Отдел II. Русский царь есть опора и покровитель всего Вселенского Православия

Достоинство царя, усвоенное Иваном Васильевичем в качестве преемника и наследника византийских императоров, торжественно утвержденное за ним Константинопольским патриархом со всем Собором и признанное потом всем православным Востоком, налагало на русского государя особые, чрезвычайные обязанности относительно всего Православия и всех православных народов. Как единый теперь православный царь во всей вселенной, как единственный представитель и поборник всего Вселенского Православия, русский государь должен был заботиться о сохранении и процветании Православия не только у себя на Руси, но и на всем православном Востоке, чтобы не дать ему там окончательно погибнуть под тяжким гнетом неверных – это была его прямая, священная обязанность как преемника византийских императоров, как единого теперь православного царя в целом мире. Русские государи, со своей стороны, всегда ясно сознавали эту лежащую на них обязанность относительно Православного Востока и в течение столетий заботливо старались ее выполнить, сообразуясь с данными обстоятельствами того или другого времени.

Когда русский царь как наследник и преемник византийских императоров принял на себя обязанность покровителя всего Вселенского Православия, то на первое время его покровительство бедствующему православному Востоку по необходимости не пошло далее простой благотворительности, дачи более или менее щедрой милостыни тем, которые обращались за нею в Москву. Поделиться избытком своих культурных сил, своим научным развитием и образованием, в смысле высшей культурной силы, влиять на укрепление духовно-религиозной жизни православных народов русские тогда не могли. В деле научного образования и развития православный Восток, в лице своих представителей-греков, стоял тогда несравненно выше русских, которые сами с течением времени принуждены были обратиться к грекам, чтобы у них добыть себе нужных ученых людей для книжных переводов и исправлений и для устройства школы на Руси. Не мог московский царь до более позднего времени оказывать покоренным турками православным народам какую-либо действительную помощь и в качестве крупной и влиятельной политической силы не мог защищать и ходатайствовать за них перед турецким правительством, потому что не был еще настолько силен, чтобы вмешиваться во внутренние дела и отношения в то время еще могущественной и страшной для всех Турции. Поэтому наши государи до самого XVIII столетия ни разу не решались открыто выступить перед турецким правительством в качестве естественных защитников и покровителей всех православных, конечно, в том убеждении, что всякая попытка в этом роде кончилась бы вполне безуспешно, если не прямо со вредом, даже и для самой России. Таким образом, московскому царю оставалось единственное доступное для него средство оказывать помощь и покровительство страждущим православным на Востоке – это давать и посылать им более или менее щедрую милостыню и в крайнем случае предлагать преследуемым на Востоке убежище и приют на Руси. В этой именно двоякой форме и выражалось русское покровительство православному Востоку в течение XVI и XVII столетий.

(Приезд в Москву различных просителей милостыни с Востока, кормы им на пути от русской границы и в Москве, их представление государю, их московская жизнь. Количество милостыни, которую наше правительство давало различным восточным патриархам, лично приезжающим в Москву, и количество милостыни, которую оно посылало им с различными лицами. Количество милостыни, которая давалась в Москве и Путивле всем другим просителям с Востока. Посылка милостыни на Восток, так называемой «заздравной» и «заупокойной».)

Как скоро московский царь был признан опорою и покровителем всего Вселенского Православия, из всех стран православного Востока в Москву направились целые толпы всевозможных просителей милостыни. Между ними мы встречаем самих восточных патриархов, и лично побывавших в Москве, и посылавших туда за милостынею своих доверенных лиц; видим представителей разных автокефальных Церквей: патриархов сербских, архиепископов – Охридского, Синайского, Кипрского; митрополитов, архиепископов и епископов епархий греческих, сербских, болгарских, молдовалахийских; настоятелей монастырей сирийских, палестинских, египетских, греческих, славянских, румынских; простых иноков, игуменей, инокинь, белых священников и разных мирских лиц. Словом, все православные страны и все православные народности постоянно в течение столетий присылали от себя в Москву самых разнообразных просителей милостыни, которые, кроме особых исключительных случаев, никогда не возвращались назад с пустыми руками.

Обыкновенно просители разными путями добирались до пограничного русского города Путивля (на другие города ездить запрещалось), где они обязаны были явиться к местному воеводе, который немедленно отбирал от них показания: кто они и откуда, через какие земли и города проезжали, зачем едут в Москву, что везут с собою, т.е. какую святыню, не имеют ли при себе грамот патриарших или грамот с политическими вестями от разных агентов нашего правительства. После допроса воевода немедленно доносил обо всем государю и просил его разрешения пропустить в Москву означенных лиц, которые до получения ответа жили все время в Путивле и пользовались казенным содержанием. Пропуск просителей в Москву не обходился без злоупотреблений со стороны путивльских воевод и их приказных людей, которые иногда нарочно удерживали в Путивле просителей, чтобы получить с них взятку. Так, в 1648 году афонский пантелеймоновский архимандрит Никодим жаловался в Москве в Посольском приказе, что «в Путивле они приехали в феврале месяце, и путивльский-де воевода князь Юрий Долгорукой велел им жить в Путивле и сказал, что он об них отпишет к государю к Москве, и дал им корму на 15 дней. И после того присылал к ним Андрея Левонтьева сына и подьячего Василья и прошали у них сорок ефимков, а хотели их пропустить к Москве, и они им не дали, а жили в Путивле, дожидались государева указу шесть недель и четыре дни. И сказал им воевода, что прислано к ним государева жалованья сорок соболей в 30 рублей, и те соболи им дали. И они дали подарков воеводе: золотой большой царя Константина, да мощи св. Пантелеймона, да сафьян, да ковер, да подьячему Василью два ефимка, да сафьян, да фату, голове Ондрею 6 ефимков, и поехали они из Путивля на Киев»¹⁰⁷. В том же году синайский архимандрит Меркурий в особой челобитной жаловался государю, что в жалованной грамоте синайскому монастырю повелевается из Путивля отпускать их в Москву без задержания, а между тем подьячий съезжей избы Петр Жагрин «своим насильством, без воеводского ведома держал нас многое время в Путивле для своей бездельной корысти и взял у нас семь рублев денег, да с толмача нашего два рубли, да он же сверх того хотел у нас монастырскую лошадь взять», почему и просит государя возвратить у них отнятое¹⁰⁸. В 1651 году грек Иван Петров, служивший у нас тайным политическим агентом, в челобитной государю жалуется, что он с государевым делом послал из Малороссии черного попа Давида, но путивльский воевода задержал его на шесть дней, пока не получил с него взятки в семь рублей. Далее Иван Петров заявляет в челобитной, что, когда в Путивль приезжают «купецкие люди» и просятся в Москву, воевода берет с них по 100, 150 и 200 ефимков и за то дает им сколько нужно подвод, кормы и не задерживает их¹⁰⁹. Жалобы на подобные злоупотребления встречаются и еще не раз¹¹⁰. Когда на донесение воеводы о приехавших просителях милостыни получался царский указ с разрешением пропустить приехавших в Москву, их немедленно отправляли туда на казенных подводах и содержании, в сопровождении особого пристава, о чем воевода, т.е. об отпуске просителей в Москву, опять доносил государю особою грамотою. Подвод им давалось «сколько подняться можно», а содержание как в Путивле, так и на пути в Москву выдавалось неодинаковое, смотря по тому или другому рангу просителя¹¹¹.

Получив в Путивле казенные подводы и кормы, а питье получая по городам из кабаков, просители отправлялись определенным путем в Москву в сопровождении особого пристава, который и наблюдал за ними, и в то же время был их проводником и охранителем от разных случайностей пути. Не раз даже высокие просители во время пути подвергались разным неприятностям. В 1640 году севастийский митрополит Иосиф жаловался государю, что в одной деревеньке, не доезжая Севска, где он остановился на ночлег, крестьяне побили его племянника и служек без всякого повода. По словам Иосифа, дело происходило так: он послал было своих служек купить корму лошадям, а сам остался на гумне со своим племянником. Но мужики напали на его служек и побили их, а один из них подступил к нему, бил ослопом его племянника, которому переломил руки и ноги, и затем ругал и хотел бить и самого митрополита, и только крестьянин, у которого он остановился, спас его от побоев. Иначе показывали допрошенные по этому доносу на месте крестьяне. Они говорили: «Приехал к ним в село Козинку севастийский митрополит со старцы и служки и почали-де у них, крестьян, митрополичий племянник и служки грабить насильством конской корм и себе на корм имали куры, и за то-де те крестьяне тово митрополича племянника били ослопы и, бив, покинули замертво»¹¹². В 1650 году лаодикийский епископ Иоасаф в челобитной жаловался государю, что на него и его спутников в одном селе Севского уезда напали севский стрелец с товарищами и пограбили у него денег 20 рублей, а его, архимандрита, и спутников били и увечили¹¹³. Очень неприятные приключения на пути в Москву случались иногда даже с самими Вселенскими патриархами и их свитою. В 1649 году Иерусалимский патриарх Паисий, направляясь в Москву, остановился в Калуге. Сопровождавшие патриарха отправились в городские ряды, чтобы закупить себе хлеба, калачей и рыбы. Все купленное было сложено в сани, чтобы отправить на двор к патриарху. «И к ним, – говорит отписка калужского воеводы государю, – в сани бросили на тот харч – на хлеб, на калачи и на рыбу – неведомо какие люди кобылью кость». Когда гречане стали говорить этим людям, «для чего-де они их позорят и харч их сквернят», то в ответ на это те люди двух гречан «в ряду били вилами сенными и от того-де бою один человек лежит». Воевода произвел о случившемся розыск, и сын боярский Кузьма Бахтеяров сознался, что он бросил кобылью кость в сани гречанам на их харч, но что били их другие люди, которых он не знает. «И мы, – говорит отписка воеводы, – Кузьме Бахтеярову велели, навязав на горло тое кобылью кость, учинить наказанье: бить кнутом впроводку, и, у чиня ему наказанье, велели его вкинуть в тюрьму до твоего, государева, указу»¹¹⁴. В 1654 году Антиохийский патриарх Макарий жаловался царю, что калужский ямской приказчик, несмотря на царскую грамоту и все настояния его, патриарха, никак не хотел давать ему подвод. Вследствие этой жалобы государь велел за бесчестье патриарха отсечь приказчику мизинец и отставить от должности¹¹⁵. В 1660 году торговый грек Дмитрий Юрьев, приезжавший в Москву с узорочными товарами и с письмом к Никону от бывшего Константинопольского патриарха Паисия, в челобитной государю заявил, что проезжие царские грамоты, выдаваемые гречанам, «воеводы в городах и во всей царской земле не слушают и ни во что их почитают, а нас велия изобижают и держат нас в городах воеводы по три дни и по четыре, мучат нас по-собачьи, и мы, бедные гречане, проезжаем три и четыре царствы», чтобы прибегнуть к милосердию православного государя и приять покой, «а здесь нас мучают пуще собак»¹¹⁶.

Прибыв в Москву, просители милостыни должны были явиться в Посольский приказ, где их опять, как и в Путивле, подвергали допросу: кто они, откуда, через какие страны и места ехали, что видели или слышали на пути, что делается в других странах, нет ли где войны или приготовлений к ней и т.п. Все их показания немедленно записывались и хранились в архиве приказа. В Москве просители помещались обыкновенно на хиландарском сербском подворье, которое находилось за Иконным рядом у Богоявленского монастыря и было подарено афонскому сербскому Хиландарскому монастырю Иваном Грозным. С половиныXVII столетия, когда это подводье было отобрано у хиландарцев, просители жили в Никольском греческом монастыре, подаренном афонскому Иверскому монастырю; жили они иногда и по другим московским монастырям и подворьям. В Москве приезжим просителям поденный корм и питье давались обыкновенно в большем количестве, нежели в Путивле и на пути в Москву¹¹⁷. До представления государю просители не выходили со своих подворьев и не имели права сноситься с кем бы то ни было без посредства находившегося при них пристава и без особого разрешения государя. В назначенный срок каждый проситель получал дозволение «видеть государевы очи», что происходило с особыми церемониями, отличающимися большею или меньшею торжественностью, смотря по рангу и важности просителей. На представление государю они через дьяка являли привезенную государю святыню, имевшиеся при них патриаршие грамоты, а государь, со своей стороны, тоже через дьяка объявлял им свои подарки и допускал к своей руке. После представления они приглашались к столу государя, или вместо этого почетные кормы от государя посылались на подворье. Эти приемы государем просителей милостыни похожи были во всем на приемы послов и гонцов разных иностранных государств¹¹⁸. После царского приема просители жили в Москве на полной свободе по нескольку недель и месяцев, пользуясь во все время своего пребывания определенным царским содержанием. В это время, всегда с особого разрешения государя, они ездили обыкновенно молиться в Троицкую Лавру, в Саввин и после в Воскресенский монастыри, где их встречали, угощали и наделяли более или менее ценными подарками. Кроме того, просители ходили по московским монастырям, по властям (архиереям), по знатным и богатым людям, выпрашивая у них милостыню, причем подносили им мощи или какую-либо другую святыню, за что получали особую плату. Между тем племянники просителей, которые в действительности были купцы, пользуясь в Москве казенным содержанием, выгодно распродавали здесь беспошлинно и на казенных подводах привезенные товары и по дешевым ценам закупали особенно меха, чтобы отвезти их на казенных подводах до границы и там продать с большими барышами, известную часть которых они должны были уделять тем духовным лицам, которые привозили их в Москву в качестве своих племянников. Когда просители получали в Москве все, что только им было можно получить, они подавали в Посольский приказ, ведению которого подлежали во все время своего пребывания в Москве, челобитную на имя государя с просьбою отпустить их домой. Тогда им назначалась прощальная аудиенция у государя в том же порядке, как и «на приезде», причем и «на отъезде» давались разные дары и лично и на монастыри. Но чаще прощальная аудиенция заменялась простым объявлением через Посольский приказ «дачи на отъезде», после чего просители отправлялись из Москвы в Путивль. Отправлялись они назад, как и приезжали, на казенных подводах, корм и питье давалось им от Москвы до Путивля на две недели, количеством несколько больше против того, что давалось им на пути в Москву¹¹⁹.

Цель всех этих поездок просителей из разных стран православного Востока в Москву заключалась в том, чтобы получить от московского государя, как покровителя всех православных, милостыню, которая давалась в Москве каждому просителю два раза: на «приезде» и «на «отъезде», и состояла из серебряных кубков, материй, соболей, денег, иногда икон и других предметов. Понятно, что милостыня, которую давали в Москве патриарху, митрополиту, простому старцу или бельцу, была очень неодинакова. В этом случае обращалось внимание на иерархический сан просителя – чем он был выше, тем дача была больше; с понижением сана просителя понижалось и количество дачи, так что просители по количеству получаемой ими дачи делились на несколько групп, из которых самую первую и высшую группу представляли восточные патриархи.

В Москву за милостынею не раз лично приезжали сами восточные патриархи различных кафедр и получали здесь от государя, государыни и от разных членов царской семьи очень богатую милостыню. Дача патриархам, как и другим просителям, была двух родов: личная, т.е. лицу самого просителя, и дача на милостыню, т.е. на нужды епархии, монастыря и т.п. Личная дача всем патриархам, по крайней мере за XVII век, всегда бывала одинакова, именно: каждому из них давали подарков на 2000 рублей, так как всегда давали, применяясь к подобным же предшествующим случаям¹²⁰. Что же касается дачи на милостыню патриархам, то она была очень неодинакова: Иерусалимскому патриарху Паисию на милостыню дано 4000 рублей¹²¹, Антиохийскому Макарию в первый его приезд в Москву 3000 рублей соболями, а во второй приезд 6000 рублей¹²², Александрийскому патриарху Паисию государь велел дать на милостыню «из сибирского приказу мягкою рухлядью на 9000 рублей»¹²³; бывшему Константинопольскому патриарху Афанасию Пателару всего дано было только на 2000 рублей¹²⁴, а Сербскому патриарху Гавриилу лично дано было столько же, сколько давалось более знатным митрополитам, а на милостыню и подъем, когда он отправлялся на богомолье в Иерусалим, ему дано всего только 400 рублей¹²⁵. Меньшая дача Афанасию и Гавриилу объясняется тем, что первый в то время уже не был действительным патриархом, а второго, Гавриила, и вовсе не признавали за патриарха, а приравнивали его к высшим митрополитам. Кроме даров от царя, царицы и членов царской семьи, патриархи получали дары от разных московских монастырей, в которых они иногда служили, от духовных властей, от бояр и разных богатых лиц, которым они посылали от себя части мощей, иконы, иорданскую воду, а также разрешительные грамоты, которые были для разных лиц различные. «Самая полная, – по словам дьякона Павла Алеппского, – предназначалась для знатных людей, средняя для простых, а сокращенная для женщин». Как и все просители, патриархи ездили на богомолье в Троицкую Лавру, где, по указу государя, тамошние власти должны были давать им: «образ Богородицы чеканен с пеленою из старых образов, образ Сергиево видение обложен серебром, кубок серебряный в семь гривенок (гривенка полфунта), братина серебряная в 10 рублей, атлас смирный, камка адамашка синея или багровая, объярь, если есть, сорок соболей в 40 рублей, денег 50 рублей, два полотенца троицких, 5 братин троицких с венцы хороших, ставики троицкие, ковш троицкий, судки столовые деревянные подписаны, стопа блюд больших подписанных, братина великая с покрышкою подписанная, кувшинец писаной не мал». Одаряли в Лавре разными подарками и всех лиц, сопровождавших патриарха¹²⁶. Получали патриархи значительные выгоды и от сопровождавшей их свиты, которую они иногда нарочно составляли из всякого случайного сброда. Так, например, поступал, по свидетельству Павла Алеппского, Иерусалимский патриарх Паисий, который набирал в свою свиту кого попало, записывая всех то архимандритом, то иеромонахом, то просто монахом какого-нибудь вифлеемского, Михайловского, саввинского и других монастырей, с тем чтобы все эти лица уступали патриарху известную часть из тех подарков, какие они получат в Москве. Подобно Паисию поступал и Афанасий Пателар. Но этого мало: Паисий еще набрал в свою свиту многих купцов, чтобы под видом своих слуг провезти их на казенных подводах и полном казенном содержании в Москву вместе с их товарами. «Когда в Путивле воевода, знавший греческих купцов, заметил патриарху, что это не слуги, а купцы, то Паисий спокойно ответил на это, что-де хотя и были прежде сего торговые люди, только-де ныне служат ему, патриарху», и купцов пришлось пропустить в Москву под видом патриарших слуг¹²⁷. За такую услугу патриарх брал с купцов известную сумму, и, как видно, немалую. По крайней мере, один из этих купцов, грек Мануил Юрьев, показывал потом, что патриарх Паисий, будучи в Москве, просил у него в подарок себе часы, но, говорит грек, «я ему тех часов не дал, а продал я их на сторону, взял за них полтораста рублев, а дал я ему вместо милостыни по силе своей двадцать пять рублев денег». Патриарх остался крайне недоволен такою дачею и, не дав заметить этого Мануилу, уезжая из Москвы, оставил в Посольском приказе иск на Мануила в 75 рублей. Этот иск патриарха ввиду данных Мануилом объяснений оставлен без последствий¹²⁸. Таким образом патриархи, приезжавшие в Москву за милостыней, собирали на Руси разными способами в общей сложности громадные суммы¹²⁹, так что их приезды, несмотря на всю честь, какую они приносили Москве как столице всего православного мира, обходились русскому правительству очень и очень дорого. Ко всевозможным дачам, как самим патриархам, так и каждому члену из их многочисленной свиты, нужно присоединить еще подводы, кормы, питья и посуточные деньги во все время пути и пребывания в Москве, которое иногда продолжалось чуть не целый год и даже более. Одних посуточных денег, помимо всевозможных припасов, выдавалось немало: Антиохийскому, например, патриарху Макарию давали один рубль на день, да на свиту 1 1/2 золотых в день. Разных же припасов ежедневно им выдавалось так много, что их, вероятно, приходилось продавать¹³⁰.

Приезды самих восточных патриархов за милостынею в Москву были явлением редким и исключительным, обыкновенно же милостыня им посылалась или с нарочитыми лицами, которых они сами присылали за этим в Москву, или же, и чаще, с нашими константинопольскими послами. Эта милостыня для разных патриарших кафедр была неодинакова, неодинакова в разные времена и для одной и той же кафедры, не всегда давалась всем четырем патриархам. Причина такого неравенства дачи милостыни разным патриаршим кафедрам зависела не столько от иерархического достоинства самых кафедр, сколько от той роли, какую тот или другой патриарх в данное время играл в политических сношениях России с Турцией, насколько он мог оказать какие бы то ни было услуги русскому правительству, насколько оно считало известного патриарха нужным и почему-либо полезным для себя. Естественно, что Константинопольский патриарх по своей близости к турецкому правительству, по своим связям в Константинополе, по своему первенствующему положению в Православной Церкви был особенно важным и нужным лицом, а потому он всегда и пользовался особым вниманием русского правительства и получал от него самую большую дачу. Понятно, с другой стороны, что патриархи Александрийские и особенно Антиохийские, как жившие не в Константинополе, вдали от турецкого правительства, не могли оказывать каких-либо особых услуг русским государям, а потому Антиохийские, например, патриархи почти совсем и не получают милостыни от наших константинопольских послов наряду с другими патриархами. После Константинопольских более часто и в большем количестве получали милостыню

Иерусалимские патриархи, как по особому уважению русских к Иерусалиму, так и потому, что Иерусалимские патриархи часто жили в Константинополе и при случае, особенно некоторые из них, являлись очень ревностными приверженцами русского правительства, готовыми на всякие для него послуги. Понятно отсюда также и то, что количество дачи одной и той же кафедре могло быть в разное время очень неодинаково, смотря по тому, в каких отношениях данный патриарх находился к Москве, насколько от него ожидалось ревности и готовности служить интересам русского правительства. Сколько русское правительство передавало всего на милостыню восточным патриархам, высчитать теперь едва ли возможно¹³¹, так как каких-либо определенных правил на этот случай до XVIII века вовсе не существовало; всякий раз посылали, соображаясь с данными обстоятельствами, и самую посылку приурочивали к отправке послов в Константинополь. Эта неопределенность и случайность дачи патриархам была уничтожена и заменена строго определенною дачею, сначала относительно Константинопольских патриархов, а потом и относительно других уже в XVIII столетии.

В 1715 году Петр Великий обратился к Константинопольскому патриарху с просьбою разрешить ему лично и всему русскому войску во время походов мясоястие во все посты, обещая за это патриарху свои милости. Тот охотно исполнил просьбу царя и отменил для него лично и всего войска во время походов все посты, исключая недели перед причастием. За эту услугу патриарх требует от царя обещанной награды. А так как Петру еще нужно было заручиться согласием патриарха на отмену русского патриаршества и учреждение Святейшего Синода, на отмену перекрещивания лютеран и кальвинистов, то 3 января 1718 года он дал свою жалованную грамоту Константинопольскому престолу. В этой грамоте царь писал, что Константинопольскому патриарху «за подписанием нашей собственной руки и за нашею государственною большою печатью» посылается настоящая жалованная грамота; а так как патриарх просил государя помочь крайне бедствующей Константинопольской Церкви, то «посему, как Православие любящий и сын той Восточной Церкви, соболезнуя об оной, определяем повсегодное вспоможение великой Константинопольской Церкви к нему, святейшему патриарху Иеремии, и будущим по нем святейшим Константинопольским патриархам из нашей царской казны посылать каждый год на три тысячи рублей соболей, которые имеют отдаваемы быть без замедления присылаемым от него, святейшего патриарха, которых (а именно два или три лица) имеет он и преемники его, на том патриаршем престоле будущие, присылать для нашего жалованья повсегодно, и тем присланным в нашем Российском государстве надлежащий и достойный по чину и сану прием и отпуск учинен быть имеет... и то все впредь, – говорит грамота, – содержать нашего царского величества жалованною грамотою обнадеживаем, определяя и узаконяя нашим будущим наследникам нашего Всероссийского царского престола, по сей нашей данной жалованной грамоте без всякого прекословия исполнять»¹³². В 1735 году, 27 октября , составлены были так называемые «палестинские штаты», которыми назначалась ежегодная пятитысячная сумма на дачу всем просителям милостыни, причем относительно дачи патриаршим кафедрам постановлено было следующее: так как доселе милостыня патриархам Александрийскому, Иерусалимскому и Антиохийскому выдавалась неравная и по расчету всех предшествующих дач оказывается, что им приходилось получать ежегодно не более как по 75 рублей, то теперь им полагается дача, равная в год 100 рублям патриарху. Теперь они должны через пять лет в шестой присылать в Россию за милостыней по одному архимандриту или игумену, по одному иеродиакону да из светских служителей по два человека. Повелевалось послать жалованные на указанную дачу грамоты патриархам Александрийскому, Иерусалимскому и Антиохийскому за подписью членов Святейшего Синода и вместе копии с этих грамот, чтобы подлинные грамоты всегда находились у самих патриархов, а за получением назначенной милостыни их посланные являлись бы с копиями. Посланные от патриархов пользуются казенными подводами и кормами и должны иметь достаточные свидетельства от патриархов, чтобы не случилось обмана, а также нелишним признается брать им свидетельство от русского константинопольского резидента, а посланным Александрийского и Антиохийского патриархов от английских и голландских местных торговых консулов. Если паче чаяния посланный от патриарха явится прежде назначенного срока, хотя бы и имел все нужные подлинные документы, что он действительно посол патриарший, пропускать его через границу ни под каким видом не следует, приехавших же в назначенный срок пропускать немедленно без всякой задержки, снабжая казенными подводами и кормовыми деньгами. Относительно дачи Константинопольскому патриарху состоялось особое постановление: ему назначена была из ассигнованной на ежегодную милостыню пятитысячной суммы ежегодная дача в тысячу рублей, которая должна отсылаться русскому константинопольскому резиденту, и уже тот передавал ее патриарху, но только при следующих условиях: так как известно, что Константинопольские патриархи нередко занимают патриарший престол незаконно, покупая его у турок и низвергая через подкуп своего предшественника, то и повелевается указанную «немалую денежную сумму» производить только такому патриарху, который займет патриарший престол по смерти своего предшественника и через общее избрание. Чтобы получающие патриарший сан «через симонию» не имели никакой надежды на получку ежегодной тысячной дачи, русскому резиденту в Константинополе повелевается наблюдать за тем, как и при каких обстоятельствах совершилась перемена на патриаршем Константинопольском престоле, о чем немедленно доносить Святейшему Синоду и иностранной коллегии. И только когда, по донесении резидента, «таких перемен в тамошних Константинопольских патриархах не окажется, но престолоправительствуют правильно и общим правоверных избранием по смерти предместника своего, а не чрез симонию сан патриарший на себя восхитив, то таковому и впредь повсегодно оную определенную по тысяще рублев на год милостыню, из означенной же пятитысячной рублевой суммы, отпускать вышереченным образом»¹³³.

Кроме денежных дач патриархам иногда посылались очень ценные подарки. Так, в 1626 году Иерусалимскому патриарху Феофану от царя и Филарета Никитича посланы были «серебряные вызолоченные рукомойник да лахань, весу в обоих 31 гривенка (15 1/2 фунта) и сорок золотников, а гривенка по 5 рублев, итого 159 рублей, 6 алтын». В 1644 году тому же Феофану послано было с архимандритом его Анфимом 10 окладных икон, «а на оклад на те иконы пошло ефимочного серебра, которое взято из сибирского приказу, пуд, 8 гривенок и 25 золотников, цена по 7 рублев фунт, итого 337 рублев, 27 алтын, 3 деньги. Да на тот же оклад пошло листового золота 7300 листов, цена по 9 рублев, по 24 алтына, по 2 деньги тысяча; итого 71 рубль, 6 денег. Да на венцы и на подписи взято из казны ж 44 золотых, по рублю золотой, итого 44 рубли. Да серебряным мастерам, от того иконного окладу от дела дано 65 рублев. Всего на иконный оклад изошло 517 рублев, 28 алтын, 3 деньги». В то же время Феофану сделана была и послана шапка (митра) ценою в 880 рублев, 29 алтын»¹³⁴. В то же время и Александрийскому патриарху Иоанникию

посланы были: 4 местные, обложенные серебром иконы, драгоценная митра из золота и каменьев «с яхонты и лалы и с изумруды и жемчугом обнизана», а также «святительская одежда со всею службою и понагея и посох»¹³⁵. Местные четыре иконы, обложенные чеканным серебром и золотом, посылались и Константинопольскому патриарху Кириллу Лукарису. В благодарственной грамоте за эти иконы Лукарис в 1632 году писал: «Те святые иконы с благоговением и со страхом поставили есми во святой Великой Церкви в патриаршестве в Костянтине граде, и услышал всяк народ и собрался в истинную и соборную церковь всяк поклонитися тем святым иконам, которые есте прислали царствие ваше, и со многим желанием и радостью пели есми всем собором молебен о здравии царствия твоего... И не токмо же христиане Костянтина града собралися и приходили кланятися тем святым иконам, не только Костянтин град бяше, из сел и из всех городов, слышати воспоминание то приходя, поклонялися им, и бысть великая радость и веселие во всем роде греческом и слава и похвала к тебе, благочестивому и Богом венчанному царю»¹³⁶. Когда же вскоре после этого были посланы еще иконы уже лично самому патриарху, то он в июне 1633 года писал государю и патриарху следующее: «А как во Цареграде видели пречестные и пресвятые иконы великого твоего царствия и преблаженства твоего и великие люди у нас того просили, чтобы им тех святых образов послати посмотрити и я к ним не посылывал, а имею их паче великого сокровища, и поставил и устроил есми их в тайных моих кельях, в которых я сам пребываю, и почитаю их, и прикладываюся к ним, а когда молюся и я прошу в молитве своей, чтобы ваша царская молитва восходила к Богу с моею молитвою вкупе до моей смерти, что есми аз древний. Да великие ж люди, которые пребывают в Царьграде, христиане от всего народу и многие турки, приходили в мою келью видети те святые ваши иконы, и те честные иконы они видели, только турки к ним не прикладывалися, потому что на то я им не позволил и прикоснутися им к тем честным иконам не дал. А которые в то время прилучилися греческие власти и те все к тем честным иконам прикладывалися, а франкам и иного народу никому не дал есми ни рукою прикоснутися, и благодарю много великое твое царствие и преблаженство твое, что есте мне учинили сию благодать, что мне имети те святые иконы, и да будет со мною Господь наш Иисус Христос и да сподобит нам стати пред лицем Своим во Царствии Небеснем»¹³⁷. Если, по словам Кирилла Лукариса, смотреть на присланные ему в подарок царем иконы и прикладываться к ним собирался не только весь Константинополь, но и жители разных сел и городов, и не только христиане, но даже будто бы турки и франки, которых он, однако, приложиться к иконам не допустил, то Иерусалимский патриарх Феофан уже решительно заявляет, что полученная им в его бытность в Москве икона от инокини царицы Марфы творит теперь на Востоке чудеса. В грамоте к инокине Марфе в 1630 году с просьбою о милостыне Феофан между прочим пишет: «Сотвориши нам милостыню, якоже и прежде того нас помиловала еси, яже тою святою иконою, что есть творит ныне многие чудеса и здравие подает, и всяк видя, честь и хвалу воздает, что есть от рук даяние царских»¹³⁸. Вероятно, подаренная Феофану икона была особенно драгоценна.

Дача милостыни патриархам, кроме исключительных случаев их личного приезда в Москву, производилась или через лиц, нарочно присылаемых ими в Москву, или через наших константинопольских послов. Между тем все другие просители, за самыми ничтожными исключениями, обязательно сами должны были ехать на Русь, чтобы здесь получить милостыню или в Москве, или в Путивле. Количество милостыни просителю определялось его иерархическим рангом, а также тем, где он получал милостыню – в Москве или в Путивле.

Высшую, после патриархов, дачу получали митрополиты, затем архиепископы и епископы, за ними следовали настоятели разных монастырей, а потом простые старцы и белые попы и, наконец, просто бельцы. Как и патриархи, все просители получали двойную дачу: лично для себя, или поручную во время представления государю, и на «отъезде», на «милостыню» или «на окуп». Для каждой группы просителей существовала определенная норма дачи, так как каждому лицу давали, применяясь к прежним дачам таким же лицам. Приезжает, например, митрополит; чтобы определить, сколько ему следует дать на милостыню, в докладе о его приезде государю выписывались «на пример» случаи прежних приездов митрополитов и количество полученной ими милостыни (то же делалось и относительно поденных кормов и питий). Государь всегда приказывал выдать приезжему милостыню, применяясь к прежним дачам, вследствие чего и образовывалась для всех просителей определенная норма дачи, которая, за ничтожными изменениями, оставалась всегда одна и та же. Если по каким-либо обстоятельствам приходилось кому-либо дать больше обычной установившейся дачи, то в деле об этом указывалась и специальная причина увеличения дачи, причем в резолюции государя в таких случаях всегда обозначалось, что увеличенная дача дана не в образец другим: «И впредь на пример ее никому не выписывать». Уменьшать дачу против предшествующих примеров было неудобно в том отношении, что это обстоятельство всегда вызывало со стороны просителей, наперед уже хорошо знавших, сколько им следует получить, докучливые челобитные царю, что их обошли милостынею перед их собратьями, что они оскорблены малою дачею. Таких челобитных встречается немало, и потому правительство всегда строго держалось раз установившейся и всем известной нормы, чтобы избежать докучливых просьб о прибавке к данной уже милостыне. Сколько именно давалось разным просителям поручной дачи в Москве, это видно из следующей росписи Посольского приказа 1647 года, составленной на основании дач всех предшествующих годов: «Выписано на пример, по чему в прошлых годех на Москве государева жалованья давано приезжим гречаном: а) митрополитам – по кубку серебряному золочен с кровлею по 2 гривенки (т.е. фунт), кубок, камки куфтерю смирной по 12 аршин, по сороку соболей по 40 рублев сорок, а иным по 30 рублев сорок, человеку; денег по 40 рублев, а иным по 30 и по 20 рублев человеку. Архимандритам их: по камке адамашке, по сороку соболей по 20 рублев сорок, денег по 20 рублев, а иным по 15 и по 12 рублев человеку. Архидиаконам: по сороку куниц меньшей цены. Денег по 10 и по 8 рублев человеку. Келарям и черным попам: по сороку куниц меньшей цены, денег по 8 и по 6 и по 5 рублев человеку. Дьяконам: по тафте, денег по 6 и по 5 рублев человеку. Митрополичьим братьям: по тафте, денег по 4 рубли человеку. Толмачам: по сукну по доброму, денег по 3 рубли человеку, и служкам: по сукну доброму, денег по 2 рубли человеку; б) архиепископам и епископам: по кубку серебряному золоченому по 2 гривенки кубок, камки куфтерю по 12 аршин, по сороку соболей в 30 рублей сорок, денег по 25 и по 20 рублев человеку. Архимандритам их, и архидиаконам, и келарям, и черным попам, и дьяконам с племянником давано государева жалованья на милостыню против митрополичих архимандритов, и старцев, и племянников, что писано выше сего; с) а гречанам бельцам: по тафте, денег по 5 рублев человеку. А на отпуске митрополитам же давано государева жалованья, по их челобитьям, на церковное и на монастырское строение, а иным на окуп, которые от агарян разорены и впали в большие долги, по 200 и по 150 и по 100 и по 50 рублев человеку. А иным митрополитам и архимандритам и старцам и толмачам и служкам давано государева жалованья на отпуске против тое ж дачи, как им давано на приезде. А иным митрополитам давано на отпуске по 50 рублев, архимандритам и старцам и толмачам и служкам против первые дачи, что им дано на приезде, в пол. А архиепископам и епископам давано государева жалованья против первые дачи тож, что им давано на приезде, а иным давано по 50 и по 40 рублев человеку. Архимандритам их и старцам и толмачам и служкам давано государева жалованья на отпуске против прежние дачи, что им давано и на приезде, а иным давано против прежней дачи в полы. А гречанам же бельцам давано государева жалованья на отпуске по их челобитью на окуп по 50 и по 40 и по 30 рублев человеку, а иным давано по 25 и по 20 и по 15 и по 12 рублев человеку»¹³⁹. Таким образом, при высшей даче на приезде и отъезде сам митрополит получал от царя рублей 300, да его свита рублей 200, а при самой низшей даче митрополит получал рублей 120, а его свита рублей 150, т.е. на наши деньги на подарки митрополитам и их свите каждый раз расходовалось от трех до пяти и более тысяч рублей, полагая, что ценность тогдашнего рубля равнялась десяти, если не более, нынешних. К этому нужно прибавить кормы, питья, подводы и т.п., что также должно было составить очень порядочную сумму, так как просители иногда жили на Руси довольно долго. Количество дачи архиепископам и епископам приравнивалось, как видно, к низшей даче митрополитам. Кроме митрополитов, архиепископов и епископов с их свитами в Москву приезжали, притом чаще всех других просителей, архимандриты разных православных восточных монастырей со своею свитою. По количеству получаемой дачи архимандриты делились на две статьи. Архимандритам первой статьи дача была следующая: по камке адамашке смирной, сорок соболей по 30 рублей сорок, денег по 25 и по 20 рублей человеку; архидьяконам: сорок куниц и денег по 10 и по 5 рублей человеку; черным дьяконам по тафте смирной, по 8 и по 7 рублей денег; служкам по 3 рубля да по сукну доброму. Архимандритам второй статьи: по камке адамашке, сорок соболей в 25 или в 20 рублей и денег по 20 или 15 рублей; келарям сорок куниц или сорок соболей в 5 рублей и денег по 10 и по 8 рублей; архидьяконам по тафте смирной и по 7 рублей денег; черным дьяконам по тафте смирной и по 6 рублей денег; служкам по 2 рубля денег и по сукну доброму¹⁴⁰. Указанная дача архимандритам и их спутникам была личная или поручная, но была и другая дача на монастыри собственно. Эта дача была неодинакова для различных монастырей, неодинакова и для одного монастыря за разные годы. В приказных пометах дача на монастыри обозначается так: «И в иные монастыри давано государева жалованья архимандритом на милостыню и на окуп, а иным на монастырское строение собольми по 150 и по 130 и по 100 и по 70 рублев»¹⁴¹. Большую дачу давали обыкновенно в монастыри, которые имели у себя царские жалованные грамоты с правом приезжать в Москву в известные сроки. В каждый назначенный срок они обязаны были являться в Москву, так как за пропущенные сроки милостыня не выдавалась¹⁴². В 1688 г. погоянинского Успенского монастыря архимандрит, получив в Москве на милостыню 100 рублей, просил еще прибавки на том основании, что из их монастыря не приезжали за милостынею уже 15 лет, а жалованная грамота велит им приезжать в пятый год. Ему было прибавлено на милостыню еще 100 рублей, но при этом сделана была помета: «А иных монастырей властям та дача не в образец и на пример никому не выписывать»¹⁴³. Эти пропуски сроков, назначенных для приезда за милостынею в Москву, были явлением почти обычным, так что только очень редкие монастыри, имея у себя жалованную грамоту, являлись в Москву в каждый следующий срок¹⁴⁴. Небольшие монастыри не имели жалованных грамот и получали меньшую дачу по 50 и по 40 и даже по 30 рублей¹⁴⁵. Единообразная дача милостыни в различные монастыри введена была только в 1742 г., когда постановлено было, с одной стороны, давать милостыню только тем монастырям, которые имеют у себя царские жалованные грамоты, с другой стороны, давать всем монастырям, исключая афонского Ватопедского, одинаковую дачу через каждые пять лет, именно по 175 р. на монастырь, полагая ежегодную дачу на монастырь в 35 р.

Что же касается простых старцев, являвшихся в Москву не в свите какого-либо архиерея или архимандрита, а в качестве самостоятельных просителей милостыни, то их делили на статьи. Первой статье, большой, давали сорок куниц и 10 р. денег; средней и меньшей статье – 40 куниц и 8 р. денег, а иным по тафте смирной, да по 8, и по 7, и по 6 рублей денег человеку¹⁴⁶. Белым попам в Москве давали против черных попов. Так, в 1625 г. приезжал с о. Крита белый поп Никифор, а государева жалованья ему дано против черных попов: сорок соболей в 20 рублей, камка смирная, 12 р. денег; от патриарха 40 соболей в 15 р., тафта смирная, денег 7 рублей¹⁴⁷. До половины XVII в. в Москву нередко являлись белые гречане не только в качестве слуг или «племянников» при разных духовных особах, но как самостоятельные просители милостыни. Они принимаемы были государем, как и другие просители, и на представлении получали дачу по двум статьям. Первой статье давалось: по камке адамашке, да по сукну доброму, да по 5 рублей денег человеку; второй статье: по тафте, да по сукну доброму, да денег по 5, и по 4, и по 3 рубля человеку, людям их давано по два рубли человеку, а иным по полу-два рубля человеку¹⁴⁸. Кроме поручной дачи гречане белые получали еще особую дачу «на окуп» и «на милостыню»: «А в прошлых годех гречаном, которые приезжали к государю бить челом на окуп женам и детем своим, и тем давано государева жалованья собольми ж по 30 и по 25 и по 20 рублев, а иным дано деньгами по 15 и по 12 и по 10 рублев человеку»¹⁴⁹. Белые гречане, прибыв в Москву за милостынею, обязательно должны были привезти рекомендательную грамоту от какого-либо патриарха или же от митрополита, в которой обыкновенно объяснялось, почему нужно оказать милости тому или другому¹⁵⁰. Поездки гречан-бельцов в Москву за милостынею прекратились с половины XVII века, когда и духовных лиц старались задерживать в Путивле.

Различные просители милостыни, являясь в Москву, нередко привозили с собою выкупленных ими из турецкой неволи русских пленных, за что и получали из казны как сумму окупа, так и затраченное дорогою на провоз и харчи: «А в прошлых годех, по указу великого государя, давано его, великого государя, жалованья окупу за полоняников из его, великого государя, казны из сибирского приказу половина собольми, а другая половина окупу деньгами из Новыя Чети: за дворян и за рейтаров по 100 и по 120 рублев за человека, а за драгунов и за солдат по 50 и по 60 рублев за человека, а достальной окуп, чего гречаном не достаяет, платили дворяне сами, а за боярских детей бояря их». Кроме того, давано государева жалованья «сверх окупу за харчи и за провоз и за убытки за дворян по 20 рублев за человека», но за простых драгун и солдат особой приплаты к окупу за харчи и убытки не выдавалось¹⁵¹. Полоняников разные просители милостыни возили очень охотно, потому что это было очень выгодно. Кроме полученной с казны суммы за окуп, харчи, провоз и убытки, гречане еще брали с полоняников особые кабалы – с дворян рублей на 200, с простых лиц рублей на 100, которые потом и представляли ко взысканию¹⁵². Случалось и так, что гречане привозили полоняников, уже ранее отпущенных, но которых они, предварительно сговорясь с ними, выдавали перед правительством за выкупленных ими. Эти злоупотребления были так позорны, что возмущали даже самих греков. Один из них, служивший переводчиком при Порте, доводил в 1672 году до сведения государя, «чтобы не указал великий государь гречаном окупу за полоняников давати и тем свою государственную казну вотще терять, понеже те греки, которые полоняников вывозят, и, сговорясь с полоняниками, называют их окупленными; а хотя которые греки впредь полоняников учнут вывозить, и за них указал бы великий государь давать за провоз по своему государскому рассмотрению рублев по десяти или малым больши; а турки, слыша о тех окупах и о истощении государские казны, только тешатца»¹⁵³.

Не все просители пропускались в Москву. Число их с течением времени все более увеличивалось, и потому один провоз и содержание во время пути и в Москве, а также их обратная отправка до границы, помимо самых дач, составляли уже сами по себе тяжелое бремя для правительства, которое поэтому стало употреблять разные средства, чтобы задержать просителей в Путивле и там выдавать им милостыню. Так образовались путивльские дачи просителям, для которых, так же как и для московских, существовали определенные нормы. В росписи дач 1647 года они определяются следующим образом: «А которых греческих властей и старцов и бельцов к Москве пропустить не велено, и тем государева жалованья на милостыню камки и соболи посыланы с Москвы в Путивль, а деньги даваны из путивльских доходов – митрополитом: по камке куфтерю по 12 аршин, по сороку соболей по 40 и по 30 рублев сорок, денег по 30 и по 20 рублев человеку; архимандритом их: по сороку соболей по 15 рублев сорок, денег по 10 рублев человеку; архидьяконом и келарем и дьяконом давано по 10 рублев человеку; толмачем и служкам по 2 рубли человеку. А иным приезжим архимандритом давано государева жалованья в Путивле деньгами из путивльских доходов по 12 рублев человеку, а соболей к ним с Москвы не посылано; а черным попом и келарем и дьяконом, которые с теми архимандриты в Путивль приезжали, давано государева жалованья из путивльских доходов по 8 и по 7 и по 6 рублев человеку; служкам по два рубли человеку. А митрополичьим братьям и племянником и епископским и архимандричьим племянником государева жалованья дачи в Путивле не бывало, потому что с теми властьми, которым государево жалованье давано в Путивле, братьев и племянников не бывало»¹⁵⁴. Указом 1654 года повелевается: «В Путивле давать деньгами митрополитом по 60 рублев, архиепископом по 50 рублев, архимандритом, которым даваны государевы грамоты, что им ездить в Москву, тем по 30 рублев, а безграмотным по 20 и по 15 рублев человеку, а архидьяконом и келарем и черным попом по сороку куниц меньшей статьи или деньгами по 10 и по 5 рублев, а соболи и куницы имать из Казанского дворца и посылать в Путивль, как отпишут; а черным дьяконом и простым старцом и митрополичьим и архиепископлим и архимандричьим братьем и племянником и гречаном бельцом давать из путивльских доходов по 5 рублев, а иным и по четыре рубли человеку, а толмачем и служкам по 2 рубли человеку»¹⁵⁵. Очевидно, что дача милостыни просителям в Путивле была выгодна для правительства не только в том отношении, что оно избавлялось этим от всех расходов на провоз и содержание просителей от границы до Москвы и обратно, но и в том отношении, что самая дача в Путивле была значительно меньше московской. Но, с другой стороны, по тем же самым причинам эти дачи были очень невыгодны для просителей, которые и старались поэтому во что бы то ни стало пробраться в Москву, в чем в большинстве случаев и преуспевали, как увидим это ниже.

Кроме дач милостыни просителям в Москве и Путивле, в XVI и XVII столетиях существовали еще специальные посылки милостыни на Восток, так называемой «заздравной» и «заупокойной», которая в XVI столетии посылалась в каких-либо только исключительных случаях.

Так, Иван Васильевич послал на Восток богатую милостыню по случаю утверждения Константинопольским патриархом своего царского венчания, а потом на помин своего сына и жены. Федор Иванович послал богатую милостыню на Восток по случаю учреждения в России патриаршества, а также посылал милостыню на помин своего отца. В XVII столетии, до конца его, посылка милостыни на Восток, «заздравной» и «заупокойной», стала явлением обычным. Количество обычной «заздравной» милостыни средним числом определялось в 600 рублей, но иногда как заздравная милостыня, так особенно заупокойная были значительно больше. В 1634 г., например, заздравной милостыни с послом Карабиным было послано 1150 рублей, да на помин Филарета Никитича 1700 рублей. Милостыня посылалась обыкновенно с нашими константинопольскими послами¹⁵⁶, которые раздавали ее на Востоке по определенной, наперед составленной росписи. Кроме патриархов милостыню обычно давали в Константинополе: двум митрополитам – Селунскому и Афинскому – по 4 золотых; в шесть константинопольских монастырей 42 золотых; в 12 церквей священнослужителям 15 золотых; в Иерусалиме: Воскресению Христову и ко Гробу Господню 50 золотых; в придел к Распятию Господню 15 золотых; в Вифлеем к Рождеству Христову 20 золотых (в том числе 10 золотых Вифлеемскому митрополиту); в 10 монастырей около 100 золотых; лидскому в Иерусалиме архиепископу 8 золотых; газскому митрополиту 5 золотых; в Синайскую гору 45 золотых; в Афонскую гору в монастыри: Афанасия, Троицкий, Хиландар, Пантелеймонов и Павлов – около 80 золотых¹⁵⁷. Когда милостыня посылалась больше обычной, то и давалась она в большем количестве и большему количеству лиц и монастырей. На Афоне, например, она давалась всем монастырям, а не некоторым только, посылалась милостыня в два египетских монастыря, раздавалась по монастырям и церквам по пути в Константинополь и в его окрестностях и т.п. Кроме раздачи милостыни по росписи, нашим послам, жившим в Константинополе, иногда довольно долго приходилось раздавать очень много денег и по разным особым случаям и очень различным лицам. Так, по приезде в Константинополь к ним являлись лица патриаршей свиты – архимандриты, старцы и другие, и спрашивали о здоровье государя и патриарха, причем всех их нужно было оделить соболями. Патриарх на большие праздники присылал иногда в виде своего благословения подарки, за что ему посылались соболи. У посла, например, Никифора Кудрявцева (1681 г.) записано: «От патриарха Цареградского Иякова на Светлое воскресение Христово прислано его благословение к Никифору: два барана, двести яиц, и за то его патриаршее благословение послано к нему три пары соболей – две пары по 5 рублев, третья пара 3 рубля, итого 13 рублев»; слуги, принесшие патриаршее благословение, также одаривались послом. Патриархам и разным духовным лицам послы платили за служение молебнов по разным случаям и главным образом в царские дни. В их статейных списках встречаются такие пометы: «Августа в 3 день Иерусалимскому патриарху Феофану за молебны за государево многолетнее здоровье 5 рублей дано», «Цареградскаго патриарха Кирилла священником шести человеком на молебен 3 рубли», «генваря 3 дня священнику Никандре за многолетнее кликанье 10 алтын дано», «веницейскому попу Илье, который в имянины государя, во время литургии в церкви Пресвятыя Богородицы Элпиды, говорил поучение со многою похвалою имяни его царского величества», дано полкосяка камки лудану, да пара соболей трехсотрублевого достоинства. «Приходили к послам со святыми водами от Цареградского патриарха Кирилла протопоп и священники, и на собор два рубля дано; да тогож дни приходили от Иерусалимского патриарха Феофана с святыми водами архимандрит с братиею, и им на собор два рубля дано; разных шести монастырей священникам 2 рубля, 10 алтын дано». «Августа 10 день послы Илья (Милославский) и Леонтей были у Вселенскаго патриарха Парфения, и при патриархе и при послех, на патриаршем дворе, в соборной церкви св. великомученика Георгия, за государское многолетнее здоровье пели молебен ираклейской митрополит да два архимандрита, да два игумена, да соборные церкви св. великомученика Георгия протопоп с братиею, и им дано для государскаго многолетняго здоровья: митрополиту 8 ефимков, архимандритом по 4 ефимка, игуменом по 2 ефимка человеку, протопопу с братьею на весь собор 10 ефимков, да патриаршим подьяком ефимок, да едучи дорогою роздано на милостыню чернцем и черницам и полоняником и всяким бедным людем 7 ефимков с полуефимком... и всего на молебен и на милостыню роздано 38 ефимков с полуефимком». К нашим послам в Константинополь нередко являлись разные лица с просьбами о милостыне. В росписях их расходов значатся между прочим и такие: «Августа в 12 день к послом к Илье и Леонтию приходил на посольский двор синайский митрополит Евфимий, а с ним архимандрит его да казначей, да протопоп, да черной поп, да дьякон, а сказал, что он за государево царево и великого князя... и за царицу и их благородных чад о многолетнем здоровье пел молебен соборне, и впредь-де он, митрополит, за государево многолетнее здоровье Бога молить рад; и мы митрополиту 8 ефимков, архимандриту 4 ефимка, казначею 2 ефимка, протопопу на весь собор 6 ефимков, итого всем 20 ефимков дали». «15 августа приходили двое безместных архимандритов, и им дано за государево здоровье по 2 ефимка человеку». Значатся в числе просителей милостыни и много других лиц: архимандриты, игумены, келари, черные попы, дьяконы, старцы и др.¹⁵⁸

Таким образом, русские государи в течение двух столетий расходовали на благотворительность Востоку громадные суммы, сколько именно, не знали и они сами. Каких-либо раз определенных сумм на раздачу милостыни не существовало, затрачивали каждый год столько, сколько требовалось обстоятельствами, т.е. количество дачи на милостыню в тот или другой год определялось единственно количеством приезжавших просителей и их иерархическим рангом. До самого конца XVII столетия мы не встречаем ни одной попытки со стороны правительства определить, сколько приблизительно израсходовано на просителей за какой-либо год или за несколько лет. Благотворя без счета, правительство наше не интересовалось и тем, куда и как расходуется просителями получаемая ими, иногда очень немалая, милостыня. Никаких обязательств на получающего милостыню не возлагалось; от него требовалось только, чтобы он написал жалобную челобитную, в которой бы ярко были выставлены страдания от безбожных агарян, разорение или ограбление ими святой обители, а также личные беды и напасти за твердость в вере, напыщенное и льстивое восхваление милосердного царствующего государя, обычное сравнение его с Константином и Феодосием и в заключение одно обещание, за выполнением которого могла наблюдать только совесть обещавшегося, – вечно молиться за государя день и ночь. Получив милостыню, проситель расходовал ее по своему личному усмотрению, так как никакого контроля над этим со стороны нашего правительства вовсе не существовало. Оно благотворило православному Востоку, как вообще благотворит большая часть русских, – не справляясь о том, идет ли подаваемая просителю лепта на удовлетворение действительной гнетущей нужды или же она сейчас же расходуется самым непроизводительным и даже предосудительным образом. Мысль о контроле над употреблением жертвуемых на милостыню сумм всегда казалась большей части русских как бы греховною, как бы унижающею самую милостыню, которая уже спасительна сама по себе, безотносительно к тому употреблению, какое из нее делается получающим. Поэтому, благотворя Востоку, наше правительство в течение XVI и XVII столетий ни разу даже не поинтересовалось узнать, приносят ли какую-либо действительную пользу Православию те миллионы, которые оно в течение столетий затратило в видах поддержания Православия на Востоке, или эти миллионы к положению там Православия не имели никакого отношения, а в большинстве случаев шли только на личные нужды и потребности тех, кто получал русскую милостыню. Оно в этом случае вполне верило заявлениям самих просителей, которые постоянно и настойчиво твердили в Москве, что только одна царская милостыня и поддерживает еще Православие на Востоке, что, не будь этой милостыни, Православие там окончательно погибло бы¹⁵⁹. Благодаря этим уверениям самих просителей наше правительство искренне было убеждено, что, раздавая всем и повсюду милостыню, оно тем самым спасает от конечной гибели Православие на Востоке, которое теперь держится там единственно благодаря русской милостыне. В этом убеждении оно находило для себя полное удовлетворение за свои материальные жертвы, а просители пользовались им в видах наживы на счет русской благотворительности и со своей стороны тоже как нельзя более были довольны подобным характером русского покровительства православному Востоку. Понятно отсюда также и то, почему православный Восток так решительно и единодушно признал московского царя опорою и покровителем всего Православия, царем всех православных народов: с этим признанием соединена была постоянная возможность получать более или менее щедрую русскую милостыню, которую каждый получивший мог свободно израсходовать на свои личные нужды и потребности.

(Побуждения, заставлявшие восточных милостынесобирателей оставаться в России на вечное житье. Причины, которые, с одной стороны, сдерживали прилив к нам выходцев с Востока, с другой – заставляли и тех из них, которые уже поселялись в России, в большинстве случаев снова возвращаться на Восток. Характеристика некоторых выходцев, успевших занять в Москве видное и влиятельное положение: Новоспасский келарь грек Иоанникий, Веррийский митрополит Аверкий, Паисий Лигарид, Арсений Грек, архимандрит Иверского афонского монастыря Дионисий. Впечатление, которое эти выходцы производили на русских.)

В Москву с православного Востока приезжали различные лица не только за получением обычной милостыни, но иногда и для вечного поселения в России, так как они не находили для себя более возможным по каким-либо причинам оставаться под властью неверных. Такие выезды в Россию разных лиц с Востока сделались нередки собственно с XVII века. В Москве их принимали очень радушно, награждали особенно щедрою милостынею и оказывали им всякое участие и благоволение. Когда в 1641 г. выехал, по тогдашнему выражению, «на государево имя» сербский Скопийский митрополит Симеон, Михаил Феодорович говорил ему: «Ты приехал к нам на вечное житье от гонения турских людей, и мы, великий государь, тебя, митрополита Симеона, пожаловали, велели тебе видеть наши царские очи и быть при нашей государевой милости, а как тебе в нашем царском жалованьи быти вперед, и о том тебе наш указ будет, а ты бы на наше царское жалованье был надежен»¹⁶⁰. Такое радушное отношение наших государей к выходцам с Востока, стремившимся найти в России «тихое по обуревании пристанище», поощряло их к переселениям в Россию. Между ними мы встречаем как духовных лиц, начиная с самых высших иерархических рангов и кончая простыми чернецами, так и бельцов, служилых людей и купцов. Мы уже выше говорили, что сам Вселенский патриарх Иеремия, приезжавший за милостынею, усиленно стремился остаться в Москве в качестве Московского патриарха, и только недоверие русского правительства к патриарху-греку, опасение, что вместе с греками, которых необходимо привлечет в Москву поселение там патриарха, на Руси укоренятся и греческие религиозные новшества, воспрепятствовало исполниться желанию Иеремии. В мае 1654 года прибыл в Москву на вечное житье Сербский патриарх Гавриил, который в феврале 1656 г. был отпущен из Москвы на поклонение святым местам и более на Русь не возвращался¹⁶¹. Из других автокефальных восточных иерархов у нас не раз находили приют охридские архиепископы, из которых Нектарий, приехавший еще при Годунове, в 1613 г. получил в свое управление Вологодскую епархию¹⁶². В 1686 г. приезжал в Москву Охридский архиепископ Мелетий, который, по его показанию, 6 лет жил в Нежине при церкви архистратига Михаила¹⁶³. В 1722 году был определен на смоленскую епархию Охридский архиепископ Филофей, который, однако, потом был уволен от занимаемой им кафедры¹⁶⁴. Приезжали к нам на имя государя и митрополиты разных восточных кафедр, а также архиепископы и епископы. Так, в 1628 году приехал в Москву на вечное житье веррийский митрополит Аверкий, в 1629 г. селунский Паисий, в 1630 г. севастийский Иосиф, в том же году зихновский Неофит, в 1641 г. скопийский Симеон, в 1652 г. колоссийский Михаил, в 1662 г. вершатский Феодосии, в том же году газский Паисий, в 1688 г. скопийский Евфимий. Из архиепископов и епископов к нам приезжали на вечное житье: Арсений Элассонский, прибывший в Москву с Константинопольским патриархом Иеремиею; в 1662 г. приехал погоянинский архиепископ Нектарий, в 1664 г. города Крыжевца сербо-словунекий епископ Иоаким, в 1670 г. лидорикийский епископ Панкратий и др. Поселялись в России и выходцы архимандриты, иеромонахи, диаконы и простые старцы¹⁶⁵. В 1632 г. жил в московском Андроньевском монастыре грек архимандрит Никифор, называемый «затворник»; в 1644 г. переселился в Москву архимандрит Павловского афонского монастыря Никодим и др. Кроме собственно духовных особ к нам выселялось с Востока немало мирян – служилых людей, тортовцев, ремесленников¹⁶⁶, а также толмачей, или переводчиков. Последние служили в Посольском приказе, и на их выбор обращалось особое внимание¹⁶⁷.

Побуждения, заставлявшие разных восточных иерархов выселяться в Россию, заключались обыкновенно в том, что им плохо жилось дома, приходилось по разным причинам окончательно терять свои кафедры и искать себе приюта где-либо в другом месте, а иногда и просто бежать от суда или кредиторов. На Россию они смотрели как на страну, где ловкий, бывалый и оборотливый иностранец, пользуясь своим культурным превосходством, искусно разыгрывая роль гонимого агарянами страдальца, с успехом может занять видное влиятельное положение, быстро составить себе состояние и при посредстве московского двора поправить свое пошатнувшееся положение на Востоке. Именно перспектива быстрой и значительной наживы, перспектива почета и влияния даже и на Востоке, через свою близость к московскому правительству, привлекла к нам немало честолюбцев, которым на родине уже не было ходу, разных искателей легкой и быстрой наживы, которые дома не находили подходящего для себя поприща. Но зато между выходцами очень мало было таких лиц, которые бы переселялись в Россию с целью принести какую-либо действительную пользу приютившей их стране, особенно нуждавшейся в лицах ученых, образованных. О невысоких побуждениях, заставлявших восточных иерархов переселяться в Россию, иногда говорят и они сами. Севастийский, например, митрополит Иосиф так объясняет причину своего выезда в Россию на вечное житье: «Слышал я, нищей твой государев богомолец, твою государскую и отца твоего государева... неизреченную милость и жалованье ко всем страннопришельцам и сего ради, оставя отечество мое и всех сродников и искренних ближних приятелей, выбрел есми на твое государево... имя»¹⁶⁸. В 1670 году приехал «на государево имя» епископ Лидорикийский Панкратий. О побуждениях к выезду в Россию он заявил: «Слышал-де он про его царского величества премногую милость к их братии архиереом, которые из их стран приезжают к Москве для милостыни, и великий-де государь жалует их своим государским жалованьем довольною милостынею, такожде и он, архиепископ, надеясь на его царское жалованье, приехал к Москве на его царского величества пресветлое имя и должен-де за его царское и его царских чад многолетнее здоровье Бога молить»¹⁶⁹. О побуждениях, заставивших выехать в Россию на вечное житье Охридского архиепископа Филофея, русский константинопольский резидент Неплюев, которому было поручено разведать о нем, доносил: «Оной архиепископ сперва был богат и накупился на тое Ахриданскую епархию во архиепископы или патриархи, а потом прибавил на него Константинопольский патриарх дани, а он, архиепископ, расположил тое дань на митрополитов тое епархии, на епископов и прочих. И потом выискался один из его подкомандных духовного чина человек и просил, дабы ему быть в Ахридоне архиепископом, в каком случае он положенную дань будет платить без прибавку на подчиненных. И оной архиепископ Филофей имел с соперником своим ссору и, по тамошнему варварскому обычаю, хотя ево победить, истощил все свое имение и конечно того своего неприятеля победил и потом наложил на епархию свою вящие тягости, что снести не могли. Потом били челом на него прихожане у турецкого суда и начли на него тех лишних сборов 7000 левков, почему он, Филофей, и обвинен и посажен был у турецкого суда в тюрьму, и в таком случае занял он у голланской посолыпи денег 7000 левков и тот долг заплатил и освободился и дал ей, посолыпе, заемную крепость. Потом поехал в Россию»¹⁷⁰. Приманкою для разных просителей милостыни оставаться на вечное житье в России служило и то обстоятельство, что им давалась за самый «выход» особая плата сверх обычной дачи. Так, веррийский митрополит Аверкий, оставшийся на государево имя, сразу получил от государя подарок на 235 рублей, да в то же время от Филарета Никитича на 124 рубля, на 8 алтына и 2 деньги¹⁷¹; селунский митрополит Паисий от государя получил на 245 рублей, от Филарета Никитича на 180 рублей¹⁷². Архимандритам и игуменам, остававшимся на житье в России, давали за выход: по камке адамашке, по сороку соболей по 20 и по 15 рублей сорок, денег по 15 и по 12 рублей человеку; черным попам и дьяконам сорок куниц и 8 рублей денег, а иным по тафте и 6 рублей денег человеку¹⁷³. Крылошанам и простым чернцам за выход давали: от царя по 5 рублей, от патриарха по 4 рубля, а иным по 3 рубля; или от царя по 4 рубля да по сукну, от патриарха по сукну да по 3 рубля; а так как их брали «под начал» «для исправления их христианской веры», то и за это исправление им выдавалась особая плата: старцам первой статьи по 4 рубля, второй статьи простым чернцам по 3 рубля¹⁷⁴. Выезжим торговым и служилым гречанам за выход в Россию давали по трем статьям: первой – 15 рублей денег, сорок куниц, тафта, сукно; второй – 13 рублей денег, сорок куниц, тафта, сукно; третьей – 10 рублей денег, тафта, сукно¹⁷⁵. Получив плату «за выход» и поселившись в Москве, выходцы-иерархи обращались теперь к государю с постоянными челобитными, чтобы он пожаловал их тем-то и тем-то. В 1631 году севастийский митрополит Иосиф просит государя и патриарха: «Пожалуйте, великие государи, меня богомольца своего манатеею да шубою, чтобы мне, богомольцу вашему, зимним временем не озябну ти», и обещает за это до скончания живота своего молить Бога о государях; соболья шуба ему была дана¹⁷⁶. Сербский патриарх Гавриил в челобитной царю заявляет: «И по се время твоего царского жалованья никакого не бывало и саккоса, и митры, и посоха, и книг никаких мне не давано, как бывало прежь сего вашего царского величества жалованье иным патриархам, которые приезжали к твоей царской милости», почему и просит пожаловать его всем этим¹⁷⁷. Вершатский митрополит Феодосии и погоянинский архиепископ Нектарий просят государя сверх полученной уже милостыни еще пожаловать им на окуп их долгов и получают: первый соболями на 350, а второй на 300 рублей; или, например, тот же вершатский митрополит Феодосии просит государя пожаловать ему сани, лошадей, конюха, так как ходить пешком ему зазорно от людей и т.п.¹⁷⁸ Кроме всевозможных получек от государя, жившие в Москве иерархи-выходцы занимались или сами непосредственно, или при посредстве доверенных людей – «племянников» – торговлею, отправляя за границу меха, а оттуда привозя другие товары. Точно так же они входили, пользуясь своим влиянием при московском дворе, в сделки с приезжавшими просителями милостыни, обещая им выхлопотать, конечно за приличное вознаграждение, большую дачу у государя, словом, пользовались всяким случаем зашибить себе копейку, что им и удавалось, тем более что кормы, питье и все вообще содержание им полагалось казенное. К этой возможности хорошей наживы присоединялась еще возможность стать в близкие отношения к московскому двору и тем создать себе видное и почетное положение на самом Востоке, играя роль влиятельного посредника между московским правительством и всеми обращавшимися к нему за милостынею просителями.

Указанные блага и выгоды, в перспективе представлявшиеся каждому просителю милостыни, задумавшему поселиться в России, в конце концов сделали бы то, что все лишенные своих кафедр восточные иерархи, в видах поправить свои расстроенные дела, направились бы в Россию, которая скоро бы наводнилась целою массою бродячих безместных греческих архиереев, которых всегда так много на Востоке. Едва успели поселиться в Москве митрополиты, Веррийский Аверкий и Селу некий Паисий, как по их примеру в Москву прибыли в 1630 году для вечного поселения в ней сразу три архиерея: синадский Мелетий, имбрийский Афанасий, зихновский Неофит и с ними их архимандриты, келари, старцы, служки, и все это желало остаться в Москве на имя государя. Естественно, что московское правительство с опасением должно было посмотреть на этот наплыв в Москву греческих архиереев, которые едва ли что иное могли принести с собою, кроме интриг, кляуз и разных проделов в видах наживы. Филарет Никитич спрашивал Аверкия и Паисия про выезжих митрополитов: «Кто они и какие люди и есть ли у них свои митропольи?» Про синадского Мелетия сказали патриарху, что в 136 году он был в Москве архимандритом с Корецким митрополитом Неофитом, а с Москвы поехал с турецким послом Фомою Кантакузеном, которому он духовный отец, а в митрополиты поставлен в Царьграде, а митрополии у него нет. Про имбрийского Афанасия сказали, что он поставлен в митрополиты давно, а митрополии у него нет же. Про зихновского Неофита сказали, что он поставлен в митрополиты давно и своя митрополия у него есть, причем Аверкий добавил, что он духовный сын Неофита, так как у него исповедывался. Указом государя синадского и имбрийского митрополитов велено было отпустить назад, откуда они приехали, а зихновского оставить на имя государя, но Неофит скоро умер в Москве¹⁷⁹. В 1648 году приехал было в Россию на вечное житье селунского Успенского монастыря епископ Киприан. В поданной государю челобитной через несколько времени по приезде в Москву Киприан заявляет, что когда его ставленную послали к патриарху Иосифу, «и патриарх той ставленной слушав, сказал, что она несправчива, а велел-де ему взяти подлинную ставленную во Царе-граде от Цареградского патриарха Иоанникия». Но, заявлял епископ, по своей бедности он не может добыть ставленной из Константинополя, а его знают-де все греческие власти и гречане, и так как «ныне он стал во всем оскорблен», то и просит государя отпустить его назад в прежнюю епархию его; что ему дано за выезд, то он проел на Москве, тем более что указано-де давать ему государева жалованья не против прежних выезжих властей – только по два алтына на день. Его отпустили назад¹⁸⁰. В 1671 году приезжал было в Москву на вечное житье призренский митрополит Никодим, но не был принят правительством и удалился в Малороссию, где поселился у гетмана Самойловича¹⁸¹. Таким образом, не всегда и не всех принимало наше правительство из желавших остаться в Москве на вечное житье, что в известной степени и сдерживало наплыв таких лиц в Россию.

Другим сдерживающим началом, отбивавшим охоту у разных выходцев навсегда поселяться в России, был весь своеобразный склад тогдашней московской религиозной жизни, обставленной бездной самых мелких утомительных формальностей, не терпевшей никаких уклонений от установившихся обычаев и привычек, которые налагали тяжелые оковы на все действия не привыкшего к такой жизни человека, сковывали всякое свободное его движение. Всем выходцам наши посты казались чрезмерно суровыми, наши службы чрезмерно продолжительными, от долгих стояний у них пухли ноги, от утомления во время служб они готовы были падать в обморок; во всем и везде они чувствовали себя стесненными, принужденными казаться не тем, чем они были в действительности. Племянник Антиохийского патриарха Макария архидиакон Павел Алеппский, проживший вместе с патриархом в Москве почти два года, говорит, что патриарх и его свита первую неделю своего пребывания в Москве употребили на то, чтобы обучиться, как держать себя. «Вопреки всем нашим склонностям, – говорит Павел, – приходилось ходить подобно святым и соблюдать относительно себя большую осторожность, так как обо всем, что замечали в нас хорошего или дурного, немедленно доносили императору или патриарху. Боже! освободи нас от этих строгостей и возврати нам нашу свободу». Особенно тяжел был для гречан Великий пост. «Мы, – пишет архидиакон, – в течение этого поста (Великого) претерпевали такое крайнее изнурение, особенно по недостатку пищи, как будто нас считали каменными... По скудости пищи мы были в таком большом отчаянии, что готовы были даже извинить употребление рыбы во время поста. По-моему, не было бы большего греха, если бы даже на столе появилось и мясное, так как у москвичей в этот пост совсем нечего есть». Не вынося суровых русских постов, гречане в то же время с трудом выносили и обильные царские трапезы обыкновенного времени. По приезде Макария в Москву царь пригласил его и свиту к своему столу и так их усердно потчевал во время обеда, что их, по словам Павла, начало тошнить. Торжественные московские службы крайне утомляли просителей. Павел говорит, что после служб первого дня Пасхи «мы возвратились в монастырь почти в обмороке. Мы чувствовали боль в ногах и спине во все время этих праздников, которые, впрочем, вовсе не праздники для иностранца, хотя бы он свыкся со строгостью Александра». К довершению удовольствия православных иностранцев, когда они посещали Троицкую Лавру, их там угощали такою длинною службою, что «по счету оказалось, – говорит Павел, – что мы простояли целых шесть часов, и все это делалось из уважения к нам, и однако, – простодушно замечает архидиакон, – что пользы нам в этом уважении, нам, которые ни днем ни ночью не имели ни минуты спасительного сна и стояли в церкви в каком-то оцепенении от крайней усталости»¹⁸². Как тяжело было разным гречанам переносить на себе все требования московского благочестия, это видно из следующего свидетельства того же Павла Алеппского. «Друзья наши, – говорит Павел, – хорошо знакомые со здешними обычаями, наперед предупреждали нас: кому, говорили они, хочется сократить свою жизнь на 5 или на 10, например, лет, тот пусть едет в страну Московскую и хоть по виду сделается человеком благочестивым, соблюдая постоянно пост, молитву, дневные чтения, обычай вставать в полночь на молитву и воздерживаясь при этом от всякого проявления радости и веселья и от громкого смеха и тихой улыбки, равно как и от употребления табаку и опиума, потому что московитяне, говорили они, строго следят за епископами, игуменами и за всеми, кто живет в монастыре, следят за ними днем и ночью, подсматривая в дверные щели». С каким чувством гречане оставляли Москву, это видно опять из слов Павла Алеппского, который говорит, что когда они прибыли в Киев, то «чувствовали себя как дома, потому что обитатели этой страны так же любезны и радушны, как земляки, между тем как в продолжение нашего двухлетнего пребывания в Москве как бы замок висел на наших сердцах и мысль наша была стеснена до крайности, ибо в Московской земле никто не может чувствовать себя спокойно и весело, кроме разве туземцев, и всякий из нас, сделайся он обладателем всей их страны, все-таки продолжал бы тосковать и не был бы счастлив»¹⁸³.

Но не одна только строгая и суровая московская жизнь производила на выходцев тяжелое, гнетущее впечатление, делала для них пребывание в Москве крайне стеснительным и трудным, но и некоторые другие обстоятельства. Русские после падения Константинополя порознились с греками в некоторых церковных обрядах и чинах и отнесли эту разность на счет потери греками истинного благочестия, которое в его полном и высшем виде сохранилось только у одних русских, почему на них и лежит теперь обязанность не допускать в нем ни малейших перемен. Но, по мнению русских, допущение греков в свою среду, дозволение им переселяться в Москву и жить тут могли грозить серьезною опасностью чистоте русского Православия: вместе с греками на Русь могли проникнуть и разные греческие новшества, способные замутить русское благочестие. Если для русских священна обязанность давать приют и убежище гонимым на Востоке братьям по вере, то уже никак не менее священна для них и другая обязанность: не допускать никаких перемен и изменений в своей вере и в своем благочестии. Русские не согласились признать Иеремию Московским патриархом единственно потому, что опасались, как бы с патриархом-греком не перешли на Русь и греческие религиозные особенности. Эта опасность, естественно, всегда угрожала русским и после Иеремии, когда приезды с Востока различных просителей милостыни становились все более частыми и особенно когда некоторые из них оставались в Москве на вечное житье. Какие-либо меры против возможности вторжения в русскую среду греческих религиозных особенностей, очевидно, были необходимы. Естественно русским было требовать, чтобы особенности греческого благочестия, как менее совершенного, уступили место особенностям русского благочестия, как более совершенного; естественно было требовать, чтобы все выходцы с Востока, поселяясь на Руси, усвояли себе все особенности русского обряда с той стороны, где он рознился с греческим, чтобы они отказались от своих обрядовых особенностей, как неправых. Просители милостыни, являясь в Москву, должны были, по свидетельству Павла Алеппского, употребить несколько дней на то, чтобы обучиться, как держать себя, так как за каждым их шагом в Москве наблюдали. Нетрудно понять, чему должны были учиться просители милостыни, приехавшие в Москву: чтобы понравиться русским, вполне угодить им и ради этого получить щедрую дачу, нужно было подчиниться во всем русским обычаям, явиться в глазах русских людьми строго благочестивыми, но благочестивыми в московском, а не греческом смысле, а это было невозможно без усвоения особенностей русского благочестия. Русские не только требовали от приезжавших полного подчинения всем особенностям русской религиозной жизни, но даже нарушение таких правил, как запрещение курить табак, влекло за собою ссылку просителя милостыни в какой-либо отдаленный русский монастырь. Понятное дело, что для всех приезжавших в Россию на вечное житье усвоение всех русских обычаев, церковных обрядов и чинов и оставление всего греческого, несогласного с русским, было безусловно обязательно. Некоторым из архиереев-выходцев на Руси даны были епархии. Но если русские не согласились Вселенского патриарха Иеремию сделать патриархом Московским из опасения привнести в русскую церковную жизнь греческие новшества, то тем более не могли они допустить простого иностранца-архиерея управлять русскою епархиею, если бы он наперед безусловно не отказался от всех особенностей греческого церковного чина и обряда в пользу особенностей русских. Греческий веррийский митрополит Аверкий, в 1628 г. оставшийся в Москве на государево имя, по одному случаю давал такое показание, что великий государь святейший патриарх приказал ему (Аверкию) русские обычаи указать севастийскому митрополиту Иосифу, потому что он (Иосиф) человек молодой, а приехал внове, и он (Аверкий) ему что знал, то указывал¹⁸⁴. Ясное дело, что митрополитов-греков, оставшихся в Москве на государево имя, у нас обучали русским обычаям, конечно церковно-богослужебным, и только после этого обучения их допускали до отправления архиерейских обязанностей. Что же касается выходцев – простых старцев из разных восточных монастырей, хотя бы и афонских, а также мирян – служилых людей, купцов и т.п., то с ними поступали еще решительнее: их попросту рассылали по разным монастырям под начало, как тогда выражались, «для исправления их христианския веры» и только после этого исправления их веры считали возможным окончательно поселить их в России. В 1626 году выехал на государево имя белый цареградский поп Власий «и по государеву и великого государя святейшего патриарха указу взят он для исправления христианския веры под начал на двор государя святейшего патриарха». По этому случаю в приказной справке замечено: «А которые старцы крылошане и простые чернцы выезжали на государево имя к Москве, и, по государеву и государя святейшего патриарха указу, даваны были для исправления крестьянския веры под начало, а государева жалованья им давано от государя за выход крылошанам и простым чернцом – по 5 рублев человеку, а от государя святейшего патриарха давано им для подначальства всем по 4 рубли человеку, а иным по три рубля да по киндяку»¹⁸⁵. Между выходцами греками и выходцами из польско-литовских областей правительство делало значительное различие. В 1632 году в Москву выехали на государево имя два инока из Литвы и один инок грек. Старцам-киевлянам велено было поместиться на подворье подле Богоявленского монастыря «и приходити к церкве в Богоявленский монастырь, а в церковь их не пущать, а пения слушать в трапезе или в паперти, а святыни им никакие не давать и крестом воздвизательным не благословлять и ко образом не прикладыватися; а буде из них который изнеможет и о том известить и доложить государя патриарха, а жить на подворьи до сырныя недели, а на сырной неделе, в последний день в неделю, после обеда, притить на патриархов двор под начало». Относительно старца-грека Иосифа, который был постриженник афонского Иверского монастыря и исправлял в нем должность казначея, сделано было распоряжение, чтобы он жил также на подворье у Богоявленского монастыря до сырной недели, «а в церковь его пущать и от попа воздвизательным крестом на молебнах благословлятися и ко образом прикладыватися, а на сырной недели в последний день в неделю, после обеда, быть на патриаршем дворе». Иосиф был поселен в Угрешский монастырь, причем перед отправкою он заявлял в челобитной, что «он был на государеве патриаршем дворе под началом для исправления веры и ему государева и святейшего государя патриарха жалованья за выход не дано». Под какими условиями оставляли на вечное житье в России гречан мирских лиц, это видно из следующего правительственного распоряжения: «Лета 7159, сентября в 8 день, по государеву, цареву и великого князя Алексея Михайловича всея Русии указу боярину Илье Даниловичу Милославскому да дьяку Василию Ртищеву: в прошлом в 185 году остались на Москве на государево и великого князя Алексея Михайловича всея Русии имя от турского посла Мустафы-Чауша гречаня: Юрьи Яковлев, Юрьи Константинов, Дементий Иванов для исправления православные христианские веры были в монастырех и государево жалованье им за выход дано»¹⁸⁶. Павел Алеппский говорит, что прежде у нас не позволяли даже служить епископам и патриархам (греческим), которые приезжали к нам с Востока, потому что они считались оскверненными через сближение с турками; по той же причине греческим купцам воспрещалось входить в наши церкви; если же кто из них объявлял, что желает остаться в России, жениться на русской или сделаться переводчиком, то он в течение 40 дней оставался в числе оглашенных и затем присоединялся через миропомазание¹⁸⁷. Очевидно, что обучение выезжих иерархов русским обычаям и отдача под начал простых иноков, белых священников и мирских выходцев не было только простым ознакомлением их с русскими обычаями, но нечто гораздо большее, на что указывает и самый официальный термин, что их отдавали под начал «для исправления их христианския веры». Тут прямо и резко выражалась мысль, что современные греки из своей православной веры нечто уже утеряли, привнесли в свою христианскую жизнь нечто чужое, так что принятию их в совершеннейшую христианскую среду, какова русская, должно предшествовать предварительное исправление их несовершенной веры, исправление в том, в чем греки, по мнению русских, отступили от истинного благочестия. Понятно, как тяжело и обидно было для национального самолюбия греков мириться, признавать справедливым подобное отношение к ним русских. Страсть к наживе, к почету, к богато обставленной жизни заставляла некоторых из них на время, внешне, отказываться от сознания своего превосходства над русскими, лицемерно признавать русскую религиозность или русское благочестие выше греческого. Но понятно, что ни один грек, не отказавшись окончательно от самого себя, не мог искренно и навсегда помириться с таким отношением к себе русских, не мог чувствовать себя в Москве как дома, видеть в России вторую родину. Разные материальные выгоды и почетное положение при московском дворе соединялись для него с такою массою разных неудобств от сурового непривычного для него склада всей московской жизни, от постоянного лицемерного принижения в себе всего греческого в пользу русского, что порядочные, честные греки едва ли решались выселяться в Москву на вечное житье, а потому в большинстве случаев к нам переселялись с Востока только разные честолюбцы и корыстолюбцы, люди, привыкшие поступаться всем из-за наживы, разных выгод, почетного личного положения. Но и выходцы этого рода в большинстве случаев, пожив некоторое время в России, под тем или другим предлогом оставляли ее и крайне редко оставались у нас навсегда. Например, севастийский митрополит Иосиф, приехавший в Москву в 1630 году с турецким послом Фомою Кантакузеном и оставшийся здесь на государево имя, после смерти Филарета Никитича подал царю челобитную, в которой заявляет, что когда он остался в Москве на государево имя, то государь и отец его «меня нищего страннопришельца, последнего своего государева богомольца, своим государским милосердием неудобосказаемым жалованьем пожаловали и всем удоволили чрез недостоинство мое паче надежды моея. И как государь отца твоего государева блаженные памяти, великаго государя святейшего патриарха Филарета Никитича Московского и всеа Русии¹⁸⁸, милостиваго отца, пастыря и заступника нашего, волею Божиею не стало, и я, нищей твой богомолец, осиротел и яко овца заблудшая стал. А в твоей государевой благочестивой державе твоих государевых богомольцев не мало и без меня последняго», и потому просит его отпустить из Москвы в афонский Есфигменский монастырь, место его пострижения, куда теперь усиленно зовут его иноки. Он был отпущен из Москвы, получив на прощанье полное архиерейское облачение, на 100 рублей соболями, 100 рублей деньгами на всякие расходы да лошадь с санями и свидетельственную грамоту к Константинопольскому патриарху Кириллу Лукарису, что он, митрополит, во время пребывания в Москве вел себя хорошо и ничего предосудительного в его поведении не было¹⁸⁹. В мае 1654 г. приехал в Москву Сербский патриарх Гавриил для вечного житья в России, но в 1656 г. он отпросился на богомолье в Иерусалим, получил на прощание соболями на 400 рублей и в Россию уже более не возвращался¹⁹⁰. В 1641 г. выехал в Россию на государево имя сербский скопийский митрополит Симеон, но в 1644 г. он отпросился на богомолье в Иерусалим, при чем получил на дорогу соболями на 70 рублей и деньгами 50 рублей¹⁹¹.

В октябре 1615 г. приехал на вечное житье в Россию сербский кратовский или колоссейский митрополит Михаил, бежавший от насилий и грабежа турецкого софийского паши. Он был милостиво принят государем, получил, помимо обычной дачи, панагию, облачение, митру, напрестольное Евангелие, а приехавший с ним его племянник принят был на царскую службу. В 1654 г. он отправился в Иерусалим на поклонение Святым Местам и воротился в сентябре 1657 г., а в сентябре 1660 г. он просил государя отпустить его на его обещание в монастырь близ Кратова архистратига Михаила, называемый Лесновский, где почивают мощи Гавриила Лесновского чудотворца, «прешедша-го от русские земли и устроивша монастырь архистратига Михаила, давнее строение, последи же бысть строение царя Степана Сербского, а нынеча, государь, тот монастырь обнищал от насилия турецкаго», почему он просит дать в Лесновский монастырь жалованную грамоту. Грамота была дана, и митрополит был отпущен на свое обещание¹⁹². Другие же греческие иерархи, приехав в Россию с тем, чтобы навсегда поселиться в ней, и будучи приняты правительством, однако не проживали в ней и нескольких месяцев, но сейчас же просились назад. Так, например, в 1653 году выехал было на государево имя афинский архиепископ Иезекииль, который милостиво был принят в Москве, но вскоре стал просить об отпуске и был, действительно, отпущен¹⁹³. В ноябре 1657 г. приехал в Москву на вечное жительство варнский митрополит Даниил. Он был милостиво принят государем, сверх обычной милостыни получил полное архиерейское облачение, но вскоре стал проситься с Москвы и был отпущен¹⁹⁴. В 1688 г. приехал в Москву на государево имя сербский скопийский митрополит, оставивши свою епархию потому, что ввиду войны немцев с турками все жители Скопии разошлись по разным городам. Так как митрополит просил дать ему какой-либо московский монастырь в управление, то вышел царский указ «жить ему в Троицком Сергиеве монастыре и давать ему в том монастыре пищу: митрополиту против четырех братов, а старцам против братьи, а служкам против монастырских служек, и отвесть ему, митрополиту, с причетники в том монастыре келью». Но митрополит и его свита просили, чтобы их вместо Сергиева монастыря отпустили в Малороссию, и их просьба была исполнена¹⁹⁵. Вообще, иерархи из числа греческих выходцев охотнее оставались жить в Малороссии, чем в Москве. Варнский, например, митрополит Даниил, не захотевший жить в Москве, проживал потом в Малороссии, там же жил призренский митрополит Никодим у гетмана Самойловича; лакедемонский митрополит Иоасаф жил в Чернигове у Лазаря Барановича и отправлял, за его болезнью, все архиерейские службы; в Нежине жил охридский архиепископ Мелетий и другие¹⁹⁶.

В начале XVII столетия русское правительство приняло меры, чтобы поселившиеся в России восточные иерархи принимали русское подданство и навсегда оставались в России. Так, когда в 1722 г. охридский архиепископ Филофей был определен на Смоленскую епархию, то его привели к присяге, в которой он обещался между прочим быть под протекциею России до конца живота своего, не иметь заповедной корреспонденции ни внутри России, ни вне ее; все имение, которое имеет и впредь приобрести, обещается не посылать ни через кого в другие государства, «и никакими виды в подозрительныя отдачи истощевать и никаких на то претекстов употреблять не буду»¹⁹⁷. Не только выходцы-иерархи, но и разные архимандриты, игумены, старцы, пожив в русских монастырях, через несколько лет обыкновенно просились опять отпустить их на их обещание и, за редкими исключениями, всегда оставляли приютившую их Россию. Например, в 1628 г. выехал в Москву ватопедский игумен Никодим и сделан был игуменом на Угреше, но в 1635 г. он стал проситься на Афон и был отпущен¹⁹⁸. В 1643 г. приехал в Москву на имя государя афонского Павловского монастыря архимандрит Никодим со старцем Исаиею. Они просили, чтобы государь не отсылал их в дальние русские монастыри, а велел бы устроить их в Москве в Чудове или каком-либо другом монастыре. Их поместили в Симонове монастыре на братской пище. Прожив год, архимандрит пишет в челобитной, что прежде государь и его отец жаловали выезжих архимандритов, «а ныне, государь, нас, богомольцев твоих, опричь Бога и тебя, праведнаго государя, никто не жалует, и нам, богомольцам твоим, жити здесь не возможно и привыкнути не мощно, потому что мы языку русского не умеем и научитися не можем», и просит отпустить их на Афон – они были отпущены¹⁹⁹.

Причины этого явления заключались не только в тех тяжелых условиях, какими окружена была в Москве вся жизнь каждого выходца, но и в самом характере поселявшихся у нас лиц, в тех целях, ради которых они оставались в России. В большинстве случаев к нам приезжали такие лица, которые уже потеряли всякую оседлость и привыкли перекочевывать из одного места в другое, стараясь пристроиться везде и ко всему и нигде не засиживаясь долго. Страсть бродяжничать обращалась у них в привычку, в потребность, она приводила их в Москву, она же и гнала их из Москвы. К этому присоединялось сознание, что все те выгоды, ради которых они поселялись в Москве, уже получены, а потому и незачем более оставаться на Руси. Оставив Россию, большинство живших в ней обыкновенно не прекращало своих связей и сношений с русским правительством, но всячески старалось поддерживать их, извлекая отсюда всевозможные для себя выгоды. Зная, как сильно русское правительство дорожит всякими вестями о положении дел в Турции, они поступали в разряд тайных политических агентов, добывали сведения «о турецких поведениях» и немедленно в особых отписках сообщали их нашему правительству. Как типический пример подобного рода может служить севастийский митрополит Иосиф, который, пожив в Москве четыре года, отпросился затем в 1634 г. на Афон, место своего пострижения, но на Афон не попал, а поехал в Царьград, откуда уже в 1635 г. писал государю, что он принят был ради царской грамоты Константинопольским патриархом с великой любовью, что он по делам царским толмачил перед обоими патриархами и служил сколько мочи и силы было. А так как он дал обещание построить церковь в честь патрона царя св. Михаила Малеина, то поэтому просил государя прислать для будущей церкви три святые иконы. В 1639 г. Иосиф сообщает царю, что он живет в Троицком монастыре на острове Халки, в котором теперь пять священников, два дьякона черных, да десять братов, а пребывают они в большой бедности, и потому просит государя прислать в монастырь свою милостыню, а также для церкви, которую он построил, церковные сосуды. Затем пишет: «Еще молю и бью челом и поклонюся святому твоему царствию и благоверному твоему царевичу Алексею Михайловичу, чтобы он меня, богомольца беднаго и беспомощнаго, единою шубенкою пожаловал, а аз должен Бога молить о его многолетнем здравии». В том же году Иосиф сообщал и политические вести, причем заявлял, что свел знакомство с приказными султана. В 1640 г. Иосиф опять сам приезжал в Москву, причем поднес дары государю: бархат золотной веницейский, объярь золотнаявеницейская; государыне: бархат золотной веницейский; царевичу Алексею Михайловичу: бархат золотной веницейский, чарка яшмовая, оправленная золотом, опахало индейского перья в рукояти яшмовой, оправлено золотом с яхонты, изумруды и жемчуга, цена всех подарков 157 рублей. Митрополиту дана была обычная милостыня, полное архиерейское облачение, да за дары 200 рублей. Но Иосиф в особой челобитной просил еще дать ему в построенную им на Афоне церковь полную ризницу, да кадило, «да мне, богомольцу твоему, мантию», да в афонский Есфигменский монастырь жалованную грамоту. Ризы ценою 35 рублей, 8 алтын, 6 денег, да кадило серебряное, золоченое, о пяти цепях, весом 2 фунта без девяти золотников, были ему даны, да сверх того дано было соболями на 70 рублей за то, что в построенной им церкви на Афоне он записал в синодик для поминовения родителей государевых; словом, Иосиф, ранее во время прежней московской жизни своей изучивший все роды дач, какие только просители получали от русского правительства, теперь пустил в ход свое знание и получил все, что только можно было получить²⁰⁰.

Некоторые из выходцев, поселившиеся в Москве, приобретали значительное влияние при московском дворе и становились видною влиятельною силою, особенно в сношениях России с Востоком. Русское правительство, несмотря на свои постоянные сношения с Востоком, на ежегодную значительную трату денег на всевозможных просителей, все-таки мало знало Восток, мало знало, кому оно помогает и на что идут жертвуемые им деньги. Поэтому оно всегда не прочь было иметь у себя под рукою таких лиц, которые бы знали хорошо Восток, его действительные нужды, могли бы рекомендовать различных просителей, чтобы русская милостыня попадала в руки действительно нуждающихся, а не разных проходимцев, которых так много являлось на Русь под видом страждущих от агарян братии. С другой стороны, в некоторых выходцах русское правительство видело людей просвещенных, образованных и принимало их как могущих принести пользу России своим образованием, своими научными сведениями, своею просвещенною деятельностью на Руси. Такие выходцы, живя в России по нескольку лет, занимали видное влиятельное положение при московском дворе, необходимо становились предметом сознательного или несознательного изучения для русских – в них русские видели представителей Востока, по ним составляли свое представление о религиозных и нравственных качествах православного Востока. Ввиду этого для уяснения характера воззрений русских на православный Восток очень важно ближе познакомиться с некоторыми из этих выходцев, игравших при московском дворе видную и влиятельную роль, или по крайней мере с теми их характерными сторонами, которые особенно резко должны были бросаться в глаза русским и вызывать у них то или другое представление о греках вообще.

Иерусалимский патриарх Феофан, уезжая из Москвы после поставления в патриархи Филарета Никитича, оставил в Москве своего старца Иоанникия на вечное житье в России. Этот Иоанникий стал называться у нас новоспасским келарем греком Иоанникием и пользовался особым расположением царя и патриарха. В лице Иоанникия Феофан хотел иметь при московском дворе преданного ему агента, который бы служил в Москве представителем и истолкователем патриарших нужд и интересов и, что особенно важно, который бы направлял щедрую русскую милостыню главным образом в Иерусалим. Иоанникий действительно сделался в Москве радетелем интересов Иерусалимского патриарха, который не раз в своих письмах к Иоанникию просил его устроить то или другое дело и особенно, указывая на его влияние при дворе, просил похлопотать о милостыне Святому Гробу. Иоанникий, конечно, хлопочет об этом, хлопочет и по другим делам Феофана. Например, Феофан желал отделаться от одного старца своей свиты, которого он почему-то сильно опасался. Это был чернец, по имени Митрофан, родом грузин, и взят был патриархом во время посещения им Грузии. Митрофан был с патриархом в Москве, а на возвратном пути в Волошской земле оставил патриарха и возвратился в Литву, где, как слышит патриарх, «он ходит злым путем». Посылая в 1625 году посольство в Москву, Феофан приказал ему захватить с собою в Литве Митрофана и попросить Московского патриарха послать чернеца в дальний монастырь за то, «что нам учинил великую срамоту в Литве и ходя сказывался моим», причем Феофан не объясняет, однако, в чем, собственно, заключалась срамота, причиненная ему чернецом. Митрофан по прибытии в Москву был арестован и немедленно сослан сначала в Сийский монастырь, а потом в Соловки. Ссылка Митрофана была делом каких-то личных счетов, как это видно из одного письма к Иоанникию его приятеля старца Иоасафа, который между прочим пишет: «Сведал я, что ты сделал над окаянным шатуном, над другом моим собакою ивером, и тако есми обрадовался» и пр. Очевидно, что Филарет Никитич, в угоду Феофану ссылая Митрофана, сделался орудием каких-то неблаговидных интриг, почему, конечно, за Митрофана и вступился наконец Константинопольский патриарх Кирилл. Благодаря его ходатайству Митрофан в 1630 г. был взят из Соловков и привезен в Москву, откуда был отправлен в Константинополь, но через Архангельск и Англию, так как боялись отпустить его в Литву. При этом Филарет Никитич в грамоте к патриарху Кириллу объяснял, что Митрофан в тюрьме не сидел, а только был сослан на Соловки по просьбе Иерусалимского патриарха Феофана за то, что он «будучи в Литве, патриарху (Феофану) зло делал и смуту великую чинил и хотел в Литве остатца и похвалялся нашим людям Московскаго государства делать всякое дурно», и потому его послали на Соловки, «чтобы он от такаго дурна отстал, а в тюрьме он не сиживал, и нужи ему опричь того никакие не бывало»²⁰¹.

Не только патриарх Феофан обращался к Иоанникию, прося его содействия при московском дворе по тому или другому случаю, но и разные просители милостыни, отправляясь в Москву, старались заручиться рекомендацией к Иоанникию как человеку сильному и влиятельному в Москве, от которого зависит успех ходатайства просителя о милостыне. В 1627 году приехал в Москву греческий «кабанский» (селунский) епископ Феофан. Он привез с собою к Иоанникию письмо от архимандрита Святого Гроба Гавриила, который просит келаря, как влиятельного в Москве человека, похлопотать за селунского епископа, чтобы ему дана была щедрая милостыня, хотя епископ и не имеет особых рекомендательных патриарших грамот. В этом письме архимандрит так определяет влияние Иоанникия: «Мы слышим, что помощь чинишь всем монастырям и архиереем, которые ездят (в Москву), и много радуемся, яко твои слова доходят к царю нашему и великому князю Михаилу Феодоровичу всеа Руссии и к пресвятейшему патриарху Филарету Никитичу Московскому и всеа Руссии, и которые ни бывали там, и те все малые и великие благодарят Бога и многолетнее их царское пребывание и тебя також». В 1628 году обращался к ходатайству Иоанникия газский митрополит Иосиф, а после митрополит Анхиальский, приятель Иоанникия иерусалимский старец Иоасаф и др. Указанные случаи показывают, что Иоанникий действительно успел приобрести в Москве сильное влияние, что его рекомендация и отзыв имели решающее значение на раздачу милостыни просителям, что к нему русское правительство обращалось, чтобы получить те или другие сведения о разных греческих монастырях.

Это подтверждается и тем обстоятельством, что сохранилась «сказка Новоспасского монастыря келаря Иоанникия» о монастырях, имеющихся в Цареграде, Иерусалиме и во всей греческой земле, писанная им по просьбе Филарета Никитича. Когда персидский шах прислал в дар Михаилу Феодоровичу ризу Господню, то в Москве остереглись сразу верить в подлинность этой ризы и между прочим обратились за справками к келарю Иоанникию, не знает ли он чего про «Христову срачицу» и про иные святыни, где они и в котором государстве, не слыхал ли он чего об этом в Греции, когда был там²⁰².

В июле 1628 года прибыл в Москву веррийский митрополит Аверкий и остался в Москве на государево имя. В 1629 году выехал на государево имя и поселился в Москве селу некий митрополит Паисий, а в 1630 году приехал в Москву с турецким послом Фомою Кантакузеном севастийский митрополит Иосиф, который также остался в Москве на государево имя²⁰³. Эти три иерарха, поселившись в Москве, жили при дворе, пользовались у царя и патриарха почетом и влиянием. Когда в 1630 году представлялся Филарету Никитичу Фома Кантакузен в качестве турецкого посла, то на представлении присутствовали и митрополиты Паисий Селунский и Аверкий Веррийский; в том же году они присутствовали и на приеме царем и патриархом голландских послов. В 1631 году при приеме английского посла были Аверкий и севастийский митрополит Иосиф, они же присутствовали и при приеме датского посла²⁰⁴. Как велико было при дворе влияние этих архиереев, можно заключить из того обстоятельства, что к их покровительству и ходатайству прибегали даже русские вельможи. Так, Аверкий заявлял, «что наперед сего бил челом к государю святейшему патриарху севастийский митрополит Иосиф о князе Володимере Долгоруком, чтобы ему быти по-прежнему на Вологде. И великий государь святейший патриарх чаял, что бил челом севастииский митрополит Иосиф о том с ево, Аверкиева, ведома, а он, Аверкий, про то не ведал, и с ним он о том не спрашивался и ныне што вперед о таком же деле учнет бить челом без его ведома и на него б, Аверкия, в том мненья не было»²⁰⁵. Но если так сильно и велико было влияние выезжих митрополитов на патриарха и царя, что к их ходатайству перед патриархом прибегали даже видные русские вельможи, то понятно, какое решительное и безусловное влияние должны были иметь эти митрополиты на отношение русского правительства к различным Восточным Церквам и к различным просителям милостыни. По мысли русского правительства, выезжие иерархи должны были быть посредниками между просителями и правительством: они должны были давать правительству сведения о личности просителя, о монастыре или епархии, представителем которой проситель является, о действительных нуждах и потребностях епархии или монастыря, должны были разоблачать обманы и проделки разных самозванцев-просителей и т.п. Очевидно, что роль их в этом отношении была очень важна и влиятельна, так что все дело раздачи милостыни почти исключительно находилось в их руках, и каждый приехавший в Москву проситель необходимо должен был заручиться их расположением и рекомендацией, без чего ему трудно было рассчитывать на успех. Поэтому почти все просители и обращаются к ним с просьбою о содействии и ходатайстве перед царем и патриархом. Но эти представители в Москве Православного Востока не стояли на высоте своего призвания, особенно митрополит Аверкий, самый видный и влиятельный между ними. Эти иерархи, живя в Москве, преследовали только свои личные эгоистические и корыстные цели, старались каждый усилить свое влияние и подорвать значение другого, вследствие чего между ними скоро возникла борьба, в которой они сами открывали и русским свои взаимные интриги и разные неблаговидные проделки. Митрополит Аверкий, поселившись в Москве, скоро приобрел сильное расположение к себе Филарета Никитича и полное его доверие. Этим он воспользовался прежде всего для личной наживы. Он наговорил патриарху, что у него на родине есть вотчины и виноградники, которые он принужден был заложить. Теперь, пользуясь царскою милостынею, он посылает в Константинополь своего келаря Пахомия, чтобы устроить выкуп его имений и виноградников. Но Пахомий не исполнил этого поручения, а воротился в Москву с племянником Аверкия Дементием, который теперь был отправлен в Константинополь, чтобы не только выкупить Аверкиевы имения и виноградники, но и продать их. При этом Аверкий просил царя и патриарха написать от себя Константинопольскому патриарху, чтобы тот посодействовал Дементию в успешном выполнении возложенного на него поручения. Царь действительно писал к Кириллу Лукарису особую грамоту с просьбою похлопотать о выкупе и продаже имений Аверкия; о том же просил Лукариса и Феофана Иерусалимского особою грамотою и Филарет Никитич. Для нас это дело важно в том отношении, что оно указывает на живое и деятельное участие царя и патриарха в личных делах Аверкия, на их полное расположение и сердечное сочувствие к этому митрополиту. Но Аверкий злоупотребил царским и патриаршим доверием и расположением к нему с низкою корыстною целью. В действительности у него вовсе не было в Константинополе никаких имений и виноградников, все это он придумал с целью выманить у царя и патриарха побольше денег, на которые он покупал товары и посылал их для продажи в Константинополь то со своим келарем Пахомием, то с купцом Дементием, которого он выдавал за своего племянника. Впоследствии Феофан Иерусалимский, когда он уже враждебно столкнулся с Аверкием, счел возможным раскрыть Филарету Никитичу глаза на проделки Аверкия. Относительно данного обстоятельства он писал: «Если хочешь познать лживость его (Аверкия), скажу тебе первое, он подвигнул царствие ваше писать к нам о некоем человеке, которого назвал себе братаничем, но он не что иное, как купец, приходивший совершать куплю соболями, и будто бы он, Аверкий, имел виноградники в Константинополе, но он не только не имел здесь виноградников, но ради нищеты своей и лукавства уже двадцать лет, как изгнан из епархии Веррийской, и около десяти лет, как переселился в Молдовлахийскую». Очень неблаговидно Аверкий поступил и со своим спутником Константином Ларевым. С ним он приехал в Москву и выдал его здесь за своего зятя. Этот Аверкиев зять привез в Москву часть Животворящего Древа, которое творило-де много чудес, причем он ссылался на Аверкия: «Распросить велите верийского митрополита Аверкия, что он видел, и он вам, государем, подлинно скажет про те чудеса». Аверкий, знавший, конечно, хорошо все касавшееся своего зятя, подтвердил его слова, и древо было куплено. Но через несколько времени Аверкий подал на своего зятя челобитную с просьбою взыскать с него деньги, которые он задолжал Аверкию, и когда Ларев, отрицавший долг, не хотел платить, он поставлен был на правеж, который заставил его уплатить долг. Аверкий вынужден был объяснить тогда, что Ларев вовсе не зять его, а только дорогою в Москву уговорился было жениться на племяннице Аверкия и успел этим путем выманить у него деньги, а между тем оказалось, что Ларев уже женат, т.е. Ларев не только не был зятем Аверкия, как тот сначала уверял, но Аверкий даже совсем и не знал его, не знал даже того, женатый он человек или холостой, и потому, выдавая Ларева за своего зятя, подтверждая его слова о чудесах от привезенной им части древа, заведомо лгал. Ларев решился отмстить Аверкию за правеж. По словам челобитной Аверкия, Ларев писал в Константинополь к своему отцу, который «Мурат салтана платье кроит» и у которого «с молодых лет келарь Аникей послужил», чтобы он задержал и ограбил в Константинополе посланного туда Аверкием келаря его Пахомия; писал он и постельничьему молдавского воеводы, советуя ему ограбить и задержать Пахомия. И это последнее письмо Ларев писал от имени Иоанникия, но без его ведома. Наконец, Аверкий доносил, что Константин хотел покинуть греческую веру и потурчиться. Ларев по этому доносу был обвинен и сослан в Вятку, где его велено было содержать в оковах под строгим караулом. В 1630 году Константинопольский патриарх Лукарис просил об освобождении Ларева, и по этому ходатайству он был отпущен в Константинополь в 1631 году.

Аверкий не раз посылал своего келаря Пахомия в Константинополь с разными поручениями вроде выкупа его родовых имений и виноградников, которых никогда не имел, а в действительности для торговли на деньги Аверкия. В последний раз он послал с ним 1300 рублей, и Пахомий не заблагорассудил возвратиться в Москву с этими деньгами, а остался в Молдавии. Аверкий употреблял все усилия вызвать Пахомия в Москву, он писал к нему с этою целью письмо в Молдавию, уговаривая его приехать в Москву, обещал ему за это милость от Бога, честь от государя и от него, смиренного. «Если же будешь так несмыслен, – пишет Аверкий, – что сюда не придешь, то знай верно и истинно: двоюродному брату твоему, архимандриту Григорию, выхода отселе не будет». Аверкий действительно в видах поощрения Пахомия на приезд в Москву успел оговорить находившегося в Москве двоюродного брата Пахомия, синадского архимандрита Григория, и двоюродного брата Григория бельца Кузьму, так что они благодаря оговору Аверкия по указу государя и патриарха были сосланы в нижегородский Дудин монастырь. Но на этот раз за сосланных вступился селунский митрополит Паисий вместе с келарем Иоанникием. Паисий в челобитной заявил, что архимандрит Григорий и его двоюродный брат Кузьма люди честные, что за ними никакого дурна никогда не было, что он знает их исстари – архимандрита учил грамоте, а у Кузьмы крестил двух детей. Вследствие этого думному дьяку велено было допросить Аверкия в патриаршей крестовой палате. На допросе Аверкий просил, «чтобы Святейший Патриарх Филарет Никитич пожаловал, не велел архимандрита Григория возвращать в Москву и отпускать в свою землю до тех пор, пока келарь его Пахомий не приедет в Москву, потому что архимандрит похваляется сделать келарю его великое зло, а что касается до сосланного с тем Григорием брата его двоюродного Кузьмы, то в нем лиха никакого не знает, только бы и ему побыть до времени там же в Печерском монастыре».

В то же время Аверкий говорил еще, что «на него всякое зло умышляет спасский бывший келарь Иоанникий вместе с селунским митрополитом Паисием, всегда с митрополитом сходятся и пьют, а на Аверкия умышляют, как бы его чем опозорить и от государския и Святейшаго Патриарха милости отлучить своими лживыми доносами». Говорил еще Аверкий, что «селунский митрополит Паисий, умысля с Иоанникием, севастийского митрополита наговаривают, чтобы с ними ж в совете был, и звал его к себе селунский митрополит дважды, и с ним о том говорил, чтобы с ними ж был в совете на него, Аверкия. И севастийский митрополит Иосиф у селунского митрополита был, а он, Аверкий, опасается от них всякого дурна, и великому государю святейшему патриарху Филарету Никитичу Московскому и всеа Руси про то было бы известно. Да он же Аверкий митрополит говорил: слышал он, что послано по Константина греченина (Ларева), велено ему быть в Москве. И как он к Москве приедет, и ему бы не велели водитца с селунским митрополитом и с бывшим спасским келарем Иоанникием, чтобы они не навели его на всякое дурно». Но на этот раз оговоры Аверкия не помогли, все ранее по его оговорам сосланные лица, Константин Ларев, архимандрит Григорий и его двоюродный брат Кузьма, были возвращены из ссылки и отпущены в Константинополь²⁰⁶. Все это уже само по себе не особенно красивое дело показывает, что Аверкий не ужился в Москве с Иоанникием и митрополитом Паисием, которые соединялись вместе против Аверкия, как видно успевшего подорвать при дворе прежнее безусловное значение Иоанникия и сделаться самым видным и влиятельным человеком при Филарете Никитиче. И вот выезжие гречане вступают в решительную борьбу между собою из-за влияния при московском дворе. Они подкапываются друг под друга, пускают в ход кляузы, интриги, оговоры и доносы, чтобы лишить своего противника доверия и расположения патриарха и царя. Аверкий, несмотря на все свои неблаговидные поступки относительно Ларева, архимандрита Григория и грека Кузьмы, оказывается все-таки сильнее своих противников. В 1631 году ему удается сослать на Соловки племянника Иоанникия черного дьякона Иоасафа, где тот прожил целых четыре года. После его перевели в московский Чудов монастырь, откуда он был отправлен в Константинополь по просьбе Лукариса, который просил прислать к нему Иоасафа, как знающего греческий и русский языки, чтобы переводить для патриарха царские грамоты. Сам келарь Иоанникий вскоре после ссылки своего племянника «умер скорою смертью без приказу (духовной) и без отходныя»²⁰⁷. Теперь у Аверкия остался один противник, селунский митрополит Паисий, но с ним соединился скоро другой, всех более опасный и влиятельный в Москве – сам Иерусалимский патриарх Феофан. Феофан, как мы сказали выше, имел в лице келаря Иоанникия безусловно преданного ему человека, который являлся всегда ходатаем и представителем интересов Иерусалимского патриарха перед царем и Филаретом Никитичем. Но с появлением в Москве Аверкия авторитет и влияние Иоанникия значительно пали. Аверкий враждебно столкнулся с Иоанникием, одержал над ним победу и тем самым необходимо возбудил против себя Феофана. Последний скоро увидел, что в Москве пользуется влиянием уже не его креатура – Иоанникий, а другой человек, который не имел причин направлять русскую милостыню в Иерусалим или на лиц, рекомендуемых главным образом Иерусалимским патриархом. В конце 1629 года в Москву прибыло от Феофана посольство с просьбою о милостыне и просительными грамотами патриарха. Но присланный Феофаном вифлеемский митрополит получил обычную митрополичью дачу и только 100 рублей Святому Гробу²⁰⁸. Феофан увидал в этом неудачном, по его мнению, исходе посольства пагубное влияние при московском дворе Аверкия, что он и выразил в письме к селунскому митрополиту Паисию и в письме к самому Аверкию от 12 июля 1630 года. В письме к Паисию Феофан просит его словом и делом ходатайствовать за просителей монастыря св. Анастасии, благодарить его, «что прислал нам икону и не забываешь Святаго Гроба», а про Аверкия говорит, что слышал, будто он отсек милостыню от Святого Гроба, за что грозит ему наказанием в будущем веке и анафемою от Седми Соборов святых отец. В письме к Аверкию Феофан укорял его за то, что он отсек милостыню Святого Гробу, так что вифлеемский митрополит возвратился назад праздным; что донес царю и патриарху, будто Феофан роздал царскую милостыню разным лицам и учинил своих митрополитами, что совершенно несправедливо, и заканчивает свое письмо следующим обращением к Аверкию: «Хотели мы много еще говорить и писать, а ныне молчим до тех пор, пока будем в Константине граде, увидим и рассудим, что ты тут у царя наговариваешь, доводишь то и другое напрасно и обманываешь царя, а он того не ведает; мы чаяли и ждали покаяния от злых дел твоих, а ныне на старости не будем покрывать злоразу мие твое, ибо многих в напасть ты ввел. Полно, окаянный, близок ты к смерти». Писал Феофан и Филарету Никитичу жалобу на Аверкия и обличал его в разных неблаговидных проделках и между прочим в такой: «Да ведаете, что писания, которые отовсюду приносят к вашему царскому величеству, он с толмачом Борисом перетолковывает, как сами хотят, не показывая вам истину, и нищий исходят от вашего царствия оскорбленные им, ибо он взимает себе данную им вами милостыню. Не подобает ему возлагать на себя ни епитрахили, ни омофора». Любопытен ответ Филарета Никитича на эту обвинительную грамоту Феофана против Аверкия. «Ей, ей, – пишет он Феофану, – глаголю о Христе, не лгу по своему святительству в правде, не слыхал я от Аверкия про ваше святительство, великаго господина брата нашего и сослужебника, никакого зла; напротив, он хвалился твоим благословением и духовною о Христе любовью; касательно же малой милостыни, которая тебе прислана с вифлеемским митрополитом, мы также ничего не слыхали от веррийского митрополита, а малая сия милостыня учинилась по самой нужде... мы готовимся против недругов своих и казну многую роздали многим ратным людям, и ты, господин брат наш, на нас о том не поскорби; безхитростно сие учинилось, а не от Аверкия. Касательно же большой милостыни, которая послана от царя и от нас с архимандритом вашим келарем Акакием, несправедливо, будто Аверкий, ссоря между собою нас, патриархов, говорил, что ты в предыдущие годы не положил оной сохранно в свою казну, и ныне там ее нет. Мы не слыхали сего ни от Аверкия, ни от кого другого и верим, что большая сия милостыня к Животворящему Гробу Господню в вашей казне и ныне цела и в будущие годы сохранена будет. Касательно изгнания Аверкия из его Веррийской митрополии не написано тобою: от мирских ли людей или от духовного собора, за его недостойное житье изгнан? А что Аверкий извещал нам на гречан, на двух архимандритов Григориев и на Константина Ларева, то и другие гречане нас также извещали, что они не доброхотны нашему царствию и многую хотели нам учинить смуту, похваляясь всяким злом. Мы же, сыскав их воровство, рассылали их по городам, не в заточение, не в тюрьму, но только для смирения. И я, патриарх Филарет, помышляю сам в себе, что общий наш враг диавол между нас смуту учинил; возненавидев нашу духовную любовь, и я, господин и брат мой, весьма этим огорчаюсь» (грамота писана от 17 июня 1631 года). Очевидно, что Аверкий пользовался безусловным доверием Филарета Никитича, так что и донос на него самого Феофана не произвел в Москве ожидаемого впечатления – Филарет Никитич оправдывает Аверкия от обвинений, возводимых на него Феофаном. Но Аверкий продолжал злоупотреблять своим влиятельным положением в Москве и наконец дошел до того, что Филарет Никитич принужден был, неизвестно по какому частному случаю, предпринять против него самые решительные меры, именно: «митрополичий сан с него был снят и священных (он) не действовал», в качестве простого чернеца Аверкия он был сослан на житье в костромской Ипатьевский монастырь, откуда по ходатайству Константинопольского патриарха Кирилла Веррийского был взят и отправлен за границу. Он жил потом в Молдавии и не раз присылал государю оттуда челобитную с просьбою возвратить ему его ризницу, которую удержал у него суздальский архиепископ Иосиф за долг в 200 рублей; а также с просьбами о помощи и милостыне ради его крайней бедности. Присылал он и политические вести²⁰⁹.

Недоброе воспоминание оставил по себе особенно Аверкий. Русское правительство желало иметь в поселившихся в Москве греческих иерархах честных, добросовестных, сведущих посредников в своих сношениях с православным Востоком, но встретило в них людей своекорыстных, интриганов, которые не только не содействовали упорядочению и правильной постановке сношений России с Востоком, но еще вносили в них смуту, интриги, личное мелкое своекорыстие и самолюбие. Правительство наделило этих лиц своим полным доверием, окружило их своими заботами и попечениями, но они обманывали его доверие самым грубым образом в видах личной наживы; оно доверчиво дало им сильное влияние в делах по сношениям с Востоком, оно прислушивалось к их голосу при раздаче милостыни просителям, их рекомендация имела в этом случае решающее значение, а они употребляли свое влияние на то, чтобы преследовать ненавистных почему-либо им лиц, так что русское правительство в их руках являлось только орудием или их личной мести, или просто корысти. Самая русская милостыня направлялась ими не столько на лиц действительно нуждающихся, требующих помощи, сколько на лиц, находящихся с ними в дружеских отношениях или успевших приобрести их расположение подарками. Призванные быть советчиками и посредниками, они вступают в соблазнительную борьбу между собою из-за влияния при дворе, подкапываются друг под друга, интригуют, стараются уронить один другого во мнении царя и патриарха, пишут друг на друга жалобы, обвинения, так что правительству приходится умиротворять вздорящих, мелочно самолюбивых иерархов. О возможности получить от них истинные сведения о действительном положении и нуждах Востока, найти в них беспристрастных, искренно преданных интересам Православия советчиков и руководителей невозможно было и думать; в конце концов пришлось самого видного из них, Аверкия, лишить архиерейского сана и удалить из Москвы в ссылку, так как его бесчестные проделки перешли, очевидно, всякую границу возможного. Но этого мало: русским приходилось созерцать не только ссоры, интриги и разные проделки поселившихся в Москве греческих иерархов, но и видеть участие в этой борьбе своекорыстных интриганов из числа самих восточных патриархов. Феофан Иерусалимский деятельно вмешивается в борьбу двух враждующих митрополитов, принимает сторону одного из них и всеми мерами старается подорвать значение при московском дворе Аверкия. Побуждения, руководившие в этом случае Феофаном, были не особенно высокие – это подозрение, что ему под влиянием Аверкия прислана скудная милостыня, тогда как он рассчитывал на получение большей. По этому только побуждению он решается раскрыть Московскому патриарху глаза на Аверкия и все его проделки, о которых он знал ранее, но о которых умалчивал, пока не счел себя обиженным Аверкием. Ничем не замаскированное своекорыстие даже патриарха, прикрывающего до поры до времени, пока его не заденут, нечестные проделки проживающего при московском дворе митрополита, не могли производить хорошего впечатления в Москве. Недоброе мнение о греческих иерархах составлялось у русских, а думать иначе они не имели данных.

После митрополита Веррийского Аверкия особенно резко выдается по своему громадному влиянию при московском дворе известный Паисий Лигарид, приехавший в Москву 12 февраля 1662 года. Как и Аверкий, Паисий принадлежал к числу тех бродячих, не ужившихся дома архиереев, которым «не подобает возлагать на себя ни епитрахили, ни омофора», которые, лишившись по какому-либо случаю своих кафедр, беспокойно переходят с места на место с целью пристроиться где-либо повыгоднее и поудобнее. Но Паисий заметно выделялся по своим личным качествам из толпы других греческих бродячих архиереев. Он был человек довольно образованный и даже ученый, человек ловкий, умный, находчивый и при этом, как воспитанник иезуитов, нравственно очень гибкий и податливый гречанин, способный приладиться ко всякой данной среде и обстановке, умевший сделаться нужным и необходимым для тех, которые были нужны ему самому, от кого он надеялся получить какие-либо выгоды для себя. В Москве этот воспитанник иезуитов, этот бросивший свою епархию архиерей, равнодушный к Православию и его интересам, ловко умел разыгрывать роль строгого поборника Православия, ревнителя церковных правил и постановлений, обличителя всяких уклонений от строго православной жизни, причем он искусно выдвигал на вид свой ученый авторитет там, где этого требовали его личные интересы, где ему нужно было произвести своею ученостью известное впечатление на русских. Вообще Паисий был довольно даровитый и образованный архиерей-авантюрист, способный на все руки и на все послуги, за которые ему хорошо платят. Как и большая часть подобных выходцев, Паисий приехал в Москву с целью попытать счастья в этой варварской, но богатой стране, где его ум, ученость, иезуитская ловкость и изворотливость должны были обеспечить ему блестящую карьеру, уже более невозможную для него на Востоке. Паисий ехал в Москву с определенными целями, общими, впрочем, ему с другими выходцами: приобрести в России какими бы то ни было средствами побольше денег, заручиться расположением к себе московского двора и при его содействии восстановить свое незавидное, совсем уже пошатнувшееся положение на Востоке. О средствах к достижению этих целей, особенно о нравственном их характере, Паисий не задумывался. Он прибыл в Москву в самое горячее время, когда дело о Никоне все более и более запутывалось, когда московское правительство чувствовало свое полное бессилие так или иначе порешить это дело и потому крайне нуждалось в человеке, который бы помог ему выйти из затруднительного положения. Паисий и был таким именно человеком, способным взяться за всякое дело, особенно которое сулило ему всевозможные выгоды, почет и влияние. Он сразу понял выгоды своего положения между двух борющихся сторон и, как и следовало ожидать от него, немедленно пристал к сильнейшей, боярской, партии, стал душою и руководителем всех врагов Никона, дело которого уже было проиграно. Он скоро успел овладеть полным расположением и доверием к себе самого государя, у которого в некоторой степени даже занял место прежнего «собинного друга», так что Алексей Михайлович, по свидетельству самого Никона, стал слушать во всем Паисия и почитать его как «пророка Божия». Это понятно: вкрадчивый, гибкий и льстивый гречанин, желавший только всячески угождать царю, представлял полную противоположность с суровым, гордым, неуступчивым и притязательным Никоном, и потому ему нетрудно было приобрести расположение и любовь мягкого и привязчивого царя, нравственно измученного продолжительным столкновением с Никоном, искавшего опоры, успокоения, оправдания своему поведению. Никто не мог лучше Паисия успокоить встревоженного, неуверенного в своей правоте царя, оправдать его в своих собственных глазах, сообщить ему, постоянно колебавшемуся, нравственную устойчивость и решительность. Паисий пустил в ход всю свою ловкость и изворотливость, все свое остроумие и находчивость, весь запас своих научных знаний, чтобы во всем оправдать царя и, наоборот, во всем обвинить Никона: причина нелюбви между царем и патриархом, причина всех церковных смут и нестроений заключается единственно в Никоне – вот в чем всеми средствами старался Паисий убедить царя, чтобы умиротворить, успокоить его встревоженную совесть. Понятно, что царь был искренно благодарен тому человеку, который всячески старался снять с его души тяжелое, давившее его бремя ссоры с бывшим его «собинным другом», понятно, что он стал чувствовать к Паисию особое доверие и расположение, готов был сделать для него все возможное.

Паисий не замедлил воспользоваться расположением к себе царя, чтобы извлечь отсюда всевозможные для себя выгоды. Целый ряд челобитных царю с самыми разнообразными требованиями ярко рисуют нам Паисия с этой стороны. Немедленно по своем прибытии в Москву Паисий просит государя откупить христиан его области от турок, с которыми-де он уговорился давать им окупу за христиан ежегодно по 500 ефимков, и просит вручить ему эту сумму, «чтоб мне, богомольцу твоему, из области своей изгнану не быть, и православных христиан моея области нечестивые турки не обратили б в свою турскую веру»²¹⁰. Чтобы понять истинный смысл этой челобитной, нужно знать, что Паисий в это время не был действительным газским митрополитом, так как уже давно бросил на произвол свою митрополию, за что, между прочим, и был лишен архиерейства Иерусалимским патриархом Паисием. Просьба со стороны Лигарида денег у государя на выкуп его епархии от турок была прямым обманом, бесцеремонною, в видах наживы, эксплуатациею доверия и расположения к нему государя. В том же году, в сентябре месяце, Паисий в особой челобитной государю желает поведать ему о своей скудости, что отпускаемого ему жалованья и корму достаточно только для него одного, а между тем при нем находятся несколько служек и три лошади, которых кормить ему нечем, и потому просит государя прибавить ему жалованья, чтобы ему людей своих и лошадей с голода не поморить вследствие наступившей дороговизны. Во второй челобитной просит себе у государя архиерейские одежды, саккоса и митры. Эти требования были не только удовлетворены, но государь еще пожаловал Паисию «кафтан камчатной холодной смирной камки, да рясу суконную черную на белках, сверх того, что ему ж дана была соболья под камкою». В следующем году Паисий обращается к царю уже с целым рядом челобитных, в которых просит пожаловать ему карету и лошадей вместе с новыми шлеями, потому что старые прогнили; просит дать жалованье его дьякону Агафангелу и обменять ему 250 рублей медных на серебряные, потому что-де Агафангел, будучи сослан на Соловки, где он прожил четыре года, оставил, отправляясь в ссылку, в Никольском монастыре 250 рублей медных, которые тогда ходили за серебряные. В том же году Паисий еще обращается к царю с челобитною. Он заявляет, что приехал в Москву просить милостыни «на уплату с епархии моей податей Иерусалимскому патриарху Нектарию и туркам и себе на пропитание», но что он живет по царскому указу на Москве уже три года, «и ныне мне, богомольцу твоему, ведомо учинилось, что Ероса-лимский патриарх на меня зело гневен за то, что я многое время, оставя епархию, живу на Москве, а без меня епархии моей пасти некому, да ему, патриарху, и турку никакие подати в епархии моей неплачены, да живущие в епархии моей заняли на нужные расходы многие деньги», именно 1700 ефимков, которые он и просит царя выдать ему для уплаты податей патриарху, туркам и долгов епархии. В другой челобитной Паисий просит, чтобы царь давал ему милостыню золотом «для ради легкости послать доведетца». По этой челобитной царь велел дать Паисию для уплаты епархиального долга, податей патриарху и туркам вместо 1700 ефимков «850 золотых червонных одиноких». Так умел Паисий выманивать у царя крупные суммы, разыгрывая перед ним роль заботливого о своей пастве архипастыря, которой он, однако, уже не имел. Через год Паисий в челобитной заявляет, что корм с дворца ему дают, а соли нет, поэтому просит государя пожаловать его солью, как его, государя, Бог известит. Велено выдавать ему по три пуда соли в год. В другой челобитной Паисий просит государева жалованья муки пшеничной, дров, меду, как ему, великому государю, Бог известит. Через год Паисий подает обычную челобитную о поденном корме, которого ему лично давалось на день по 6 алтын, архимандриту его 2 алтына, архидьякону, келарю, черному дьякону по 8 денег человеку, назаретского митрополита келарю, который живет у Паисия, 10 денег, толмачу да двум челядникам по 4 деньги человеку на день, «да митрополиту ж дают великаго государя жалованья из дворца корм – рыбу и икру и питье – вино церковное и меды». В новой челобитной Паисий просит себе дров. В сентябре 1667 года Паисий просит царя прибавить ему корму, о том же он просит и в следующем году. Государь велел ему дать вместо прибавки корму сто рублей, обновить все ветхое в доме, где он стоит, и дозволил ему купить в Архангельске вина и на трех казенных подводах беспошлинно привезти его в Москву. Через год Паисий просит давать поденный корм его племяннику, который приехал в Москву, просит старые сани заменить новыми и просит ему лично и его людям прибавить корму. Через год Паисий опять просит себе, своим племянникам и челядникам поденного корму, ибо, заявляет митрополит, «помираем с голоду»²¹¹.

Все эти многочисленные, подчас очень назойливые челобитные Паисия, требовавшие от царя постоянных забот и попечений о довольстве, покое и всех удобствах не только самого Паисия, но и его родственников, свиты и слуг, всегда удовлетворялись царем, даже требования крупных сумм на уплату мнимых долгов его фиктивной епархии исполнялись государем. А так как Паисий был очень изобретателен и умеренность в требованиях не считал своим качеством, то его жизнь в Москве с материальной стороны была устроена прекрасно – он жил в полном довольстве на полном царском содержании, которое обходилось ежегодно в 361 рубль. Проживая на всем готовом, Паисий имел полную возможность скопить себе порядочный капиталец. Конечно, такие куши, как 850 золотых, сразу попадали к нему редко, но были и другие, хотя и менее крупные, получки, которые с течением времени должны были составить порядочную сумму, ибо царь был щедр и любил дарить своих любимцев. Но Паисий не пренебрегал и другими средствами наживы, которые особенно были возможны при его влиятельном положении. В одном докладе Посольского приказа государю говорится: «Великому государю бьет челом газской митрополит Паисей: хотел-де он купить соболей и послать в свою митрополию (?), и пришел-де к нему Юрьи греченин, взял у него денег двести рублев серебряных, а взялся принесть к нему соболей, и он-де к нему соболей и денег не принашивал; и великий государь пожаловал бы его, велел ему Юрью соболи или деньги к нему принесть»²¹². Этот доклад показывает, что Паисий подобно Аверкию, иеродиакону Мелетию и другим занимался торговлей. По низким ценам покупал он в Москве соболей и отсылал их с доверенными греческими купцами или племянниками в Константинополь, где они и продавались со значительным барышом. Но мало того, что Паисий вел торговлю, он еще занимался маклерством. В одной челобитной царю он ходатайствует за гречанина-купца, с которым «послано из Константинополя от соборной церкви продать здесь, в Москве, узорочных товаров – каменья и иного узорочного товару, чем бы ей, бедной церкви, заплатить долг»; эти церковные товары взял у доверенного лица другой грек-купец и не платит за них денег. Паисий просит взыскать их²¹³. В 1663 году в челобитной он просит царя, чтобы государь велел пропустить в Москву нескольких торговых гречан, приехавших в Путивль с товарами. В самой Москве он вступается в споры торговых гречан между собою, принимает одну сторону, оправдывает ее, пишет за нее к царю челобитную, обвиняет другую и т.п.²¹⁴, и делает это, конечно, не даром. И менее честными средствами не пренебрегал Паисий, чтобы побольше нажиться в Москве. Из Соловков, как мы упоминали выше, воротился дьякон Агафангел и поступил к Паисию, который заявляет царю, что у Агафангела, когда он отправлялся на Соловки, оставалась в Никольском монастыре коробка, а в ней 250 медных рублей, которые тогда ходили за серебряные. Сердобольный Паисий просит теперь царя обменять эти медные рубли на серебряные.

Но нетрудно видеть, что Агафангел, успевший обокрасть даже самого Паисия, никогда бы не оставил в монастыре в коробке, отправляясь в ссылку, такую крупную для тогдашнего времени сумму, как 250 рублей. Просто Паисий и Агафангел купили старые медные рубли как медные и решились получить за них серебряные рубли, а барыши от этой проделки поделили между собою. Нам известно и еще одно дело, которое ярко рисует свиту, окружавшую Паисия, и отчасти его самого. В августе 1669 года в Москву прибыл Никольского мутьянского монастыря архимандрит Христофор. На допросе он назвался племянником Александрийского патриарха Паисия и заявил, что когда он приехал в Белгород, то, по поручению митрополита Феодосия и воеводы Петра Скуратова, ездил в Чигирин к гетману Дорошенке просить об отпуске удерживаемых гетманом русских пленных и что гетман, ради слезного его прошения, отпустил до 70 знатных и простых русских пленных. В Москве дьякон Агафангел, живший у Паисия, потребовал от архимандрита взятки, обещая за это «промыслить великого государя жалованья на 1000 рублей». Когда архимандрит отказался от этого предложения, то Агафангел подговорил двух волошан заявить правительству, что он, Христофор, архимандрит не настоящий, а затем вместе с племянником Паисия отнял силою у архимандрита коробку с ценными вещами и поставил ее у Паисия. Вследствие челобитья архимандрита Паисий был спрошен относительно стоящей у него коробки. Но он заявил, что никакой коробки у него не было и нет, а за донос «архимандрита бранить и бить хотел». Но украденная коробка с некоторыми вещами архимандрита была, действительно, найдена у Паисия. Тогда, по указу государя, дьяк Посольского приказа говорил Паисию, «чтоб он, митрополит, и достальные архимандритовы животы, золотые, и ефимки, и соболи, и перстень, велел сыскать и, сыскав, прислать в Посольский приказ». Ввиду явных улик против него Паисию оставалось одно – обидеться, что он и сделал: «И газ-кой митрополит подьячему Максиму Бурцеву сказал, что у него дьяконовых животов Агафангела никаких нет и не было, а что-де к нему, митрополиту, для такова дела присылают и тем-де ево, митрополита, безчестят, а что-де племянник его Николай не делает и о том с ним, митрополитом, не спрашивается»²¹⁵. Это, по-видимому, неважное само по себе дело важно для нас, однако, в том отношении, что оно указывает на ту роль, какую играли относительно приезжих просителей милостыни члены свиты Паисия и не без его ведома. Они, пользуясь влиянием Паисия при дворе, бесчестно эксплуатировали приезжих просителей милостыни и относительно несговорчивых и нежелавших входить с ними в сделку пускали в ход ложные доносы, интриги, прямое насилие, рассчитывая на заступничество и покровительство Паисия, причем полученным через вымогательство они делились, вероятно,с самим Паисием. Известный грек, иеродиакон Мелетий, в 1675 году как на одно из своих видных достоинств указывает на то обстоятельство, что он, живя в Москве у государя, «никого не грабил»²¹⁶. Очевидно, Паисий не мог сказать про себя и этого.

Русское правительство ввиду множества обращавшихся к нему за милостынею восточных христиан постоянно нуждалось в таких лицах, которые бы могли давать ему сведения насчет просителей милостыни, и охотно поэтому прибегало в этом деле к посредству выехавших в Россию греческих иерархов. Паисий, прибыв в Москву, немедленно взял на себя роль представителя и защитника гречан и греческих интересов в Москве, вместе с вершатским митрополитом Феодосией, погоянинским архиепископом Нектарием, архимандритом московского греческого Никольского монастыря Дионисием и другими. Прибыв в Москву в феврале 1662 года, Паисий уже в апреле выступает ходатаем за одного грека Юлия Харитонова, а это доказывает, что он сразу по прибытии в Москву занял здесь видное влиятельное положение и принял под свою защиту интересы разных гречан. В том же году Паисий вместе с погоянинским архиепископом Нектарием и иверским архимандритом Дионисием ходатайствует за двух гречан, сосланных в Казань, чтобы их возвратили в Москву, а затем просит о благородном юноше греке Павле Николетине, который поступил на государеву службу, чтобы ему пожалован был двор «ради природной его чести и пространнаго жития отца его», «а мы бы, государь, – заявляют челобитчики, – возрадовалися, чтобы наш смиренный род у тебя, великаго государя, в презрении и забвении не был и наше б моление вотще не было ж». В том же году Паисий уже однолично ходатайствует за архимандрита Предтеченского, близ города Серры, монастыря Леонтия. Этот Леонтий соединился с Паисием еще в Молдавии и вместе с ним прибыл в Москву, причем успел оказать Паисию очень важную услугу – написал для него, как об этом говорит впоследствии грамота Иерусалимского патриарха, подложные грамоты, с которыми Паисий и явился в Москву. В благодарность за эту услугу Паисий взялся выхлопотать в Москве Леонтию прибавку к данной ему милостыне, в чем, действительно, и успел. В 1664 году Паисий, Феодосии, Нектарий и Афанасий Иконийский подают государю коллективную челобитную о милостыне греку, у которого сгорела в Константинополе лавка, а в ней чужое платье, которым грек торговал²¹⁷. Но особенно резко влияние Паисия и компании при московском дворе выразилось в двух следующих случаях. В июне 1663 года возникло известное дело об архимандрите Костамонитского афонского монастыря Феофане, который без царского позволения ездил к Никону в Воскресенский монастырь и передал ему грамоту от всех афонских монастырей и мощи священномученика Власия. Феофан был сторонником Никона и врагом Паисия, с которым у него были столкновения еще в Молдавии²¹⁸, почему он, хорошо зная прошлое Паисия, поспешил сообщить о нем сведения Никону, который, опираясь на данные, принесенные ему Феофаном, открыто стал называть Паисия ненастоящим митрополитом и латынником. Феофан жестоко поплатился за свое сочувствие к Никону и вражду к Паисию. Он был арестован и передан в руки врага, Паисия, который «ево и наказывал и от всякого дурна унимал, и он-де ему учинился непослушен». Феофан был сослан в Кириллов монастырь, причем наше правительство сочло нужным узнать относительно этого обстоятельства мнение греческих властей: «Во 172, декабря в 17 день по приказу думного дьяка Алмаза Иванова подьячей Ивашко Истошин посылай к греческим властем к митрополиту Газскому Паисию, да к Сербскому Феодосию, да к погоянинскому архиепископу Нектарию и с ними поговорит, что, по указу великаго государя, царя и великаго князя Алексея Михайловича всеа Великия и Белыя и Малыя России самодержца, декабря в 12 день послан в Кириллов монастырь архимандрит Феофан и в том им нет ли какого сумнения, а за что он, архимандрит, по указу царского величества сослан, и в том им велено объявить». Греческие власти нашли, что Феофан сослан за дело, но бывшие при нем старцы невинны, почему их велено было возвратить в Москву. Другой случай: в апреле 1665 года малороссийский гетман прислал в Москву под крепким караулом варнского митрополита Даниила с обвинением его в том, что будто бы он, живя в Малороссии, подговаривал казаков, чтобы они по-прежнему принимали польское подданство. На допросе Даниил показал: он-де ранее, в 1658 году, приезжал в Москву и получил здесь милостыню, но на возвратном пути его ограбили турки, почему он вторично поехал на Русь. В то время в Чигирине гетманом был Юрий Хмельницкий, который, наделив его милостынею и одеждою, отпустил его в город Лысенку на прокормление, и он прожил в тамошнем греческом монастыре четыре года. Когда гетманом сделался Иван Брюховецкий, Даниил прибежал к нему в Конев, куда из Лысенки писал к гетману тамошний полковник о митрополите, питая к нему недружбу, будто он, живя в Лысенке, подговаривал казаков поддаться польскому королю, а у него не только в мысли ничего такого не было, но он не знает даже ни языка черкасского, ни грамоты. Между тем гетман послал его в Москву, где он и был поселен в «убогих дому» и тут терпит неволю многое время неведомо за что, ибо ведает-де и гетман, что он, живя в черкасах, много терпел от изменников, только-де в том воля великого государя, будто он согрешил, а чает он, митрополит, что гетман великого государя об нем не известил, а как известит, то чает к себе царской милости и свободы, а теперь не дают ему жалованья царского и кормят в монастыре. За опального митрополита вступились тогда жившие в Москве греческие власти: Лигарид, Григорий Никейский, Косьма Амасийский, которые подали государю челобитную и в ней заявляли: «Приходим мы, богомольцы твои, к твоему царскому величеству к Москве от нечестивых турок и терпим путем всякие напасти и беды, токмо надеемся утешение приять у твоего царского величества и тыя скорби все забываем; ныне же слышим, что брата нашего Варнского Даниила митрополита посылают молитися в некоторый монастырь, а про что, того нам, богомольцем твоим, неведомо, и мы о том вельми скорбим. Милосердый государь, царь и великий князь Алексей Михайлович всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец, пожалуй нас, богомольцев твоих, вели, государь, про того митрополита Даниила нам, богомольцам твоим, вину его известить предо всем освященным собором и его поставить отвещать, чтоб вина ево явна была и ему и нам, а кроме суда и сыску не велел бы государь его ссылать, чтоб нам о том скорбь и печаль перестала; царь государь, смилуйся, пожалуй!» Просьба челобитчиков была уважена, им были объявлены вины Даниила и в заключение сообщено, что Даниил будет задержан в Москве до приезда Вселенских патриархов, которые на Соборе и рассудят его дело²¹⁹. Указанные нами случаи очень характерны: ссылая афонского костамонитского архимандрита Феофана в Кириллов монастырь, царь посылает думного дьяка спросить Паисия и компанию: «В том им нет ли какого су мнения», приказывает дьяку объявить им, за что архимандрит сослан, и когда власти отозвались, что Феофан сослан за дело, а бывшие с ним старцы, тоже уже сосланные, ни в чем не виноваты, то их немедленно возвратили в Москву. Очевидно, что Паисий вместе с другими, бывшими тогда в Москве греческими властями, играл роль посредника между гречанами и правительством. Последнее смотрело на Паисия как бы на официального представителя и защитника греческих интересов в Москве, почему без его ведома и одобрения правительство даже не решалось подвергать наказанию тех гречан, которые обвинялись в каком-либо преступлении. Точно так же и сам Паисий вместе с компанией смотрел на себя как на правомочного представителя и защитника гречан перед московским правительством. Когда оно хотело сослать митрополита Варнского Даниила, обвиняемого в измене, то Паисий, вместе с другими греческими властями, считает себя вправе вмешаться в это дело и формально требует, чтобы им сообщено было, за что ссылают митрополита, «ибо того нам, богомоль-цом твоим, неведомо, и мы о том вельми скорбим», требует публичного соборного рассмотрения обвинений против митрополита, «чтобы вина его была явна ему и нам, а без суда и сыску чтоб его не ссылали». Требования челобитчиков относительно митрополита Даниила были исполнены, хотя он и обвинялся в чисто политическом преступлении, и потому оно не подлежало разбирательству и суду духовного Собора. Понятно, какие побуждения руководили челобитчиков в их ходатайствах за разных гречан: они имели в виду, по их собственному выражению, чтобы «смиренный греческий род у тебя, великаго государя, в презрении и забвении не был и наше б моление вотще не было ж». Но особенно сильное влияние Паисий приобрел в Москве благодаря своему вмешательству в дело Никона, в котором он принял самое живое и деятельное участие, став душою и руководителем всех врагов этого патриарха, инициатором всех правительственных мероприятий, направленных к осуждению и конечному низвержению Никона. Об участии Паисия в осуждении Никона мы будем говорить после, а здесь обратим внимание только на то обстоятельство, что Паисий, судивший и рядивший в Москве дело Никона, авторитетно трактовавший и решавший запутанные русские церковные дела, в действительности был не более как лишенный сана архиерей, и притом очень сомнительного Православия. Никону от преданных ему гречан удалось узнать прошлое Паисия, и он написал против него целую книгу, по словам Паисия, «безчествующу и источающу великия кривды мерзкия, а вящшие, яко есмь еретик и волхв». Сущность обвинений Никона против Паисия сводилась к тому, что Паисий, как воспитанник иезуитов и латинский ставленник, не может считаться православным, и его нельзя допускать поэтому к участию в делах Православной Церкви; что Паисий ненастоящий и запрещенный архиерей, лишенный сана Иерусалимским патриархом. Паисий на первый раз успел оправдаться от этих тяжелых обвинений против него Никона благодаря, главным образом, подложным грамотам, написанным от имени Константинопольского патриарха Дионисия, которыми он успел раздобыться и успокоить встревоженного было царя²²⁰.

Но торжество Паисия в этом отношении было непродолжительно. 29 июля 1668 года в Москве получена была грамота Иерусалимского патриарха Нектария, в которой он писал государю о Паисии, что тот был отлучен и проклят еще его предшественником патриархом Паисием, о чем была послана весть и Александрийскому патриарху Паисию, потому что Лигарид в то время служил в Волошской земле, где тогда находился и Александрийский патриарх. Когда Нектарий сделался патриархом, то Лигарид не явился к нему, как бы следовало, не представил своих грамот, а уехал сначала в Волошскую, а потом в Черкасскую землю и там писал грамоты ложные, с чем прийти к тебе, великому государю, а что в тех грамотах писал, мы того не ведаем, а кто те грамоты ему в черкасских городех писал, тот ныне человек у нас, а у него он был архимандритом, имя ему Леонтий». Далее извещает, что полученные от государя деньги на уплату епархиальных долгов Паисий отослал со своим племянником на свою родину, остров Хиос, а вовсе не в епархию, которую он уже бросил 14 лет тому назад. «Даем подлинную ведомость, – говорит Нектарий, – что он (Лигарид) отнюдь ни митрополит, ни архиерей, ни учитель, ни владыка, ни пастырь, потому что он столько лет отстал и по правилам святых отец есть он подлинно отставлен и всякого архиерейского чину лишен, только имянуетца Паисей». Затем Нектарий указывает на то обстоятельство, что Лигарид «называется с православными православным», а «латыни свидетельствуют и называют его своим, и папа Римский емлет от него на всякий год по двесте ефимков»²²¹. Это говорит о Паисии уже не Никон, а сам Иерусалимский патриарх. Личность Паисия теперь стала ясна: это был лишенный сана архиерей-авантюрист, который явился в Москву с подложными грамотами и, выдавая себя здесь за действительного газского митрополита, выпрашивал у царя милостыню для бедствующей своей паствы, дерзко и нагло обманывал царя как относительно своей личности, так и употребления тех денег, которые он получал от царя на покрытие долгов своей мнимой епархии. Но и этого мало: являясь в Москве в роли строгого ревнителя Православия, уставов и положений Православной Церкви, Паисий в действительности сильно подозревался в латинстве – латынником Паисия признал и его собственный Иерусалимский патриарх, а затем и патриарх Константинопольский. После разоблачений, сделанных относительно Паисия Иерусалимским патриархом Нектарием, которые показали русским, как дерзко и нагло обманывал их во всем Паисий, позволительно было ожидать, что он будет отправлен за все свои проделки на Соловки под крепкий начал, но в действительности этого не случилось. Русское правительство не могло решиться открыто признать, что человек, от которого исходили все советы и указания по делу Никона и его противников, на которого доселе смотрели как на образованнейшего и авторитетного представителя Востока, в мудрость и компетентность которого все верили, которого сам царь слушал «как пророка Божия», что этот человек был лишенный сана архиерей, обманщик и латынник, ловко разыгравший перед русскими роль судьи в их церковных делах, роль ревнителя чуждых для него интересов Православия. С другой стороны, ловкий и вкрадчивый Паисий ввиду патриарших на него обличений постарался выставить их перед царем делом, внушенным патриарху многочисленными личными врагами Паисия, не хотевшими ему простить его участие в деле Никона и завидовавшими его близости к царю. Как бы то ни было, но только грамота Нектария нисколько не повредила Паисию во мнении и расположении царя, напротив, принесла ему даже несомненную пользу. Алексей Михайлович, благодарный Паисию за его ревностную службу в деле Никона, питавший, как видно, искреннее расположение к Паисию и видевший в его осуждении как бы осуждение всего, что было сделано по советам и указаниям Паисия, решился хлопотать перед Иерусалимским патриархом о восстановлении своего нового друга в его прежнем достоинстве Газского митрополита. Он горячо взялся за это дело. Грамотою от 13 июля 1669 года государь, извещая Иерусалимского патриарха Нектария о Московском Соборе, осудившем Никона, в то же время писал: «Извещаю о митрополите Газском Паисие, которого имеем в царском нашем дворе как великаго учителя и переводчика нашего, да возымеет первую честь и славу, как и было, поскольку некоторые, радующиеся злу, от зависти злословили его пред святительством вашим и безчестили и извергли; тем весьма опечалились и мы, ведая незлобие его и благодатство, ибо много потрудился и постился в стране нашей на Соборе и о исправлении Христовой Церкви словом и делом. Но вместо того, чтобы восприять честь, восприял безчестие и срамоту, посему просим написать, чтобы он был принят с прежнею честью, ибо нам известно житие его и свидетельствуем его архиереем добрым и честного жития; а которые иноки его оглашали и предали, лжу сказали, ибо очи ушей вернее. Итак, молим, да приимится прошение наше, ведая, что ни учинилось от зависти и ради дружбы с человеком». Очевидно, что Алексей Михайлович сильно желал оправдать Паисия в глазах Иерусалимского патриарха, но кроме своего сильного желания действительных каких-либо веских оснований к тому привести не мог. На это косвенно и указывает в своей ответной грамоте на просьбу царя патриарх Досифей, занявший место Нектария. В своей грамоте, которую 23 сентября 1669 года привез в Москву архимандрит Прохор, Досифей пишет, что принял царские грамоты и «прочитали о Газском митрополите, чтобы мы его простили, и что будто не имеет вины на себе; а он, Лигарид, имеет многие великие вины и согрешения, которые, написав, послал было к тебе, великому государю, свидетельства ради; только стыд послать нас не допустил, отчего и возвратили. Только единое говорим, что кир Нектарий патриарх не таковский, чтобы писать или говорить ложно, но такой в правиле, что ныне иной такой архиерей разумный и богобоязный не будет». Затем Досифей сообщает царю, что Паисий писал такие «неподобныя, хульныя, непотребныя и превознесенныя слова» о патриархе Нектарии, что уже за одно это его следует лишить архиерейского достоинства. Но так как о прощении Паисия молит царь, то он, патриарх, и согласен отпустить Паисию его вины и восстановить его в прежнем достоинстве Газского митрополита. С архимандритом Прохором государь послал на искупление Святого Гроба 800 рублей соболями, да на 300 рублей соболей «по челобитью Газского митрополита Паисия» и в то же время писал Досифею: «Ныне посланное дарование благоговейным любезным сердцем изволишь принять, имея впредь добрую надежду иное и большее восприять, когда сбудутся наши желания о Газском митрополите, о коем молили уже через два писания, да приимет мир архиерейской и на прежнее будет возвращен достоинство, и разрешение совершенное получит оный митрополит, добре нам заслуженный Паисий Лигаридий». Затем, оправдывая Паисия и объясняя возведенные на него обвинения делом злобы его врагов, царь снова просит патриарха прислать Паисию полное разрешение, «ибо он был весьма достойный посредник и ходатай между столь великими архиереями восточными, двумя светильниками и двумя маслинами всего Востока», просит, чтобы и бывший патриарх Нектарий (который передал свой престол Досифею еще при своей жизни) «равно обвинительныя, как и доброхотныя словеса написал к нам о митрополите Паисие, ради совершенного и последнего удовлетворения нашего, ибо свидетельствуем, что Лигарид всегда ублажал Нектария и первое место премудрости между патриархами своего времени всегда держащим его исповедал»²²². Это вторичное ходатайство царя перед Иерусалимским патриархом о разрешении Паисия, подкрепленное притом крупною дачею, имело полный успех. 24 января 1670 года грек Родион привез наконец в Москву разрешительную грамоту Паисию от Досифея, который формально прощал Паисия во всех его винах и согрешениях, повелевал ему быть по-прежнему в архиерейском достоинстве и чести и действовать все церковное. Но, послав государю разрешительную грамоту для Паисия, Досифей в то же время самому Паисию послал особое письмо, в котором между прочим писал следующее: «Если б не было ходатайства святого царева, уведал бы святительство твое, Лигаридий, что есть Девора и кто есть мертводушные (?) и кто только именем верует в Божественный Промысл, тот ли, кто работает для папежей хийских и оставил 15 лет паству без пастыря или кто полагает душу свою за овцы?

Да, увидел бы ты варвара и слепня. Однако, на тебе кончаются езоповы басни, где говорится, как козел бранил волка с высокого места, ибо ты не столько велик, сколько глуп, безчеловечен и бесстыден, только место, где пребываешь, есть двор царский, – однако, уцеломудрись хотя отныне впредь»²²³. Итак, Досифей, хотя и очень неохотно, с бранью и только после двукратных настойчивых предложений царя, подкрепленных щедрою милостынею, решился наконец разрешить Паисия и возобновить его в прежнем достоинстве Газского митрополита. Таким исходом дела был доволен и царь за своего любимца, и особенно Паисий, который, казалось, вполне упрочил свое положение не только в Москве, но и на Востоке, куда он собирался было ехать. Но радость царя и торжество Паисия были очень непродолжительны. Мы не знаем, по каким причинам, но только не прошло и двух месяцев после разрешения Паисия, как он снова был запрещен, и царь снова хлопочет о его разрешении. Об этом грустном для царя и Паисия обстоятельстве мы узнаем из грамоты Алексея Михайловича от 14 августа 1671 года к волошскому воеводе Иоанну Дуке. Эту грамоту государь писал по челобитью Паисия. В ней Алексей Михайлович сообщает воеводе, что Паисий, разрешенный было по просьбе царя патриархом Досифеем, через два месяца вследствие каких-то жалоб на него снова был запрещен, чему «мы, великий государь, наше царское величество, удивилися», «о чем и архиереи государства нашего царскаго величества имеют не мало жали (жалости)», и, «понеже нам, великому государю, нашему царскому величеству, в другорядь к святейшим патриархом притещи о прощении его митрополитове не к чести показася», то он, государь, и просит теперь воеводу от себя порадеть об этом деле перед патриархами, «понеже ты, – говорит царская грамота, – вяшщую и частую имеешь со блаженнейшими патриархами ссылку и дружбу». В заключение государь выражает уверенность получить от воеводы скорый и приятный ответ вместе с разрешением Паисию, причем за хлопоты обещает воеводе отплатить «в твоих делах такими же мерами»²²⁴. Но уверенность царя выхлопотать у патриархов через волошского воеводу разрешение для Паисия, как увидим, не оправдалась.

4 мая 1672 года по указу государя велено было отпустить Паисия с Москвы в Палестину через Киев, причем ему дано было: 300 рублей деньгами, 12 подвод до Киева, палатка в 5 рублей, полуб казенный, обит кожею, а его людям, пяти человекам, по аглицкому сукну да по киндяку²²⁵; да ему ж митрополиту из иконной дано пять образов окладных, «а книги, которые он, митрополит, писал, и на Симоновском подворье хоромы и сад его и всякое строенье приказал (государь) беречь Посольскаго приказа переводчику Миколаю Спотарию, а прощальную Иерусалимского патриарха грамоту из Посольскаго приказу отдать ему, митрополиту, с роспискою». Но в тот же день, 24 мая, указом государя Паисий опять был задержан в Москве и отпущен был в Палестину через Киев 13 февраля 1673 года, причем ему на отпуске всего дано было вполовину против прежней дачи, а его хоромы велено было занять переводчику Спафарию «и переводить греческие и латинские книги и писать греческой и словенской и латинской лексикон». Отправляясь из Москвы, Паисий писал государю благодарственное письмо, в котором заявлял, что если его найдут достойным для какой-нибудь царской службы, то он будет верно служить, чтобы по силе своей заплатить за многоразличное царское милосердие. Просил еще царя утешить его на путь, чтобы он мог удобно совершить его в старости, просил и одежду патриаршую, которую много раз обещал ему государь, и в заключение снова просит государя поручать ему все, что может услужить на пользу Соборной Церкви, к службе царской и всей палаты и обещается возвратиться по первому царскому повелению. Поездка Паисия на Восток, которую он сам считал только временною, была предпринята им с целью уладить свои личные дела – получить себе окончательное разрешение, которого в другой раз ему уже не давали, несмотря на все хлопоты об этом царя. Именно с целью заручиться расположением патриархов он выпрашивает у царя иконы, чтобы поднести их патриархам в подарок; с этою же целью он просит у государя патриаршего облачения и берет с собою присланную ему ранее разрешительную грамоту Досифея. Но Паисий, приехав в Киев, изменил свое намерение ехать на Восток немедленно; как видно, он получил оттуда неблагоприятные для себя известия и потому решился остаться в Киеве. Когда киевские воеводы донесли государю, что Паисий остался в Киеве и на Восток скоро ехать не хочет, и просили распоряжения на этот счет государя, то последовал к воеводам царский указ: без особого государева приказа никуда не отпускать Паисия из Киева, «а буде он похочет к кому за Днепр или с гречаны в Царьград писать какие письма», тех писем ни под каким видом не отсылать, а следить за ним и его перепиской «всякими мерами накрепко»²²⁶. Очевидно, в Москве уже не особенно доверяли политической благонадежности Паисия и крепкий надзор за ним и его перепиской считали делом далеко не лишним, тем более что ревностный русский политический агент Панагиот, служивший в Порте переводчиком, присылал сказать государю, «чтоб не велел газскаго митрополита с Москвы отпускать, чтобы он не учинил в Царьграде и в иных местах какого дела с простодушия своего (7)»²²⁷. Между тем Паисий от 8 ноября 1675 года жалуется государю из Киева «на горестное жизни своея состояние»; извещает, что Иерусалимский патриарх Досифей разрешил его, но просит за это подарка, а за подарок он мог бы добыть разрешение и от Константинопольского патриарха; жалуется на киевского архиерея, «в непорядках и взятках обращающегося», что он на одной литургии ставит многих священников и дьяконов. Письмом от 15 декабря того же года Паисий благодарит государя за совет опять возвратиться ему в Москву, жалуется на киевских воеводу и митрополита, «не внимающих гласу его о учинении ему вспоможения и дачи нужных вещей», описывает невоздержание киевского духовенства, просит прибавить ему корму, денег и оставить его в Киеве, где он, пребывая с благочестивыми мужами, упражняется в чтении и сочинении богословских вещей, хотя и не имеет доступа в библиотеку академическую. В письме от 16 июля 1674 года Паисий жалуется государю на Иерусалимского патриарха Досифея, медлящего прислать ему разрешение от запрещения (под коим он восемь лет уже страждет), и единственно потому, что ожидает себе от Паисия присылки подарков: просит государя дозволить ему служить в Киево-Софийском соборе архиерейское служение, предсказывает, что царь освободит от турок греческий народ и овладеет Константинополем²²⁸. Первого августа того же года Паисий писал к боярину Артамону Матвееву о волошских мутьянских посланцах, ехавших в Москву с заявлением о подданстве России, причем они обратились-де в этом важном деле к посредству его, Паисия, «потому что в чужих странах слышали имя его и что чрез него могут принести пользу всем христианам». Затем он просит боярина вместо милостыни исходатайствовать ему у государя позволение служить по-архиерейски и извещает, что денег в Киеве собирают много, а кому и на что, неизвестно, и просит учинить розыск, куда обращаются доходы митрополита²²⁹. Двадцать первого августа 1675 года последовал указ государя киевскому воеводе князю Голицыну, что с Москвы был отпущен газский митрополит, и велено ему пожить в Киеве до царского указу, теперь же митрополиту повелевается из Киева ехать в Москву немедленно, «а буде он, митрополит, из Киева к Москве ехать не похочет, и вы бы, дав ему подводы и корм и пристава, к нам, великому государю, к Москве из Киева его выслали». Этот строгий указ о немедленной доставке Паисия из Киева в Москву, хотя бы и против его воли, сильно встревожил Паисия. «Не отврати светлейшего лица твоего, – писал он тогда царю, – от меня, смиреннаго богомольца твоего, яко погибну душою и телом и больше печалюсь, понеже не знаю вины толикаго возвращения, да плачу о согрешении своем». По прибытии в Москву он не был допущен к государю и обратился наконец к боярину Матвееву с письмом, в котором заявляет, что не знает уже, к кому и обращаться, истомляясь голодом и жаждою, ибо его пересылают из приказа в приказ, а он задолжал от долгого пути, и из дому его не пускают, а в домовой церкви даже не имеет церковнослужителей: но ужели, при общей заботе такого обширного царства, не попекутся об одном лишь бедном архиерее? Не знает он, чем согрешил и был ли когда медлен в исполнении царских повелений. Если уже нельзя ему видеть царя, то да позволено ему будет видеть хотя боярина, ибо молва идет, что он подпал под царский гнев, чего Боже избави²³⁰. Очевидно, влияние и положение Паисия в Москве сильно пошатнулись под конец царствования Алексея Михайловича. Своею борьбою с Никоном, своим вмешательством в русские церковные дела, своими выходками против Иерусалимского патриарха Нектария и других, своими доносами московскому правительству о беспорядках в епархиальном киевском управлении Паисий повсюду – в Москве, на Востоке, в Киеве – создал себе многочисленных врагов, которые, по его собственному сознанию, всячески старались вредить ему во мнении царя. Со смертью Алексея Михайловича положение Паисия в Москве сделалось совсем неловким, особенно ввиду сильного нерасположения первых годов царствования Феодора к грекам вообще. За это время жизни Паисия в Москве до нас дошли два латинских письма Паисия от 15 февраля 1676 года, писанные им по поручению правительства. Одно письмо к кардиналу Барберини, а другое – к стриганийскому архиепископу Келефино, коими, изъявляя неудовольствие русского двора по причине несогласия папы дать государю Алексею Михайловичу царский титул, советует, дабы они склонились титул сей дать сыну помянутого государя, царю Федору Алексеевичу²³¹. Это была последняя служба Паисия русскому правительству. В том же году он просил государя отпустить его в его епархию, и 1 сентября государь указал, а бояре приговорили отпустить Паисия с людьми его, по его обещанию, в Палестину, в какие места он ехать захочет, а на отпуск жалованья не дали, так как оно было ему дано в 1674 году, а дали ему только 50 рублей на расплату с долгами и на корм²³². Но Паисий, как и прежде, в Палестину не поехал, а остался в Киеве, где и умер. 14 сентября 1678 года киевский воевода Михаил Андреевич Голицын доносил государю, что в 186 году (1678 г.) августа 24 Паисия Лигарида в Киеве не стало, «а тело его поставлено в братском монастыре в склепу, а не погребено», причем воевода прислал и роспись оставшегося после Паисия имущества. Указом государя от 30 сентября велено было тело Лигарида погрести в братском монастыре, а имущество его передать в тот же монастырь на помин его души²³³.

Сказанного нами вполне достаточно, чтобы видеть, что такое был Паисий. Это был запрещенный архиерей-авантюрист, лишенный своим патриархом кафедры и сана, но с замечательною смелостью, благодаря подложным грамотам долго разыгрывавший в Москве роль действительного газского митрополита, выпрашивавший у царя значительные суммы на уплаты долгов своей несуществующей епархии. В одно время, опять благодаря подложным грамотам, Паисий выдавал себя в Москве за экзарха Константинопольского патриарха, уполномоченного для суда над Никоном и решения русских церковных дел, хотя в действительности как в Иерусалиме, так и в Константинополе его не считали даже православным, а причисляли к латынникам. Для тогдашнего времени Паисий был человек образованный и даже ученый, но образованность и ученость служили для него только эффектной декорацией, за которой постоянно скрывались самые нечистые побуждения и стремления, порождаемые эгоизмом и корыстолюбием. Его самомнение и ученое самохвальство, его беспокойное стремление вмешиваться во все и во всем играть первую, решающую роль – роль инициатора и авторитетного советчика, его нечестность и интриги должны были во мнении большинства русских ронять значение самой учености и образованности. Простым, необразованным русским и самая ученость, представляемая такою во всех отношениях сомнительною личностью, как Паисий, естественно должна была показаться очень подозрительною; наблюдая и изучая ученого Паисия, большинство русских не могло прийти к мысли, что старое предубеждение русских против греков, особенно ученых, ошибочно и несправедливо.

Точно такое же впечатление на русских должен был производить и другой ученый грек, живший в это время в Москве, – так называемый Арсений Грек, знаменитый справщик книг при патриархе Никоне. Если враги книжных исправлений Никона считали Арсения человеком крайне ненадежным во всех отношениях, даже прямо еретиком, внесшим свои ереси в русские богослужебные книги, и видели в нем главного виновника всех церковных новшеств, введенных при Никоне, то все православные писатели до последнего времени твердо настаивали, что Арсений был не только человек ученый, но и строгий ревнитель Православия. Как человек образованный и ревностный к Православию, он будто бы стал в Москве горячо обличать неправоту русских обрядов и порчу их церковно-богослужебных книг, чем он, собственно, и возбудил против себя злобу невежественных приверженцев русской старины. Они даже совсем было успели, пользуясь слабостью патриарха Иосифа, сгубить этого образованного и ревностного к Православию старца-грека, обвинив его в небывалом еретичестве, униатстве и т.п., вследствие чего он и был сослан на Соловки. Но Никон сумел понять и оценить этого образованного, пострадавшего за ревность к Православию грека, он возвратил его из Соловецкого монастыря и поручил ему исправление русских богослужебных книг. Найденное нами следственное дело об Арсении Греке вполне выясняет перед нами дотоле темную личность Арсения и дает твердые данные для суждения, справедливы или несправедливы были нападки на него первых противников книжных исправлений при Никоне²³⁴.

В 1649 году, в январе, прибыл в Москву за милостынею Иерусалимский патриарх Паисий. В свите, сопровождавшей патриарха, находился между другими и патриарший дидаскал иеромонах Арсений. Этот Арсений, получивший по тогдашнему времени хорошее образование и к тому же знавший славянский язык, был в Москве вполне желанный человек, в каком тогда у нас особенно нуждались. Русское духовное и светское правительство, т.е. царь и патриарх, усиленно хлопотали в то время о розыске на Востоке лиц ученых, образованных, о привлечении их в Москву для учительства, для переводов книг, для решения разных возникавших церковных вопросов вроде тех, какие, например, были подняты Арсением Сухановым в его прениях с греками о вере. Русские хотели иметь у себя учителей-греков не только образованных, но и строго православных, хотели, чтобы учитель «не имел бы никакого пороку в благочестивой вере». Таким именно человеком, удовлетворявшим, по-видимому, всем требованиям русских, и был патриарший дидаскал Арсений, к тому же знавший и славянский язык. За его религиозную и нравственную благонадежность ручалось русским то обстоятельство, что не мог же Иерусалимский патриарх иметь у себя дидаскалом человека сомнительного Православия и нравственно неблагонадежного. С согласия и одобрения Иерусалимского патриарха Арсений был оставлен в Москве в качестве учителя риторики. Но Арсению пришлось учительствовать очень недолго. Едва патриарх по выезде из Москвы успел доехать до Киева, как уже прислал в Москву донос на Арсения, в котором писал: «Буди ведомо, благочестивый царю, про Арсения, который остался в царствии вашем, да расспросите его добре, понеже он не утвержден в вере своей благочестивой христианской, а он был прежде инок и священник и шед бысть бусурман, и потом бежал к ляхам и бысть у них учинился униятом и имеет на себе великое злое безделие, и распросите его добре и будете обрести вся. А те старцы, которые пришли от гетмана, мне все сказали подробну, и велите расспросить, великое ваше царствие, што мне те старцы рассказывали и люди Матвея воеводы, есть ли будет так, или нет по тому, что писал я к патриарху господину Иосифу, брату и сослужителю. Утишите притчу ту лучши, что (пока) он сам есть (тут), штобы не было разврата церковнаго; и паки аз буду проведати подлинно и буду писать к великому вашему царствию, понеже есми должен, што ни услышу, то извещати и писати, потому что не подобает в ниве терну пребывати, чтобы не наполнилась нива вся тернием, и надобно отженуть такожде и тех, которые имеют ересь и есть двоеличны в вере, потому что я его обрел в Киеве, и зная он тот язык, говорил с полковником, и я взял его, а он не мой старец, как есми сказал я приставу – о беззаконии, что имеет, я не ведал. А ныне есми проведал и пишу вашему царствию, да будете соблюдатися от таковых человек, чтобы не оскверняли церквей Христовых такие поганые и злые люди»²³⁵. Этот неожиданный донос патриарха на своего бывшего дидаскала произвел в Москве подобающее впечатление – над Арсением велено было немедленно произвести следствие. Допрашивать его назначены были боярин Никита Иванович Одоевский да думный дьяк Михаил Волошенинов. Они поставили Арсению следующие вопросы: из которого он государства родиною, где воспитывался и учился, где пострижен и как давно, и, постригшись, был ли в иерействе; в Риме, и Польше, и в иных государствах он бывал ли, и если бывал, то для чего и сколько лет жил он в Риме и Польше? Отвечая на эти вопросы, Арсений показал: родом он грек из Турции, отец его Антон был «поп и строитель города Трикала в великом новом селе». Их у отца пять братьев, которые все и ныне живы, и он, Арсений, младший, «а знатцы-де на него Арсения есть здесь на Москве выезжие гречане одного города». Крещен был в младенчестве, и отец говорил ему, что восприемником его был местный архиепископ, имя которого он не упомнит. Отец научил его грамоте и церковному кругу, а после того брат его архимандрит Афанасий²³⁶ взял его с собою вместе в Веницейскую землю всего четырнадцати лет для ученья. В Венеции он был год, выучился там грамматике, и из Венеции тот же брат свез его в Рим для ученья же. В Риме он прожил пять лет и учился в школе «амирова и аристотелева ученья и Седмь Соборов. А как-де дошло до 8-го и до 9-го Собору, и у них-де, по папину указу, на то приводят, присягать велят с клятвою, будет им то ученье принять, и он-де к ним приобщиться и в римской вере быть с ними за одно и 8-й и 9-й Соборы держать, а без присяги и без клятвы-де того ученья никому не открывают и учить не велят, и он-де, видя то, прикинулся себе больным и из Риму съехал для того, чтобы ему от греческие веры не отпасть». На вопрос: у кого он жил в Риме, от кого приобщался Святых Тайн, или он «принимал сакрамент», Арсений объяснил, что жил он в Риме при греческой церкви Афанасия Великого, при которой живет греческий православный митрополит с пятью или шестью старцами, с ними жил и он, Арсений. Приобщался он Святых Тайн у своего митрополита, «а сакраменту не приимывал, да и митрополит-де держит 7 Соборов, а 8-го и 9-го не держит и к папе не приобщается, а как-де папа велит ему быть к себе на Соборы, и он-де на Соборы к нему ходит и за папу Бога молит». Против этого показания Арсения ему замечено было, что он говорит ложно, будто при той греческой церкви, при которой он жил в Риме, митрополит православный, а не униат, ибо папа всех старается делать униатами и всем, которые бывают в Риме, не только в школах, но ядает» – «да и потому явно того митрополита в папе приобщенье, что он к нему на соборы ходит и за него Бога молит, а он, Арсений, был ему сообщник и униат, и ему надобно принести чистое покаяние к Богу, а вина своя принести к государю и сказать правду». Но Арсений настаивал, что он в униатстве не был, сакраменту не приимывал и, «не хотя римской вере приобщиться, из Риму приехал в венецейский город Бадов и был в том городе три года – учился философским наукам и лекарственному ученью». Из Бадова он приехал в Царьград к брату своему архимандриту Афанасию и хотел здесь постричься, «и они-де постричь его не хотели, чая то, что он в римской вере, и он-де им сказал, что он в Риму и Венецее был в православной греческой вере, а в римской не бывал и при них тое римскую веру проклял трижды». Тогда братья порешили его женить, но он отказался от этого и постригся, имея 23 года, а на другой год был поставлен в диаконы, а вскоре потом и в попы ларисским епископом Каллистом. «А после того вскоре ж тот же епископ поставил его на Скафе острове в Богородицкий монастырь в игумены, и был он в том монастыре игуменом шесть месяцев»²³⁷. Из монастыря он отправился в город Хию купить книг – Семь Соборов, но книг здесь не добыл и отправился в Царьград, где у одного знатного грека сделался учителем его сына. Из Царьграда приехал в мутьянскую землю к воеводе Матвею и жил у него три месяца, а от Матвея переехал к молдавскому воеводе и жил у него два года. Из Молдавии Арсений пробрался в Польшу во Львов город, «а во Львове ему сказали, что есть школа в Киеве, а без королевского-де листа в ту школу его не примут, и он-де, Арсений, ездил о том бить челом ко Владиславу-королю в Варшаву. А у короля в то время была болезнь камень, а другая у него болезнь была чечюй, и как-де королю сказали, что он, Арсений, лекарством навычен, и король-де велел ему себя лечить, и он-де лекарства ему давал, и вышел у него камень не мал, а чечюй-де у короля дохтуры резали, и от того королю была болезнь большая, и шла кровь многая, и он-де, Арсений, от тое болезни давал королю пыль присыпать, и оттого-де у него болезнь засохла, и кровь перестала, и король дал ему в Киев к митрополиту Селивестру Косову от себя лист, чтобы его в школу принял». Арсению говорили, что государю стало подлинно известно, что он, Арсений, был униатом и, оставя чернечество и иерейство, сделался бусурман, а из бусурманства был опять в униатстве ж, чтоб он говорил правду. Но Арсений решительно настаивал, что все возведенные на него обвинения безусловно ложны, «а буде-де кто в том его уличит, что он был униатом и бусурманом, и царское б величество велел с него кожу снять – в том он у государя милости не просит». Ввиду запирательства Арсения ему погрозили осмотром – когда бусурманство его будет явно, и ему уже нельзя будет оправдаться. Тогда Арсений, хотя и не вполне, пошел на признания. По словам Арсения, Константинопольский патриарх Парфений, «знаючи его отца и племя», хотел его поставить коронским епископом, но об этом узнал визирь, и так как Арсений некогда жил в Венеции, то визирь и подумал, что Арсений купил эту епископию у патриарха с тем, чтобы передать ее венецианам, с которыми у турок тогда только что начиналась война. Его взяли к визирю, «и было ему истязанье многое, и платье с него и камилавку снимали и чалму на него клали и вкинули его в тюрьму, и сидел-де в тюрьме недели с две, а из тюрьмы ушел в мутьянскую землю, а обусурманен не был». Арсению объявили, что Иерусалимский патриарх писал о нем, что он был униат, потом бусурман, а потом опять униат, а патриарху сказали об этом в Киеве старцы, прибывшие от гетмана, так что он, действительно, «во всем еретик и дьявол». На это Арсений ответил, что униатом и бусурманом он никогда не был и киевские старцы сказали на него патриарху ложно, «как-де по навету от визиря сидел он в тюрьме, и было ему мученье, и он-де о том известил Еросалимскому патриарху Паисею и во всем исповедывался, и патриарх-де его во всем простил. А как-де над ним у визиря было, и про то ему ныне сказать не мочно, а ведает-де про то Иерусалимский патриарх Паисей». Арсению выговаривали, что он все лжет, так как Иерусалимский патриарх писал о нем государю, «что он по ся место злых его (Арсения) дел не ведал, а только б Еросалимскому патриарху про то было ведомо, и он бы его для риторского ученья в Московском государстве, ведая его воровство, не оставил». Самому Арсению следовало известить о себе царю и патриарху, «а таить было такого злого дела за собою не довелось. А то знатно, что он своим еретическим вымыслом хотел и в Московском государстве свое злое дьявольское учение ввесть и православным христианам в благочестивой вере еретические плевелы сеять; а только б он в Московское царство приехал не для такого злого дела, а ему такое дело за что было таить? а в Московском государстве православная вера сияет много лет и от таких зловерных еретиков и от их плевельных учений отвращается и ни в чем согласия их не приемлют, и его злой умысел всесильный Господь Бог свыше узрил и в том его воровстве обличил». «И Арсений говорил: в том-де он пред Богом грешен и пред ним, государем, виноват, что такого дела царскому величеству не известил, а обусурманен-де он неволею, а как-де он после того пришел в волошскую землю, и митрополит-де Янинской Иоасаф его, Арсения, в вере исправил и миром помазывал, да и Еросалимскому-де патриарху Паисею он про то объявил же и покаяние принес, и патриарх-де в том его простил и благословил, и грамоту прощальную и благословенную патриарх ему дал, и та-де патриархова грамота и ныне у него. А государю-де не известил он для того, что его Паисей-патриарх простил и служить велел, а остался-де он в Москве не своею волею, про то-де известно великому государю». К этим показаниям Арсений собственноручно подписался, что они истинны. «Лета 7157 г., июля в 27 день, по государеву цареву указу боярину и дворецкому князю Алексею Михайловичу Львову, да дьяком Ивану Федорову, да Давиду Дерябину, да Смирному Богданову указал государь сослать с Москвы под начал в Соловецкий монастырь для исправления православный христианския веры приезжаго греченина старца Арсенья и велел его в Соловецком монастыре отдати под крепкое начало, а пишу, и одежду, и обувь велел государь давати ему братцкую». В грамоте к соловецкому игумену повелевается ему, когда в монастырь привезут Арсения, отдать его под крепкий начал уставщику старцу Никодиму, береженье к нему иметь большое (до Соловков Арсения везли скованным) и из монастыря его никуда не отпускать. Другою грамотою от 31 июля к соловецкому игумену Илье с братиею повелевается сосланного в их монастырь на вечное житье за еретичество гречанина чернеца Арсения держать на Соловках в земляной тюрьме, в крепости²³⁸. Из следственного дела об Арсении Греке оказывается, что Арсений был воспитанник греческой иезуитской коллегии в Риме, имевший специальною целью воспитывать греков-униатов, каким, без сомнения, сделался и Арсений. Трудно и даже невозможно предположить, чтобы четырнадцатилетний мальчик, попавший в руки отцов-иезуитов, мог оказать какое-либо серьезное сопротивление их влиянию. Уже по самому своему возрасту он не мог еще хорошо понимать особенностей Православия и католичества, а потому без всякого сопротивления отдался водительству искусных в деле совращения своих учителей. Когда он прибыл в Константинополь, то его собственный брат, архимандрит Афанасий, не хотел его постригать на том основании, что в Риме Арсений сделался латинянином. Своими собственными родными братьями Арсений принужден был, если верить его показанию, торжественно проклясть латинство и сделался православным, но ненадолго. Он вскоре вовсе отказался от христианства и принял магометанство, добровольно или вынужденно, как заверял сам Арсений, сказать трудно. Оставив Константинополь и поселившись в Валахии, а потом в Молдавии, Арсений, попав здесь в православную среду, делается христианином снова, и притом, по требованию наличных обстоятельств, православным. Перебравшись во Львов, он опять делается униатом, едет в Варшаву и живет здесь некоторое время при дворе польского короля и, наконец, посылается последним в киевскую православную школу в качестве учителя, конечно, в видах пропаганды здесь униатства.

Прибыв в Москву, Арсений заявляет себя здесь строго православным и, будучи затем на Соловках под строгим началом, он мог, как требовали тогда от него обстоятельства, умиляться при созерцании процветания и строгости русского благочестия, плакаться вместе с соловецкими иноками на упадок истинной веры и настоящего благочестия у греков, мог, в тон соловецким старцам, из всех сил похваливать русское благочестие, ставить его во всех отношениях несравненно выше греческого и т.п. Очевидно, Арсений был человек, нравственно совсем искалеченный данным ему иезуитским воспитанием, человек, которому ничего не стоило менять свои религиозные убеждения, смотря по требованиям обстоятельств, и с латинами он был латинянин, с мусульманами – мусульманин, с православными – православен, с соловецкими иноками – горячий поклонник русского благочестия и хулитель греческого. Арсений, так же как и Паисий Лигарид, воспитывавшийся в одной с ним школе, принадлежал к разряду тех авантюристов, каких в то время было немало между греками, которые под лоском внешнего образования скрывали в себе самый грубый эгоизм, полное отсутствие убеждений, продажность, готовность на все из-за личной выгоды, из желания играть видную роль. Обуреваемые нечистыми пожеланиями, беспокойно бродили они с места на место, предлагая всюду и всем свои продажные услуги, готовые торговать и совестью, и религиею, и своими учеными знаниями, лишь бы только нашелся покупщик, который бы хорошо платил за их послуги. Понятно, само собою, что Никон поступил крайне неосторожно, когда взял Арсения из Соловков с собою в Москву и поручил ему здесь исправлять русские церковно-богослужебные книги. Ведь сам Иерусалимский патриарх признал Арсения еретиком, человеком крайне опасным для Православия и потому советовал его, как зловредный терн, немедленно удалить с православной русской нивы, чтобы не вышло от него какого-либо «церковного разврата». Само русское правительство официально признало Арсения зловерным еретиком, который «своим еретическим вымыслом хотел и в Московском государстве свое злое дьявольское учение ввесть и православным христианам во благочестивой вере еретические плевелы сеять», – как же можно было подобному человеку поручить исправление церковно-богослужебных книг? Если Никон сам лично уверился в полной невинности Арсения, в его всегдашней строгой приверженности и преданности Православию, в его полной пригодности для книжных церковных исправлений, то он обязан был в таком важном и щекотливом деле руководствоваться не только личным усмотрением и личною уверенностью, но и брать во внимание совесть немощных, которых крайне смущало доверие патриарха к уличенному в неправославии и сосланному за ересь на Соловки Арсению. Если Арсений открыто и официально был обличен в ереси и за еретичество сослан на Соловки, то Никону, прежде чем освобождать Арсения из Соловков и поручать ему исправление русских церковно-богослужебных книг, следовало бы наперед торжественно оправдать его от тех тяжких обвинений, за которые он был сослан, и только после его полного и для всех убедительного оправдания допустить до участия в работах по книжным исправлениям, если уже он был так необходим для этого дела. Но Никон ничего не сделал для оправдания Арсения в глазах русских, считавших его, и не без основания, еретиком. Когда впоследствии Неронов укорял Никона, зачем он приблизил к себе Арсения и поручил ему исправление богослужебных книг, хотя об Арсении всем известно, что он еретик и за ересь был сослан правительством на Соловки, то Никон на этот упрек Неронова нашелся только сказать: «Лгут-де на него: то-де на него солгал, по ненависти, троицкий старец Арсений Суханов». Но подобное странное заверение, конечно, никого не успокоило и не могло рассеять предубеждений против Арсения. Поэтому его участие в книжных исправлениях естественно послужило потом одним из главных оснований для противников реформ Никона признать новоисправленные книги еретическими, потому что Арсений Грек заведомый еретик, внес в них при исправлении свои ереси. Уверенность противников реформ Никона в еретичестве Арсения поддерживалась и тем обстоятельством, что Арсений по возвращении с Соловков продолжал, однако, оставаться под началом. Это видно из его собственной челобитной государю в 1666 году, в которой он заявлял: «Сослан-де он в Соловецкий монастырь и по правилам святых отец урочные лета в запрещении ему прошли по второму Поместному Собору, и государь бы пожаловал, велел его из-под начала освободить и быти в монастыре, где государь укажет». Итак, Арсений до 1666 года продолжал находиться под началом «для исправления его православныя христианския веры», а между тем он, исправляемый в Православии, в это время занимался исправлением московских церковных чинов, обрядов и богослужебных книг, в чем они не согласны были с истинноправо-славными церковными чинами, обрядами и богослужебными книгами – несообразность слишком очевидная.

Вместе с Лигаридом и Арсением Греком деятельную роль как по делу Никона, так и по книжным исправлениям играл еще иверский афонский архимандрит Дионисий. В деле исправления русских церковных чинов и обрядов к Дионисию обращались за сведениями и справками как к знатоку церковных чинов и обрядов, практиковавшихся на святой горе Афонской. Дионисий писал свои ответы на предложенные ему вопросы по-гречески, и его ответы переводились потом на русский язык. Так, он подавал особую записку об освящении воды на Иордани²³⁹, записку об афонских уставах относительно начала и продолжительности различных церковных служб на Афоне в различное время года²⁴⁰ и пр. Об этом деятеле в эпоху русских церковных замешательств ходили у нас очень нелестные слухи; но для нас особое значение имеют не эти слухи о Дионисии, а его собственная оценка себя и своей московской деятельности, которую он сделал в челобитной государю перед своим отправлением на Афон. В этой челобитной Дионисий обидчиво заявляет государю, что иным архимандритам, которые вовсе государю и не работали, однако дано было по 100, 500 и даже 1000 рублей и священные одежды, «а ему, Дионисию, который по царскому делу задержан был и лишен звания своего 15 лет и работал великому государю и Святой Соборной Греко-Российской Церкви столь многое время, всею душою и сколько было силы, и труды сии ведомы государю, ему дано только на 200 рублей соболями, и ему не только не с чем будет явиться к братии, но и на дорогу едва станет. Приехать же ему с порожними руками в монастырь пред всеми будет стыдно и не знает он, с каким лицем явится пред братией, потому что, – колко замечает архимандрит, – если бив своих странах он столько бы пожил, то много бы пользы сделал монастырю своему и себе, а здесь только напрасно здоровье свое изнурил, работая великому государю, и Мелетий не малую работу нес, но за то и получил царскую милость неизреченно, а его, Дионисьева, работа не меньше». В заключение Дионисий умоляет государя за его многую службу Святой Соборной Церкви и ему, государю, прибавить еще милостыни, и ему действительно еще было дано на 200 рублей соболями и одежда²⁴¹. Эта откровенная оценка своей работы «государю и Святой Соборной Греко-Российской Церкви» количеством рублей, это откровенное признание, что за малую дачу не стоило бы, собственно, и служить государю и Святой Соборной Греко-Восточной Церкви, настолько ясно, определенно рисует характер дельца-гречанина, работавшего на Руси, что всякая дальнейшая характеристика Дионисия уже будет излишнею.

Если новоспасский келарь Иоанникий, веррийский митрополит Аверкий и другие оставили по себе в Москве не особенно доброе воспоминание, то то же нужно сказать и о последующих греческих выходцах, об ученых Паисии, Арсении, Дионисии. Все большинству русских казалось в них подозрительным: их ученость, полученная в латинских школах, самое их Православие, видимо пошатнувшееся под влиянием латинского воспитания, их частная и общественная жизнь, несогласная с представлениями русских об истинно благочестивой и строго православной жизни; вся их деятельность, определявшаяся нередко самыми нечистыми побуждениями и вожделениями и почти совсем чуждая высших и истинно нравственных мотивов. Неудивительно поэтому, что подобные выходцы-авантюристы, хотя бы в известном смысле действительно ученые и образованные, не могли, однако, поселить в большинстве русских уважения и любви к науке и образованию, так как отделить науку от личных свойств и действий ее случайных носителей и представителей, понять и оценить великое значение образования, только самого в себе, безотносительно к той или другой отдельной личности, способны были тогда крайне немногие русские. Неудивительно также, если многие русские ко всей деятельности этих лиц, особенно в сфере церковной, отнеслись крайне подозрительно или прямо отрицательно. Как было им не подумать, что эти пришельцы, с очень темным и сомнительным прошлым, нетвердые в Православии, корыстолюбивые и эгоистичные, готовые служить всякому и всем, лишь бы только им хорошо платили за их службу, – что эти пришельцы, ломая русскую церковную старину, решая у нас разные церковные вопросы, тем самым не исправляли будто бы затемнившееся Православие Русской Церкви, а только искажали его? Как русским было не признать глубокого унижения своей Церкви и всего русского в том обстоятельстве, что на Святой Руси всеми церковными делами орудует и заправляет выходец из Турции, запрещенный архиерей-авантюрист, лишенный своим патриархом кафедры и сана и даже не признаваемый самими восточными патриархами за православного? Как русским было не заволноваться при виде того, что русские церковно-богослужебные книги, будто бы не во всем строго православные вследствие допущенных в них искажений, исправляются человеком, который с детства был воспитан и совращен в униатство иезуитами, а потом принимал мусульманство, а затем опять делался то православным, то униатом, который и в то время, как восстановлял истинно православный характер русских церковно-богослужебных книг, сам находился, однако, под началом «для исправления его христианския православныя веры»? Словом, выходцы-гречане, которых только знали и изучали русские, способны были характером своей жизни и деятельности на Руси не столько разрушить и уничтожить старое предубеждение русских против греков и греческого благочестия, сколько еще более усилить и укрепить его.

(Заявления со стороны самих восточных патриархов и других лиц о том, что в Москву с Востока нередко являются за милостынею различные самозваные просители и разные обманщики. Некоторые наиболее характерные следственные дела о просителях милостыни, уличенных в самозванстве, подлогах и разных обманах.)

Русская милостыня в течение столетий обильно изливалась на православный Восток, всякий спешил ею пользоваться, начиная с патриарха и кончая простым иноком и бельцом; никто из приехавших на Русь за милостынею не возвращался назад с пустыми руками. Естественно, что жажда легкой и скорой наживы на счет широкой русской благотворительности привлекала с Востока на Русь много и таких лиц, которые дозволяли себе самые непозволительные и даже прямо преступные средства – самозванство, подделку грамот, интриги и всякий обман, лишь бы только получить возможно обильную милостыню. Поэтому наряду с просителями, действительно нуждающимися в помощи и имеющими на нее право, много являлось к нам и разных проходимцев, нагло обманывавших русское правительство. На эти злоупотребления со стороны просителей русскою милостынею не раз указывали нашему правительству сами восточные иерархи. Анхиальский митрополит Христофор, бывший в Москве в 1626 году и обещавшийся в предупреждение обманов сообщать правительству о разных просителях милостыни верные и точные сведения, в одной из своих грамот пишет, чтобы в Москву допускали просителей только «от добрых и подлинных монастырей», почему-де необходимо их обстоятельно расспрашивать: «Да познаются, которые подлинные и которые нет, чтоб вперед приходили истинные к самодержавному вашему царствию». Лучшим удостоверением за просителей митрополит признает рекомендательные патриаршие грамоты, а которые являются просители неподлинные, «и вам бы их смирити и наставити о самодержавном своем царствии, чтобы было им в страх и в боязнь и иным многим в наказание»²⁴². В 1636 году грек Иван Петров говорит в Москве от имени Иерусалимского патриарха Феофана: «Молит (Феофан) великому твоему царствию: которые приезжают с грамотами к великому твоему царствию монастырские старцы и бельцы и вам бы им не верить, потому что блаженнейший патриарх грамот никому не дает, только своим людям о милостыне»²⁴³. В 1640 году ранее живший в Москве севастийский митрополит Иосиф писал из Константинополя государю: «На гречан, которые, государь, умысля воровски, писали составные грамоты и печати прикладывали и руки прикладывали именем Александрийского Никифора патриарха и с теми воровскими нарядными грамотами хотели ехать к тебе, великому государю». По словам митрополита, один из этих гречан подписался было и подделал печать Константинопольского патриарха Парфения, чтобы отправиться с этою поддельною грамотою в Москву, но патриарх, узнав об этом, успел захватить поддельные грамоты и разорвать их²⁴⁴. В 1643 году Константинопольский патриарх Парфений Старший в грамоте государю пишет: «Еще проведали есми, что приезжают к державе царствия вашего многие иноко-священники и архимандриты, принося грамоты, и называют их нашими, и мы того отнюдь не ведаем и никому их не давывали и иному никому не дадим, и царствие ваше учини над ними, как Бог известит»²⁴⁵. В 1646 году Константинопольский патриарх Парфений Младший писал государю: «Извещаю великому и державному и святому вашему царствию о некоторых торговых людях и о черньцах, что они научилися составлять ложные печати и пишут грамоты будто от меня и привозят к царствию вашему, и за то им подобает великое наказание и поучение, чтоб не обманывали народ христианский, такоже и царей. И сего ради посылаю сие мое знамя, чтобы вам вперед было ведомо и верно, которые люди вперед учнут приезжати от вас с двема печатьми – большая печать по достоянию внизу грамоты под подписью, а меньшая печать поверх грамоты с правой руки у титула – по тому учнете узнавать вперед те наши грамоты»²⁴⁶. Наш посол Украинцев, в бытность свою в Константинополе (1699 – 1700), говорил Константинопольскому патриарху, что года два тому назад в Польше на Луцкую епархию был выбран человек очень ученый, но двоеженец, почему Московский патриарх и отказался поставить его в епископы. Между тем в Польше появился тогда какой-то греческий митрополит или епископ, который выдал себя за экзарха Константинопольского патриарха и посвятил во епископы того двоеженца – знает ли патриарх об этом? Патриарх говорил, что он об этом ничего не знает и экзарха у него там нет, «а знатно, то учинил некакой изверженной чина архиерейского, понеже у них здесь таких много есть, которых они поставляют во архиереи, а потом смотря по житью его от того чина отлучают, видя ево какое непостоянство. И такие-де для стыда отсюда выезжают и ездят к Москве, и в Польшу, и Рим, и во Италию, и во Францию и там отлучения чина своего таят, а называются архиереями и делают, что хотят. И того им не жаль, что они у папежников делают, того им пуще жаль, что между христианами творят. А те-де изверженные или отлученные от чина архиерейского в тамошних странах являют во оправдание или во свидетельство чина своего ставленные патриаршие грамоты и таким-де грамотам верить не надобно, а надобно верить, если у них будут святейших Константинопольских патриархов об отпуске их и об милостыне заступительные листы; и слава-де на свете лежит не на таких беззаконников, но на всех христиан, также и на него, патриарха, что будто так чинитца за неприсмотром и нерадением ево патриаршим, и христианин христианина прельщает и обманывает. И того ради он, святейший патриарх, ныне им, посланником, объявляет и предлагает, чтоб великий государь, его царское величество, впредь таких лживых архиереев в государство свое пропускать не велел, а который явитца, таким бы указ чинить какой пристойной, а пропускать бы таких митрополитов, и архиепископов, и епископов, и архимандритов, и игуменов, и старцев к Москве, у которых будут его, святеишаго патриарха, заступительные и просительные за ево патриаршею рукою листы, а у которых такого свидетельства не будет, и таких бы к Москве не пропускать, а высылать по-прежнему за рубеж»²⁴⁷. Таким образом, сами Вселенские патриархи не раз указывали русскому правительству, что в Москву являются за милостынею различные самозванцы, подделывая патриаршие печати и подписи или каким-либо другим способом обманывая московское правительство, которому и советуют построже относиться к разным просителям и наказывать тех из них, которые будут обличены в мошенничестве. О неблаговидных проделках в Москве разных просителей милостыни наше правительство узнавало и из других источников. Иерусалимский патриарх Паисий по выезде своем из Москвы, кроме доноса на своего дидаскала Арсения, прислал еще думному дьяку Михаилу Волошенинову донос на переводчика Посольского приказа Ивана Боярчикова. В своем доносе патриарх выражается: «Удивляюся тому проклятому переводчику Ивану – дьявол и изменник есть многолетнего нашего царя, чтоб хлеб его убил, что он ест! И ходя оглашает и говорит из уст своих нечистых – от патриархов непрошенный и тайных дел царских не хранитель, яже ходит по рядам со единомышленными ворами, которых он любит и словеса им сказывает, что он хочет. Коли то бывало прежь и ныне, что тайна царева бысть явственна в миру, и той есть не человек, но сатана и дьявол!» В объяснение этого доноса патриарха Боярчиков указывал на то обстоятельство, что он, как знающий турецкий и греческий языки, всегда обличал разные плутни приезжих гречан, которые и наговаривали на него патриарху, когда он был еще в Москве, так что уже тогда патриарх на него шумел и не велел было ходить к нему, но потом простил и даже дал разрешительную грамоту. «Приезжают, – показывал Боярчиков, – к Москве многие греченя бельцы, а надевают на себя чернеческое платье и привозят с собою о милостыне от патриархов ложные грамоты, а не за прямыми печатями. И он-де, Иван, узнав их воровство, прежь сего сказывал думным дьяком Григорью Львову и Назарью Чистому, и те-де гречане на него, Ивана, рьятца и оглашают его патриарху всяким дурном»²⁴⁸. Клирошанин Чудова монастыря, посланный сопровождать Иерусалимского патриарха Паисия и возвращенный им назад из Молдавии, через путивльских воевод доносил государю, что простые греки бельцы наряжаются в чернеческое платье и едут в Россию бить челом о милостыне, «а грамоты-де от патриархов пишут и руки патриаршие подписывают сами своими руками, а печати-де, государь, потому ж они подделывают, сделал-де один серебряник (который сам и рассказал об этом Пахомию в Яссах) тем гречаном разных палестинских патриархов печатей с сорок, а сказываются-де будто они, греческие старцы, приезжают из дальних палестинских мест, а живут-де они, гречени старцы и бельцы, все в молдавской земле, а надевают черные платья в молдавской же земле, а взяв-де твое государево жалованье, они ни во что то почитают, только пропивают да табак покупают»²⁴⁹. На различные злоупотребления скитавшихся по Руси греческих просителей милостыни указывал нашему правительству и знаменитый серб Юрий Крижанич. Греки, говорит он, своими стеклянными каменьями вместо драгоценных, стеклянными подделками вместо жемчуга и запрещенными товарами (именно табаком) выносят из Руси большие богатства. А что касается до разного рода духовной торговли, то праздношатающиеся греческие монахи, и порою самозванцы-митрополиты, скитаются по Руси и выжиливают ссуды. Некто Софроний, называвший себя митрополитом Филиппополя и Драмы, а в народе известный под именем Македонского, понуждал меня, чтоб я сочинил ему подложные грамоты от имени Иоанникия-патриарха, будто бы он был выслан от сего последнего вследствие общих церковных нужд. Когда я не хотел этого исполнить, он, вместе с одним другим митрополитом, хотел меня отстегать и, конечно, сделал бы это, если бы, вырвавшись, я не убежал к городскому писарю. Впрочем, признаюсь в своей вине: впоследствии я сочинил ему помянутые грамоты, боясь за свою жизнь²⁵⁰. Греческие митрополиты, настоящие и самозванцы, блуждают вдоль и поперек по Руси (особенно Малой и Белой): они возводят в священнические степени лица, им неизвестные, незаслуженные, неискушенные, незасвидетельствованные, даже отвергнутые в других местах, и без всякого другого испытания, кроме того, что аккуратно поторгуются, «сколько мне хотите дать, я вам предам его». Я сам видел не один пример подобного рода. Видел также, как одну и ту же супружескую чету разные митрополиты, и даже один и тот же митрополит, несколько раз то разводили, то снова соединяли, всегда, однако, заранее поторговавшись и взявши добрую кучу денег. Если дела такого рода, пожалуй, кто-нибудь скажет, можно еще терпеть, то уже, конечно, никаким образом нельзя терпеть того, что помянутые митрополиты за деньги продают и прямо посылают в ад человеческие души. Я видел на русском языке напечатанные в Киеве отпустительные грамоты, который по Руси продавал Византийский патриарх Афанасий. Каким образом или почем он продавал их, не знаю. То лишь знаю и собственными глазами видел, что подобные отпустительные грамоты в рукописи (со вставкою имени того человека, коему вручается грамота) некоторые продавали знатным людям за деньги: здесь разрешают от всех грехов, не поминая ни слова об исповеди или покаянии. А несчастные люди берегут эти грамоты как великое сокровище и завещают класть с собою в гроб. Наконец, видел я одного митрополита, который, бывало, повсюду, куда ни придет к знатному человеку, прежде выспросит у него, не хочет ли иметь разрешение от грехов. Тот выражает желание: является митрополит и, освятивши воду в доме этого человека, кропит его самого и целый дом с семейством. Потом перед всем семейством, – а барин стоит в средине, – митрополит кладет ему на голову руки и книгу, читает над ним длинное и полнейшее отпущение грехов прежде всякой перед тем исповеди или речи, не упомянув ни слова о покаянии или вознаграждении за те вещи, которые, может статься, несправедливо похитили те люди у других»²⁵¹.

Получая со всех сторон известие о всевозможных злоупотреблениях, которые дозволяли себе разные являвшиеся на Русь просители милостыни, наше правительство могло убедиться в этом и из некоторых отдельных случаев, которые ему по тем или другим побуждениям приходилось расследовать. Укажем некоторые более характерные из этих случаев.

В 1623 году прибыл в Москву за милостынею так называемый синайский митрополит Иеремия с просительною грамотою от братии Синайской горы и всего собора Палестины и с рекомендательною грамотою от Иерусалимского патриарха Феофана. Последний, рекомендуя Иеремию государю, выражался о нем в своей грамоте: «Мы послали сего преосвященнаго митрополита, брата и сослужебника на него смирения, господина Иеремию, который был прежде сего в Родосе, мужа вернаго и любезнаго». Точно так же Феофан рекомендовал Иеремию и Филарету Никитичу как мужа верного и любезного и просил с честью принять его. Благодаря этой рекомендации Феофана, особенно уважаемого в Москве, Иеремия был принят Филаретом Никитичем с особенной честью и на представлении патриарху был одарен им щедрее, чем другие митрополиты, бывшие тогда в Москве. Поощренный этим первым успехом, Иеремия захотел получить больше и подал Филарету Никитичу особую челобитную, в которой, между другими напыщенными восхвалениями и пожеланиями, говорится и следующее: «Молим Богу и весь порабощенный род греческой, чтобы нам сподобил Бог видеть на Вселенском Константинопольском престоле царя царей, великаго государя царя и великаго князя Михаила Феодоровича всея Русии самодержца, да и мы обрящем покой и легость». Затем, благодаря патриарха за милостыню ему, митрополиту, просит еще пожаловать ему три образа, «да отвезу их к трем патриархам: Константинопольскому, Александрийскому и Иерусалимскому, занеже путное наше шествие будет мимо их, и им буду рассказывать, что те иконы я на них выпросил». Далее Иеремия повествует, что будто бы он, грешник, еще будучи на Синае, сновидение видел, в котором явился ему преподобный Сергий: да месяце в октябре в сновидении видел я, смиренный грешник: явился мне святой Сергий, как бы я с ним был на горе Хориве, ид еже видяше Илья-пророк Божие видение, и рек ми и указуя пещеру: тут-де был Стефан (чудо)творец, занеже тут пустынничал. И аз грешный не возмог есми со святителем (здесь Иеремия сильно ошибся, назвав преподобного Сергия святителем) поговорити, зряще величество его и страшное зрение, только пал на землю безгласен. Посем молю много-много для любви Христовой и для любви святителей отпустите меня, да облобызаю и поклонюсь святому сему Сергию, да ми простит согрешение мое, а большая мзда да будет на святительстве твоем». Очевидно, Иеремия был ловкий, бывалый человек, отлично понимавший, с кем он имеет дело, и потому смело пустил в ход все средства, чтобы как можно более нажиться от русского благочестивого легковерия. Испрашивая иконы для поднесения восточным патриархам, он основательно рассчитывал, что эти иконы, как царский подарок патриархам, должны быть особенно ценны, так что от продажи их он может выручить себе порядочную сумму. Его рассказ о видении ему преподобного Сергия точно так же был рассчитан на хорошую получку, но уже от Лавры, в которую он намерен был отправиться. Если Лавра дарила всех вообще являвшихся в нее просителей с Востока, то, по расчету Иеремии, она обязана была одарить его с особенною щедростью, оказать ему особенное, исключительное внимание, так как сам преподобный Сергий явил к нему небывалую в отношении гречан милость: удостоил его, еще на Синае, своего видения. Но все это смело и, по-видимому, так удачно веденное Иеремиею дело совершенно неожиданно рушилось. На Иеремию вдруг последовал донос со стороны сопровождавших его архидиакона Неофита и старца-келаря Паисия, которые заявили, что Иеремия патриаршим Собором был лишен митрополитства и ему запрещено служить, что после запрещения он был в Риме, служил с папою, целовал его в ногу и вообще отпал от Православия. Вернувшись из Рима в синайскую обитель, которой он был постриженник, Иеремия слезно просил архиепископа и братию снова принять его в монастырь. Архиепископ и братия, желая сделать доброе дело для заблудшего и думая, что он вполне раскаялся, приняли его. Иеремия успел тогда заверить, что желает добра монастырю и хочет послужить ему сбором милостыни. Ему поверили и послали в Россию, придав к нему их старцев для наблюдения за ним. Дорогою они сбирали милостыню, но Иеремия скрывал ее от них и обращал в свою пользу. Получив в Москве милостыню, он не хочет теперь возвращаться в монастырь и задумал убить их в литовской земле. Поэтому они просили отпустить их из Москвы отдельно от митрополита и отобрать у него все принадлежащее монастырю.

Этот донос на Иеремию его спутников должен был произвести сильное впечатление на царя и патриарха. Митрополит, которого сам Иерусалимский патриарх Феофан называл своим сослужебником, мужем верным и любезным; которого благодаря патриаршей рекомендации приняли в Москве с особою честию, который, конечно за свою святую и добродетельную жизнь, удостоился видения преподобного Сергия, в действительности оказывается лишенным сана, изменником Православия, пройдохою. Кому же и чему после этого верить? За митрополита говорили патриаршая и синайская грамоты, против него – его же собственные спутники. Прибегли к опросу духовных особ из гречан, бывших в это время в Москве, и они единогласно подтвердили донос. На очной ставке с обвинителями Иеремия показал: девятнадцать лет назад он был поставлен митрополитом в Родос Константинопольским патриархом Рафаилом и был в Родосе три года. «Патриарх Рафаил стал с меня требовать три тысячи золотых, если-де я их дам ему, то буду митрополитом в Родосе, а если не дам, то он лишит меня кафедры». Митрополит ответил на требование патриарха письмом, в котором заявил, что он-де, митрополит, сам ест одну капусту с солью, и дать ему патриарху нечего, да и не за что, и оттого-де он из Родоса ушел в Синайскую гору; а если сыщется, что он от митрополитства отставлен, то он уже не будет у государя и патриарха просить пощады. А из Синая он ездил в Индию, потому что португальская королева Екатерина оставила в Индии для Синайской горы на помин своего мужа 500 золотых, кроме же его послать в Индию было некого. Эти золотые и еще значительную собранную им милостыню в Индии он привез в Синайский монастырь и затем был послан в Испанию. В Риме он действительно был по следующему случаю: дает-де испанский король в Синайскую гору по 50 золотых, и так как те золотые он не присылал, то Собор синайских отцов послал его и еще четырех старцев с ним в Испанию за теми золотыми. В Испанию они отправились через Рим и были у тогдашнего папы Павла V, но от греческой веры не отставали и с папою он, как его ложно обвиняют, не служил, тем более что папа со властями никогда не служит, а всегда один. Папа писал к королю испанскому о выдаче тех золотых, да и сам дослал от себя в Синайскую гору 500 золотых, на что есть у него лист. Были затем они во французской земле, а французский король посылает в Синайскую гору ежегодно 1000 золотых – эти присылки от французского короля начались уже лет с двадцать. Из французской земли отправились на острова, которые были даны ему от Константинопольского патриарха, и всего ходил за милостынею лет с пять. Это любопытное и в то же время соблазнительное для русских показание Иеремии о милостыне Синаю со стороны папы и католических королей оспаривалось бывшим тогда в Москве силистрийским митрополитом и обвинителями-синаитами. Они, со своей стороны, заявляли, что папа и короли испанский и французский в греческую землю, ни в какие места, никогда ничего не присылали, что от всех греческих патриархов то заклято, чтобы не только от папы, но даже и от всякого простого человека папежской веры милостыни ни одной деньги не принимать и ни в чем с ними не сообщаться. Но Иеремия в доказательство справедливости своего показания представил листы: один от пацы в Синайскую гору, другой – от английского короля, а третий от испанского. Чтобы привести Иеремию к сознанию, велено было поговорить с ним силистрийскому митрополиту Иоакиму, но тот, «шумно и долго поговоря с Иеремиею по-гречески», объявил, что Иеремия не сознается, но что он, Иоаким, за справедливость извета ручается головою, причем он выразительно провел пальцем по своей шее. Ввиду упорства обеих сторон оказалось невозможным окончательно разъяснить это соблазнительное дело. Но когда Иеремия обратился к Филарету Никитичу с просьбою дозволить ему приобщаться по архиерейскому сану, то патриарх, ввиду согласного подтверждения извета всеми гречанами, велел выставить ему на вид эти обвинения и отказать Иеремии в его просьбе: «Для этого-де он должен обратиться к Константинопольскому патриарху, для чего-де его теперь отпускают в Константинополь, чтобы он там очистился от всего пред тамошнею властью. А здесь на Москве государь и патриарх неволи ему никоторые учинити не велели и до того времени, пока он побудет в Москве, ему велено стоять на старом подворье и корм ему давать по-прежнему. А в Рим к папе и в аглицкую и во французскую землю не ездить; а буде он в те неверныя государства поедет, и он будет проклят в сем веце и будущем»²⁵².

Таким образом, лично для Иеремии донос кончился вполне благополучно, он ничего не потерял и спокойно уехал из Москвы, где ему «никакия неволи не было». Но это дело могло дурно отозваться на последующих отношениях русского правительства к просителям, поселив в нем недоверие даже к рекомендательным грамотам самих восточных патриархов. Ибо невольно возникал вопрос: каким образом патриарх Иерусалимский мог рекомендовать русскому правительству архиерея, лишенного сана и даже отступника от Православия своим сослужителем, мужем верным и любезным? Было ли это следствием незнания со стороны патриарха личности митрополита, что очень странно, или следствием подкупа его канцелярии, которая за известный гонорар выдавала от имени патриарха рекомендательные грамоты решительно всякому, кто только хорошо платил за них? Каким образом могло случиться, что Синайская обитель наделила своим полномочием такого во всех отношениях сомнительного человека, которого, однако, она знала хорошо, и что значит показание Иеремии о милостыне православному Синаю от самого папы и разных католических королей? Можно ли было теперь, ввиду случайно обнаружившихся обстоятельств, доверять рекомендательным патриаршим грамотам и всем вообще просителям с Востока? Как сильно это дело огорчило царя и Филарета Никитича, видно из того, что последний решился написать о нем Вселенскому Константинопольскому патриарху. «Буди ведомо вашему святительству, – говорит он в своей грамоте, – из давних лет с тех пор, как греческую власть захватили измаильские внуки, обычай имеют приходить к благочестивым и христолюбивым царям российским греческой области святейшие патриархи, и митрополиты, и архиепископы, и прочие священные иноки милостыни ради и искупления святых мест, захваченных турками, – и доныне приходят. Мы таковых принимать привыкли, и дарами и милостынею не только их обогащать, но и святым местам потребное посылать, и тем плачущих и оскорбляемых утешать и, таким образом почтивши приходящих к нам, отпускали восвояси. Ныне же пришел к нам от святой горы Синайской митрополит Иеремия, объявляя, что прежде был Родосскаго острова митрополит, милостыни ради, с ним же вместе и другие пришли. Мы, по обычаю нашему, человеколюбиво приняли их, ибо они принесли с собою грамоты от блаженного Феофана, патриарха Иерусалимского, которого, как говорят, встретили в Константинограде. Потом, не знаю какой ради вины, Иеремия начал враждовать с пришедшими с ним²⁵³, называя их чуждыми христианского звания и жития недостойного, истинного же свидетельства о том против них привести не мог. Они же, видя его злые поступки, восстали против него и во многом его обвинили: первое, что он собранное и дарованное от христолюбцев во обитель святой горы Синайской, все себе взял; второе, что он святительства одежду неправо носит, ибо прежде чем поставлен был митрополитом в городе Родосе, некоторых ради преткновений от Вселенского патриарха Неофита изгнан был, и святительски действовать ему воспрещено. Потом же, пошел он, митрополит, к папе Римскому Павлу V и от него благословение принял, чего делать не подобало, ибо это противно Православию»²⁵⁴. Очевидно, что грамота Филарета Никитича была формальною жалобою Вселенскому патриарху, заключала в себе горький упрек за обманутое доверие к просителям милостыни, которых рекомендуют сами патриархи. Понятно, что восточные патриархи, если только они дорожили добрыми отношениями с московским правительством, необходимо должны были обратить серьезное внимание на грамоту Филарета Никитича и всячески постараться загладить то дурное впечатление, какое произвело в Москве дело Иеремии. Действительно, когда в 1627 году прибыло в Москву новое синайское посольство за милостынею, оно привезло с собою грамоты трех восточных патриархов, из которых каждый посильно старался объяснить дело Иеремии. Иерусалимский патриарх Феофан, на которого по преимуществу падал упрек по делу Иеремии, писал Филарету Никитичу: «А прежде сего присылали к вашему святительству из Синайские горы некотораго бывшаго родосского митрополита и с иными монастырскими людьми, не знаючи его дела и разума, что он за злой свой разум отставлен от патриарха». Александрийский патриарх, со своей стороны, писал, что прежние послы «дьявольским искушением поссорились между собою», а Константинопольский патриарх Кирилл Лукарис выражался так: «По грехам меж ними вражим искушением объявилася рознь и безчинство». Наконец, сам синайский архиепископ Иоасаф в грамоте к царю так говорит о предшествующем посольстве: «В прошлом времени, видя мы блаженную любовь, яко держиши к святым местам и к нам убогим богомольцам своим, посылали есмя к царствию твоему родосского митрополита Иеремея, который был у нас в монастыре, не зная дел ево, и дали ему товарищей священномонахов келаря Паисия да архидиакона Неофита. И дьявол, ненавистник роду хрестьянскому, видя их, что они пришли к великому твоему царствию для милостыни, которою милостынею хотела свободиться святая и великая обитель наша от великого долгу, вложил в них смуту и меж их учало быть презорство и ненависть, и они только объявились в твоем царствии безумием и всяким безчинием, а нам от твоей царские милости помочи никоторые не учинили, а кто у них был первый смут заводчик, и тому здесь от нас было великое наказание»²⁵⁵. Таким образом, все дело Иеремии объяснялось, с одной стороны, просто незнанием Феофаном и синаитами личности Иеремии, его злого разума и дел его, хотя это незнание и не помешало Феофану и синаитам рекомендовать Иеремию как мужа верного и любезного, с другой стороны, во всем этом деле, по объяснению восточных иерархов, сказалась обычная проделка ненавистника роду христианскому – диавола. Пришлось московскому правительству удовольствоваться и таким объяснением.

В 1628 году приехал в Москву за милостынею так называемый метаморфосский митрополит Неофит. Он привез рекомендательную о себе грамоту Анхиальского митрополита Христофора, который по поручению московского правительства присылал в Москву сведения о всех просителях милостыни. Христофор в своей рекомендательной грамоте называет Неофита митрополитом «от области Ганской», выражается о нем, что он «брат и сослужебник нашего смирения, труждался и скорби многие принял» из-за казаков, которые приплыли к его городу и хотели выжечь его, но по просьбе митрополита пощадили город и только перебили всех турок. После турки обвинили митрополита в заговоре с казаками и предали его всевозможным истязаниям, от которых митрополит избавился только благодаря окупу. Анхиальский митрополит особым письмом просит за Неофита и так называемого Новоспасского келаря грека Иоанникия, пользовавшегося особым влиянием при московском дворе. И сам Неофит писал к Иоанникию, что он друг друзьям его, почему и просит его прийти к себе, «а я тебе поведаю тайное доброе слово, и что у нас обрящем, будем и тебе дава-ти». Неофит был торжественно принять царем и получил от него обычные дары. Он уже готовился представиться, по обычаю, Филарету Никитичу, как на него последовал донос со стороны сопровождавших его архимандрита Нектария, келаря Симеона, архидиакона Феоны и приехавшего вместе с ним архимандрита афонского Дионисиева монастыря. Доносчики заявили, что Неофит был в городе Ганском тому лет пять назад митрополитом, но потом Константинопольский патриарх Кирилл Лукарис, вместе с собором, отставил его от митрополитства и сан с него снял за то, «что он на Кирилла-патриарха всякое зло умышлял и патриаршества под ним подыскивал, чтобы ему быть на его месте патриархом. Да у него же был племянник во диаконех, рожеем чист, и он-де того своего племянника-диакона отдал турскому царю сам своею волею, и ту рекой царь того диакона обусурманил и учинил его у себя ближним человеком – казначеем, и ныне племянник у турскаго казначей». Сделал это митрополит для того, чтобы с помощью своего племянника низвергнуть Кирилла Лукариса и на его место самому сделаться патриархом; узнав о чем, Лукарис «отставил его от митропольи, и сан с него святительский снял с собору, и служити ему запретил, и проклял его собором». После этого Неофит ушел из Константинополя «бегом», иначе быть бы ему «за свои дела отдану на каторгу или в воду по-сажену». Удалившись из Константинополя, Неофит жил в Синопе. Тамошний митрополит его не благословлял и служить ему не велел, «а будучи-де он в Синопе, продавал питье шарал, и пиво, и мед, да камешки заноски». Доносчики говорили, что «митрополит взял с собою гречанина, мирского человека, и, приехав в Киев, положил на него чернеческое платье, и говорил ему, что ему так ехать прибыльнее – милостыни на Москве дадут больше, а ему из тое милостыни взять у него половину. А из буданской земли взял он с собою бусурманина, родом кизыльбашские земли, и велел ему называться, едучи дорогою, хрестьянином и здесь на Москве зовут его хрестьянином греческие веры, а он-де бусурманин и окрещен не бывал». Кроме того, все старцы показывали, что в Путивле у митрополита пропала мантия и он по этому случаю был очень сердит и говорил про государя и про патриарха «непригожие речи» и их, великих государей, проклинал и с милостынею, «а говорил: того-де мне не дадут, что я потерял». «А приехав в Москву, говорил про Московское государство и христьянскую веру непригожие речи – только-де на Москве и веры, что звонят в колокола много, а иного нет ничего». Обвиняли еще митрополита и в том, что будто бы «в дороге до Путивля и в Путивле он мясо ел и Седьмой Собор святых отец проклинал, а говорил: кто заповедал чернецам мясо есть?» Вследствие доноса допросили прежде всего двух спутников Неофита – бельца, преображенного на время в монаха, и бусурманина, переделанного на время в христианина. Первый заявил, что он действительно не монах и только по желанию митрополита возложил на себя, без пострижения, монашеское платье и что он видел, как митрополит в дороге ел мясо. Служка митрополита, названный им христианином – гречанином Ивашком, на допросе заявил, что он природный татарин и веры бусурманской; с митрополитом встретился в Яссах и просил его взять с собою в Москву для торгу. Митрополит попросил у него взаймы денег, и он дал ему 60 золотых, после чего митрополит взял его с собою в качестве слуги, приказав ему называться греком и христианином. Подвергли допросу и самого митрополита. Он показывал, что у него действительно племянника-дьякона турки взяли, но силою, силою же его и обусурманил и, и он теперь у султана ближний человек – казначей, а вероятно, будет и визирем, ибо из казначеев делают визирей, но через племянника патриаршества не искал. Когда жил в Синопе, то от тамошнего митрополита благословение принимал и ел с ним за одним столом, «а питье-де шарал, и пиво, и мед, и камешки заноски для своей скудости продавал и тем кормился». Митрополит признался, что в Путивле, где он был болен два месяца, мясо по болезни ел. На мирянина монашеское платье возложил потому, что тот обещался постричься, а про бусурманина сказал, что тот просился с ним в Москву для торгу, и так как он занял у него 60 золотых, то и взял его с собою, «а христианином называл его спроста, а не с умышлением». Про царя и патриарха «никаких непригожих речей и слов и того, что в Москве только и веры, что в колокола звонят, не говаривал и мысли у него не было, то на него затевают ложно по недружбе». На обвинение, что он тайком уехал из Константинополя, Неофит заявил, что он уехал явно, приняв благословение от патриарха и патриаршую грамоту к царю, которая и теперь находится у него. Принесли грамоту: оказалось, что она писана уже четыре года назад ко всем вообще владетелям, без подписи патриаршей руки, и притом в ней Неофит назван отставным митрополитом. Со своей стороны свидетели заявили относительно этой грамоты, что она не патриаршая: «Много-де таких грамот дают без патриаршаго ведома для своей корысти». Неофит, по указу государя, сослан был в Сви-яжский монастырь на смирение, причем у него отобраны были некоторые письма, которые он было написал в Турцию. В одном письме к Ибрагим-паше Неофит все случившееся с ним в Москве объясняет таким образом, что он собрал несколько денег, «и покупил было кое-что для ради московского ходу, и взял с собою трех воров чернцов и одел их, и обул, и кормил, и поил, и многую нужду от них претерпел». По ранее заключенному условию его спутники должны были, получив в Москве милостыню, отдать Неофиту половину потраченных на них дорогою издержек. Но, пишет Неофит, когда они прибыли в Москву и получили от царя соболи и корм и денег много, «и они меня не стали чтить ни во что, лише меня бранили всякою неподобною бранью; и стал я прошати денег своих у них, и они, шед к царю, довели на меня, будто я царя бранил и проклинал и иное многое неподобное говорили». Он просит Ибрагим-пашу, который и ранее выручал его не раз из беды, чтобы он упросил султана написать грамоту в Москву об освобождении митрополита из заключения, «да еще пожалуй возьми и от патриарха Цареградского Кирилла грамоту к царю московскому и патриарху Московскому обо мне, митрополите бедном, он ведает и да отпишет тако, что я человек доброй и не отставленной и не проклятой... да прикажи патриарху, чтобы писал к царю грамоты честно и патриарху, чтобы меня, бедного, освободили и отпустили бы сюда меня, что сказали зло на меня напрасно лихие собаки старцы мои дионисьевские, что будто ты хотел поставить меня в патриархи, а того патриарха скинуть, да будто не стало тебя столько, что не мог ты сделать, и меня будто прокляли тогда и аз будто побежал, а я ничего того не ведаю, у меня того и во уме не было, ни в помышлении не было и в патриархи не мыслил и в иное ни во что». Сообщает паше имена оговоривших его старцев и просит схватить их и сослать на каторгу, где и держать их, пока его не освободят. В письме к своему двоюродному брату Неофит пишет, что старцы оклеветали его, будто он бранил царя и патриарха, хулил христианскую веру и что он по этим обвинениям мог бы подвергнуться смертной казни: «Как бы иной царь был, дал бы главу мою на ссечение, а се царь христинской и благочестивой и милосерд и милостив и отец его святейший патриарх щедр и милостив, також кровопролития николи не хотят пролити, но виноватой и невиноватой лише ссылают в темное место, ид еже солнце не заходит, а меня их милосердие в те темные места не послали, а сослали меня в их царской монастырь доброй и о том аз нищей благодарю их милости... Здеся благочестия лутчи нашего, христиане благочестивые и добрые». Но скоро Неофит решительно изменил свой взгляд на царя, московское благочестие, на русскую доброту и человеколюбие. Ожидаемого освобождения из заточения он не получал и потому, пробыв в Свияжском монастыре два года, в первый день Рождества перелез монастырскую стену, выбрался из Свияжска и прибыл в Казань. Но здесь он был схвачен, брошен в тюрьму и снова водворен в Свияжский монастырь. Отсюда Неофит успел было послать в Турцию с каким-то татарином письма к разным лицам, чтобы они похлопотали об его освобождении. Но эти, очень любопытные, письма были доставлены в Посольский приказ, почему Неофита стали держать еще крепче. В одном из этих писем Неофит рассказывает про себя, как он торжественно, со всевозможными почестями, представлялся царю, как много ценных подарков получил от него, как много он ел и пил за царской трапезой и как вдруг его оговорили в ужасных преступлениях и между прочим: «Яко проклях царя и обычаи московские, яко проклях звоны их колокольные, яко проклях весь московский народ, понеже ядят рыбы во святую четыредесятницу и во вся среды и пятки всего лета». Услышав об этих обвинениях, «царь ужаснулся и велел трижды розжечь пещь и велел меня вкинуть в нея внутрь, аки трех отрок, а отец его не велел так сделать, потому что он есть праведен человек и разумен, только велел железа на меня положить на ноги и на руки и на шею». В другом письме к разным духовным лицам в Константинополе завравшийся Неофит пишет: «Царь московский повелел огнем меня сожещи, но отец его, патриарх Московский, не остави сему быти и сице рече ему царю: ты митрополита не можеши погубити, понеже архиерей есть и паче сего: Бог весть, аще сицевая беззакония сотворил есть, понеже грекове един другого ненавидит и ему всяко позавидеша, понеже лучше еси пожаловал его, нежели онех и того ради оклеветаша (его) и обидеша, но понеже есть калугер, сего ради аз его наказывати буду и тогда тремя веригами связаша мя и в каторгу повергоша и 50 стрельцов со мною послаша, яко да не избегну». В письме к различным духовным и мирским лицам Неофит просит всех своих друзей: «Да припадете и умолите Вселенского патриарха, яко да пошлет грамоту к царю и патриарху Московскому, прося и моля их, яко да измут мя от тьмы, которая есть в малой Индее, глаголемой Сибири, и из казанского города Свияжска». Но особенно любопытно и характерно одно письмо Неофита, к какому-то турку из бывших христиан, может быть к своему племяннику. В этом письме он пишет: «И томят мя немил остивии человецы московстии, и мучитилие поруганные человецы томят мя и мучат четырьмя бичи и острые иглицы от лучины за ногты мои и во все тело мое вонзают, и кричу, и вопию к Богу, и проклинаю обычаи и законы их, которые имут; яко же эллины живут и яко-же Иулиян и Максимиян супруг дьявольский, сице и они творят и еще горей: те бо мучаху святых мучеников и проливаху крови их во един день или во едину седмицу или во един месяц и тако убиваху их и свобождахуся от зла-го мира. А сии мучащий мя, не хотят убити мя, яко да избавлюся от бед и мук, ими же мучат меня день и нощь и всегда глаголют ми: буди москвитином? аз же к ним глаголю: почто да буду москвитином, аз бо есмь православный христианин; они же лютейше меня мучу т. Уже три или четыре лета ношу сия три вериги тяжки: едину на выи моей, а другую на руках и третью на ногах и да бых уже умер и свободился от бед. Но Бог многолетна да сотворит турскаго царя, да многолетен будет, понеже добре судит суды своя и аще есть человек повинен смерти, то повелевает отсещи ему главу и тако от бед свобождается. Но зде человека по малу мучат, дóндеже сам умрет, яко да не нарекутся убийцами – виждь, какову прелесть даде им дьявол, яко от Бога хотят утаиться, но злая их дела ведома суть дьяволу. Прославляю Бога, яко не допущает мне зде умрети в песьем мире». В заключение просит ходатайствовать об его освобождении, «да не умру в проклятой земле неправедной, но да умру во благословенной земле турской». Еще в одном письме к своим друзьям Неофит пишет, что, несмотря ни на что, Бог хранит ему жизнь, «хощет избавити мя Бог и от сего грубовиднаго и варваровиднаго народа московскаго, яко да изыду оттуду и вся злая скажу, яже пострадах и вся стражду и да повем безместная и беззаконная дела, яже зде творят, не суть сии православнии христиане...»²⁵⁶. Понятно, что Неофиту не удалось умереть «во благословенной земле ту рекой».

В 1647 году в Москве возникло дело о великом архимандрите, учителе и богослове Великой Церкви Константинопольской Венедикте, который приехал было в Москву для учительства, но не был здесь принят, и о митрополитах: Силистрийском и Варнском и архиепископе Элассонском. Архимандрит и келарь силистрийского митрополита Иеремии сделали на него донос, что он перед выездом из Москвы был у учителя архимандрита Венедикта и писал с ним ночью грамоту в Литву, чтобы там задержать архимандрита и келаря и ограбить их. Митрополит был подвергнут допросу, на котором заявил, что он у Венедикта действительно был и писал грамоту, но не в Литву, а проезжую от имени Александрийского патриарха Иоанникия, вместо прежней, которая у него затерялась. Руку Александрийского патриарха подписал на этой грамоте учитель архимандрит Венедикт, «потому что-де ему дана вольность вместо трех патриархов: Константинопольскаго, Иерусалимскаго и Александрийскаго руки прикладывать, и он-де, учитель, к той грамоте и руку приложил имянем Александрийскаго патриарха». Иначе показывали свидетели, особенно писец Иван, который писал самую грамоту и слышал все переговоры участников. Он показал, что грамота действительно писана в Литву, в Конотоп, к тамошнему старосте по научению учителя Венедикта, «чтобы староста митрополича архимандрита и келаря (которые, по предварительному договору с митрополитом, должны были, получив в Москве милостыню, ехать каждый с Путивля кто куда знает) в Конотопе оставил и посадил в яму, покаместа приедут с Москвы иные греческие власти: Варна города митрополит Парфений, да аласунской архиепископ Иоасаф с своими архимандриты и с келарями, да и он, учитель Венедикт, и им-де сообча всем митрополитам и архиепископу архимандритов и келарей своих грабить, что им дано государева жалованья и чтоб все у них отнять, потому что-де тем архимандритам и келарям государево жалованье дано большое и, ограбя их, отпустить куды кто хочет, а им бы, митрополитом и архиепископу, тем всем совладеть одним. А конотопской-де староста учителю архимандриту Венедикту друг большой и помешки-де от него старосты в том их деле не будет, еще-де он им и помощь учинит для своей корысти. А ту-де грамоту, по архимандричью веленью, писал он, Ивашко, польским письмом, и к той грамоте Варнскаго города митрополит и аласунскии архиепископ и учитель архимандрит Венедикт руки свои приложили, а ево же, Ивашка, закляли они, чтоб он той мысли не сказывал никому». Подвергли допросу учителя Венедикта, который заявил, что митрополиты Силистрийский и Варнский у него были и писали «советную грамоту» к конотопскому старосте, который мне друг, и я к тому их письму приложил свою руку, «а подлинно-де он про то, что в том письме у них написано, он не ведает, потому что он болен гораздо». К проезжей грамоте силистрийского митрополита руки своей, вместо Александрийского патриарха, он не прикладывал, «да и никому-де нельзя того учинить, чтобы вместо патриарха руку приложить, опричь самого того, от кого грамота писана будет, и вольности такие никому не дают, чтоб в патриархово место руки прикладывать». Элассонский архиепископ сначала заявил было, что про грамоту в Литву он ничего не ведает и к ней не подписывался, но, уличаемый свидетелями, сознался, что к конотопскому старосте писана была грамота о лошади и о покупке, но услышав, что между силистрийским митрополитом и архимандритом из-за этой грамоты вышел шум, он сжег ее вместе с варнским митрополитом. Последний подтвердил это показание, «а подлинно про ту грамоту, о чем она писана и кто к ней руку прикладывал и кто ее сжег и где жгли, не сказал». «Да они ж говорили: писана-де в лесе, а жгли ее в лесе ж, а правды про тое грамоту митрополиты и архиепископ не сказали, а все говорили разные речи»²⁵⁷.

В 1671 году прибыл в Москву торговый грек Кирилл Христофоров. Прибывший в то же время в Москву за милостынею греческий епископ Панкратий сделал донос на него, что Кирилл вовсе не грек, а турецкий янычар и что он приехал в Москву для лазутчества, высматривать, сколько в Москве пушек, и наедине говорил ему, епископу, что Москву взять можно. Вследствие этого доноса грек был арестован и посажен в тюрьму, но за него вступились Лигарид и другие греческие власти, которые объяснили донос таким образом: брат епископа Панкратия еще в волошской земле занял у грека Кирилла 150 рублей с тем, чтобы отдать их в Москве, но на Москве занятых денег не отдал, а подговорил своего брата епископа сделать извет на своего кредитора, чтобы этим способом окончательно отделаться от него²⁵⁸.

В 1696 году прибыл в Москву за милостыней с острова Самоса Воздвиженского монастыря архимандрит Филимон с иеромонахом Каллиником и представил о себе рекомендательные грамоты Константинопольского патриарха и архиепископа Самосского. Прибывший вместе с ним иеромонах Каллиник подал донос на Филимона, в котором было сказано, что Филимон в своей соборной грамоте сам написал себя архимандритом, каким в действительности он никогда не был. На это Филимон отозвался: «В том-де листу скребено и таков-де скребеный лист дан ему из монастыря», в монастыре-де его написали архимандритом, хотя он и не посвящен. В извете было написано: те-де три листа, которые подал старец Филимон, составил и написал воровски на Москве он же Филимон и к тем листам вместо патриарха, и архиепископа, и Воздвиженского монастыря братии приписывал руку и печать подделал на грецком мыле и те листы запечатал он же Филимон, а опричде ево изветчика никто того не видал». Филимон отрицал обвинение, но изветчик настаивал, что он ранее уже обманул составною грамотою гетмана. Обвиняли Филимона и в том, что он занимается докторством и пускает кровь, что для монаха неприлично. Обвиняемый сознался, что он лечил, но крови не пускал. В извете еще написано: «В Никольском-де греческом монастыре тот старец Филимон у себя в келье варил собаки в масле деревянном, а для чего варил, того он не ведает. И по указыванью изветчикову в келье у того Филимона вынят горшок муравленой замазан тестом, а по осмотру в том горшке сварено три щенка в шерсти». – «А Филимон сказал: те-де собаки в церковном и деревянном масле для лечения скорби подагры, которая та скорбь и иная водяная была у гостя Гаврила Романова, а подагра еще из ноги у него не вся вылечена, а мимо того лекарства той скорби вылечить не мочно, только-де тем лекарством его, Гаврила, он не лечил, потому что лекарство в свое лекарственное дело не дошло, а около того лекарства, по его Филимонову веленью, ходил и составливал греченин Спонданин Маринин, а сам он, Филимон, к тому делу своими руками не прикасался». Когда изветчику и Филимону дали очную ставку, то Филимон в конце концов сознался в составлении подложных подписей и в подделке печатей, сознался, что он не архимандрит. Филимон за свое воровство был сослан в Соловецкий монастырь²⁵⁹.

В 1728 году приехал в Москву греческий монах Симеон из монастыря Благовещенского, на острове Скопелло, и привез просительную грамоту о милостыне от братии монастыря. Но один бывший тогда в Москве белорусский монах донес, что видел Симеона в Польше, где он назывался митрополитом и служил по-архиерейски. Симеона арестовали со всем его имуществом и бумагами, причем у него были найдены поддельные патриаршие рекомендательные грамоты, разные паспорта, записки, антиминс на белом полотне, полное архиерейское облачение и т.п. На допросе Симеон показал, что он родом из Демотики, постригся на Афоне, оставив который, бродил по монастырям разных государств. В 1724 году прибыл он в Польшу, где «назвался сам собою архиереем, ходил по-архиерейскому в мантии и в белом клобуке и в разных городех служил божественные службы по архиерейскому чиноположению, а именно: в Могилеве, в Слуцке, в Розе и в Вильне, и в тех служениях посвящал диаконов и благословил архимандрита и игумена и писался в письменных произвождениях филиппольским архиепископом и митрополитом Стефаном Иустинианом, князем и кавалером св. Андрея Первозванного и архимандритом трех монастырей, а в других местах: Стефаном Иустинианом, киязем и кавалером св. Андрея Первозванного и архиепископом Демотиха и сочинял многие собою ж лживо грамоты и прочия письма. И будучи-де в Риме в 1727 году учинил он, иеромонах Симеон, присягу, чтоб признавать папу яко наместника Христова, свыше святейших патриархов и содержать бы чиноположение и устав, как повелевает Западная Церковь. И в 1728 году прибыл он в Москву того ради, что хотел принести о показанных его заблуждениях истинное Ея Императорскому Величеству и Святейшему Правительствующему Синоду покаяние и стал в Никольском греческом монастыре, но, однако же, сам собою того не учинил из страха». Симеона немедленно велено было «обнажить монашества и священства» и сослать в Пустоозерский острог. В заарестованных бумагах Симеона находится одно очень характерное письмо следующего содержания: «Я, иеромонах Варнава, сим моим письмом утверждаю: просил я преосвященнейшего нашего господина и владыку кир Симеона, чтоб меня принял к себе в товарищество, т.е. для путестранствования в Москву. И положили согласие между собою, а сколько милостыни подает нам Иисус Христос за молитвами св. славного пророка, Предтечи и Крестителя Иоанна, из оного имеет брать господин наш и владыка кир Симеон две доли, а я одну со всяким страхом Божиим, и всегда повинен я иметь, яко малейший, покорение и послушание, в чем ни повелит. А буде кто похощет раскаятися или обмануть друг друга, тот имеет дать 500 грошей. И во известие истины дали мы друг другу своеручные письма лета 1719, октоврия 10 дня. Варнава иеромонах вышеписанное утверждаю»²⁶⁰.

Приведенные нами свидетельства о злоупотреблениях со стороны просителей русскою милостынею и указанные некоторые отдельные случаи самих злоупотреблений, насколько они были раскрыты правительством, показывают, что к нам очень нередко являлись за милостынею различные самозванцы, подделывавшие патриаршие подписи и печати, запрещенные и даже совсем лишенные сана архиереи, выдававшие себя за действительных митрополитов или архиепископов, и что все вообще просители ради получки более щедрой милостыни дозволяли себе прибегать к самым предосудительным и даже прямо преступным средствам. Бороться с этими злоупотреблениями правительству было очень трудно, так как просители обыкновенно действовали заодно, дружно покрывая свои плутни и обманы, всегда готовы были подтвердить любое показание своего собрата и всячески оправдать его. Только дележ полученной в Москве милостыни подавал нередко повод к ссорам и доносам просителей друг на друга. Обыкновенно какой-либо митрополит или архиепископ, действительный или самозваный, направляясь в Москву, подбирал свиту из всякого случайного сброда и заключал с набранными лицами условие, сколько он должен взять себе из полученной в Москве дачи и сколько они. Но в Москве, получив милостыню, одна из сторон выражала притязание на больший условленный пай, вследствие чего между ними возникали ссоры, всегда сопровождавшиеся доносом одной стороны на другую, причем доносчики обыкновенно раскрывали весь тот ряд обманов, с помощью которых получалась многими просителями щедрая русская милостыня. Но замечательно, что наше правительство и после полученного доноса вело расследование как-то не особенно охотно и настойчиво, не предпринимало, до самого XVIII столетия, каких-либо особых, специальных и усиленных мер для предупреждения обманов на будущее время. Оно как будто не хотело высокое дело благотворительности Востоку грязнить расследованием и раскрытием тех плутней и обманов, которые вносили в это святое, христианское дело некоторые из просителей.

(В XVI веке правительство еще не предпринимало никаких определенных мер относительно пропуска просителей в Москву, эти меры начинают появляться только с начала XVII века. Со времени Алексея Михайловича издается уже целый ряд указов с целью сдержать чрезмерный прилив в Москву просителей милостыни с Востока и предупредить различные обманы с их стороны. Указ царя Феодора Алексеевича, запрещающий милостынесобирателям и всем вообще грекам приезжать в Москву. Отмена этого указа благодаря вмешательству патриарха Иоакима. Со времени Петра Великого относительно восточных просителей милостыни издается ряд постановлений, которые приводят в конце к составлению при Анне Иоанновне так называемых «палестинских штатов».)

Русь с XVI столетия широко раскрыла свои двери для всех просителей милостыни со страждущего под игом неверных православного Востока. Всякий нуждающийся православный, кто бы он ни был, мог смело идти на Русь в полной уверенности, что здесь он получит более или менее щедрую милостыню. Отказа никому не было, всех без различия просителей пропускали в Москву, всех наделяли здесь милостынею, так что за весь XVI век мы знаем только один случай, когда просители были возвращены назад из Путивля, и то по особым обстоятельствам²⁶¹. Понятно, что на Востоке нашлось много и даже очень много охотников воспользоваться широкою русскою благотворительностью. Поток всевозможных просителей милостыни с различных концов православного Востока устремился в Москву и с течением времени становился все шире и стремительнее, грозя совсем опустошить царскую казну. Ввиду этого требовались от русского правительства какие-либо меры, которые бы, с одной стороны, предупреждали чрезмерный наплыв в Москву просителей милостыни с Востока, с другой стороны, устраняли возможность злоупотреблений, так как под видом просителей милостыни могли являться на Русь, и действительно являлись, разные самозванцы, запрещенные архиереи, всевозможные авантюристы и т.п.

В XVI веке мы вовсе не встречаем еще никаких мер, предпринятых правительством с целью стеснения приезда просителей в Москву или с целью предупреждения различных злоупотреблений со стороны просителей. Это понятно. В XVI столетии Москва только еще выступает в качестве покровительницы всего восточного Православия, она усиленно ищет признания ее в этой роли со стороны православного Востока и ее прямой интерес требовал самого широкого развития благотворительности Востоку – чем более в Москву приезжало просителей милостыни, тем яснее выражалось этим признание Москвы покровительницею всего Вселенского Православия. Иван Васильевич Грозный по собственной инициативе посылает от себя богатую милостыню всем восточным патриархам, многим митрополитам, монастырям и церквам, хотя они и не просили его об этом. Посылка милостыни была ему нужна для того, чтобы явить себя всему Востоку единым теперь православным царем, опорою и покровителем всего Вселенского Православия. Естественно поэтому, что просители милостыни в XVI столетии не только не могли встретить со стороны московского правительства каких-либо стеснений или препятствий к получению милостыни, но, наоборот, встречали только одно поощрение, а потому приток их все более увеличивался. К концу XVI века приезжают в Москву в качестве просителей милостыни уже два восточных патриарха, из которых один был сам Вселенский – Иеремия. Понятно также, что за это время не могло возникнуть никаких особых мер и по поводу злоупотреблений русскою милостынею со стороны просителей, потому что эти злоупотребления развились особенно только в последующее время, а на встречавшиеся отдельные случаи в Москве и смотрели как на отдельные исключительные случаи, которым не придавали особого значения.

Смутное время, наступившее в России, остановило было приток в Москву просителей. Но как скоро в Москве установилось прочное правительство, просители милостыни снова направились в Москву, и чем далее, тем все в большем количестве. Россия в Смутное время была разорена, целые города и области были разграблены, опустошены, выжжены; народ сильно обеднел, совсем опустела и царская казна, не было денег на удовлетворение первых, необходимейших государственных потребностей, а между тем нужд было так много, все они были так настоятельны. Казалось бы, что тут уже не до благотворительности, не до покровительства Востоку, казалось невозможным и крайне неразумным при таких обстоятельствах тратить большие суммы вконец истощенной казны на раздачу милостыни разным просителям с Востока. Не так смотрело на это дело московское правительство: отказаться от благотворительности православному Востоку значило бы из боязни лишних, хотя бы и тяжелых для государства, расходов отказаться от исторического призвания России, от той высокой роли, какая самим Промыслом назначена Руси относительно всего православного мира, значило бы порвать связь с прежними, самыми заветными и дорогими стремлениями и преданиями Московского царства, значило бы подвергать никем более не поддерживаемое Православие на Востоке крайней опасности и сделать ответственной Москву за его если не конечное падение, то умаление на Востоке. На такой шаг московское правительство, несмотря на все свои финансовые затруднения, было не способно, особенно же Филарет Никитич, строгий ревнитель русской чести и преданий Московского царства. Поэтому с воцарением Михаила Феодоровича, и особенно с приездом Филарета Никитича, прием в Москве просителей милостыни снова был восстановлен и число их все более увеличивалось, так как Филарет Никитич хотел во всей силе поддержать и продолжить старые московские традиции по отношению к православному Востоку. Просителей не только радушно принимали, но и одаряли милостынею ничуть не меньше прежнего времени, несмотря на крайнюю скудость государственной казны. Но так как число их увеличивалось с каждым годом, а вместе с тем росло и количество злоупотреблений милостынею, то явилась потребность в каких-либо определенных правилах, имевших в виду на первый раз не столько сокращение числа просителей или количества отпускаемой им милостыни, сколько предупреждение злоупотреблений. Одною из первых мер в этом роде была дача разным восточным обителям так называемых жалованных грамот. Такие грамоты уже выдавались раньше Иваном Васильевичем и Федором Ивановичем некоторым восточным монастырям, например: Пантелеймоновскому афонскому монастырю, Благовещенскому сербскому на реке Папраче, Всесвятскому Метеорскому. В этих грамотах, которые буквально сходны между собою, приказывается воеводам старцев означенного в грамоте монастыря пропускать в Москву, когда они явятся на рубеж с жалованною грамотою, давать им подводы и пристава до Москвы. На каждого человека полагалась одна подвода, а под рухлядь «сколько можно поднятись». «А корму имдавати в дорогу архимандриту и строителю по алтыну человеку на день, а конского корму давати им зимою по 2 деньги на лошадь на день, сколько с ними лошадей будет». Если при старцах были служки, то им полагалось «по 3 деньги человеку на день». Затем в грамотах предписывается всем властям не брать пошлин с рухляди старцев, на мостах и реках за перевоз и проезд и вообще пропускать их везде без всякой «зацепки»; а кто их обидит или что возьмет у них, тому быть от государя в опале, а взятое возвратить вдвое без суда. В заключение грамоты говорится, чтоб архимандрит и старцы означенного монастыря не ввозили и не вывозили иных монастырей старцев, слуг и лошадей, а также товаров чужих и заповедных – на виновных государь наложит пеню, смотря по вине. Точно такие же жалованные грамоты давались и во все последующее время, только с самого начала XVII столетия в них внесены были два небольших, но очень важных по своему значению добавления. Теперь в жалованных грамотах всегда стали обозначать сроки, через сколько лет обитель может присылать своих просителей в Москву за милостынею. Сроки эти для различных обителей были различны: по большей части назначалось приезжать в шестой или седьмой год, значительно реже в пятый, восьмой и десятый и в исключительных случаях в четвертый и даже в третий. Ранее назначенного срока приезжать в Москву за милостынею просители уже не имели права, и их теперь нередко отсылали назад с замечанием, что они приехали ранее назначенного срока, тогда как прежде, когда срока в грамотах не назначалось, они могли ездить за милостынею чуть не каждый год. С течением времени, когда явилась потребность стеснить и ограничить все более увеличивающийся прилив просителей, старались пропускать в Москву просителей только из тех монастырей, которые имели у себя жалованные грамоты. Поэтому каждая восточная обитель употребляла обыкновенно все усилия добыть себе царскую жалованную грамоту, которая в известные сроки обеспечивала просителям свободный, беспрепятственный проезд в Москву. Для получения жалованных грамот употреблялись со стороны просителей всевозможные средства: личные просьбы и моления перед государем, ходатайства восточных патриархов, разных лиц, пользующихся при московском дворе влиянием, и т.п. Получившие грамоту с долгим сроком старались переменить его на более короткий и в большинстве случаев достигали цели. Другое добавление, внесенное в жалованные грамоты с начала XVII столетия, состояло в точном обозначении числа лиц, которых обитель могла присылать в Москву за милостынею, о чем грамоты XVI века вовсе не упоминали. Это добавление вызвано было тем обстоятельством, что вместе с действительными просителями от обители приезжали в Москву и сторонние лица, по большей части купцы. Всех приехавших приходилось перевозить, а купцов и с их товарами от границы до Москвы на казенных подводах, давать им во все время пребывания на Руси полное казенное содержание и, сверх того, оделять их подарками и милостынею. В видах ограничения подобных злоупотреблений в грамотах и стали с XVII века точно обозначать, сколько лиц зараз могут приехать в Москву за милостынею от известной обители. Впрочем, просители всячески старались обойти эти стеснительные для них правила, а правительство, со своей стороны, не всегда достаточно энергично настаивало на их точном выполнении, почему отступления от них были нередки. Другим правилом, которым с XVII столетия стали руководствоваться в Москве относительно просителей милостыни, было требование рекомендательных или ходатайственных грамот за просителя какого-либо восточного патриарха. Некоторых просителей теперь стали возвращать из Путивля именно потому, что они не имели за себя рекомендательных грамот ни от какого патриарха²⁶². Следствием этого требования было то, что каждый проситель, отправляясь на Русь за милостынею, старался раздобыться рекомендательною патриаршею грамотою, и если не добывал настоящей, то заменял ее поддельной, благодаря чему фабрикация поддельных рекомендательных патриарших грамот и приняла с тех пор очень почтенные размеры. Наше правительство не умело или не хотело энергично бороться против этих злоупотреблений, и потому требование от просителей рекомендательных патриарших грамот не могло служить гарантией против разных обманов со стороны просителей, тем более что к их проделкам правительство относилось в большинстве случаев как-то очень снисходительно. Например, в 1640 году в Москву прибыли из Метеорского Преображенского монастыря архимандрит Захарий, да с Белого моря игумен Афанасий, да из Царьграда протопоп Захарий, «а в Путивле они пролгалися: архимандрит сказал, что будто он выехал на государево имя на вечное житье, а к Москве приехав, бил челом государю, чтобы государь пожаловал велел его с Москвы отпустить назад в его монастырь, и на Москве жить не хочет. А игумен Афанасий сказал у себя в Путивле лист молдавского владетеля Василья о государеве тайном деле, о котором-де был посылай с Москвы в молдавскую землю Богдан Дубровской; а на Москве тот игумен заперся о том, будто он в Путивле такого листа у себя не сказывал. Да он же, игумен, с собою привез Цареградского патриарха старого Кирилла грамоту – рука и печать патриарха подделаны. А протопоп Захарей сказал, что есть с ним к государю грамота нового Цареградского патриарха Парфения и словесный приказ о великом деле; а на Москве в том заперся ж, что будто он того в Путивле не сказывал. И за те ложные статьи архимандрит и игумен и протопоп государевых очей не видали, а государева жалованья дано им для их бедности на отпуске деньгами: архимандриту 12 рублев, игумену да протопопу по 6 рублев человеку и отпущены с Москвы назад в свои земли»²⁶³. Наконец, значение указанной меры отчасти подрывало и само правительство, которое, несмотря на ходатайственные грамоты патриархов, все-таки отсылало просителей назад из Путивля. Так, в 1632 году отосланы были назад из Путивля два архимандрита двух греческих монастырей, несмотря на то что за них ходатайствовал особыми грамотами Константинопольский патриарх Кирилл Лукарис. В 1636 году воротили из Путивля белого священника и двух бельцов-гречан, хотя за них просили два патриарха: Константинопольский и Иерусалимский. В 1641 году был возвращен назад из Путивля архимандрит афонской лавры св. Афанасия, несмотря на особое ходатайство о лавре Иерусалимского патриарха Феофана²⁶⁴. Вообще, как и без патриарших рекомендательных грамот можно было попасть в Москву, особенно лицам высшего иерархического ранга, каковы: митрополиты, архиепископы, так и наоборот: с патриаршей грамотой можно было не побывать в Москве, а возвратиться назад из Путивля – раз строго определенного в этом отношении ничего не было.

Придерживались при пропуске просителей в Москву и некоторых других правил, хотя и не особенно крепко. Так, возвращали из Путивля назад тех, которые, раз получив милостыню, очень скоро опять обращались за нею. В 1627 году из Путивля возвратили афонского ватопедского архимандрита, потому что за три года перед тем приезжал архимандрит Ватопедский Игнатий и получил милостыни на 200 рублей – «надобно, чтобы они помнили русскую милостыню». В 1630 году воротили из Путивля гревенского митрополита Сергия, который уже получил милостыню в 1626 году. В 1631 году не пропустили в Москву греческого митрополита Иеремию, потому что он ранее был в Москве и тогда милостыня была дана ему «нескудная». Наоборот, в Москву беспрепятственно пропускались просители из таких монастырей, от которых ранее просителей в Москве не было, на это обстоятельство обыкновенно и указывалось в царском приказе путивльским воеводам о пропуске таких лиц в Москву.

Иногда просителей не пропускали в Москву потому, что они не привозили с собою никаких политических вестей. Раз, в 1630 году, отказали просителям «за скудостью», так как в московский пожар 1626 года сгорела многая царская казна, а иногда просителей возвращали назад из Путивля без всяких объяснений.

Существовало и еще одно правило, которого правительство придерживалось в течение первой половины XVII века относительно пропуска просителей в Москву: обращалось внимание на национальность просителя – греки были по преимуществу покровительствуемые, просители же славяне возвращались назад из Путивля. В 1628 году был возвращен из Путивля назад сербского Благовещенского, на реке Попраче, монастыря архимандрит Анания со своими спутниками, хотя они и заявляли, что лучше им живыми не быть, чем не видеть царское пресветлое лицо, чем они будут хвалиться перед сербским архиепископом и митрополитами. В 1629 году не были пропущены в Москву просители славянских афонских монастырей: Пантелеймоновского, Зографского и Хиландарского, а также просители из сербской Студеницкой Лавры. В 1635 году воротили назад из Путивля просителей из Милешевского монастыря, причем в приказной справке замечено: «А из сербские земли приезжали бить челом к государю о милостыне в прошлых годех разных иных монастырей архимандриты и старцы на Путивль и им государево жалованье давано в Путивле и отпусканы с Путивля назад, а к Москве многие не иманы»²⁶⁵. В приказной справке следующего, 1636 года по поводу приезда просителей из сербского Дмитриевского монастыря прямо говорится, что черных попов просителей из разных сербских монастырей в Москву пропускать не велено, а велено выдавать им милостыню в Путивле²⁶⁶. В 1643 г. приехал в Путивль от сербского печского архиепископа Паисия архимандрит печского Вознесенского монастыря, но его с малой дачей велено было возвратить назад. Архимандрит не поехал и прислал к государю грамоту, в которой была означена разная привезенная им святыня. «Все сие, – писал архимандрит, – на почесть прислал наш святейший архиепископ Паисий вашему пресветлому царству; мы, убогие, стояли в Путивле три месяца, но Василий Петрович воевода послал нас назад, мы же стали ни туда ни сюда; а наш архиепископ стар, имеет около ста лет, и мы оставили его в турской земле в неволе, сидит в железах, ради дани впал в великий долг – долгу девять тысяч ефимков, а земля в убожество пришла от агарянского насилия, что и у вас слышно»²⁶⁷. Но царь не тронулся этими молениями архимандрита, а приказал воеводе отпустить его назад из Путивля. Причина такого пренебрежительного отношения русского правительства к сербским просителям может быть объяснена следующими соображениями: русское правительство по преимуществу благотворило грекам потому, что они постоянно доставляли ему нужные сведения «о турецких поведениях», служили ему в качестве тайных политических агентов, между тем как сербы не могли удовлетворять этому требованию, почему их и не пропускали в Москву, а наделяли милостынею в Путивле. Греки, отправляясь в Москву, всегда старались иметь при себе рекомендательные грамоты от восточных патриархов, что, как мы видели, было одним из условий для получения пропуска в Москву. Сербам таких грамот добыть было неоткуда; рекомендательные же грамоты их собственного архиепископа или митрополитов в глазах русских не имели значения, а потому их в Москву и не пропускали. Московский царь, как покровитель всего Вселенского Православия, старался благотворить по преимуществу обителям славным и знаменитым в целом православном мире, почитаемым всеми и повсюду с древних времен, а такими были обители греческие. Как прямой наследник византийских императоров, он старался благотворить по преимуществу грекам, которые, сверх того, и по своему прежнему и настоящему положению на Востоке оставались там главными представителями и хранителями Православия. Сербы же ни в своем прошлом, ни в своем настоящем не имели ничего такого, что бы могло привлечь к ним особое внимание и расположение тогдашнего московского правительства. Наконец, на указанное отношение московского правительства к просителям сербам могли влиять и гречане, жившие в Москве, игравшие при московском дворе важную роль в деле раздачи милостыни просителям. Они были посредниками между просителями и нашим правительством, которое обращалось к ним за сведениями относительно различных восточных обителей, о лицах, приезжавших в Москву за милостынею, причем их голос и рекомендация в большинстве случаев имели решающее значение. Но гречане, естественно, покровительствовали только гречанам же, только им оказывали всевозможное содействие в деле получения милостыни от русского правительства. Ходатайствовать в Москве за сербов и сербские монастыри они не имели никаких побуждений, тем более что греки вообще крайне не любили самостоятельных и независимых от них в церковном отношении сербов и потому, со своей стороны, не только не могли содействовать установлению более близких и сердечных отношений между восточными славянами и Москвой, но, наоборот, старались поставить к тому всевозможные препятствия, чтобы направить всю русскую благотворительность на одних бедных гречан. Достигнуть им этой цели было нетрудно, ввиду того что русские смотрели на православный Восток только греческими глазами, видели в нем почти исключительно одних греков, а о славянах, их положении на Востоке, их кровном родстве и братстве с русскими, их стремлениях и симпатиях не имели почти никакого представления. Таким образом, почти до самой половины XVII века во время царствования Михаила Феодоровича русское правительство хотя и держалось некоторых правил относительно пропуска и приема просителей милостыни с Востока, но эти правила не имели общей обязательной силы закона, были как-то случайны и неустойчивы, не были никогда точно формулированы и выражены в каком-либо всем известном постановлении. Личная воля и благоусмотрение высшей власти в каждом отдельном случае всегда брали перевес над практиковавшимся доселе правилом или, вернее, обычаем, так что отступление от этих правил со стороны самого правительства было явлением очень нередким. По своему характеру все указанные правила не имели в виду стеснить или ограничить прилив в Москву просителей милостыни, а только устранить злоупотребления царскою милостынею, найти гарантии того, что милостыня идет действительно нуждающимся, действительно пострадавшим от агарянского насилия. В этих только видах правительство требовало от просителей рекомендательных патриарших грамот, собирало о них и их обителях сведения от живших в Москве гречан, возвращало назад из Путивля лиц сомнительных или же таких, которые уже слишком часто и бесцеремонно хотели пользоваться русскою милостынею и т.п. С воцарением Алексея Михайловича правительство начинает принимать целый ряд мер в видах уже сдержать чрезмерный приток просителей в Москву, которых оно думает теперь останавливать в Путивле и там наделять их милостынею. Распоряжения в этом смысле сделаны были немедленно по вступлении на престол Алексея Михайловича, первые годы царствования которого далеко не отличались тем грекофильством, которое так сильно проявилось у него позднее под влиянием Никона. Прежде всего решено было для приездов всех имеющих царские жалованные грамоты назначить один общий срок, и притом самый длинный – именно десятилетний, чем само собою значительно сокращалось число приездов в Москву просителей. Впрочем, само правительство скоро отступилось от этой меры: уступая разным ходатайствам и челобитьям, оно снова стало сокращать сроки с десяти лет на меньшие, выдавать новые жалованные грамоты с короткими сроками, так что в конце концов эта мера никогда не была осуществлена и в последующее время к ней более не возвращались. Более важное значение имела другая мера: решено было пропускать в Москву только тех просителей, которые имели с собою патриаршие грамоты с какими-либо вестями или личные наказы от патриархов по какому-либо государеву делу. Но просители, являясь в Путивль, стали обманывать воевод, что будто бы у них есть к государю патриаршие грамоты или личные наказы от патриархов, вследствие чего их беспрепятственно пропускали в Москву. Между тем в Москве они заявляли, что так говорили в Путивле только для того, чтоб их пропустили в Москву; грамот же патриарших и личных наказов к государю с ними нет. Таким способом пробрались, например, в Москву силистрийский митрополит Иеремия, элассонский архиепископ Иоасаф и другие. Ввиду этих злоупотреблений со стороны просителей издан был 19 октября 1646 года первый известный нам царский указ, которым предписывалось путивльским воеводам руководствоваться следующими правилами относительно отпуска из Путивля в Москву различных просителей милостыни. «Которые впредь, – говорит указ, – гречане-старцы и бельцы учнут в Путивль приезжать, а скажут у себя грамоты от Цареградских патриархов, и от митрополитов, и от архиепископов о наших делах, и ты бы (путивльский воевода) велел у них тех грамот досматривать подлинно, и которые грамоты у них будут за отворчатыми печатьми, их к нам к Москве не пропускать; а которые грамоты у них будут к нам, великому государю, за глухими печатьми, а скажут они, что писаны те грамоты об них о милостыне, и ты б велел им ждати нашего указу в Путивле, а о том писал и грамоты их прислал к Москве. А буде которые скажут, писаны те грамоты об наших делах, и ты б велел их допрашивать подлинно, о чем те грамоты писаны и то им велел выговаривать, чтоб они сказывали правду, не затевая никаких дел; и буде они едут к нам к Москве бити челом о милостыне и им, по нашему указу, милостыня будет дана в Путивле: а будет они, пролгася нашим делом, приедут к нам к Москве, а в грамотах их об наших делех ничего не объявится, и им за ту их ложь на Москве нашего жалованья, корму и милостыни не будет, и они б сказывали правду, никаких дел не затевая. Да будет по распросу, с которыми гречаны грамот к нам, великому государю, о наших делах не будет и вестей надобных не скажут, и ты б однолично таких гречан к Москве не пропускал, а писал бы вся об них к нам к Москве, а им до нашего указу велел побыти в Путивле. А буде у которых гречан будут грамоты к нам, великому государю, греческих патриархов или митрополитов или архиепископов за глухими печатьми, а скажут впрямь, что те грамоты писаны о наших делех, а не о милостыне, и ты б с теми грамотами присылал их к нам к Москве по прежнему нашему указу»²⁶⁸. Понятно, чем был вызван приведенный указ: все более увеличивающийся приток просителей в Москве становился слишком обременительным для государственной казны, тем более что каждый проситель являлся в Москву не один, а в сопровождении нескольких сопутствующих ему лиц, набранных нередко из всякого случайного сброда. А между тем всех их нужно было переправлять из Путивля в Москву и обратно на казенный счет, кормить и поить дорогою и во все время их пребывания в Москве, что требовало от правительства очень значительных, а в то же время непроизводительных расходов. Чтобы избежать их, правительство и решается всех просителей задерживать в Путивле и здесь выдавать им известную положенную милостыню. Русь по-прежнему будет благотворить православному Востоку, только не из Москвы, а из Путивля. Но эта мера не могла быть проведена во всей строгости: наряду с простыми, обыкновенными просителями милостыни приезжали в Путивль и такие, которые привозили с собою тайные отписки разных духовных и светских особ о делах государевых, т.е. попросту политические вести. Такие просители были в Москве желанные люди, тем более что посылавшие их нередко поручали им на словах передать то, что они не успевали или опасались передать на бумаге. Таких-то нужных в Москве просителей воеводам повелевается немедленно отсылать из Путивля в Москву, сделав наперед им предупреждение, что если они обманут государевым делом и обманом проедут в Москву, то здесь им не дадут ни кормов, ни милостыни, а немедленно отправят назад, но только не на казенных, а на своих подводах. Последняя оговорка в указе: пропускать в Москву немедленно всех, которые имеют грамоты о государевых делах, и послужила той лазейкой, в которую бойко полезли смелые гречане-просители, обходя закон, удерживающий их в Путивле. Так, уже в том же году²⁶⁹, когда издан был указ, явился из Варны митрополит Парфений и на строгий допрос путивльского воеводы о цели своего приезда смело и решительно заявил, что едет к царю об его, государеве, деле, почему немедленно и был отправлен в Москву. Но здесь в Посольском приказе он заявил, что государева дела у него никакого нет, а сказал он это в Путивле для того, чтоб его пропустили в Москву; действительная же цель его поездки – ударить челом государю о милостыне, о своем великом разорении, что подтвердят и привезенные им грамоты патриарха Константинопольского и архиепископа Охридского. В Москве решились было наказать митрополита за такую ложь, как и предупреждали в Путивле воеводы: ему целых полторы недели не давали казенных кормов и питья, пока, наконец, он не обратился к царю с челобитной ради его бедности и великого разоренья пожаловать его государевым кормом и питьем. Государь сжалился над ним и велел выдавать ему корм и питье против иных митрополитов, но по меньшей статье, а затем дозволил ему видеть свои государевы очи и оделил его обычною милостынею. Таким образом, сам государь далеко не строго выполнял им же самим изданные постановления, что для просителей было прямым побуждением обходить стеснительный для них закон. Находили гречане и другие средства пробраться в Москву вопреки закону, удерживающему их в Путивле. В 1648 году в Путивль приехал города Верии Предтеченского монастыря архимандрит Дамиан и города Сервия Успенского монастыря архимандрит Феофан. На допросе Дамиан объявил путивльскому воеводе, что он имеет с собою грамоту Александрийского патриарха, но не ведает о чем, грамоту архимандрита Венедикта с политическими вестями, грамоту одного волошанина тоже о государеве деле. Архимандрит Феофан сказал у себя, кроме грамот с политическими вестями, «и вести тайные и тех-де вестей, государь, – пишет воевода, – в Путивле сказать ему не уметь, а скажет-де, государь, он, архимандрит, те вести на Москве в Посольском приказе. И я, холоп твой, – сообщает воевода, – посылал к ним архимандритам к Демьяну и Феофану гостинна двора голову Ондрея Литвинова, да съезжей избы подьячего многажды, говорить им, государь, велел накрепко: впрямь ли в тех грамотах и в письме Исайя Остафьева (волошанина), которые грамоты и письмо послано с ними к тебе, государю, писано твое государево дело и вести, или они затевают, чтобы им теми грамотами пробраться к Москве?

И я, холоп твой, послал к ним, архимандритам, евож Ондрея Литвинова, да съезжей избы подьячего, а велел им, государь, тем архимандритам против твоего государева указу выговаривать накрепко, чтобы они сказывали правду, а ничего не затевали; а будет они, твоим государевым делом пролгався, к Москве и приедут, а твоих государевых великих дел за ними никаких не будет, а приедут для милостыни или своего дела, а им за ту их ложь на Москве твоего государева жалованья и корму и милостыни ничего не будет и вышлют их с Москвы назад тотчас на их подводах». Архимандриты отправлены были в Москву, где они действительно подали грамоты с политическими вестями, но самыми незначительными, неважными, набрать которые ничего не значило²⁷⁰. В том же году был новый случай и прямого уже обмана. 10 января приехал в Москву гревенского Преображенского Спасова монастыря архимандрит Гавриил со старцами. В Путивле он объявил воеводе, что в Москву его послал Константинопольский патриарх Иоанникий с грамотою о государевом великом деле и о вестях, да с ним же есть изустный тайный приказ от патриарха к государю о его государеве деле. В Москве же на допросе сказал, что у него грамота Цареградского патриарха Иоанникия к государю о нем, архимандрите, о милостыне, а не о государевом деле и изустного приказа с ним от патриарха о государевом деле нет. А в Путивле он сказал все это для того, что его не хотели пропустить в Москву, а они бедные, едучи дорогою, исхарчились в полтораста ефимков и для-де бедности он архимандрит сказывал за собою государево дело, чтобы их из Путивля пропустили в Москву. Им дана была обычная дача²⁷¹. Таким образом закон 1646 года обходился или прямо нарушался просителями, к которым царь не решался приложить его во всей строгости, а потому было вполне естественно, что он вскоре по выходе теряет всякую силу, не соблюдается самим даже правительством, которое по-прежнему начинает пропускать в Москву решительно всех просителей. В 1648 году снова указом государя подтверждается воеводам пограничным не пропускать в Москву не только просителей собственно милостыни, но уже и тех, которые привезут с собою вестовые письма, до особого распоряжения о них из Москвы. Указ воеводам говорит: «А которые они у себя грамоты скажут, или вестовые письма, или сами вестей, что скажут, и ты б те грамоты и вестовые письма у них взял и что вестей скажут, то велел записать и о том писал бы и грамоты их и вестовые письма прислал к нам к Москве с нарочными гончиками, а однолично еси никаких гречан, кто откуда ни приедет, к нам к Москве без нашего указа не пропускать»²⁷². Таким образом, казалось, что этот указ окончательно отнимал у гречан всякую возможность пробраться в Москву, так как теперь и грамоты с политическими вестями не давали на это права – их нужно было наперед отослать в Москву, а вместе с ними и изустные политические вести, написав их предварительно на бумаге, и в Москве уже по этим данным решат, следует ли пропустить известное лицо в Москву или нет. Но и тут гречане нашлись. Вскоре после объявления указа явился в Путивль архимандрит янинского Успенского монастыря и заявил воеводе, что его послал в Москву Константинопольский патриарх Иоанникий с грамотою об его государевом деле и о турских вестях, о которых он, архимандрит, ничего не знает. Воевода в силу последнего указа потребовал от архимандрита грамоту, чтобы отослать ее в Москву, но архимандрит грамоты не дал, а только показал ее воеводе из своих рук и говорил, что патриарх велел ему ту грамоту отдать в Посольском приказе в Москве. Архимандрит был отправлен в Москву, где и отдал патриаршую грамоту, в которой описывалось случившееся в Константинополе землетрясение²⁷³. Впрочем, само правительство и теперь, как и прежде, не держалось строго своих постановлений, тем более что в Москву в январе 1649 года приехал за милостынею сам Иерусалимский патриарх Паисий, а с ним и за ним всевозможные гречане. По отъезде патриарха Паисия в том же 1649 году (июня 15 и 29 июля) указом государя путивльскому воеводе опять предписывается: «Которые гречане старцы и бельцы приедут в Путивль для милостыни и ты б тем гречаном старцам и бельцам наше жалованье на милостину давал из наших из путивльских доходов по прежнему нашему указу, почему им давати указано и отпускал бы еси их назад откуды они приедут, а к нам к Москве никого из них не пропускал. А будет они привезут с собою к нам грамоты или какие-нибудь письма, и ты б те грамоты и письма, взяв у них, присылал к нам к Москве, да о том писал к нам отписки, и грамоты и письма велел отдавати в Посольском приказе думному нашему дьяку Михаилу Волошенинову, а тех гречан, потому ж, дав им на мил остину по указу, из Путивля отпускал назад». Посланцев же молдавского воеводы Василия и иных также приехавших для торгу с ефимками, с золотыми и иными товарами повелевается в Москву пропускать. По получении этого указа воеводы обратились к государю за инструкциями на такой случай: если приехавшие с грамотами о государевом деле тех грамот воеводам не отдадут и будут говорить, что имеют устный тайный наказ о государевых делах, как тогда поступать? Государь предписывает отбирать привезенные грамоты и отсылать их в Москву, а относительно устных тайных наказов повелевается: от привезших их требовать, чтобы они в Путивле излагали их на бумаге и запечатывали своими печатями, а воеводы будут такие отписки немедленно пересылать в Москву, если же кто из гречан упрямо будет отказываться от письменного изложения тайного наказа в Путивле, то о таком обстоятельстве сообщать государю и ждать его указа на каждый отдельный подобный случай²⁷⁴. Так происходила упорная борьба между правительством и гречанами: первое напрягало все свои усилия задержать их в Путивле и не пропускать далее, вторые употребляли всевозможные средства пробраться из Путивля в Москву и пользовались для этого всяким подходящим случаем, всякою неопределенностью и недомолвкою закона, который они всегда так или иначе успевали обойти. Так было и с последним законом, предусмотревшим, казалось, все случаи. Только что он был издан, как в Путивле появились два греческих архимандрита и сказали, что едут к государю с тайным словесным приказом от Константинопольского патриарха о государевом деле, которого никак не хотели изложить письменно в Путивле, а требовали немедленного пропуска в Москву, куда действительно и были отправлены²⁷⁵. А за одним нарушением закона последовал, как и всегда, целый ряд других, так что закон потерял, наконец, всякое практическое значение. Тогда в 1654 году пришлось опять напомнить указ 1646 года, с таким ясным сознанием его бессилия: «И греческие власти и старцы и бельцы, приехав в Путивль, пролыгаются сказывают за собой вести надобные, а иные от патриархов и от иных греческих властей грамоты и тайные приказы, а как приедут к Москве, а за ними вестей подобных и тайных приказов нет, а грамоты привозят с собой о милостыне, а не о вестях; а государеве казне от их многих приездов в лишних кормах и подводах чинятца многие убытки». Далее указывается, что просители являются даже с подложными, составными грамотами, почему Иерусалимский патриарх прислал свою особую печать, чтобы можно было его подлинные грамоты отличить от подложных. Ввиду этого воеводам рекомендуется строже следить за просителями и не пропускать их в Москву²⁷⁶. Но в это время Московским патриархом сделался Никон, великий любитель и почитатель гречан и всего греческого. Никон взял гречан под свое особое покровительство и стал ходатайствовать об их пропуске в Москву. Его ходатайства, конечно, всегда уважались, так что наконец просители стали заявлять в Путивле прямо, что они едут к святейшему Никону, и этого заявления было достаточно, чтобы их, ради Никона, свободно пропускали в Москву. Впрочем, как слабо и нерешительно применялся указ о непропуске просителей в Москву, помимо вмешательства Никона, видно из следующего случая: в 1659 году в Путивль приехал греческий архиепископ Кирилл, которого, во исполнение указа, велено было отпустить из Путивля, наделив его здесь обычною милостынею. Воеводы по этому случаю доносят, что им в грамоте государя повелевается наделить приехавшего архиепископа и его спутников милостынею и отпустить назад, «а буде, государь, они из Путивля назад ехать не похотят и нам бы, холопем твоим, ему, митрополиту, говорить дважды и трижды, чтобы они, взяв твое, великаго государя, жалованье, ехали из Путивля назад. Да будет, государь, они ехать назад не похотят и учнут бить челом тебе, великому государю, чтобы их отпустить к Москве, и нам бы, холопем твоим, дав им подводы и проводников и в дорогу корм, отпустить к тебе, великому государю, к Москве»²⁷⁷. В данном случае проситель уехать из Путивля назад не похотел, хотя ему в исполнение царского указа воевода говорил об этом дважды и трижды, даже посылал к нему государево жалованье на двор, но он его не брал, а настоятельно требовал отпуска в Москву, куда действительно и был отправлен. Значит, стоило только греку несколько заупрямиться и не ехать назад, стоило только не обращать внимания на убеждения воеводы, на существующий закон о пропуске просителей, и он благополучно, на казенных подводах и на полном содержании, провозился к Москве. С удалением Никона для гречан в Москве настало самое золотое время: они стали для правительства нужными, желанными людьми, дельцами, руководителями, посредниками. Они во все вмешиваются, все устрояют, всюду хозяйничают, все прибирают к своим рукам. О каком-либо ограничении доступа для них в Москву в такое жаркое время, конечно, не могло быть и речи, хотя государственная казна и была истощена вконец. Старые указы о непропуске просителей в Москву были решительно забыты, а каких-либо новых распоряжений в этом духе не делалось. Только уже в 1671 году, 29 марта, государевым указом подтверждалось прежнее распоряжение о непропуске в Москву духовных особ без жалованных грамот, о пропуске с жалованными грамотами только в назначенные сроки, о пропуске лиц, едущих с государевым делом, не иначе как с высочайшего всякий раз разрешения²⁷⁸. Так все время царствования Алексея Михайловича прошло в непрерывных колебаниях относительно пропуска в Москву просителей. Был издан целый ряд указов, которые сейчас же нарушались и просителями и самим правительством, почему они и не имели никакого практического значения, так что дела шли прежним порядком или, вернее, без всякого определенного порядка.

С воцарением Феодора Алексеевича, воспитавшегося под влиянием лиц антигреческого направления, для гречан наступили было самые тяжелые времена – им окончательно воспрещен был въезд в Москву, потому что, как говорит указ, ранее «приезжали греческие власти из Палестин, а с собою привозили многоцелебные мощи и чудотворные иконы, а их братья торговыя гречаня самые знатные люди и привозили с собою золото, серебро и узорочные каменья, а локотные дорогие товары самые добрые, а винной и табашной продажи, и воровских составных писем и в товарех утайки и никакого дурна за ними, опричь торгу, не бывало; а ныне духовного чина никто не приезжает, а они, гречаня, учали приезжать самые молодчие люди и не для прямаго торгу; а буде у которых объявятся товары, и те худые, и в запанех и в иных вещах вместо алмазов и иных узорочных камней подделанные стекла, а золото и иных дорогих товаров, как наперед сего бывало, привозить не учали; да из них многие учали воровать, товары привозить тайно, для кражи пошлин, а иные подделывали заочно кабалы, и торгуют вином и табаком, и в том во всем многие обличены и в корчемных делех были многажды»²⁷⁹. А так как много греков почти постоянно жило в Москве, то «в нынешнем во 185 году сентября в 10 день великий государь указал и бояре приговорили: гречан всех, которые на Москве, выслать в свою землю и впредь им приезжать и всякими товары торговать в Путивле, во всем против того, как было со 155 года, а к Москве им ездить не велено»²⁸⁰. Таким образом, не только Москва была очищена от греков, но и всякий доступ им внутрь России был безусловно воспрещен. Так, казалось, готовы были прерваться вековые сношения России с православным Востоком, Русь как бы отказывалась от своего исторического призвания, от вековой роли благотворительницы и покровительницы православных. Но такой разрыв был слишком насильственен, шел вразрез вековым традициям, был неудобен и невыгоден для самой России во многих отношениях и потому не мог быть продолжителен. Неудобства прекращения сношений с Востоком особенно были ощутительны в церковной сфере, где в это время возникли горячие прения по разным вопросам, порешить которые в известном смысле было гораздо легче, опираясь на авторитет восточных патриархов, который всегда был готов явиться к услугам Московского патриарха. Предстояло затем решить важный в церковном и в политическом отношении вопрос о присоединении Киевской митрополии к Московскому патриархату, чего опять нельзя было сделать без согласия Константинопольского патриарха, которого при добрых с ним отношениях можно было склонить на уступки теми или другими средствами. Нечужда была, как некоторые утверждают, патриарху Иоакиму и мысль о церковном подчинении всех православных славян Московскому патриарху, чего достигнуть можно было не иначе как с помощью опять-таки добрых отношений к восточным патриархам и ко всем угнетенным православным народностям. Да и вообще та внимательность, то уважение и почтение, хотя бы только внешние и формальные, какими пользовался Московский патриарх со стороны своих восточных собратьев, та угодливость и заискивание перед ним всевозможных греческих иерархов зависели и происходили исключительно от того обстоятельства, что русское правительство благотворило Востоку. С помощью милостыни Русь крепко держала в своих руках влияние на восточных патриархов, а через них и на других просителей и на весь православный Восток – выпускать эту уже веками созданную силу из своих рук было бы крайне неразумно не только в церковном отношении, но и в политическом. В это время Русь сделалась непосредственной соседкой Турции и между ними явилось множество недоразумений, за которыми естественно должно было последовать враждебное столкновение. Разумно ли было теперь разрывать сношения с православными, подчиненными Турции народностями, открыто симпатизировавшими России; время ли было из-за мелких плутней и обманов гречан уничтожать те народные симпатии, которые Русь уже успела приобрести благодаря своей вековой благотворительности у разных православных национальностей Балканского полуострова? Теперь следовало пожинать то, что ранее сеяло и возращало московское правительство, собирать плод, а не уничтожать его, не бросать как негодный. Так посмотрел на это дело, так понял его Московский патриарх Иоаким и решился уничтожить, отменить постановление, запрещавшее приезд в Москву просителям милостыни с Востока и греческим купцам для торговли в Москве. «186 года, марта в 18 день, бил челом великому государю царю и великому князю Феодору Алексеевичу всеа Великия и Малыя и Белыя России самодержцу великий господин святейший Иоаким, патриарх Московский и всеа Русии: в прошлом во 184 году по его, великаго государя, указу досланы его, великаго государя, грамоты в порубежные города: в Путивль и в Севск и в иные, велено греческих властей митрополитов и архиепископов и архимандритов для милостыни и гречан к Москве с полонянники и с товары не пропускать, а приезжать им греком и торговать в тех порубежных городех. И великий государь пожаловал бы его, повелел греческих монастырей властей, которые по жалованным предков его государских, великих государей и великих князей российских и отца ево государева, блаженныя памяти великаго государя царя и великаго князя Алексея Михаиловича всеа Великия и Малыя и Белыя России самодержца, грамотам учнут приезжать, также и греков православные христианские веры в Московское государство пропускать по-прежнему, потому что власти приезживали в Московское государство со святынею, а греки привозят единоверных православных христиан, которые пребывают в бусурманской неволе, полонянников и всякие узорочные товары. И великий государь царь и великий князь Феодор Алексеевич всеа Великия и Малыя и Белыя России самодержец, по челобитью и прошению великаго господина святейшаго Иоакима патриарха Московскаго и всеа Русин, пожаловал, для единые православные христианские веры и для свобождения из бусурманских рук православных христиан, которые побраны на разных боях, указал: греческие палестины пестрым и черным властей по жалованным грамотам, в указной год, с причетники их приезжать, а гречан с окупными полонянники и с товары пропускать против прежняго, а заповедных товаров не провозить и о том из Посольскаго приказу в порубежные города: в Киев и в Нежин и в Путивль и в Севск и к гетману послать с сего его, великаго государя, указу грамоты», причем воеводам настоятельно предписывается всячески наблюдать, чтобы ни под каким видом не пропускать на Русь таких лиц, которые приехали из мест, зараженных моровым поветрием²⁸¹. Таким образом, благодаря вмешательству и настоянию патриарха Иоакима снова восстановлена была связь России с православным Востоком, все имевшие жалованные грамоты русских царей по-прежнему свободно, в указанные им сроки могли являться в Москву за получением обычной милостыни, греческие купцы свободно могли везти свои товары в Москву, Русь по-прежнему выступила как покровительница всех православных.

Во время управления царевны Софии не только не издавалось никаких распоряжений, стеснительных для просителей²⁸², но их всегда встречали в Москве особенно радушно и щедро одаряли. Это объясняется тем, что Софья хотела явить себя Востоку действительною православною царицею, пекущеюся о поддержании и процветании святых мест, столь дорогих для каждого христианина; она хотела своим широким покровительством угнетенному на Востоке Православию сделать свое имя славным и популярным среди восточных христиан, приобрести их симпатии, чтобы при случае воспользоваться ими для своих честолюбивых целей.

При Петре Великом издан был относительно просителей с Востока целый ряд постановлений, имевших в виду, с одной стороны, ограничить приезд просителей только теми лицами, которые имели у себя жалованные грамоты, с другой стороны, оградить Россию от приездов в нее самозваных и всех вообще подозрительных просителей милостыни. Так, в 1700 году велено было пропускать через рубеж только тех духовных особ, которые имеют у себя жалованные грамоты, без которых въезд в Москву просителям решительно воспрещался. Когда поэтому в 1702 году явился в Севск игумен одного из сербских фрушских монастырей, чтобы проехать в Москву, то был задержан воеводою и отпущен им в Москву только после получения специального приказа: пропустить игумена «для уведомления нынешнего в Турской земле состояния»²⁸³. В 1705 году предпринимается относительно просителей новая мера: указом 26 февраля повелевается пограничным воеводам пропускать в Москву только тех палестинских особ, которые будут иметь у себя подорожные от константинопольского русского посла Толстого, а из Москвы не пропускать за рубеж тех просителей, которые не будут иметь у себя паспорта, выданного из Посольского приказа²⁸⁴. В 1708 году велено было переписать всех гречан, живших в Москве²⁸⁵, и с них взята была сказка, под угрозой смертной казни, чтобы им без указа государя и не взяв из Посольского приказа подорожных грамот «тайно и воровски с Москвы не уехать»²⁸⁶. В августе 1718 года состоялся новый царский указ, которым повелевается из восточного духовенства пропускать в Россию за милостынею только тех, которые привезут от своего патриарха свидетельственную грамоту, а с одними жалованными грамотами или с грамотами от братии монастыря в Москву никого не пропускать²⁸⁷. В 1723 году русский константинопольский резидент Иван Неплюев доносил в Коллегию иностранных дел, что Портою через волошского владетеля посланы в Россию шпионы греческого закона попы и чернецы под видом просителей милостыни в монастыри, чтобы высматривать войска и прочие военные приготовления²⁸⁸. Ввиду этого донесения русского константинопольского резидента состоялся сенатский указ с подтверждением воеводам порубежных городов присматривать за приезжими духовными лицами, подвергать их строгому допросу и пропускать только имеющих жалованные грамоты, а также свидетельственные от своих патриархов. Состоялся по этому поводу и синодский указ в видах ограждения России от разных обманщиков, «которые приходят из Греции и Турции в таком образе якобы просить или в монастыри собирать милостыню и ходят под видом святыни, а являются в них большая часть безверников». Синод посылает ко всем архиереям распоряжения, «дабы во всех местах надлежащее о оном предостерегательстве учреждение учинено было».

Наконец, Петр решился ввести определенный порядок и отчетность в расходовании сумм на просителей. До последнего времени русское правительство затрачивало на просителей значительные суммы, но сколько именно, оно этого не знало. Вся благотворительность Востоку была только личным делом государя, к которому исключительно обращались со своими челобитными просители, каждая их просьба всегда представлялась на личное усмотрение государя, который повелевал выдать просителю столько-то. Правда, держались в этом отношении установленной практикою нормы, но это не было делом обязательным, на каждый данный случай возможны были отступления, изменения, иногда зависевшие исключительно только от личного настроения государя в данную минуту. Поэтому милостыня Востоку как только личное дело государя могла быть прекращена и вовсе, если государь почему-либо не считал нужным продолжать ее, от благоусмотрения государя зависело усилить благотворительность или ослабить – ничего прочного, раз определенного в этом отношении не было, вся благотворительность носила какой-то случайный, неустойчивый и беспорядочный характер. Очевидно, чтобы внести в раздачу милостыни просителям некоторую правильность, определенность и отчетность, требовалось наперед определить количество суммы, которую правительство ежегодно могло затрачивать на дачу милостыни просителям, определить, кто именно и когда может и должен являться за милостынею: передать раздачу милостыни в ведение какого-либо учреждения, которое, как и всякое учреждение, подчиненное контролю и отчетности, должно во всем руководствоваться раз определенными правилами. С этою именно целью Петр Великий велел передать заведывание раздачею милостыни в руки Святейшего Синода, приказав ему составить относительно раздачи милостыни определенные штаты. Но указ об этом, подписанный Петром, был издан уже Екатериною Первою 29 апреля 1725 года в следующей редакции: «Приезжим из Палестины архиереям и иным духовным особам, которые приезжают по жалованным грамотам в указные годы, по подписанию блаженныя и вечно достойныя памяти его императорскаго величества собственною рукою на докладном от иностранной коллегии реэстре декабря 22 дня 1724 года, ведомым быть в Синоде и жалованье давать им из доходов, которые в сборе быть имеют с вотчин дома святейшего патриарха, кроме подушных денег; и велено в конторе Коллегии иностранных дел сделать окладную книгу о приезжих духовных особах, которые приезжают из Путивля и из других краев с жалованными грамотами для милостыни, поскольку в который монастырь и которого года по жалованным грамотам велено приезжать для милостыни и почему в который монастырь послать жалованья, и тем духовным особам, что на приезде и на отпуске жалованья (следует давать), и о поденном им корме и о питье и на прогоны, и прислать оную роспись в С.-Петербургскую коллегию иностранных дел для отсылки в Синод»²⁸⁹. Таким образом, с 1725 года все просители милостыни перешли из ведения Коллегии иностранных дел в ведение Святейшего Синода, который стал заведовать также распределением и раздачею милостыни просителям, для чего в исполнение указа Петра Великого, изданного Екатериной Первой, уже при Анне Ивановне Святейшим Синодом и составлены были так называемые палестинские штаты, точно определившие, кому, когда и сколько следует давать милостыни.

В заключение обзора правительственных мер и постановлений относительно просителей милостыни за различное время нелишне будет заметить, что и до настоящего времени практикующийся обычай разрешать просителям милостыни делать сбор пожертвований по книжке в разных местах России впервые введен при Петре Великом, когда стали давать разрешение просителям собирать пожертвования или по всей России, или в одной только Москве, записывая каждое пожертвование в данную книжку. При этом сборщику милостыни предписывалось, чтобы он, «будучи в Российском государстве, требовал милостыни от православных кафолического исповедания христиан, кто что доброхотно по усердию своему даст, о чем и прошение предлагали бы словесное, с надлежащею учтивостью, без стужения, а письменными просьбами никого не утруждали, к от иностранных бы персон, т.е. от папистов, лютеров и кальвинов, в России обретающихся, никакой себе дачи, никакими виды отнюдь не домогалися, ибо от оных не другого чего к пользе церковной, но токмо нарекания для посмеяния православных можно надеяться, чего ради оным просителем и просьбу свою одним только православным предлагать, и подаваемое от них в книги записывать имянно без всякой утайки, и по окончании того сбора книги при доношении своем к объявлению предложить в Святейшем Правительствующем Синоде безотлагательно»²⁹⁰.

(Со времени приезда в Москву Константинопольского патриарха Иеремии восточные патриархи делаются тайными политическими агентами русского правительства. Наши константинопольские послы правительственными инструкциями ставились в зависимость от восточных патриархов, которые помогают им своими связями, советами, сведениями, руководят ими в затруднительных случаях и сообщают об их деятельности те или другие отзывы нашему правительству. Патриархи посылали на Русь и особые отписки от себя с разными политическими вестями. Побуждения, заставлявшие восточных патриархов служить русскому правительству, и те опасности, которым они ради этого подвергались. Служба русскому правительству других политических агентов. Какого рода вести сообщали нашему правительству его тайные политические агенты в Турции. С начала XVIII века служба восточных патриархов и других греков как тайных политических агентов нашего правительства прекращается навсегда.)

Когда в Москву как новую столицу Православия из всех стран порабощенного турками православного Востока стали стекаться всевозможные просители милостыни, тогда у русских естественно возникла мысль воспользоваться этим, чтобы получать от приезжих просителей сведения о том, что делается в тех странах, откуда они вышли и через которые они проезжали. При тогдашней замкнутости и отчужденности русской жизни нашему правительству неоткуда было получать постоянных и непрерывных сведений обо всем, что делается у соседей, а между тем такие сведения для него были в высшей степени важны и необходимы. Этой насущной потребности как нельзя более могли удовлетворять просители милостыни, приезжавшие из разных концов Востока, на котором в то время и сосредоточивались все самые главные и существенные интересы России. В этом отношении особенно были пригодны греки, народ юркий, ловкий, бродивший по всей Европе, способный все выведать и разузнать и действительно хорошо знавший, где что делается. Утилизировать эту сторону своих сношений с православным Востоком было так естественно для нашего правительства, что уже с конца XVI столетия (когда всеми делами стал заправлять Годунов) путивльские воеводы должны были допрашивать каждого приехавшего, откуда и когда он выехал, через какие земли проезжал, нет ли где войны, морового поветрия и т.п. В Москве приехавший обязан был прежде всего явиться в Посольский приказ и здесь обстоятельно рассказать, что он сам видел или слышал от других обо всем, что делается в тех странах, через которые он проезжал, пробираясь в Москву. Так как не привезший никаких вестей в Москву обыкновенно не пропускался, а получал милостыню в Путивле, то все просители, хорошо зная это обстоятельство, всячески старались, отправляясь в Москву, добыть на пути разные вести, и чем важней и обстоятельнее они были, тем вернее просители могли рассчитывать на скорый пропуск в Москву и на получение здесь более щедрой милостыни. Правда, что вести, привозимые просителями, иногда были очень мелочны, неважны, случайны и не всегда достоверны, так как составлялись нередко на основании слухов, народной молвы и т.п., но при невозможности получать нужные сведения другим путем и эти вести просителей были очень важны для нашего правительства, тем более что они шли от многих разных лиц и потому допускали взаимную проверку, недостатки показания одного просителя восполнялись и исправлялись показаниями другого. А так как поток этих вестей никогда не прерывался и все показания тщательно записывались, то на основании их нашему правительству являлась возможность следить из Посольского приказа за ходом событий, имевших место в Турции, Молдавии и Валахии, в Сербии, в Крыму, в Польше, у казаков, т.е. в тех именно странах, которые для тогдашней России имели особенную и преимущественную важность.

Для той же самой цели – получения достоверных и своевременных вестей обо всем происходящем на Востоке, наше правительство прибегло и к другому способу, более совершенному и верному, чем первый. Не довольствуясь случайными и отрывочными сведениями случайных просителей милостыни, оно постаралось обратить некоторых из них в особых, специальных агентов, которые бы и в Константинополе помогали своими сведениями и связями нашим послам, и на Русь бы нарочно писали обо всем, что делается в Турции и других странах и что в каком-либо отношении важно было знать, и притом своевременно, московскому правительству. Это дело скоро устроилось, так как разные гречане, заметив, как сильно русские дорожат всякими идущими с Востока вестями, сами стали заявлять свою готовность поступать на тайную службу к православному царю, который к тому же готов хорошо платить за такую службу. Уже с конца XVI века и особенно в XVII московское правительство обзаводится в Турции довольно многочисленным штатом тайных политических агентов из гречан, которые внимательно следят за всем, что делается в Турции, и обо всем, что узнают, немедленно уведомляют русское правительство через особые вестовые письма, пересылаемые на Русь с верными и надежными людьми. В ряду этих тайных русских политических агентов первое место занимали патриархи, по преимуществу Константинопольские и Иерусалимские, а затем следовали разные митрополиты, архиепископы, архимандриты, иеромонахи, учители и простые бельцы-гречане.

Политическая тайная служба восточных патриархов русскому правительству началась со времени приезда в Москву Константинопольского патриарха Иеремии. Уже ранее наши послы в Константинополе видались с тамошними патриархами, но каких-либо политических сношений с ними не имели. Так, например, великий князь Василий Иванович, посылая в 1515 году Бориса Голохвастова послом в Константинополь, наказал ему по окончании всех государевых дел сходить к патриарху и сообщить ему, что посланный от него в Москву за милостынею зихновский митрополит Иосиф скоро воротится с княжескою милостынею и чтобы патриарх молил Бога о здоровье князя и обо всем православном христианстве. О каком-либо наказе послу советоваться с патриархом о государевых делах, как это делалось впоследствии, нет и намека²⁹¹. Иван Васильевич Грозный, посылая на Восток архимандрита Феодорита, дает ему тайный наказ разведать, «с кем турецкий султан в миру и с кем не в миру, и с патриархом в доверенных беседах, как бы нечаянно, поговорить о том, какие есть намерения у турок, и все сие сохранить у себя в величайшей тайне». Очевидно, что Грозный смотрел на Константинопольского патриарха еще как на человека, совершенно чуждого политическим интересам России. Но подобное положение дел при постоянном обращении патриархов на Русь за милостынею не могло продолжаться долго: между ними сами собою должны были возникнуть более близкие и интимные отношения, от которых обе стороны могли только выиграть. Русское правительство скоро увидало, что Константинопольские патриархи, как живущие в столице султана и имеющие связи и знакомства среди высших правительственных лиц Турции, могут при случае оказать содействие нашим послам своими знаниями и советами, могут благодаря своим связям так или иначе влиять, в интересах России, на турецких пашей, могут при случае сообщать русскому правительству нужные и драгоценные для него сведения о положении дел в Турции. Единому теперь православному царю естественно было ожидать подобных услуг от первейшего представителя православной Церкви, тем более что патриархи, постоянно присылая к московскому царю просительные грамоты о милостыне, в то же время всегда выражали в них свое крайнее отвращение к безбожным агарянам и свои горячие симпатии к России. Ввиду этого естественно было думать русским, что Константинопольские патриархи не прочь будут и делом посодействовать успехам московского правительства в его сношениях с турками, от которых они так много терпят и которых так ненавидят. Приезд в Москву Константинопольского патриарха Иеремии дал нашему правительству прекрасный случай вступить в непосредственное соглашение с патриархом. При личном свидании с Борисом Годуновым Иеремия рассказал ему о крайне бедственном положении Константинопольской Церкви и затем, конечно по просьбе Годунова, сообщил ему разные политические вести, какие он узнал, проезжая через Польшу, и в заключение прибавил, что «есть у него некоторые речи тайные. И Борис Федорович выслушал их вкратце». Но этим дело не ограничилось. Годунов постарался войти с Иеремиею в более близкие отношения и даже заключил с ним какой-то тайный договор. В переписных делах Посольского приказа 1626 года²⁹² значится: «Книжка и договор Еремея патриарха с боярином Борисом Федоровичем Годуновым 96 году и поставление на патриаршество Иова и новгородского митрополита Александра – оболочена белою кожицею». Этот договор, как есть основание думать, состоял в том, что Иеремия обязался Годунову присылать политические вести из Литвы и Польши, через которые он должен был проезжать, а затем, по приезде в Константинополь, во всем помогать и советовать нашим послам в их сношениях с турецким правительством. Такое соображение подтверждается следующим: когда Иеремия возвращался из Москвы, то на рубеже его догнал царский гонец с царскими подарками и с письмом от Годунова, в котором тот писал Иеремии: «А как будешь в Литве и ты б, государь, проведал про Максимилиана про Цысарева брата, где ныне и каким обычаем живет, в польской ли земле и ныне, или отпущен, по которому договору; также бы еси и того проведал, укрепился ли свейской королевич на короне польской и на великом княжестве литовском и на какове мере утвердился, и что его вперед умышленье с государем нашим, а проведав о том, еси о всем подлинно отписал, с кем возможно, и послал бы еси письмо, написав о вестех тайно, закрыто, своего святительского имени и моего ни в чем не объявив. А как даст Бог, будешь в царствующем граде, и ты б о своем приезде, каков приезд твой будет и что вестей всяких будет во Царе-городе и как ныне держит Мурат-салтан, и нет ли розни в пашах, и насильства христианству лишнего нет ли, и с кем ныне султану турскому война, и внове с которым государством – с фряскими людьми и с кисильбашибой рать какова была ль, и чего вперед чаять – о всех делех отписал бы еси и словом наказал, кого пошлешь своего верного к благочестивому царю, чтоб о всем государю нашему благочестивому царю было в ведоме, а яз, тебе государю своему, много челом бью». Такой наказ давал Годунов патриарху Иеремии, конечно, потому, что тот, будучи в Москве, согласился сделаться тайным политическим агентом московского правительства. Согласие Иеремии на такую службу московскому правительству подтверждается и его ответным письмом Годунову. «Которую грамоту прислал ко мне, – писал Иеремия, – и яз ее прияхом, и видел все и выразумел подлинно, и о том, Бог даст, искусно отпишу, как всякое дело было про Максимилиана и про брата его Рудольфа и о свейского короля сыне, о литовском короле, о всем, что у них ни было. Да которые грамоты пошлю отселе в честные твои руки, и ты прикажи воеводам смоленским и черниговским, которые и вперед грамоты и людей своих пошлю, и они бы отсылали тебе, государю... А о том даю ведомость тебе государю: в Opine слышал есмь подлинно, что Максимилиана отпустили, а с королем ели и пили, да и помирилися, а которая харчь ни сделана, то все пропало; а про татар нигде не слыхать, а король в Вильну будет часа того, да и вперед к тебе, ко государю, о всем отпишу»²⁹³. Когда в 1592 году в Константинополь отправлен был послом Григорий Афанасьевич Нащокин, то ему дан был особый наказ во всем советоваться в Константинополе с патриархом Иеремиею и с тырновским митрополитом Дионисием, который в бытность свою в Москве вызвался служить государевым послам. Наказ именно повелевает послам по прибытии в Константинополь напомнить патриарху и митрополиту об их обещании служить государю, чтобы они «государю служили и Мурад-салтана на всякое добро наводили, чтоб с государем, царем и великим князем Салтан похотел быти в крепкой дружбе и в любви, и их бы, посланников, отпустил к государю с добрым делом, и с ними вместе слал бы ко государю своего посланника, ближнего человека. «И буде, – говорит наказ, – патриарх Иеремей и митрополит Дионисий учнет государю служити и учнет буде у них списка с грамоты государевы просити, какова послана к Салтану, чтоб им ведати государево дело, чем промышлять, и Григорью и Ондрею список государевы грамоты, каков с ними послан к Салтану, патриарху и митрополиту дати, а отослати к нему тайно с толмачем или его человеком и приказати к ним, чтоб они тот список держали у себя тайно, никому не объявляли, а сами его вычетчи, потому и государевым делом промышляли». Нащокин в Константинополе действительно советовался с патриархом Иеремиею и действовал в некоторых случаях по его указаниям. Так, прибыв в Константинополь, он по обычаю одарил визиря назначенными ему подарками, но оказалось, что этот визирь подвергся опале и был заменен другим, так что подарки пропали даром. В таком затруднительном положении посол обратился за советом через тырновского митрополита к патриарху, как ему поступить в этом случае: следует ли давать подарки и новому визирю? Патриарх велел сказать послу, что здешние люди корыстолюбивы и старый паша (новый визирь) может сделать все, что ни захочет, так как султан его слушает, «и вам бы его однолично почтить гораздо, чтобы он в чем государеву делу порухи не учинил». Нащокин поступил по совету патриарха²⁹⁴.

В лице Иеремии и другие патриархи, преемники Иеремии, поступили на службу к русскому правительству в качестве его тайных политических агентов, получая за свои услуги определенное вознаграждение от нашего правительства под видом милостыни. Такие отношения настолько были выгодны и естественны для обеих заинтересованных сторон, что после короткого перерыва их в течение Смутного времени у нас они немедленно восстановляются. Михаил Феодорович, вступив на престол, сейчас же посылает к Константинопольскому патриарху грамоту, в которой, извещая его о событиях Смутного времени и своем воцарении, пишет: «О наших государских делах прошу радеть и брата нашего Ахмет Салтанова величества пашам и ближним людям говорить и напоминать и о наших делех с радением промышлять, и мы, великий государь, ваше архиерейство нашим жалованьем не будем забывать». Определение взаимных отношений было очень ясное: патриарх обязывался всеми зависящими от него средствами служить перед турецким правительством интересам России, с радением промышлять о государевых делах, а царь обещает ему за это свое жалованье – милостыню, которая таким образом в известной степени была только платою за политические услуги. Так эти отношения понимались нашим правительством и в последующее время. В 1660 году, например, государь, извещая Константинопольского патриарха Парфения о посылке ему милостыни, в то же время просит его в своей грамоте о царе, царице, царских детях «Бога молить соборне и келейне и о наших государских делех радети и ведомо нашему царскому величеству чинити и у нас, великого государя нашего царского величества, и впредь ваше святительство в забвении не будет»²⁹⁵. Радение патриархов в государевых делах должно было прежде всего выразиться в содействии нашим константинопольским послам в их сношениях с турецким правительством. В 1632 году Филарет Никитич писал Кириллу Лукарису: «Послам нашим велели приходить к вам и в делех с вами совещаться и обо всем докладывать, чтоб в наших делах им помощь чинили». В 1634 году государь, извещая Кирилла Лукариса о смерти Филарета Никитича и об избрании Московским патриархом Иоасафа, просит его порадеть и вразумить послов наших, как бы они лучше могли навести султана на мысль, чтоб он в своих грамотах к русскому царю его титул и именование писал без умаления для его чести²⁹⁶. В 1667 году с послом Нестеровым Алексей Михайлович писал Иерусалимскому патриарху Нектарию: «Да мы же, великий государь, наше царское величество, приказали послом нашим, будучи во Царегороде, приходити к вашему святительству к благословению и о наших государских делех, о чем доведетца, вам докладывати, и вашему святительству тех наших царскаго величества делех порадети и мысль своя послом нашим подавати, а мы, великий государь, наше царское величество, и впредь ваше святительство в забвенье пола-гати не будем»²⁹⁷. В июле 1681 года патриарх Иоаким писал Иерусалимскому патриарху Досифею, что в Константинополь отправлен послом окольничий Илья Иванович Чириков, «и ежели сей посол востребует от твоего святительства какова вспоможения, о чем он от царского величества послан, слова потребного или доброго совета, ради любви Христовы, яко ведущий тамошния обычаи, ему помощь в том творити»²⁹⁸. В 1702 году Петр Великий писал от себя тому же Иерусалимскому патриарху Досифею: «Се посылаем тамо посла, нашего ближняго нашего стольника Петра Андреевича Толстова, которому указали, чтобы, будучи ему тамо, советы свои приобщил с блаженством вашим, как и прежние наши послы, будучи там, учинили; а от блаженства вашего желаем, дабы к тому послу нашему был еси во всяких приключающихся ему делах способник и делом и словом, елико возможно. И того ради пространнее о том на письме отповеди не пишем ко блаженству вашему, понеже указали ему про всякие дела наши объявити словесно и советовали об них, как лучше можно быти и как Бог наставит блаженство ваше, так и учини, против святого своего прежнего обычая. А мы в том не токмо не сумневаемся, но надеемся, что блаженство ваше тому послу нашему будешь во всех делах советник и искренний помощник, и о делех тамошних случающихся желаем от блаженства вашего, дабы всегда, чрез того же посла нашего, изволил к нам писати и объявляти, а у нашего царского величества тое радение и прилежание к нам блаженства вашего зело приятно и незабвенно будет»²⁹⁹.

Таким образом наше правительство желало и требовало от восточных, по преимуществу Константинопольских, патриархов, чтобы они были советниками и руководителями наших послов в их сношениях о делах государевых с турецким правительством, оказывали помощь и содействие во всем, что от них потребуют наши послы. Согласно с этим наше правительство и наделяло своих константинопольских послов такими инструкциями, которые вменяли им в непременную обязанность обо всем советоваться с патриархами и во всех затруднительных случаях поступать по их указаниям. Так, например, в 1664 году в инструкции послам Афанасию Нестерову и дьяку Ивану Вахрамееву говорилось: «А буде им послом Афонасию и дьяку Ивану доведется о каких делех говорить с визирем и с пашами, а визирь и паши будет им быти вскоре у себя не велят и тех дел, выслушав у них, и до Солтана доносить вскоре не похотят, или им учнет чинитца какое безчестье и теснота – и послом спрашиватись о том о всем с патриархом Парфением, буде он благочестив и к великому государю радетелен, и чаять в нем правды; и что патриарх им прикажет и о чем посоветует, то им и учинить, и говорить патриарху, чтоб он царского величества о делех промышлял, визиря и пашей и ближних людей, которые ему дружны, наговаривать на всякое добро, чтоб они меж великого государя, его царского величества, и великого государя своего Магмет Салтанова величества о всяком добре радели и Солтана на всякое добро наводили, чтоб впредь меж ими, великими государи, братская любовь и дружба и ссылка была крепка и неподвижна. И приходити им к патриарху для благословения и для спросу почасто, и будет патриарх учнет их спрашивать, для какого они дела от царского величества к салтану посланы, и послом сказать, что они присланы от царского величества к Магмет Салтанову величеству о брацкой дружбе и о любви, чтоб им государем быть в брацкой дружбе и в любви по-прежнему неподвижно»³⁰⁰. В 1631 году послы Илья Иванович Чириков и дьяк Прокопий Возницын отправились в Константинополь, получили такую инструкцию от правительства, что если визирь и паши, переговорив с ними о деле, вскоре им быть у себя не велят и не захотят доложить султану, или им «учнет чинитца какое безчестие и теснота», то «послам о той своей тесноте объявить святейшему патриарху и просить у него совету, как он им ко отраде той их тесноты мысль свою подаст, чтоб визиря и ближних людей привести на любовь. И приходите им к патриарху для благословения, усмотри время, как прилучитца, чтоб на него и на себя тем не навести от салтана и от визиря нелюбья»³⁰¹.

Поставленные прямыми инструкциями в зависимость от патриархов, наши константинопольские послы действительно во всех затруднениях прибегали к совету патриархов и поступали уже по их указаниям. Так, например, посол Андрей Петрович Совин (1630 г.) доносит правительству, что случилась смена визиря и других сановников при Порте и что вновь назначенные сановники прислали к нему переводчика с просьбою подарков. Послы сказали переводчику, «что у них соболей нет, а что прислано было, и те соболи розданы визирям и пашам и приказным людям, а ныне им соболей взять негде», но переводчик настаивал на своей просьбе. Тогда послы обратились за советом к русскому тайному агенту Фоме Кантакузену, как им быть в этом случае, ибо они опасаются, что если не дадут новым турецким сановникам просимых ими соболей, «то от них государеву делу поруха будет». Фома отослал их к патриарху Кириллу Лукарису, которому послы и заявили о своем затруднительном положении, «как он о том придумает, а по государеву цареву... и отца его... указу велено им послом о всяких делех его Вселенского патриарха докладывать и советовать с Фомою Кантакузиным». Патриарх нашел необходимым удовлетворить просьбы турок и посоветовал им немедленно занять на это денег при его содействии и посредничестве, так как у него самого в казне денег нет, ибо на его место подкупился было веррийский митрополит, ради чего ему и пришлось задолжать 25 000 рублей. Послы, с патриаршего ведома и посоветовавшись с Фомою, денег на соболиную покупку заняли и ими удовлетворили турецких чиновников³⁰². В 1700 году наши послы Емельян Украинцев и Иван Чередеев, отправляясь из Константинополя, получили предложение от турецкого правительства оставить кого-либо из членов посольства в Константинополе. Не имея на такой случай инструкции от своего правительства и не понимая цели небывалого доселе предложения турок, послы обратились к Иерусалимскому патриарху Досифею, что «желают от него, святейшаго патриарха, о том благаго совета, как им в том поступить». Досифей объяснил послам причину, почему турки желают удержать в Константинополе одного из членов русского посольства, и посоветовал исполнить их желание. Тогда посланники заявили, что ввиду нужды, «а паче ж по совету его, святейшаго патриарха, оставляют в Константинополе дворянина Лаврецкаго и с ним подьячего», и били челом, чтобы он, святейший патриарх, «в нуждах и во всяких требованиях ево не оставил и был к нему милостив, якоже к ним посланником». Досифей, со своей стороны, заявил, что «Семену (Лаврецкому) в желаниях ево всякое вспоможение чинить ему будет, только-де он, Семен, в чем ему прилучитца, советывал бы с ним святейшим патриархом и поступал бы по его приказу». И посланники сказали, что он без его совета ничего собою делать не будет и такое его патриаршеское милостивое обещание великому государю, его царскому величеству, донесут»³⁰³. Иногда наши посланники прямо обращались к патриархам с требованием, чтобы они сказали им все о замыслах турок и сообщили им все сведения, какие только они, послы, от них потребуют. Посол Афанасий Поросуков (1677 г.) в своем статейном списке рассказывает, что после торжественного и официального представления Константинопольскому патриарху он явился к нему в другой раз тайно, ночью, и говорил патриарху, чтобы он, «видя к себе великого государя, его царского величества, милостивое жалованье, объявил ему, Афанасью, о замыслах Султана турского втайне». Патриарх заявил Афанасию, что он желает государю всякого добра, как себе царствия Божия, и о замыслах неприятеля креста святого ему, Афанасью, объявляет». Затем патриарх говорил, что султан турецкий, «имея чрево свое бусурманское ненасыщенное», думает присоединить к себе владения Дорошенки Петра, а потом овладеть и всей Украиною; сообщает потом о количестве предполагаемого турецкого войска, о тех местах, через которые оно пойдет на Украину, и т.п. «И святейший патриарх, – доносит посол, – с прошением говорил, чтобы великий государь, его царское величество, церквей ради Божиих и веры христианской, Чигирина и Украины в сторону салтана турскаго не уступал, а если великий государь Чигирин уступит, тогда не токмо Малой России, но и государству Московскому тяжек будет неприятель». В заключение патриарх сообщал послу о статьях, на которых султан помирился с польским королем³⁰⁴. 20 июня 1704 года Иерусалимский патриарх Досифей писал Петру Великому из Бухареста, что в 1702 году 1 августа «здесь в Мултянской земле проехал посол вашего величества в Андрианополь. Он возвестил нам, что имеет объявить нам указы вашего тишайшества, почему мы без всякого отлагательства выехали отсюда в Андрианополь и обрели его как бы обладаемаго от турок. Приняв вашего величества почтенную грамоту, отложив всякую свою заботу, мы послужили ему в сих четырех делах: первое, во всякой трудности, какая случалась по его вопросу, способствовали советом, так что Божиим благоволением совершенно она устранялась; второе, о тех делах, которых он не ведал, мы позаботились и писали ему обо всем, чтобы знать, что говорить и как действовать и чего беречься; третье, если приключилась необходимость, чтобы ведала о том ваша держава, извещали его чрез слово и писание, дабы докладывал о том вашей державе; четвертое, указы, которые изволило ваше величество посылать послу вашему чрез вернейшего раба своего преславнаго господаря мултянскаго, и мы отдавали ему, и то, что сам посол писал к вашей кротости, мы опять посылали к господарю мултянскому и чрез него к престолу богоизбраннаго вашего величества»³⁰⁵.

Служа советчиками и руководителями наших константинопольских послов, доставляя им нужные и необходимые сведения по разным вопросам и делам, патриархи в то же время посылали свои отзывы нашему правительству о той или другой деятельности послов, которая, таким образом, находилась под постоянным контролем патриархов. Так, в 1634 году Кирилл Лукарис извещал царя и патриарха, что «пришли послы великаго вашего царствия Афанасий Осипович Прончищев да Тихон Васильевич Бормосов, разумные и достойные люди во всех делех великаго твоего царствия и преблаженства твоего, и в тех во всех ваших государевых делех посильные и спешные пред великим царем салтан Муратом говорили, сколько было пригоже, и великому царю Мурат Салтану и начальному ево пресветлому визирю Магмет полюбилися, и почтили их и говорили с ними сколько было надобно»³⁰⁶. В 1644 году патриарх Парфений писал: «Буди ведомо, благочестивый царю, что послы царствия вашего, стольник Илья Данилович Милославский да дьяк Левонтей Лазаревской, как они были здесь во Цареграде, служили тебе, великому государю, и о твоих царских делех радели великим радением со мною богомольцем вашим, и ходили они ко мне часто, и милостью Божиею и вашим царским счастьем все ваши царские дела Бог исполнил»³⁰⁷. В 1649 году патриарх Парфений писал государю, что посол Кузовлев человек смышленый и досужий, что он, несмотря на тяжелые времена, умел с честью вести государевы дела, особенно о царском титуле³⁰⁸. В 1683 году Иерусалимский патриарх Досифей писал государю: «Великому послу вашего царствия в чем мы содействовали, сам он да свидетельствует; но и он, Прокопий (Возницын), как никто иной поборал и подвизался, чтобы к благополучному концу привести повеление ваше, разумный человек и честный, воистину почтил службу ему врученную, хотя и немоществовал как человек»³⁰⁹. В 1704 году Досифей писал Петру: «Нынешний в Константинополе посол вашего божественного величества поступал зело хорошо, зане чего не разумел, нас вопрошал и познавал, и что мы ему возвещали, слушал»³¹⁰. В 1706 году Досифей писал канцлеру Головкину: «Три государевы послы, которые приезжали сюда, имели нас наставниками, и когда нас слушали, тоблагоуспевали»³¹¹. Не всякий, однако, патриарх был годным политическим агентом, а только тот, который уже заявил себя чем-либо с этой стороны и которого русское правительство знало как своего доброхота. Отправляя в 1630 году послов, Яковлева и Евдокимова, в Константинополь, правительство в инструкции им дает наказ быть у патриарха и говорить с ним о государевых делах, если патриархом по-прежнему будет Кирилл Лука-рис, или если и новый «в православной христианской вере благочестив и крепок и непоколебим». Но если патриарх будет новый, «а они про него проведают, что он в вере некрепок и неблагочестив и о государевых делех раденья и промыслу в нем не чаять», тогда послам приказывается такому патриарху государевых грамот не отдавать, поминок ему не посылать и о государевых делах с ним не говорить³¹². Подобные инструкции давались обыкновенно и другим послам. В инструкции Афанасию Нестерову и дьяку Вахрамееву (1667 г.) предписывается «спрашиватись о всем с патриархом Парфением, буде он благочестив и к великому государю радетелен и чаять в нем правды, и что патриарх им прикажет и о чем посоветует, то им и учинить, и приходить им к патриарху для благословения и для спросу почасто. А будет волею Божиею, – говорит наказ, – патриарха не станет, а на ево место учинился новой патриарх, и послом Афанасью и дьяку Ивану к новому патриарху приходите не часто, однова или дважды, а не спрашиватца с ним ни о чем; а что послано к патриарху государево жалованье, то новому патриарху, будет он благочестив, отдати, а будет новый патриарх поставлен иноверен, и послом Афанасью и дьяку Ивану тому новому патриарху не давать ничего и к благословению к нему не ходить»³¹³. В инструкции послам Чирикову и Возницыну в 1681 году предписывается на случай перемены патриарха: «А буде новый патриарх к великому государю, его царскому величеству и ко всему российскому государству не доброхотен и в делах никакого добра от него не чаять, и ему государева жалованья не давать и к нему не ходить»³¹⁴. Когда в 1700 году нашим послам Украинцеву и Чередееву турецкий переводчик Маврокордат, служивший посредником между ними и турецким правительством, интересы которого он очень заметно отстаивал, предложил прислать к ним патриархов, которые-де посоветуют им сделать уступки, на которые послы не решались, то они отказались принять патриархов и советоваться с ними, «понеже ни о каких делех с ними говорить и советывать им, посланникам, не належит и не для чего»³¹⁵.

Восточные патриархи, со своей стороны, выражали полную готовность служить русским интересам и охотно вступали в штат тайных политических агентов при русском правительстве. В 1634 году Кирилл Лукарис писал государю: «Мы и ныне (как и прежде) не отлучимся работати великому твоему царствию и преблаженству твоему (т.е. Филарету Никитичу) всем добрым делом и словом и поспешением и верою, сколько будет нам возможно». В 1648 году, 19 ноября, патриарх Парфений писал государю: «Я имел многое радение и великую любовь послужить великому вашему царствию словом и делом по силе своей, и объявляюся пред Богом и царствием вашим верной ваш богомолец; боле бывших прежних Вселенских патриархов, для природы православные нашие веры и для душевного спасения совершити все ваши царские дела чистым сердцем, по повелению блаженные памяти по плоти отца вашего великого государя»³¹⁶. От 10 ноября 1649 года Иерусалимский патриарх Паисий писал государю из Молдавии: «Пожалуйте, извольте прислать к нам святую вашу грамоту о каких делех изволите, а мы готовы о тех делех радеть и работать, якоже реклися великому вашему царствию, что ни услышим, будем всегда ведомо чинить, да будеши ведать другов своих и недругов»³¹⁷. В 1703 году Иерусалимский патриарх Досифей по поводу просьбы к нему Петра помогать своими советами послу Толстому писал царю: «Несть такого дела, которое бы мы ведали, что оно нужно послу вашему знати, и не объявляхом ему, ниже отлучаемся когда, чтоб ему не советывати в нужных делех, и тако будем действовати покамест живем, понеже не токмо есмы богомольцы теплейшия вашея державы, но и работники усерднии, а наипаче указ твой имеем, яко слово святое и глас Божий»³¹⁸. Бывший Антиохийский патриарх Афанасий в 1707 году собственноручно писал Петру из Константинополя: «Ныне сие объявляю своеручно, яко обещаюся всегда защищати в делех, которые суть свойственны непобедимому царствию вашему, купно и всею душею помогати хочу и послу вашему во всякой приключающейся ему потребе во всякое время»³¹⁹. Между патриархами являлось даже соревнование по делу службы русскому правительству. Так, статейный список посла Украинцева рассказывает, что во все время ведения переговоров с турецким правительством он не мог видеться с патриархами вследствие строгого надзора за ними турок и только один Иерусалимский патриарх Досифей успевал передавать ему через надежных людей нужные вести. Но когда переговоры кончились заключением перемирия, то Константинопольский патриарх заявил желание лично посетить послов. Узнав об этом, и Иерусалимский патриарх Досифей тоже пожелал повидаться с послами, которым он доселе служил через разных посредников. При этом он говорил, «что уже-де ныне и Вселенский святейший патриарх кир Каллиник будет являться другом и приятелем им посланником, зане в благополучное время многие являются друзьями, а в нужное время ни один, окроме его святейшего патриарха, от чего он имел в чести своей великое опасение, а наипаче и живота своего лишение, радея и промышляя о делех православного государя нашего, а иной никто ни с чем, а паче ж и со всякою осторожностью к ним, посланником, не отзывался»³²⁰. Единственное, что сдерживало патриархов в их готовности всеми мерами служить интересам русского правительства, это опасение со стороны турок, опасение вполне справедливое, которое вынуждало патриархов к великой осторожности при сношениях с русским правительством. Иерусалимский патриарх Феофан в 1638 году писал: «Посем пишем и объявляем, что деетца во Цареграде, и о том у нас бывает великий страх, о том бо есть и вам ведомо, только наша великая любовь и для благочестия твоего и для милостыни, что имеет к нам, понуждает нас писати и объявляти». Константинопольский патриарх Парфений в 1644 году, сообщая политические вести, замечает: «С великим страхом писал я, а обо всех подобных тайнах будет говорить изустно митрополит, который приедет к царствию вашему»³²¹. В 1648 году патриарх Парфений писал, сообщая политические вести: «Сие писали мы наскоро и посылаем тайным образом к великому вашему царствию, как верный ваш богомолец, запечатано нашею патриаршею печатью, а иные тайны, что невозможно было писать к великому вашему царствию, то услышите изустно от вашего царского посла»³²². В 1658 году Александрийский патриарх прислал в Москву грека Исайю Остафьева и велел ему сообщить политические вести на словах, а грамоты не дал, потому что «вероятно и государь слышал, как учинили турки с братом его Константинопольским патриархом»³²³ (его турки повесили за сношения с русским правительством)³²⁴. В 1662 году Антиохийский патриарх Макарий писал государю: «Да не будет явно писание патриаршее, ибо с великим страхом посылалась даже жалованная грамота (ранее данная патриарху) – невозможно нам писать от наших державцев, борющих нас»³²⁵. Когда посол Нестеров именем царя говорил бывшему Константинопольскому патриарху Дионисию, чтобы он государю «о всяких подлинных ведомостях писал, то Дионисий решительно отказался принять сделанное ему предложение на том основании, что султан строго запретил писать в Московское государство какие бы то ни было письма»³²⁶. Иерусалимский патриарх Досифей писал нашему константинопольскому послу Толстому в 1706 году: «Господине мой, время есть зело трудно и по премногу страшно и боимся о роде и о жизни нашей», и в другой раз: «Преславность ваша веси, яко третьяго года человека твоего, аще бы не прияла понукла (опухоль, грыжа), толикая зла имел бы происходатайствовать нам. Молим тя и советуем тебе, да послушавши нас и имееши людей московских верных ради службы сия, а от греков удаляйся, зане греки тайная не хранят»³²⁷. Эти постоянные опасения патриархов, что турки могут узнать об их отношениях с московским правительством, были не напрасны. В 1654 году, от 6 августа, Цареградский архимандрит Парфений писал государю между прочим следующее: «В некое время блаженный Парфений патриарх (младший) писал к великому царствию твоему вести тайные – не ведаю, как случились они в руках ляхов. Они послали их с своим послом к царю турскому и сказали: «видишь ли, как греки и патриарх их пишут о всех тайнах к врагам царствия твоего». Случилось же по Божию благоволению, что был тут чауш, боярский человек, которого брат грек и доныне был наместник патриарха Парфения. Визирь призвал чауша и спрашивал: знает ли он по-гречески? Тот отвечал ему: не только по-гречески, но и грамоты греческия. И так визирь отдал ему письма. Он же узнал грамоты и кто писал их и призвал брата своего и писца, в моем присутствии растолковал грамоты, как хотел, а не так, как были написаны. Бог помог, что не дались сии грамоты в руки другого чауша, ибо многие бы христиане погибли. А он сказал визирю, что никакого зла не пишут, а только просят, чтобы дали милостыню грекам и их патриарху»³²⁸. Совсем иначе кончилось подобное же дело для другого Константинопольского патриарха Парфения III: он был уличен в тайных сношениях с московским правительством и за это публично повешен в Константинополе. Сербский митрополит Михаил, поселившийся в России и ездивший оттуда в Иерусалим, собрал в Константинополе сведения об обстоятельствах казни Парфения и сообщил их в Москве, куда он прибыл 16 сентября 1657 года. Он показывал, «что 15 июня 1656 года он прибыл в Царьград, где в то время патриархом учинен был брусский митрополит Парфений, человек добрый и похвальный. До него, после прежняго патриарха Парфения, которого казнили турки, наречены были два патриарха из митрополитов, но их миром не возлюбили, потому что они друг перед другом на патриаршество перекупались, а избрали того брусского митрополита, ведая его доброе житие. Прежнему патриарху Парфению учинилась казнь от турок на Страстной неделе за то, что написал некто, неприятель его, лист на имя царского величества, что православным Христианом от нечестивых турок угнетение, а война у турского солтана с венецианами непрестанна, и немцы турков побивают, то чтобы царское величество изволил идти на Царьград войною, а они ему, великому государю, все рады. Укравши у патриарха печать, запечатали ею тот лист, и, неведомо какими мерами, письмо сие крымские татары перехватили и отдали в Царьграде визирю. Визирь тотчас велел быть у себя патриарху Парфению и, показав ему лист, спросил: для чего он такие смутные листы пишет? Патриарх сказал, что он такого листа не писал, хотя печать и его, а как запечатано, того не ведает. Визирь не поверил патриаршим речам, велел привязать ему веревку на шею и водить три дня по городу, а бирючь кликал, объявляя всем, что патриарх такими листами учиняет смуту между государств. После трех дней велели патриарха повесить на торгу, на улице, между лавок; висел он три дня, а потом кинули его в море, и греки, дав за него выкуп, вынули его из моря и погребли. Но покамест гречане просили указа о погребении тела, в то время оно плавало поверх воды и на дно не погрязло, а иные люди говорят, как он висел три дня, все три ночи видели над головою его свет великий». В том же году и то же самое рассказывал о казни Парфения и выехавший на государево имя варнский митрополит Даниил с тем лишь добавлением, что будто бы турки не только казнили патриарха, «но и начали изыскивать иных властей и хотели их побить; он же (Даниил), убоявшись сего, ушел из города Варны тайно: слышал, что патриарх висел три дня, а куда дели тело его, не ведает»³²⁹.

Наши константинопольские послы очень дорожили теми услугами, какие им оказывали патриархи, тем более что подозрительное турецкое правительство иногда держало их как бы под арестом, и они часто совсем не знали, что делается кругом их. В таких обстоятельствах услуги патриархов были особенно ценны: они успевали сообщать послам через верных людей необходимые для них сведения и указания, пересылали их отписки в Россию, а им передавали царские вновь присланные инструкции, рекомендовали им для услуг верных людей и т.п. Какую важность этим услугам патриархов придавали сами послы, это, между прочим, видно, например, из слов Толстого, который в 1705 году от 16 июля доносил канцлеру Головкину: «Письма мои святейший Иерусалимский патриарх начал принимать по-прежнему и в делех великаго государя усердствует вельми, обаче страха ради от сих поганцев не может мне часто подавать потребных ведомостей чрез писания, как чинил наперед сего, однакож усердие являет изрядное чрез единого грека словесно». Чтобы убедиться, как важны были эти услуги Досифея для нашего посла, достаточно указать на ту в высшей степени обширную переписку, какая существовала между Толстым и Досифеем, из которой оказывается, что Досифей имел у себя особых агентов в разных местах, от которых он узнавал все необходимое для нашего посла и немедленно обо всем сообщал ему с присовокуплением своих советов, как лучше, по его мнению, поступить в том или другом случае. Со своей стороны, и Толстой сообщал Досифею полученные им сведения, ход переговоров с турками, свои предположения и планы относительно ведения того или другого дела, спрашивал его мнения и т.п.³³⁰

Услуги восточных патриархов нашему правительству не ограничивались тем, что они руководили нашими послами в Константинополе, давали им полезные советы, сообщали нужные сведения и т.п., но они еще присылали и от себя лично в Москву разные сведения о положении дел в Турции. Так, например, Кирилл Лукарис, посылая в 1630 году грамоту в Москву с архимандритом Амфилохием, заявляет в ней: «И в той грамоте пишу и поведаю все тайное, всякое бытейское дело истинное; и приказано ему (посланному архимандриту) из уст тайное дело говорить царствию вашему». В 1647 году Александрийский патриарх Иоанникий с греком Иваном Петровым прислал к государю грамоту, в которой пишет: «Еще хотел писать и объявить великому вашему царствию о всякой причине царственных вестей, но невозможно было, и теперь же идет верный раб и честный слуга великого вашего царствия и сын о Святом Духе нашего смирения Иван Петров; ведая, что он муж честный и сверх того обо всем радетельный к вашему царствию и друг нашего смирения и во всем верен, я поручил ему изустно все объявить державному вашему царствию, как будто мы сами говорили на лицо в царствии вашем»³³¹. Такие отписки в Москву с политическими вестями обыкновенно посылал почти каждый патриарх в видах заслужить благоволение к себе московского правительства и получать от него милостыню, которая давалась за эту службу патриархов, на что им при даче милостыни прямо и указывалось. Посол Украинцев, например, передавая царскую милостыню Иерусалимскому патриарху Досифею, должен был от имени государя говорить ему: «За многие ваши святейшего патриарха ему, великому государю, письменные доношения он, великий государь, благодарствует и впредь от тебя того же требует»³³². Некоторые патриархи, особенно те из них, которые подолгу занимали свои кафедры, становились самыми деятельными политическими агентами; они с увлечением исполняли свою небезопасную для них лично службу, тщательно извещая наше правительство решительно обо всем, что ни делается или замышляется турецким правительством. Досифей, например, в одной из грамот к царю сам говорит о себе, что «в вашей богохранимой державе мы имеем чин доносителя». Большинство патриархов действительно не шло дальше «чина доносителей», но зато некоторые из них, находившиеся в сношениях с московским правительством в течение многих лет, были не просто пассивные «доносители», но активные и влиятельные дипломатические агенты. Они к своим донесениям о разных событиях в Турции нередко присоединяют советы, указания, предостережения, нескрываемое иногда притязание направлять и определять образ действий нашего правительства. Константинопольский, например, патриарх Кирилл Лукарие, грамотою от 6 июля 1634 года извещая государя о возвращении наших константинопольских послов в Москву, говорит, что они долго не могли добиться от турецкого правительства, чтобы грамоты к государю были написаны с полными царскими титулами, а если теперь они и написаны, как того желали послы, то это не может служить ручательством, что всегда так будет и после. Ввиду этого, говорит в грамоте патриарх, «аз о том вам пишу и советываю с вами, да учините то, чтоб написати от царствия вашего с Москвы к султан Мурату с послы царствия вашего грамоты особные о том деле, и будет возможно, хотя б их и поту реки написать, и подати их велеть в руки царю салтану Мурату, чтоб ему их прочести самому, а в тех грамотах напишите и просите того, чтоб титла царствия вашего писати сполна по достоянию. Да и то напишите и учините ему ведомо, да узнает он города и царства, что есте обладали саблею своею и имеете их под своею державою: Казань, и Астрахань, и Сибирь, и иные как надобно, потом и учините им ведомо; пишите, от которого царя и с которого времена начали есте называ-тися и именоватися цари; и то напишите, что все короли, в которые королевства посылаете послов своих, и те все вас пишут царем, да прикажите послу их Алею-аге, чтоб он изустно сказал царю и визирю... Тако я пишу и советую царствию вашему о том деле, да учините так, а я имею к вам желание и духовную божественную любовь и хочу имени вашему чести и возвышения царствию вашему»³³³. Особенно много советов по разным случаям давал русскому правительству один из самых деятельных и ревностных его агентов – Иерусалимский патриарх Досифей, неустанно служивший интересам России более тридцати лет. В 1692 году, например, Досифей писал, что еще Алексею Михайловичу он давал совет бросить борьбу с поляками и смирить прежде турок, но его тогда не послушали, а между тем турки уже стремятся овладеть Днепром, что он тогда и предсказывал. «Буде хотите мириться, – пишет он, – миритесь так, чтобы и Украина была освобождена и Иерусалим отдан (грекам)», иначе лучше бросить мир и воевать с турками в союзе с соседями, ибо поляков когда захотите смирить, тогда и смирите. Турки никогда и ни за что не будут вам благодарны, «потому что думают, что доброта ваша от неблагоразумия, и ныне вместе с ханом радеет (турок) вас обмануть, покамест будет возможно немцев победить, а потом и за мужей вас не будет почитать, потому что весьма глубок и лукав он. При этом нынешний или иной визирь будет, если победят немцев, то после сего великую награду иметь будут и станут воевать вас с великим гневом многих ради причин», и потому советует во что бы то ни стало выгнать турок из Украины, «случай имеете, дабы поганцы смирились, и не пропустите его». Затем он советует в союзе с поляками разгромить окончательно татар: «И буде татары погибнут, то и турки с ними и вся власть погибнет, и дойдет ваша власть до Дуная»³³⁴. В следующем, 1693 году Досифей после своих переговоров с мутьянским воеводою Константином старается убедить наше правительство, чтобы оно «промысл учинить изволило» над турецкими городками, стоящими на Днепре, и, взяв их, разорило бы потом и белгородскую орду, и тогда гос-подарства Молдавское и Валахское поддадутся царскому величеству без всякого замедления, так как мутьянский господарь уполномочил его заявить следующее: «Если царское войско пойдет на белгородскую орду, то больше шестидесяти тысяч казаков не надобно, и в один месяц могут всю орду раззорить; когда же та орда раззорится и городки, что на Днепре, взяты будут, тотчас и он востанет против поганых, и с ним премножество людей совокупится». В августе того же года Досифей прислал в Москву добытые им статьи английского посла, на основании которых предполагалось заключить мир между немцами, венецианами и поляками, с одной стороны, и турками с другой. Туркам обещается заключение мира с Москвой под условием уступки ей Азова и двух порубежных с ним крепостей. По этому поводу Досифей пишет: «Нечестивые паписты: 1) представляют, будто имеют попечение о Москве, но сие, думаем, раде своей нужды, а не любви; 2) обрекают греков на вечное порабощение и погибель; 3) соседям своим, папистам же, близ турок живущим, радеют всею силою, а для православных ничего; 4) поминают об отдаче Москве Азова и двух крепостей, т.е. нечто малое, что не только Москва, но и ее подвластные вскоре взять могут, а не предлагают, чтоб Украина была за Москвою; 5) как положат немцы рубежом Дунай и возобладают сербской, венгерской и седмиградскою землею, а поляки возьмут Украину, Подолию, волошскую и мутьянскую земли, также и белгородскую орду, тогда они будут первые враги Москве, и всегда война будет с ними, а когда болгары, сербы, вол охи, мултяне и седмиградчане будут под ними, тогда станут всех принуждать в унию, так же как и благочестивых, которые теперь под ними обретаются, и не только весьма умалится благочестие и паписты будут весьма сильны и не столько будут неприятелями турок, как православному царству врагами»³³⁵. В 1698 году Досифей сообщает царю, что поляки, захватив в Яссах множество православных в плен, всех их обратили в папежство, что австрийцы, приглашая к себе сербов и наделяя их привилегиями, в действительности употребляют все усилия обратить их в латинство, что все вообще папежники, а также англичане и голландцы – злые, непримиримые враги Православия и царя и всячески готовы всегда противодействовать его успехам, увеличению могущества и силы православного русского царства. Хотя они, пишет Досифей, «ваше священное высочество уважают, просят и восхваляют, но только для того, чтобы помощью вашею победить своего неприятеля или избежать его нашествия, а буде увидят, что возрастаете или распространяете пределы ваши, тогда позавидуют и будут наветовать, хотя и не явно, но тайно, по обычаю еретическому... Сего ради ваша пречестная душа, имея сведения о их любви к вам, не верь им, ниже преклоняй святые уши свои к советам их»³³⁶.

Внимательность и ревность Досифея к интересам русского правительства шла и далее – он дает свои советы и относительно различных сторон внутренней уже русской жизни. Так, в 1700 году он разъясняет Петру, что казаки представляют из себя лучшее войско для борьбы с Турцией, так как турки никого так не боятся, как казаков. Поэтому царь должен стараться всеми мерами крепче привязать к себе казаков, которых турки всячески стараются поссорить с москвичами, ожидая себе от их тесного союза больших опасностей. Затем он советует царю усиленно стараться о скорейшем образовании хорошего, всему правильно обученного войска. Относительно Азова Досифей советует царю образовать из него торговый пункт, для чего с привозимых туда товаров нужно брать только половинную пошлину сравнительно с Москвою, чем будут привлечены в Азов промышленные и торговые люди. А от Азова до Москвы следует провести большую дорогу, благодаря чему через Азов пойдет тогда вся торговля. В то же время Досифей просит царя, чтобы с греков, которые поселятся в Азове и его окрестностях, не брали никаких податей, тогда эти места быстро заселятся греческими выходцами из разных мест. Затем он советует царю учредить в Азове митрополию с подчиненными епископами по городам. «А дабы не учинило тягости царской казне житие их, чтобы было по древнему обычаю Кафолической Церкви, а наипаче, понеже суть соседи наши, чтобы было и житие их, якоже и наше. Патриархи и здесь в Царьграде наипаче пеши ходят, а архиереи суть нищие и прежь сего были, как познавается от историах и от собрания Вселенских Соборов, что там нищия были, что цари их кормили, платья дорогие духовным людем (носить) непристойно, а носили такие платья иконоборцы, и буде изволишь, прочтите правило шестоенадесять Вселенскаго Седьмаго Собора, которое весьма низвергает»³³⁷. Относительно того же Азова Досифей прислал государю с послом Украинцевым и такой наказ: «Если-де изволит великий государь, его царское величество, город Азов и к нему прилежащие старые и новые городки держать, то ненадобно их пометывать, но всегда иметь в осмотрении и во всяком призрении, чтоб в них воеводы и начальные люди были разумные, а ратные люда добрые и смелые, и неприятель, на то смотря, не так будет в мысли своей распространяться. А если те города в крепости и в обороне будут слабы, и неприятель всегда имети будет тщание и неусыпное радение о воинском над ними промыслу; а на то нечего смотреть и обнадеживаться, что с ним учинены будут мирные договоры, понеже он древний вероломный и лукавый христианский неприятель. А если когда царское величество изволит начать с ним войну, и тогда надобно прежде взять Очаков – левый рог, а правый рог был Таганрог, а взяв Очаков, то надобно Крым взять, а взявши Крым, то будет дорога на Черное море свободною, и тогда пристанут сербы, и волохи, и мултяны, и болгары, а не взяв Очакова и Крыму, турков на море воевать трудно, понеже татаровя в том чинить будут препону, да и оные народы для той же опасности вспоможения чинить не будут. А к тому-де воинскому поведению надобны морские мелкие многие суды, которые великий страх могут здесь учинить, нежели корабли, и тех кораблей турки так не боятца, как мелких судов, потому что те мелкие суды могут по всему Черному морю во все стороны рассеятися и жилищам бусурманским чинить огнем и мечом раззоренье и плененье»³³⁸. Во время войны со шведами Досифей дает Петру в высшей степени своеобразный совет, как покончить эту войну в пользу России, именно: нужно-де поддерживать непрерывные сражения со шведами, не жалея людей, ибо тогда силы шведов, хотя бы они и побеждали, необходимо будут умаляться после каждого сражения, и им, по дальности их страны от театра войны, будет невозможно скоро пополнять эту убыль людей, что, наоборот, легко делать русским, которых к тому же там много. В конце концов от непрерывных сражений силы шведов все более и более будут умаляться, и наконец все они будут уничтожены, и русские, таким образом, одержат над ними решительный верх. Жалеть убитых русских никак не следует, потому что все убитые – мученики³³⁹. Не менее любопытно нравоучение, какое делает Досифей Петру относительно продажи русскими пленных шведов в Турцию. В 1706 году Досифей писал Петру: «Пишем ныне об одном великом и нужном деле, которое, по данному нам от Бога духовному дарованию, имеем должность донести, не в научение вашему царскому величеству, ибо ведаем, что Богом просвещен и богомудр, но в напоминание, а наипаче поскольку в вашей богохранимой державе имеем чин доносителя. Шведы хотя и еретики, но, когда приемлют их к Москве, делаются православными мало-помалу; но бывает и то, что имеют позволение некоторые вывозить их в землю турскую, и покупают их папежники и кальвины, а не одни православные, и еще продают их и туркам. Пресветлейший и превеликий государь! не допусти, дабы труды твоего царскаго величества были в прибыль нечестивым, а потом: не грех ли сие пред Богом и на свете не великое ли безчестие, поскольку ни из которого христианского государства не привозят сюда продавать христиан, а из святых стран привозить непристойно. Надобно, если изволите, повелеть, чтобы не вывозили христиан больше, и объявить ослушникам смерть неотложную, и будет великая честь и великая слава твоему царскому величеству. Мы, как долг имея, доносим церковную правду вашей светлости; а вашему благочестию, как сыну Церкви, праведно послушать, да возымеешь и Бога должником своим во всякой правде»³⁴⁰. И в Константинополе Досифей сильно упрекал нашего посла Толстого, зачем из России вывозят пленных шведов и продают их туркам. На эти упреки Толстой отвечал Досифею, что это делают недостойные купцы-греки и что если бы это сделал хотя бы один московский купец, то он с ним и здесь бы расправился по достоинству, а на греков он управы не имеет; «и не токмо шведов крадут тамо (в России) греки и сюда привозят и продают, но и сущих московских, как ныне слышу, что привез греченин одну девку московскую и здесь продал»³⁴¹. Затем Толстой признается, что ранее и ему прислали одну девку шведскую, которую он подарил одному греку, работающему у Порты, в благодарность за что грек прислал ему своего невольника. Толстой не видел возможности иначе прекратить этот постыдный торг, как просить государя, чтобы тех плутов-греков запретили пропускать в Россию и к казакам. Впрочем, справедливость требует заметить, что Досифей возмущался, собственно, не самим фактом продажи пленных шведов в рабство, а только тем, что их продают в руки нечестивых. В 1704 году он сам обращался к переводчику Спафарию, «чтобы он промыслил купити ему (Досифею) четырех человек полоняников шведских – двух ребят по 15 лет в келейники, да для писаря и сродника своего двух девок по 17 и 18 лет». Указом государя того же года 28 декабря повелевается послать к Иерусалимскому патриарху Досифею просимых им шведских полоняников, двух ребят и двух девок³⁴².

Понятно, как важны и ценны были для наших константинопольских послов и для правительства услуги восточных патриархов, особенно тех из них, которые служили в течение многих лет и оказывали на этой службе особенную ревность и преданность интересам России. Сам Великий Петр, например, высоко ценил службу Иерусалимского патриарха Досифея, не раз посылал ему от себя лично письма, в которых он восхвалял его ревность, выражал ему свою любовь и уважение, просил его и впредь быть пособником в делах царских, не оставлять его своими писаниями. «Мы блаженство ваше, – писал, например, Петр Досифею 3 сентября 1703 года, – имеем паче протчих всех о Христе возлюбленнаго отца и пастыря и великодушнаго мужа и тем паки призываем блаженство ваше, дабы как прежде сего в богоугодных молитвах своих нас никогда запомнил и в делах наших приключающихся всегда пособники имели есмы, так и ныне потому ж от блаженства вашего желаем, аки от возлюбленного отца и пастыря, яко да во всяких делех наших, покамест наш великий посол в тех краях пребудет, было б ему блаженство ваше советник истинный, а мы, великий государь, наше царское величество, к тебе, возлюбленному отцу и пастырю нашему, поелико возможно, не токмо словом, но и делом ко всем богопроходимым местам святых склонны есмы щедрою рукою способляти, токмо и блаженство ваше, как и прежде сего, всегда честными грамотами своими нас посещать благоволиши и молитвою не оставляй»³⁴³. В 1706 году канцлер Головин писал Досифею: «Известия ваши, как пишете о тамошних владетелях, выразумели и благодарим блаженство ваше, как благодетеля нашего». Головкин, заступивший место умершего Головина, счел себя обязанным немедленно писать Досифею и просить его, чтобы он по-прежнему продолжал присылать правительству свои грамоты. «Просим ваше блаженство, – писал Головкин, – дабы и впредь, как и прежде, при господине Федоре Алексеевиче, и с нами имели чрез писания свои собеседование, и не сомневаемся, что блаженство ваше, по обычной своей ко всем отеческой склонности, соизволит на сие непременно; мы же по возможности нашей не пренебрежем явить подобающую вам службу нашу и знаки истинного послушания нашего»³⁴⁴.

Служба одних только восточных патриархов не могла, однако, удовлетворить всем требованиям русского правительства, потому что Константинопольские патриархи, которые в этом отношении имели особую важность, слишком часто менялись, что мешало нашему правительству войти с ними в желанные близкие отношения. С другой стороны, патриархи были слишком крупною и заметною личностью, на которую подозрительно посматривало турецкое правительство. Пока Россия была далеко от Турции и не была для нее опасна, турки почти совсем не обращали внимания на сношения патриархов с Москвою³⁴⁵. Но с течением времени обстоятельства изменились, и турецкое правительство не могло не заметить, что патриархи всегда готовы служить и радеть единоверной Москве во вред Турции. Тогда турки стали внимательно следить за сношениями патриархов с русскими послами и правительством и стали строго карать тех из них, которых уличали в преступных, тайных сношениях с Москвою. Так, за тайные сношения с Москвою они повесили патриарха Парфения; за поездку в Москву они лишили кафедр патриархов Александрийского Паисия и Антиохийского Макария. Прежде наши послы в Константинополе беспрепятственно ходили к патриархам и советовались с ними о государевых делах, но со второй половины XVII столетия им уже не дозволялось иметь никаких сношений с патриархами до полного окончания всех дел. Ввиду этого и наше правительство в своих инструкциях послам стало предписывать ходить им к патриарху тайно, «усмотри время, как прилунится, чтоб на него и на себя тем не навести от салтана и визиря нелюбья». В 1705 году Константинопольский патриарх говорил нашему послу через одного грека, что ему ни письменно, ни через особых посланных никак нельзя было сноситься с царем, «понеже-де турки вельми к нему, патриарху, подзирают паче прочих, понеже о прочих патриархах небрегут, кроме Константинопольского, и того-де ради Иерусалимский патриарх (Досифей) и пишет к царскому величеству, еже имеет свободу, а ему-де писать никоторые делы немочно»³⁴⁶. Патриархи опасались даже своих собратий архиереев, которые могли донести на них туркам. Так, патриарх Мефодий просил посла Нестерова, чтобы он в присутствии греческих властей не передавал и не говорил ему о присланных царем грамотах и дарах, потому что он, патриарх, «и от греческих властей имеет опасенье»³⁴⁷. Таким образом, патриархи из-за подозрительности турецкого правительства далеко не всегда могли с успехом исполнять службу тайных русских политических агентов и часто, несмотря на все свое желание, не могли быть полезными в этом отношении, что естественно побуждало московское правительство пользоваться, помимо патриархов, услугами и других лиц, тем более что охотников до такой службы всегда было много.

В числе тайных русских политических агентов, состоявших на службе у нашего правительства, мы встречаем, помимо патриархов, всевозможных восточных митрополитов, архиепископов, архимандритов, иеромонахов, учителей и разных мирских лиц, по преимуществу греков-купцов. В большинстве случаев на службу к русскому правительству поступали те лица, которые побывали в Москве за милостынею и хотели поддерживать дальнейшие небезвыгодные для них сношения с Москвою. Первым после патриарха Иеремии известным нам лицом, поступившим в число тайных политических агентов, был тырновский митрополит Дионисий, привезший в Москву грамоту об утверждении в России патриаршества. Находясь в Москве, Дионисий сам вызвался помогать нашим послам в Константинополе, почему в инструкции послу Нащокину 1592 года говорится: «Да память Григорию и Ондрею: приезжал к государю царю от Цареградцкаго патриярхова Собору терновский митрополит Дионисий и сказывал государевым приказным людем, что у турского салтана ближней человек Иван греченин, а ему племянник, и он, приехав в Царьгород, рекся государю служить и всякими делы промышлять, а что проведает, и он о всяких делех рекся к ним государевым посланником приказывает и к греченину Ивану послано с ним государева жалованья». Поэтому послам предписывается сноситься в Константинополе с Дионисием и напомнить ему о его обещании служить государю³⁴⁸. Подобную же роль при наших послах играли и другие гречане. В 1621 году в качестве турецкого посла явился в Москву грек Фома Кантакузен, которого Константинопольский патриарх Кирилл Лукарис рекомендовал русскому правительству как человека, могущего служить нашим послам к Константинополе, в инструкции которым и предписывается советоваться им с Фомою³⁴⁹. Но этого мало: Фома пересылает в Москву с разными греками вестовые письма о «турецких поведениях», так что царь пишет ему: «Ты делаешь добро, что к нам, царскому величеству, о наших делех пишешь», и посылает ему три сорока соболей, чтобы и впредь продолжал служить государю³⁵⁰. В 1667 году с послом Нестеровым государь послал грамоту адрианопольскому митрополиту Неофиту, в которой пишет, что когда к султану посылай был с любительною грамотою стряпчий Тяпкин, то Неофит, когда Тяпкин был в Адрианополе, «о наших государских делех, о чем ему наказано было говорить святейшему Парфению, патриарху Царегородскому, говорил, а что ты ему на те дела ответ учинил, и про то нам, великому государю, ведомо». Далее митрополиту напоминается, что он Тяпкину заявил тогда, чтобы мы «о всяких государских делех писали к тебе, а ты, служа и нам, великому государю, те дела исправлять будешь с великим тщанием», и потому, если случится ему быть в Константинополе в бытность там государевых послов, «и тебе бы о наших государских делех, о чем тебе наши послы учнут говорить, радеть и с ними советовать и мысль свою им, послом, подавать, где будет пристойно, а мы великий государь, наше царское величество, и впредь радения твоего забвенна не учиним» (а теперь ему послано было на 200 рублей соболями). Эта просьба царя к митрополиту Неофиту имела успех. Как видно из статейного списка посла Нестерова, Неофит тайно являлся к послу в Константинополе и сообщал ему разные вести. Впрочем, с этою же целью являлись к Нестерову и другие духовные особы, как, например, кесарийский митрополит Феодосии и филиппопольский Гавриил³⁵¹. Служили в Константинополе нашим послам и многие другие лица, которые по большей части были посредниками между патриархами и нашими послами, а иногда служили и самостоятельно. В 1629 году прибыли в Москву два грека, Константин и Федор Ларевы, которым дано было сорок соболей в шестьдесят рублей за то, что они в Цареграде у государевых посланников о делах их промышляли. В статейном списке посла Украинцева значится в числе расходов: Иерусалимского патриарха архимандриту Макарию дана пара соболей двухсотрублевого достоинства, так как он приносил от патриарха разные ведомости; сербянину старцу Григорью, который прислан был от него же, святейшего патриарха, к посланником со всякими ведомостями почасту, дана пара соболей двухсотрублевого достоинства³⁵². В 1642 году наши послы писали про службу им послам в Константинополе грека Ивана Петрова Тафрали: «А во Царегороде он, Иван, служил тебе, царю, от истинна сердца верою и правдою и о твоих государевых делех вседушно радел и промышлял, на салтанове и на визиреве дворех – везде имел друзей. Ныне у салтана и у визиря ближний человек Речепага жалует иво добре и во всяких делех верят ему, а к нему, Ивану Петрову, Речеп-ага приятлив... и никоторый греченин того не ищет, как он, Иван, во всяких твоих государевых делех радеет, и для того многие гречане его, Ивана, ненавидят, зависти ради»³⁵³. Один из таких агентов, работавших государю в Константинополе, именно архимандрит Амфилохий, так изображает свою службу в одной из своих грамот государю (1649 года): сообщив разные политические вести и рассказав о нестроениях в патриархии вследствие частой смены патриархов, Амфилохий далее говорит: «Еще объявляем тебе, великому и праведному царю, что в таких нужных и смутных временах, я, богомолец твой, от твоей государской службы не отлучался никогда и по силе моей в таких страшных часах во всякой мере твоему государеву послу помощь оказывал писанием моим Вселенскому патриарху Парфению – посол твой мою к тебе государю прямую службу сам ведает. Как Вселенский патриарх Парфений позвал меня к себе тайным делом ночью и спрашивал богомольца твоего про всякое государское дело, и я ему объявил о нужде и тесноте, какую терпели твои люди с послом Алферьем Кузовлевым в таких страшных временах; я открывал все ему, святейшему патриарху, слово в слово о сих делах неложно, и он послал меня к твоему послу спрашивать: какое у него есть прошение и дело до визиря? Посол говорил о твоих делах, и я, по приказу его, тотчас ходил к Вселенскому патриарху и объявил посольские всякие речи и бил челом от себя усердно за твоего государева посла и всех твоих людей, чтобы Вселенский патриарх визиря Магмет-пашу просил об их отпуске и скором совершении ваших государских дел. Посему я, богомолец твой, бью челом тебе великому и праведному государю, чтобы пожаловал меня своим царским жалованьем, как тебе Бог известит, а я буду работать тебе и Бога молить до конца жизни моей, и на отъезде я твоему послу говорил и велел всякие мои речи о тайных делах тебе, государю, объявить, в том волен Бог да ты, великий государь»³⁵⁴. Как происходила вербовка гречан на службу государя в Константинополе, об этом статейный список посла Афанасия Поросукова рассказывает следующее: раз ночью явился к нему один грек, служивший переводчиком у турок, и заявил желание служить православному царю. В знак своей верности грек снял икону и поцеловал ее и затем того же потребовал и от посла в доказательство того, что все ему сообщенное будет им сохранено в строгой тайне и будет доведено до сведения царя и его ближних людей. Афанасий поцеловал икону, то же должны были сделать, по его приказу и по требованию грека, посольский подьячий и толмач. После этой церемонии грек стал сообщать послу о намерениях и замыслах турок, заявил между прочим, что султан вовсе не желает войны с Москвою, а Украину – владения Дорошенки и Чигирин надеется захватить без войны; он-де боится в борьбе с Москвою потерять ту славу, которую он получил в войне с поляками³⁵⁵. Таким образом, нашим константинопольским послам, кроме патриархов, совместно с ними или отдельно от них помогали своими советами, сведениями и связями при турецком дворе и другие духовные и светские лица, услуги которых, по заявлению самих послов, были для них иногда очень важны и полезны.

Кроме патриархов и других лиц, которые так или иначе служили нашим послам в Константинополе, русское правительство имело еще целый многочисленный штат тайных политических агентов, которые, проживая в Турции, находились в постоянных сношениях с Посольским приказом, куда они присылали свои вестовые письма с подробным изложением того, что замечательного в каком-либо отношении происходило в различных местах Турции. Как велико было число этих агентов, видно из того, что в период времени между 1630 и 1660 годом в числе их встречаются митрополиты: севастийский, веррийский, фессалийский, тырновский, приконийский, халкидонский, назаретский, вифлеемский, коринфский, варнский. Кроме митрополитов, в числе русских агентов, присылавших свои отписки в Посольский приказ, встречаются за указанное время архимандриты: Амфилохий, Венедикт, Парфений и другие; затем молдавский учитель Гавриил Власьев, цареградский инокосвященник Дионисий, иерусалимский протосинкелл Гавриил, иерусалимский иеромонах Дионисий и греки-бельцы: Иван Петров Тафрали, Мануил Константинов, Фома Иванов и другие.

В число тайных русских политических агентов поступали прежде всего те лица, которые оставались в Москве на государево имя, но через несколько лет опять оставляли Россию и возвращались на Восток. Не желая по своем отъезде из Москвы прекращать выгодные для них сношения с русским правительством, они поступали обыкновенно в число его тайных агентов и начинали присылать в Москву вести о турецких поведениях в надежде получать за это милостыню. Так, севастийский митрополит Иосиф, в 1630 году оставшийся в Москве на государево имя и отпущенный опять на Восток в 1634 году, немедленно присылает государю грамоту, в которой заявляет, что он прибыл в Константинополь, был здесь у патриарха и принят им ради царской грамоты, с ним посланной, с великою любовью, что он по делам царским перед обоими патриархами толмачил и служил, сколько мочи и силы было. Затем Иосиф начинает присылать в Москву ряд грамот с политическими вестями, тем более что он, по его словам, успел свести короткое знакомство с приказными султана³⁵⁶. Точно так же и веррийский митрополит Аверкий, оставив Москву и поселившись в Молдавии, начинает присылать отсюда грамоты в Москву с политическими вестями; так же поступает и долго живший в Москве и известный у нас по книжным исправлениям иверский архимандрит Дионисий и другие лица³⁵⁷.

В число русских политических агентов поступали затем те лица, которые приезжали в Москву за милостынею и здесь узнавали, как сильно русское правительство дорожит разными политическими вестями, как охотно оно отличает и награждает тех, которые для него бывают полезны в этом отношении. В надежде на милости русского правительства такие лица вступали в число политических агентов, если только получали на это разрешение от правительства, которое не всех и не всегда принимало к себе на службу, а только чем-либо зарекомендовавших себя или успевших внушить ему доверие к себе. В 1645 году халкидонский митрополит Даниил, ранее побывавший в Москве, присылает государю обстоятельное донесение о турецких поведениях и смутах в Константинопольской Патриархии, причем замечает, что он уже и ранее через одного грека извещал государя о турецких делах. Но, как видно, на его услуги в Москве не обращали сначала внимания, и потому он в 1651 году обратился к государю с формальным и настоятельным предложением принять его в число политических агентов. «Я желаю, – писал митрополит, – наречься рабом вашего царствия и почитаться с прочими вашими рабами (т.е. агентами). Пребывая в Царьграде у святейшего патриарха, хожу я к султановым ближним людям и всяких вестей проведываю и начну писать к царствию вашему, лишь бы нам только иметь ваше царское повеление, а я, богомолец и верный раб ваш, послужу царствию вашему и желаю быть и молю Бога, да сподобит меня быть у державы царствия вашего; и если только будет произволение, всегда буду писать верно и подлинно, ибо мы, богомольцы ваши, должны вседушно радеть и промышлять с великою радостью христианскому царю, сколько нашей силы достанет, как и прежде сего делали искренно». Предложение Даниила на этот раз было принято, и он стал присылать в Москву самые подробные и обстоятельные известия о событиях в Турции. В том же году приконийский митрополит, приезжавший в Москву за милостынею, по выезде из России писал государю: «Как раб и должник великому вашему царствию, всегда должен я, как работник, на дело, где удобно по силе моей, и пишу, как верный раб и богомолец, что на местах наших бывает, и буду давать о том весть тихомирному вашему царствию». Царегородский инокосвященник Дионисий, посвященный в монахи, по его словам, в Москве Иерусалимским патриархом Паисием на Кирилловском подворье, в том же 1651 году писал государю, что он, помня к себе царскую милость, посылает к государю (с греком Дмитрием) золотой крест, а теперь предлагает, если на это будет царское соизволение, присылать политические вести, только бы все это было тайно. Услуги Дионисия были приняты правительством и в последующее время встречаются присланные им вестовые письма³⁵⁸. В 1653 году назаретский митрополит Гавриил, сообщая политические вести, заключает свою грамоту предложением услуг и впредь обо всем извещать государя, так как он нашел вход к ближним вельможам султана, и от них теперь он может выведывать все, если только о том будет царский указ³⁵⁹. В 1654 году архимандрит умершего Иерусалимского патриарха Феофана Макарий писал: «Свидетель Бог, готов я со всяким тщанием работать на всякую службу, какая мне по силе, для великого твоего царствия»³⁶⁰. В 1658 году иерусалимский архимандрит Иоасаф извещал, что патриарх, уезжая из Иерусалима, оставил его своим наместником «и приказал мне писать вашему царствию о всяких делах и статьях», которые он и сообщает в своей грамоте³⁶¹. В 1660 году архимандрит Иерусалимского патриарха Дионисий, сообщая разные политические вести, замечает: «Пишу, помня к себе великую и неизреченную вашу милость и жалованье»³⁶². В 1661 году получено было в Москве письмо от погоянинского архиепископа Нектария, ранее уже бывшего в Москве, в котором он благодарит царя за его милости, сообщает о делах турецких и молдовлахийских и обещает писать о них и впредь³⁶³. В 1662 году прислал грамоту варнский митрополит Даниил, в которой он заявляет желание свое служить государю по силе своей, сколько может³⁶⁴. Одним из самых видных и деятельных агентов был архимандрит Амфилохий, не раз приезжавший в Москву в качестве доверенного лица от патриарха Кирилла Лукариса с тайными от него наказами, в Константинополе служивший посредником между нашими послами и патриархами, присылавший и от себя в Москву обстоятельные сведения о делах турецких, почему он пользовался в Москве особым расположением и вниманием. Когда в 1653 году Амфилохий умер, то явилось сразу несколько человек, желавших занять его место на службе русскому правительству. Так, александрийский архимандрит Варфоломей, ранее приезжавший в Москву в качестве посланного от Александрийского патриарха Никифора, заявляет после передачи разных политических вестей: «Еще пишем великому вашему царствию, аще да производит царствие ваше быти нам и служить великому вашему царствию вместо блаженные памяти архимандрита Амфилохия и ведомо чинити обо всем, как и он чинил, и будет на то ваше царское произволение, и что о том повелел ведомо учинить вашею царскою грамотою». При этом Варфоломей обещает служить государю верою и правдою тем более, «что имеем друзей достойных человек, у которых обо всем проведываем». В то же самое время и иерусалимский протосинкелл Гавриил обращался к государю с просьбою, чтобы он дозволил ему занять место Амфилохия, о смерти которого он извещает государя. Наконец, в том же году в Москву прибыл с рекомендательными грамотами Цареградского патриарха Паисия архимандрит Парфений, племянник Амфилохия. Он заявил, что поставлен архимандритом на место своего дяди, что имеет от покойного заповедь всегда радеть о делах царских и что поэтому он желает на службе русскому правительству занять место своего дяди³⁶⁵. Таким образом, охотников служить русскому правительству в качестве его политических агентов всегда было много: на место одного выбывшего агента сейчас же являлось несколько кандидатов с предложением своих услуг, так что правительству приходилось выбирать между ними. Ввиду этого было вполне естественно, что между разными агентами возникала конкуренция, переходившая иногда прямо в недоброжелательство. Каждый из них старался выставить на вид свои услуги, свою преданность и ревность в служении государю и при случае не прочь был заподозрить, уронить в глазах царя службу, ревность и достоверность сообщаемого другими агентами. В 1649 году архимандрит Венедикт, сообщая разные политические вести между прочим писал и следующее: «Многие грамоты писал и посылал я к великому вашему царствию и в них писал прежде иных людей о всем подлинно про турского салтана, и никто иной не писал так подлинно и не рассказывал»³⁶⁶. Учитель великой церкви Гавриил с послом Нестеровым прислал к государю грамоту, в которой благодарит государя за присланные ему соболи в 300 ефимков и в то же время пишет следующее: «Которые к царскому величеству палестинские епископы и архиепископы, и митрополиты, и патриархи пишут, будто они царскому вашему величеству о делех радеют и пишут и, приехав, изустно сказывают, и тому б вашему царскому величеству не верить – все пишут и говорят ложно, потому что они, там будучи, никаких подлинных дел и вестей не ведают да и ведать им не дают и почитают (их) вместо псов»³⁶⁷. Про ревностного русского агента Ивана Петрова наши послы писали государю, «что никоторый греченин того не ищет, как он, Иван, во всяких твоих государевых делех радеет, и для того многие гречаня его, Ивана, ненавидят зависти ради». Эта зависть к уважаемым и влиятельным при московском дворе агентам побудила, без сомнения, написать Иерусалимского патриарха Феофана в 1641 году следующий донос государю на архимандрита Амфилохия. «Некий архимандрит Амфилохий, – писал Феофан, – которого я имел прежде у Святаго Гроба, от меня сбежав, пристал к прежнему патриарху Кириллу (Лукарису) и посылаем был дважды к вашему царствию, а ныне он ни у Цареградскаго патриарха, ни со мною у Святаго Гроба. Он пишет и посылает к вам государю от нас, обоих патриархов, грамоты ложью многою, вы же ему не верьте; сказываюсь, что от него пострадал Иван Петров, и он недобрый человек»³⁶⁸. Понятно, что на этот донос патриарха не было обращено никакого внимания в Москве, где хорошо знали Амфилохия как самого ревностного и преданного русскому правительству агента и потому, несмотря на донос патриарха, продолжали пользоваться услугами Амфилохия до самой его смерти.

Служба русскому правительству второстепенных агентов, так же как и патриархов, была для них далеко не безопасна. Архимандрит Амфилохий сообщал о низвержении и смерти патриарха Кирилла Лукариса, пишет, что и ему грозила сильная опасность: «Я бегал и укрывался больше шести месяцев и ожидал всякий день смерти, а ныне пребываю на иерусалимском подворье беден и в нужде»³⁶⁹. В 1652 году фессалийский архиепископ Даниил сообщает политические вести, хотя он и сильно опасается за себя, потому что агаряне беспрестанно кровь проливают и преданы во всем дьяволу³⁷⁰. В 1661 году архимандрит Дионисий сообщал: «Пишем с сим верным рабом вашего царствия Саввою Дмитриевым и всегда желаем писать, но не смеем, потому что многие за такие дела погублены. А буде турки услышат, что кто в Москву идет или из Москвы приехал, тотчас его казнят и на кол посадят. Один чернец ездил к вашему царствию от Константина воеводы, и как он возвратился в Молдавскую землю, тотчас его поймали нечестивые и отослали к визирю, а визирь его казнил, и сего ради пишем к вам с великим страхом, не щадя своих голов»³⁷¹. То же подтверждали и другие лица, приезжавшие в этот год в Москву. Афонский, например, иверский архимандрит заявил, что по султанову повелению в Царьгороде, мутьянской и волошской земле сделан заказ крепкий, чтобы в Московское государство патриархов, митрополитов и иных властей и старцев не пропускать. При нем приехал в Яссы вифлеемский митрополит и хотел ехать к царскому величеству, но воевода Стефан его не пропустил и велел ехать назад, да и купецких людей и гречан к Москве не пропускает, и он, архимандрит, уехал тайно. Грек Исайя Остафьев, приехавший от Константинопольского патриарха, заявил, что патриарх и гречане, которые работали великому государю царю, страшились от турок злого их мучения и смерти и теперь не от кого больше получать разные вести. Агентам нашего правительства приходилось опасаться и самих греков, особенно тех, которые побывали в Москве. В 1661 году цареградский инокосвященник Дионисий прислал грамоту с политическими вестями и в ней просит не объявлять этого рода писем приходившим в Москву грекам, чтобы от того не пострадать.

В 1672 году переводчик при турецком дворе Панагиот доносил государю через грека Ивана Юрьева, «что от тех греков, которые долго живут на Москве, великое зло вырастает; как только кто-нибудь из них обеднял и в Царьград съедет, то святейшим патриархам и нарочитым грекам чинят великое раззорение, оглашая туркам, ради своей бездельной корысти, будто патриархи и честные люди о всяких вестях Москве пишут, а турки за то многих казнят смертью»³⁷².

Одним из побуждений, которое заставляло и патриархов, и других агентов служить русскому правительству, несмотря на все опасности со стороны турок, заключалось в той милостыне, которую они получали от нашего правительства за свою службу. Иерусалимский патриарх Феофан писал, «что только великая наша любовь и для благочестия твоего и для милостыни, что имеете к нам, понуждает нас писати и объявляти» разные политические вести. Кирилл Лукарис в 1634 году со слезами благодарит государя за присланную им милостыню и обещает за это работать великому государю делом, и словом, и поспешением, и верою, сколько будет возможно. Для патриархов царская милостыня имела иногда в высшей степени важное значение. В 1636 году Кирилл Лукарис, лишенный в это время кафедры, просил у государя прислать ему шубу из черных лисиц, которую он отдаст в подарок начальным турецким людям. Шуба ему была послана и возвратила ему потерянную было кафедру. По крайней мере сам Лукарис писал об этом обстоятельстве государю в 1638 году следующее: «Приняли есми твоего царского жалованья – шубу лисью, и ту я шубу отдал начальным людям, и они согнали беззаконника, а мне велели быть по-прежнему. Посем молим, чтобы всегда неотлучно было от нас твое царское жалованье, потому что мы всегда богомольцы державного твоего царствия»³⁷³. Подобно патриархам и все другие агенты, работая великому государю, имели в виду получать за свою работу известное вознаграждение. Отписки этих агентов заключались обыкновенно жалобами на их бедственное положение и просьбами к государю прислать им милостыню. В 1640 году архимандрит Амфилохий писал: «Ныне пребываю беден, и нищ, и в великом долгу и сего ради молю со слезами и бью челом тебе, великому государю: пожалуй меня, бедного богомольца своего, как тебе Бог известит». В 1642 году он писал: «Ныне он беден и в пожарное время келия его с книгами и со всею рухлядью погорела, и государь бы его пожаловал своею милостынею». В 1649 году он же писал: «Я богомолец твой вельми бью челом тебе, великому и праведному государю, чтоб тебе пожаловати меня своим царским жалованьем, как тебе, государю, Бог известит, а я буду работать тебе, великому государю, и Бога молить до конца живота моего»³⁷⁴. В 1646 году халкидонский митрополит Даниил свою отписку с политическими вестями заключает: «Поклоняюсь, молюсь и благословляю великое ваше царствие, своим жалованьем не забывайте нас как верных ваших рабов». Вскоре Даниил прислал и другую грамоту, в которой, извещая государя о своем поставлении в тырновские митрополиты, писал: «Еще, благочестивый царю, бью челом великому вашему царствию и поклоняюся, молю и благословляю великое ваше царствие, да не забудеши нас от милости царствия вашего... Ныне тому пять лет имеем, не прияли милостыни великого вашего царствия ничего и тако уповаем ныне, да не забудете нас»³⁷⁵. В 1653 году халкидонский митрополит Гавриил просит государя наградить его милостынею за его хождение по делам царским³⁷⁶. Подобные просьбы царских богомольцев и работников о милостыне за их службу и радение о государевых делах по возможности удовлетворялись нашим правительством. Так, севастийскому, например, митрополиту Иосифу в 1636 году за его службу послано было три сорока соболей в 200 рублей; в 1639 году ему посланы сосуды церковные ценою 23 рубля, 25 алтын, 4 деньги, да шуба соболья в 40 рублей; да по его челобитью послано в Троицкий на острове Халки монастырь, где жил митрополит, сорок соболей в 30 рублей. В 1640 году, когда митрополит сам приехал в Москву, ему дано было: кубок серебряный в три гривенки, камки 12 аршин, сорок соболей в 30 рублей и 40 рублей деньгами, да ему еще дано было 70 рублей за то, что у него в синодике записаны были родители государя, да еще даны ему ризы в 35 рублей, 8 алтын, 6 денег, да кадило серебряное золоченое весом в 2 фунта без 9 золотников. В 1642 году ему было послано соболей на 100 рублей. Архимандриту Амфилохию, помимо дач, которые он получал во время двух своих приездов в Москву, платили за его службу государю соболями: в 1638,1640,1641 и в 1642 годах на 50 рублей каждый раз, в 1645 году на 370 рублей, в 1646 году на 100 рублей, в 1647 и 1648 годах на 30 рублей в год, в 1649 году на 100 рублей, в 1650 году на 50 рублей и в 1651 году на 70 рублей³⁷⁷. Приблизительно такая же дача давалась и другим лицам, присылавшим в Москву отписки с политическими вестями, конечно, если правительство соглашалось признать присылающее отписки лицо за своего агента, в противном случае за присылку вестей милостыни не давали. Подобный случай, например, был с архимандритом Великой церкви Венедиктом, который прислал в Москву несколько грамот с политическими вестями и в каждой из них умолял государя пристать ему «хоть один добрый сорок соболей», который, однако, так и не попал в его руки, потому что Венедикт, будучи в Москве, произвел здесь очень дурное впечатление. За какие-нибудь особые, чрезвычайные услуги агентов и плата им давалась особая. Так, назаретскому митрополиту Гавриилу, бывшему посредником между Москвою и Хмельницким, деятельно склонявшему последнего подчиниться Москве, сверх обычной дачи дано было соболями на 200 рублей, да потом еще прибавлено на 400 рублей³⁷⁸.

Некоторые гречане, поступая на службу русскому правительству, имели в этом случае в виду не только личные материальные интересы, но интересы всего Православия. Служа русскому правительству, они думали тем самым служить всему Православию. Грек Иван Петров Тафрали в челобитной государю заявляет: «Как мои сродники служили прежним православным царям, так и я хочу служить царствию твоему до конца живота своего всем сердцем и душою», заявляет, что он «для ради православныя христианская веры» будет охотно отправлять всякую службу, какую только поручит ему государь³⁷⁹. Философ и учитель Николай Морицкий, приезжавший в Москву в 1657 году и сообщавший здесь разные вести, так мотивирует свою службу государю: «Радея для Православия и многолетнего царя, я кровь свою хочу пролить и живота своего не щажу, потому что иного царя православного в роде нашем греческом не имею, если кто любит царствие твое, тот любит Православие и Бога, а если кто не любит царствия твоего, тот не любит ни Православия, ни Бога»³⁸⁰.

Иерусалимский патриарх Досифей посылает вступившему на отеческий престол царю Федору Алексеевичу грамоту, в которой он изображает, каков должен быть истинно православный христианский царь по своим личным качествам, как он должен относиться к делам веры, Церкви, к подданным и т.п.³⁸¹ Это довольно обширное наставление молодому царю не было со стороны Досифея простою формальностью, но выражением того высокого взгляда на русского единого теперь православного царя, который усвоил себе Досифей. Для него русский царь – это представитель, защитник и поборник всего Вселенского Православия, почему он должен всегда по своим личным качествами и по характеру своей деятельности стоять на высоте своего призвания, должен интересы всего Православия ставить выше всех других интересов, а все православные, без исключения, обязаны беспрекословно подчиняться его высшему водительству как Божественному, во всем и всегда должны верно и неустанно служить царю. Понятно отсюда, что ревностная служба русскому царю в глазах подобных агентов была делом святым и богоугодным, службою интересам всего Вселенского Православия, так что для агента этого разряда она была обязательна и в том случае, если она ему лично и ничего не давала, кроме труда, разных тревог и даже прямой опасности для жизни. Понятно также, что агенты этого рода были самые верные и усердные слуги русского правительства, преданные ему всею душою и готовые везде и повсюду ревностно исполнять все возложенные на них поручения.

Политические вести, сообщаемые нашему правительству разными агентами из гречан, были очень разнообразны и касались всех важнейших внешних и внутренних событий Турции и стран, ближайших к России, каковы: Крым, Польша, Малороссия, Молдавия и Валахия, Австрия в ее славянских провинциях. Чтобы хотя отчасти познакомиться с характером тех сообщений, которые наше правительство получало от своих агентов, мы укажем на некоторые из них.

Для Московского государства его отношения к Крыму всегда стояли на первом месте, так как они затрагивали самые существенные его интересы. Поэтому для русского правительства крайне важно было получать постоянные и обстоятельные сведения о всем, что касалось Крыма. Разные агенты вполне удовлетворяли этой насущной потребности московского правительства. Они тщательно следили и наблюдали за всем, что делается в Крыму, разузнавали замыслы и намерения хана, его отношения к турецкому правительству, к Польше, к казакам и обо всем немедленно уведомляли наше правительство, причем нередко к своим сообщениям присоединяли предостережения, советы и наставления, как следует поступать при известных обстоятельствах. В 1645 году, например, браиловский митрополит Мелетий сообщал в Москве от имени Константинопольского патриарха Пар-фения о крымском хане, что он злой человек и ранее был сослан в Родос вместе с визирем Магмет-пашою, где они побратались и условились между собою помогать друг другу. Теперь Магмет сделался опять визирем и послал своего приятеля хана в Крым и велел ему воевать государеву Украину, где тот и взял в полон две тысячи человек. А так как в Крыму ныне голод и там едят человечину, то нужно ждать нового нападения крымцев на государевы владения, и потому царю следует теперь тщательно оберегать свою Украину. В том же году архимандрит Амфилохий уведомлял государя, что крымские люди воевали государеву Украину и это было любо султану Ибрагиму, который послал за это хану кафтан и саблю и велел ему опять послать в государеву Украину своих людей, которых теперь собрано в Крыму до 40 000 человек. По тому же самому поводу и в том же году грек Иван Петров советует государю говорить находившемуся в Москве турецкому послу, что царь по любви к султану отдал ему Азов и смирил казаков и в надежде на турецкую приязнь за это, не оберегал своей Украины, а между тем султан не устоял в своем слове и послал крымцев воевать Украину, ввиду чего русский царь вперед уже будет действовать как Бог велит. Такую речь, по мнению Ивана Петрова, следует написать и в грамотах к султану и визирю, а послов посылать не следует, так как тогда все пропадет, ибо султан в своем слове неустойчив, что говорит, того не делает. Затем Иван Петров советует послать в поход казаков и дать им от себя помощь и держать их под своим царским повелением, ибо «пока ваши казаки будут проживать на Дону, то вашей царской Украине будет великая помощь, а турскому посрамленье. И он смирится, потому что и в книгах своих обретают, что царство их будет взято от царского рода. Итак, велите оберегать свою Украину, ибо турки лживы, как извещаю я, смиренный и меньший раб ваш. Пока Азов был у казаков и послы царствия вашего не приезжали в Царьград, тогда не позволено было воевать Украину вашу, потому что турки боялись, а как изволили вы отдать Азов и послы ваши приехали в Царьград, тогда турки ударили на казаков и татарам велели Украину раззорить, потому что опасения себе никакого не чаяли». В новой грамоте от того же года Иван Петров продолжает извещать наше правительство, «что султан Ибрагим приказал крымскому хану идти воевать Украину и что он похваляется заставить царствие ваше платить дань султану и ему, хану, что весьма полюбилось султану». Халкидонский митрополит Даниил, со своей стороны, писал: «Ноября в 17 день прибыл корабль из Кафы с московскими полоняниками; мы расспрашивали их чрез толмача, и они нам сказали, что крымский царь взял их в полон от страны вашей четыре тысячи, и о том все цареградские христиане пожалели и подивились, что поверило царствие ваше турской любви и покинули Украину свою без ратных людей, а они, собаки-татаре, сыскали время и полонили стольких христиан. Должно всегда православным христианам не верить турскому собаке, и многолетнему царю надлежит в ту пору, когда с неверными в любви бывает, еще больше оберегать свою Украину. Как услышал турской султан, что крымские тата-ре такой поход учинили и столько полону взяли, они, собаки, весьма обрадовались и после того послали Антона Константинова чрез Крым к царствию вашему утешать тем, что будто султан ничего не знает; но все то ложь, нам всем подлинно известно, что по повелению султанову учинили поход в Украину и что станет Антон Константинов сказывать, то все ложно, потому что он дал Бекташ-аге много ефимков и много иных даров, чтобы его послали, и не должно царствию вашему почтить Антона, потому что явно обманывают вас: с одной стороны мирятся, а с другой разоряют Украину царствия вашего; сего ради должно стоять твердо, ибо ты великий царь и должен почитать их ни во что, ибо они на слове своем не стоят. Князь Матвей, мутьянский воевода, имеет только тридцать тысяч воинских людей, и то турки весьма устрашаются его, и послал к нему султан свою жалованную грамоту, чтобы ему владеть по смерть свою; а великое ваше царствие зачем их почитаешь? Если только не воззришь ты своим страшным оком на нечестивых турок, увидишь, что они больше того начнут разорять Украину великого вашего царствия; ты благочестив и тихомирен и потому уважаешь их, а они себе думают, что ты, государь, устрашаешься и потому почитаешь, и ради этого они превозносятся. Крымский царь послал к султану Ибрагиму гонца своего и просил у него повеления, чтобы ему опять поход учинить в другой раз на Украину, и похвалился крымский хан султану, что заставит московского царя давать дань ежегодно султану, как и ему дает, а султан явно кажется как будто не дает крымскому воли, но весьма тому рад. И так извещаю великому вашему царствию, что он готов ударить на Украину опять, и вам бы приказать оберегать Украину свою»³⁸². В 1646 г. тот же халкидонский митрополит Даниил извещал государя, «что турской вельми разорился» и что, вследствие громадных потерь во время войны с немцами, он, не имея людей для вновь построенных каторг, решился набрать гребцов для них из полоняников, ради чего 20 октября послал к крымскому хану грамоту, чтобы ему без всякого мешканья идти на Московское государство и там взять полону для каторг. «Извещаю великому вашему царствию, – писал митрополит, – да наскоро великое ваше царствие, яко благочестивый и благоразумный царю, пошлет ратных своих людей оберегати свои украйные места, чтобы христианам раззорения не было и по всему бы миру позору не было, потому что турки николи на своей вере и на дружбе не стоят и непостоянны... великое ваше царствие не верьте им ни в чем... и не оплошайте, да не будете посрамлены во всем народе: а все короли соединилися заодно на турского... Не помышляйте послать посла к турскому султану, только оберегайте украйну свою от татар, а от султана не опасайтесь, потому что он планиту восприял ныне и будет восприяти и многие лета с умом не соберется»³⁸³. В 1647 году тот же Даниил извещал государя, что султан с ханом замышляют поход на Московское государство, и потому «да не будете без опасения, да не будет же у вас не готово прежде их, потому что они не спят, а радеют взяти города и места, такожде подобает великому вашему царствию не спати, а оберегати украйну свою»³⁸⁴. В 1651 году фессалийский архиепископ Даниил, сообщая государю политические вести, советовал ему особенно оберегать свою царскую украйну, потому что крымский хан собрал великое войско в Добрудже и с иных сторон, и с ним еще черкасы заодно, так что он может неожиданно напасть на царские пределы, и потому тщательно следует оберегать царскую украйну, ибо хану веры ни в чем давать нельзя³⁸⁵.

В 1662 году грек Дмитрий Иванов извещает государя, что крымскому хану писал кумыцкий султан Мурат, чтобы он поднялся для имени Божия и освободил много бусурманских душ от нечестивых рук русских, они же, со своей стороны, готовы. Крымский хан на это отвечал, что ныне у него война с Литвою, а к весне он будет готов и придет к их освобождению, и заставил бирюча по всему Крыму кликать, чтобы ратные люди были готовы, почему государю следует оберегать путивльскую украйну, а Бог сокрушит недругов царских³⁸⁶. В 1656 году цареградский архимандрит Парфений, сообщая вести о турских делах, писал: «Ныне да будет ведомо тебе, многолетный царю, что крымский хан готовит войну, а с которой стороны, мы не знаем, только вели свою украйну оберегать, потому что на дружбу их надеяться нельзя»³⁸⁷.

Приведенные нами выдержки из донесений о Крыме показывают, что агенты очень внимательно следили за всем, что замышлялось или происходило в Крыму, и обо всем замеченном немедленно сообщали русскому правительству, предупреждая и остерегая его, чтобы оно не было застигнуто врасплох событиями. Понятно, как важны и дороги были для московского правительства все эти вести о Крыме, отношения к которому тогда стояли на первом плане наших международных сношений.

Не менее важны и интересны были сообщения разных агентов об отношениях турок к другим государствам, об их войнах, о постигших их удачах и неудачах и т.п. В 1646 году халкидонский митрополит Данииил подробно описывает, например, все приготовления турок к войне с венецианами и все их военные действия, точно обозначая, в какой именно день и что случилось³⁸⁸. Или, например, в 1649 году архимандрит Венедикт сообщал, что турецкий султан «ныне весною готовит великую армаду и корабли, только людей не имеет, чем их наполнить, а с другой стороны сказывают, что немцы новую великую армаду имеют на Белом море, а иные стоят у беломорского гирла у новых городков, и не смеет ни один турский корабль выехать на Белое море. Венециане хотели помириться с султаном на том, чтобы критский остров покинул, а взял бы миллион золота, но турки говорили, что невозможно сему быть, потому что в Ханеи уже поставили свои мечети и города не отдадут. Еще слышали, что венециане ныне одного великого посла посылают в Литву, а зачем, того не ведомо. Еще писали из Царьграда, что французский король молод и его мать-королева, с некоторым кардиналом и некие их земли отложились, а с шпанским помирились, ибо у них междоусобная брань. Шпанские великую помощь подают венецианам, и от того наполнилось Белое море немецкими кораблями – да наполнится и Черное море христианами! Так, превысочайший царь Алексей Михайлович всея Русии, мы слышали и, как верный раб и богомолец вашего царствия, объявляю, ибо я всегда радею и пишу к вашему царствию»³⁸⁹. В 1652 году фессалийский архиепископ извещал государя о морских сражениях немцев с турками, причем решительный перевес был на стороне немцев, но при этом пострадали и христиане. Немцы, вышедши на берег, рассказывает архиепископ, принуждали христиан выдавать им турок, которые спаслись на берег острова Сантарино, угрожая в противном случае истребить всех. Устрашенные христиане вынуждены были выдать турок, которых немцы всех побили. А так как в числе корабельщиков вместе с турками были и христиане, то немцы, отделив их, посадили на три корабля, взятые у турок, и без милосердия всех их сожгли, чтобы и иным не было повадно наниматься к туркам на службу против единоверных. Остальные турецкие суда бежали в Родос, и вся их похвальба престала, у них было 50 больших и 50 малых кораблей, и половину у них отобрали немцы³⁹⁰. Из донесений агентов русское правительство обстоятельно узнавало о внутреннем состоянии Турции, о тех смутах и нестроениях, которые происходили при турецком дворе.

Итак, в 1648 году архимандрит Венедикт сообщает: «Слышал есми подлинно, что восстали четыре паши из анатольской стороны и идут судиться с салтаном в Царегороде о своих напраслинах, что им салтан сотворяет, и то бо есть истина, а не ложь, потому что и все царегородцы от него изобижены и ряды их – турских людей, и животы православных христиан из лавок пограбил, што имели в соблюдении и более того, што и от братии своих, взял все их дорогие вещи, и чаю истинно, што его по се число извели, потому что всегда на него роптали, что он безбожный и по своей вере Богу не молится, только живет блудно и безумно»³⁹¹. В следующем, 1649 году архимандрит Амфилохий сообщал с греком Христофором Мануйловым: «Объявляем тебе, великому государю, что июля в 28 числе собрались все янычаре, и стали они заодно с оружием против царского двора, и заперли все ворота цареградские и поймали царя Ибрагима августа в 8 день и задавили его за многую его неправду и на его место посадили на царство царевича, сына его Ибрагимова по седьмому году, и убили еще визиря Ахмет-пашу и на его место выбрали нового визиря Мегмет-пашу»³⁹². Об этом задавленном янычарами султане Ибрагиме встречаются любопытные сведения, идущие из разных рук. В 1646 году приехал в Москву Лаврентий, архиепископ Кассандрийский, с которым патриарх Парфений прислал разные вести. Между прочим архиепископ сказал: «Говорил-де Цареградскому Парфению патриарху визирь, что нынешний Ибрагим султан несчастлив, как-де он сел на царство и по ся место никоторое дело в путь нейдет и никакого добра нет, где-де он ни пошлет людей, и их-де всех побивают, а счастья никакого нет. Да и турченя-де служилые люди все во Царьгороде говорят про турского Ибрагима султана тож, что он несчастлив и в разуме недостаточен». В 1647 году приехал в Москву корицкий митрополит Гавриил, который на предложенные ему в Посольском приказе вопросы: что Ибрагим-султан думает об общем вооружении против него? – сказал, «что ту рекой Ибрагим салтан в великом страхованье и ночью сна ему нет, ходит по вся ночи с ближними своими людьми по городу, а Царьгород запирают за час до вечера, а отпирают с утра в час дни, и говорит-де турский Ибрагим-султан с ближними своими людьми, что наступили на него многие немецкие государства и московский государь (агенты доносили, что с восшествием на престол Алексея Михайловича турки стали думать, что русские опять захватят уступленный ими Азов, и ходили у них слухи, что московское войско двигается на Крым) и литовский король на него ж собираются, и нешто-де нам от Царягорода отступить и быть по-прежнему на своих юртах». О самой личности султана Ибрагима московское правительство получило довольно интересные для него сведения. В 1641 году приехавший в Москву грек заявлял в Посольском приказе: «А турской Ибрагим-салтан малоумен и немощен и кривошееват, а детей у него нет, а во всем владеет визирь Мустафа-паша». В 1647 году силистрийский митрополит Иеремия сообщал в Москве, «что Ибрагим-салтан пьет, а допьяна не упивается, только прост во всем». В 1648 году грек Юрий Остафьев сообщал в Москве: «А салтан (Ибрагим) ни о чем не радеет, только дался на блуд женской и на иные великие блуды и ни о чем не помышляет». В том же году очень любопытные вести о султане сообщил в Москву и архимандрит Венедикт, именно, что султаном сильно недовольны в Царьгороде, потому что видят, «что он не радеет о воинском строении и он есть дурак и предан на восхотение женское и встает близ полдня, потом поедит со многими девицами в возках и едучи к решеткам, сиречь к великому базару, ставит шатры и с дерзновением ест и пьет и делает многое позорная. Потом, паки возстав, едет на иное место на аврат-базар под вечер и чинит такожде, и тако делаючи по вся дни. И возстали дворяне на него и насилу тремястами мешками утолил их, а в мешку по пяти сот ефимков. И после того не оставил же своего дуровства и визиреву жену и дефтедарову жену и иных многих, где услышит про лепых, всех опозорил. А для утешения визиря, что он опозорил жену его, дал за него дочь свою – году и трех месяцев и учинил его зятем себе. Сия и иные многие неисчетные и пуще того – безумие его понуждает и чинит. Да не токмо сего ради, великий царю, ненавидят его во Царегороде, но во Анатольской стране восстал единой изменник и отложился – именем Кара-Хасан. Султан писал к одному паше, чтоб поймал его, а он отъехав стал с ним заодно и оба изменили и собрали, сказывают, много войска»³⁹³.

Смерть султана и воцарение нового вызвали в Константинополе смуты, волнения и дворцовые интриги, о чем немедленно сообщали русскому правительству его агенты. С греком Христофором Мануйловым архимандрит Венедикт извещал: «Объявляю, что в великом бессилии пребывает нечестивое царство турецкое, ибо султан молод, а паши владеющие разных дум, и делает всякий по своему разуму. Еще: в прошлых днях имели междоусобную брань янычаре с дворянами, не только в Цареграде, но и везде побивали друг друга, и то знаю подлинно. Ныне они помирились, но меж себя вражду держат, а когда-нибудь у них великое зло будет, и пошли Бог такой свой гнев на них»³⁹⁴. Приконийский митрополит Иеремия в 1651 году извещал про турок, что они «друг друга побивают и янычаре ссорятся с своими начальниками, а наши с визирями. В Анатолии восстал мятежник, все раззоряет и разбил посланных против него»³⁹⁵. Фессалийский архиепископ Даниил в 1652 году сообщал, что в Цареграде большие смуты, «вельможи едят друг друга как псы, кому из них быть визирем и богатство собрать, а султан остался без родителей, и вельможи владеют, как хотят». В том же году грек Фома Иванов сообщал, «что турки пребывают в великом непостоянстве и невозможно высказать, какое зло всем они творят, по малолетству султана, не почитая его царем. Если бы еще владели благородные люди, то не было бы досадно, а то владеет черный араб Селиктор-ага, который ведает девок султанских и столько гордится, что никто ему не противится: ни визирь, ни кто другой, что скажет султану, то и верит, потому что к нраву его привычен; он отставляет и визирей и муфтий, и без его ведома визири никакого дела не делают; кого убивает, кого ссылает. На место визирское посадил грузина, который никакого дела рассудить не умеет, и их делам окрестные народы смеются»³⁹⁶. Наконец доносили агенты (цареградский архимандрит Парфений), что господство евнуха вызвало возмущение: «Янычары и спаги, собравшись, явились к султану, и когда он вышел, и спрашивал: чего они хотят? – все поклонились султану и возопили: «Дай нам твоих ближних арабов, потому что они тратят твою казну и мир раззоряют». Султан говорил им, чтобы от мысли своей они отстали, но они возопияли опять: «Дай нам их, и тебе лучше будет, казну твою раззоряют и собирают себе». Султан, видя, что они не покоряются, удавил девичья своего агу и учителя своего и выкинул к ним мертвых; они, взяв их, наругалися им и вешали их за ноги на площади, а на третий день пришли к султану просить и остальных. Султан вышел к ним и выдал своего дворецкого и с ним иных своих ближних людей также мертвыми, и одну женщину, удавив с мужем, также выкинул к ним. Янычаре опять наругались над ними. У тех мертвых осталась казна неисчетная, то все отдали султану. Но янычаре опять начали просить из затворных ближних людей. Каймавана Мустафу-пашу переменили, а к Сиуш-паше послали наскоро, чтобы приехал и сел визирем, а затворных ближних людей султановых всех четвертовали. Еще просили янычерского агу и иных, которые скрылись, и султан дал им наказную память, чтобы где их сыщут, там и погубили. После сего янычаре и спаги укротились. Марта 5 пришел в Царьград Сиуш-паша, а 25 марта удавили таможенного голову Асанагу, а остальных агов поймали и всех удавили»³⁹⁷. Во всех этих смутах, особенно во время малолетства султана, по донесениям агентов, немалую роль играли женщины.

Так, грек Фома Иванов в 1651 году прямо заявлял в Москве, что смуты в Константинополе происходят, между прочим, от султановой бабки, которая, поссорившись с матерью султана, говорила, что никогда не допустит ее править государством и в случае нужды посадит на царство меньшего внука и что визири стараются прекратить эту распрю между царицами, как опасную для целости империи, и без того погибающей от христианских королей³⁹⁸. О дальнейшем развитии этой ссоры цариц и об ее последствиях, в 1652 году сообщал фессалийский архиепископ Даниил следующее: старая царица, жена султана Ахмета, побранилась с новою и стакнулась с ближними людьми, чтобы убить султана и посадить на престол младшего брата, как более достойного и смелого; раздавали для этого много денег янычарам. Новая же царица имела у себя верного скопца, его влиянием переменила визиря и старалась привлечь к себе народ, уменьшая цену съестных припасов. Они проведали об опасности, угрожавшей султану, и вовремя ее предупредили. Визирь пришел с вооруженными людьми во дворец; старая же царица вооружила своих девок в латы и понесла молодому султану молоко с отравою, но один верный человек дал знать султану, чтоб он не пил. Тогда султанша, бросив чашку с молоком на землю, схватила за горло султана и хотела удавить, но прибежал старший из скопцов и спас его из рук бабки. Пришел и визирь, которому жаловался султан, что бабка хотела его удавить. Визирь велел немедленно задавить царицу и приказал вооруженным людям охранять все ворота дворца, а внутри убивать всех евнухов и девок, которые были на стороне царицы. Когда прибежали янычары на двор визиря, они не нашли его и, узнав, что в султановом дворце все вооружены, возвратились назад. На другой день визирь велел выставить знамя пророка и сзывать всех правоверных на помощь султану. Ближние же люди, понадеясь на янычар, не пошли на зов сей, и сделалась великая смута. Вооруженные бегали по всему городу, собрались и христиане на помощь государю. Султан и визирь, видя, что не покорились вельможи и что муфтий на их стороне, послали за старым муфтием и возвели его на старую степень. Новый сановник объявил всех непокорных отлученными от своей веры, и хотя сам султан выехал на коне против янычар, но по малодушию бежал от них; однако янычары не захотели быть отлученными от своей веры за несколько вельмож и поддались под царское знамя. Тогда вельможи разбежались по дворам своим. Однако их не казнили, а только удалили от занимаемых ими мест и раздали им различные пашалыки, но впоследствии их умертвили, лишь только они выехали из Царьграда. Новый султан имеет такой страх пред янычарами, что никого из них не хочет видеть, помня, что они задавили отца его, и когда ездит в мечеть св. Софии, то велит их отгонять. Беспокойство и в Анатолии и такое непостоянство у агарян, что и описать невозможно³⁹⁹.

Кроме разных политических вестей и сообщений о придворных и гаремных происшествиях при турецком дворе, агенты и приезжавшие за милостынею просители доставляли иногда в Москву вести и о других событиях, которые казались им почему-либо выдающимися или особенно интересными. Эти сообщения для тогдашнего правительства заменяли нынешние газетные известия. Например, в 1641 году приезжие гречане сообщали: «Да в нынешнем во 149 году в марте месяце был в Царе-городе пожар на Галатех, сгорело с тысячу дворов и нанесло огонь на сарай, где стоит наряда для снаряжения каторг, и из одной пушки выстрелило и визиря Мустафу-пашу от ядра опалило – бороду и глаз попортило, и от того лежал болен недели с две»⁴⁰⁰. В 1648 году Константинопольский патриарх Иоанникий пишет государю особую грамоту, «чтобы вам достоверно ведомо было о чудесех, что здесь сотворилось от Бога, – страшный трус, что николи такого не бывало и никто толь не помнит». Затем рассказывает, что от землетрясения разрушились многие дома, «и упали два столба пречудные, которые были поставлены в древние лета от добрых мастеров»; эти столпы всегда оставались целы и невредимы во все предшествующие землетрясения. Раз жиды дали туркам много денег и с их позволения обожгли кругом один из этих столпов, который был позолочен, «чая от него много злата снята», но ошиблись в расчетах. Столп от огня только расселся, и жидам пришлось скрепить его железными обручами; так столп и стоял до последнего времени, а теперь вместе с другим пал, чего никто не ожидал. Как видно, это землетрясение произвело сильное впечатление в Царьграде, так что и архимандрит Амфилохий счел нужным, со своей стороны, уведомить о нем царя, причем он замечает, что сами турки считают это явление недобрым знаком для их царства⁴⁰¹. В 1653 году халкидонский митрополит Гавриил между другими вестями сообщает государю и следующее: «Учинилось некакое чудо здеся в турской земле, в арцком епископстве, а писал нам о том некоторой священноинок, имянем Евгеней: в прошлом-де году, месяца сентября в 9 день, часу дни, источила земля кровь горячую красную, и наполнилися места и хоромы, и мир устрашился и прибегли к церквам и учали петь молебны, и та кровь во всю ночь источила, а наутре та кровь ухронилась, только земля и стены остались окровяны; и о сем чудесе многие, с той стороны приходящие, сказывали патриарху, что видели сами оковидно, и яз, раб твой, дерзнул еси писати и ведомо учинити великому вашему царствию»⁴⁰². Не без интереса русские могли читать и следующий рассказ из местной жизни янинского митрополита Каллиника, написанный им в 1650 году 5 мая и присланный в Москву с архимандритом Нектарием. «Слышал я от агарян, – писал митрополит, – как они говорили о великом вашем царствии: в нашей янинской области, по той стороне озера, есть село, называемое Струны, и близ него большой куст (именем Пурнарий), из-под корня его от камня выходит вода, «аки происходящая река», и та вода так холодна, что невозможно вложить в нее руку. Там поставил некто Али-паша большой терем каменный, и приезжают туда для прохлады многие вельможи на всякое лето. Приехал туда и один капыджи-баши из Царьграда и велел ловить христиан и называть их изменниками, будто они посылают запасы и порох и иное снадобье во французскую землю, а как те люди разбежались, капыджи велел раззорить домы их и собрал к себе к той воде для прохлады князей и вельмож. Были у него в то время Али-паши сын, и капитан-паша, и братья его, и кадий. Они промеж себя говорили о воинских людях и о иных государствах, и капыджи-баши сказал, что опричь московского царя иного такого нет, потому что государство его велико и владеет многими местами вдесятеро больше султана, и князь страны той весьма тому дивился. Капыджи говорил и про московских ратных людей, что их у царя много, «только-де худосильны, потому что у них красного питья нет», но некоторые из них говорили: «Есть-де у них питье и лучше нашего красного питья, а царь-де вельми богат». Демир-паша говорил: от того-де и наши бывшие султаны на Московское государство войною не ходили. Капыджи сказал на это: хотел было славныя памяти султан Мурат с московским царем войну начать, только прежде хотел помириться с поляками и Литвою, чтобы ему пройти через Литву. К этим словам присовокупил ближний человек паши, потурчившийся гречанин: «Что-де вы то говорите? всего-де от Бога не дано; уже наш срок отходит, что мы владеем, а хотят тем опять владеть гречане, да и в книгах-де о том писано, что от страны московские сядет царем в Константинополь». В те поры у капыджи-баши были греческих монастырей игумены, которые приносили ему почесть, и Али-пашин сын Теврик-бей говорил: «Чаю-де из тех чернцов который-нибудь на Москве бывал?» И спрашивал их о том, но они сказали, что на Москве не бывали. Тогда князь тамошней страны спрашивал тех игуменов «с пристрастием», чтобы они сказали добром, кто из них на Москве бывал, а буде они не скажут, а он после про то сведает, тех замучает. Слыша это, некоторый архимандрит от св. пророка Илии, Нектарий, который был в Москве в прошлом году и принял милостыню от великого вашего царствия, сказал, что он в Москве бывал. Они его о Московском государстве расспрашивали. Нектарий сказал: хотя московский царь и пожаловал меня милостынею, только я скажу правду, что видел очами своими: бывал я в Царьграде и в иных многих государствах и столь многосильных ратных людей, опричь Московского государства, нигде не видал. Они спрашивали и его о вашем царском возрасте, и он им сказал, «что млад, и страшен, и грозен, и храбр». Еще спрашивали его: есть ли в Московском государстве лошади добрые против того, как у них в Царьгороде? и он им сказал, что видел там лошадей лучше царегородских, да на Москве видел он народ такой, никого ин-де нигде не видал. И капыджи за то его бранил, что-де он сказывает неправду, и отошел от него прочь. После того тамошней страны князь ходил к некоторому бусурманской веры учителю, именем Лезию, которого они почитают святым, а пребывает он в янинской области, идет ему царева корму по пяти ефимков на день. Князь спрашивал Лезия: есть ли то писано, что будет такое время, «когда им туркам доступити Московского государства, или нет, и как о том в их турских библиях или в летописце написано?» И тот ему сказал: «Уже-де срок наш доходит и не много остается нам владети; спрашиваете про Московское государство, а про себя не чаете, что московской царь сам сядет во Царьграде». Они еще спрашивали: почему так в их книгах написано, а в греческих книгах нет? Лезий сказал князю, чтоб он призвал к себе игумена монастыря Косьмы и Дамиана, и когда тот пришел, Лезий велел ему принести из церкви греческую летописную книгу. Игумен, ничего не ведая, книги принес Лезию и, по его веленью, приискал ту статью, которая указывает, что по первому индикту Магомет Палеологов род одолеет, и все вычитал ему подробно. А Лезий рассказал им, бусурманам, тоже подробно, «что-де сядет в Царегороде от северные страны, от народа русского, а северная-де страна – Московское государство, и то-де время доходит». И за то турки разгневались на Лезия, зачем так говорил, но он, вот, сказал: «Как-де Бог изволил, так то и будет!» И турчане, напившись пьяны, игумена поймали и требовали от него указной грамоты, почему он свою церковь обновил, и велено было ратным людям раззорить ее до основания»⁴⁰³. И другие очень интересные сведения получались в Москве от разных гречан. Русские издавна сильно интересовались рассказами об огне, исходящем в Иерусалиме на Гроб Господень в навечерии светлого дня. Об этом огне обязательно говорили все паломники, побывавшие в Иерусалиме, возбуждая своими рассказами и удивление, и любопытство русских. Когда поэтому в Москву приехал в 1649 году Иерусалимский патриарх Паисий, его не преминули расспросить и о чудесном огне. Паисий дал об этом такое показание: «А на Гроб Господень благодать Святаго Духа небесным огнем сходит по-прежнему в Великую субботу: стоит-де у Гроба Господня 800 кадил, и турки-де те кадила все погасить в Великую пятницу, а в Великую субботу на вечерни отомкнут турки Гроб Господень, а с него, патриарха, снимут сан и кору ну. И как на вечерни учнут петь литию, и в то время входит он, патриарх, ко Гробу Господню, а турки тут же входят и осматривают Гроб Господень: сшел ли на Гроб Господень огнь с небеси и будет еще не сшел; от Гроба Господня выходят и ожидают, как на Гроб Господень огнь с небеси сойдет. А как огнь с небеси сойдет, и перво-де от того огня засветится в паникадиле христианском, которое стоит над Гробом Господнем, свеча, а потом на камени, что на Гробе Господни, а потом по всему Гробу Господню рассыплется, что краплины, и от того-де огня он, патриарх, засвечает свечи и дает во весь мир. И было-де то одинова, что Софрония, патриарха Иерусалимскаго, как он из Царя-города приехал, турки в Великую субботу не хотели пустить в церковь, а просили у него за то подарков больших, а он им в том отказал и подарков ничего не дал и он-де то видел и вне церкви, как огнь с небеси в церковь на Гроб Господень сшол. Да в некое-де время прилучилось армянскому празднику великому дню вместе с христианы, и они дали туркам, чтоб им отпечатать Гроб Господень и чтобы огнь с небеси сшол на Гроб Господень при них, армянах, 20 000 ефимков, и как-де Гроб Господень отпечатали и огнь-де с небеси при них на Гроб Господень не сшол, а сшол на руки и засветил свечи у некоторой инокини, которая прилучилась в то время в церкви Воскресения Христова. И во Иерусалиме-де есть люди десяти разных вер, только-де они, православные христиане, с ними совету не имеют, и Церковь христианская их не приемлет»⁴⁰⁴. Но объяснениями патриарха Паисия об огне, сходящем в Иерусалиме на Гроб Господень, русские, как видно, не вполне удовлетворились. Когда в 1654 году отправился из Москвы на поклонение Святым Местам сербский митрополит Михаил, то ему дано было поручение разведать относительно небесного иерусалимского огня все пообстоятельнее. Михаил исполнил это поручение, хотя и не так, как он думал. Воротившись в Москву 16 сентября 1657 года, Михаил показывал о небесном иерусалимском огне: в Великую субботу перед вечернею, как пришло время идти в самый Гроб Господень, наместник патриарший (а патриарха не было) и он, митрополит, ходили около палатки трижды с незажженными свечами. Наместник пошел внутрь Гроба, и хотя давал митрополит почесть немалую турчину, чтобы ему войти в Гроб вместе с наместником, но он заказал турчанам, чтобы опричь его не пускать во Гроб ни митрополита, ни кого-либо иных, и дал им за то почесть большую. Наместник, войдя внутрь Гроба один, затворил за собою двери, был там полчаса и вынес с собою свечи зажженные, говоря, что они засветились от Гроба Господня действием Святого Духа, и раздавал свечи сии митрополиту, армянскому патриарху и прочим людям. «И митрополит-де Михаил того огня испытывал, и от него-де жар и палит так же, как и от прочего вещественного огня»⁴⁰⁵, а каким образом у наместника патриаршего возжегся огнь у Гроба Господня, он не ведает, потому что его, митрополита, туда не пустили, а уже только по выходе наместника входил он и прочие люди для поклонения⁴⁰⁶.

Таким образом, хотя русское правительство в течение всего XVII столетия и не имело при иностранных дворах своих постоянных специальных агентов, которые бы сообщали ему нужные сведения о других странах, однако, несмотря на это, оно хорошо и своевременно знало обо всем, что делалось и предпринималось в соседних государствах, особенно в Турции, в Крыму, в Молдавии и Валахии, и в Польше. Этим оно исключительно было обязано услугам гречан, которые в течение всего XVII столетия с успехом заменяли для нашего правительства и дипломатический корпус, и отчасти нынешние газеты, так что правительство, затрачивая на милостыню просителям значительные суммы, достигало этим двух важных целей: поддерживало Православие на Востоке и в этот же счет получало необходимые для него сведения обо всех выдающихся заграничных событиях. Такой порядок дел продолжался, впрочем, только до начала XVIII века, когда кредит греков, как преданных и полезных для России политических агентов, сильно пошатнулся во мнении наших правительственных лиц и когда в Константинополе появилось постоянное русское посольство. В 1706 году наш константинопольский посол Толстой, получив от канцлера Головина приказ, «чтобы греков мастеровых людей и малороссов к Москве не отпускать, понеже они лживы», писал ему, что «письма посылать чрез старых друзей всеусердно желаю, обаче временем, когда бывают во утеснении, опасаются и не принимают и в нужная времена отбегают и слышать их негде, того ради посылаю кроме их; а когда мне бывает в пребывании моем свобода, тогда приятели усердствуют изрядно; а греков, государь, по приказу твоему отнюдь отпускать к Москве не буду, понеже, государь, во истинно от мала и до велика все лгут и верить им отнюдь не мочно»⁴⁰⁷. Иерусалимский патриарх Досифей, со своей стороны, писал Толстому: «Молим тя и советуем тебе, да послушавши нас и имееши людей московских верных ради службы сия, а от греков удаляйся, зане греки тайная не хранят»⁴⁰⁸. В 1712 году прибыл из Константинополя с письмом от Шафирова грек Георгий Эргакий, который канцлеру Головину объявил секретно следующее: «Ехал он из Царягорода чрез Мултянскую землю и когда был в Бухаресте, тогда ночью приходил к нему один человек, закрыв лице свое, только очи свои показал и говорил: ведает он, что Эргакий едет к его царскому величеству и сего ради объявляет ему под присягою, чтобы уведомил его царское величество, что по повелению салтана турского, по наущению короля шведского, велено господарю мултянскому послать нарочно двух человек из греческих купцов в Российское государство под имянем купеческим, будто для торгового промысла, а в самом деле для того, чтобы они всякими мерами промышляли высокую персону его царского величества чрез отраву умертвить (от чего всемогущий Бог да сохранит его), за что ему, мултянскому господарю, от Порты обещано вечно иметь господарство, а также и его наследникам. Господарь, по тому повелеваю и по своим злым поступкам, двух греков послал для сил злых промыслов, а как тех греков зовут и в какие места отправлены, о том ему, Эргакию, не объявил. Потом ехал он чрез Седмиградскую землю в Польшу, а когда приехал в Львов, то грек Евфимий о том же деле ему под присягою объявил и сверх того сказывал, что дядя графа Фомы Кантакузена, Михайло Кантакузен, послал с письмами верного своего человека к двору его царского величества и к нему, и Фоме, Георгия Мирузина, чтоб наскоро секрет сей Георгий объявил ему для донесения о том его царскому величеству, дабы тех посланных греков поймать, ибо Георгий их знает. С теми греками посланы весьма богатые серьги алмазные, будто для продажи, и несколько тысяч червонных золотых, а именно: в алмазах червонных на сто пятьдесят тысяч ефимков, и при этом маленькая скляночка с отравою. Георгий уже был во Львове у Евфимия и хотел ехать в тот же день, как Эргакий поехал, только за худыми лошадьми остановился. Да он же объявил за высший секрет под присягою, что от многих своих друзей слышал, что господарь мултянский поступает неправедно и во всем делает великому государю противное и что всякие ведомости к турецкой Порте посылает через патриарха Иерусалимского Хрисанфа, который не христианин, но атеист и сущий турецкий шпег от древних лет. Когда визирь прошлого года был во Адрианополе, то он у визиря почти по цельным ночам бывал инкогнито, и когда турки пошли из Андрианополя в поход, то он послал с визирем верного своего чернеца, который был инкогнито в турецком платье при визире и почти повседневно от мултянского господаря давал визирю ведомости о войсках государевых и о состоянии противника, а для большего уверения, сказывал Георгий, что сей секрет слышал и некоторую часть видел, а все подлинно узнал и проведал через секретаря вышеписаного патриарха, турченина, именем Абдир-Кади, который на турецком языке по визирскому повелению писал, по слову патриаршескому, всякие ведомости и визирю передавал»⁴⁰⁹. Со своей стороны, и Шафиров, находившийся после прутской катастрофы в Константинополе, писал оттуда, чтобы не доверяли ни господарю валахскому, ни Иерусалимскому патриарху Хрисанфу, потому что оба турецкие приятели, ни вообще грекам, «ибо изо всех греков, – доносил Шафиров, – ни мы, ни Петр Андреевич (Толстой) не сыскали приятеля, ни доброго человека, бегут от нас как от чумы»⁴¹⁰. С этого времени политическая служба восточных патриархов русскому правительству навсегда прекращается, так что уже ни один из них не является более в роли тайного агента нашего правительства, а вместе с этим постепенно прекращается и служба всех других гречан не потому только, что им уже более не доверяли, а главным образом потому, что в ней больше не нуждались. С начала XVIII столетия наше правительство завело при турецком дворе своих постоянных посланников или резидентов, которыми, по выражению одного распоряжения Анны Иоанновны, наши дела «прямо Порте чинимы предложениями в лучшее и в несравненное с прежними (когда грекам посредникам платили немалые суммы) поведение преведены»⁴¹¹. При существовании в Константинополе нашего постоянного посольства значение прежних случайных агентов необходимо должно было пасть само собою.

(Московские государи до самого конца XVII века не думали вступать в борьбу с турками для освобождения православных народов Востока. Убеждение греков, переданное ими и туркам, что русские овладеют Константинополем. Удачное восстание Хмельницкого пробуждает у греков надежду на свое освобождение от турецкого ига с помощью русских и казаков. Живое и деятельное участие восточных иерархов и других греков в деле присоединения Малороссии к Москве. Обращение в 1688 году Валашского воеводы Щербана, Константинопольского патриарха Дионисия, сербского архиепископа Арсения с воззванием к царям, чтобы они силою оружия освободили православные народы от турецкого ига. В конце XVII века русское правительство открыто принимает на себя обязанность освободить православные народы от турецкого ига.)

Когда Иван Васильевич Грозный принял титул царя как законный наследник греческих императоров, то он и его ближайшие преемники вовсе не думали предъявлять каких-либо прав на саму Византийскую империю как на принадлежащую им по праву наследства. Московские цари хотели быть наследниками византийских императоров, не выступая, однако, из Москвы и не вступая в Константинополь. Из всех прав прежних греческих императоров они усвоили только одно – право считаться представителями и защитниками всего Вселенского Православия, причем их покровительство Вселенскому Православию на первых порах не шло далее дачи милостыни различным просителям с Востока. О покровительстве православным народам в качестве крупной и влиятельной политической силы, а тем более о роли их как освободителей от турецкого ига московские цари вовсе даже и не думали, да и не могли думать. Грозный, извещая Константинопольского патриарха о взятии Казани и Астрахани, пишет ему: «Желательно желаем, дабы и вы от Бога получили милость, как чашу исполненную растворения, и избавились во дни сии от томительства богохульных, и мы, о том услышав, возрадуемся и принесем победную песнь Богу во славу и честь Его имени». И во все последующее время, вплоть до конца XVII столетия, русское правительство никогда серьезно не думало вступать в борьбу с Турцией в видах освобождения православных народов из-под ее власти. А между тем самые обстоятельства с течением времени слагались так, что русскому правительству волею или неволею пришлось, однако, в конце концов выступить в роли освободителей православных народов, стремиться не из Москвы сделать Константинополь, Третий Рим, а овладеть настоящим, действительным Константинополем, изгнав из него турок. На эту роль освободителей русских энергично толкали сами покоренные турками православные народы. XVII век представляет несколько любопытных попыток со стороны православных народностей воспользоваться политической силой выросшей России с целью своего освобождения от господства турок. Такое отношение к России православных народов было вполне естественно. У них никогда не умирала мысль о возможности освободиться от ненавистного турецкого ига, они всегда питали надежду так или иначе возвратить себе прежнюю свободу и самостоятельность. А так как во всем мире теперь был только один независимый и могучий православный правитель – московский царь, то на нем, естественно, и сосредотачивались все заветные чаяния и надежды порабощенных православных народностей о своем освобождении – русский царь, стали думать они, положит конец мусульманскому владычеству на Востоке, он овладеет Константинополем и изгонит оттуда турок. Подобные заявления о призвании московского царя появляются с Востока уже немедленно после принятия Грозным царского титула. Константинопольский патриарх, утверждая царское венчание Ивана Васильевича, в то же время в своей грамоте называет его «надеждою и упованием всех родов христианских, которых он избавит от варварской тяготы и горькой работы», пишет, что он со всем собором молит Бога, да укрепит он царство его и возвысит руку его, «да избавит повсюду все христианские роды от скверных варвар, сыро-ядцев и страшных язычников-агарян». Александрийский патриарх Иоаким, со своей стороны, пишет Грозному, что «царь является им как бы второе солнце, утешая их надеждою благих времен, дабы и им когда-либо избавиться его рукою от руки злочестивых... уже воображают в сердце надежды свои, взирая на него как на основание и начаток благодатного воинства, имеющего их освободить». Тот же Александрийский патриарх говорит в Константинополе царскому послу Благому: «Ныне достиг я старости великой, и не велит мне Бог того видеть, как ему (московскому государю) Господь Бог подает наследие царя Константина и покорит все государства к подножию его; а мы чаем того у Бога, что подаст ему, государю, Господь Бог наследие Константина царя в недолгое время... я говорю тебе от книг откровения Ивана Богослова». Это представление о московском царе как предназначенном овладеть с течением времени наследием великого Константина, как об имеющем освободить все православные народы от руки злочестивых все более укоренялось на Востоке, пока, наконец, не сделалось общим верованием, народным убеждением. Это понятно. В течение столетий многочисленные просители милостыни со всех концов православного Востока являлись в Москву и необходимо повсюду разносили рассказы о могуществе и богатстве московского православного царя, о его благочестии и преданности Православию, об его покровительстве и щедрых дарах всем православным, являющимся к нему за милостынею. При этом побывавшие в Москве приводили с собою и видимые знаки царской щедрости: деньги, соболя, материи, церковные сосуды, ризы, иконы, книги, царские жалованные грамоты. Притесняемые и угнетаемые иноверным завоевателем православные народы, не видя себе ниоткуда помощи и защиты, с удовольствием слушали, что там, в далекой Москве, есть могущественный и сильный православный царь, который всячески радеет и покровительствует всем православным, царство которого все более крепнет и расширяется, который всегда готов оказать им всякую помощь. Нет поэтому ничего удивительного в том обстоятельстве, что в среде православных покоренных турками народностей сложилось и окончательно укоренилось убеждение, что московский царь есть покровитель и защитник всех православных народов и что ему именно предназначено свыше освободить их из рук неверных. По мере того как русское царство крепло и расширяло свои пределы, и надежды православных на освобождение от турецкого ига с помощью русских становились все более определенными и осязательными и даже породили у них верование, что будто бы и у самих турок существует пророчество о том, что Константинополь будет взят русскими и владычество мусульман приходит к концу. Заявления в этом роде не раз делались гречанами нашему правительству. В 1645 году грек Иван Петров советует государю послать против турок донских казаков со своими ратными людьми, от чего турскому будет большое посрамление и он смирится, «потому что в книгах своих обретают, что царство их будет взято от русского рода». В 1647 году силистрийский митрополит Иеремия показывал в Посольском приказе: «Опасение у турчан большое от донских казаков, а от немцев такого опасения нет, потому что-де у них описует взяту быть Царьграду с сея государские стороны»⁴¹². В 1650 году янинский митрополит сообщал в Москву, что будто бы один потурчившийся гречанин говорил раз местным нашим: «Уже наш срок отходит, что мы владеем, а хотят тем опять владеть гречане; да и в книгах-де о том писано, что от страны московские сядет царем в Константинополе». То же будто бы подтвердил и призванный пашами мусульманский учитель, почитаемый за святого, Лезий, который подробно разъяснил басурманам, «что-де сядет во Царе-городе от северные страны, от народа русского, а северная-де страна – Московское государство, и то-де время доходит». Паисий Лигарид, как известно, указывал на существующее пророчество, что греков освободит из-под турецкой неволи Алексей Михайлович. Малороссийский православный писатель Галятовский в своем сочинении «Лебедь» (1683 г.) пишет: «Есть у туринов пророчество, до сих пор сохраняемое, что полунощный самодержец мечом своим покорит и подчинит своей державе святой град Иерусалим и все турецкое царство. Этот полунощный самодержец есть царь и великий князь Московский. Он-то истребит бусурманскую скверную ересь и до конца погубит»⁴¹³. Как чутки и восприимчивы в этом отношении были греки, турки и сами русские, как они во всем готовы были видеть признаки исполнения существующего пророчества о временном господстве турок в Константинополе, на это указывает следующий случай. В 1672 году был отправлен послом в Константинополь Василий Даудов, который сообщает в своем статейном списке: «При нем Василье в Царе-городе, в Великий пост, на третьей неделе, в среду, в большой мечети, что прежде была благочестивая церковь Софии, Премудрости Божией, во время того, как турки чинили мольбище, слышен был страшный благовест. Прежде ударили трижды, а потом, помешкав мало, также ударило трижды, и в третие потому ж. И на завтрее того дни, в четверг, был слышен благовест против того ж, а в пятницу, по таковом же благовесте, слышано было литоргисование Божественной литоргии греческим языком и иже херувимскую песнь ангельскими гласы воспеваема. И о том-де чудеси учинилось ведомо в Адрианополе, и салтан-де велел тое бывшую благочестивую церковь запечатать до Светлого Христова Воскресения, и велено смотреть, что на тот превеликий праздник изъявится. Турцы же, старые люди и ученые, говорят и, конечно, чают, что тот знак от самого Бога к тому, что паки тому государству быти во благочестии; а что же после его Васильева поезду учинилось, того он не ведает»⁴¹⁴. Особенно сильные надежды у гречан возбудило удачное восстание Хмельницкого против поляков. Они решились поддерживать это восстание всеми средствами и приняли в нем самое живое и деятельное участие. Хорошо понимая, что Хмельницкому трудно справиться с поляками своими собственными только силами, не сочувствуя в то же время его союзу с татарами, гречане с самого начала все свои усилия направили на то, чтобы, с одной стороны, побудить Хмельницкого и всех казаков отдаться в подданство московскому православному царю, а с другой стороны, чтобы Москва приняла это подданство и немедленно послала свои войска на помощь Хмельницкому. Задача была трудная: Москва подозрительно относилась к восставшим казакам, не хотела из-за них разрывать своего мира с Польшею и потому упрямо отказывалась от содействия Хмельницкому и от принятия его в свое подданство. Со своей стороны, Хмельницкий сильно был недоволен Москвою, не раз публично бранил московское правительство и даже грозил вместе с татарами заглянуть в Москву. Несмотря на естественное тяготение между Великою и Малою Русью, их соединение, однако, постоянно встречало много препятствий, и если оно совершилось все-таки сравнительно скоро и благополучно, то справедливость требует признать, что это было в значительной степени делом посредничества разных гречан. Самую видную и деятельную роль в восстании Хмельницкого и в деле присоединения Малороссии к Москве играл прежде всего Иерусалимский патриарх Паисий. Он вступил в сношения с Хмельницким, еще когда находился в Молдавии, готовясь отправиться в Москву. Первого декабря 1648 года приехали в Москву за милостынею старцы афонского Зографского монастыря, которые в Посольском приказе заявили, что они выехали из Молдавии в октябре вместе с Иерусалимским патриархом Паисием и 19-го приехали в литовский город Винницы, где патриарх и остался для того, что из Молдавии посылал он гетману, а кого и для чего, того не знают. После этой посылки от патриарха из Молдавии гетман прислал к нему полковника, который, прибыв с ними в Винницу, отправился оттуда к гетману, а патриарх остался ждать вести от гетмана в Виннице, но о чем меж ними ссылка была, они не знают⁴¹⁵. В Киеве Паисий виделся с Хмельницким, благословил его на решительную борьбу с поляками, убеждал его принять подданство московскому царю и взялся хлопотать об этом в Москве, куда он отправился в качестве уполномоченного от Хмельницкого, пославшего с ним своего полковника Силуяна Мужеловского. В Москве уже знали о сношениях патриарха с гетманом, почему приставу, назначенному провожать патриарха от Путивля до Москвы, наказано было расспросить Паисия про Хмельницкого и вообще про малороссийские и польские дела, «а проведовати Федору (приставу) приказано было про то, опознався с ним гораздо в разговорех, а не явно». По прибытии в Москву к Паисию послан был 29 января думный дьяк Михаил Волошенинов спросить его о здоровье «и о делех с ним поговорити». Патриарх говорил дьяку: «Как-де он, патриарх, был в Киеве и приказывал от себя к гетману Хмельницкому, что он человек христьянские веры, а, сложась с бусурманы, многие христианские крови пролил, а ему-де было о том мочно сослаться с царским величеством. И гетман-де писал к нему, патриарху, что ему о помочи писать было неколи, а покамест было им о помочи писать, а ляхи б их всех побили и веру искоренили, и он-де по ссылке с татары сложася, против поляков за православную христианскую веру стоял. Да гетман же Хмельницкий писал к нему патриарху, что он ко государю о помочи писал, чтоб он, государь, ему, гетману, на поляков помочь велел учинить и войною на них с своей стороны послал и свои города, которые от Московского государства к ним, полякам, отошли, их поймал; и он-де гетман, с своей стороны, с войском на поляков пойдет же и ему, государю, помогать учнет, а только бы де государь на то изволил, что свои государевы го-роды у поляков отымать, и он бы де гетман все городы и до Смоленска под государеву руку подвел, и он-де великий государь помочи им черкасом учинити и городов у них взяти не изволил. А ныне они, гетман и все войско запорожское, велели ему, патриарху, бить челом царскому величеству, чтобы он, великий государь, изволил войско запорожское держать под своею государскою рукою, а они, черкасы, будут ему, государю, как есть каменная стена, и чтоб он, государь, им помочь учинил ратными людьми, а они, черкасы, ему, государю, вперед будут надобны. И он де, патриарх, Хмельницкому говорил, чтоб они всегда искали его царские милости. И гетман говорил, что он весь в его государеве воле, как государь велит, так он и делать рад. И о том-де у гетмана будет сейм, а с сейму пришлет ко государю послов, а что на сейме приговорят и с каким делом ко государю гетман послов пришлет, того-де он не ведает. Да он-де патриарх, как у них черкасов был, и он всю их мысль видел, что они под государевою рукою быти желают». Когда Паисий уезжал из Москвы, то он обратился к правительству с просьбою, чтобы оно дало ему положительный ответ на предложение Хмельницкого о подданстве. Когда государь приказал ехать к Паисию и «объявить ему про вечное докончанье словом боярину и дворецкому Алексею Михайловичу Львову, да думному дьяку Михаилу Волошенинову». Посланные должны были передать патриарху следующее решение государя: так как у царя с Польшею заключен вечный мир, то «его царскому величеству его государевых ратных людей на помочь войску запорожскому за вечным докончаньем дати и войска запорожского с землями в царского величества сторону принять нельзя и вечного докончанья никакими мерами нарушить немочно. А будет гетман Хмельницкий и все запорожское войско своею мочью у короля и у панов рады учинятца свободны и похотят быти в подданстве за великим государем нашим, за его царским величеством, без нарушенья вечного докончанья, и великий государь наш, его царское величество, его, гетмана, и все войско запорожское пожалует под свою царского величества высокую руку принять велит». – «И патриарх говорил: про то-де, что у царского величества с короли польскими и великими князи литовскими и с Польшею и Литвою вечное докон-чанье ему, патриарху, было неведомо, а коли-де меж обоими великими государи и их великими государствы вечное докончанье и он-де, патриарх, и сам то знает, что ему, великому христианскому государю, его царскому величеству, того вечного утверженья по делу нарушить немочно, а надобно остерегати. А казаки-де запорожские люди простые, говорят, не знаючи ничего». – «И патриарху говорено: а будет черкасом за православную христианскую веру учинитца теснота и гоненье, а пойдут они в царского величества сторону и великий государь наш, его царское величество, для православные христианские веры их пожалует: велит приняти без земель, потому что после вечного докончанья с обе стороны переходить повольно». – «И патриарх на государеве жалованьи бил челом, что-де царское величество пожаловал, велел ему о вечном докончаньи объявить, и он на государеве жалованьи челом бьет, и как будет в войске запорожском и он им про то скажет»⁴¹⁶. Таким образом, Иерусалимский патриарх Паисий явился в Москву в качестве уполномоченного от Хмельницкого и казаков уладить дело о присоединении Малороссии к Москве. Но его посредничество не имело успеха: на его предложение московское правительство отвечало решительным отказом, оно не хотело ни помогать казакам, ни принимать их в свое подданство. Паисий остался очень недоволен неудачею своего посольства, что он не раз и выражал потом открыто сопровождавшему его до Молдавии Арсению Суханову. Но неудача не охладила, однако, участия патриарха к делу казаков и не изменила его убеждения, что казаки должны принять подданство московскому царю. В этом духе Паисий энергично продолжал действовать из Молдавии, где он поселился, стараясь влиять, с одной стороны, на Хмельницкого, с другой – на московское правительство. В этих видах он послал из Молдавии ко Хмельницкому вместе с Арсением Сухановым назаретского митрополита Гавриила, который должен был посредничать между гетманом и Москвою с целью привести их к соглашению. Гавриил действительно отправился ко Хмельницкому и после переговоров с ним, получив от него полномочия, поехал в Москву, чтобы склонить государя принять в свое подданство казаков. Хмельницкий в особой грамоте к государю просит его наделить митрополита милостынею и затем пишет: «Тому ж преосвященному отцу митрополиту назаретскому о делех добрых, к вере нашей православной належачих, твоему царскому величеству потребных, словесно говорить поручили есмя, которому изволь ваше царское величество милостиво ухо преклонити и во всем верити, как нам самим, понеже он изустное научение от нас имеет». Поручение Гавриила к государю от гетмана было то же, что и поручение Паисия: просить государя, чтобы он принял казаков в свое подданство и оказал им помощь войском. Митрополит между прочим показывал в Москве, что он был послан вместе с Сухановым к Хмельницкому от патриарха Паисия, после того как тот узнал, что гетман соединился с татарами, чтобы напасть на московскую Украину. Митрополит от имени патриарха должен был остановить гетмана от этого шага и пригрозить ему отлучением от христианства. Из своих переговоров с Хмельницким Гавриил передал в Москве следующее: Хмельницкий говорил митрополиту, «что-де он приказу отца своего духовнаго, блаженнейшаго патриарха Паисия, ничем не преслушает», но тут же выразил и сильное неудовольствие на то, что царь «их челобитья и прошенья не призрел», не принял их под свою высокую руку. Гетман говорил митрополиту: «Ему, Хмельницкому, на государстве быть непристойно, не тое природы человек, а великий-де государь, его царское величество, издавна государскаго благочестиваго корени природный государь, от колена благочестиваго великаго князя Владимира Мономаха и ими владеть ему, государю, пристойно, понеже великий христианский государь благочестивый под солнцем един. И они ему, великому государю, поклоняются и хотят раби его быти, и чтоб-де великий государь, для подлиннаго уверения, изволил к ним прислать кого-нибудь с своею царскою грамотою, с милостивым указом, чтоб им на его государеву милость быть надежным, и велел бы прислати к ним в полк свое государево знамя, а они-де в его государеве во всем повелении быти готовы и его государева указу ожидают с радостью, а как-де его государев указ о том к ним будет, и они-де, Хмельницкий, во всех тех городех, которыми ныне владеет, посадит воевод от царскаго величества и крепости всякия в городех чинити»⁴¹⁷. В то же время прибыл в Москву из Константинополя грек Исайя Остафьев с товарищами. Он между прочим заявил, что, когда он был в Молдавии, призывал его к себе Иерусалимский патриарх Паисий в городе Тарговице и велел ему объявить в Москве в Посольском приказе, чтобы царское величество гетмана Хмельницкого и войско его жаловал. С этим же греком патриарх прислал письмо за своею печатью Илье Даниловичу Милославскому и приказывал сказать словесно, что прежде всего, когда перед волошскою войною крымский хан хотел идти на Московское государство и гетман писал к патриарху, что хан просит у него себе людей на помощь, то патриарх отвечал гетману, «что буде он на Московское государство начнет давать помощь крымскому хану, то все они, Вселенские патриархи, собравшись, учинят Собор и предадут проклятию и христианином называть его не будут, и чтобы он, гетман, с своим войском царскому величеству всеконечно покорность учинил и поклонился, потому что христианский государь под солнцем единый»⁴¹⁸. Таким образом, патриарх Паисий, проживая в Молдавии, тем не менее внимательно следил за ходом дел в Малороссии, поддерживал постоянно деятельные сношения и с гетманом, и с московским правительством, склоняя обе стороны к союзу и окончательному соединению и по возможности устраняя из их отношений все, что могло вести к недоразумениям и разрыву между ними.

В том же духе, как и Паисий, действовал на Хмельницкого и Константинопольский патриарх. В 1651 году прислал свои отписки с разными вестями архимандрит Амфилохий, который между прочим извещал, что от гетмана был прислан к визирю для переговоров полковник, который был принят турецким правительством с большою честию и после свидания с визирем был и у патриарха. Последний тайно у себя в келий через посредство Амфилохия говорил полковнику многие добрые слова про великого государя и велел все сии слова сказать самому гетману бесстрашно. А говорил он ему, что не следует гетману ходить войною на Московское государство как единоверное, а следует всегда действовать заодно с ним, а если гетман допустит совершиться такому беззаконному делу, то он уподобится Каину, который убил своего брата Авеля, и Бог почтет его как братоубийцу. Патриарх заклинал полковника «ради Бога и своей души» передать все это гетману. Полковник клятвенно обещался исполнить просьбу патриарха, но в то же время жаловался, что Москва не только не платит им, как прежде, жалованья, но и не помогла им «ни словом, ни делом» в нужное время. Патриарх отвечал на жалобы полковника, что он будет писать великому государю про жалованье и про всякие дела великого войска, и полковник бил челом до земли Вселенскому патриарху, чтобы он обо всем писал великому государю. Патриарх угостил у себя за столом полковника и отпустил его с великою честью, приказывая, чтобы гетман писал к нему о государевом деле против того письма, какое он, патриарх, пошлет к нему. После этого патриарх послал Амфилохия к полковнику с грамотою к гетману, припоминая полковнику все свои речи о великом государе, и полковник снова обещал довести их до гетмана⁴¹⁹.

Кроме Вселенских патриархов, и другие греки, как духовные, так и мирские, принимали самое живое и деятельное участие в присоединении Малороссии к Москве, служа посредниками между Москвою и Хмельницким и склоняя обе стороны к соединению. Так, коринфский митрополит Иоасаф, живший при гетмане, не только поощрял его и все казачество на решительную борьбу с поляками, но и находился в постоянных сношениях с московским правительством, убеждая его принять казаков в свое подданство. В 1651 году Иоасаф писал государю, что он находится при гетмане и убеждает его, чтобы он отдался Москве. Митрополит уверяет царя, что все казачество поцелует крест на подданство государю и будет ему верным работником, защитой от татар и ляхов, а за свою службу «жалованья от царствия вашего они не просят, только бы быти им работниками царствию вашему, и Божиим изволением возьмешь города свои от ляхов, ибо завладеешь всеми городами литовскими, и учинится соединение и единое христианство». В то же время митрополит извещал государя, «что приехал верный раб царствия вашего господин Иван Петров (Тафрали) и радел зело о вашем царском деле и обо всем он будет вам изустно сказати». Действительно, грек Иван Петров был отправлен из Москвы ранее к гетману для переговоров, и теперь он возвратился в Москву от Хмельницкого «с тайным приказом, да с ним же присланы к государю от гетмана посланцы с листом»; он же привез к государю и грамоту коринфского митрополита. О важности поручения, возложенного правительством на грека Ивана Петрова, посланного к гетману, можно видеть из заявления грека Димитрия, который 28 февраля того же 1651 года показывал в Москве, что, «будучи у гетмана, он просил у него грамоты к государю, но гетман сказал ему, что уже послал грамоту с Иваном Петровым и, о чем писал, в том твердо стоять будет: хочет быть во единой христианской вере и надеется на помощь Божию, что победит недругов своих, и хочет быть, если Бог произво-лит, во едином благочестии»⁴²⁰. В том же 1651 году прислал в Москву грамоту и патриарший экзарх, Приконийский митрополит Иеремия, за год перед тем бывший в Москве. Иеремия сообщал государю, что на обратном пути из Москвы он встретился с гетманом, у которого были собраны огромные войска. При гетмане находились тогда послы молдавский, турецкий и венгерский. Гетман расспрашивал митрополита о государе, так как молдавский посол, ехавший из Москвы, сообщил ему, будто бы он видел при московском дворе литовского посла, которому государь обещал помощь против гетмана, о чем тот кручинился и был гневен. Но экзарх с клятвою сказал ему, что слова молдавского посла были ложны, ибо благочестивый христианский государь наипаче радеет о благочестии. На это гетман сказал ему: московские люди лживы и в словах своих не стоят, а я радею о любви Христовой и всю надежду имею на государя, да поможет мне воевать своих недругов, а царь не имеет готовых ратных людей ни с которой стороны. «А мы хотя и не ведали, – пишет митрополит, – но сказали, что многолетний царь ляхов ненавидит и хочет на них ратных людей послать, чтобы очистить места свои от них и города свои взять, которыми они завладели, и гетману помочь. Гетман спросил: подлинно ли будет так? И мы ему сказали: по истинному Богу поверь, что будет так. И потом сердце гетмана утишилось, и говорил он, что для христианства и царя он радеет и трудится, как произволит его царствие. Потом гетман спрашивал про христиан, которые живут у турок, как они пребывают? Мы ему сказали, что они всегда в гонении и тесноте ради податей, что у них просят, и насильством у них отнимают детей и бусурманят, и он против того сказал: уповаю на силу всемогущего Бога, да освободятся скоро»⁴²¹. В 1653 году в Москву прибыл с рекомендательными грамотами от трех восточных патриархов митрополит Навпакта и Арты Гавриил. С ним гетман прислал к государю грамоту, в которой писал: «Мы поручили митрополиту устным разговором передать о ваших царских делах». Гавриил заявил в Посольском приказе, что, будучи у гетмана, он говорил ему: для чего он имеет с собою татар и пленяет бедных христиан, единоверцев наших? Какое общение есть свету с тьмой? Гетман отвечал: делаю то поневоле, чтобы мне победить недругов своих, потому что великий государь московский и прочие единоверные христиане мне не помогают; писал я многажды, но они все сказывают, что ныне да завтра, и никогда в совершение не приводят, а ныне время – только бы захотели, могли бы взять Смоленск и другие города и имели бы меня своим во всем своем произволении. Да еще слышал он, будто ляхи просили у государя помощи, предлагая отдать Смоленск, и будто государь обещал дать помощь ляхам, но он, митрополит, заверил гетмана, что дело такое сбыться не может, а что, напротив, государь пошлет ему помощь. Если угодно государю, то на обратном пути митрополит готов передать гетману все, что будет приказано, и готов служить государю до самой своей смерти⁴²².

Таким образом, в деле присоединения Малороссии гречане играли очень видную и деятельную роль как посредники между Хмельницким и Москвою. Они влияли, с одной стороны, на Хмельницкого, всячески убеждая его принять подданство московскому царю, успокаивая его подозрительность и недовольство Москвою за ее бездействие, сдерживая и остерегая его от таких поступков, которые бы сделали невозможным соединение с Москвою, и постоянно поддерживали в нем надежду, что царь сочувствует казакам и готов оказать им деятельную помощь, так как он ненавидит ляхов. С другой стороны, в Москве гречане постоянно твердили о необходимости принять казаков под высокую руку царя и оказать им деятельную поддержку против поляков, выставляли на вид, что казаки искренно преданы московскому единоверному царю, желают быть его подданными, что они будут для Московского государства стеною против поляков и крымцев, старались ослабить и смягчить в Москве то впечатление, какое производило здесь известие о союзе Хмельницкого с заклятыми врагами Руси – татарами, об его попытках заключить союз с турками и т.п. Вообще роль гречан во всем этом деле была посредническая, примиряющая, имевшая в виду конечное и всецелое присоединение Малороссии к Москве, образование из них единого сильного и могучего православного царства, которое бы потом могло послужить гречанам и всем другим покоренным турками православным народам орудием для их освобождения от ига неверных. Что не одно только единоверие и естественное сочувствие к угнетенным руководили в этом случае гречанами, но и более практические расчеты, это видно из следующих данных. Арсений Суханов, сопровождавший Иерусалимского патриарха Паисия и по его поручению приезжавший из Молдавии в Москву, 11 декабря 1649 года докладывал в Посольском приказе: «А приказывал-де с ним Иерусалимский патриарх словесно, а велел известить государю: прежде-де сего писал он к государю, что турский царь велел крымскому царю идти на Русь войною, а ныне-де в совете волоский воевода Василий с мутьянским воеводою Матвеем и с запорожскими черкасы и хотят на лето итти на Царь-город. И патриарх велел о том государю объявити, чтоб он, великий государь, велел с своей царского величества стороны итти морем, хотя малыми людьми. И в то время, слыша про то, пойдут под Царь-город сербяне и гречане и волоской и мутьянской воеводы со всеми людьми; а ныне-де турского сила изнемогает, потому что веницеяне одолевают. А приказывал-де он про то объявить, слышав подлинно. Говорят-де все христиане, чтоб им то видеть, чтобы Царьградом владети великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу, нежели немцом»⁴²³. Очевидно, что у Иерусалимского патриарха по поводу неудач турок в войне с венецианами и успехов Хмельницкого в борьбе с поляками созрел целый грандиозный план о всеобщем восстании всех покоренных турками народностей против своих притеснителей. Как видно, этот план патриарх сообщил Хмельницкому и нашел у него сочувствие, так как Хмельницкому не чужда была мысль о борьбе казаков против неверных с целью освобождения православных народов. Живя по возвращении из Москвы в Молдавии, Паисий успел склонить в пользу своего плана господарей молдавского и валахского, стараясь теснее соединить их с Хмельницким в видах предполагавшейся борьбы с турками⁴²⁴. Но для успеха всего предприятия необходимо было участие русских, которое бы придало всему движению порабощенных народностей единство, прочность и силу – русские должны были составить ядро, вокруг которого сгруппировались бы все другие мелкие народности, сами по себе слишком разъединенные, раздробленные и потому бессильные для борьбы со своими угнетателями. План был задуман широко, но при тогдашних обстоятельствах решительно неисполним, так как Москва вовсе не думала пускаться в рискованную борьбу с Турцией, опираясь только на сомнительную возможность поддержки со стороны покоренных турками различных православных народностей. Даже с Польшей, как потом оказалось, ей было трудно справиться. Понятно, что при таких обстоятельствах русские не могли и думать о борьбе с Турцией в видах освобождения православных народов. А между тем присоединение Малороссии и первые блестящие успехи русских в войне с поляками произвели на Востоке самое глубокое впечатление. Грекам стало казаться, что уже наступил час их освобождения, что московский царь, покончив с поляками, начнет затем борьбу с турками для освобождения своих единоверцев, которые с нетерпением ожидают появления среди себя царских войск, чтобы вместе с ними ударить на своего поработителя и окончательно уничтожить его господство над христианами. В этом духе греки не раз делали заявления московскому правительству. Так, в 1655 году грек Мануил Юрьев давал в Москве следующее показание. «В Царь-городе говорят, – сообщал Мануил, – что если государь взял Смоленск, город крепче Царя-града, и как завоюет Литву, тогда и турскому царству от войны и разоренья не избыть. У них ведомо, что у государя ратных людей 600 000, а если государь пришлет на турок 50 или 60 тысяч, то у них многие христиане к ним пристанут и на каждого турка будет по десяти христиан»⁴²⁵. В следующем, 1656 году грек Павел Кондратьев показывал в Москве: «А в прошлом во 163 году, как послышали в Царь-городе турки, что государь пошел на польского короля и многие города поймал, и они-де все были страшны добре; а как-де услышали; что государь изволил возвратитца к Москве, и они-де о том обрадовались, а только-де послышат, что государь в нынешнем году пойдет в поход и турки-де все учнут страшитца. А румельская-де страна все Бога молют, чтобы Бог дал государю на неприятелей победу, а только-де государь изволит хоть малых людей прислать к ним для славы, и они б де все тому обрадовались и на турков с государевыми людьми возстали собча, а болгары-де и сербы все того желают же и на турков начнут стоять собча. А венгерский-де Ракоц с волоским воеводою в дружбе, а молдавский-де владетель поневоле с ними в дружбе, потому что пред нами безсилен»⁴²⁶. В том же году от 5 июня писал в Москву бывший Константинопольский патриарх Иоанникий: «Мы в сии времена скитаемся во всяких бедах и в скудости и иных надежд не имеем, кроме святаго вашего царствия, и слыша ныне, что покоряются вам враги, радуемся и печаль свою забываем и уповаем впредь о державе святаго вашего царствия, да возможете и Восточную всея вселенныя Церковь под высокую свою руку восприять по благодати милостивого Бога»⁴²⁷. В 1657 году греческий учитель и философ Николай Морицкий показывал в Москве, что, находясь в Чигирине, он говорил гетманскому писарю: «Румельской страны греки, слыша, что царь московский пошел на войну, все соединились и положили, как только услышат, что казаки с царскими войсками перешли Дунай, к ним присоединиться; в сборе их до 30 000, да албанцев 20 000, которые, когда была война турок с венецианами, весь запас турецкий отбили и отдали армаде венецианской, а в Венецию послали, чтобы всех их и детей перевести на их острова, но венециане не хотели им помогать; а гетману с московским царем можно такое боголюбезное дело учинить и христиан освободить, потому что ныне турки обессилели и имеют междоусобную брань. А если христиане братию свою освободить не хотят, то за сие дадут ответ Богу»⁴²⁸. В том же 1657 году венецианские греки, посетив находившегося в Венеции русского посла Чемоданова, говорили ему: «Ездим-де мы из Венеции в турскую землю со всякими товары по свету, и с турскими людьми торгуем; и турские-де люди многие говорили пред нами: Божиим-де изволением и счастием великаго государя московскаго, Бог ему дал на поляков и иных государств победу; и у них-де в турской земле во всей и во всех государствах их слава о том великая; и турской-де царь и их паши все, сыскав в письмах своих гадательных, и говорят, что то время пришло, что Царю-граду быти за ним же государем: и живут с великим опасением и у Царя-города на многое время ворота бывают засыпаны; и учали-де им, гречанам, чинить всякое утеснение, и мы-де на милость Божию и на заступленье великого государя... надеемся, чтоб он, великий государь, его царское величество, своими государскими молитвами и счастием из бусурманских рук из порабощения нас, православных христиан греческаго закона, высвободил»⁴²⁹. Не остался безучастным зрителем царских побед и Иерусалимский патриарх Паисий. Мысль еще более усилить Россию и сделать из нее верное и надежное орудие для своего освобождения от турок побуждает его хлопотать о присоединении к России, вслед за Малороссией, и Молдавии, благодаря чему Россия прочно стала бы на Дунае и могла бы войти в непосредственную связь и сношения с порабощенными турками народами. В этом духе и действует теперь Паисий. Как в 1649 году он явился в Москву в качестве уполномоченного от Хмельницкого с предложением царю принять казаков в свое подданство, так и теперь, в качестве уполномоченного от молдавского воеводы, он обращается к Алексею Михайловичу (в 1655 году, 8 октября) с просительною грамотою (присланною в Москву с греком Мануилом Константиновым) о принятии в покровительство и оборону молдавского владетеля со всею его землею, которую агаряне часто набегами своими опустошают, святые храмы оскверняют и христиан берут в полон⁴³⁰. Вслед за этим посланием Паисия последовало в следующем, 1656 году и официальное предложение, привезенное митрополитом молдавским Гедеоном, принять, подобно Хмельницкому, и молдавского владетеля в подданство России. Под просительною грамотою между прочим подписался и Антиохийский патриарх Макарий, который при этом свидетельствовал, что и Иерусалимский патриарх Паисий одобряет это дело⁴³¹.

Надежды гречан, что московский царь, присоединив к себе Малороссию и победив поляков, двинется потом и против турок, чтобы освободить православные народы, решительно не оправдались – даже не вся Малороссия отошла к Москве, а только часть ее. Несмотря на такой исход широких и блестящих надежд, возбужденных на Востоке присоединением Малороссии и первыми успехами русских в войне с поляками, теперь, однако, становилось для всех очевидным, что православный Восток ждет от русских не только милостыни и прибежища на случай гонения, но и своего освобождения от турецкого ига. Русь, по мысли православных народов, должна была вступить в открытую борьбу с Турцией, чтобы освободить своих единоверцев, которые всегда готовы примкнуть к ней и с нетерпением ожидают появления в среде своей царских войск, чтобы восстать и бороться против своих притеснителей; русскому православному царю, наследнику и преемнику древних благочестивых греческих царей, предназначено свыше овладеть самим Константинополем, изгнав из него безбожных агарян; царство великого Константина снова будет восстановлено, и именно русскими. Так естественно и само собою в отношение России к православному Востоку был привнесен и политический элемент: на русское правительство возлагалась теперь новая и важная обязанность – не просто только милостынею поддерживать Православие на Востоке, но и стремиться силою оружия освободить своих единоверцев от турецкого ига. Эти представления о политической роли русского государства относительно порабощенного Востока, опиравшиеся на действительный рост и быстрое развитие политического могущества России, раз возникнув и открыто заявив себя, никогда уже более не исчезали, но все глубже и глубже входили в сознание порабощенных турками православных народов, тем более что другого православного царства, на которое бы они могли перенести свои заветные чаяния о возвращении себе свободы и самостоятельности, не было. В конце XVII века эти чаяния покоренных турками православных народов снова заявили себя, и с особою силою. В сентябре 1688 года прибыл в Москву архимандрит афонского Павловского монастыря Исайя, который привез с собою к государям и царевне грамоты от бывшего Константинопольского патриарха Дионисия, от валашского воеводы Щербана и сербского архиепископа, нареченного патриарха Арсения. Дионисий после предисловия, в котором он рассуждает о различных дарах царства и священства, которые одно без другого существовать не могут, пишет: «И к нему предисловие мое сие, святые мои и Богом венчанные цари, несть иное, кроме того, воеже объявити простыми речениями, без риторических сладословий или витийств эллинских, понеже несть время ныне таковым, но увещевание о помощи и избавлении веры, зане достигохом в последние времена и мучими бываем от неверных: церкви запустевают, монастыри раззоряются, крест обругается, иконы омерзаются, христиане пленяются, грады благочестивых запустеют, молбища их от основания подкапаются, и ничесо иное не слышат от убогих христиан, кроме – горе, оле болезнь и воздыхание; и кто может нас избавити, кроме един сын Божий по благодати, и кто есть сей, кроме царстия вашего, которое может, яко превосходящее и богатством, и силою, и войска множеством. И кое благополучнейшее время будет, яко сие время, егда всякие государства и власти благочестивых королей и князей православных все вкупе восташа на антихриста, воююще на него сухим путем и морем, воеже одолети зверя сего, а царствие ваше дремлет. Имени ради сладчайшего Иисуса Христа нашего восстанете и возмете оружие и щит на безбожных агарян и утвердите непорочную веру, ничесо бо невозможно вам, яко умаляхомся кроме всех языков, грехов ради наших; все благочестивии святого вашего царствия ожидают: сербы и болгары, вол охи и мултяне, вышние и нижние Мисии, востанете убо и не дремлите и приидите, воеже спасти нас... Время есть бодрости, а не лености, ныне является любовь ко ближнему, ныне показуются ревнители веры и подражатели Христовы, время угодное ныне и не всегда тоеж-де, яко же и прежде писах к державе вашей и словесным приказом послам вашим рекох в Константинополе, и ныне тоежде пишу и коленом вашим прикасаюсь и молюся о избавлении Церкви Христовой и непорочной веры утверждении и благочестивых христиан освобождении; талант, иже уверовався от Господа моего, се пред святым вашим царствием вержу, а еже у множите его и сохранити (дело) вашей державы есть, яко же ревнители и подражатели царю царствующих». В грамоте к царевне Софье Дионисий указывает ей на то, как некогда Бог спасал народ свой через Девору, Юдифь и Есфирь, и потом говорит: «И чего ради воспоминал в начале писания моего приклады сия? Да устремляю святое царство ваше воеже явитися в нынешние времена, яко едина от оных, да избавиши через руки державнейших святых наших царей род твой, благочестивое собрание, язык святый, царское освящение сущу некогда, ныне же порабощенно и от безбожных и неверных агарян мучимое, и бысть языком поругание и уничтожение и дерзающе реши: несть места, ниже града, который не мучится от них нечестивых; пленится во вся дни благочестивое собрание, кровопролитие многое, везде церкви Божий в раззорении, жертвенники раскопаны, монастыри попраны, архиереи и иереи поруганы от них, нечестивых, Крест Господень оплеван от них, и имя Господа нашего Иисуса Христа хулимое и укоренное, и глаголюще скверным своим языком: аще бы бе Христос Сын Божий и Бог, его же христиане именуют, не остави бы их, рабов сущих, в руки наши. Тако поругаются, таким хульным языком проповедуют и поведуют Агары отродие, а вы дремлете царствующие единые, радея о своих, а братия ваши, благочестивые христиане – рабы и пленники востали Бога ради. Подай руку помощи словом и делом ко державнейшим и самобратиям своим святым царем, да восприяв оружие со войски наступити на супостаты, скифы и варвары; могут убо, аще восхотят, Бога имеюще поборника, избавити род христианский, яко умалихомся во всей земли днесь кроме всех языков, глаголя: где есть Бог их, или цари вернейшие и их вере подобные, да приидут и да помогут им? Явися убо, яко Девора и Юдифь и Есфирь – словом и делом... святое ваше имя проповедатися будет в роды и роды, и память пребудет вечная». Воевода Щербан в своей грамоте к царям приносит им раболепное и смиренное свое поклонение, «якоже превеликим столпам и непоколебимым основаниям святая православныя веры и пресвятыя и непобедимыя Апостольские Восточные Церкви, яко единым, которые единые есте солнцы, сияющие круг земной, а наипаче изрядно тем, которые оскорблены суть и укоряются, подданни суще неверным и мучительной силе, под которым и мы даже до днесь пребываем». Указав затем на бедственное положение покоренных турками христиан, Щербан пишет: «Яко некогда от истинного Мессия, разрушителя умного фараона, ожидал мир избавления своего, сицевым образом ныне от вас, великих и пресильных царей, от рук видимого фараона православные ожидают избавления своего». В заключение воевода пишет, что обо всем подробно и обстоятельно государи узнают из устных сообщений архимандрита Исайи, «потому что преподобность его ведает и разумеет и причастник тех скорбей». Сербский архиепископ Арсений пишет: «Известно буди вашему пресветлому царствию о нашем убогом народе, а наипаче ваших богомольцев, колико пострада род наш от безбожных агарянских и немилостивых чад: церкви святые и царские монастыри всеконечно-му запустению предаша и самих нас долгими леты в попрание и в под-данники сотворите больше трехсот лет, церковное украшение отъемше и многих в свою скверную службу обратяша и иные огнем попалиша, мощи же святых конскими ногами попирают, священные сосуды и иные потребные вещи во оружие себе в погибель сковаше и множество народа христианскаго мечем поразиша, других же в плен отведоша, и сие недавно, зане невозможно от нечестиваго благочестия быти... Милостиви будете рабом вашим, призывающим вас в нуждах, достойно потщитеся в помощь роду нашему скоро прийти, будите ходатаи ко спасению и обновлению нашему, вооружайтеся на варвары, да освободите невесту Христову от угрызения змиина и избавите нища и убога от сильна, ему же несть помощника, кроме Бога и вашего царствия; и немедлите, се прииде время делания спасения вашего, воздвигните силу свою и поженити враги своя, не аки б недовольствовали о державе пределов вашего царствия – довольни бо есть, но будите нам ожалователи едино-язычникам богомольцам и рабам вашим, вем бо, яко Господь Бог предаст ныне враги ваши в руце царствию вашему и покорити будете супостаты под ноги ваша, точию не обленитеся, за сие бо велику мзду и милость от Бога приимете. Аще ли презрите, ответ кто даст Богу о нашей погибели? Аще не бы есмы возвестили, греха не бысте имели»⁴³². В Посольском приказе архимандрит Исайя заявил, что его послал в Москву настоящий Константинопольский патриарх Иаков, и прежде бывший Дионисий, и все духовенство, и все православные христиане, обретающие под игом бусурманским, и мутьянский господарь Щербан, и архиепископ Сербский и Печский, нареченный патриарх, и все сербы, и болгары, и вол охи, и мултяне к великим государям бить челом об избавлении их от ига, поскольку пришло время их избавления. Во-первых, в нынешнее время все турское владетельство от Господа Бога приняло великое наказание, и приходит то великое бусурманство к самой конечной погибели. Как от войск христианских, так и от внутренних междоусобий пришли турки в великое бессилие и в казне, и в людях, и уже невозможно им стоять против сил христианских. Никогда у них подобного разорения не бывало, и за тысячу лет не бывало более удобного времени до конца сгубить бусурман и освободить из-под ига их православных христиан. Христиане же от их бусурманской погибели все посечены и в плен забраны, а именно: турские войска в прошлых годах, не будучи в силах стоять против венецианских и цесарских войск, отступая, более трех тысяч предали огню и мечу и множество малолетних обоего пола свезли за море в Анатолию и в Египет, а города, где пребывало Православие, церкви и монастыри все до основания сожгли и никакого жилища не оставили. Такое разорение христианам бусур-мане учинили с всего своего сборища поганского, с самим султаном и муфтиями их, для того, чтобы христиане тех земель не соединились с неприятелями их и на них не восстали и дабы их пожитки не достались христианскому войску. У бусурман между собою положен совет: когда войска христианские начнут приближаться во внутрь их земли и к Святой Горе, тогда они всех христиан в тех местах искоренят и церкви разорят, а сами, оставив свои жилища, пойдут за море, откуда пришли. Итак, пусть будут единые православные государи иметь попечение об избавлении христиан от сих бедствий. Во-вторых, все великое христианство со слезами молит государей, чтобы их из неволи бусурманской в большую и горшую неволю пускать не изволили и их милостиво призрети, потому что Церковь Святую Православную всегда ненавидят папежники, т.е. римляне. Какие города в Венгрии и Морее цесарские и венецианские войска побрали у турок, во всех них они православные храмы обратили в униатские. Когда же римлянам посчастливится добыть под свою власть православных христиан, а особенно если они возьмут Царь-град, то земли сии в худшее, нежели при турках, придут состояние, так как латиняне обратят монастыри в костелы и, искоренив православное духовенство, наставят своих бискупов, в ожидании чего все православное христианство пребывает в великом сетовании. Для сего, упреждая их, чтобы не пришло такое насилование от римлян, послали они государям свою грамоту. Итак, пусть умилосердятся великие государи и, освободив их от ига, над ними бы и обладали и не дозволили бы над ними владеть цесарю и венецианам, так как у них и язык (с русскими) единый. К этому архимандрит прибавил, что воевода Щербан поручил ему просить государей, чтобы они послали войска свои на Буджакскую орду, и как только он услышит о прибытии царского войска, сейчас же выведет к нему на помощь 70 000 человек. В тех странах вод много и скудости в запасе не будет, ибо земля мултянская доходит до Дуная, и как только услышат о приближении войск и воевода выйдет к ним навстречу, тогда все сербы, болгары и молдаване пристанут к ним же, и будет путь их до Царьграда без помехи, ибо в тех странах живут одни христиане, и соберется в тех местах сербов и болгар 300 000, и все христианство восстанет, а немцам помогать не будут, разве только из неволи и нужды. Воевода с собранным войском стоит в Бухаресте, и хотя ему много было присылки от цезаря, чтобы помогал ему против турок, но воевода отказывает, а сие по причине веры, что не хочет быть под ним, а под державою православной. К этому Исайя, согласно приказанию патриархов и воеводы, прибавил еще: ехал он на Седмиградскую землю, которая из-под султана выбилась и поддалась цезарю; много в ней православных людей, которым от папежан стало притеснение в вере. Приезжал из Вены римский бискуп, переписал все церкви, а попам сказал, чтобы все с Римскою Церковью были в соединении, а если волею не захотят, то их будут мучить, а народ будут принуждать цезарским указом, и от такого принуждения великая печаль всем, ибо под турским игом была им тяжесть от налогов, а в вере принуждения не было. Рассказывал Исайя и о турецких междоусобиях: много почетных между турками побито, и пришло разорение на турское царство, везде междоусобия – в Египте и Анатолии желают сына старого султана; «стало турку нечем воевать, все войны были у него побиты» и т.п. Исайя надолго был задержан в Москве в ожидании царских ответов на привезенные им предложения.

28 декабря были приготовлены ответные грамоты государей патриарху Дионисию, воеводе Щербану и сербскому архиепископу Арсению, в которых одинаково говорилось, что государи и архипастырей, и воеводу, и все православное христианство, в странах тамошних живущее, за такое их желание, что они нашей царской милости ищут, жалуют милостиво и похваляют и имеют о вашем архипастырстве и о всех православных христианах, живущих под игом поганским, попечение неотменное; что государи посылают сильное войско против крымцев и, разорив их юрты, двинутся к Дунаю, чтобы освободить всех православных, а воеводу Щербана готовы принять в свое подданство, только бы он соединился с царскими войсками неотменно, невзирая ни на какие препятствия и никому не склоняясь в подданство, кроме нас, милостивых государей. Исайя отправлен был с этими грамотами из Москвы только в феврале 1689 года, причем на дороге в Валахию он был арестован в Австрии и брошен в тюрьму, грамоты у него были отобраны. Исайя пробыл в заключении целых два года, и только после усиленных хлопот его друзей русское правительство решилось просить австрийского императора об его освобождении. Когда он прибыл после своего освобождения в Москву, к нему отнеслись здесь очень холодно, за все его хлопоты и страдания в австрийских тюрьмах ему дано было только 10 рублей деньгами, да соболями на 18 рублей, и затем он был отослан на Афон⁴³³.

Между тем в октябре 1688 года, когда Исайя еще находился в Москве в ожидании ответных царских грамот, наше правительство послало к господарю Валахии и к патриарху Дионисию грека Дементия с ответными грамотами на те письма, которые они прислали к государям с афонским архимандритом Исаиею. В то же время государи писали к нашему константинопольскому посланнику Возницыну, что бывший Царе-градский патриарх Дионисий, воевода мултянский и архиепископ Сербский просили государей о защите их от басурман, и к ним по этому делу послан грек Дементий. Возницыну предписывалось, чтобы он, со своей стороны, под предлогом выкупа пленных послал бы своего подьячего наблюдать за греком Дементием, в то же время и сам бы выведывал о намерении тамошних христиан и о том, много ли войска и удобен ли будет путь для ратных. Грек Дементий исполнил возложенное на него поручение и, возвратившись в Москву, дал в Посольском приказе следующее показание: «Он уже не застал в живых господаря Щербана, к которому были посланы грамоты государей, но патриарху Дионисию он отдал царский совет и спросил его: отдавать ли грамоту новому господарю? Патриарх сказал, что нового господаря опасаться нечего, так как он про все ведает, почему он и отдал царскую грамоту новому господарю Константину. Тот с большим уважением спрашивал о здоровье государей, и когда посланный объявил ему государскую милость, то господарь бил челом и кланялся до земли многократно. Он сказал, что о всех тайных делах объявил дяде своему, брату покойного господаря, у которого потом и был Дементий, и тот его расспрашивал о числе войск московских и кто будет воеводою. Когда затем Дементий объявил господарю, что государи принимают его под свою высокую руку, будут охранять его и чтобы он без всякого сомнения шел на соединение с царскими войсками, то господарь отвечал, что потом об этом подумает и к царю напишет.

Тогда посланный снова отправился к патриарху Дионисию и прямо спрашивал его: подлинно ли господарь мултянскии желает подданства великих государей и пошлет ли он войска свои на соединение с царскими? Патриарх отвечал: лишь бы были на то царская дума и совет, а что воевода, как только услышит о походе царских войск, сейчас же выступит с 30 000 ратников. У негоже, патриарха, готово и письмо к царям, которое он передает господарю, потому что сам отъезжает в Царьград. На вопрос, для чего он туда едет, сказал, что к нему неоднократно присылали турки и просят его, чтобы он по-прежнему был патриархом. Объявил патриарх и то, что бывший господарь посылал от себя к цесарю брата и племянника с просьбою принять его в свое подданство, но вряд ли де те поехали, и после его смерти их велено было воротить. При отпуске Дементий спрашивал у дяди господаря, хотят ли они по-прежнему быть в подданстве у государей и пришлют ли войска на помощь, но тот медлил ответом, сколько он ни настаивал. Господарь, отпуская Дементия, заявил, что в подданстве у государя быть рад и милости их желает так же, как и дядя, только письма о том от страха писать не смеет, да сего дела с малыми людьми и учинить нельзя. Надобно, чтобы о том многие знали и на тех листах подписались, а многим объявить об этом теперь нельзя, чтобы не вышло разногласия, и если о том услышат немцы, то придут и всех их разорят до конца. Пусть великие государи прикажут написать, на каких статьях ему быть в подданстве, и тогда он напишет лист подданства и все руки приложат, а когда услышит, что царские воеводы идут в Крым, то и он пойдет к ним на соединение с войском или пришлет до 30 000 конных и пеших воинов». С Дементи-ем были присланы государям грамоты от патриарха Дионисия и господаря Константина. Дионисий в своей грамоте извещал государей о кончине бывшего господаря Щербана, о выборе на его место народом и боярами Константина, по матери из рода Кантакузенов, а по отцу Бассарабы, Константину от роду 35 лет, но разумом он стар и ревнитель православной веры паче многих прежних господарей и надежно исполнит все повеления царские. О себе Дионисий извещал, что он, получив грамоты от царей, собрался ехать в Константинополь, «чтобы дать надежду тамошним благочестивым христианам на то усердие, которое имеете, чтобы пособить им, да будут они иметь надежду на свое избавление». В заключение патриарх пишет: «Явитесь в последние дни новые Константины, покажите щедроты милосердия к братии вашей, покажите любовь к ближнему чрез совершение дел, чтобы сподобиться Небесного Царствия с равноапостольными Константином и Еленою». Мултянский господарь Константин писал государям (от 31 декабря 1688 года) очень витиевато и трогательно, но уже ничего не говорил о подданстве. Царские грамоты, пишет воевода, «всех исполнили утешения и надежды по своему милостивому содержанию и обещанием избавления от тяжкой работы. Все ожили, как оживают после тяжкой зимы и распускаются листья и цветы, так и христиане, под игом поганским живуще, чая скорого избавления, теплые воссылают к Богу молитвы о царях». Затем, указав на опасность для своей страны от турок, которые имеют за Дунаем, против мултянской земли, много крепостей и войска, воевода, поклоняясь государям до земли, со слезами молит их быть всегда к нему милостивыми и свою высокую руку обратить на искоренение неприятеля, от которого страждет народ православный, ибо на них, государей, обращены все взоры и за них воссылаются теплые молитвы к Богу⁴³⁴.

Все дело о подданстве Валахии России и совместном их действии против Крыма и потом турок, как известно, потерпело неудачу. Два похода русских в Крым при Софье не имели успеха, прутской катастрофой окончился потом и поход Петра. Но, несмотря на неудачный исход этих кампаний, предпринятых, между прочим, под влиянием побуждений, исходивших с Православного Востока и имевших конечною целью его освобождение от турецкого ига, для всех теперь стало очевидным, что русский царь, раз вступив в открытую борьбу с турками во имя освобождения покоренных ими народов, тем самым фактически принял на себя относительно Православного Востока новую обязанность, на которую, впрочем, уже давно ему настойчиво указывали с Востока, именно – обязанность силою оружия возвратить православным народам свободу и независимость, уничтожив господство над ними турок. И другая, не менее важная задача в это уже время возложена была на русских относительно Православного Востока. К наследию Великого Константина протягивают руки и латиняне, отнимая у турок область за областью. Во всех местах, попавших под господство латинян, они угнетают и преследуют православных, силою склоняя их к латинству, их господство в этом отношении гораздо тяжелее и прямо опаснее господства турок, так что если латиняне успеют овладеть Константинополем, то все Православие может погибнуть на Востоке. Отсюда само собою следовало, что задача русских состоит не только в том, чтобы освободить православный Восток от господства турок, но и предупредить захват православных стран со стороны латинян и других иноверцев – православный Восток всегда должен оставаться православным и в православных руках.

Таким образом, покровительство России православному Востоку, начавшись простою благотворительностью, раздачею милостыни бедствующим единоверцам, с течением времени перешло в покровительство политическое; задача поддерживать Православие на Востоке с помощью милостыни превратилась к концу XVII столетия в задачу возвратить свободу и самостоятельность всем православным народам, покоренным турками. Такое изменение в характере отношений России к православному Востоку произошло постепенно, незаметно, само собою и было естественным, необходимым результатом предшествующих сношений с Востоком. С одной стороны, православные народы, пользуясь вековою русскою благотворительностью, видя постепенное возрастание силы и могущества Русского государства, невольно составили представление о русских как о своих будущих освободителях от агарянского ига, стали веровать, что русские призваны положить конец мусульманскому владычеству на Востоке, где крест при их содействии снова возьмет перевес над луной. Вековые, постоянные сношения России с самыми отдаленными уголками православного мира поддерживали, оживляли и укрепляли эти представления православных народов относительно призвания русских, заставляли их радостно приветствовать всякий успех русского оружия как свой собственный успех, как новый шаг к их освобождению с помощью русских. С другой стороны, русский царь, сделавшись представителем, опорою и охранителем всего Вселенского Православия и в силу этого благотворя в течение столетий всему православному Востоку, находясь с ним в непрерывных, живых сношениях, тем самым невольно направлял мысль русских на Восток, приучал их смотреть на него как на самую близкую и родную для них страну, где находятся самые жизненные и священные их интересы, так что у русских само собою и незаметно сложилось и окрепло представление, что они призваны освободить православные народы от господства турок. Постоянный прилив в Москву просителей милостыни с Востока возбуждал и поддерживал эту мысль, не давал ей заснуть, заглохнуть, внес ее, так сказать, в плоть и кровь русского самосознания. Словом, существующее убеждение, что Россия призвана порешить так называемый восточный вопрос, что ее историческое призвание заключается и в том, чтобы сделать свободными и самостоятельными все православные народы, не есть что-нибудь случайное, искусственное, кем-либо придуманное, а естественное, логическое следствие исторического хода событий, простой результат, вывод из вековых отношений России к православному Востоку. Если мы в недавнее время принуждены были бороться с турками, то мы в этом случае продолжали в измененном виде то же дело, начало которого положено было еще сотни лет тому назад царями московскими, выступившими в качестве покровителей и охранителей всего Вселенского Православия. Задача современной мудрости должна состоять не в отрицании этого исторического призвания России, которое, несмотря на все препятствия, всегда сумеет заявить себя достаточною силою, а в указании лучших путей и средств для его своевременного и окончательного выполнения.