благочестия, какие они привыкли считать обязательными и необходимыми для всякого истинно-православного христианина, приходили к заключению, что у греков уже нет более истинного благочестия, что оно, вследствие разных неблагоприятных обстоятельств, окончательно у них иссякло и сохранилось теперь только на Руси.

Если по особому складу своих воззрений на обряд и благочестие русский уже предрасположен был относиться к грекам как к утерявшим правую веру и истинное благочестие, то по характеру тех сведений, которые он имел у себя относительно положения Православия на Востоке, он приходил необходимо к твердому и решительному убеждению, что правая вера в ее неизменном виде и настоящее истинное благочестие действительно находятся теперь на одной Руси, так как на Востоке Православие совсем погибает вследствие господства там безбожных агарян. В этом настоятельно убеждали русских сами восточные патриархи, митрополиты, архиепископы, епископы, настоятели и братия разных монастырей. Обращаясь на Русь за милостынею, они изображали в своих просительных грамотах государю свое положение под турецким игом в самых мрачных красках. «Православие повсюду на Востоке ратуемо иноплеменными врагами, – пишет Константинопольский патриарх Дионисий Грозному царю, – и столь велики напасти и убытки, что без помощи христианской невозможно существовать». Тому же государю Александрийский патриарх Иоаким пишет, «что зловерные арапляне, немилостивые к нам до конца, тщатся истребить Святую Церковь Божию», что он пребывает всегда со своею паствою «на всякий день в великих печалях, нуждах и бедах, срамотах и поношениях, убиваемые и гонимые ради сохранения веры православной». Другой Александрийский патриарх, Мелетий Пигас, пишет царю Феодору: «Если бы не помощь твоей царственности, то верь, православнейший царь, Православие нашлось бы в крайней опасности, так же как и эта патриархия». В другой грамоте он пишет Феодору: «Горячо заботься о ней (Восточной Церкви), чтобы она, порабощенная и рассеянная среди ассириан, вавилонян и египтян, не исчезла до конца, подавляемая чрезмерными угнетениями и нуждами». Иерусалимский патриарх Софроний, изображая в грамоте к Годунову те бедствия, которые им приходится испытывать, замечает: «Все терпим для имени Христа, как прежние мученики, но те только день или два или три страдали, а мы на всяк день мучимся для святых мест». Константинопольский патриарх Кирилл Лукарис в 1634 году писал государю: «Только благий Бог и молитва Пречистыя Богородицы и всех святых и сокровище великаго вашего царствия нас бережет и помогает и крепит великую Церковь Восточную для пребывания православныя веры христианства». Патриарх Парфений в 1644 году писал: «Все места христианские пребывают в великой печали и утеснении и погибают душевно и телесно; мысль визиря есть извести весь род христианский». Антиохийский патриарх Макарий в 1653 году писал государю: «Мы, богомольцы великаго вашего царствия, пребываем в великой смуте и в обиде неизчетной, будучи в работе у христианских недругов агарян, которые, как дикие и лютые звери, хотят нас поглотить». Александрийский патриарх Паисий, присутствовавший на большом Московском Соборе в 1671 году, писал царю Алексею Михайловичу о своих личных великих страданиях: «О, горе, кто не будет плакать о нас! О, горе, кто слыша, да не будет дивитися о такой неправедной на нас клевете, еже сотвори лукавый человек! Елико страдал, державный царю, аз отец твой и стражду, кто иной терпел? И старые святые не терпеша. Писати по единому несть ми времени и смею глаголати, яко вторый Павел и вторый Иов, ей, ей клянуся царствию твоему, яко не лгу». То же самое писали на Русь и другие восточные патриархи, а также митрополиты, архиепископы и епископы разных кафедр, настоятели и братия разных восточных монастырей. Афониты, например, в своей просительной грамоте 1670 года писали государю от лица всех афонских обителей: «Веруй, во истину многолетствуяй царю, яко аще не простреши многоподатливую царскую десницу в помощь Святой Горе, запустением запустеет, ина-ко несть!» В таком мрачном и прямо отчаянном положении изображали состояние Православия на Востоке сами его представители, об этом они твердили русскому правительству в течение столетий, и потому вполне было естественно, что у русских сложилось и твердо держалось убеждение, что на Востоке Православие погибает почти окончательно, а если оно и держится там, то единственно только благодаря русской помощи, без которой оно не может более существовать.

Опасность, грозившая восточному Православию со стороны турок, была чисто внешняя, не касавшаяся самой его сущности учения, так что от господства турок Православие теряло только количественно, а не качественно. Но другие неблагоприятные условия, по уверению самих восточных иерархов, грозили Православию на Востоке уже не внешне только, но прямо искажением чистоты самого его учения, привнесением в него чуждых верований. Александрийский патриарх Мелетий Пигас в своем послании к православным русским и грекам, жившим в Польше между прочим пишет, что у греков со времени завоевания их турками «начали иссякать ручьи божественной мудрости, заглохло наше просвещение, настал для вселенной (духовный) голод и жажда. И даже Запад, т.е. греки, живущие на Западе, терпят необычайное несчастие. Ибо, те, которые пленены, пришли в такое злосчастье, что едва могут сохранить веру Христову целою и неис-казимою, и то с большими опасностями и страданиями; те же, которые, по человеколюбию Божию, были свободными от этого плена и его бедствий, мало-помалу попали в другие затруднения вследствие того многобедственного разделения Церквей, которое приготовлено крайним славолюбием желающих властвовать вместо Христа; таким образом и эти последние страдают, быв подвержены другим бедствиям»⁴⁴¹. Русские имели полную возможность убедиться в справедливости грустного заявления Мелетия о плачевном состоянии Православия на Востоке. После завоевания Константинополя турками просвещение у греков действительно почти окончательно упало, школ, где бы давалось научное образование, или вовсе не было, или они были крайне редки, и притом, сравнительно с западными школами, очень неудовлетворительны по своей постановке. Поэтому все греки, желавшие получить высшее научное образование по необходимости должны были учиться в иноверных западных школах, или в протестантских, или, в большинстве случаев, в латинских. В Риме в конце XVII века папою Григорием XIII была уже основана специальная греческая коллегия, где в духе латинства под руководством отцов-иезуитов воспитывались молодые греки, которые потом должны были сделаться поборниками и проповедниками латинства среди православных. Из этой римской греческой коллегии вышли, между прочим, и известные нам деятели Арсений Грек и Паисий Лигарид. Даже те ученые греки, которые остались верны Православию, обучаясь в латинских школах, принуждены были временно отказываться от Православия и принимать латинство. Да и вообще иноверная школа, иногда даже невольно, должна была оказьшать свое заражающее влияние на учащихся в ней православных греков, незаметно прививая к ним или латинские, или протестантские воззрения, а между тем воспитанники иноверных школ, как получившие высшее научное образование, стремились занять места учителей, проповедников и архиерейские кафедры. Но этого мало. Не только ученые греки заражались иногда в иноверных школах чуждыми Православию воззрениями, но и самые греческие книги подвергались серьезной опасности быть попорченными, особенно со стороны латинян, которые, кроме школы, не прочь были и таким путем пропагандировать латинство между греками. Греки не имели у себя дома своей типографии и принуждены были печатать свои книги за границей, преимущественно в Венеции. Попытка Константинопольского патриарха Кирилла Лукариса завести свою греческую типографию в Константинополе из-за интриг иезуитов потерпела полную неудачу, и греки принуждены были по-прежнему печатать свои книги в латинских землях, что открывало возможность латинянам злоупотреблять греческими печатными книгами. При упомянутой выше коллегии в Риме печатались и греческие книги, пройдя предварительно через руки и цензуру отцов-иезуитов. Сами венецианские греки не прочь были внести в печатаемые ими греческие книги некоторые латинские нововведения. Так, в лице своего митрополита Гавриила Севера они обращаются к Константинопольскому патриарху Иеремии II с просьбою разрешить им ввести у себя ради житейских удобств григорианский календарь, на что патриарх отвечает: «Пишете, что Западная Церковь хочет нечто переделать в книгах Восточной, другое же прояснить; но наша Церковь не привыкла вводить новости под каким бы то ни было видом, как постоянно это делает Западная... Мы не дерзаем отнять даже одной запятой в древних книгах». Когда протестанты в видах пропаганды издали Новый Завет на народном новогреческом языке, то православные греки не приняли этих изданий на том, между прочим, основании, что они выходили из неправославных стран. Вообще сами православные греки очень подозрительно относились особенно к латинским изданиям отеческих творений ввиду того сложившегося у них представления, что латиняне при издании отеческих творений дозволяют себе их намеренные искажения и даже прямо тенденциозные подлоги⁴⁴².

Русские хорошо знали, что греки черпают свою ученость, которою они так гордятся и превозносятся перед русскими, в иностранных иноверных школах, что греческие книги печатаются в иноверных землях и что иноверцы вносят в их книги свои ереси. Все это русские знали из заявлений самих греков. В этом отношении особенно замечательна челобитная палеопатрасского митрополита Феофана, поданная им государю в 1645 году, после того как он исполнил поручение Константинопольского патриарха и Собора, которыми он был послан в Москву. В своей челобитной царю Феофан пишет: «Буди ведомо, державный царю, что велие есть ныне бессилие во всем роде православных христиан и борения от еретиков, потому что имеют папежи и лютори греческую печать и печатают повседневно богословные книги святых отец и в тех книгах вмещают лютое зелие – поганую свою ересь. И клеплют святых и богоносных отец, что будто пишут по их обычаю, и тое есть нестаточно, потому что ныне есть древние книги и библеи харатейные рукописьмены и богословные святых отец в монастырех во Святой Горе Афонской и в иных древних монастырях и по тем библиям и книгам объявляетца их лукавство. Посем ныне они которые книги печатали и составили, по своему обычаю и вымыслу, теми же книгами они борются во странах, а где древних библей нет, и опаясаютца оружием нашим и являются они мужественны и стреляют на нас нашими стрелами. И то чинитца, державный царю, для того, что турки не поволят нам печатать книги в Царе-граде, понеже и немцы, которые пребывают в Царе-граде, мешают от зависти своей и осиливают они своею мздою... Сердцевидец есть Господь свидетель, что велие веселие и радость восприяла душа моя, что Бог сподобил меня и видел такова православного царя и благочестие велие, и вспомянул смуты, что имеют христиане от еретиков и смущаются многие в умах, прочитаючи тех составленных книг и надеютца, что такое есть составление святых отец и падают в прелесть их и погибают. Аз прослезился и помыслил, абие понуждая от глубины сердца своего известите обо всем к великому вашему царствию, а преблагий Бог избрал тя царем на земли и есть ваше царское имя славно во всей земли. И будет известит в сердце великому и державному царствию вашему к надобю благочестивым и православным Христианом: да повелиши быть греческой печати и приехать греческому учителю учить русских людей философства и богословия греческого языку и по русскому, тогда будут переводить многие книги греческие на русский язык, которые не переведены, и будет великое надобе на обе стороны и великая доброта, да и гречане освободятца от лукавства еретиков, да испол-нятца во всем мире православные христианские книги и не будет нужны теми составленными римскими и люторскими книгами; здеся ис-полнятца древние книги, будут их печатать и переводить на русский язык прямо, подлинно и благочестиво, и тогда будет великая радость во всем мире и во всем народе христианском и прославитца великое имя царствия вашего по всей вселенной, но и паки Птоломея-царя... Сие извещаю, державный царю, великому вашему царствию Божиим наставлением, да не явлюся докуч-ник к великому вашему царствию, потому что сие дело не одному мне надобно, но и всем православным Христианом»⁴⁴³. Понятно, какое глубокое впечатление должно было произвести на всех русских это заявление палеопатрасского митрополита Феофана. Оно вполне подтверждало уже давно сложившееся у русских убеждение, что греческие книги, печатаемые в иноверных землях, намеренно искажаются там еретиками, которые вносят в них свои ереси. Отсюда русские само собою сделали прямое заключение, что доверять новопечатным греческим книгам, особенно в тех случаях, где они расходятся с русскими книгами, никак не следует, ибо сами греки, и именно посол от Константинопольского патриарха и Собора, палеопатрасский митрополит, торжественно заявляет царю, что для избежания козней еретиков греческие книги необходимо печатать в Москве, так как только здесь будут их печатать и переводить на русский язык прямо, подлинно и благочестиво. Не верить этому заявлению Феофана русские не могли уже потому, что оно вполне подтверждало их собственное, ранее сложившееся мнение о греческих новопечатных книгах, да к тому же и другие данные подтверждали заявление Феофана. Во время прений с греками о вере Суханов укорял их, зачем они сожгли на Афоне русские богослужебные книги, им бы следовало лучше жечь свои греческие книги, которые печатаются у латинян, так как в этих книгах действительно находятся латинские ереси. Для доказательства Суханов принес и показал патриарху Паисию одну греческую книгу, взятую им у греческого учителя, в которой Символ веры действительно был напечатан с прибавлением filioque. Ввиду этой очевидной улики патриарх Паисий объяснил Суханову, что они, православные греки, пользуются греческими книгами венецианских изданий с большою осторожностью, так как хорошо знают, что латиняне намеренно вносят в греческие книги свои еретические мнения, которые они, православные греки, и вымарывают из этих книг, но самих книг не сжигают. Павел Алеппский свидетельствует, что он достоверно узнал, будто франки запретили печатать в греческих книгах многие вещи и между прочим чин освящения церкви и приготовления мира⁴⁴⁴. В 1700 году наши послы в Константинополе, Украинцев и Чередеев, были у Иерусалимского патриарха Досифея, который им показывал разные купленные им греческие хроники, напечатанные во Франции по-гречески и по-латыни. Послы полюбопытствовали спросить Досифея: «Как они, французы, те книги печатают, понеже в вере и в иных церковных догматах имеют великое разнствие, и совершенно ли знают греческий язык?» Патриарх отвечал: «Печатают всю старину правдою, разве малое что не печатают, которое им что к поношению и к укоризне належит, и эллино-греческий язык знают достаточно»⁴⁴⁵.

Таким образом, на основании тех заявлений, какие сами восточные иерархи постоянно делали нашему правительству, у русских естественно и само собою явилось такое представление, «что Православие повсюду на Востоке ратуемо иноплеменными врагами», что, находясь под игом турок, восточные христиане «едва могут сохранить веру Христову целою и неисказимою», так как они «пребывают на всякий день в великих печалях, нуждах и бедах, срамотах и поношениях, убиваемые и гонимые ради сохранения веры православной», которую «зловерные тщатся истребить», почему православные постоянно опасаются, как бы Православная Церковь на Востоке, «порабощенная и разсеянная среди ассириян, вавилонян и египтян, не исчезла до конца». Но этого мало. От самих же греческих иерархов русские узнавали, что Православие на Востоке испытывает не одни только внешние притеснения и умаления, но и подвергается серьезной опасности «и от борения еретиков, потому что имеют папежи и лютори греческую печать и печатают повсядневно богословные книги святых отец и в тех книгах вмещают лютое зелие, поганую свою ересь», и это не остается без вредного, пагубного влияния на православных, «ибо смущаются многие в умах прочитаючи тех составленных книг и надеютца, что такое есть составление святых отец и падают в прелесть их и погибают». Самый простой и естественный вывод, который русские логически необходимо должны были сделать на основании имевшихся у них сведений о состоянии Православия на Востоке, был тот, что слова «грек» и «Православие» перестали уже быть синонимами, что русские должны крайне недоверчиво и опасливо относиться ко всему, что переходит на Русь от греков, иначе и на Русь может проникнуть лютое зелье, поганая ересь папежей и люторей, как она уже успела проникнуть и все шире и глубже проникает в среду православных греков.

Внешние гонения на Церковь и нападения на нее со стороны еретиков еще не дают, однако, права подозрительно и опасливо относиться к гонимой Церкви. Разные гонения и невзгоды нередко только развивают и закаляют высокие духовные свойства в гонимых, доводят духовно-нравственную их жизнь до высокого возможного напряжения, ярко выставляют на вид высокие качества пастырей и пасомых, словом, то духовное богатство, ту внутреннюю силу и мощь, которые присущи гонимой Церкви. Но вовсе не в таком виде являлась перед русскими жизнь православной Греческой Церкви на Востоке. Начиная с конца XVI века русские получили очень подробные и обстоятельные сведения из разных рук о всех событиях и происшествиях, особенно имевших место в Константинопольской Патриархии, и на основании этих сведении имели полную возможность составить довольно ясное представление о жизни Греческой Церкви, о порядках, царящих в ней, о нравственных качествах ее важнейших и второстепенных представителей и т.п. Нужно сознаться, что картина церковной жизни на Востоке на основании идущих оттуда сведений получилась в общем довольно мрачная, хотя эти сведения шли от самых достоверных лиц, так что заподозрить правдивость их показаний русские не имели никаких оснований. Приехавший в Москву Константинопольский патриарх Иеремия заявляет здесь, что он был на некоторое время отставлен от патриаршества из-за происков и подкупа некоего Феолипта, «который стал подкупать пашей, чтобы учинили его в Цареграде патриархом, а он будет давать султану, сверх прежней дани, две тысячи золотых». Грамотою от 29 июля 1636 года патриарх Кирилл Лукарис извещает царя, что на его место подкупился некто митрополит Веррийский Кирилл, который посулил султану за свое поставление 15 тысяч рублей и успел сделаться патриархом, но за свои жестокости и разные неправды был скоро отставлен и даже чуть не казнен. Бывший Константинопольский патриарх Афанасий Пателар о своем избрании писал царю: «Меня поставили на Вселенский престол братья мои архиереи в помощь блаженнейшему и святейшему старому патриарху господину Кириллу, чтоб согнать нового Кирилла Веррийского, и после того дали мне Собором Селу некий престол», но он его оставил, потому что не мог уплатить громадных долгов митрополии, и удалился в Молдавию, где и живет теперь. Совершенно иначе объясняет дело Константинопольский патриарх Парфений в своей грамоте к государю от 18 августа 1643 года. Он говорит, что Афанасий как критянин и, следовательно, земляк Лукариса в качестве простого иеромонаха появился в Константинополе, был принять и обласкан Лукарисом, успел приобрести его расположение и был, наконец, поставлен Селунским митрополитом. Но Афанасий оказал величайшую неблагодарность своему благодетелю: «Будучи злой человек и изменник, не пребыл в том достоинстве, что Бог ему даровал, поднялся внезапу с некиими злыми человеки и недруги и изменники Церкви нашей, якоже супостат и новый Июда», низверг Лука-риса, добился его ссылки, а сам сел на патриаршество, «учинив Великой Церкви многую поруху и убытки болыпи 50 000 ефимков». Но он патриаршествовал только 28 дней, его, «яко недруга и супостата Великия Церкви и изменника нового Июду», согнали с патриаршества и возвратили Лукариса. Афанасию же дали опять прежнюю его Селунскую епархию с тем, чтобы он торжественною клятвою обязался не искать более патриаршества, и в том он, Афанасий, дал патриарху и архиереям веру на святом Евангелии. Между тем по смерти Лукариса патриархом сделался он, Парфении, и, со своей стороны, утвердил за Афанасием Селунскую митрополию. Но, сообщает Парфении, прошло три года, и мы услышали, что «всеял в сердце ево (Афанасия) дьявол и преступил тою свою евангельскую клятву», бросив Селунскую епархию, своевольно отправился в молдавскую землю, чтобы происками произвести охлаждение между патриархом Парфением, владетелем Василием и его вельможами и, заручившись рекомендацией господаря, приехал в Москву, и «получил здесь большую милостыню, якоже и прежде сего приезжал веррейский Кирилл, недруг и изменник Великия Церкви, и имел он также сатанинскую мысль, что и ныне Афанасий». Как ранее Кирилл, получив от царя богатую милостыню, по возвращении из Москвы «учинил великие смуты и убытки великие Великой Церкви и убил блаженнейшего того старого патриарха Кирилла, так теперь и Афанасий тем же обычаем хочет учинить над нами и над Великою Церковью». Затем Парфении заявляет, что эта грамота об Афанасии написана «по хотению и по совету» всех архиереев и благородных цареградских вельмож в удостоверение, что «тот Афанасей Паталарей есть изменник и злой человек и недруг Великия Церкви Христовы, и хочет он приехать к тебе, великому государю, для милостыни, чтобы ему тем собранным совершити сатанинский умысел и злое свое хотение». Поэтому патриарх просит царя, если Афанасий приедет в Москву, учинить над ним как Бог известит, «чтобы не погибла вперед Церковь Божия от нево». В заключение Парфении делает такую приписку: «Тою грамоту посылаем к тебе, великому государю, тайным обычаем». Очевидно, это был тайный донос на сильного соперника, сделанный в расчете так или иначе избавиться от него⁴⁴⁶. Если Парфении резко отзывался об Афанасии Пателаре, то и о самом Парфении на Руси был получен не лучший отзыв. От 10 декабря 1644 года Собор, низвергший Парфения Старшего и возведший на его место тоже Парфения, писал царю: «Взошел сатана в сердце ныне отставленного патриарха Парфения, по его греху и неправедному житию и по зависти славы патриаршеской, научил он понемногу искушать того блаженнейшего старого патриарха Кирилла, ибо желал себе престол его, будучи исполнен лукавства, не хотел, однако, вдруг объявить поганые свои мысли и свою лукавую думу, что тайно мыслил день и ночь, как бы ему достигнуть патриаршеского места». Соборная грамота пишет, что будто бы Парфений научил треклятого Веррийского Кирилла извести Лукариса, чтобы самому сделаться патриархом. По его же научению Кирилл Веррийский многих архиереев от областей их отставил напрасно, убыточил и ссылал их не по делу и не оставил ни единого, чтобы кому не сотворить зла, как мучитель и похититель престола, также делал и с иереями, и с монастырями, и со многими христианами. Кирилл за его тяжкие вины был низложен, и Парфений, которого тогда еще не знали, сделался патриархом, «но он явился как бывший Веррийский и злее того, повседневно творил правеж, обиды и беззакония и сверх того впал в грех сребролюбия – Церковь Святую разорил и впал в тяжкие долги ради личной наживы». За взятки и ради взяток стал он отставлять архиереев, а некоторых хотел и совсем извести, и только сила Божия спасла их от смерти. Тогда все, видя, «что он был весь наполнен лжи, и лукавства, и непостоянства, одно имел в устах, а сердцем мыслил другое, как бы человеку досадить и каким бы вымыслом имение его взять и обогатить себя, чтобы тем исполнить хотение сребролюбное», Собором отставили его и избрали на его место другого Парфения, зная, что он добрый и хороший человек. Но прежде чем пришли эти соборные грамоты в Москву, здесь уже знали обо всем случившемся из отписок агентов: халкидонского митрополита Даниила и грека Ивана Петрова, которые изображали все дело низвержения Парфения Старшего совершенно иначе, нежели как рассказывала об этом соборная грамота. По словам халкидонского митрополита, низвержение Парфения было делом интриг и происков трех архиереев: Ларисского Григория, Адрианопольского Парфения и нынешнего Халкидонского Пахомия, из них Парфений сам добивался патриаршего престола. Парфений Старший, чтобы прекратить эти происки враждебных ему архиереев и тем предупредить дальнейшие смуты, созвал, по словам Ивана Петрова, 26 августа Собор, постановивший, чтобы все архиереи, исключая четырех, отправились в свои епархии, для чего им и дан был десятидневный срок. Но враги стали действовать теперь решительно, так что уже первого сентября визирь надел кафтан на нового патриарха, а прежнего сослал на остров Тенедос и, «восплакались, – пишет Даниил, – все православные христиане о старом патриархе Парфении». Торжественное провозглашение нового патриарха не только не было единодушным, как уверяет соборная грамота, но, напротив, вызвало со стороны некоторых публичный протест и сопровождалось великим позором. Халкидонский митрополит об этом рассказывает: в праздник Рождества Богоматери собрал новый патриарх духовные власти, которые случились в Царьграде, собрался и весь народ на постановление патриаршее; когда прочли отставление старого патриарха, новый возгласил ему анафему, но весь народ возопил: «Бог простит старого патриарха, а новый буди проклят!» Потом раздали народу свечи, и когда ираклийский митрополит поднес посох и, возведя новопоставляемого на престол, произнес: «аксиос», то весь народ возопил: «анаксиос», т.е. недостоин! И был великий позор, которого никогда не бывало; потом же за деньги, обещанные новым патриархом, сослали старого в Кипрский остров. Совершенно также рассказывает это дело и Иван Петров⁴⁴⁷.

Подобного же рода известия получались в Москве о событиях в Константинопольской Патриархии и в последующее время. Так, в 1652 году, августа 23, ватопедский архимандрит показывал в Москве, что в 1652 году, июня 13, на место патриарха Иоанникия поставлен опять патриархом Афанасий, по прозванию Пателарий, и был на патриаршестве только 14 дней, а на его место подкупился Кирилл, филиппопольский митрополит, и тот был на патриаршестве только три дня, а после того июня 30 поставлен на патриаршество митрополит Паисий, да и на место этого патриарха подкупается адрианопольский митрополит Неофит, а отставных патриархов ныне в Царьграде четыре⁴⁴⁸. В декабре того же года приехавшие в Москву гречане сообщили, что над патриархом Паисием, недавно поставленным, промышляет опять бывший патриарх Иоанникий со своими людьми, чтоб его отставить, а иные вельможи желают возвести Александрийского, потому что он мудр и разумен, и вообще с тех пор, как потеряли Пар-фения, равного обрести ему не могут и теперь весьма каются, что его погубили. То же самое писал государю назаретский митрополит Гавриил, приконийский Иеремия и халкидонскии Гавриил⁴⁴⁹. В августе 1653 года прислал государю грамоту бывший Константинопольский патриарх Иоанникий. Интересен его отзыв о других патриархах, его соперниках. Если Парфений Младший, как мы видели, делает о низвергнутом им Парфений Старшем очень неблагоприятный отзыв, то и о Парфений Младшем низвергший его Иоанникий делает в грамоте государю следующий, тоже не особенно лестный отзыв: «Как на патриаршестве был новый Парфений, жестокий нравом и немилосердый (упокой его Бог, понеже и он был человек, если имел на себе какую вину, и то не диво), сослали его от патриаршества в ссылку, а меня взяли от области моей и поставили меня Цареградским патриархом. Так пребыл я немногое время со смирением в мирном подавлении, а как приехал Парфений из ссылки и насильством, с великим домогательством, взял опять патриаршество, то меня отставили. Но его опять от патриаршества сослал султан с великою опалою, и меня снова призвали Собором (в мае 1650 года)... и дали мне владычество патриаршее, владел я мирно, но недолгое время (1 год и 13 дней). В то время восстал некий отставной митрополит, непотребный человек по имени Кирилл, и сел на патриаршество насилием, беззаконно, как разбойник, но он, видя, что его никто не почитает, покинул патриаршество и отошел прочь» (был патриархом 18 дней), затем 18 дней (14?) был патриархом Пателар, но он сам покинул патриаршество, «и на его место учинился некто Ларский митрополит Паисий (1651 года 1 июля), образ его лихим человеком не показует, но что подобает иметь патриарху, он всего того чужд»⁴⁵⁰. В сентябре 1654 года халкидонский митрополит писал об Иоанникии и вообще о положении дел в патриархии: «Державнейший и святейший царю, писать ли мне о непостоянстве патриаршества нашего? Ничто же иное здесь, кроме скорби и болезни, как было и в прошлом: Иоанникии насильно взял патриаршество, много издержал вельможам, и мы это потерпели. Но не прошло и 10 месяцев, как восстал один низверженный от трех или четырех Соборов за многие неприличные и беззаконные дела. Он пошел к царскому девтердару и обещал 40 000 ефимков, чтобы дали ему патриаршество. Когда услышал о деньгах девтердар, то не только патриаршество, но и все иное отдал бы ему и известил о том визиря». Изверженный Кирилл сделался патриархом. Тогда из архиереев и мирян собрался совет, на котором говорили, «что слишком много обещал Кирилл и что нельзя найти столько денег, да сверх того он извержен и держит за собою три епархии доныне». Тогда внесли визирю 28 000 ефимков, согнали Кирилла и поставили Паисия. «Ныне обретается патриаршество наше в долгу, свыше 100 000 ефимков, которые задолжал отчасти господин Паисий, отчасти Иоанникии и господин Афанасий Пателларий, который и больше задолжал, и потом опять Иоанникии»⁴⁵¹. Если Иоанникии в грамоте царю сделал очень неблагоприятный отзыв о своем предшественнике Парфении и преемнике Паисий, то и Паисий, со своей стороны, не особенно лестно отзывается об Иоанникии в грамоте царю, которую привез в Москву один грек 9 ноября 1656 года. Паисий пишет, что когда он против воли поставлен был патриархом на место низведенного Иоанникия, то Иоанникии, «не хотя ни на каком месте успокоиться и плакать о своих согрешениях иночески и ради старости своей, чрез краткое время посулил много денег туркам и сделался опять патриархом, а нас изгнал». Сказав затем, как Иоанникия вскоре согнал с престола Кирилл, в свою очередь согнанный архиереями, и как его, Паисия, упросили снова сделаться патриархом, Паисий продолжает: как скоро он сделался патриархом, «тотчас же мы привели из заточения Иоанникия, куда сослал его безбородый (т.е. Кирилл), и привели его в патриархию с честию и славою. Как собрался весь Собор, возопил он, что в патриархах быть не хочет, и по доброй своей воле просил, чтобы принести ему из Великой Церкви книгу правил, и подписал отречение своею рукою. Потом патриарх Иоанникии и весь народ пошли в Великую Церковь; он пел молебен и, облачась в омофор, проклял сам себя, если будет воспоминать и просить патриаршества, и, потребовав священное Евангелие, принял над ним клятву, что до конца жизни своей никаким помыслом не будет просить себе патриаршества, с нами же целовался по-братски». Но весь этот обряд ни к чему не привел, и Иоанникии изменил своей клятве. «Он же, окаянный, – пишет Паисий, – не разумев, в какую сеть впал, не захотел быть в смирении и не пошел в митрополию, которую ему дали, а только стал жить в городе Хиосе и начал писать письма к друзьям своим, чтобы опять его возвратили на патриаршество. Несколько времени спустя послал он опять несчетное число денег и снова сел, как слепой, на патриаршество, обещаниями и насилием, а не чьим-либо хотением, не вспомнив проклятия своего и клятвы над Евангелием об оставлении престола, ни страха Божия, ни срамоты человеческой; все сие попрал, и посрамил весь род христианский, и не приобрел себе ни единого человека. Стали все архиереи со мною заедино, и никто не хотел выйти к нему поклониться, только я опять понаучил людей, чтобы шли к нему и не впали бы в зло от повеления султанова. Таким образом вошел внутрь патриархии с бранью и позором от малых и великих, и не знаю, как будет в ней пребывать. Христиане все восстали на него, как звери дикие, за его божбу и беззаконное клятвопреступление, а я, бедный, живу в великом страхе от злаго его помысла»⁴⁵². Любопытной после всего нами приведенного покажется грамота патриарха Иоанникия, присланная им к государю в мае 1654 года, в которой он пишет: «Мы страдаем от неверного и многоглавного змия агарянского, который нами владеет за наши великие грехи и не дает по сие время отдохновения благочестивому христианскому роду, а ныне, как у него взяли Критский остров, восстал на нас, как лютый зверь и как волк на агнца, ибо многие тысячи людей погубил в бранях и всуе истощил многую казну и впредь ничего не может учинить, ибо самого его никто царем не почитает в царстве его, а только вся его мысль напрасно мучить христиан, и ныне против прежнего берет стократно, потому что казну свою истерял всю и нечем жаловать служилых людей, а чрез то великие убытки учинил Великой Церкви Христовой, больше ста тысяч рублей, и мы переходим с места на место, потому что уже мочи не стало давать подати и долг платить. Слышал он, что ваше царское величество промыслило победу над недругами и многими местами овладело, и ненавидит нас, как лютый зверь, за то, что мы единоверны с православными христианами вашего царского величества, и радуемся о Божией вам помощи, и молимся день и ночь о победе вам над врагами»⁴⁵³. Эта грамота с уверением, что причина громадного долга патриархии – тяжелые турецкие поборы и подати, которые разоренные неудачною войною турки налагают теперь на патриархов, и что в разорении патриархий косвенно виноват даже русский царь, военные успехи которого побудили турок возненавидеть подчиненных им христиан, как единоверных царю; эта грамота, написанная непосредственно после того, что писали о беспорядках в патриархии разные лица и сам Иоанникий, является прекрасным образчиком тех бесцеремонных отношений, какие дозволяли себе восточные патриархи в своих сношениях с Москвою. Понятно, что очень невысокое представление о личных качествах Константинопольских патриархов должно было составиться у русских на основании тех известий, которые доходили до них о происходящем в Константинопольской Патриархии.

Из донесений как самих патриархов, так и разных агентов московское правительство не только узнавало о том, что в Константинопольской Патриархии царят подкупы, интриги и всевозможные неправды, но что там для уничтожения своего соперника практикуются и убийства и что некоторые патриархи действительно потеряли жизнь из-за происков других патриархов, их соперников. Так, патриарх Иерусалимский Феофан сообщал в Москву, что патриарха Кирилла Лукариса убили из-за наветов его соперника, нового Константинопольского патриарха Кирилла Веррийского. В 1640 году иверский старец сообщал в Москве, что в мутьянской земле не стало Александрийского патриарха Митрофана, а каким образом случилась ему смерть, того он подлинно не ведает, но в мутьянской земле всякие люди говорят, что его окормили отравою по повелению Кирилла, нового патриарха Цареградского. То же самое подтвердил и черный критский священник Феофан, в это же время прибывший в Москву. Он заявил, что Веррийский потому отравил Александрийского патриарха, что его хотели сделать на место Кирилла Цареградским патриархом, а что Митрофан доподлинно отравлен, это говорил ему, Феофану, доктор мутьянского воеводы. В 1643 году патриарх Парфений Старший писал в Москву, что Кирилл «убил блаженнейшего того старого патриарха Кирилла»⁴⁵⁴. Грек Иван Петров писал в Москву, что когда Парфений Младший низверг Парфения Старшего с патриаршего престола, «то старого патриарха хотели извести и писали о том к князю Василию-воеводе: что об нем думаешь? Но Василий-воевода писал об нем, чтобы его ничем не вредили, а только бы сослали в Кипрский остров»⁴⁵⁵. Впрочем, носились слухи, что Парфений Старший действительно кончил неблагополучно, по крайней мере, молдавский учитель Гавриил Власьев от 9 января 1646 года писал государю, что в сентябре 1645 года некоторые люди поехали в Кипр и без повеления султана освободили Парфения, но патриарх, доехав до Хиоса, разнемогся и, пролежав два дня, умер, и слух есть, замечает учитель, будто его окормили; «учинилась в Цареграде смута великая о нем, и всколебались многие христиане»⁴⁵⁶. Но и Парфений Младший, низвергший старшего Парфения, со своей стороны, погиб ужасною насильственною смертью. В июле 1651 года приконийский митрополит прислал государю грамоту, в которой сообщал, что бедного патриарха Парфения зло и беззаконно убили, и затем описывает самую смерть патриарха: его посадили в каик «и первое ему глаза выняли, потом же ушибли топором между плеч и по лбу и потом удариша кинжалом в брюхо и тако иво скончаша и вкинули в море». Но когда узнали, что патриарха убивать не велено, то бросились немедленно на патриарший двор, «поймали первых смутников» и одного из них тотчас же повесили на патриарших воротах, так как, по словам митрополита, патриарха убили патриаршие люди⁴⁵⁷. В октябре 1651 года фессалийский архиепископ Даниил сообщал, что во время убийства патриарха Парфения, которое случилось 16 мая, «я в то время был послан на Белое море в остров в Линской собирать десятины патриаршеской», а когда воротился, то постарался собрать точные сведения о смерти патриарха. Оказалось, что патриарха Парфения убил какой-то портной Михаил, питавший злобу к патриарху и искавший его головы, потому что его жаловала прежняя султанова мать. Портной сознался в убийстве и был повешен на патриарших воротах. Но портной был только орудием в руках других лиц, которых прямо и называет архиепископ: «А Аникея (преемника убитого Парфения) и ево прикащиков дали за пристава за то, что они промышляли с ним убойцом и по их промыслу убили патриарха, и они в том заперлися и сказали, что тот Михайло один промышлял и мутьянской, и молдавской воеводы дали 30 000 ефимков и их освободили. И грех ради наших сказывают, что Иерусалимский патриарх прислал денег немало тут же на помощь, чтоб ево, патриарха Парфения, сослали, потому что они имели меж себя недружбу»⁴⁵⁸. Итак, в низвержении и убийстве патриарха Парфения прямо обвинялись преемник Парфения на Константинопольском престоле патриарх Иоанникий, который был даже арестован и освободился только благодаря 30 000 ефимкам, внесенным за него воеводами Молдавии и Валахии, затем патриарх Иерусалимский Паисий и, наконец, косвенно воеводы молдавский и валахский. Об участии патриарха Иоанникия в низвержении и убийстве Парфения говорят и другие донесения. В октябре 1653 года халкидонский митрополит Даниил доносил, что Иоанникий, занявши престол убитого Парфения, в том же году был отставлен вместе с покровительствовавшим ему визирем, между прочим, за убийство Парфения⁴⁵⁹. Великий архимандрит Константинопольской Церкви от 6 августа 1664 года сообщал, что Иоанникий, прежде чем убить Парфения, не разписал молдавскому воеводе, что будто бы Парфений с пашами ищет на его место поставить иного государя и хочет погубить его государство, вследствие чего молдавский воевода прислал от себя Иоанникию 16 000 ефимков, чтобы согнать патриарха Парфения. Но Иоанникий не только низверг Парфения, а и убил его. Теперь же, сообщает архимандрит, воевода, узнав, что изветы Иоанникия на Парфения были ложны, открыто заявляет в Константинополе, что он послал деньги Иоанникию только для низвержения Парфения, «а вы, – говорит воевода, – деньги издержали, а его (Парфения) погубили, и неправедное сие убийство привело меня к тому, что я погубил богатство свое, государство, жену и детей. Ныне же, поскольку тот (Иоанникий) сотворил волю свою, а не мою, то да отдаст мне деньги мои обратно»⁴⁶⁰. Очевидно отсюда, что патриарх Иоанникий был сильно замешан в деле убийства своего предшественника Парфения. Другим участником низвержения и смерти Парфения был Иерусалимский патриарх Паисий. Об его дружбе с Парфением мы имеем несколько свидетельств. В 1650 году возвратился в Путивль Чудовского монастыря старец Пахомий, посланный сопровождать Иерусалимского патриарха Паисия. Через путивльского воеводу он доносил царю, что Паисий отпустил его из молдавской земли, а сам поехал в мутьянскую, где и остается жить, «в Иерусалим же он опасается ехать, боясь опалы от султана, за что – не знает, да за старую недружбу Цареградско-го патриарха Парфения опасается запрещения ехать и потому думает долго прожить в Мутьянах, до самой смерти Парфения»; это сообщили Пахомию черный поп патриарха Даниил, да старец Феона⁴⁶¹. Троицкий иеродиакон Иона, отправившийся из Москвы в Иерусалим вместе с патриархом Паисием, о причинах замедления патриарха в Мутьянах говорит: «Патриарху же коснящу страха ради турскаго, овоже бояся патриарха Цареградскаго, занеже между собою велию вражду имуще». Арсений Суханов говорит: «И строитель Арсений выспрашивал у иных старцев, которые к нему, Арсению, были добры: поедет ли патриарх в Иерусалим? И они ему сказали: сказывают-де поедет, а мы не чаем ему ехать, если Парфений патриарх Цареградский жив будет»⁴⁶². В январе 1651 года цареградский грек Исайя Остафьев показывал между прочим в Москве, что Иерусалимский патриарх ныне в мутьянской земле и в Царьгород ехать боится, потому что там про него молва, что он ездил к гетману и в Московское государство без султанского ведома, а ему только дозволено быть в мутьянской земле и в волошской для милостыни; теперь же у него с Ца-реградским патриархом несогласие. В том же году назаретский митрополит писал, что патриарх Иерусалимский живет в мутьянской земле у воеводы и готовится ехать, доселе же ехать было нельзя, известно по какой причине (т.е. по нелюбию с Парфением). Это нелюбие двух патриархов привело к тому, что Паисий, как ходила тогда общераспространенная молва, послал значительную сумму денег, чтобы низвергнуть своего недруга с патриаршего престола. Это сделать для него тем более было удобно, что против Парфения были возбуждены воеводы молдавский и волошский, у которых проживал Паисий, нетерпеливо ожидавший низвержения своего врага. Оба воеводы, вероятно, не без ведома и согласия проживавшего у них Паисия, и сверх того, возбуждаемые наветами Иоанникия, решились разделаться с Парфением. Об этом обстоятельстве приконийский митрополит доносил царю, что «патриарх Парфений был убит турками по наветам мултянского воеводы Матвея и валашского Василия. Матвей прислал ближним султанским людям 20 000 ефимков, а Василий 10 000 с тем, чтобы патриарх был сослан, потому что он стал на патриаршество без их воли. Но Парфений вместо ссылки был убит, и когда об этом узнали султан и визирь, то они казнили всех убийц, и тогда побито было человек десять важных людей, убили также и посланных к ним от обоих воевод. Халкидонский митрополит в своей грамоте доносил, что Парфению причинилась смерть от двух владетелей молдавского и мутьянского за то, что он их воли не творил и Хмельницкого послов к себе к благословению принимал, молебен им пел и у себя их кормил. По сей недружбе послали они в Царьград 60 000 ефимков, чтобы извести патриарха, и по их научению грек Михаил промыслил и патриарха извел». Варварская и несправедливая смерть Парфения, погибшего по интригам патриархов и воевод, произвела в Константинополе сильное впечатление, на Парфения большинство стало смотреть как на святого страдальца и мученика. В этом смысле скоро сложились о Парфений сказания, и одно из них уже в 1652 году, в декабре, так передавал грек Фома Петров: «Тело убитого патриарха было брошено в море, которое его выкинуло под Новым селом. Тогда его отвезли от села версты за две и опять бросили в море, так как жители опасались пени, но тело опять приплыло к селу, и так повторялось несколько раз. Наконец, патриарх явился во сне попу того села и сказал ему: «Для чего вы мечете меня в море? Я – патриарх Парфений, возьмите и погребите меня у церкви св. Николы». Поп со страху встал и пел заутреню, а после то видение объявил старшинам и говорил им, чтобы они шли с ним на пристанище; они обрели тело патриарха на старом месте и собрали с села деньги, дали приказному, и приказный велел его погребсти»⁴⁶³. И в Москве смерть Парфения должна была произвести сильное впечатление, тем более что Парфений был одним из самых преданных России патриархов и всячески старался оказывать ей разные услуги. Отметим при этом одну, по нашему мнению, довольно характерную частность. В 1653 году, в июле, Константинопольский патриарх Паисий писал между прочим государю, что по смерти Парфения Младшего остались в руках агарянских части риз его архиерейских, и от того патриарх имел не токмо великую срамоту, но и грех покинуть их в иноплеменных руках, так как агаряне хотели их портить и учинить великое бесчестие. Великая Церковь ради налогов агарянских не имела чем выкупить ризы, и потому их выкупил грек Иван Кириллов за 1050 ефимков. Этот грек с патриаршею грамотою и выкупленными им ризами отправился теперь в Москву, и Паисий просит, чтобы «государь отверз сокровища своей милости и искупил бы ризы от раба своего, а потом прислал бы их обратно в Царьград, как царский свой вклад для того, чтобы не лишена была Великая Церковь своего достояния и чтобы Вселенские патриархи всегда облекались в ризы сии»⁴⁶⁴. В январе 1654 года грек Иван Кириллов привез в Москву пять саккосов бывшего патриарха Парфения, которые, однако, не были отосланы назад в Константинополь, как просил патриарх Паисий, а отосланы государем к святейшему патриарху Никону⁴⁶⁵. В грамоте от 5 августа 1654 года халкидонский митрополит Гавриил, рекомендуя милости государя греков Ивана и Димитрия, пишет, что они обрели честную панагию блаженного патриарха Парфения, патерицу и трикирии его, которые несут царю⁴⁶⁶. Так ловкие и находчивые гречане самую смерть патриарха Парфения умели обратить в благовидный повод к наживе на счет уважения русского правительства к убитому патриарху.

О деятельности и характере вообще церковного управления Константинопольскими патриархами в Москве получались тоже самые неутешительные вести. О патриархе Кирилле Веррийском Лу-карис пишет, что Кирилл, «усиливаясь выплатить то, что посулил, и еще другие пятнадцать тысяч рублей и не имев тех денег, мучил он митрополитов и священников и всех церковников и, собрав вдвое против тех денег, что посулил, отдал басурманам, чтоб его любили»⁴⁶⁷. Приезжавшие в Москву за милостынею в 1637 году заявляли, что Кирилла Веррийского отставили от патриаршества «для того, что он было учил отставливать и переменять греческих властей, которые ему не почали давать казны»⁴⁶⁸. В 1639 году грек Иван Савельев сообщал в Москве, что Веррийского арестовали за то, «что били челом на него власти: митрополиты, и архиепископы, и архимандриты, и старцы, что-де он, патриарх, собрал с них многую казну и утаил себе, а салтану дани ничего не дал, и строенья тою казною никакого не учинил, и должником ничего не уплатил. Да он же, патриарх, учинил на Александрийскаго патриарха Митрофаново место патриархом из Критцкаго острова черного попа, Никифором зовут, без соборнаго совету»⁴⁶⁹. В 1640 году севастийский митрополит Иосиф в грамоте царю писал, «что патриарх Кирилл Веррийский над властьми делал сыски и обиды, над священницы, и над монастырями, и над крестьяны, и еще повелел беззаконник, чтоб не молили Бога о вашем царском многолетном здравии, старого патриарха святаго мужа извел, и потеряли его напрасно»⁴⁷⁰. О патриархе Парфений Старшем низвергший его собор торжественно писал государю, что он «повседневно творил правеж, обиды и беззакония и сверх того впал в грех сребролюбия. Какие он собирал церковные доходы, те держал про себя, долгов никаких не платил и никакой доброты не делал, без дани жил, а оставил великий долг церковный с великим ростом, и погибает и раззоряется до конца Церковь Христова. Да еще, желая грабить, начал и некоторые власти отставлять от их престолов без вины взяток ради, а иные власти хотел извести, только божественная сила спасла их от такого зла, а то подлинно быть бы им раззоренным и убитым»⁴⁷¹. Про патриарха Кирилла Безбородого, подкупившегося на место Иоанникия, халкидонский митрополит Гавриил пишет, что когда турки поставили Кирилла патриархом, то «дали ему грамоту, что если какой митрополит не пойдет поклониться ему и не даст ему денег, то пусть он накажет его и даст епархию другому», т.е. открыто признали за ним право торговать епархиями⁴⁷². Это право отдавать епархии тому, кто больше даст, практиковали, как видно, все патриархи. В 1623 году так называемый у нас синайский митрополит Иеремия показывал в Москве, что ранее он был родосским митрополитом и, добровольно оставив кафедру, ушел на Синай: «Просил-де у меня Константинопольский патриарх Рафаил три тысячи золотых; если их дам, то буду в Родосе, если не дам, то патриарх мне быть в Родосе не велит». Митрополит письменно ответил на патриаршее требование, что «он-де ест одну капусту с солью и дать ему, патриарху, нечего, да и не за что, и от того-де он из Родоса ушел в Синайскую гору». Афанасий Пателар, сам не раз бывший Константинопольским патриархом, в письме к учителю архимандриту Венедикту между прочим сообщает: тырновский митрополит преставился в Болгарии, и на его место поставлен бывший Халкидонский, за что он дал 10 000 ефимков⁴⁷³. Про патриарха Иоанникия цареградский архимандрит Парфений в грамоте государю от 6 августа 1654 года рассказывает: в Крите был некто священноинок Неофит, по прозванию Карапелак, племянник господина Афанасия Пателария, который был здесь на Москве. Те, которые знают сего священно-инока, говорят, что он злой человек и что ходит на брань вместе с пашою (Дели-Хусейн-паша) и предает мир и христиан, ибо он из города Критского и все знает, и писал грамоты с совета сего паши к господину Иоанникию и к иным друзьям своим и просился быть митрополитом критским. Послал же он к господину Иоанникию 3000 золотых, чтобы дал пособляющим по 1000 ефимков. Иоанникий прельстился подарком и тайно, без совета архиереев, поставил Неофита, не дав ничего Великой Церкви за его поставление. По низвержении Иоанникия узнали об этом архиереи и клирики, но уже не могли исправить сделанного⁴⁷⁴. За неуплату дани патриарху митрополитов отставляли. В 1670 году приехал в Москву на государево имя архиепископ Л идорикийский Панкратий. В привезенной им ставленной грамоте говорится, что он поставлен лидорикийским епископом на место своего предшественника, который был низвержен «сих ради вин: первая, яко не платил годовые дани и оправдания по соборному уложению, которое глаголет: аще кто от архиереев не платит полетное правдание, извержется, и за иные вины, которые он сам ведает»⁴⁷⁵. Но этого мало: патриархи иногда даже прямо грабили подчиненных им митрополитов. Так, приконийский митрополит Иеремия, получивший в Москве милостыню, в грамоте царю рассказывает, что молдавский воевода Василий отнял у него всю царскую милостыню за патриарший долг, а когда он прибыл в Царьград, то патриарх Иоанникий отнял у него силою 500 ефимков, а после еще 400, а потом отдал его на руки жиду, которому должна была Великая Церковь. Константинопольский архимандрит Парфений рассказывает, что «когда он воротился из Москвы в Турцию, то патриарх Иоанникий приказал воеводам и архиереям грамотою, когда приду, взять что есть со мною и наконец погубить... и свидетель мне Сын Божий, что ничто бы не спасло меня, кроме милостыни твоего царствия, которую предал в руки его (Иоанникия)»⁴⁷⁶.

Из сказанного понятны становятся те крайне мрачные отзывы о положении дел в Константинопольской Патриархии, которые делают в своих отписках в Москву различные лица с Востока. Так, патриарх Парфений Младший писал государю: «В нынешнее время учинились великая смута, и колебание, и частая перемена патриархам, и иное многое зло, а отписать нам о том и известить державе вашего царствия невозможно; если бы и написали, святое ваше царствие слушать того бы не изволили»⁴⁷⁷. Молдавский учитель Гавриил Власьев в 1646 году писал: «Если изволит святое ваше царствие ведать про Цареградское патриаршество, то оно пребывает в великом непостоянстве и долгу. Господь Бог да наложит святую и державную Свою руку и исправит оное; только трудно исправить, потому что двух патриархов тут кровь пролилась, и боюсь, что и впредь пути не будет, видя их такое непостоянство»⁴⁷⁸. В 1652 году назаретский митрополит Гавриил писал, что он, прибыв в Константинополь, нашел там большие мятежи не только между бусурманами, но и христианами, ибо турки старую царицу убили и многих начальных людей в доме царском; также и христиане или, вернее сказать, лжехристиане Вселенского патриарха Парфения безбожно смертию казнили, и между митрополитами ненависть друг на друга и обращаются ко властям бусурманским. Он сообщает далее, что бывший родосский митрополит принял магометанство и многие клеветы говорил на христиан и на патриархов Иерусалимского и Вселенского. Посему великое гонение воздвигли турки на патриархов и митрополитов»⁴⁷⁹. В октябрь 1653 года халкидонский митрополит Гавриил прислал грамоту, в которой так начинает свои сообщения о делах патриархии: «О патриархах наших не имеем, что и писать, боюсь и трепещу начать...» В следующем году он пишет: «Державнейший и святейший царю! Писать ли мне о непостоянстве патриаршества нашего? Ничтоже иное здесь, кроме скорби и болтани, как было и в прошлом»⁴⁸⁰. Положение дел в патриархии действительно приняло наконец невозможно позорный характер. Претендентами на Вселенский престол являлись и такие лица, которые не были даже настоящими христианами и, потерпев неудачу в домогательстве патриаршего престола, обращались в мусульманство. Вот случай, рассказанный приконийским митрополитом Иеремиею в грамоте государю, присланной в декабре 1652 года: «Бывшего патриарха Парфения люди искали отмстить кровь Парфения, и пронеслось про то, что родосский митрополит Мелетий в их совете и хочет быть патриархом. Слыша такие речи, патриарх Иоанникий сказал о том прикащикам молдавского и мултянского владетелей, и они искали времени, каким бы образом втайне его умертвить. Тогда Мелетий, не зная, куда от них бежать, обратился к султанову казначею и посулил ему много денег, чтобы посадить его на патриаршество. А тот ему говорил: для чего тебе патриаршество? Завтра тебя отставят и убьют; для чего не обусурманишься и не поживешь, как хочешь? Он же, поганый, имея в себе дьявола, сказал, что он митрополит и дохода ему каждый год из области по две тысячи ефимков, а если обусурманится, что ему учинит султан? Казначей обещал ему сделать его капуджибашею, и митрополит дал ему свое исповедание, что на все готов, да пошел к патриаршим людям и, обманув их, будто сделается патриархом, просил, чтобы ему дали рухляди и деньги патриаршия и серебряные сосуды, но он, окаянный, за два дни до турецкаго Бейрама совершил свое отречение. Казначей говорил султану, что это человек богатый и из книг научился, что бусурманская вера приятнее Богу, и потом пришел к султану бусурманиться. Султан, по совету казначея, сделал его капуджи-башею, и христиане приняли от того большую брань; им говорили: чего вы ожидаете, когда столп вашей веры узнал, что не имеете вы истины?»⁴⁸¹.

После этого понятным становится, почему наше правительство в своих инструкциях константинопольским послам наказывало им, чтобы они про всякого нового патриарха наперед доподлинно узнавали, прежде чем придут к нему для благословения и совета: «Благочестив ли он, тверд ли в вере православной и не иноверен ли?»

Сильное и глубокое впечатление должны были производить на русских все эти вести о подкупах, интригах, пороках и даже преступлениях, царящих в Константинопольской патриархии, о тех тяжелых недугах, которыми была заражена вся церковная жизнь греческого народа. Русским, естественно, должно было казаться, что Греческая Церковь при внешнем бедственном положении поражена еще и страшными внутренними недугами, которые действуют на нее разлагающим образом, так что она не только вследствие внешних гонений, но и по характеру своей внутренней жизни находится на краю пропасти. Ввиду этого брать порядки Греческой Церкви за образец для себя, исправлять и перестраивать свою церковную жизнь по образцу греческой, по указаниям и под руководством гречан, было бы, по мнению русских, не просто безумием, но прямо злостным покушением на чистоту ничем не затемненного русского Православия, значило бы недуги и язвы греческой церковной жизни искусственно пересаживать на здоровую русскую почву.

Кроме тех сведений, которые русские получали от самих греков относительно печального внешнего и внутреннего положения их Церкви, они могли хорошо познакомиться с характером греческого благочестия через постоянные наблюдения над греками, приезжавшими в Москву за милостынею или остававшимися в России на вечное житье. Все бедные греки, начиная с патриарха и кончая простым иноком, направлялись в Москву с единственною целью получить здесь, возможно, щедрую милостыню. Чтобы достигнуть этой цели, они употребляли все усилия понравиться русским и во всем угодить им: дивились перед русским благочестием и всячески восхваляли его, из угодливости подлаживались под русские религиозные обычаи в ущерб своим, греческим, даже, чтобы остаться в России, шли предварительно под начал для исправления своей несовершенной веры и вообще вели себя относительно русских льстиво, угодливо, поступаясь своими церковными особенностями и обычаями в пользу русских. При этом греки были корыстолюбивы, продажны, завистливы. В интересах наживы они готовы были пустить в ход интригу, кляузы, клевету, всегда готовы были торговать всем: и совестью, и знаниями – словом, за деньги, за шкурку соболя были готовы отдать русским все самое святое и заветное для православного христианина. При созерцании этой корыстолюбивой продажной толпы всевозможных гречан, готовых всячески пресмыкаться и угодничать из-за получки лишней пары соболей, невольно и естественно являлось у русских сознание своего нравственно-религиозного превосходства перед ними, невольно слагалось убеждение, что в делах веры и благочестия греку доверять никак не следует. Как-то невольно все в греках казалось русским нетвердым, шатким, подозрительным, достойным не подражания, а решительного осуждения. Не таков идеал истинно благочестивого человека предносился русскому уму, каким был современный и знаемый ими грек. Наконец, об упадке благочестия у греков свидетельствовали и те русские люди, которые путешествовали по Востоку и лично наблюдали и изучали всю религиозную жизнь греков на месте. В этом отношении особенно важно было путешествие на Восток Арсения Суханова, который был официально уполномочен светским и духовным нашим правительством всесторонне и тщательно изучить православный Восток и результаты своих изучений и наблюдений добросовестно и правдиво сообщить правительству. В лице Суханова русские хотели путем собственного наблюдения и изучения состояния Греческой Православной Церкви на Востоке окончательно решить давно занимавший их вопрос, действительно ли греки в делах веры и благочестия не остались во всем верны истинному Православию или эти представления русских о греках были ошибочны, несогласны с действительностью. Суханов в качестве полномочного эксперта изучил на месте греческие церковные чины и обряды и, хорошо познакомившись с греческим благочестием, не только не опроверг ранее сложившихся русских воззрений на греков, но и вполне подтвердил их как несомненно справедливые, как вытекающие из действительного положения Греческой Церкви и греческого благочестия. Голос Суханова как эксперта должен был иметь решающее значение для большинства русских, не имевших причин заподозрить искренность и справедливость его отзывов о греках и греческом благочестии, тем более что Суханов только подтверждал то, что уже ранее думали о греках все русские, не исключая и самого правительства.

Из всего сказанного нами само собою следует, что русские до второй половины XVII века имели, со своей точки зрения, вполне достаточные и очень твердые основания думать, что после падения Константинополя истинное Православие и совершенное благочестие от греков действительно перешло на Русь, что современные греки уже не могут более считаться представителями и руководителями религиозной жизни православного мира; что Греческая Церковь в ее современном состоянии не только не может служить своими церковными порядками образцом для других православных Церквей, но и сама настоятельно требует серьезного врачевания; что русские в своей религиозной жизни уже переросли своих бывших учителей и не только не нуждаются в их дальнейшем учительстве и в какой бы то ни было опеке с их стороны, но кое в чем уже могут поучить и самих греков, так как на Руси истинная правая вера все более цветет и ширится, а у греков она все более умаляется и потемняется. Так думали русские, так они и относились к грекам и вовсе не видели причин изменять эти отношения, считать их почему-либо несправедливыми и ошибочными. Наоборот, все, что только они знали о современных греках и их церковно-религиозной жизни, все, что они сами могли видеть и наблюдать из нее, все это только еще более утверждало их в несомненной правоте их взгляда на греков и греческое благочестие – думать иначе о греках они не имели никаких данных. Поэтому тот неподдельный ужас, та боязнь за чистоту и неповрежденность русского Православия и благочестия, которые так сильно проявились в русском обществе при виде грекофильской реформаторской деятельности Никона, не были пустою, только русским круглым невежеством измышленною боязнью, созданием невежественных и фанатичных поклонников родной старины, порождением нескольких интриганов, сводивших с Никоном свои личные счеты, но прямым, естественным следствием исторически сложившихся русских воззрений на сравнительное достоинство русского и греческого благочестия, причем эти воззрения нашли себе полное подтверждение и оправдание в сумме тех сведений о православном Востоке, какие имелись в руках русских за XVI и XVII века.

(Взгляд греков на русских как на род грубый, невежественный, стоящий на низшей ступени христианского понимания и жизни. Сожжение греками на Афоне русских церковных книг как еретических. Необходимость после этого такого или иного решения вопроса: чьи церковные книги, чины и обряды правы – греческие или русские? Основания, почему эти вопросы должны были решаться греками в пользу их церковного обряда и чина. Церковная реформа Никона открыто признала несостоятельность предшествующей русской церковной жизни и безусловное превосходство греков в делах веры и благочестия над русскими. Признание Русскою Церковью законности церковной реформы Никона было вместе с тем торжественным и окончательным отречением русских от всех тех представлений о своем исключительном религиозном призвании и назначении, какие возникли у них после Флорентийской унии и падения Константинополя. Единичные обнаружения этих отживших представлений и после признания Церковью реформы Никона как доказательство их живучести и предшествующей широкой распространенности во всех слоях русского общества.)

Указанные нами воззрения русских XVI и первой половины XVII века на греков и греческое благочестие, несмотря на то что они имели за себя очень серьезные и убедительные данные, были признаны, однако, самими русскими уже в начале второй половины XVII века за ошибочные и несправедливые. Но русские не просто только отреклись от своих прежних воззрений на греческое благочестие, а и усвоили себе взгляд на это дело, прямо противоположный предшествующему. Они теперь стали думать, что истинное благочестие сохранилось вовсе не у русских, а у греков, что не греки, а русские допустили у себя разные церковные новшества, что русская церковная жизнь нуждается в исправлении по греческому образцу, по указаниям и под руководством гречан. Этот коренной переворот в воззрениях русских на относительное достоинство греческого и русского благочестия совершился благодаря церковной реформе Никона, произведенной им под влиянием гречан, при их живом и деятельном участии.

Если русские смотрели на себя как на избранный народ Божий, как на нового Израиля, только в среде которого и сохранилась правая, ничем не затемненная вера, если они на этом основании относились к бывшим своим учителям-грекам свысока и покровительственно, как к народу, низшему их в делах веры и благочестия, то и греки, со своей стороны, не лучше относились к русским. Правда, являясь в Москву за милостынею, греки всячески хвалили здесь и прославляли русских, умилялись при созерцании их строгого и крепкого благочестия, но в этом случае часто говорило не искреннее чувство, недействительное уважение к русскому благочестию, а желание во что бы то ни стало угодить русским, понравиться им и тем расположить их к даче более щедрой милостыни. Правда, греки открыто и торжественно признавали Россию опорою и покровительницею всего Вселенского Православия, его последним надежным убежищем. Но покровительство России восточному Православию они понимали исключительно материально: оно должно было, по их мнению, состоять только в даче всем просителям с Востока возможно щедрой и обильной милостыни и, самое большее, в готовности русских свою политическую силу и могущество употребить на освобождение гречан от турецкого ига⁴⁸². Чего-либо иного греки не ожидали и не требовали от русских, о которых они имели представление как о народе, хотя сильном и богатом, но в то же время грубом и невежественном, для которого еще нужна опека и водительство более зрелых и образованных гречан.

Понятно само собою, что греки свои нелестные представления о русских не высказывали в Москве, где за ними строго следили, но зато вне России они уже не стеснялись иногда выражать свои истинные, действительные отношения к русским и к самому их благочестию.

В 1664 году грек Иван Петров писал государю из Константинополя: «Извещаю, державный царь, что есть христиане, наши братия гречане, которые приезжают всякий год к царствию вашему торговать, на ваших подводах и с приставами для обереганья, и получают ваше царское жалованье – корм, и пошлин не платят. Они то почитают ни во что, приехав в Царьград осуждают царствие ваше пред басурманами, гречанами и жидами. Если начнут их спрашивать: что вы замешкались в Москве? – то отвечают, будто настоятель их Юрий Остафьев учил царевича вашего древком играть и оттого замешкались. А иных спрашивают: каким образом татаре воевали московскую Украину? – и они отвечают, будто при них приезжали татаре и около Москвы все села, деревни и посады выжгли и взяли полону сорок тысяч; никто против них не выходит для того, что царствие ваше тогда делали чан серебряный, чтобы крестить в нем королевича, басурманы им говорили: от чего не противятся московские люди татарам?

Гречане же отвечали: некий чернец заклял, чтобы им против татар войною не ходить... И иные многие речи говорили их поганые уста, а нам писать обо всем невозможно»⁴⁸³. В 1650 году клирошанин Чудова монастыря Пахомий, возвращаясь из Молдавии, доносил государю: «А которые гречане в волоской земле и те московских и киевлян русских людей ненавидят, а которые и приехали, и тех называют собаками»⁴⁸⁴.

О самом благочестии русских, которым они так гордились перед греками, последние имели очень невысокое представление. «Кому, – говорили побывавшие в Москве гречане Павлу Алеппскому, – хочется сократить свою жизнь лет, например, на пять – на десять, тот пусть едет в страну Московскую и хоть по виду сделается человеком благочестивым, соблюдая постоянно пост, молитву, дневные чтения, обычай вставать на молитву в полночь и воздерживаясь при этом от всякого проявления радости и веселья, и от громкого смеха, и тихой улыбки, равно как и от употребления табаку и опиума». Ганский митрополит Неофит, будучи в Москве в 1628 году и насмотревшись здесь на московское благочестие, сделал о нем такой отзыв: «Только-де на Москве и веры, что звонят в колокола много, а иного нет ничего». В письмах из Свияжска к своим друзьям в Константинополе тот же Неофит сообщает им, что будто бы русские мучат его день и ночь, заставляя сделаться москвитянином, «но аз к ним глаголю: почто буду москвитяном, аз бо есть православный христианин; они же лютейше меня мучат», пишет, что Бог хочет избавить его «от сего грубовидного и варваровидного народа московскаго... не суть сии православнии христиане». И сами русские подмечали иногда пренебрежительное отношение греков к русскому благочестию. Клирошанин Чудова монастыря Пахомий в 1650 году доносил государю, что русские богослужебные книги, которые царь посылает в разные афонские монастыри, там в небрежении бывают и в переделках текста, потому что в них (иноки-афониты) находят еретическое учение о перстосложении, «а которое ж твое царево жалованье даны греческим старцом в разные палестинские монастыри, иконы, и те, государь, иконы они, греческие старцы, все распродали и носят по торгам неподобно, будто простую доску, – тех икон они не почитают и в церквах их у себя не ставят». Составитель русских святцев из второй половины XVII векав послесловии замечает между прочим: «Грецы гордящеся и возносящеся глаголют, яко Русь от них начало прият, и неверием омрачаются, мняще русское благочестие ничтоже есть и о святых, угодивших Богу на Руси, у сомневаются».

Греки и русские с течением времени порознились между собою в некоторых церковных обрядах. Русские объясняли себе это явление тем, что греки потеряли истинное благочестие и привнесли в свою церковную жизнь разные новшества, заимствованные ими у латинян. Со своей стороны, греки смотрели на особенности русского церковного обряда как на искажение истинно православного обряда, как на отступление от него, допущенное русскими по невежеству. Более ревностные между греками не прочь были заклеймить русских за их церковно-обрядовые особенности именем если не еретиков, то раскольников. Такое отношение греков к русским церковным особенностям было подмечено и иностранцами. Олеарий говорит: «Русские во многих делах, как в основных положениях веры, так и в церковных обычаях и обрядах своих, уклонились от греков, так что эти последние считают их за раскольников, хотя и не смеют высказать это по причине значительных приношений, которые ежегодно получают от них»⁴⁸⁵. Справедливость этого свидетельства Олеария, по крайней мере относительно известной части греков, подтверждается фактом сожжения в конце первой половины XVII века русских церковных книг на Афоне как еретических. Это в высшей степени характерное событие произошло таким образом.

Русь, благотворя всему православному Востоку, между прочим посылала в славянские восточные монастыри целые круги богослужебных книг московской печати. Эти посылки богослужебных книг стали обычны собственно со времени патриарха Филарета Никитича, когда в Москве усилена была типографская деятельность. Получив в Москве богослужебные книги, некоторые славянские афонские монастыри стали отправлять по ним богослужение, причем сейчас же обнаружилось, что между греческими и русскими церковными чинами и обрядами существуют некоторые несходства и разности. А так как на Афоне славянские монастыри находятся буквально рядом с греческими и каждый монастырь отлично знает все, что творится в другом, соседнем, то всякая малейшая разность в церковных чинах и обрядах выдавалась здесь особенно заметно и резко и невольно обращала на себя внимание всех иноков, которые к тому же всегда сильно дорожили своей репутацией как ревнителей и охранителей истинного православного благочестия. Тогда на Афоне немедленно по поводу усмотренных разностей в церковных чинах греческих и русских возникли горячие споры и препирательства: откуда произошла эта разность, кто отступил от древних чинов и обрядов, кто прав – русские или греки? Весь Афон разделился на две враждебные партии, ответившие на поставленные вопросы прямо противоположно. На одной стороне стояла тесно сплоченная, господствующая на всем Афоне греческая партия, на другой – сравнительно слабая партия иноков-славян, состоявшая по преимуществу из сербов, у которых особенно сильно развито было национальное чувство и которые не хотели нести на себе тяжелое иго греков. Афониты-греки, со своей стороны, решительно заявили, что греческие церковные книги, чины и обряды во всем правы и согласны с древними, а что в московские книги внесены позднейшие выдумки и измышления, так что книги московской печати следует считать еретическими, достойными сожжения, а всех держащихся этих книг надлежит подвергнуть отлучению и тяжким карам. Но с таким решением спора были несогласны некоторые старцы славянских монастырей, употреблявшие при богослужении московские книги. Они, со своей стороны, заявляли, что истина на стороне московских книг, а не греческих, так как греки уже давно утеряли у себя древнее истинное благочестие, допустили у себя разные новшества в церковных обрядах и чинах, которые во всей своей чистоте и неизменности сохранились теперь только у русских да у них, сербов. Свои взгляды сербские иноки подтверждали очень веским, по их мнению, доводом: они представили от себя одну старую рукописную сербскую книгу, написанную за 130 с лишком лет до этих афонских споров, книга оказалась слово в слово согласною с Кирилловой книгой московской печати, в ней также нашлось то же самое учение о двоеперстии. Ясное дело, заключали отсюда сербские старцы, что русские книги действительно согласны с древними, что отступления от древних церковных чинов и обрядов сделаны позднейшими греками, а не русскими. Поэтому славяне-афониты не только не хотели подчиниться грекам, признать вместе с ними московские книги еретическими, но некоторые из них и других стали учить, чтобы они крестились по-московски, т.е. двумя перстами, а не тремя. Это открыто выраженное славянами-афонитами сомнение в правильности современного греческого обряда, это отрицание ими авторитета современных греков в делах веры и благочестия и нескрываемое желание заменить его авторитетом русско-славянским должно было сильно встревожить всех истых гречан и вызвать их на самые энергичные меры против обнаружившегося антигреческого направления на Афоне. В это время случился на Афоне охридский архиепископ Даниил, родом грек, как и все охридские архиепископы, но паства которого состояла из славян, болгар по преимуществу. Даниил, как истый грек, презиравший славян, глубоко был возмущен смелыми заявлениями славян-афонитов и, чтобы сразу покончить с неприятными и опасными для греков спорами, посоветовал афонитам-грекам торжественно осудить книги московской печати как еретические и, как таковые, немедленно сжечь их вместе со старинною рукописною сербскою книгою, подтверждающей правильность московского двуперстного перстосло-жения. В то же время решено было последователей и защитников московских книг и московского обряда подвергнуть соборным и несоборным истязаниям, которые бы заставили их отказаться от всего московского, на случаи же их сопротивления решено было поступить с упорными так же, как и с московскими книгами, т.е. сжечь их. Собор греческих афонских старцев привел все это в исполнение. Очевидец, старец Амфилохий, рассказывал впоследствии перед Иерусалимским патриархом Паисием и Арсением Сухановым о сожжении русских богослужебных книг на Афоне следующее: «Он в то время был на Афонской горе и то все видел: сошлись-де старцы святогорские все, и надели на себя патрахели, и привели старца с московскими книгами, и облекли его в ризы, и поставили его среди церкви, и называли его еретиком, и книга-де держит еретическия, и крестится не по-гречески, и хотели-де его сжечь, и с книгами, тутожде и турки стояли призваны. И по многом-де безчес-тии тому старцу велели московская книги на огнь положить самому, и он-де многое время не хотел на огнь класть и за великую нужду, заплакав, положил, убояся и сам того огня. А сожгли-де московских книг: две в десть, а третья в полдесть, а иных не помню каковы. А старца-де того закляли, чтоб ему впредь так не креститься и никого не учить, и отдали его турку, и турок-де держал его у себя в железах многое время и, взяв с него (взятку), отпустил. А другого-де такого старца у них во всей Горе Афонской нету: борода-де у него до самой земли, якоже у Макария Великого, а носит-де ее в мешечки склав и тот мешечик с бородою привязывает к поясу, а имя ему Дамаскин – муж духовен и грамоте учен. И то-де греки сделали от ненависти, что тот старец от многих почитаем, сербин он, а не грек, греки-де хотят, чтобы всеми они владели».

Таким образом, русские в глазах греков были народом грубым и невежественным, стоящим на низшей ступени христианского понимания и жизни, народом еще несовершеннолетним в делах веры и благочестия, который, будучи предоставлен в церковной жизни только самому себе, исказил и извратил по своему невежеству и неразумию православный церковный чин и обряд, хотя всю свою религиозность и полагал именно в сохранении внешней обрядовой стороны христианства, далее которой его благочестие не простиралось. Притязания русских на первенство и главенство в православном мире казались грекам притязаниями ребенка на невозможную для него роль взрослого человека. Греки были убеждены, что для русских еще необходимы опека и верховное водительство гречан, иначе русские благодаря своему невежеству, пожалуй, окончательно исказят то Православие, которое они некогда приняли от греков и в которое они уже успели привнести нечто ему чуждое.

Естественным следствием указанных взаимных отношений между русскими и греками было неизбежное столкновение греческого и русского каждый раз, как только представлялся какой-либо случай к обнаружению национальных, исторически сложившихся воззрений одного народа на другой, причем всегда возникал вопрос: кто прав – греки или русские, кто из них должен поступиться своими церковно-обрядовыми особенностями в пользу другого? Когда на Афоне русские церковные книги были сожжены как еретические, когда греческими старцами-афонитами торжественно было заявлено, что служить по русским церковным книгам, следовать им составляет преступление, за которое всякий должен подвергнуться тяжкой каре, когда весть об этом необычайном событии быстро распространилась всюду, возбуждая различные толки, состязания о вере греческой и русской; тогда вопрос о том, чей обряд прав – греческий или русский, потребовал своего окончательного решения. Толки о сожжении русских церковных книг на Афоне особенно сильны были в Молдавии, где сходились тогда все православные народности, откуда лежал тогда прямой и обычный путь в Россию из разных мест православного Востока. Здесь, в Молдавии, можно было услышать и рассказы о сожжении книг от самих очевидцев, здесь происходили и состязания о вере русской и греческой, здесь находились и защитники афонского самосуда и его противники. Невозможно было скрыть этого прискорбного события от русских. Действительно, когда Арсений Суханов, сопровождавший Иерусалимского патриарха Паисия, возвратился в Молдавию из Москвы, куда его посылал патриарх с особым поручением, и остановился в метохе Зографского афонского монастыря, то старцы-славяне этого метоха поспешили сообщить ему как царскому посланцу, что на Афоне греки торжественно провозгласили русские церковные книги еретическими и, как таковые, публично предали сожжению. Они постарались разъяснить Суханову, что это событие не просто случайное и потому не имеющее особой важности, но что оно служит только одним из проявлений той исконной вражды греков к славянам вообще, которая началась еще со времен Кирилла-философа и продолжается доселе, так как греки не терпят ни малейшей самостоятельности славян, но всегда хотели и хотят владычествовать над ними. Близко к сердцу принял Суханов обиду русских со стороны греков, «наругавшихся над государевыми книгами», он собрал о событии точные сведения и пожаловался патриарху Паисию, который и заявил ему, что афониты «не добро учинили». Но этого мало. Патриарх нашел необходимым произвести в присутствии Суханова формальное дознание о сожжении русских книг. Он ставил охридского архиепископа Даниила, который в то время находился при патриархе, «с очей на очи» со свидетелями и очевидцами самого события, причем Даниил отказался от участия в этом деле, заявив, что он посоветовал афонитам сжечь только сербскую старинную книгу, в которой находилось учение о двоеперстии, а о сожжении московских книг он ничего не знает. Патриарх, со своей стороны, опять отозвался о поступке афонитов, «не добро они сделали». Но, не одобряя поступка афонитов, патриарх и все другие греки, однако, прямо и решительно заявляли Арсению, который вступил с ними по этому случаю в горячие прения о вере греческой и русской, что именно русские погрешают в своих церковных чинах и обрядах, которые во всей их чистоте и неизменности сохранились только у греков, почему русские должны признать греков учителями и руководителями в своей церковной жизни.

О сожжении русских церковных книг на Афоне, о своих прениях с греками о вере Арсений Суханов немедленно послал обстоятельное официальное донесение царю и патриарху. В Москве, таким образом, узнали о том, что не только греки-афониты признают русские церковные книги еретическими и, как таковые, публично сжигают их, но что и Иерусалимский патриарх и другие греческие иерархи-учители считают русский церковный обряд и чин, в чем он несогласен с современным греческим, искажением и извращением истинно православного чина и обряда.

Понятно, что в Москве не могли отнестись равнодушно к происходившему на Афоне и в Молдавии, к открытым обвинениям русских греками чуть не в еретичестве. Сомнений в том, как должны были посмотреть в Москве на эти обвинения русских греками в еретичестве, казалось, не могло быть. Трудно было грекам нанести русским более сильное и кровное оскорбление, чем провозгласить их богослужебные книги еретическими, достойными сомнения, их церковные чины и обряды неправыми, несогласными с истинно православными чинами и обрядами. Это значило не только в слух всего православного Востока заподозрить чистоту Православия русских, открыто объявить их чуть не еретиками, но и назвать их развратителями всех других православных народов, которым они посылали свои еретические богослужебные книги, вследствие чего еретическая зараза из Москвы проникла даже и на Святой Афон и уже успела было пустить здесь свои корни, да, к счастию, афониты-греки вовремя заметили опасность и сожгли еретические московские книги. Невозможно было думать, чтобы Москва, всегда столь чувствительная к своей репутации как единственной теперь во всем мире хранительницы и представительницы чистого, ничем не поврежденного Православия, отнеслась к этому факту благодушно и снисходительно, чтобы она не вступилась за свою честь, так бесцеремонно попранную и поруганную теми самыми афонитами-греками, которые на Москве постоянно твердили, что Русь есть опора и покровительница всего Вселенского Православия, что Святая Гора только и держится русскою милостынею, которые, чтобы остаться в царстве единого теперь православного царя, не прочь даже были отправиться под начал в какой-либо русский монастырь «для исправления их христианския веры». Казалось в таком деле невозможным, чтобы московский царь, этот «второй Константин и Феодосии», этот «от Божия Промысла и Святым Духом соблюдаемый православный царь», это «светозарное светило для всех православных», как его величали постоянно сами афониты в своих просительных грамотах о милостыне, вдруг признал себя, по указанию тех же афонитов, чуть не еретиком, свои богослужебные книги еретическими, достойными сожжения, свои вековые церковные чины и обряды искаженными, несогласными с истинно православными чинами и обрядами. А между тем в действительности и случилось именно это невероятное и невозможное, вопреки всему, что доселе думала, чем жила и к чему стремилась гордая своим Православием и благочестием Москва.

Русские стремились занять в православном мире место греков, которые, по их мнению, уже потеряли право на первенство вследствие своего уклонения от Православия и благочестия. В известном отношении русские достигли своей цели. Они имели удовольствие видеть, что в Москву, как столицу Православия, стекаются теперь самые разнообразные представители православного Востока, начиная с патриарха и кончая убогим старцем, что все они торжественно и единодушно признают Россию опорою, покровительницею всего Вселенского Православия. Но это первенство и главенство русских среди других православных народов было чисто внешнее и материальное, вытекавшее из внешнего цветущего состояния их Церкви и государства и вовсе не имело никакого отношения к тому убеждению русских, на котором они строили свои притязания, т.е. к убеждению, что будто бы только у одних русских сохранилась теперь и правая, ничем не затемненная вера, и истинное, совершеннейшее благочестие. В глазах греков русские были, как мы видели, народом, исказившим православный церковный чин и обряд, народом, неспособным еще благодаря своему невежеству к самостоятельной церковной жизни, народом, «у которого только и веры, что в колокола звонят много, а иного нет ничего». Следовательно, русским, чтобы оправдать свою точку зрения на дело своих отношений к православному Востоку вообще и к грекам в частности, чтобы добиться первенства в православном мире не материального только, опирающегося на дачу щедрой милостыни, на возможность свою политическую силу и могущество употребить в будущем на защиту православных народов от турецких насилий, необходимо было доказать свое действительное религиозное превосходство над греками, стать выше их в понимании веры и в делах благочестия, проявить у себя такое богатство культурных сил, которое бы дало им возможность поделиться избытком этих сил со всеми другими православными народами и тем подчинить своему влиянию их духовно-религиозную жизнь, как это и было ранее с греками. Только под этим неизбежным условием русские могли претендовать на руководящую роль в православном мире, на действительное признание со стороны всех православных народов их первенства, главенства и всецелого превосходства над ними. Влияние Византии в православном мире, как мы уже замечали, и основывалось именно на том, что она была для всех православных народов Востока культурным центром, откуда исходили к ним наука, образование, высшие и совершеннейшие формы церковной и общественной жизни и прочее. Ничего похожего на старую Византию не представляла в этом отношении Москва. Она не ведала, что такое наука и научное образование, она даже совсем не имела у себя школы и лиц, получивших правильное научное образование; весь ее образовательный капитал заключался в том с научной точки зрения не особенно богатом и разнообразном наследстве, которое в разное время русские посредственно или непосредственно получали от греков, не прибавив к нему со своей стороны почти ровно ничего. Естественно поэтому, что первенство и главенство Москвы в православном мире могло быть только чисто внешнее и очень условное; естественно было, что греки как народ сравнительно образованный и развитой по-прежнему были распорядителями и решителями всех дел и вопросов, где требовалось знание, опытность, образование, наука; что русские во всех подобных случаях волею или неволею должны были отступать на задний план, уступать руководящую роль образованным гречанам. Но этого мало. Сами русские в силу своей культурной несостоятельности невольно должны были подчиниться влиянию тех самых греков, место которых они думали занять в православном мире, и даже принуждены были признать высший авторитет греков в своих собственных, так сказать, домашних, церковных делах. Несмотря на все свое недоверие к грекам и их благочестию, на сознание своего религиозного превосходства над ними, русские, особенно с XVII века находясь в непрерывных живых сношениях с греками, невольно и незаметно для себя начинают сближаться с ними, принимать их в свою среду и все более подчиняться их влиянию. Это понятно. С XVII столетия разные гречане остаются в Москве на вечное житье, причем некоторые из них приобретают иногда при московском дворе видное влиятельное положение. И вот каждый из этих гречан-выходцев сознательно или несознательно становился проводником греческого влияния на Руси. Ради собственной выгоды он старался возвышать и укреплять в глазах русских авторитет греков, старался сделаться для русских человеком в каком-либо отношении полезным и даже необходимым, что было не особенно трудно, так как русские нуждались в людях образованных и сведущих, какими сами они не были. И чем настойчивее и решительнее русская жизнь предъявляет запрос на людей бывалых, сведущих, научно образованных, без которых она в некоторых случаях уже не может обойтись, тем более греки делаются на Руси людьми желанными, так как они по своему единоверию с русскими имели в их глазах решительное преимущество перед всеми другими образованными иностранцами как иноверными. Само правительство все шире начинает пользоваться услугами разных гречан, охотно принимает их на свою службу, дает им даже важные политические поручения, привыкает прислушиваться к их голосу, начинает дорожить их мнением и так далее. И если оно по-прежнему еще невысоко ценит греков за их благочестие, зато невольно отдает им решительное преимущество перед русскими как людям ученым, образованным, начинает приглашать их в Москву для книжных переводов, для обучения русских людей и даже думает устроить в Москве постоянную школу, в которой бы греки-учители преподавали русским людям разные науки. Так все шире и глубже проникало на Русь влияние греков как людей ученых и образованных. Даже в заповедную область русской церковной жизни начинает незаметно вторгаться греческое влияние. Хотя русские и смотрят на греков как на утерявших истинное благочестие, как на допустивших в свою церковную жизнь разные новшества, заимствованные у латинян, однако это не мешает Филарету Никитичу обратиться к авторитету и указаниям восточных патриархов для решения возникшего на Руси спора о прилоге слова «и огнем» в молитве на освящение богоявленской воды. Патриарх Иосиф, несмотря на то что русский Стоглавый Собор дал вполне ясное и точное определение относительно введения в церквах единогласного пения, когда этот вопрос возник при нем снова, счел необходимым для его решения обратиться наперед к авторитету Константинопольского патриарха, голос которого и имел для него решающее значение. Так, сами русские вынуждены были открыто признаться, что и в церковной своей жизни они еще не могут обойтись без греков, их содействия и руководства, что их собственные духовные силы и средства, их знания, даже в сфере церковного обряда, так бедны и скудны, что своими только собственными силами они не могут справиться и с такими церковными вопросами, как вопрос о прилоге слова «и огнем» или об употреблении в церквах единогласного пения. Боязнь погрешить при решении хотя бы самого незначительного и неважного церковного вопроса, столь свойственная людям благочестивым, но вместе с тем совершенно необразованным и неразвитым, та боязнь, которая проистекает из непонимания, что действительно важно и существенно в деле благочестия и что нет, невольно приводила русских к грекам и заставляла их искать у последних как у людей образованных и сведущих, опоры для себя, указания и советов, авторитетного решения возникавших церковных вопросов и недоумений. Из сказанного нами уже понятным становится, кто и как должен был порешить возникший на Афоне междуцерковный вопрос относительно сравнительного достоинства греческого и русского церковного обряда. Очевидно, что греки как люди науки и знания будут играть в решении этого вопроса активную решающую роль; русские вследствие своего невежества – пассивную и страдательную; очевидно также, что греки употребят все усилия со своей стороны, чтобы порешить этот вопрос в пользу греческих церковных особенностей, а у русских не найдется средств и умения отстоять перед греками свое церковное прошлое, так что победа уже по характеру борющихся сил естественно должна была остаться на стороне греков. Но грекам, впрочем, и не пришлось прибегать к каким-либо особым средствам, чтобы обеспечить себе полную победу над русскими: победа, и притом самая полная, далась им очень легко и скоро, без всяких особых усилий с их стороны. На патриаршей московской кафедре они неожиданно нашли человека, который оказался самым горячим поклонником греков и всего греческого, готовым во всем следовать их указаниям и внушениям, мало или вовсе не обращая внимания на указания своей родной старины, на протесты ее почитателей. Этот человек был патриарх Никон.

В то время когда на Афоне греки жгли русские церковные книги как еретические, когда по этому поводу и на Афоне, и в Молдавии шли горячие прения о вере греческой и русской, выдвинувшие на очередь жгучий и щекотливый вопрос: кто остался верен во всем истинно православному чину и обряду – греки или русские, в это время в Москве сделался патриархом Никон, державший в своих властных руках и Церковь и государство. На его долю и выпало порешить вековой спор между греками и русскими об относительном достоинстве греческого и русского благочестия. Еще будучи Новоспасским архимандритом, Никон уже близко сошелся с разными греками, приезжавшими в Москву за милостынею, так как приезжие греки всячески старались заискивать у всемогущего царского любимца, который был самым влиятельным ходатаем за них перед царем. Сближение с греками не прошло для Никона даром. Он скоро подчинился влиянию ловких и угодливых гре-чан и, по их собственному сознанию, сделался самым завзятым грекофи-лом, какого ранее и не бывало на Руси. Греки умело и ловко воспользовались расположением к ним Никона, возбужденным в нем влечением ко всему греческому. Сблизившись с ним и овладев его доверенностью, они уже смело стали «зазирать» перед ним русские церковные чины и обряды, несходные с современными греческими, как неправые, как искаженные русским невежеством и неразумием и потому требующие немедленного исправления. Льстиво выделяя Никона из ряда других русских иерархов за его выдающиеся качества, они внушали ему, что у него хватит и сил, и власти, и умения на то, чтобы немедленно произвести требуемую церковную реформу, несмотря на протесты и крики разных невежд, неспособных верно понять и оценить относительное достоинство греческого и русского обряда. Зазирания и внушения гречан произвели на Никона свое действие: он стал смотреть на все глазами греков, а сделавшись патриархом, решился произвести церковную реформу, как она была внушена ему его друзьями и поклонниками-греками. По самому своему характеру склонный к увлечениям и крайностям, мало способный соблюдать меру и осторожность в чем бы то ни было, Никон и в своем грекофильстве доходил до крайностей, не знал меры. «Хотя я русский и сын русскаго, – торжественно заявлял он, – но моя вера и убеждения греческия». Действительно, Никон так отнесся к русской церковной старине, как будто бы он был настоящим, завзятым греком, для которого все ценное было только у греков, а все русское не заслуживало ни малейшего внимания и уважения. Решив, собственно, привести в полное соответствие русские церковные книги, чины и обряды с современными греческими, Никон, кстати, уже переносит к нам и греческие амвоны, греческий архиерейский посох, греческие мантии и клобуки, греческие напевы, приглашает на Русь греческих живописцев, мастеров серебряного дела, строит монастыри по образцу греческих и дает им греческие названия, приближает к себе без разбора всех греков, слушает только их, действует по их указаниям, повсюду выдвигает на первый план греческий авторитет, отдавая ему решительное преимущество перед вековою русскою стариною, перед русскими доселе всеми чтимыми и признаваемыми авторитетами. Даже одного простого указания, подсказа какого-либо случайного заезжего в Москву греческого иерарха-милостынесобирателя было вполне достаточно для Никона, чтобы переделывать русскую церковную старину на современный греческий лад. Вообще все русское, несогласное с современным греческим, торжественно и решительно признано было Никоном порождением русского невежества и неразумия, отступлением от истинной нормы Православия, сохранившейся только у греков, которые должны служить образцом для русской церковной жизни⁴⁸⁶.

Церковная реформа Никона должна была нанести смертельный удар исторически сложившимся представлениям русских о своем религиозном превосходстве над всеми другими народами, и в частности над греками, об особом исключительном призвании русских быть единственными представителями и хранителями истинного, ни в чем не поврежденного Православия, вконец или частию уже утерянного всеми другими народами. Если до Никона русские думали, что правая вера и совершеннейшее благочестие сохранились только у них одних, если они думали, что критерием для определения того, что православно и что нет, должно служить только русское и все с ним не согласное следует признавать за прямое уклонение от Православия, если русские думали, что историческое их призвание состоит в том, чтобы принятое ими от предков Православие хранить всегда неизменным, никогда и ни в чем не допуская самых, по-видимому, незначительных и малейших перемен в нем, то реформа Никона самым решительным образом ниспровергала эти вековые воззрения русских как несправедливые и ошибочные. Она говорила русским, что истинное Православие во всей его чистоте и неизменности сохранилось только у греков, а вовсе не у русских, допустивших у себя искажения и новшества в церковных чинах и обрядах, почему они и требуют исправления по образцу греческих; что истинными хранителями и представителями Православия по-прежнему нужно считать греков, а русские должны быть причислены к разряду народов несовершеннолетних в религиозном отношении, для которых еще нужна опека и верховное водительство гречан; что задачи и цели исторической жизни русского народа нужно понять и определить иначе, нежели как они понимались и определялись до сих пор, причем и исходная точка для этого должна быть взята уже совсем другая, а не та, на которой исходили книжники конца XV и начала XVI века – жить долее по-старому и старым было уже нельзя, необходимо было так или иначе начинать новую жизнь.

Вполне естественно было, что грекофильская реформаторская деятельность Никона как шедшая совершенно вразрез с существовавшими дотоле в русском обществе воззрениями на относительное достоинство греческого и русского благочестия и прочее вызвала в приверженцах и поклонниках русской церковной старины сильный протест, горячее осуждение всей деятельности Никона и его самого. С их точки зрения, Никон естественно казался презрителем родной и святой старины, отеческих заветов и преданий, опасным, зловредным нововводителем, ведущим к конечной и несомненной гибели и Церковь, и государство. Но, несмотря на все протесты поклонников русской церковной старины, реформа Никона была, однако, признана всею Церковью как законная и правая, причем иерархи, как греческие, так и русские, присутствовавшие на большом Московском Соборе 1667 года, торжественно заявили, что отцы Стоглавого Собора, узаконившие в Русской Церкви обряд, несогласный с тогдашним греческим, действовали в этом случае «нерассудно, простотою и невежеством», что соборные клятвы они клали «без разсуждения и неправедно», что председатель Стоглавого Собора митрополит Макарий «мудрствовал (на Соборе) невежеством своим безрассудно», что вся вина отцов Стоглавого Собора в том именно и состояла, что они составляли свои определения, «ниже со Вселенскими святейшими патриархи о том советоваша и ниже совопросишася с ними». Подписавшись под этим, продиктованным греками, определением о Стоглавом Соборе, русские тем самым торжественно и окончательно отреклись от своей церковной старины в пользу современной греческой церковной практики, сами признали весь период своей церковной самостоятельной жизни (от падения Константинополя до Никона), когда они устранили из нее всякое участие и влияние греков, периодом ошибок и заблуждений, временем уклонения русских от истинно православных чинов и обрядов, временем, достойным всякого осуждения и порицания! Вместе с этим русские торжественно сознались, что они еще неспособны к самостоятельной церковной жизни, что для них, как несовершеннолетних, нужна еще опека и водительство гречан, что образцом для них, руководством и светочем в их церковной жизни должно служить не их собственное прошлое, не своя родная старина, которою они так гордились, а современная греческая церковная жизнь. Это было поистине полное отречение от всех тех мечтаний и чаяний, которыми доселе жила Русь, по которым она строила свою внутреннюю жизнь, свои отношения к другим народам, в чем она видела свою главную заслугу и славу перед всеми другими народами.

Таким образом, церковная реформа Никона и ее признание всею Русскою Церковью, особенно в том виде, как это совершилось на Соборе 1667 года, были полным блестящим торжеством греков над горделивыми притязаниями русских на главенство и первенство в православном мире, притязаниями, возникшими и развившимися на счет бедствий и унижения греков, почему они всегда и были для них особенно ненавистны и оскорбительны. Теперь оказалось, что русские до сих пор строили свое здание исключительно на песке, что для него у них совсем не находилось никаких прочных опор и устоев, почему оно сразу и рухнуло под первым напором, брошенное, как негодное и опасное, самими строителями. Правда, в русском обществе нашелся небольшой кружок лиц, который горячо и энергично (толково или не толково, это другой вопрос) восстал на защиту родной старины, ее заветов и преданий, который не захотел вместе с греками видеть в клятвах русского Стоглавого Собора только одно «безрассудство и невежество» его отцов. Но этот кружок лиц за свою приверженность русской старине, за свое упрямое нежелание признать и подчиниться новым требованиям и условиям жизни, за свое стремление разрушить мир и единение Русской Церкви со Вселенскою был осужден Церковью как непокорник и противник голосу целой Вселенской Церкви.

Справедливость требует заметить, что и после реформы Никона старые русские воззрения на греков как на утерявших истинное благочестие, на Москву как на преемницу Византии, как на единственную теперь хранительницу чистого, ни в чем не поврежденного Православия, несколько уже замутившегося у греков, еще не вдруг и не скоро вымерли даже в среде православного русского общества. Эти отжившие и окончательно уже осужденные Церковью воззрения заявляли, однако, себя в некоторых случаях с прежнею силою и настойчивостью, как будто церковной реформы Никона вовсе и не существовало, как будто грек оставался в глазах русских тем же, чем он был для них и до Никона. Любопытно при этом, что такие воззрения высказываются людьми не только строго православными, но и сравнительно образованными и передовыми, причем эти лица и не замечают того очевидного противоречия, в которое они впадают, с одной стороны, признавая церковную реформу Никона за правую, с другой – считая греков за утерявших истинное благочестие, которое теперь находится только на одной Руси. Укажем три характерные в этом отношении случая.

Русский православный книжник второй половины XVII века пишет святцы специально русских и славянских святых и в послесловии говорит следующее: «Аще и напоследок российстии людие благодать святаго крещения восприяша, но болыпия благодати сподобишася. Вся бо царствия християнская от Рима и от Царя града и от Болгар, и Сербов, и Иверских, и прочих христиан во едино Российское царство вниде. Везде бо тамо обладаше латини и агаряне, единоже Российское царство благодатию Божиею сияет и процветает благочестием, ни от кого ненаветно. Тако же и патриаршество по благодати Божией благочестием сияет. В греческой земли святейшие патриархи от насилия безбожных агарян утесняеми, разве именем точию патриархи нарицаются, а воли им ни в чем окаянные турци не дают и насилие безчестное святейшим патриархом и прочим святителем и благочестивым Христианом поругание, елико и усты человеческими глаголати невозможно. И что мне о сем глаголати: елико, что ни есть честное во благочестии, вся сия от христианских царств в Российское царство принесено и украшается российская земля. Первое царский венец, потом святительский белый клобук и патриаршество, вместо папы Римскаго зде пятое патриаршество учинено по благодати Божией и по благословению четырех патриархов. Еще же паки речем, чудотворные образы и мощи святых чудотворцев и прочия святыни на Русь принесены изволением Божиим. И елико тамо от насилия безбожных агарян и латин христианство умаляется, толикозде благодать Божия простирается и христианское благочестие растет и ширится... И еще бы Греци гордящеся и возносящеся глаголют, яко Русь от них начало прият и неверием омрачаются, мняще русское благочестие ничто же есть, и о святых, угодивших Богу на Руси, усомневаются. Сами насилия ради от безбожных благочестие свое погубиша, чудотворные иконы, также и мощи святых разделивше, вся от себе отвезоша на Русь и свое благочестие пусто сотвориша. И таково насилие терпяще от нечестивых, яко и именем христианским не смеющее нарицатися, и святители их платия святительскаго и мнихи такожде подобающаго платия не смеюще надети. А о церквах Божиих и церковном украшении и уста не отверзаются»⁴⁸⁷. Другой случай имел место в Константинополе, причем действующими лицами были наши послы и Константинопольский патриарх с сопровождавшей его свитой. В 1700 году, 18 июля, наших константинопольских посланников думного дьяка Емельяна Украинцева и дьяка Ивана Чередеева по окончании ими всех государевых дел посетил сам Вселенский патриарх Каллиник в сопровождении митрополитов Кизического, Халкидонского, Никомидийского, четырех старцев и двух бельцов. Поздравив послов с благополучным окончанием государевых дел, патриарх извинялся, что ранее он не посетил послов, так как «ему свободы не было», и затем говорил: «Двор-де тот, в котором они, посланники, ныне здесь живут, как он видит, зело стоит в низком и глухом месте, и чаять-де им посланником, живучи в таком непотребном дворе, прискучило». Послы отвечали, что такое место для жительства дало им турецкое правительство, а из дома, действительно, не видно ни поля, ни моря, ни самого города, во все время пребывания их здесь мимо их никто не ездил и не ходил, и жили они в этом глухом месте чуть не год как в тюрьме. Патриарх спрашивал: «В государстве-де Московском улицы и переулки пространнее ль здешних или таковы ж, также и домы великие каменные, есть ли?» Послы отвечали, что в Москве «каменного строения много и домы великие каменные есть многие, а улицы и переулки пространнее здешних». Патриарх объяснил посланникам, что при греческих царях в Константинополе «улицы и переулки были пространные ж, также и домы каменные у греков были великие, а как-де достался в руки агарянские, и с того времени все опровергнуто, и улицы и переулки и домы почали строить плохие и недолговечные, и того прежнего греческого строения, а имянно от царства царя Константина в остатке во всем Стамбуле только одна палата, которая и доныне цела близко салтанского двора, в которой учатся турки бить в барабаны и играть в сипоши». Посланники спрашивали: «Есть ли что теперь благочестивого царя Константина строения городового?» – «И святейший патриарх и митрополиты сказали, что кругом Стамбула только основание городо-вое царя Константина, а городских стен и башен его строения нет, все уже вновь после его перестроено, а инде починено, и в последние-де починивал царь Феофил, а где его починка была, и тому значит на башнях имяни его подпись». – «И спрашивал он, святейший патриарх: около Москвы каменное городовое строение есть ли, и какова им здешняя салтанская резиденция кажется?» – «И посланники говорили, что около Москвы каменное городовое строение есть, а резиденция здешняя славная, понеже стоит междо двумя морями – Черным и Белым, только-де хотя и славна, однакож бедственна и всегда пребывала в смятениях, а имянно: в пременении веры и в ересях, а потом и в насилие агарянское досталась». – «И святейший патриарх и митрополиты говорили, что завидному месту всегда бывает тесно, а от расколов никоторое государство уйти не может и чаят-де не без того и в государстве Московском?» – «И посланники говорили, что в государстве Российском великих церковных расколов нет, разве когда изредка явится какой старец или поп, и то не о большом деле – о скуфье, или о платье, как подобает которому чину какую одежду носить, или о крестном знамении, и таким-де незначущим и неученым людям за такое раскольное малое дело краткой суд чинитца, смотря по вине чинят наказание или посылают в монастырь на смирение; и ныне милостью Божиею таких и иных никаких расколов в Российском государстве нет». – «И святейший патриарх говорил, что в здешнем царстве напредь сего расколы церковные великие были до седми соборов, а по седми соборех всякие ереси и расколы угасли, и так на седмом соборе утверждено и укреплено и постановлено, хотя б Ангел с небеси сошел, то в вере пременения не чинить, и ныне-де таких церковных расколов здесь междо Христианы не слышно ж, а которые и явятся, а такие смиряются у них увещанием от Божественного Писания и наказуются правильными винами – кротостью и смирением, а не смертною казнью⁴⁸⁸, да и у турков-де расколы в вере их есть же, только они успокоивают такие расколы тайно, чтобы никто не ведал, и таких возмутителей у них казнят смертью»⁴⁸⁹. – «И посланники говорили: по-видимому-де царство греческое и вера православная и благочестие все перенеслось отсюду в Российское царство». – «И святейший патриарх говорил: он-де скажет им, посланником, о том некоторую разумную историческую притчу, чтоб у него того послышали и о чем он, патриарх, посланников спросит, о том бы ему сказали. И спрашивал он, святейший патриарх, что в Московском государстве на реках и озерах птицы, имянуемые рыболовы, есть ли, и те птицы на тех реках и озерах зимуют ли или отлетают куда в иные теплые страны?» – «И посланники сказали, что такие птицы рыболовы в Российском государстве на реках и озерах летом бывают, а к зимнему времени отлетают в теплые страны, а к лету прилетают по-прежнему на теж места». – «И святейший патриарх говорил, что те птицы, где ни бывают, однакож на старину свою и во отчизну прилетают и в зимнее время всегда держатся в теплых странах, а именно – во Индии западной, и имеют-де те птицы между собою такую ревность благоискусную и друг другу помогательную, что которая из них птица остареет или от немощи своей ослабеет и лететь не может, то по такую старую птицу прилетают младые птенцы и тех старых подымают и помочь им в летании чинят, а вовсе не пометывают и не оставливают нигде. Также-де подобно тому и здешнее государство, хотя оно в вере и благочестии было древнее и старее Московского государства, только стало во изгнании, а Российское государство во свете начало быть славно и сильно, а паче распространилось всякими украшениями – премудростью и разумом пресветлейшего и державнейшего великого государя, его царского величества, которому да дарует Господь Бог над всеми победу и одоление, и ныне они, святейшие патриархи, и все православные христиане помощи и заступления требуют не от иного кого, токмо от его царского величества. И того ради, чтобы изволил его царское величество их старых в здешнем царстве не оставливать и помощью своею государскою изволил их вспомогать». – «И посланники говорили, что та ево, святейшего патриарха, объявленная им притча по премногу разумна, а на свете все дивное и недивное в руце Божий, что восхотет, то Он, Создатель наш, и сотворит». Этим не кончилась, однако, беседа наших послов с патриархом. Когда послы явились к нему за благословением перед самым своим отъездом из Константинополя, то патриарх неожиданно предложил им вопрос, имевший, очевидно, прямую связь с их предшествующею беседою и слухами, ходившими на Востоке, об усиливавшемся все более влиянии Запада на Руси. «Догматы церковные, – спрашивал патриарх послов, – в своем ли существе в Российском государстве пребывают, и нет ли в чем пременения, и для чего то пременение учинилось?» Получив от послов уверение, что в Русском государстве никакого пременения церковным догматам никогда не было и нет, патриарх говорил, что Русь славна не величиною и множеством людей, «но самою тою верою православною и истинным и непоколебимым утверждением ея», а опасаться следует особенно римлян, которые везде ищут учинить в вере прелесть, «а у них-де здесь, хотя они и под игом бусурманским обретаются, еще в вере никакого пременения нет»⁴⁹⁰.

Те же самые воззрения на греков и их благочестие выражает в своем путешествии и священник московской церкви Покрова Пресвятой Богородицы Лукьянов, который отправился на Восток для посещения святых мест 15 июня 1710 года и оставил нам описание своего путешествия. Как священник, и притом московский, Лукьянов сильно интересовался греческим благочестием и невольно сопоставлял его с благочестием русских. Его личные наблюдения над нравами, обычаями, религиозностью и благочестием греков привели его к очень невыгодным заключениям о греках и греческом благочестии, особенно по сравнению его с русским. «Греки, – говорит он, – непостоянны, обманчивы; только малые христиане называются, а и следу благочестия нет. Да откуда им и благочестия взять: грекам книги печатают в Венеции, так они по них и поют, а Венеция папежская, а папа – главный враг христианской вере; как у них быть благочестию? и откуда взять? Каковы им не пришлют книги, так они по них и поют. И так малым чем разнились с папежцы; а что пьют, едят, то все с ними вместе, а в церкви мы сами видели, что папежцы к грекам ходят, а греки к папежцам: так недалеко от соединения... Все нравы у грек и поступки внешния и духовныя все бусурманския, и а что прежния их бывали христианская , тех у них отнюдь и следу нет... А крестятся греки странно: руку на чело замахнет, а до чела далее не донесет, да и опустит к земле, отнюдь не увидишь, чтоб кто из грек до плеча доносил, а духовный чин у грек хуже простова народу крестятся; срамно сильно, как войдешь в церковь, а рукою махает, а сам то на ту сторону, то на другую озирается, что коза... Патриарх греческий по вся годы церкви отдает на откуп, а берет за церковь по двести талерей и полтораста, а что год, то переторжка: кто больше дает, тому и отдает, хоть два талера передаст, тому и отдает. У них и митрополит митрополита ссаживает: дал лишнее, да и взял епархию. Так у них много безместных митрополитов и попов – так таскаются по базару, живут в Царьгороде, да собак бьют, ходя по улицам... А митрополиты греческие в церквах зело неискусны; все смеются и с греками говорят со стороны на сторону, и пения не слыхать, а сам, что коза, назад оглядывается, кричит по церкви; зело не хранят своего чина церковнаго; наши посельские попы лучше их митрополитов». Лукьянов даже помещает в своем путешествии особые статьи «о несогласии греков с Восточною Церковью». Он указывает до четырнадцати греческих уклонений от Православной Восточной

Церкви. Вот некоторые из них:

1) греки в крещении обливаются; 2) крестов на себе не носят; 3) неистово крестятся, ни на чело, ни на плечо недоносят; махают семо и овамо; 4) в церквах стоят в шапках, как молятся не скидают, а стоят в стойлах гордо, искривя бок, и глядят не к иконам, а на стены; 5) служат на одной стороне просфиры, и то на черствой, а миряне у них, не говев, причащаются; 6) патриархи, митрополиты и все духовные играют в карты и шахматы и т.п.⁴⁹¹

(Значение греков, так высоко было поднявшееся у нас благодаря церковной реформе Никона, вслед за тем очень быстро падает. Несколько характерных случаев из конца XVII и начала XVIII века как доказательство упадка значения у нас греков. Причины этого явления. Неудачные попытки русского правительства основать в Москве с помощью греков греческую школу. Усиление у нас западного влияния, особенно благодаря ученым киевлянам. Неудачные попытки греков уничтожить у нас значение ученых киевлян и торжество с самого начала XVIII века латинской школы над греческою. Стремление Петра Великого сблизить Россию с образованным Западом и пересадить на Русь западную науку вызвало на Востоке неудовольствие и даже прямые протесты со стороны восточных патриархов. Окончательное утверждение у нас со времени Петра Великого западного влияния навсегда подрывает на Руси предшествовавшее исключительное значение и влияние греков.)

Церковная реформа Никона, по-видимому, должна была произвести коренной переворот в отношениях русских к грекам. Не только прежнее предубеждение русских против греческого благочестия не имело уже более места, но греки и все греческое приобрели в Москве прочное влиятельное положение, авторитет греков высоко стал теперь во мнении русских. Как при самом Никоне, так и после удаления его с патриаршей кафедры ловкие гречане захватили в свои руки все наши церковные дела и буквально хозяйничали в них. Они были душою, инициаторами и руководителями всех правительственных мероприятий по делу Никона и его противников, авторитетными советниками и решителями всех возникавших тогда церковных вопросов и недоумений, исполнителями ими же внушенных правительственных распоряжений, особенно по сношениям с восточными патриархами. Русские в сознании своего бессилия, своей неспособности преодолеть своими только силами все более осложнявшиеся церковные затруднения как-то пассивно шли за своими учеными, готовыми на все руки руководителями, беспрекословно соглашались с ними во всем, не пытаясь и не решаясь оказать им в чем-либо противоречия или выступить против них с чем-либо своим. Греки не замедлили воспользоваться так благоприятно сложившимися для них обстоятельствами в своих интересах. Сами восточные патриархи, председательствовавшие на Соборе 1667 года в письме к Константинопольскому патриарху открыто сознаются, что своею деятельностью в Москве они имели в виду не только увеличить количество милостыни, которую русское правительство посылало их кафедрам, но и возвысить во мнении русских «лепоту греческого рода», восстановить у русских свою прежнюю честь и славу, «юже древлеимехом». Казалось, что греки вполне достигли своей цели. Русские отдали на их суд всю свою пропшую церковную жизнь, современное положение своих церковных дел, от них ждали решения всех своих вопросов и недоумений, перед восточными патриархами, как верховными судьями, стояли в качестве подсудимых сам русский царь и знаменитейший Московский патриарх, искавшие у них себе оправдания, готовые подчиниться их приговору; все их решения и постановления принимались русскими беспрекословно, безо всякого противоречия, хотя некоторые из соборных постановлений, продиктованные греками, и были прямо направлены против русского с целью за счет его унижения возвысить греческое. Казалось, что греки, раз прочно утвердив в Москве свой авторитет, надолго сделаются в ней полными хозяевами и распорядителями и даже окажут подавляющее влияние и на весь дальнейший ход развития русских, которые к тому же стремились устроить в Москве постоянную школу и иметь в ней учителями именно греков. Но как ранее действительность не оправдала мечтаний русских об их исключительном религиозном призвании и положении в православном мире, так теперь она не оправдала и надежд греков на утверждение их исключительного влияния и преобладания на Руси. Отношения русских к грекам уже вскоре после Собора 1667 года не только не носят на себе характера недавнего преклонения и, так сказать, принижения русских перед греками, но и довольно недвусмысленно говорят за то, что русские даже к самим восточным патриархам потеряли значительную долю недавнего уважения, так как в сношениях с ними, в видах получения от них согласия на что-либо, употребляют такие средства, которые никак не применимы к лицам высокоуважаемым и почитаемым. Несколько характерных в этом отношении фактов пояснят нашу мысль. В 1670 году отправлен был из Москвы в Константинополь переводчик Христофор, который должен был выхлопотать у Вселенского патриарха за известное вознаграждение разрешительную грамоту гетману Многогрешному, которого патриарх ранее проклял. Когда переговоры об этом были благополучно окончены и разрешительная грамота была приготовлена, патриарх пригласил Христофора посмотреть ее, и тот, посмотрев, спрашивал патриарха: как он прикажет о жаловании царском – соболях? Патриарх отвечал, что никаким образом ему нельзя принять соболи, так как догадаются, что это царское жалованье, а лучше было бы переводчику продать эти соболи и вручить патриарху чистыми деньгами. Христофор продал два сорока соболей, взяв за них 480 ефимков, которые и отвез патриарху. Тот, взяв деньги, бил челом за царскую милостыню и, запечатав при переводчике разрешительную грамоту, отдал ее ему⁴⁹². Характер этой сделки очевиден.

Суровое осуждение патриарха Никона должно было на всех русских, не ослепленных окончательно враждою к нему, производить тяжелое, удручающее впечатление, особенно когда возбужденные его делом страсти уже несколько успокоились. Сознание, что осуждение Никона было позором и для всей Русской Церкви, что ее честь требует восстановления Никона в патриаршем достоинстве, кажется, не было чуждо и самому Алексею Михайловичу, который всегда сильно жалел своего «собиннаго» друга. По крайней мере в грамоте царя Феодора к восточным патриархам о разрешении Никона говорится, что Алексей Михайлович «воспоминати того (запрещения Никона) любве ради Христовы не благоволил», а Александрийский патриарх в грамоте по поводу разрешения Никона писал, что ему будто бы сообщено царскими послами: «Яко сицевую боголюбезную мысль имяше и иже в блаженной памяти приснопоминаемый отец ваш великий государь царь и самодержец – во еже простити онаго блаженнаго и патриаршескаго звания удостоити»⁴⁹³. Имел ли действительно Алексей Михайлович намерение возвратить Никону патриаршее достоинство или нет, только его сын, Феодор Алексеевич, решился добиться разрешения Никона во что бы то ни стало, несмотря на упорное сопротивление патриарха Иоакима, который право разрешить Никона признавал только за восточными патриархами, осудившими его. На Восток были отправлены послы Возницын и Чириков, которые повезли с собою грамоты ко всем патриархам с просьбою о разрешении уже умершего Никона. Но так как эта просьба, по мнению правительства, могла встретить на Востоке большие затруднения, ибо патриархам приходилось, разрешая Никона, стать в противоречие с состоявшимся о нем соборным определением, то послам дана была на этот случай особая инструкция, показывающая, что правительство хорошо знало, с кем оно имеет дело и как следует вести его. В инструкции послам говорится: «А буде Вселенские патриархи по нашим, великаго государя, грамотам учинить того (разрешить Никона) не похотят, и вы, наши великие послы, домогалися о том у них всякими мерами чрез кого возможно, и сверх того нашего великаго государя жалованье, которое на милостыню с вами к ним послано, дали б им, или с кем послали нашего великого государя жалованье особно от того из нашея великаго государя казны, которая с вами в запас послана, или у греков заняв – по двести по пятидесяти рублев патриарху, только б, конечно, того домогаться, чтоб они, Вселенские патриархи, для нашего государского прошения о том, по нашим, великаго государя, грамотам учинили и свои о том грамоты к нам, великому государю, с вами, нашими великими послы, послали... И есть ли крепко и упорно станут и непохотят того учинить и, по самой конечной мере, дать по пяти сот рублев патриарху, а буде и по тому предложенью вашему не учинят, и, по самой нуже, дать по тысячи рублев человеку, только б учинили и в грамотах своих написали имянно». Возницын, прибыв на Восток (Чириков умер дорогою), прежде всего обратился к Иерусалимскому патриарху Досифею, чтобы тот помог ему выхлопотать у патриархов разрешение Никону. Досифей охотно взялся устроить это дело и говорил послу, чтоб он «все те дела положил на него, патриарха». Действительно, вскоре сам Досифей, а также и Антиохийский патриарх вручили послу свои разрешительные грамоты, вовсе не требуя от него какой-либо особой приплаты сверх той дачи, которую им вручил за это посол. Не то было с патриархами Константинопольским и Александрийским. Они решились воспользоваться благоприятными обстоятельствами, чтобы возможно больше получить с русских за свою услугу, и потому никак не соглашались вьщать разрешительные грамоты за ту дачу, какую им предлагали посол, они требовали гораздо большей. «По-вашему, великаго государя, указу, – доносил Возницын, – я, холоп твой, у святейших патриархов у Антиохийскаго и Иерусалимскаго святейшему Никону-патриарху прощальные и разрешительные грамоты взял, а Цареградской, государь, и Александрийской патриархи, хотя, чтобы я, холоп твой, от того дал им дачу большую, по се число своих грамот не отдают; только государь, – замечает посол, как ни есть, прося у Бога милости, и у них возьму, и придет то ваше, великаго государя, дело у меня, холопа твоего, по вашему государскому изволению в совершение». И действительно, настойчивый посол достиг своей цели – получил от всех патриархов разрешительные грамоты, не дав при этом ни одному из них великой дачи. С нескрываемым торжеством Возницын доносил государю, что он добыл от всех патриархов разрешительные грамоты Никону, «а учинил он то неусыпным своим промыслом и радением, без великих дач, а велено было от того дать и многую дачу и о совершении того дела радеть накрепко». Сколько каждый патриарх получил за разрешительные грамоты и во сколько вообще все это дело обошлось нашему правительству, видно из следующего донесения Возницына: «А за те грамоты дал он, Прокофей, Царегородскому да Иерусалимскому патриархам по триста талеров, а Александрийскому Прохору сто пятьдесят талеров, Антиохийскому – сто талеров. Да сам он, Прокофей, поднес им патриархам: Царегородскому, Александрийскому, Иерусалимскому при отъезде своем из Царяграда за теж великаго государя и за иные дела по пятидесяти золотых червонных, да на соборы их: на Царегородской, на Александрийской, на Иеросалимской, на Антиохийской по двадцати золотых, а митрополитом дано собольми, а тот расход писан в соболиной раздаче» (именно, царегородскому логофету дана пара соболей в 12 рублей, «потому что без него никакия дела не делаются»; митрополитам, бывшим на Соборе по поводу разрешения Никона, дано двум по паре соболей в 15 рублей, двум по паре в 16 рублей и трем по паре в 10 рублей). Послу пришлось еще дать плату и старому Антиохийскому патриарху, который, не ведая своей смены и того, что новый патриарх уже дал Никону свою разрешительную грамоту, вручил послу такую же грамоту, за что и получил 100 талеров и 10 золотых⁴⁹⁴. Характер и этой сделки не требует объяснений. Присоединение Малороссии необходимо должно было сопровождаться и подчинением Киевской митрополии Московскому патриарху. Уже Никон хлопотал было об этом, но разные обстоятельства долго и после него препятствовали московскому правительству осуществить свое намерение. Между прочим, само киевское духовенство не желало подчинения Московскому патриарху и в своем сопротивлении опиралось на то обстоятельство, что Киевская митрополия зависит от Константинопольского патриарха. Ввиду этого нашему правительству приходилось вести дело с Константинопольским патриархом, чтобы получить от него разрешение на подчинение Киевской митрополии Московскому патриарху. Прежде чем приступить к решительному шагу, правительство решилось наперед исследовать по этому делу почву в самом Константинополе. В 1682 году нашему константинопольскому послу Возницыну был послан из Москвы следующий тайный наказ: «Усмотря время, когда пристойно, говорить Прокофью Константинопольскому патриарху от себя, буди мочно, для чего Киевская митрополия колико лет пастыря не имеет, и спрашивать его о том пространными разговоры и доведыватца того всякими меры, как мочно: поволит ли он, патриарх, Киевской митрополии со всеми духовными быть под благословением святейших патриархов Московских и всеа Русии? А ты Константинопольскому патриарху прелагаешь для имени христианского от себя, чтоб благочестивая христианская вера распространялась и церкви Божий умножались, и всячески о том проведывать тайно, поступит ли он в то дело крепко – о том разведать, а чтоб патриарх о том не дознался и в Малой бы России о том не сведали нихто и, кроме б тебя, нихто того не ведал, говорить о том с великим остереганьем»⁴⁹⁵. Как Возницын исполнил этот тайный наказ и какие сведения удалось ему получить от Константинопольского патриарха, об этом статейный его список ничего не говорит. Но когда между московским правительством и гетманом Самой-ловичем уже решено было сделать Киевским митрополитом Гедеона Четвертинского с тем, чтобы он поставлен был Московским патриархом, тогда, в декабре 1684 года, в Константинополь отправлен был специальный посол грек Захарий Иванов, или Софир, с царскими грамотами и подарками к Константинопольскому патриарху с целью добыть у него отпустительную грамоту на Киевскую митрополию. Цари писали патриарху в своей грамоте, что они посылают ему сорок соболей в 200 рублей и впредь обещают его архипастырство в забвение не полагать. Софир, прибыв в Константинополь, передал царскую грамоту греку Юрию Мецевиту, который с нею и явился к патриарху. Тот велел Юрию прочесть грамоту государей и, узнав из нее, что ему присланы соболи, велел Захарию те соболи принести к себе. Но Юрий говорил патриарху, что наперед ему следует исполнить царское требование о Киевской митрополии, а потом уже получить и соболи. Патриарх говорил, что для удовлетворения царского требования необходимо созвать Собор, а это сделать нельзя без разрешения визиря, иначе он отсечет ему голову. Тогда Юрий сказал патриарху: «Для чего ему у Софира ныне соболи имать, если он того дела не совершает? И патриарх на него с сердцем молвил: то-де государева жалованья прислано к нему, и того ж часу послал он к Софиру архидиакона своего и те соболи велел у него взять». По поручению патриарха и от его имени Юрий Мецевит писал в Москву к князю Голицыну, чтобы он послал от себя к визирю грамоту с просьбой разрешить патриарху вести дело о Киевской митрополии открыто, так как действовать тайно от визиря он, патриарх, боится⁴⁹⁶. Но московское правительство поступило иначе. Не входя в новые сношения с Константинопольским патриархом, оно, с согласия гетмана Самойловича, решилось поставить в Киев митрополита собственной властью. Действительно, Гедеон Четвертинский был поставлен, как известно, в киевские митрополиты Московским патриархом Иоакимом, которому он дал обещание во всем зависеть от него. Таким образом, Киевская митрополия фактически уже была подчинена Московскому патриарху, и нашему правительству оставалось только оформить это дело – получить от Константинопольского патриарха формальное утверждение уже совершившегося факта. С этою целью в ноябре 1685 года в Константинополь был отправлен специальный посол, дьяк Никита Алексеев. В грамоте, посланной с ним от государей к Константинопольскому патриарху, говорилось между прочим: «Послали мы, великие государи, наше царское величество, и сестра наша, великая государыня, благоверная царевна, к вашему святительству нашие государские милости – несколько золотых и соболей. И вашему б архипастырству те золотые и соболи у него принять велеть и о нашем государском здравии всесильного Бога молить соборне и келейне. А сколько числом тех золотых и соболей у него принято будет, и о том к нам, великим государям, к нашему царскому величеству, писать и свое архипастырское отпустительное благословение на митрополию киевскую подати и прислати с тем же нашим гонцом». Чтобы и на этот раз посылаемые патриарху соболи и золотые не пропали даром, как это было при посольстве грека Софира, Никите Алексееву даны были точные инструкции, как вести все дело. Великие государи и царевна Софья велели послать «своей государевы милостыни ко святейшему Иякову, патриарху Константинопольскому, с подьячим Никитою Алексеевым тысячю рублев ж в то число собольми сорок в 300 рублев, сорок в 250 рублев, сорок в 210 рублев, да двести золотых червонных, считая по сороку алтын золотой... А в наказе Никите написать (что действительно буквально и было написано), чтоб те соболи и золотые святейшему патриарху поднести в то время, как великих государей по грамоте он, святейший патриарх, даст ему, Никите, к великим государем о Киевской митрополии отпустительную соборную грамоту. А буде святейший патриарх на Киевскую митрополию отпустительной грамоты не даст и ему, Никите, святейшему патриарху из тех золотых и соболей дать двадцать золотых, да на сто рублей соболей, а достальные золотые и соболи привести к Москве». Великие государи и царевна Софья послали с Никитою Алексеевым 200 золотых и Иерусалимскому патриарху Досифею и велели написать в наказе Никите, «чтобы домогатись ему у Иерусалимского патриарха, чтоб он, для царскаго величества милости, с Константинопольским патриархом советывал, чтоб царскаго величества по грамота о Киевской митрополии Константинопольский патриарх к великим государям отпустительную грамоту с ним, Никитою, послал и у той грамоты и ево б Иерусалимскаго патриарха рука подписана была, и как по тому совету Иерусалимскаго патриарха Константинопольский патриарх отпустительную грамоту даст; и Никите Иерусалимскому патриарху великих государей милостыню те двести червонных золотых отдать и к великим государем взять лист. А буде со святейшим патриархом Иерусалимским видетись ему Никите не лучитца, и ему те золотые привести с собою к Москве, а хотя где и видетись лучитца, а грамоты отпустительной Константинопольский патриарх на Киевскую митрополию дать не похочет, и ему, Никите, Иерусалимскому патриарху, великих государей милостыни из тех золотых дать двадцать золотых, а достальные привести к Москве». Никита Алексеев точно выполнил данную ему инструкцию. Согласно полученному приказанию, посол, прибыв в Адрианополь, прежде всего пожелал видеться с Иерусалимским патриархом Досифеем, чтобы склонить его в пользу своего дела. Но Досифей решительно отказался видеться с Алексеевым без разрешения визиря. Когда это разрешение от визиря было получено, то посол, явившись к Досифею, стал склонять его в пользу царского предложения. Но тот не только решительно отказался помогать в этом деле послу, но и отнесся вначале крайне неодобрительно к самому царскому предложению. «Мы, – говорил Досифей послу, – не дадим своего благословения: прежде митрополиты киевские приезжали для поставления в Царьград и теперь бы изволили великие государя писать к нам о поставлении в Киев митрополита, и мы бы дали благословение, что вольно поставить его Московскому патриарху, а не вечно быть той епархии за ним. А то прислали просить благословения, когда уже поставили! Это Восточной Церкви разделение. Я советоваться об этом с Константинопольским патриархом не буду и отпустительного благословения, конечно, не дам». Тогда Алексеев стал приводить патриарху разные доводы в пользу русских предложений, как это ему повелевалось в инструкции, и в заключение говорил, что ему, святейшему патриарху, так же как и Константинопольскому, «прислано из великих государей жалованья, а впредь их государская милость от них отъемлема не будет». Досифей стал смягчаться, хотя и теперь он отказывался от деятельного участия в этом деле, но уже не говорил более о своем противодействии. «И патриарх говорил, что он в то дело вступатца, конечно, не будет, и как-де о том хочет Константинопольский патриарх, а ему б хотя дана была и великая казна, то б он такого дела не учинил», причем Досифей заметил, что и Константинопольский патриарх без разрешения визиря в этом деле, которое требует созвания Собора, сделать ничего не может. Но своих бескорыстных воззрений Досифей держался, впрочем, недолго. Когда визирь, к которому обратился Алексеев, дал свое согласие на русские предложения о Киевской митрополии, то Досифей уже говорил послу, что будто бы в правилах он приискал, что Киев можно отдать Москве и потому он будет теперь наговаривать патриарха Дионисия учинить по воле государей и сам от себя будет писать грамоту московскому патриарху, но не вместе, а отдельно от Константинопольского. Досифей действительно прислал на подворье к Никите свою отпустительную грамоту на Киевскую митрополию, причем принесший грамоту архидиакон говорил: «Которое-де великих государей жалованья объявил он, Никита, святейшему патриарху, и он бы то отдал». Тогда посол сам отправился к Досифею и лично вручил ему за присланную отпустительную грамоту 200 золотых. С Константинопольским патриархом, права которого на Киевскую митрополию были нарушены русскими, дело обошлось проще, так как патриарх охотно пошел на денежную сделку. Он прислал послу свою отпустительную грамоту на Киевскую митрополию с архидиаконом и просил назначенное ему государево жалованье за грамоту прислать тайно, что и было исполнено. На прощальной торжественной аудиенции послу Константинопольский патриарх в присутствии всех греческих иерархов говорил, чтобы царь призрел Великую Церковь (тысячную дачу за отпустительную грамоту патриарх считал принадлежащею только ему, почему и просил передать ее ему тайно) и послал ей милостыню от казны своей, чтобы милостыня была прислана и всем бывшим на Соборе митрополитам, как это было при учреждении на Руси патриаршества, просил затем патриарх для Великой Церкви икон, утвари и прочего. Тогда же патриарх говорил, что посылает Московскому патриарху братское поздравление «и чтобы он, святейший патриарх, по своему к ним в Духе Святом братству, не забывал начало матери Соборные Церкви и к ним на искупление церквей от поган от своея казны елико возможно прислал, и то он, патриарх, не себе на одежду просит или сродником своим, но на искупление Церкви Соборные, которая не может уже три года искупитися, а ныне у них недороды хлебные и христиане все оскудали, а дань на ту Церковь наложена великая». Все эти просьбы о милостыни Великой Церкви, митрополитам, о присылке икон, разной церковной утвари и прочего патриарх изложил в грамоте к царю, причем не забыл попросить его и о своих родственниках, которые имели торговые дела в России, а также просил царя и за всех вообще греков, чтобы им дозволено было торговать в России беспошлинно. Очевидно, Константинопольский патриарх, соглашаясь на уступку Киевской митрополии Московскому патриарху, имел в виду извлечь из этой сделки возможные выгоды для себя лично, для своих родственников, для Великой Константинопольской Церкви и для всех вообще греков, торговавших в России. Не остался доволен характером этой сделки только Иерусалимский патриарх Досифей. В грамоте к патриарху Иоакиму в 1686 году он пишет: «Да присылаете деньги и из ума людей выводите, берете грамоты сопротивные Церкви и Богу. Сказывал нам посланник ваш, яко письма от вас не привез, токмо приказали ему дати нам милостыню, аще ему дадим письмо, яко же хощете; и аще не дадим ему отпустительной грамоты, и он нам да не отдаст (милостыню)... Близ нас стоял посланник ваш и приходил к нему некоторый архимандрит Святогорский от страны Дионисия патриарха и просил денег от посланника и после да даст ему грамоты. И посланник отвещал, яко прежде да даст ему грамоты и потом да возмет деньги от него. И бя-ше удобнее, да поставите митрополита без благословенья, ниже присылаете деньги и просите прощения, яко есть явная симония; и ниже прощение есть прощение, ниже грамоты суть грамоты, аще ищете не по Бозе, понеже един не прощает наипаче же и с деньгами, токмо вси но и вси, паки не просто прощают, но егда суть нужда. Но зде несть, явно есть лихоимание и во уничижение Восточные Церкви». То же Досифей говорит и в грамоте государям: «Не просите сие (подчинения Московскому патриарху Киевской митрополии) через деньги, но просто веры ради и пользы верных, не якоже ныне, когда честнейший посланный извещает нам, яко аще дадим грамоту, даст и милостыню, и аще не дадим – не даст. И кир Дионисию, иже вопрошайте денег, отвеща он, яко имеет наказ царский прежде взяти грамоты, а потом дати деньги. И подобает ли апостольской Церкви великия Москвы просити от матери своей Восточные Церкви духовныя дарования за деньги? И неужели грамота оная, юже емлет честность его от Константинопольскаго и таким образом прошения, и из денег – есть ли грамота достойна? И аще суть нищий и обыкли имати деньги и давати грамоты – лепо есть вашей Церкви просити таким образом сицевая великая прошения, яже дабы святый Бог презрит». И в грамоте к царевне Софье Досифей писал: «Сами патриархи Цареградские, которые дают грамоты, не дают их со всем сердцем, но ради денег, паче же суть и в себе не крепкие»⁴⁹⁷. Эти обличения не помешали, однако, Досифею дать от себя отпустителъную грамоту на Киевскую митрополию и получить за нее от русского посла 200 золотых. Русское правительство, очевидно, хорошо знало, с кем имеет дело и какие средства следует употреблять, чтобы заставить восточных патриархов исполнить то или другое его требование.

В 1715 году Петр Великий послал (из Петербурга, 4 июля) Константинопольскому патриарху Косьме две грамоты. В одной из них царь пишет, что он как истинный сын Восточной Православной Церкви должен от всего сердца хранить все ее догматы и постановления, что он и делает со всяким тщанием. Но, заявляет царь, «чистою совестью исповедую Вашему Всесвятейшеству, что растворением природы моей есмь вельми слаб и часто впадаю в превеликие болезни, наипаче стражду феброю и скорбу тиною, которые болезни мне приключаются больше от всяких суровых еств», так как приходится постоянно находиться в воинских трудах и путешествиях, «в которых трудно что от постных ядей к пропитанию получить». Поэтому «медики наши телесные нам советуют и принуждают от вышеупомянутых мне вредительных еств удерживатись», угрожая в противном случае опасностью жизни. Ради этого царь и решается прибегнуть «к духовному врачу» и просить его подать в его болезни «духовную целбу», т.е. разрешение на мясоястие во все посты, и надеется получить от его святейшества «отческаго снисходительнаго письменнаго ответа и разрешения». В другой грамоте к патриарху от того же числа царь пишет, что «православныя наши войска, которые воюют против супостат креста Христова и еретиков, ревностью божественною изливающе кровь свою за мать свою Святую Восточную Соборную и Апостольскую Церковь, и защищающе православную веру к вящей Божией славе», во время далеких походов по неудобным пустынным местам, «идеже мало, а иногда и ничего не обретается никаких рыб, ниже иных каких постных яств», принуждены бывают в походах во время постов питаться часто только одним сухим хлебом. От такого плохого питания войска во время постов страдают разными болезнями и многие тысячи даже помирают, от чего войско обессиливает, а неприятель этим пользуется, «что и случилось при Нарве в 1700 году, в пост перед Рождеством Христовым», отчего и на будущее время может произойти великая опасность не только для государства, но и для всей Святой Восточной Церкви. Поэтому царь и просит патриарха разрешить русским войскам мясоястие во все посты, когда войска будут находиться в походе⁴⁹⁸. Чтобы домогательство царя имело решительный и несомненный успех, по его приказанию под-канцлер барон Шафиров послал от себя вместе с царскими грамотами письмо к патриаршему сакелларию архимандриту Кириллу. В этом письме Шафиров пишет, что он давно знает его преподобия искусство и христианскую ревность к государю и всему христианскому народу, и что «его преподобию зело известно о некоторой слабости природного здравия» августейшего монарха. Поэтому он просит сакеллария, дабы «мудрейшим и богословным рассуждением патриаршим и вашим вспоможением» дана была разрешительная грамота на мясоястие в посты как самому государю, так, «ежели возможно», и всему воинству, о чем «в патриаршей грамоте премудрым ораторством да внесено будет». Затем Шафиров, извещая сакеллария, что царские грамоты сначала будут переданы ему, пишет: «Ваше преподобие прилежно прошу, извольте те грамоты его святейшеству вручить и благополучные способы в сем деле показать по своей ревности и благоискусию, дабы монаршеское в том желание было исполнено и грамоты разрешительные сему листодавцу были отданы, который имеет содержать в сущем секрете и под именем купецким за сим делом посылается, от которого, по получении желаемого, унинитца награждение и милостыня, как его святейшеству, так и вашему преподобию, с которым (листодавцем) послано денег ныне на те расходы пять мешков». В заключение Шафиров обещает сакелларию за исполнение возлагаемого на него поручения монаршую милость на все его желания. В конце 1716 года явился в Москву грек Григорий Ватаци и привез с собою к государю три грамоты от патриарха Иеремии.

Первые две грамоты заключали в себе разрешение государю и всему войску на мясоястие во все посты, исключая недели перед причастием⁴⁹⁹. В третьей грамоте Иеремия сообщает государю о своем избрании в патриархи, о том, что он вскоре по вступлении на патриарший престол получил царское донесение, «чрез которое возвещаете нам труды и болезни, которые от никоего зельного недуга повсяденно терпит ваше величество, того ради возбраняемо от назирающих врачей причащатися всяко случайных и злосочных снедей, нужду имеете разрешити на мяса во вся посты года». Патриарх извещает, что он посылает это разрешение для царя и для всего русского войска, и далее пишет: «Молим и мы вашу христоподражательную и щедролюбивую пресветлость, еже способствовати нам и руку подати помощи, ради многих обстоятельств времене и неудобоносных посторонних долгов сущия у нас Святыя Христовы Церкви, каковы никогда не бывали, и ныне зелно нас оскорбляют и стужают непрестанно и, по Бозе, надежды освобождения от них нигде не полу чихом. Того ради молим вашу благосердую пресветлость: да определит купно с грамотою за печатью красною, еже бы даватяся от богохранимого вашего царствия на всяк год по единой коробке соболей сущей у нас Христовой Церкви, к малому утешению и ослабе от многих и неудобоносных посторонних долгов». Потом говоря, что с грамотами к государю послан сын великого сакеллария, патриарх продолжает: «Молим прилежно вашу превысокую пресветлость, яко да вручит в руце его первее уже на три года помощь сию Церкви, сиреч три коробки». К этой просьбе патриарх прибавляет: «Аще же и вяще что возмнится вашему великодаровитому царскому намерению придати и дати к помощи нашей и церковнеи – воспримите всячески достойные и пристойные мзды от всецаря Бога». Писал патриарх особую грамоту и Шафирову, в которой, извещая его о посылке разрешительных грамот, просит его, чтоб он ходатайствовал перед государем о просимой патриархом милостыне, чтобы и сам он прислал нечто «от благих своих», который ему даровал Господь, а также просит его «и приятелей своих, которых знаете, вразумить и подвигнуть к вспоможению, кийждо из них чем восхощет». С Григорием Ватаци прислал письма и патриарший сакелларий к бывшему константинопольскому послу Петру Андреевичу Толстому и к Шафирову. К Толстому сакелларий пишет, напоминая ему об их старой дружбе, чтоб он принял и во всем помогал посланному с грамотами сыну его, и затем говорит: «Приимите сию простительную и разрешительную грамоту от всесвятейшаго, о которой я знал, что имели есть благоговейнство и любовь, еже тую получить при отъезде своем отсюду (т.е. из Константинополя), но я времени не имел совершить ю, се ныне милостью Божиею состоялась». При этом письме приложена была и самая патриаршая разрешительная грамота на мясоястие Толстому во все посты, кроме недели перед причастием. В письме к Шафирову сакелларий писал: «Не могу представить радость, которую восприял есмь при получении честнаго вашего писания и повеления, и о сем благодарствие исповедую». Сообщает Шафирову, что благодаря тщанию его, сакеллария, «тое дело намеренное восприяло свое окончание, якоже подобало и по намерению прошения, а ныне всесвятейший подвигся и от любви, и от нужды, какову Вселенский престол никогда не имел, якоже ныне имеет». Просит исполнить просьбу патриарха о присылке царской грамоты за красною печатью, а также «еже бы изволил даровать на всякий год по одной коробке соболей, и ныне первое вдруг да дастся на три года впред таковая милость». Затем сакелларий просит уже наградить и его лично за хлопоты и усердие. «Молебне прошу и аз ваше превосходительство, – пишет он, – яко верна друга и благодетеля, да споспешествуете и поможете, дабы и мне, всегдашнему молебнику, иерею и усердствующему в повелениях, определено было от святаго и великаго царствия жалованье, аще возможно граматою за печатью красною, по два сорока соболей на каждый год, и да дастся первое вдруг на три года впред, или что угодно изболится святому и великому царствию, дабы и мне и ныне иметь при старости своей спокойство и буду пребывать молитвенник ко Богу и к повелениям усердный. Извольте воспомянуть, ваше превосходительство, договор, учиненный между нами, чтобы помогать не только в возможных, но и в невозможных». К этому письму сакелларий присоединил еще следующую любопытную записку: «Сим писанием уведомляю ваше превосходительство о деле, что первая мешкота была за смятением церковным, понеже в 23 день марта поставлен бысть новый патриарх, в 8 день апреля зачали мы дело тое и даже до тридесятаго того же месяца (уже) восприяло конец. Однако же кроме того учинил ося и другое иждивение, якоже и ваше превосходительство признаете, о чем и объявлено 1716 года мая в 7 день: 200 червонных дано духовнику и советнику патриаршему, 100 червонных венетских секретнописателю с намерением (с согласия) господина Нед елки (серб, посланный в Константинополь от правительства с грамотами к патриарху), 80 червонных архидиакону, 80 червонных протосингелу, 40 червонных протодиакону, по приказу всесвятейшего патриарха, которыя я и иные платил из рук в руки, а в других остался должником и належит (чтоб) даны были те (деньги) сыну моему Григорию. Пять мешков денег дано всесвятейшему рукою господина Неделки». Государь был очень доволен полученным от патриарха разрешением ему и всему войску на мясоястие во все посты и в благодарность за это дал Константинопольскому патриарху жалованную грамоту с назначением ему ежегодной дачи в три тысячи рублей⁵⁰⁰. Этою ежегодною трехтысячною дачею Петр Великий имел в виду сделать Константинопольского патриарха навсегда послушным орудием в руках русского правительства, хотел заставить его решать те или другие церковные вопросы так, как желало того наше правительство. Цель была достигнута, по крайней мере относительно времени Петра, так как патриарх, действительно, немедленно исполнял то, что от него требовал царь. По требованию государя он отменил, например, доселе практиковавшееся на Руси перекрещивание лютеран и кальвинистов, утвердил отмену у нас патриаршества и замену его Святейшим Синодом и т.п.

Приведенные нами примеры наглядно показывают тот своеобразный характер, какой, особенно со второй половины XVII века, приняли отношения русского правительства к восточным патриархам. Ближе присмотревшись к грекам во время их хозяйничанья в Москве при Никоне и после оставления им патриаршей кафедры, русские вполне разгадали, наконец, истинный характер отношений к нам греков. Они увидели, что греки потому и настолько дорожат своими сношениями с Россией и влиянием в ней, насколько они рассчитывают получить отсюда те или другие выгоды для себя, что все их услуги русским имеют в виду корыстную цель получить за них возможно большую плату, что греки готовы все продать, лишь бы подороже, готовы на всякую послугу, лишь бы за нее хорошо заплатили. Исключения в этом отношении, как верно подметили русские, не составляля иногда и сами восточные патриархи: за добрую милостыню и они готовы были так же на разные послуги. Ввиду этого наше правительство во второй половине XVII века, желая получить от восточных патриархов решение какого-либо вопроса в желанном ему направлении, ставило дело таким образом: оно прямо предлагало патриархам за ту или другую услугу определенную дачу, которую, иногда поторговавшись наперед, оно и выдавало им по исполнении своего требования. Средство получать от восточных патриархов все желаемое найдено было действительно верное, так как оно всегда, как мы видели, достигало своей цели. Но зато подобные отношения к восточным патриархам сильно поколебали их авторитет и прежнее высокое уважение к ним русских. Если на Соборе 1667 года мы видим русских преклоняющимися перед восточными патриархами, перед их высшим авторитетом, перед которым ничего не значит вся русская церковная старина, если мы там видим русских беспрекословно признающими верховное право восточных патриархов судить и решать все русские церковные дела, их право судить русского царя и патриарха, то спустя только пятьдесят лет картина в этом отношении уже совершенно меняется. В 1721 году другой русский Собор – Святейший Синод торжественно и официально отменяет возношение имени Константинопольского патриарха при богослужении, что доселе всегда делалось на Руси, – он не хочет терпеть даже и тени, малейшего намека на какое-либо преимущество или первенство Константинопольского патриарха в Русской Церкви. В синодальном определении причин, по которым решено было отменить в русском богослужении возношение патриаршего имени, прямо говорится, что «высокость патриархов Константинопольскаго, Александрийскаго, Антиохийскаго основана была не на ином чем, токмо на высокой чести оных градов», что Константинопольский Вселенский патриарх не имеет никакой власти над другими самостоятельными Церквами, и если он и называется Вселенским, а Александрийский судиею вселенной, то, хотя этому и отыскивают некоторые причины, «однакож из причин оных иные суть ложные, иные не крепки и толикой титле неравныя»⁵⁰¹. Этим заявлением Святейший Синод навсегда и решительно отвергнул право Константинопольского и других восточных патриархов вмешиваться в русскую церковную жизнь. Действительно, с этого времени русские уже не стали более обращаться на Восток за решением возникавших у них церковных вопросов и недоумений, как это было прежде. Все свои внутренние церковные дела они решали уже теперь своими собственными силами и средствами, и даже в межцерковных вопросах голос Русской Церкви сделался одним из самых влиятельных, к которому должны были прислушиваться, и притом очень внимательно, сами восточные патриархи.

Не только Вселенские патриархи, но и все вообще греческое и все греки к концу XVII века потеряли у русских всякий кредит и значение. Если при Никоне все греческое принималось и вводилось у нас как образцовое для русских, достойное подражания, если Никон гордился тем, что он «грек по убеждениям», если греков принимали тогда в Москве с распростертыми объятиями, охотно подчинялись их руководству и водительству, от них ожидали переустройства и обновления русской жизни, то к концу XVII столетия и в начале XVIII эти отношения к грекам и всему греческому решительно изменились. Для царя Петра Алексеевича греческая нация была уже отжившею, выродившеюся, ее история, правда, очень поучительна для русских, но не в смысле подражания и заимствования, а только как предостережение, как печальный опыт, который русским нелишне иметь перед глазами, чтобы избегнуть разных ошибок, которые совсем погубили греков. В этом именно смысле Петр не раз ссылался на пример Греции. Так, определяя обязанности Сената, государь писал, что «презрение указов ничем не разнится с изменой», так как в конце оно приводит государство к конечной гибели, «как то в греческой монархии явный пример имеем». «Должно всеми силами благодарить Бога, – говорил Петр при поднесении ему Сенатом названия Великого, Отца Отечества, Императора Всероссийского, – но, надеясь на мир, не ослабевать в военном деле, дабы не иметь жребия монархии греческой». В одном из писем к своему сыну Петр писал: «Не хочу многих примеров писать, но точию равно-верных нам греков: не от сего ли пропали, что оружие оставили и единым миролюбием побеждены и, желая жить в покое, всегда уступали неприятелю, который их покой в нескончаемую работу тиранам отдал»⁵⁰². Правда, что Петр, нуждавшийся в людях образованных и повсюду их искавший, не прочь был наряду с другими иностранцами воспользоваться для своих целей и образованными греками и даже давал им архиерейские кафедры в России. Но при этом он был далек от мысли давать грекам какое-либо исключительное и влиятельное положение в Русской Церкви, они должны были служить ему просто, как и другие образованные и ученые лица. Но и эти греки не только не способствовали перемене отношения к ним русских, но, наоборот, своими обычными интригами, корыстолюбием, почти полным отсутствием нравственных, хотя бы и невысоких, качеств, еще более усиливали нерасположение к себе русских. Подвиги таких личностей, как бывший охридский архиепископ Филофей, сделавшийся у нас смоленским епископом, а потом уволенный за взяточничество; интриги фиваидского митрополита Арсения из-за вологодского подворья в Москве; такая личность, как Афанасий Кондоиди, впоследствии вологодский архиерей; подвиги и дело иеромонаха Серафима Ариона, дело сына Иоанникия Лихуда Николая и пр. – окончательно должны были оттолкнуть русских от греков, к которым, наконец, русские, по свидетельству самих греков, стали действительно относиться гораздо хуже, чем ко всем другим иностранцам.

Таким образом, за тем необыкновенно высоким подъемом греческого влияния на Руси, какое мы видим при Никоне и которому, казалось, суждено было надолго и прочно утвердиться на Руси, последовал столь же быстрый упадок у нас всякого значения греков. Правда, русские уже не считали их, как прежде, утерявшими правую веру и истинное благочестие, признавали их совершенно равными себе по Православию, но вместе с этим из русской жизни окончательно и навсегда исчезает всякое непосредственное влияние современных греков – времена Никона у нас никогда уже не повторяются. Сношения с греками не прекращаются и теперь, но в них русские выступают только в качестве покровителей и благодетелей бедных единоверцев, а греки только в качестве просителей и несчастных, ищущих у русских или милостыни, или защиты от притеснения неверных. Иногда, как мы видели, русские еще обращаются в некоторых случаях к восточным патриархам, причем, однако, последним приходится только утверждать и подкреплять своим авторитетом то, что уже ранее окончательно решено русским правительством. При этом к содействию восточных патриархов русские прибегают только в тех исключительных случаях, где им кажется неудобным действовать на свой страх, или по щекотливости самого дела, или где так или иначе затрагивается межцерковный вопрос, когда голос одной Русской Церкви будет недостаточен, или когда русские фактически уже нарушили в чем-либо права восточных патриархов, как это, например, было в деле присоединения Киевской митрополии к Московскому патриархату. О каких-либо высших правах Греческой Церкви над русскою, о праве восточных патриархов вмешиваться в русскую церковную жизнь, играть относительно ее роль верховных руководителей и опекунов нет более и помина. Точно так же у русских не является более мысли приглашать к себе греков, чтобы учиться у них, пользоваться в чем-либо их советами и указаниями, наоборот, русские стремятся теперь всячески оградить себя от вторжения в их среду греков. Архиепископ Амвросий в письме к Арсению Мацеевичу говорит, что надлежит «исходатайствовать на вдовствующия епархии настоящих пастырей, а не азиатских выходцев и афонских прелазатаев, за какое опущение нам ожидать неминуемого гнева Божия, на Страшном суде ответа»⁵⁰³.

Чтобы объяснить, каким образом греки так быстро потеряли у нас всякое значение, недостаточно указать на нравственный характер их, не внушавший русским уважения и доверия, на их корыстолюбие, продажность, слишком заметное стремление эксплуатировать русских, на то обстоятельство, что греки и после Никона, являясь в Москву за милостынею, по-прежнему должны были всячески заискивать у русских, как у своих милостивцев и покровителей, вследствие чего русские по-прежнему относились к ним несколько свысока и покровительственно. Все эти условия в отношениях русских к грекам существовали и до Никона, и однако при Никоне они нисколько не помешали русским преклоняться перед греками, признавать их верховными судьями своих церковных дел, беспрекословно подчиняться им даже в тех случаях, где Русская Церковь была несогласна с практикою современной Греческой Церкви. Следовательно, в данном случае, кроме этих причин, существовали еще и другие особые причины, которые к концу XVII века окончательно подорвали у нас влияние и значение греков.

Церковная реформа Никона стала возможна именно потому, что прежние устои русской жизни, как они были намечены книжниками XV и начала XVI века, уже значительно пошатнулись, прежние идеалы и цели уже многих не удовлетворяли – жить только старым становилось все более невозможным, жизнь все более настойчиво требовала обновления и переустройства, причем все сильнее и сильнее начинала чувствоваться потребность в знании, нужда в науке и образовании, без которых и русским уже трудно было теперь обходиться. Именно этим переломом, совершившимся тогда в русской жизни, – признанием несостоятельности и дальнейшей непригодности ее прежних основ, сознательным или несознательным стремлением к ее обновлению и переустройству (причем церковная реформа Никона была только частичным проявлением этого общего процесса), и объясняется то обстоятельство, что нелюбимые и подозреваемые в потере истинного благочестия греки получили, однако, в Москве такое влиятельное, преобладающее значение, что, по крайней мере в наших церковных делах, они сделались на некоторое время полными хозяевами и распорядителями. В них русские видели представителей православной науки, представителей высшего научного знания, они чаяли найти у них те силы, которые помогут русским переустроить свою жизнь сообразно новым нарождавшимся потребностям и задачам. Преклонение русских перед греками было естественным преклонением темного, необразованного человека перед человеком научно образованным, от которого он ожидает своего просвещения, решения возникших у него вопросов и недоумений, с которыми он не может справиться своими только силами. Раз греки уже сослужили великую службу русскому народу, просветив его христианством, воспитав его в строгой, беззаветной преданности Православию, теперь – в половине XVII века – русские ожидали от греков другой услуги – просвещения их наукою, которая бы дала им возможность возвысить уровень не только их религиозной, но и всей вообще жизни. И если бы греки сумели войти в смысл тех требований, которые тогда предъявляла к ним русская жизнь, если бы они в качестве людей высшего христианского образования и развития сумели внести в русскую церковную, смятенную разными нестроениями жизнь дух мира, любви и единения, если бы они приняли живое и деятельное участие в совершавшемся переломе русской жизни как просветительная, уряжающая сила, вносящая в темную народную жизнь свет науки и знания, выводящая ее на светлый путь, тогда они прочно и надолго утвердили бы свое преобладающее влияние на Руси, как это уже раз и было после принятия русскими христианства. Но тогдашние греки были мало способны явиться на Руси просветительной и зиждительной силой, вестниками для русских иной, высшей и совершеннейшей, жизни, так как они сами были задавлены тяжелым, деморализующим народную жизнь рабством, сами нуждались в обновлении, в посторонней помощи и поддержке. Если у греков и была тогда наука, то не своя, а чужая, заимствованная с Запада, где они получали свое высшее научное образование. Но главное, греки не имели особой охоты делиться с русскими теми научными знаниями, которые они получали на Западе, вовсе не думали деятельно насаждать на Руси просвещение. Поэтому вполне было естественно, что греки не оправдали надежд русских, не дали им того, что те от них требовали; они воспользовались своим исключительным положением в Москве только для того, чтобы побольше нажиться от русских, разыграть относительно всей их прошлой самостоятельной, независимой от греков церковной жизни роль суровых неумолимых судей-карателей; они только величались перед русскими своею ученостью, своими знаниями, полученными в латинских школах, не привнося в то же время в русскую жизнь ничего способного возвысить ее. Правда, в сфере русского церковного обряда и чина были произведены греками некоторые перемены, но нельзя же, в самом деле, замену некоторых неважных самих по себе обрядов другими: двоеперстия – троеперстием, сугубой аллилуйи – трегубой и подобное, считать за такую серьезную церковную реформу, которая способна оказать возвышающее и просветляющее влияние на религиозную жизнь народа, находившуюся по большей части еще на уровне только внешнего формально-обрядового понимания христианства и отношения к нему. Правда и то, что греки торжественно и красноречиво заявляли в Москве о необходимости для русских науки и образования, советовали им открыть у себя школы, но дальше красноречивых заявлений и советов не пошли и в этом деле, так что и после 1667 года русские по-прежнему оставались без школы и науки. Таким образом все хозяйничанье греков в Москве не принесло русским никакой существенной пользы, а между тем оно обошлось им во всех отношениях слишком дорого, особенно же для церковной жизни. Вместо мира и единства, доселе царившего в Русской Церкви, в ней явился раскол, вместо чаемого улучшения религиозной жизни русского народа в ней народилось небывалое доселе сектантство, все более и более удалявшееся от основ Православия и все сильнее заражавшее собою религиозно-нравственную жизнь нашего народа. Естественным последствием такого положения дел было полное разочарование большинства русских в пригодности греков к роли просветителей русских, к их способности содействовать русским в деле улучшения всей вообще русской жизни, в деле насаждения на Руси науки и образования. Тогда русские отстранились от греков и обратились к содействию тех, от кого и сами греки получили свое научное образование, т.е. к содействию Запада, куда уже давно направлялась мысль многих русских. Несмотря на крайнее предубеждение русских против всех западных народов как иноверных, их тяготение к образованному Западу начинает сказываться еще очень рано, но особенно оно усиливается после Смутного времени. Если беды, постигшие Русь в Смутное время, для одних (значительного большинства) были только наказанием за грехи и пороки народа, за расшатанность его религиозно-нравственной жизни, то для других (сначала значительного меньшинства) они были вместе с этим и естественным следствием отсутствия у русских тех специальных знаний, которые дают решительное преимущество перед русским народам, усвоившим себе западную науку. Отсюда в русской жизни после Смутного времени возникают два течения: одно хочет найти гарантии нормальной жизни государства и общества в усилении и строгом проведении в жизнь религиозно-нравственных требований, в безусловной верности всем церковным и народным традициям, в предохранении как церковной старины, так и всего народного быта от всяких изменений и новшеств; другое, не отрицая первого, начинает деятельно стремиться усвоить русским те знания, которые составляют основу могущества и силы западных государств, и с этою целью усиленно приглашает на Русь западных иностранцев как представителей разных профессиональных знаний, искусств и ремесл. В самой Москве появляются целые слободы, населенные выходцами из разных западных государств, которые и служат посредниками между Западом и Русью, незаметно сближая их между собою и уничтожая то предубеждение, которое русские имели к западным народам. Но самое решительное влияние на сближение Москвы с Западом имели киевские ученые – сами ученики западных школ. Ученые киевляне приносили с собою в Москву западную науку, были сторонниками западной школы, они деятельно толкали на Запад и москвичей, побуждая их усвоять западную науку и устроить у себя школу по образцу западных. Но понятно само собою, что на первых порах западному влиянию невозможно было конкурировать, а тем более открыто бороться с греческим влиянием, которое имело за собою на Руси прочную, веками подготовленную почву, между тем как западная наука еще долго в глазах большинства русских была еретическою, враждебною Православию и даже прямо для него гибельною. Русские еще не отделяли тогда западной науки от вероисповедных западных особенностей и были убеждены, что вместе с западною наукой и учителями к ним перейдут и западные религиозные заблуждения. Только уже значительно позднее в лице киевских ученых русские в первый раз увидали соединение западной учености со строгим Православием и убедились, что можно учиться в западных школах и в то же время оставаться строго православным. Поэтому на первых порах, когда у русских проявилась потребность учиться и иметь собственную постоянную школу, они хотели учиться только у православных греков, только им они доверяли устроить в Москве школу и первоначальное учительство в ней. За Православие и полную благонадежность учителей-греков русским должны были ручаться сами восточные патриархи, которые, предполагалось, пошлют на Русь для насаждения в ней науки и образования людей хорошо им известных не только своею ученостию, но и своим строгим Православием и высокими нравственными качествами, какие подобает иметь всякому истинному учителю Православия. Но греки не сумели воспользоваться выгодами своего исключительного положения – они не создали в Москве греческой школы, которая бы дала им возможность подчинить своему влиянию всю последующую духовную жизнь русских и предупредить или, по крайней мере, задержать их сближение с Западом: своим нерадением, своим равнодушным отношением к стремлениям русских завести у себя постоянную школу, которая бы служила рассадником образования на Руси, греки дали возможность утвердиться у нас западному влиянию, так что, когда они, заметив свою ошибку, вступили было потом в борьбу с западным влиянием, было уже поздно – их дело на Руси оказалось проигранным окончательно. В первый раз решение основать в Москве постоянную школу с помощью учителей-греков заявлено было в 1632 году, когда в Москве находился посланец Константинопольского патриарха Кирилла Лукариса, известный архимандрит Амфилохий. Царь и патриарх наказали ему, чтобы он попросил Лукариса приискать для московской школы подходящего православного учителя и прислал его в Москву. Но учитель сам неожиданно явился в Москву. Это был протосинкелл Александрийского патриарха Иосиф, ранее живший несколько лет в Южной России, где он изучил славянский язык. Это последнее обстоятельство делало его особенно пригодным как для переводных работ, так и для учительского дела. По просьбе царя и патриарха Иосиф решился остаться в Москве для перевода книг с греческого языка на славянский и для учительства во вновь устроенной школе на учительском дворе. В грамоте царя и патриарха к Иосифу сказано: «Протосингелу архимандриту Иосифу, будучи в нашем государстве нам служити... духовными делы, переводити ему греческия книги на славянский язык и учити на учительском дворе малых ребят греческаго языка и грамоте-де ему ж переводити с греческого языка на словенский на латинския ереси. А корму ему давати по полтине на день, да ему ж давати жалованья на всякий год по десяти аршин камки куфтерю, да по сороку куниц». Иосиф, поселившись в Москве, немедленно занялся переводом греческих книг на славянский язык. Кирилл Лукарис, выражая свое удовольствие, что Иосиф остался в Москве, и посылая царю книгу «Варинос, да Схолария, да Геннадия, т.е. три библии (книги) против латин и еще другие три библии господина Мелетия, патриарха Александрийскаго», говорит в своей грамоте к царю, «а ныне бо протосингел Иосиф с тех книг перевод писал сколько может, как я писал ему в грамоте от себя, да велико-сильный Бог да сподобит и достальные те книги перевести». Очевидно, что Иосиф занят был в Москве главным образом переводами греческих книг, что не давало ему возможности всецело отдаться собственно школьному делу. Поэтому правительство не прекращало забот о приискании особого учителя для московской школы. В приведенной выше грамоте Кирилла Лука-риса государю и патриарху говорится: «Я ныне хотел было прислать к вам, великим государям, учителя Кириака от Св. Афонския горы, но он ехать не мог, потому что стар и бессилен. Сказывал мне архимандрит Амфилохий, чтобы прислать к нам, великим государям, иного учителя, и я буду впредь сыскивать»⁵⁰⁴. Но заботам Филарета Никитича об устройстве в Москве настоящей школы, руководимой хорошим учителем-греком, не суждено было осуществиться. В 1633 году Филарет Никитич умер, в том же или следующем году умер в Москве и протосинкелл Иосиф, а другого учителя, о чем так хлопотало наше правительство, Константинопольский патриарх не присылал к нам, несмотря на свое обещание «сыскивать его».

В 1645 году, по вступлении на престол Алексея Михайловича, вопрос об устройстве в Москве греческой школы снова был возбужден приезжавшим в Москву за милостынею палеопатрасским митрополитом Феофаном. В своей челобитной царю Феофан писал: «Да повелиши быть (в Москве) греческой печати и приехати греческому учителю учити русских детей философства и богословия греческаго языку и по русскому». Сам Феофан взялся подыскать и подходящего для такого дела человека и действительно нашел его в лице Константинопольского архимандрита Венедикта, который было и явился в Москву «для печати и учения». Но здесь Венедикт произвел крайне неприятное впечатление и был отослан назад. Причина этого заключалась в непозволительном самохвальстве, напыщенности и ученой надутости самого Венедикта, а также в его мелочной притязательности, жадности и плутовстве. Высокопарные его грамоты к царю, в которых он величает себя «аз Венедикт, великий архимандрит, и учитель, и богослов Великой Церкви Константинопольской», в которых он неумеренно похваляется своим учительством, своими учеными занятиями и учительскими успехами, заставили правительство ответить ему довольно резко, с жестким обличением его учительского самохвальства⁵⁰⁵. Но не одним только самохвальством заявил себя в Москве великий учитель Венедикт. Явившись насаждать здесь науку и просвещение, чванясь и превозносясь своими учительскими талантами и успехами, он в то же время не стыдился подавать царю такие, например, челобитные: когда ему назначили поденное содержание обыкновенное, какое вообще полагалось архимандритам, – в два алтына, а архимандриту Александрийского патриарха, как представителю последнего, – в три алтына, он заявляет царю: «Аз богомолец твой твоим царским жалованьем, поденным кормом и питьем, оскорблен против своей братии... Александрийскому архимандриту по твоему государеву указу дано поденного корму по три алтына на день, а степени той александрийский архимандрит меня, богомольца твоего, меньши, потому что аз, богомолец твой, Вселенскаго патриарха архимандрит, а грамота мне дана от патриарха Вселенскаго и Иерусалимскаго и от всех соборов за вислою печатью». Или, например, такая характерная челобитная царю: «Много благодарю за твое государево жалованье сорок Соболев, но егда услышал, иже цена ему 20 рублев, и восплакахся, иже аз толико потерях что дал еловеку моему для грамоты, якже мне велели здесь (т.е. за написание грамоты по известной условной форме). Милосердый государь, пожалуй меня, богомольца своего государева, со слезами молю, вели государь тые сорок Соболев поценнее дати в сорок рублев, и сколько денег для ради пути, понеже имею много книг и икон, и да могу отвезти их в Царьград». Но этого мало. О Венедикте в Москве возникло целое соблазнительное дело, он обвинялся в составлении подложных грамот, в подделке подписи Александрийского патриарха и в заключение – совместно с митрополитами Варнским, Силистрийским и архиепископом Элассонским, которые вместе с ним были в Москве, пограбить в Польше архимандритов этих иерархов, когда они будут возвращаться из Москвы с полученной от царя милостыней⁵⁰⁶. Не такого учителя хотели иметь в Москве...

Великий учитель Венедикт был отослан назад, а между тем нужда в устройстве постоянной школы чувствовалась в Москве все настоятельнее. В это время вокруг молодого царя сгруппировался целый кружок лиц, которые деятельно стремились подыскать на Востоке и в Малой России людей ученых и вместе строго православных, чтобы с их помощью водворить просвещение на Руси. Это были: царский духовник протопоп Благовещенского собора Стефан Вонифатьев, постельничий Феодор Ртищев и потом казанский протопоп Иван Неронов с братиею, к которой тесно примкнул и Никон. Это был кружок лиц по тогдашнему времени образованных и передовых, стремившихся улучшить всю тогдашнюю общественную и церковную жизнь, кружок по своим стремлениям и деятельности реформаторский. Входившие в состав его лица пользовались уважением и доверием молодого государя, который под их влиянием приглашает в Москву ученых киевлян и в то же время обращается с просьбою к восточным патриархам приискать подходящего учителя для московской школы и прислать его в Москву. Под влиянием толчка, данного кружком, и патриарх Иосиф поручает от себя греку Ивану Петрову приискать на Востоке подходящего учителя, что тот и исполнил. В 1649 году, будучи в Москве, Иван Петров доносил патриарху Иосифу: «Даю ведомость о некотором учителе смышленом эллинскому языку и рассудителя Евангельскому слову, и имя ему Мелетий, прозвище Сирих, что такова учителя второго не обретается во всей вселенной и ни в котором месте. И дал свое слово – хотел прийти сюда ко благочестивому царю и к святейшеству вашему, а будет изволение благочестиваго царя и великаго князя Алексея Михайловича, самодержца всея Руси, и произволением святительства вашего изволити дати грамоту мне, да он придет сюда, и челом бью, да мне о том учини указ и подай ответ»⁵⁰⁷. Но подходящий учитель сам неожиданно явился в Москву. В январе 1649 года в Москву прибыл за милостынею Иерусалимский патриарх Паисий, при котором находился его дидаксал старец Арсений. Он оказался по тогдашнему времени человеком очень образованным, знавшим, что особенно важно, не только греческий и латинский, но и славянский язык, почему он и был для нашего правительства, занимавшегося тогда розысками подходящего учителя, настоящею находкою. За религиозную и нравственную благонадежность Арсения вполне ручалось то обстоятельство, что не мог же Иерусалимский патриарх иметь у себя дидаскалом человека сомнительного Православия и нравственно неблагонадежного. С согласия и одобрения Паисия Арсений был оставлен в Москве в качестве учителя риторики. Но учительствовать Арсению пришлось недолго. Сам патриарх Паисий, выехав из Москвы, прислал туда из Киева на своего дидаскала донос, из которого оказалось, что Арсений был воспитанник иезуитов, что он несколько раз менял свою веру и православным его назвать нельзя, а, скорее, еретиком. Произведенное дознание подтвердило этот донос, и Арсений вместо учительства попал на Соловки под крепкий начал. Так и на этот раз не удалось устроить в Москве греческую школу вследствие крайней неблагонадежности рекомендованного Иерусалимским патриархом учителя⁵⁰⁸.

Неудача устроить в Москве школу с помощью дидаскала Иерусалимского патриарха, грека Арсения, не остановила, однако, дальнейших попыток нашего правительства найти на Востоке учителя, пригодного для московской школы. По просьбе царя этим делом занялись восточные патриархи, которые, наконец, уже в 1653 году, когда патриархом сделался Никон, прислали со своими рекомендательными грамотами такого учителя, который удовлетворял, по-видимому, всем требованиям русских. Это был митрополит Навпакта и Арты Гавриил. О нем Иерусалимский патриарх Паисий писал государю: «Повелели нам, богомольцу вашему, радети и обрести единого учителя премудраго и православнаго и не имел бы никакого пороку во благочестивой вере и был бы далече от еретиков и послати б и нам иво ко святому вашему царствию поклонитися, да учинить учительство и учить эллинский язык, якоже она есть древня от иных язык, понеже она корень и источник иным.

И сего ради избрали есми достойнаго в таком деле, яко сего преосвященного митрополита Навпакта и Арты, пречестнаго экзарха всея Италии, премудраго учителя и богослова Великия Церкви Христовы, о Святом Духе возлюбленнаго брата нашего и сослужителя нашего смирения, господина Гавриила Власия, якоже такова в нынешних временах в роде нашем не во многих обретаетца. И будучи в таком деянии и мудрости и разуме, почтил его блаженнейший патриарх Александрийский Иоаникей, о Святом Духе возлюбленный брат и сослужитель нашего смирения, а мы почтили иво и наместником своим учинили со властию; в котором месте не будет отвещати за нас во всех благочестивых вопросех православные нашие веры. И объявляючи боголюбезную мысль святаго вашего царствия, понудили его прийти для любви великаго вашего царствия, аще и труды понести и многие убытки приняти и погибель живота своего, токмо идет на поклонение со прочими своими видети ваши царские очи и совершити дело с великим радением, что желает святое ваше царство – и великаго достоинства. Посем бьем челом великому вашему царствию, да восприемлеши его со отверстыми недрами любительно и человеколюбно и почтиши его, яко наместника нашего – двух патриархов. А какову честь ему учините, и та честь нам воздается, и для небеснаго и превышнего Бога пожалуйте его, как Бог известит великому вашему царствию, не яко иных, но боле того, потому что иной такой митрополит преже сего в ваши страны не приезживал. А только будет производит ваше царствие быть учительству, якоже выше сего рекли есми, и он готов есмь побыти, колико время ему возможно, а мы ему такоже обещалися, что ему имети волю свою, а будет благодарить великое ваше царствие. И он побудет и многое время, покаместа ученики от него отойдут, и противлятися будут с еретиками и ответ будут давать обо всяком вопросе, и будет благодариться великое ваше царствие и все бояре и князи, и будеши оставити вечное воспоминание в похвалу и славу от всех царств и королевств. А будет не изволит царствие ваше быти учительству, и мы бьем челом, чтобы ему побыть, покаместа он похочет, а святое ваше царствие пожалуйте его своим царским жалованьем милостынею, чтоб ему с вашим царским жалованьем приехати к себе и покой свой получити и легость обрести от долгов своих, что имеет, а он да будет должен всегда молити всемогущего Бога о вашем царском многолетном здравии, якоже и прочий архиереи». Со своей стороны, и Константинопольский патриарх Иоанникий писал царю о митрополите, что посылает его к царю на недолгое время и что этот Гавриил «и богослов, и православный в роде нашем, и что произволит великое ваше царствие от него вопросити от богословия и изыскания церковнаго, о том будет ответ держати благочестно и православно, якоже восприяша благочестивая Христова Великая Апостольская и Восточная Церковь, такоже и блаженнейшие о Святом Духе возлюбленнии братья и сослужители нашего смирения Александрийский патриарх господин Иоанникий и Еросалимский господин Паисий избрали ево наместника своего и в грамоте своих о том объявлен. И того ради молим великого вашего царствия, да восприимлете его любительно отверстыми недры и честь ему повелите воздати не тако, яко инем, которые завсегда приходят к вашему царскому величеству, но того ради, что он послан от нас и от прочих двух блаженнейших патриархов – Александрийскаго и Бросалимскаго, и есть верный и древний друг и богомолец теплый блаженной памяти отцу вашему, святому царю и государю и великому князю Михаилу Феодоровичу всея Русии, также и святому вашему царствию, да он же прислал к великому вашему царствию две книги эллинским и словенским языком».

Наконец, митрополита Гавриила рекомендовали государю особыми грамотами молдавский воевода Василий и Хмельницкий. Но и помимо этих рекомендаций наше правительство знало Гавриила Власия, который ранее жил в Молдавии в качестве учителя и не раз присылал в Москву, как доброхот русских, отписки с политическими вестями. Кроме того, ранее он прислал в Москву две книги: одна Мелетия, Александрийского патриарха, против иудеев, другая – грамматика, причем в тех книгах на одной стороне писано эллинским языком, а на другой по-славянски. Таким образом, митрополит Гавриил удовлетворял, по-видимому, всем требованиям, чтобы сделаться учителем в Москве: об его Православии, выдающейся учености и способности к учительству торжественно свидетельствовали своими грамотами сами восточные патриархи, он был известным испытанным доброхотом русского правительства, он знал славянский язык и уже ранее присылал в Москву книги, писанные на греческом и славянском языках. Несмотря, однако, на все это, Гавриил не остался в Москве, а был отослан назад. Можно думать, что русские не пожелали иметь у себя такого важного и сановитого человека, каким был Гавриил Власий, наместник двух патриархов и экзарх Италии, которого сами патриархи просили принять с особою честию и вниманием, – такой человек действительно для московской школы был уже слишком велик. Кроме того, Гавриил ехал в Москву только на время, с правом оставить ее, когда захочет, и ехал, кажется, не столько для учительства, сколько для того, чтобы ответ держать, «что его спросят от богословия и изыскания церковнаго». Очевидно, что прения Арсения Суханова с греками о вере произвели впечатление на восточных патриархов и они посылали теперь в Москву митрополита Гавриила в качестве чрезвычайного уполномоченного, не для учительства собственно, а для того, «что если произволит великое ваше царствие от него вопросити от богословия и изыскания церковнаго, и он о том будет ответ держати благочестно и православно, якоже восприяла благочестивая Христова Великая Апостольская и Восточная Церковь», т.е. патриархи посылали в Москву митрополита Гавриила именно с целью разрешить те недоумения, которые вызывали у греков и русских некоторые разности в их церковных обрядах и чинах. Как митрополит исполнил эту свою миссию, остается неизвестным, но кажется, что государь не производил вопрошать его от богословия и изыскания церковного, хотя возможно, что с патриархом Никоном он и вел беседу относительно разных церковных вопросов, конечно оправдывая перед ним все особенности греческого обряда и чина, в чем они расходились с русскими. Как бы то ни было, только митрополит Гавриил не был таким учителем, какого хотели иметь у себя русские и о приискании которого они так усиленно просили патриархов. Это сознавали и сами патриархи, которые ожидали, что Гавриил не будет оставлен в Москве для учительства, почему в своих грамотах и просили государя наделить его при отпуске возможно щедрою милостынею; о присылке же другого, более подходящего человека, который бы мог всецело посвятить себя учительскому делу на Руси, они, по обычаю, не позаботились. Впрочем, и в самой Москве все правительственные заботы и хлопоты об устройстве постоянной греческой школы решительно прекратились, как скоро на патриаршую кафедру вошел Никон, который отослал назад митрополита Гавриила и окончательно снял с очереди вопрос об устройства в Москве школы, так что ему суждено было опять возникнуть и наконец осуществиться только уже в восьмидесятых годах XVII столетия. Правда, во время хозяйничанья у нас гречан, после удаления с патриаршей кафедры Никона приезжие греки не раз красноречиво говорили о необходимости устройства в Москве и по другим городам школ, где бы русские могли получать образование. Так, Паисий Лигарид писал государю: «Ты убо, о пресветлый царю, подражай Феодосиям, Юстинианам и созижди зде училища ради остроумных младенец, к учению трех язык коренных, наипаче: греческаго, латинскаго и славенскаго, имаши бо, о благочестивейший царю, под своею крепкою рукою толико пребогатые митрополии, толико преизобилующия архиепископии, толикая величайшая монастыри. Молю, да повел иши, воеже бо кождо сих начальников, по мере своих приходов толико имел питомцев и толико клирик пропитати тщился, ради изучения сих трех языков. Подобное и архимандритове монастырей ти царских тоежде сотворят». Паисий объясняет царю, что он, раздумывая о причинах, которые вызвали появление в Русской Церкви раскола, нашел, что все зло произошло от двух причин: от того, что нет народных училищ и библиотек. Если бы меня спросили: какие столпы Церкви и государства? – я бы отвечал: «Во-первых, училища, во-вторых, училища и, в-третьих, училища». Со своей стороны, и восточные патриархи, судившие в Москве Никона и его противников, поучали царя и народ «взыскать премудрости». «Видим, – говорили они, – яко во мнозех от вас не имеет премудрость места, идеже главу приклонити... Оставивше греческий язык и небрегуще о нем, оставили есте и мудрость и аки оземствовасте (изгнали) ю. Страннии рода и противнии вере православной, на западе живущий, греческий язык яко светильник держат, ради мудрости его и училища его назидают. Арапове же не хиротонисают и единого не искусна суща греческому языку. И тии роди премнози за корень премудрости эллинский наш язык имеют, и того ради Святый Боже, херувимскую песнь поют по-гречески и возгласы эллинским языком творят, яко же грузи, серби, болгаре, мултяне и волоси. Зде точию лености ради зело обезценися (греческий язык). Взыщите же ее (премудрости) толь мощне, яко же искаху ее велиции вселенные учители: Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Афанасий Великий, Дионисий Ареопагит, Иоанн Дамаскин и инии многочисленнии святильницы Церкве. Ниже отрицайтеся неимением училища: ибо аще взыщете, даст предвечная мудрость до сердца благочестиваго самодержца таково хотение, еже училище построити и учители стяжати в сем царствующем богоспасаемом граде Москве»⁵⁰⁹. Конечно, эти поучения были хороши. Но дело в том, что московское правительство в них вовсе не нуждалось, так как оно давно не только сознало нужду для русских науки и образования, необходимость устройства в Москве именно греческой школы, но и не раз, как мы видели, обращалось к восточным патриархам с просьбою прислать в Москву для устройства школы и учительства в ней образованных, пригодных для этой цели греков. Следовательно, Паисию Лигариду и восточным патриархам нужно было не поучать русских о пользе и необходимости для них образования, а дать им хороших учителей-греков и самым делом помочь русским устроить в Москве школу, так как русские нуждались именно в людях, требовали самого дела, а не поучений, хотя бы красноречивых и очень эффектных. Но ораторы не пошли далее слов, и Москва по-прежнему осталась без учителей и школы.

В то время когда греки так равнодушно и безучастно относились к попыткам нашего правительства устроить в Москве греческую школу, когда они присылали к нам учителей или совершенно негодных, или же и совсем их не присылали, несмотря на все просьбы об этом нашего правительства, русские обратили свое внимание на Малую Россию, сближение с которой началось у нас еще вскоре после Смутного времени и с течением времени все более усиливалось. В 1649 году любимец царя Федор Михайлович Ртищев устроил близ Воробьевых гор Андреевский монастырь, в котором поселены были иноки, вызванные из монастырей южнорусских. В то же время Ртищев пригласил из Киевской Лавры несколько ученых иноков «для обучения русских свободным наукам». В это же время и правительство вызвало в Москву нескольких ученых киевлян между прочим для перевода Священного Писания с греческого языка на славянский. Таким образом, с половины XVII века в Москве поселяются киевские ученые, число которых с течением времени все увеличивается. Они естественно становятся в Москве центрами ученой и образовательной деятельности и оказывают необходимо могучее влияние на умственную жизнь передового русского общества. Других ученых, кроме киевлян, в Москве не было, поэтому они одни могли удовлетворять и действительно удовлетворяли пробудившейся у москвичей потребности в научном знании и образовании, благодаря чему киевляне успели создать себе в Москве прочное и влиятельное положение, так что один из них, Симеон Полоцкий, сделался даже учителем самого наследника престола и стал вообще очень близко к членам царского дома. Так создалось и укрепилось у нас влияние и ученое значение киевлян, долгое время действовавшие в Москве без всякой помехи и конкуренции с чьей бы то ни было стороны греки сами устранились от той деятельности, на которую так усиленно приглашали было их русские, они сами уступили свое место в Москве киевлянам, воспитанникам и сторонникам западной школы. Естественным последствием такого положения дела было то, что когда сознание необходимости создать школу в Москве снова пробудилось, то проект этой школы теперь был составлен уже киевлянами по образцу хорошо им известных западных школ, причем самое устройство школы и учительство в ней должны были попасть в руки киевлян, так как иных людей, способных к учительству, у нас тогда не было. Учреждение в Москве школы по проекту киевлян сразу бы утвердило у нас господство латинской школы, при которой уже не было бы места грекам. Но и на этот раз обстоятельства поблагоприятствовали грекам и дали им возможность исправить свои прежние упущения относительно русской школы, дали им возможность захватить дело учительства в Москве в свои руки. Против киевлян в Москве образовалась сильная партия, во главе которой стоял сам патриарх Иоаким, нерасположенный к латинской учености киевлян и даже прямо обвинявший их в латинстве. Он решился вовсе устранить киевлян от учительства в московской школе, вручив преподавание в ней православным ученым грекам, чтобы устраиваемая школа в Москве была строго православная, чуждая всякой латинской закваски, какою, казалось, была пропитана вся киевская ученость, сбивавшаяся даже по некоторым пунктам вероучения в латинскую сторону. Как и в былые времена, патриарх Иоаким обратился с просьбою к восточным патриархам, чтобы они прислали в Москву ученых греков, которые бы устроили в Москве школу и были в ней учителями. На этот раз восточные патриархи исполнили обращенную к ним просьбу, в Москву для учительства явились братья Лихуды, которые, по мысли восточных и Московского патриархов, должны были уничтожить в Москве влияние и значение латинствующих киевлян и придать московской школе чисто греческий характер. Таким образом, учительство во вновь устроенной школе в Москве попало в руки греков, которые через это получили полную возможность влиять на всю дальнейшую умственную жизнь русских; значение киевлян в Москве как людей науки должно было пасть и замениться значением ученых греков. Но в действительности этого не случилось, да и не могло случиться.

Дело в том, что у греков не было своей собственной высшей школы, где бы они могли получать высшее научное образование. Для этого сами греки принуждены были отправляться на Запад и учиться в тамошних школах, так что вся их ученость была по существу западная, вынесенная ими большею частик» из латинских школ. Ввиду этого учитель-грек в Москве мог быть и действительно был только посредником в передаче западной науки на Русь, его ученое значение ничем существенно не отличалось от такого же значения киевлян, он мог преподавать в Москве только такие науки и так, каким и как он сам обучился в той же западной школе, в которой учились и киевляне. Следовательно, все, что грек мог привнести в московскую школу специально греческого, заключалось единственно в преподавании наук на греческом языке вместо латинского, тем более что и самая верность Православию не могла в действительности считаться принадлежностью только грека, ибо как не все киевские ученые сбивались на латинскую сторону, так, наоборот, между учеными из греков находилось немало и таких, которые заражены были латинством, а иногда и протестантством. Понятно поэтому, что Лихуды, сами воспитанники западной школы, явившись в Москву для учительства, стали преподавать в московской школе тот круг наук, какой принят был тогда в западных школах, причем метод и порядок преподавания был опять только сколком с западной школы с тем лишь отличием, что преподавание велось главным образом на греческом языке, изучение которого стояло на первом месте. Но изучение и отчасти само преподавание на греческом языке не могло быть особенно устойчивым и продолжительным, не могло придать московской школе какой-либо особый, специально греческий характер. Хотя восточные патриархи, по словам Досифея, отпуская Лихудов в Москву для учительства, и дали им строгий наказ учить в московской школе только по-гречески и ни под каким видом не обучать латинскому языку, однако Лихуды не выполнили этот наказ патриархов. Наряду с греческим языком они стали преподавать в московской школе и латинский, одни науки они читали на греческом языке, другие на латинском⁵¹⁰, так что школа носила смешанный греко-латинский характер, с преобладанием, впрочем, греческого языка. Понятно, почему Лихуды вопреки наказу патриархов стали преподавать в Москве и латинский язык. Языком школы и науки в то время был язык латинский, а не греческий, так что в деле сколько-нибудь серьезного научного образования латинский язык был тогда решительно необходим – ученый без знания греческого языка был тогда возможен, без знания латинского почти немыслим. А так как русские, конечно, хотели иметь у себя настоящую ученость и Лихуды как серьезные ученые не прочь были вести дело в московской школе по-настоящему, то они вместе с греческим языком обязательно стали учить русских и латинскому, языку тогдашней науки. Таким образом, греческий характер первой московской школы по самому уже существу дела не мог быть особенно устойчивым и продолжительным, как приданный по случайным сторонним ей побуждениям, хотя при учителях-греках он мог бы продержаться гораздо дольше, нежели как это было в действительности. Сами греки своими обычными распрями и интригами сделали то, что их очень скоро устранили от учительства в московской школе, которое естественно перешло затем в руки воспитанников западной латинской школы.

Тот же самый Иерусалимский патриарх Досифей, который прислал в Москву Лихудов, ручаясь за их полную религиозно-нравственную благонадежность и способность к учительству, который требовал от Лихудов, чтобы они преподавали в Москве только один греческий язык, скоро поссорился с Лихудами и стал всячески добиваться, чтобы их устранили из московской школы как людей совершенно негодных для учительства в ней. Досифей в этом случае руководился личными счетами с Лихудами, которые возбудили его ненависть и гнев некоторыми своими поступками, не имевшими, впрочем, прямого отношения к школе и преподаванию в ней. Первый повод к столкновению Лихудов с Досифеем подало наследство, оставшееся после известного иеродиакона грека Мелетия. Лихуды, сделавшись душеприказчиками Мелетия, согласно его завещанию, употребили оставленные им деньги на постройку Заиконоспасского училища. Между тем Досифей утверждал, что Мелетий завещал свое имущество Святому Гробу, так что, по его мнению, Лихуды «учинили лукавство, взяв столько богатств диакона Мелетия», и что будто бы они ездили из Москвы в Венецию торговать на деньги Мелетия, принадлежавшие Святому Гробу. Дело о наследстве Мелетия повело к дальнейшим столкновениям Досифея с Лихудами, которые, заручившись в Москве влиятельным положением, стали покровительствовать приезжавшим в Москву грекам, по преимуществу тем, которых почему-либо преследовал Досифей. Это особенно резко сказалось в деле андрусского епископа Акакия, или Арсения, называвшего себя родственником Досифея, который, однако, его преследовал, а Лихуды открыто взяли его под свою защиту, старались оправдать Акакия от тех обвинений, которые возводил на него Досифей⁵¹¹.

Покровительствуя в Москве гонимым Досифеем, Лихуды, наоборот, старались вредить его доверенным лицам, которых он посылал в Москву. Так, его племянник, архимандрит Хрисанф, был принят в Москве, по его мнению, довольно холодно, что он прямо объяснил враждебными ему происками Лихудов. Раздражало Досифея и то обстоятельство, что Лихуды заняли в Москве вообще видное влиятельное положение, так что пользовались особым вниманием и доверием правительства, а между тем они держали себя относительно Досифея совершенно независимо, не желали ему подчиняться ни в чем и даже в некоторых случаях открыто и смело противодействовали ему, чего никогда и ни от кого не мог выносить Досифей, человек, по отзыву Спафария, «запальчивый такой, что и в алтаре никому не спустит». Досифей решился во что бы то ни стало подорвать в Москве значение враждебных ему Лихудов и удалить их от преподавания в московской школе. Он стал доказывать русскому правительству, что Лихуды неправильно и небрежно ведут дело преподавания в московской школе и не оправдывают тех надежд, которые возлагались на них патриархами, когда они отправляли их в Москву для учительства. «Мы, и святой Константинопольский патриарх, и весь Собор, – писал Досифей в Москву, – приказали им, чтобы не учили в школе латинскаго языка и учения, опричь эллинскаго, а они, приехав тамо, творили и чинят все противно. В толикие лета, – продолжает Досифей, что живут (в Москве), довелось было им иметь учеников многих и учити б граматику и иные учения, а они забавляются около физики и философии, и из учеников не только кто учинился учитель, но которые что и учили, и то недобре памятствуют, понеже без прилежания им учение предавали». Затем Досифей, действуя на вероисповедные опасения русских, усиленно старается доказать, что чистота Православия русских подвергнется неминуемой опасности, если они будут изучать в школе латинский язык. «Латины, – пишет Досифей, – от того времени, что отлучились от Кафолические Церкве, учинили многие обновления и потом, учившеся эллинскую мудрость, многие книги писали льстивою мудростию и оправдают себя, в которых и всякую добродетель отлагают и всякое зло прощают, токмо на то смотрят, чтоб прельстити простых принимати папежскую веру, тожде рещи – безбожество. Второе: кальвины люторяны, которые суть нечестивейшие всех еретиков и притворяются, будто делают, как повелевает Святое Писание, однако и они пишут на тайна и на святые отцы многие книги мудропрелестные и вымышленные, дабы могли прельстити простейших. Третие: паписты и кальвины имеют меж собою многих безбожных, которые писали и пишут многие книги по учению безбожного Епикура, и учат многими лукавствы безбожества. Четвертое: тот езувит, которой прежде всех был в Китайском царстве, тот был утаенный и нечестивой, сего ради и притворялся, будто пишет историю государства того, а меж тем пишет, что имеют китайцы лета начало от осми сот тысяч лет и иные такие безбожности блядословит. Пятое: паписты пишуще утвердити новые свои вымыслы, иногда святых зле протолкуют, а иногда оклеветают их и Святое Писание зло протолкуют, иными лукавствы и неведомыми историями радеют утвердити ереси свои, и сия вся кто прочтет, суще немудрый и неученый, чтоб мог рассудите – прельщается, обманывается и сердце его остужается и падает в сумнение веры. Сего ради приснопамятные цари Константин, и Феодосии, и Маркиан, и Устиниан великие писали указы крепкие, чтоб жгли книги Порфирия, Фемистия, Ариевы, Несториевы и прочих еретиков. Приснопамятный святый и самодержец, Богом блаженный и почтенный отец ваш, чрез Мелетия-диакона присылал сюда и взял книги всех соборов – изволите указать смотрити в них и сыщите, яко истинность, что мы пишем. Тако подобает и вашему, великому и святому царствию, божественнейшие и боговенчанные самодержцы, яко да возбраните учение латинское от школы, потому что на латинском языке многие суть ереси и безбожества. Паче же святые самодержцы имеют и иное превелие имя, еже есть «дефенсоры», се есть оборонители веры, т.е. отмстители православный веры, сего ради имеют должность неотменную попещися наипаче в духовные дела, нежели в гражданских, чтобы не поволили учинитися какому обновлению в церквах и не повелите учинити какое дело, от которого будет вредительство. Маркиан-царь в сакре своей к святому Собору, иже в Халкидоне, пишет: вятще мним быти всех дел гражданских святые и православные веры попечение. Довольно есть, чтоб толкователи (переводчики) были латинского языка для единой только службы пречестного престола царского, а чтоб в школе латинского языка не учили, ниже прочитати – такой указ учинити и тако блаженнейшие владыки и пречестные самодержцы, будучи подражатели приснопамятных самодержцев православных, и будете наследниками в горнем Иерусалиме»⁵¹². Доказывая, что латинский язык ни под каким видом не должен преподаваться в московской школе, Досифей в то же время настоятельно требовал, чтобы в школе изучали обязательно только греческий язык, который имеет всевозможные преимущества перед латинским. Эту мысль Досифей подробно развивает в своем письме к дьяку Полянскому в 1702 году. Он пишет ему: «Сказавшему честности вашей, чтобы не учили детей ваших по-эллински, а по-латыни, скажи, во-первых, что древлесвятое Писание Дух Святый на эллинский язык предложил, а не на иный. Скажи второе, что язык сей предпочитает и употребляет во свидетельство не только вся Кафолическая Христова Церковь, но и сами еретики, понуждаемые истиною. Скажи третие, что святое Евангелие и Деяния апостольские и послания святых апостолов эллински написаны. Скажи четвертое: на Вселенских Соборах эллины собирались, а французов, бывших два или три и не больше, эллински писали их деяния и каноны. Скажи пятое: избранные из отцов были эллины. Скажи шестое: восточные отцы суть западных учители. Скажи седьмое: заповеди и каноны святых апостол эллински написаны. Скажи осьмое: Символ апостольский и Символ Перваго Вселенскаго Собора и пределы прочих Вселенских Соборов эллински написаны. Девятое: церковные историки древние эллины были. Десятое: божественные обычаи, типы и утверждения самодержцев о вере и Вселенских Соборов эллински написаны. Одиннадцатое: самый язык латинский половина есть языка греческого. Итак, несравненно предпочитается эллинский язык латинскому, а кто предпочитает латинский, тот еретик и нечестивый, ради сказаннаго выше, и еще: поскольку на латинском языке написаны суть такие ереси наипаче без божества, по семь и в политических и в нынешних, т.е. грамматических, геометрических и астрономических, эллины суть учители латин, и как от церковных латины отпали и удалились, так и внешнее раздрали и осквернили. Глаголющий честности вашей учить детей твоих по-латыни есть еретик и обольститель самого себя, ибо не может сотворить в Московии то, что намеревается. Богу благоволящу, возбудятся стражи Кафолические Церкви Христовы, и все тут сущие возчувствуют обоняние смерти, скрытое в обонянии жизни, и попрут его ногами и сокрушат. Благочестивейший царь, первый страж и защититель святыя веры и изящная глава Кафолическия Церкви, очистит гумно свое, преданное и вверенное божественности его от всевышнего Бога, и солому, т.е. новоизобретателей и лицемеров, сожжет неугасаемым огнем, погубляя их всячески, пшеницу же святыя веры сохранит, как приял, и необновляемую, и непоколебимую⁵¹³.

Таким образом, Досифей преподавание в московской школе языков греческого и латинского ставил в прямую тесную связь с интересами Православия, которые, по его мнению, должны были необходимо пострадать на Руси, если в ее школах будут изучать латинский язык, это орудие еретиков и безбожников. Внушения Досифея, возбуждавшие вероисповедные опасения русских, произвели, наконец, свое действие в Москве. Лихуды были отстранены от учительства, и латинский язык был изгнан из московской школы. Но это продолжалось очень недолго, всего три-четыре года, и затем гонимый язык снова водворяется в московской школе как язык науки и неизбежно занимает в ней первенствующее, господствующее положение вместо греческого. Очевидно, что греческое направление московской школы могло держаться под тем непременным условием, если бы в школе учительство находилось в руках греков, и притом довольно значительное время, которое бы дало возможность утвердиться и окрепнуть у нас греческому направлению. Лихуды во время своего учительства в школе, не изгоняя латинского языка, как необходимого для получения серьезного научного образования, дали, однако, решительный перевес греческому, их ученики были больше знатоками и приверженцами греческого языка, чем латинского, и останься Лихуды во главе московской школы, они воспитали бы, вероятно, целое поколение русских ученых с греческим направлением, за которое стояли и наши патриархи, подозрительно относившиеся к латинскому образованию⁵¹⁴. Но Лихуды были отстранены от учительства благодаря энергичным настояниям Досифея, который преследовал ученых братьев только по личным побуждениям, не обращая внимания на те неизбежные последствия, которыми должно было сопровождаться удаление Лихудов из московской школы. Позволительно было по крайней мере ожидать, что Досифей, изгнав из московской школы Лихудов, постарается сейчас же на их место прислать в Москву других учителей-греков, чтобы преподавание в школе не перешло к приверженцам латинского направления. Но Досифей, достигнув своей цели – удаления из школы его личных врагов, не присылал уже более в Москву учителей-греков, несмотря на неоднократные просьбы к нему об этом патриарха Адриана. Следствия такого положения дел были понятны: московская школа, лишившись учителей-греков, должна была или закрыться, или перейти в руки лиц, получивших западное латинское образование, которые или вовсе не знали греческого языка, или предпочитали ему латинский, который с 1700 года, со вступления в управление академии Палладия Роговского, действительно и сделался в московской школе господствующим, придав ей окончательно латинский характер. Нельзя не сознаться, что сам Досифей своею борьбою с Лихудами, окончившеюся удалением последних от учительства, своим нежеланием прислать в Москву на место их других учителей-греков как нельзя более содействовал торжеству у нас западного влияния, враждебного грекам и всему греческому. Но ревностный Досифей не думал, конечно, признаваться в ошибочности своего образа действий относительно московской школы и в своем непонимании происходившего тогда на Руси. В то же время он не хотел остаться и спокойным зрителем все более расширявшегося у нас западного влияния. Наконец, он отыскал, казалось, главного виновника зла, против которого и не замедлил ополчиться. Весь гнев Досифея обрушился теперь на местоблюстителя патриаршего престола Стефана Яворского, который, по его мнению, и был главною и единственною причиною господства латинского направления в московской школе и усиления у нас западного влияния. Яворский, по убеждению Досифея, будто бы заражен был латинством и ненавидел греков. Досифей прислал Яворскому грамоту от 15 ноября 1703 года, в которой укоряет его в том, что будто бы он «на некоторой трапезе со многими прохлаждался», причем присутствовали и некоторые греки, «опорочил Восточную Церковь о совершении святейшия тайны благодаренья, говорил еси явно, что греки говорят тое и другое», что своим знанием латинского языка он пользуется не для обличения «латинских басней», а чтобы смело и дерзостно писать против Восточной Церкви, как это видно из его сочинений, которые теперь находятся в руках Досифея; что Яворский, еще будучи учителем в киевской школе, «положения общая издал еси противная явно совершению святыя тайны божественнаго благодарения и иных неких. А теперь в Москве вконец греческое училище стерл еси и токмо о латинских старается, поставив учителей в иных убо едва благоговейных и честных, обаче в догматах строптивых, яко-же от тебя научившеся немудрствовать право о мнозех». Далее Досифей объясняет, что он писал уже государю, чтобы не ставил в Москве патриархом ни грека, ни кого-либо из Малой и Белой России, учившегося в странах и школах латинских, а только природного москвича. Грек неудобен для московского патриаршества уже по тому одному, что он иноязычен, а малороссы потому, что, живя с латинами, «приемлют многие нравы и догматы оных, чему живым примером служит сам Яворский. Поэтому патриарх должен быть природным москвичом, так как патриархи московские всегда были строго православны, никогда не уклонялись «ниже направо, ниже налево». Между тем с переходом церковного управления на Руси в руки Стефана в церквах уже объявились веяния, которые Восточная Церковь, сиречь Кафолическая Церковь, всегда отметала и отгоняла, и он, Стефан, боится обличать нововводителей, что смело делал патриарх Иоаким. Поэтому-то Московским патриархом и должен быть только москвич, хотя бы и немудрый в церковных делах, довольно есть и то, чтобы был разумный, и смиренный, и жития благочестивого, и имея окрест себя мудрых, си-речь ведомых церковных нравов и догматов. В заключение Досифей пишет Яворскому, что если он воистину исправится и докажет и словом, и делом свое строгое Православие, «будешь и от нас и от прочих братии (признан как) искренний архиерей и превозлюбленнейпшй брат», но, прибавляет Досифей, под условием удовольствоваться «токмо тем чином, который выше получил еси, не желая ничего болыпаго», т.е. патриаршества, в противном случае, т.е. если бы Стефан и сделался патриархом, то, говорит Досифей, «хотя бы и казался во всем православным, ниже мы, ниже прочие святейшие патриархи без церковнаго негодования и полезной епитимий будем терпети (тебя) во пристойном (до удобного) времени». Но эта гневная и грозная грамота Досифея не достигла своей цели: Яворский по-прежнему оставался местоблюстителем патриаршего престола, и казалось даже вероятным, что он сделается Московским патриархом. Тогда Досифей решился воздействовать уже прямо на царя. В 1705 году он прислал государю обличительную грамоту, которую он в 1703 году послал Яворскому, с тем чтобы государь прочел ее «и выразумев укорителя и хульника восточныя, тож-де рещи, Кафолическия Церкви ругателя и хульника отцев и праотцев наших, ругателя и хульника святых, да сотворит отмщение блаженных отцев и праотцев ваших и всех православных, и да не понесете тое, еже оставити его в такой чести, хотя и вспокается и напишет противная в книгах хуления своего, в тех да умолчает, и от чести наместничества пречестныя да лишается. А какие суть хулы его – объемлет книга, которая напечатана в мултянской земле и подписана на имя вашея великия и самодержавныя державы». Затем Досифей, как и в грамоте в Яворскому, пишет царю, чтобы «патриарх не был избран из казаков, малороссиян, сербян и греков, а только из природных москвичей и чтоб он был стар и добраго гражданства (жизни) и чтобы был такой человек, который заботился бы об одной Церкви, а от политических дел был бы отлучен и не писался бы господин и патриарх, а только архиепископ и патриарх, и хотя будет философ, довольно ему знать церковное, ибо может иметь архиереев или клириков мудрых, служащих ему. Есть тут и другое: москвитяне патриархи как Церкви, так и царству не бывают наветниками и предателями, и еще: да не явится в мире, что не осталось потребных людей из москвитян, а возводятся странные на патриарший престол»⁵¹⁵. Далее Досифей писал государю: «Да повелите святейшему патриарху, его же будет предводить Божия благодать: что отнележе упокоится о Господе блаженнейший и приснопамятный самодержец государь Алексей Михайлович, прежеланный отец высокаго и великаго твоего царствия: елика установишася в Церкви, яко же ваянная и оные комедии, которые составлены от некоторых в праздники – игры папежские и из сердца дьявольскаго произведенные, или что иное причинилося, хотя велико, хотя не велико, дабы имел власть и указ святейший патриарх истребить тоя из Церкви, и токмо бы оставил оная, яже беша древняя и отечественная»⁵¹⁶. Очевидно, Досифей, так усердно вмешивавшийся в русскую жизнь и так охотно поучавший даже самих государей, как им следует поступать в том или другом случае, решительно не понимал поучаемого им Великого Петра, тех целей и задач, которые тот преследовал в своей деятельности, не понимал того переворота, какой совершался тогда во всей русской жизни под водительством энергичного гениального царя, всеми силами и средствами стремившегося, вопреки поучениям Досифея, теснее сблизить Россию с образованным Западом. Как мало Досифей, насквозь пропитанный византийскими идеалами, способен был понять и оценить Великого Петра, как странно звучали иногда его поучения великому преобразователю России, это видно, например, из следующего. В 1698 году Досифей так убеждает царя продолжать борьбу с турками и не заключать с ними мира. «Ведаем, – пишет он, – что священная глава ваша исполнена разума, мудрости и любви и можно ли, приуготовив такие дела для избавления рода нашего, чтобы ты искал примириться, наипаче имея примеры великого Моисея, а после него судей и Давида, которые много потрудились на войне, и после них еще славных благочестием великоименитых самодержцев греческих, которые не щадили оружия и денег и трудов многолетних», поборая нечестивых. Чтобы еще более убедить царя продолжать войну с турками, Досифей приводит подходящие тексты из Священного Писания, указывает на примеры Гедеона, который победил мадеонитов немногими воинами, сулит Петру великую славу наравне с теми благочестивыми царями, «которые апостольски ублажаются у Бога, которых и Церковь, восхваляя, именует хранителями своими и отмстителями»⁵¹⁷. Но все эти доводы и примеры, может быть убедительные для Алексея Михайловича, для царя Петра уже были совсем неубедительны; они показывают только, что Досифей совсем не понимал, с кем он имеет дело. Когда Петр послал своего сына за границу для науки, то известие об этом так смутило Досифея, видевшего в западных народах только злых еретиков и безбожников, что он счел своею священною обязанностью писать царю, чтобы предостеречь его от посылки царевича за границу, так как всякое сближение с Западом должно иметь гибельные последствия не только относительно самого царевича, но и всего русского царства. «Пришли сюда письма из Вены, – писал он царю, – и похваляются там, что пошлет богоспасаемое святое ваше царствие высокорожденнаго и порфиророднаго сына своего, тишайшего царевича, государя Алексея Петровича туда, образования ради и учения, и что кесарь сотворит крепкий союз со святым вашим царствием. Посему говорим: внемли божественнейший и величайший владыка не засылать из Московии пресветлейшего сына вашего, да не пойдет в чужия места и научится не образованию, но иностранным нравам, ибо неложный сказал апостол: портят благие нравы злая сообщества. Приснопамятные отцы и праотцы святаго вашего царствия и богоутвержденное ваше царствие ни от каких франков не училися обычаю и наукам, а владели и владеете едва не всею вселенною, будучи крепки, велики, страшны и непобедимы. А оные франки, знающие и образованные, что управили? Только что ядятся и воюют между собою, и о сем будем пространнее писать. Итак, богоутвержденный владыка, никакого соединения никогда не твори с франками, в числе коих же и самый Леопольд, паповенчанньш ложный кезарь, сколько раз солгал великому вашему царствию. Когда имеет нужду, притекает к великому вашему царствию и молит, и просит, и обещает много, а после тебя оставил одного, не боясь Бога и не устыдившись людей»⁵¹⁸.

Если уже такая сравнительно выдающаяся личность, как Иерусалимский патриарх Досифей, находившийся к тому же в течение тридцати с лишком лет в непрерывных сношениях с русским правительством и следивший за всем происходившим тогда на Руси, оказался неспособным понять Петра, смысл и значение его тяготения к образованному Западу, то тем более, конечно, Петр как поборник у нас западного направления не был понят заурядными лицами православного Востока, где его поступки, клонившиеся к сближению с Западом, вызывали только одно недоумение и разные, иногда вовсе не лестные для царя, толки. О впечатлении, какое произвело на Востоке путешествие государя за границу, Досифей в 1698 году писал Петру следующее: «Вопреки всякого чаяния услышали мы здесь о отшествии вашем в иностранное государство, а причины тому мы не ведаем... Поганцы здешния чаяли, что пришествие вашей священной особы будет здесь в Византии для разузнания о всяких делах, а наипаче потому, что печется о художниках и иных потребных вещах, дабы устроить надлежащее приготовление, чтобы начать войну для избавления греков. Англичане сказали нам иное слово, сладостное не только для слуха, но и по самому делу, т.е. что божественный самодержавец северных стран сказал королю аглицкому, что в лето 1700-е будет петь молебен в храме Святой Софии. Мы, слышав сие, и первенствующие с нами святители не могли иное что учинить, как воздать славу имени Божию перед Богом и Отцом Господа нашего Иисуса Христа, да видим исполнение таких речей. Но между тем опять облак мрачный скрыл солнце надежды нашей и сделал дни наши днями темноты, скорби и печали, потому что приехали сюда посланные из аглицкой и голандской земли, возвещая здешнему властительству, что римский тиран чрез некоторых своих иезуитов писал здешним папистам, что преславный царь великой России поехал с немногими людьми в Англию, а оттуда будет и у него, а иные иначе говорили, а другие и написали, возвещая, как некогда иноплеменники с идолами своими противное на Израиля, суемудрствуя и ожидая нечто от вашей поклоняемой державы⁵¹⁹, а верховные все власти Восточныя Церкви и мы сами, пребывая в мултянской земле... были в такой печали, что от создания мира еще не видало солнце таких печальных, с рыданиями воздыхающих из глубины сердца. Но посетил нас Господь Бог и приехал к нам в Тарговист Родианин, называющий себя верным рабом вашего святаго державства, который сказал нам более утешительные вести о вашем величестве и правдоподобные причины, ради коих изволили путешествовать, и при том известии о здравии и спасении вашем. Посему утешились мы и христолюбивый господарь, и чрез грамоты наши утешили иных, и умножили моление к Богу о вашем величестве»⁵²⁰. В 1701 году в Москву прибыл грек, племянник и посланец Иерусалимского патриарха Досифея. Он между прочим говорил про русского турецкого посла, «что он приехал в Андрианополь 20 мая, и прием ему был по посольскому обычаю честно; въезжал он в города в немецком платье, и турки тому дивились, а наипаче муфтий говорил всенародно: «Как же у Москвы с немцами война, а немецкое платье употребляют», – и о том у них много молвят, что греческое оставили, а немецкое приняли»⁵²¹. Слухи о все более усиливающемся сближении России с Западом, об усвоении русскими западной науки и обычаев, о намерении царя, в видах теснейшего сближения с Западом, женить своего сына на иностранной принцессе побудили наконец и Константинопольского патриарха возвысить свой предостерегающий голос и указать царю на ту неминуемую и страшную опасность, какой подвергается Православие русских от их сближения с западными иностранцами. 1705 года 8 декабря Вселенский патриарх Гавриил тайно прислал к русскому константинопольскому послу Толстому одного грека, который от лица патриарха говорил послу: «Слышно-де ему, патриарху, учинилось, что в царствующем граде Москве по смерти святейшего Адриана-патриарха и доднесь патриарха нет, а учинен-де наместником патриаршеским во управлении церковных дел некто рязанский митрополит Стефан, который-де мудрствует купно с латыни и уже-де некоторые догматы церковные утвердил согласно с латынским, о которых-де догматах и прежде сего, во дни святейшего Калинника, патриарха Константинопольскаго, такожде в Москве прозябало нечто противное, обаче тогда оные противности были истреблены и благочестно было утверждено, а ныне сей рязанский митрополит оные догматы паки преложил согласно латинским. Такожде слышится, что ныне в Москве заведены школы латинские и многие-де есть езувиты и по домом честных и благородных людей учат детей их, такожде сообщились с латыни и платьем и прочим. И то-де он, патриарх, знает, что сие изволяет чинить царское величество для лучшего украшения своего государства, и чтобы произносилася добрая политика междо народом российским, обаче-де вельми остерегатися подобает, чтоб не повредилось благочестие, понеже-де езувиты ни о чем ином не помышляют, токмо чтоб им расширить и множить свое схизматическое мудрование, и когда-де во благородные младые сердца насеют своего неправомудрствующаго семени, тогда-де уже которое благочестие последовати может, а ему-де патриарху, видя такое действие, от чего может благочестию быть умаление, молчать немочно и всеконечно-де говорить и писать ему о том патриарху належит нужда. Обаче-де не имея такого способу чрез кого писать, вельми он, патриарх, оскорбляется, изамышлял-де было и нарочно для оных дел послать в царствующий град архиереев двух или трех, обаче-де и того учинить неможно; понеже-де турки вельми к нему, патриарху, надзирают паче протчих, понеже о протчих патриархах небрегут, кроме Константинопольскаго, и того-де ради Иерусалимский патриарх и пишет к царскому величеству, еже имеет свободу, а ему-де писать никоторыми делы немочно. И того ради просит он, патриарх, ево посла, яко наместника царскаго величества, чтоб сие ево патриаршеские слова все написал к царскому величеству подлинно. К тому же-де и еще слух проносится, которому-де он, патриарх, и верить не хочет: говорят-де в народе, будто царское величество изволяет сына своего сочетать законного брака на сестре цесаря римскаго, и ежели-де сие учинить, конечное-де латинское мудрование в российском государстве возрастет, а благочестие умалится, и вельми-де ему, патриарху, о том удивительно: чего ради царское величество в государстве своем сыну своему не изволит изобрать невесту, или-де мало в Москве благородных честных девиц избранных и благочестивых, и какие-де ради причины сопрящися крайним свойством со иноверными?»

Таким образом, даже выдающиеся и верховные греческие иерархи не понимали и не хотели понять благотворного значения и безусловной необходимости для России преобразовательной деятельности Великого Петра. В его стремлении к сближению с образованным Западом, к усвоению результатов западной науки и пересадке ее на русскую почву – в этих лучших стремлениях великого царя они, подобно нашим раскольникам, видели только угрозу русскому Православию, которое будто бы неминуемо должно погибнуть на Руси от сближения с иноверным Западом, ибо иноверный и развращенный Запад неизбежно заразит своими ересями и пороками и православную Русь. Греки лучше хотели бы, чтобы русские вовсе не учились, нежели бы учились у западных народов, им приятнее было бы видеть Россию грубою и невежественною, нежели пресыщенною западною наукою, так как при невежестве русских образованный грек всегда был бы необходим для них и ему всегда принадлежала бы роль руководителя и опекуна русских, что доставляло к тому же и немалые материальные выгоды. Конечно, сами греки могли сколько угодно учиться в западных школах – для них это было не опасно, но для русских это было, безусловно, гибельно. Поэтому если русские уже непременно хотели учиться, то обязательно должны были учиться только у греков и всячески избегать непосредственного знакомства с западною наукою, ради чего им не следует изучать и латинский язык, язык еретической западной науки. Между русскими и Западом всегда должен стоять посредником грек как ближайший и непосредственный руководитель русских, умеющий определить, что из западной науки полезно для них и что вредно, и потому хорошо знающий, чему следует учить русских и чему нет, так как сами русские по своему невежеству совершенно неспособны знать, что в западной науке действительно полезно для них и что гибельно и вредно. Такая оригинальная постановка дела, которую изо всех сил защищали и пропагандировали у нас греки, прикрываясь ревностию о сохранении на Руси Православия, которому будто бы грозит серьезная опасность со стороны коварного еретического Запада, была, конечно, для них очень выгодна, так как при непосредственном сближении русских с Западом, при непосредственном заимствовании ими западной науки руководящая и посредническая роль гречан должна была пасть сама собою, а вместе с этим греки должны были лишиться и всех тех выгод, какие доставляло им привилегированное, исключительное положение их на Руси; именно перспектива лишиться всего, что греки доселе получали от русских, пользуясь своим культурным превосходством над ними, и заставила восточных патриархов и других греков так враждебно отнестись к начинавшемуся непосредственному сближению русских с Западом, и хотя возможно, что патриархи в этом случае руководились отчасти и религиозными опасениями, ввиду именно крайне преувеличенных на Востоке слухов об усиленном проникновении на Русь латинского влияния вместе с религиозною латинскою пропагандою. Но на этот раз внушения греков, старавшихся, как и всегда, действовать главным образом на вероисповедные опасения русских, потерпели полную неудачу. Не смущаясь ни криками доморощенных поклонников отжившей русской старины, ни грозными предостережениями близоруких восточных иерархов, великий преобразователь России твердо шел по раз намеченному пути сближения России с образованным Западом, по пути усвоения русскими западной науки и знаний, открывая этим для русских эру иной, лучшей и совершеннейшей жизни, в которой грекам с их прежними опекунскими притязаниями и эксплуататорскими стремлениями относительно России уже не было более места. С этого времени греки волею или неволею должны были признать за Россией право на первенство в православном мире не во имя только ее материальной силы и могущества, но и во имя ее культурного развития, которое, начавшись со времени Петра усвоением западной науки, поставило русских и в культурном отношении гораздо выше их бывших учителей – греков.