К биографии Иннокентия, арх. Херсонского

1. Рассказ о детстве Иннокентия его брата. Письма Матвея Алексеевича к Иннокентию. Родственники Иннокентия и его отношение к ним. Письмо Афанасия Красовского, его земляка

Родной брат Иннокентия, Матвей Алексеевич Борисов, старший его восьмью годами, через шесть лет после его кончины начал было составление его биографии, крайне смущаясь скудостью имевшихся в то время в литературе сведений о великом проповеднике. В то время ему было от роду свыше семидесяти лет, и старческая рука его не легко владела пером, да и мысль была не достаточно свежа для того, чтобы должным образом исполнить не легкую литературную работу. Его биография Иннокентия остановилась в самом начале: по крайней мере в его бумагах сохранилось лишь шесть черновых листов, на которых он четыре раза пересказывает, каждый раз впрочем с несколькими вариантами, прибавлениями и изменениями, одно и то же, именно о родителях Иннокентия и о его детстве до поступления в воронежское духовное училище.

Здесь мы сгруппируем эти сведения, передавая их по возможности подлинными словами Матвея Алексеевича. Сведений о самом Матвее Алексеевиче мы достаточных не имеем. Кажется, он не обучался ни в одном из высших учебных заведений, и все образование его ограничилось орловской семинарией, хотя он был человек несомненно просвещенный и пером владел превосходно, писал даже стихи (в бумагах Иннокентия есть одно очень недурное стихотворение, писанное почерком Матвея Алексеевича и подписанное буквами М. Б. Матвей Борисов?); затем в 1842 году Иннокентий просил об определении его брата «синдиком» в харьковский университет, но прошение это не было уважено министром народного просвещения, о чем уведомил Иннокентия письмом от 10 апреля 1842 г. князь Ширинский-Шихматов (см. рукоп. т. VIII, стр. 85). Наконец из рассказов Н. Х. Палаузова мы знаем, что Матвей Алексеевич, в чине коллежского советника, в 1856 году был секретарем харьковского дворянского депутатского собрания, скончался 10 февраля 1867 года, имея семьдесят девять лет от роду, и погребен в куряжском монастыре близ Харькова. По выражению Н. Х. Палаузова, это был «благороднейший и благой жизни человек». Иннокентий очень любил и уважал своего единственного брата, бывшего пестуном его детства, – большинство знакомых его в своих письмах шлют через него поклон и Матвею Алексеевичу, даже архиереи; многие обращались к Иннокентию с просьбами через его брата, и большей частью просьбы М. А. были уважаемы его братом. О взаимных личных отношениях двух братьев, а равно о некоторых чертах его характера дает некоторое понятие второе письмо М. А-ча к Иннокентию, печатаемое ниже.

Исчисливши некоторые, имевшиеся в 1868 году в печати статьи об Иннокентии² М. А. Борисов затея продолжает. «Чем далее будет идти время, тем менее будет оставаться людей, знавших Иннокентия в детский, отроческий и юношеский периоды его жизни; даже там, где он родился, вовсе уже нет людей, способных сообщить верные и отчетливые сведения об этих периодах его жизни. – Итак, если в настоящее время, когда прошло лишь шесть лет от кончины Иннокентия, не легко достать желанные сведения о детстве его, то будущему его биографу еще труднее будет это сделать». «Промысел попустил мне пережить Иннокентия, младшего меня летами, конечно, не с другою какою, а только с той целью, чтобы я исполнил долг его биографа».

«Мне было около восьми лет³, когда родился брат Иван. Следовательно я видел день его рождения и крещения, слышал первый плач его, любовался его улыбкой, находился неотступно при его колыбели, участвовал в его забавах и играх; словом Иннокентий развивался на глазах моих после смерти отца, был храним и руководим мною со дня его рождения до 1814 года».

Иннокентий Борисов явился на свет орловской губернии в городе Ельце, 1800 года, декабря в 15-й день, в четверг. Ошибочно, следовательно, сказано в трех первых по времени статьях об Иннокентии (в «Одесском Вестнике» и в «Известиях академии наук»), что он родился в Севске, где он лишь учился. Замечательно, что год рождения Иннокентия был високосный, заключительный в 18-м столетии. Иннокентий явился на свет вслед за возвратом солнца с зимы на лето и служит как бы живой чертой, проходящей между XVIII и XIX столетиями. «День рождения был и днем крещения его; крестил его сам родитель, получивший за четыре года перед тем сан священника. Живо помню, как происходил обряд крещения. Жилище наше было хотя и городское, но скудное и тесное. Весь дом состоял из избы, сеней и клети. Так как клеть не имела печи, и иметь ее не могла, потому что сложена была на живую нитку и поставлена на курьи ножки, то изба в зимнее время служила нам всем: и прихожею и гостиною, и кухнею и спальнею, и кабинетом и молельною. Но летом часть этих обязанностей принимала на себя клеть: в ней открывалась приемная и гостиная; она же была кабинетом, спальнею и молельней батюшки, – молельней лишь в ненастное время; в хорошую погоду он молился всегда в саду, насажденном и выращенном собственными его руками. Кто видел покойного Иннокентия во всем его величии во время служения и неподражаемого проповедования; тот никак не мог вообразить, чтобы он родился и крестился в описанной мною такой тесной и неудобной куще. Изба наша, служившая в зиму для всех целей, несмотря на это, содержалась всегда в чистоте и опрятности, а на этот раз приняла, даже вид праздничный. Посторонних прислуг у нас не было: но, помню, все было вымыто, вытерто, лишнее прибрано, нужное приготовлено. Матушка по обычаю или по нужде находилась в постели. Оставалось прибрать нас троих – меня и двух сестер. Хотя солнце повернулось уже с зимы на лето, но на дворе стоял трескучий мороз. Вне избы не было теплого места. Возник важный домашний вопрос, что с нами делать, куда нас деть. Думали не мало, и, наконец, придумали: старшую⁴ приставить к матушке, а нас отправить на полати, со строгим наказом лежать там (ибо сидеть было нельзя) тихо, смирно. Мы улеглись, свесив головы, чтобы видеть крестины. Прибыли восприемники, началось крещение. С палатей, как с неба, смотрели мы на крестившего, крещаемого и восприемников. Шестьдесят лет прошло с того времени, а впечатление, произведенное во мне обрядом крещения, совершенным над братом, во мне не изгладилось. Крещение определяют таинством. И точно оно таково, когда его совершают как таинство. Во всю мою жизнь довелось видеть мне одно это крещение, совершенное такая образом».

Родители Иннокентия были: священник градской Успенской церкви⁵ Алексей Борисович Борисов и Акилина Гавриловна, урожденная Лубеновская. Иннокентий был последний из детей этой благословенной четы. Отец Иннокентия не имел никакого школьного образования, но получил от природы богатые дары, душевные, как и телесные, ставши служителем алтаря, развил их сам чтением, размышлением и усердным приложением к делу своего служения. Священства он не искал, и оно само к нему пришло. Когда упразднилось при Успенской церкви священническое место, о. Алексей, из низших степеней клира дослужившийся до диаконства, и не думал проситься на него. Но прихожане уговорили его поехать с выборными из них к архиерею, (Аполлосу Байбакову), который и посвятил его в священники, исполняя просьбу прихожан, хотя в то время уже в Ельце, как и вообще по городам, священниками были лица, обучавшиеся в семинарии. Когда он сделался священником, не проходило ни одного воскресного и праздничного дня без того, чтобы храм его не оглашался словом какого-либо из известных проповедников. Любимыми проповедниками о. Алексея были: Платон, Гедеон (Криновский), Димитрий Ростовский, Минятий. Разборчивость вкуса в сочинениях этого рода была у него самая тонкая. Он выступал перед слушателями с такою только проповедью, которою предварительно трогался и убеждался сам, и которую усваивал до того, что слушатели, внимая словам его, совершенно теряли из виду лежавшую перед ним книгу и верили, что он произносит свое живое, а не чужое печатное слово... Пятьдесят лет прошло со времени кончины родителя Иннокентия, но память о нем до сих пор жива в Ельце, как о пастыре добром, переходя преданием из поколения в поколение.

Мать Иннокентия, в параллель отцу его, была женщина неграмотная, но весьма умная, благочестивая и в высшей степени набожная. Крест и молитва были основанием всех ее мыслей, действий и поступков. Все ее знания ограничивались ручной пасхалией, которую она помнила весьма твердо. Вера ее в силу и действие освященных вещей так была велика, что одними ими ограждалась она от всех нравственных и физических враждебных влияний. Во всю долгую (76 лет) жизнь свою она не лечилась, боясь умереть скорее от лекарства, чем от болезни. У нее была своя домашняя аптека, состоящая из травушек-муравушек, а также из разных святых вод, особенно крещенской-полуночной, херувимского росного ладана (употреблявшегося при каждении во время херувимской в двунадесятые праздники), благословенных хлебов, елеев от чудотворных икон, Богородичных просфор, и подобных сим освященных вещей. Ими она врачевала себя и детей своих, и, удивительное дело, все таковые лекарства оказывали свое действие».

Справедливость этого рассказа о родителе Матвея Алексеевича подтверждается и из других источников. Так некто Афанасий Красовский, житель Орла, называющий себя в письмах к Иннокентию его другом, в одном из них от 25 апреля 1835 г. говорит: «третьего дня я был на родине вашей, в Ельце, где много и очень много имел удовольствия узнать о благочестивой жизни покойного родителя вашего, память которого не умирает и остается в сердцах знавших его, Да направит и нас Господь на путь, которым следовал этот достойный пастырь. В post scriptum в том же письме прибавлено: «Преосвященный Никодим мне очень много говорил о благочестивой жизни и благословенных Богом деяниях вашего родителя».

Из других родственников Иннокентия по его бумагам известен Иван Матвеевич Абрамов, священник села Нового-Дубового, задонского уезда, воронежской епархии. Он был сын «причетника Матвея, сына Натальи Гавриловны, родной сестры матери Иннокентия», т. е. был его двоюродный племянник. 6 декабря 1854 года в письме к Иннокентию о. Иоанн жалуется, что преосвященный воронежский перевел его против его воли в село Новое-Дубовое от церкви св. Николая, что в селе Ясырки, бобровского уезда, где он служил священником с 1842 года, – по несправедливой жалобе (на утайку доходов от треб) диакона той церкви Димитрия Отченашкова, который приходился близким родственником члену консистории, кафедральному ключарю Евфимию Святозорову⁶.

«До девяти лет Иннокентий находился в доме родительском, под надзором и руководством всей домашней церкви. Здесь постепенно развивался он физически, умственно и нравственно. Физическое развитие его шло туго и медленно, хотя имелись в наличии все условия для вполне успешного развития его организма. Он терпеть не мог никакого принуждения и стеснения и ему давалась полная свобода; пользоваться только свободою дозволялось ему не заглазно, а в глазах родительских. Ничто не помогло его росту, и это огорчало его во всю жизнь, Для служения с собою, будучи в сане архиерейском, он назначал лиц, близких к нему по росту. Между причинами, остановившими рост Иннокентия, с вероятностью полагать надобно раннее и напряженное развитие духовной его силы... В доме родителя Иннокентьева обучались чтению и письму дети лучших елецких граждан. Правил теории взаимного обучения в то время не существовало; но у него был этот способ на самом деле: дети взаимно обучали друг друга без помощи наставника. Все это происходило перед глазами Иннокентия и сильно впечатлелось в его живой, подвижной и жадной душонке. Рано захотелось ему делать то же самое, что делалось перед его глазенками, и он принялся за подражание, но своим оригинальным образом. Вовсе не зная ни механизма ни процесса чтения, он вдруг взялся за чтение: брал книгу из библиотеки отца и читал ее по-своему: с самой первой страницы и первой на ней строки ведя по каждой строке указательным пальцем, вместо указки, бормотал про себя или вслух какие-то известные ему детские фразы; так продолжалось это чтение чрез всю книгу и оканчивалось последнею строкою последней страницы. В несколько приемов ребенок перелистывал, а по его понятию перечитывал книгу, и брался за другую. – С прояснением сознания о самом себе и окружающих вещах пробудилось в Иннокентии желание узнать, что такое было в тех книгах, им, по-видимому, прочитанных. Страстно принялся он за учение и быстро усвоил себе механизм и процесс чтения (в то время полный курс детского учения состоял из азбуки – издания главного правления училищ, часослова и псалтыря, и чистописания). При такой привязанности к книгам легко было научить Иннокентия читать и писать, но тут представлялась трудность особого рода. Требовалось умение действовать в этом деле так, чтобы ребенок не замечал, что его учат, а что он сам учится. Научившись чтению и письму, Иннокентий с жадностью бросился на книги, особенно церковно-исторические, которых в домашней библиотеке было не мало: ветхий и новый завет, четьи-минеи, патерик, пролог, – все это было прочитано им, и не раз, и наполнило душу его образами и примерами благотворными».

«Образ домашней жизни родителя Иннокентия в высшей степени был нравственен и назидателен. В доме у него было то же, что и в церкви».

В новом году нового и доброго здоровья любезнейшему братцу!

Для чего это понадобились вам справки из архива слабой моей памяти? Вижу, что они вам нужны, но не могу отгадать, к чему такие подробности... И о себе не многое я помню из давно минувшего, а о вас тем более, и потому едва ли я удовлетворю вас так, как хочется и вам и мне. Память моя может послужить небольшим пособием вашей памяти: ибо ваше прошедшее гораздо известнее и памятнее самим вам, нежели мне... К чему это, скажете вы, говорите скорее дело. Начнем благословясь!

В 1810 году в январе месяце приведен в воронежскую семинарию елецким священником Алексеем Борисовым второй сын, Иван, который, по экзамене, принят во второй класс. В сентябре того же года переведен в третий. В январе 1811 года переведен в четвертый или по-тогдашнему синтаксис. В марте или апреле заболел оспою, взят был матушкой домой, где пробыл до выздоровления. В сентябре опять привозил нас батюшка, который, прощаясь с нами, простился навсегда. 16-го октября он скончался, 17-го приехал Егор Иванович (?) и в тот же день повез нас в Елец. В семинарию поступили вы при преосвященном Арсении Москвине, скончавшемся 1810 году мая 6-го; и продолжали учение при Антонии Соколове, который прибыль на паству, помнится, в октябре или ноябре того же года. Здесь живо приходит мне на память находчивость покойного нашего батюшки. В саду нашем в то лето одна молодая меркуловская яблоня принесла первые плоды в таком множестве, что от тяжести ломались ветви, и было от чего; ибо на половину было таких яблок, которые имели в своей окружности от 8 до 13 вершков. Притом и вид и вкус имели необыкновенный, ибо сняты были тогда, когда на дереве не было ни одного листа следовательно в полной зрелости и спелости. Подарок хоть царю! Но до него далеко. Ближе поднести их новому воронежскому владыке, который проедет чрез Елец. Вздумано – сделано. Антоний из Ельца, а батюшка вслед за ним и с яблоками. Владыка остановился в троицком загородном доме. В день представления воронежского духовенства и батюшка явился туда с нами и с подарком. Когда мы вошли в переднюю, она полна уже была духовенства, которое хлопотало об укладывании на блюда разных плодов, в тои числе и яблок, довольно крупных. Батюшка объяснил келейнику, что он приезжий (и всунул что-то ему в руку), желает с детьми представиться владыке, принять от него благословение и поднести домашний гостинец, и просил одолжить тоже какого-нибудь блюда. Подано блюдо и весьма порядочное. Батюшка раскрыл короб, вынул яблоко, положил на блюдо, другое, третье, четвертое, сверху пятое, и класть негде, блюдо полно. Духовенство ахнуло, видя такие огромные плоды, при которых яблоки их стали казаться то орехами, то крупным горохом. Что делать? Большего блюда не отыскалось. Принесли самый большой поднос, но и на нем не могли уложить всех, несмотря на то, что и всех то было только два десятка, только каждое в 13 и 12 вершков. Положили столько, сколько уложилось. Духовенство представилось и вышло. Доложили о нас, входим. Кланяемся. Принимаем благословение. Батюшка объясняется – кто онитюимаем благословение, кто мы и проч. наконец просит принять от него домашний гостинец. Когда я вышел и явился с подносом, и владыка изумился, увидев на нем огромные яблоки. Где ты, отец, воскликнул он, достал такие редкие и мною никогда не виданные плоды? Батюшка объяснил ему. Вижу, заключил владыка, Благословение Божье на плодах вертограда твоего, отец: да будет же благословение Божье и мое и на чадах твоих, – благословил нас всех, и мы, поклонившись до земли, вышли. – Наставниками нашими были: во 2-м классе Василий Васильевич Скрябин; в 3-м – Алексей Петрович Лебедев; в 4-м – Иван Иванович Скрябин; ректором в ваше время был архим. Афанасий Савинский, префектом Иван Иванович Митропольский. Не помню только, кто именно учил вас по-гречески. Нас учил Путилин, а вас не Федот ли Попов. Все время учения вы были на одной квартире, подле Ильинской Церкви, у вдовы Авдотьи Алексеевны Бражниковой вместе со мной. Из Воронежа, как я выше сказал, выехали мы 17 октября 1611 года, а в Севск прибыли в ноябре месяце с матушкою и сестрою Катериною. Были у владыки. Он дал жениха сестре. Нас, как водится, экзаменовали. Префект Петр Андреевич Максимов задал вам локуцию: рука руку моет, и обе хотят быть белы. Вы, не заминаясь, сказали по латыни. Он похвалил. Потом велел, вам перевести на латинский язык стих: Господи, аще не быхом имели святые твои молитвенники, а мне задал рассуждение, не помню какое. Экзамен этот находится в архиве орловского семинарского правления. По экзамену вы поступили в синтаксис, а я в философию. В вашем классе учитель был иподиакон Алексей Ларионович Кутенов. В сентябре 1812 года поступили вы в поэзию, которой обучал протоиерей Гапонов (?). Потом в риторику, которой обучал, кажется, иеромонах Арсений, которого, не знаю почему, называли Лаптем. Но как риторик, в то время было три, то при отъезде в Петербург я просил тогдашнего ректора Амвросия, для утешения матушки и по успехам вашим, миновать прочие риторики и перевести вас прямо в философию. Но было ли это им сделало, мне вовсе неизвестно. Оставляя Севск (в Севске квартировали мы сначала у вдовы Остроумовой, потом у Степана плотника, наконец у Фомы каменщика), я поручил вас доброму моему приятелю Ивану Степановичу Переверзеву, с которым вы впоследствии и квартировали, Не ручаюсь за верность изложенных мною сведений и прошу со своей стороны поверить их собственными вашими воспоминаниями. Если они составляют для вас большую важность, то не мешало бы вам потребовать их от ректоров воронежского и орловского. В архивах семинарских на все вами предложенные вопросы, исключая квартир, находятся точные, а следовательно и самые верные ответы. Какой ректор не согласится для вас порыться в пыли архивной? Конечно всякий.

(К этому рассказу следует прибавить, что Иннокентий никогда не забывал своих наставников и воспитателей и благодетельствовал им и их родственникам. Протоиерей Афанасий Савицкий, вероятно родственник упоминаемого здесь архим. Афанасия, служивший сначала в селе Верхней Белозерке, был командирован в Ялту, в качестве настоятеля тамошней церкви, во время крымской войны. В бумагах Иннокентия сохранился ряд его любопытных донесений Иннокентию о ходе военных действий в окрестностях Ялты (см. рукоп. Иннок. т. IV, №№106, 111, 112, 121, 133, 135, 136 и 174). Своим положением в Ялте, где приход за выездом большей части населения, по причине военных действий, состоял всего из ста душ, считая, в том числе женщин и детей, о. Афанасий крайне тяготился и просил преосвященного о перемещении его в село Терпение. Но судя по некоторым указаниям в его же письмах, видно, что это желание его не было исполнено, и он был, по-видимому, возвращен в «Верхнюю Белозерку»... Нам приходит на мысль: не был ли этот протоиерей Афанасий Савинский прежний ректор воронежского училища, которого Иннокентий, может быть, перевел в свою епархию, и не по ошибке ли Матвей Алексеевич называет Савинского ректора архимандритом)?

В новом году и у меня к вам покорнейшая просьба. О. игумен задолжал нашему владыке 350 руб., сер., взятых заимообразно на воск. Сделайте милость, вышлите их к нему, или ко мне, ибо я остался поручителем, за о. игумена, и мне совестно являться к владыке, которого я уверил, что деньги вышлют немедленно по возвращении о. Пармена в Одессу.

Дай Бог дожить до весны, и мы ваши гости! Г-жа Зверева поручила мне ваше преосвященство поздравить с новым годом и испросить для нее вашего благословения. Тоже поет и Наталья Николаевна Костевская. Хор истинных ваших чтителей поет вам многая и премногая лета!

1855 г.

Января 4.

Относительно обстоятельства, о котором узнаем из нижеследующих писем митрополита Серафима к митрополиту киевскому Евгению, до этих пор ничего не было известно. Известно, что, еще будучи профессором с.-петербургской академии, Иннокентий, вместе с Павским, слыл «неологом»⁷, к чему особенный повод подали его «последние дни земной жизни Господа Иисуса Христа», которые после напечатания в «Христианском Чтении» не могли быть вновь изданы, даже после неоднократного пересмотра и исправления их автором, ранее, как в последние дни земной жизни самого Иннокентия, в 1856 году. И что в том удивительного, если в то время даже катехизис митрополита Филарета, одобренный Св. Синодом, признан был не православным? Что касается неправомыслия Иннокентия в лекциях, читанных им в с.-петербургской академии, о котором говорится в нижеследующих письмах, то о нем, конечно, в серьезном смысле не может быть и речи. Живая ораторски-патетическая лекция Иннокентия едва ли могла быть воспроизведена точно, посредством записи даже стенографической. Но такая запись в то время вовсе не была известна, и нисколько не удивительно, что в лекциях, в том виде, как они вышли из под записей студентов, могли быть мысли неверные. Но, очевидно, за них сам лектор вовсе не подлежал ответственности, ибо это не были его собственные мысли. В таком виде действительно дело и выяснилось, как это видно из письма Филарета к Иннокентию от 25 го февраля 1836 г., которое будет напечатано в следующей статье. На основании этого письма между прочим можно догадываться, что самый вопрос о лекциях преосв. Иннокентия возбужден был в св. синоде Филаретом.

Лекции Иннокентия в настоящее время напечатаны (в полном собрании его сочинений, изданных Вольфом), и никому не приходит на мысль усматривать в них что-либо еретическое. Очевидно, в руках московского иерарха был другой, неисправный, список лекций, и в этом смысле он был, конечно, прав, обращая на них внимание начальства. В ту эпоху, эпоху новаторства в богословии, когда такие сильные умы, как Иннокентий и Павский, делали новые опыты в его постановке, стараясь дать православному богословию более самостоятельный вид и освободить его от полукатолических латинских компендиумов, основать его непосредственно на первоисточниках, св. Писании и творениях святоотеческих, не без пособия сочинений протестантских, – нужно было делать эти опыты в высшей степени осторожно, чтобы не возбудить превратных толков и не скомпрометировать православной духовной школы этими опытами введения принципа научности в богословии. В этом смысле нельзя не отдать должной чести мудрости московского святителя, рекомендовавшего осмотрительность и благоразумие.

Как бы то ни было, этот эпизод вызвал вышеупомянутое письмо со стороны Иннокентия митрополиту Филарету, в котором он жаловался на несправедливость к нему и притеснения. Письма этого мы не имеем под руками, но зато у нас имеется ответ на него Филарета, о котором мы сейчас упомянули, который вполне обрисовывает перед нами взаимные отношения двух иерархов в этот период их отношений. Филарет, а затем в св. синод, как видно, были вполне удовлетворены объяснениями Иннокентия. Киевский митрополит Евгений, кажется, держал сторону Иннокентия и защищал своего ректора. 3 января 1886 г. писано вышеупомянутое письмо к Иннокентию Филарета, а 27 числа того же месяца Иннокентий награжден небывалым до того отличием: «во внимание к отличным трудам, оказанным от него при прохождении возлагаемых на него епаршеских и училищных должностей, ему присвоена «лично степень архимандрита первоклассного, с первостоянием перед всеми прочими архимандритами первоклассных монастырей, находящихся в пределах киевского учебного округа»; а 3 октября того же года ему Высочайше повелено быть викарием киевской епархии, епископом чигиринским.

Одновременно с м. Филаретом и митрополит Серафим, как видно из прилагаемых при этом писем его, переменил свои отношения к Иннокентию: из прежних чисто формальных приветствий по случаю праздников, эти письма с 1836 года делаются дружественными и фамильярными. Петербургский святитель распространяется в похвалах чудному ораторскому дару Иннокентия, рассказывает о себе и своих делах и т. д.

Помещаем здесь письма м-та Серафима к м-ту Евгению, а затем письма его к Иннокентию.

1.    Высокопреосвященнейиший владыка,

милостивый архипастырь!

Вследствие сделанного мне поручения, поспешаю отнестись к вашему высокопреосвященству с просьбою, чтоб вы, милостивый архипастырь, благоволили секретно истребовать от ректора киевской академии вашей, архимандрита Иннокентия, следующие на бумаге объяснения: 1) действительно ли были им, в бытность его инспектором с.-петербургской д. академии, читаны студентам те лекции, отрывки из которых прилагаются при этом; 2) сам ли он составил их, или они суть уроки только того профессора, у которого он, бывши студентом, обучался богословию, и кто такой был тот профессор; 3) не читал ли он этих лекций студентам киевской академия, или не давал ли он списывать копии с них; 4) признает ли он лекции эти согласными с учением нашей православной церкви, или не признает; 5) если не признает, то как осмелился он читать их студентам? Какие же даст он ответы на все эти пункты, их прошу доставить мне немедленно с собственноручною его подписью, возвратив при и вот эти выписки.

Впрочем имею честь быть с совершенным высокопочитанием и преданностью вашего высокопреосвященства покорнейший слуга Серафим, митрополит новгородский и с.-петербургский.

№ 4.

17 марта 1834 г.

Его высокопреосвященству, Евгению, митрополиту киевскому и кавалеру.

Помета рукою митрополита Евгения: «получ. 27 марта».

2.    Высокопреосвященнейший владыка,

милостивый архипастырь!

Получив на мое к вашему в-ву от 17 апреля этого 1834 года отношение ответ ваш с приложенным при нем ректора академии вашей на сделанные ему от имени моего касательно лекций его, под названием общей богословии, вопросы объяснением, предлагал я его некоторым членам св. синода на их благорассмотрение.

Члены эти надеялись, что архимандрит Иннокентий учинит признание, что он действительно преподавал студентам с.-петербургской академии таковые лекции с искренним заблуждений своих признанием, в которые впал он по легкомыслию своему, и с обещанием, что он не только сообщать их кому-либо письменно, или словесно, но и сам никогда не будет держать их, и полагали кончить этим все дело тем охотнее, что им известны как особенные ректора этого дарования, по которым может он быть весьма полезным для духовных училищ, так и по его хорошей нравственности. Но как он на поставленные ему вопросы те письменно отвечал, что никогда им таковых лекций студентам с.-петербургской академии даваемо не было: то они за нужное признали привести дело это в большую, без всякой впрочем огласки, ясность обстоятельствами в приложенной при этом записке изложенными.

Препровождая ее к вашему высокопреосвященству, я уверяю вас, по всей совести моей, что члены св. синода, которыми она сделана, искреннейше желают соблюсти о. архимандрита Иннокентия как для собственной пользы его, так и для пользы св. церкви и духовных училищ, надеясь несомненно, что вы, как добрый пастырь, употребите всевозможное старание, чтоб это благое их желание, через вас, при содействии благодати Божией, совершенно было исполнено к общему нашей и вашей радости.

Честь имею быть с истинным моим высокопочитанием и преданностью вашего высокопреосвященства покорнейший слуга Серафим, митрополит новгородский и с.-петербургский.

№ 5.

22 мая 1834 г.

Ею высокопреосвященству, высокопреосвященнейшему Евгению, митрополиту киевскому и галицкому, и кавалеру.

Секретно.

Помета митрополита Евгения; «получено 1 июня 1834 г. ответств. 8 июля.

3.    Записка.

Лекции бывшего инспектора с.-петербургской академии архимандрита Иннокентия, под названием общей богословии, сперва по слухам, а потом в 1833 году в самом тексте, известны сделались некоторым членам св. синода.

В марте 1834 года выписки из них препровождены были к высокопреосвященнейшему митрополиту киевскому. 3-го апреля архимандрит Иннокентий сверх ожидания письменно ответствовал, что «лекций, из коих взяты отрывки, им, Иннокентием, студентам с.-петербургской академии давано никогда не было».

Вследствие этого 6-го мая представлен был высокопреосвященнейшему митрополиту новгородскому, и им с некоторыми другими членами св. Синода рассмотрен полный текст означенных лекций; и выписки оказались взятыми из него и с ним сходными, хотя то был другой и из других рук взятый экземпляр, а не тот, из которого взяты были выписки в прошедшем году.

На этом экземпляре против одного места, где говорится о свободе, рукою неизвестного читателя этой рукописи между прочим написано: не хотел ли о. И. сказать о безусловном обнаружении свободы в поступках? Здесь видно имя сочинителя этих лекций.

Для приведения дела в большую ясность, впрочем без огласки, призван был один из слушателей этих лекций, который объявил, что они подлинно были преподаны архимандритом Иннокентием устно, что несколько студентов записывали его слова, и по взаимному сличению этих записок составлялся полный текст лекций, который далее распространялся между слушателями в списках, которых несколько, впрочем не большое число, есть и ныне у известных лиц в С.-Петербурге.

По сношению между членами св. синода оказалось, что у них были в виду три экземпляра этих лекций. Посему нужным признано сообщить настоящую записку высокопреосвященнейшему митрополиту киевскому, дабы он, вновь призвав архимандрита Иннокентия, при архипастырском увещании, вразумил его, что это не официально, а приватно и тайно производимое дело, имеет целью не то, чтоб подвергнуть архимандрита Иннокентия ответственности за погрешности, но чтобы довести его до откровенного изъяснения истины, побудить к усовершению своего образа мыслей и тем предохранить его от дальнейших погрешностей и заблуждений и следующего за ними вреда и ответственности, и доверенность к нему начальства по службе восстановить и утвердить.

Нет сомнения, что высокопреосвященнейший митрополит киевский по своему архипастырскому попечению о благе киевской академии и вообще о пользах духовного просвещения и православия употребит все возможные средства к приведению этого дела в желаемую ясность и к благоприятному окончанию, не прибегая к гласности формального дознания⁸.

Письма к Иннокентию митрополита Серафима (1835–1840 гг.)⁹.

1. Высокопреподобнейший отец архимандрит и ректор Иннокентий!

Поздравление ваше со всерадостным воскресения Христа Спасителя торжеством имел я удовольствие получить. Усерднейше благодаря за него ваше высокопреподобие, равно и сотрудников ваших, и поздравляя вас с этим же великим праздником взаимно, я молю Виновника его, да благословляя труды ваши, подъемлемые для образования духовного юношества, вожделенными успехами, укрепляет Он вашу ревность и силы ваши упованием наград вечных и не увядаемых.

Впрочем есмь с моим к вам почтением и любовью вашего высокопреподобия усерднейший доброжелатель Серафим, митрополит новгородский и с.-петербургский.

18-го апреля 1835 года.

Р. S. Прекрасные слова ваши на страстную седмицу получил я с благодарностью и прочитал их с большим удовольствием. Бот дал вам дар слова; употребляйте его ко славе Его, к назиданию в истинах веры и благочестия. Об этом усерднейше прошу вас не я только один, а и все, которые читали эти слова ваши.

Бога ради постарайтесь, чтоб толкование Иоанна Златоустого на Евангелие св. Иоанна Богослова переведено было на российский язык получше, чем окажете вы большую пользу святой церкви.

2. Высокопреподобнейший отец архимандрит и ректор Иннокентий!

Искреннюю приношу вашему высокопреподобию, равно и сотрудникам вашим, благодарность мою за приятное поздравление меня со всерадостным воскресения Христа Спасителя торжеством, с каковым и вас, поздравляя взаимно, я молю воскресшего Господа, воссиявшего жизнь и нетление благовествованием, да соделает Он вас не участниками только, но и деятельными проповедниками божественной жизни и нетления для ваших питомцев, к славе и радости св. своей церкви.

Впрочем, с истинным почтением и любовью есмь вашего высокопреподобия усерднейший доброжелатель Серафим, митрополит новгородский.

10-го апреля 1836 г.

3. Преосвященнейший владыка, возлюбленный о Господе брат!

Почтенное писание ваше от 22-го истекшего февраля и при нем четыре книжки назидательных слов, говоренных вами в высокоторжественные дни, получил я с особенным удовольствием и благодарностью, с каковою при истинном моем к вам почтении и любви честь имею быть вашего преосвященства усердный слуга Серафим, митрополит новгородский и с.-петербургский.

10-го марта 1837 г.

4. Ваше преосвященство, возлюбленный о Господе брат!

Усерднейше благодарю вашему преосвященству за присылку мне второго тома поучений ваших, которые прочитал я с большим удовольствием. Основательность, высота, ясность мыслей и неизысканная красота слога, коею они облечены, удовлетворяя вполне уму и вкусу, услаждают сердце благочестивыми чувствованиями, которыми дышат и благоухают как эти, так и прежние сочинения ваши. – Да подкрепит Господь Бог силы ваши и да умножит в вас усердие трудиться на поприще духовного витийства к славе и назиданию святой церкви своей.

Это искреннее желание мое разделяют со мною все, которые истинную веру и благочестие поставляют выше всех земных благ.

Впрочем есмь с истинным почитанием и любовью вашего преосвященства усерднейший слуга Серафим, митрополит новгородский и с.-петербургский.

Сентября 29-го дня 1837 года.

P. S. Я с самого начала этого года сделался болен до того, что до сих пор не ездил присутствовать в св. синоде, да и теперь еще не могу выезжать до совершенного выздоровления от вновь последовавшей болезни, которая по уверению лекаря, яко наружная, не опасна, и может в непродолжительном времени пройти. – Прошу обо мне старике помолиться Господу Богу.

5. Ваше преосвященство, возлюбленный о Господе брат!

Усерднейшую приношу вашему преосвященству благодарность мою за поздравление меня с прошедшим праздником Рождества Христа Спасителя нашего и обновлением года. Поздравляя и вас с этими же праздниками, молю рождшагося Господа, да обновит и укрепит Он Божественною силою Своею силы ваши и да излиет в сердце ваше тот мир Божий, который принес Он с Собою на землю и который составляет истинное блаженство наше.

Честь имею быть с истинным почтением и любовью вашего преосвященства усерднейший слуга

Серафим, митрополит новгородский и с.-петербургский.

3-го января 1838 г.

6. Ваше преосвященство, возлюбленный о Господе брат!

С особенным удовольствием получил я писание ваше, коим угодно было вам поздравить меня со всерадостным торжеством воскресения Христа Спасителя нашего. – Примите, ваше преосвященство, и мое взаимное с сим же праздником поздравление и это искреннейшее желание: да Победитель смерти сохранит для блага церкви жизнь вашу в вожделенном здравии и благоденствии, и да исполнит сердце ваше радостью спасения своего.

С истинным моим к вам почтением и любовью навсегда пребуду вашего преосвященства усерднейший слуга Серафим, митрополит новгородский и с.-петербургский.

23-го апреля 1840 г.

Р. S. Усерднейше благодарю вашему преосвященству за присылку мне сочинения вашего – истинно душеполезной книжки, под названием: Первая седмица великого поста.

(Предисловие от издателя писем. – Двадцать шесть писем Филарета к Иннокентию (1834–1857 гг.). – Пять писем Филарета к другим лицам. – Примечания и объяснения к письмам Филарета).

Отношение преосв. Филарета к Иннокентию на первых порах его научной и литературной деятельности были не довольно благосклонны. Мы думаем, что причиной таких отношений была отнюдь не какая-либо личная неприязнь, проистекавшая из чувства соревнования к новой знаменитости, угрожавшая если не вовсе затмить, то разделить славу звезды первой величины, каковою был Филарет, – как иногда думают, – а из принципов, из разности взглядов двух знаменитых богословов, если не на основные начала богословствования, то на его метод и постановку в нем вопросов. М. Филарет был поборник старых, издавна установившихся методов науки, шедших из Киева и Москвы (куда они перешли также из Киева), и примыкал в своих воззрениях к католическому богословию, насколько оно в изложении основных и общих учений христианства было согласно с учением православной церкви, к которому оно, католичество, во всяком случае, ближе, чем протестантство. Иннокентий, подобно Павскому, был новатор в области богословия, – конечно не в дурном смысле, – и находился под живым воздействием богословской литературы так называемого ортодоксального протестантизма, которое, охраняя и защищая основы христианства, тем не менее, или лучше сказать именно потому и с этой целью, вводило в область богословия новый элемент, умозрительный, апологетический, более научный, отсутствовавший в богословии старом – католическом, занимавшемся лишь простой интерпретацией символа, в схоластической форме системы, для насущных нужд благочестивого верования, а не в видах противодействия и отпора рационалистическому отрицанию. В этой выработке новых методов, менее схоластичных по изложению, более жизненных по задачам и направлению, не было измены православию, – неологизма и рационализма, как говорят, потому что все воззрения германских экзегетов и богословов Иннокентий пропускал чрез строгое горнило критики и вполне самостоятельного отношения к протестантской литературе, при непосредственном изучении первоисточников православия – св. Писания и святоотеческих творений. В новом методе богословствования Иннокентия берут у нас свое начало три новые богословские науки, им созданные, от него получившие определение и первое осуществление, – богословие основное, обличительное и практическое, произведшие в свою очередь такие курсы, как умозрительное богословие О. Голубинского, Сидонского, Иоанна епископа смоленского и других. Как бы то ни было, еще будучи профессором с.-петербургской академии, Иннокентий, по свидетельству одного из его самых близких друзей – Максимовича, слыл вместе с Павским, «неологом»¹⁰ между своими академическими сослуживцами, большей частью принадлежавшими к школе Филарета и потому находившимися под нравственным и внешним влиянием его авторитета. «Последние дни земной жизни Иисуса Христа» были, тем не менее, напечатаны и возбудили до того живой интерес в обществе, что те годы Хр. Чт., в которых они были помещены, были быстро раскуплены. Но в то же время, как видно, в св. синоде, членом которого был митрополит Филарет, это сочинение встречено было не вполне благосклонно. Вслед за изданием его последовало прочтение лекций Иннокентия «некоторыми членами синода»¹¹. Как выражается м. Серафим в письме к митр. Евгению, – под этими «некоторыми» нужно, конечно, разуметь прежде всего м-та Филарета, что доказывается с очевидною ясностью всем содержанием письма м-та Филарета к Иннокентию (№ 3), в котором почти буквально повторяются те мотивы «негласного дознания о лекциях Иннокентия, порученного м-ту Евгению, которые приведены в письму к последнему м-та Серафима.

Любопытны замечания, или, как сам м. Филарет выражается, придирки, которые он делает по поводу проповедей Иннокентия (см. письма 3 и 4).

Из этих замечаний, равно как из тех, которые находятся в печатаемых ныне письмах, видно, что критика Филарета выходила не из личной антипатии к Иннокентию, а из чисто принципиальных его воззрений на проповедь: он хотел, чтобы в проповеди всегда, как в его собственной, господствовал спокойный рассудок, а не живое и сильное воображение. Это подтверждает то, что мы сказали в первой статье о различии между проповедью Филарета и Иннокентия.

Эпизод о Гепнере, о котором идет речь, между прочим, в письмах Филарета 2-м и 4-м, заслуживает бать рассказанным здесь, как факт, характеризующий одну из сторон деятельности Иннокентия. Иван Гепнер был поляк (а может быть еврей), уроженец Варшавы, в которой (в университете) получил высшее образование. Оставив католицизм и приняв протестантство, он, поступив в дерптский университет, окончил там полный курс. Неизвестно, когда и как встретился он с Иннокентием, после чего изъяснил желание принять православие. Иннокентий поместил его в число студентов в киевскую академию, в которой он и окончил курс в 1841 году со степенью старшего кандидата (Труды киев. акад. 1869, т. IV, см. списки студентов). В 1843 году, 12 апреля, он был Иннокентием в харьковском Успенском соборе произведен в иеромонахи с именем Иеронима (VII, 42)¹² и определен учителем в харьковскую семинарию. Неизвестно, вследствие каких причин в 1845 году Иннокентий просил графа Протасова о перемещении его из Харькова в какую-либо из великороссийских семинарий. Граф Протасов частным письмом от 18 декабря 1845 г. уведомил его, что при первой возможности им будет предложено о том св. синоду, но что в настоящее время нельзя приступить к распоряжению по этому предмету, потому что в великороссийских семинариях нет в виду наставнической вакансии, на которую мог бы быть переведен иеромонах Иероним (VIII, 71). Как видно из письма к Иннокентию К. С. Сербиновича (VIII, 29), у Гепнера были нелады с ректором харьковской семинарии, которого Иннокентий хотел было «освободить от ученых должностей, и в этом смысле сделал представление в св. синод, но потом взял это представление обратно и просил о перемещении па другое место Гепнера; но Сербинович говорит, что «ему нигде не найти начальника, который мог бы заменить» Иннокентия. В 1842 г., 3 сентября, известный А. П. Красовский писал Иннокентию: вашим преосвященством с отеческой любовью принимаемый сын послушания Гепнер доставил мне случай соединить с его душевною к вам благодарностью искренние чувства и моей признательности за устраиваемую вами судьбу его и вместе с тем за призрение бедного брата его вашим благодетельным покровительством. Признаюсь, грустно мне было смотреть на этих прежних иноверцев, когда они, сделавшись нашими единоверцами, долго оставались в прискорбном сиротстве и как бы бесприютными. Тем утешительнее видеть действие всеблагого Промысла, вручившего настоящий жребий двух братьев вашему преосвященству. Ответ ваш г. обер-прокурору дал судьбе Гепнера добрый оборот и оживил надежду его на лучшее будущее» (VIII, 85). В 1848 году мы находим о. Иеронима в Тамбове, в ожидании места учительского в семинарии или настоятельства в каком-либо из тамошних монастырей (VII, 42); в письме к Иннокентию от 12 апреля 1848 года он жалуется на свое крайне тяжелое положение (VII, 42).

«Сколько воспоминаний, говорит Гепнер, упомянув о посвящении его некогда Иннокентием в иеромонахи. Дорого бы я дал, если бы мне забыть хоть часть прошедшего! Ваше в-во часто говорили мне, что вытащили меня из грязи; но как бы несравненно сделали лучше, если бы мне дали задохнуться в ней! Ибо лучше умереть чем страдать так, как я страдаю!.. Скажу вашему в-ву только, что здешнего владыку я видел всего раз, представляясь ему после приезда, и что здешний ректор, хотя по-видимому человек и добрый, но друг Агафангела (!?). Затем о. Иероним сомневается, чтобы ему дали в Тамбове должность или монастырь в управление как надеялся для него Иннокентий. Между тем его родственники, жившие в Варшаве, должны были содержаться на его счет; его брат поступил унтер-офицером в гусарский полк и в ожидании офицерского чина через двенадцать лет был также у него на шее, требуя денег на обмундировку. «Помните ли, ваше в-во, – пишет далее Гепнер, -барона Ганстгаузена, который представлялся вам в 1844 году? Он теперь напечатал путешествие свое по России – Studien uber Russland et coet, – в Ганновере 1847 г. Отзыв его об вас, списанный слово в слово, прилагаю при этом. Книга доставлена мне от здешнего пастора». «После всего, что случилось, не смею просить ничего, но надеюсь, что вы сами, если только в самом деле принимаете во мне то участие, какое изволили высказать во Всесвятском при проезде в С.-Петербург, то сами рассудите, что для меня нужно, и сделаете без моего прошения. «Мы здесь весь пост в семинарской церкви читали ваши проповеди: один из здешних учеников богословия имеет особый дар произносить ваши поучения. И так произнесенная им проповедь ваша об иконах в домах произвела здесь просто фурор. Ученика зовут Фаддей Птицын. Говорят, что он мадый с толком».

Во втором письме от 20 марта 1850 г. Гепнер рассказывает, что его второй год уже мучает лихорадка, которая непременно сведет его в могилу, так как он живет в нескольких шагах от гнилой реки, от чего лихорадка его должна обратиться в водяную. «Страшно умирать, ибо что скажу Господу, когда спросит куда дел данный талант?». Затем из письма видно, что Иннокентий требовал от него настоятельно ученых работ, между прочим поручал ему составить «лексикон церковного права", за что и принялся было Гепнер, на основании немецких сочинений; но не найдя в семинарской библиотеке даже книги Матвея Властаря, опустил руки. «Говорят: pienus venter non studet libenter; но с другой стороны известно, что пустое брюхо к ученью глухо, продолжает Гепнер. Кроме брата, который служит в военных поселениях, отец и мать требуют от меня насущного хлеба, которого весьма часто у меня у самого нет. Страшно мучит меня участь родителей, которым во все время моего здесь пребывания – уже три года – я не мог послать ничего». Впрочем, чтобы доказать, что он не сидит без дела, Гепнер присылает преосвященному статью, составленную им по поручению губернатора. В. в-во утешаете меня надеждами на будущее; но мне уже под сорок лет, и Бог знает, дождусь ли я этого будущего. Ведь я немногого прошу – мира, средств к занятиям, и хоть маленького нужного содержания! Ревизор за отличные успехи по классу, за усердие и за христианское самопожертвование, с которыми исправлял требы во время холеры и погребал умерших, представил меня на внимание начальства; всех наградили, я один остался без всего! Видно уж такова доля моя!.. Напрасно в. в. не поместили в сборник (т. е. «Памятник веры») послания Иова, напечатанного в актах археогр. комиссии. Я хотел списать его и препроводить к вам; но у нас нет этих книг; у нас ничего нет!.. Умилосердитесь надо мною, милостивейший отец и архипастырь! Яко Давид вопию: miserere mei Domine, secundum magnam misericordiam tuam, secundum multitndinem miserationum tuarum!»

Дальнейшая судьба Гепнера по бумагам Иннокентия неизвестна. Причины неблагосклонного отношения св. синода к Гепнеру объяснены в З-м письме Филарета к Иннокентию.

Преподобнейший отец ректор!

Довольно трудно мне ответствовать на письмо ваше от 24 марта: потому что вы вводите меня в рассуждение о некоторых предметах, которые охотнее оставляю вне пределов моего суждения. Но буду отвечать с доверенностью на вашу доверенность и скажу, что умею.

О вашем инспекторе можете представить, чтобы по болезненному состоянию уволить его от училищной службы с приличным помещением в епархиальной; а это сделается по мере, как найдется ему место, и на его место. В Никольский – не скачек ли был бы? Он стал бы старее вас. Притом о этом месте надобен голос вашего владыки. Странно, что его наименовали мне и для Задонского: а преосвященному Антонию рекомендовали на это место другого. Это могло сделаться: но теперь место уже занято.

Ректору семинарии не худо бы осмотреться: не подал ли сам причины к неудовольствию на себя; и приобрести или возвратить благоволение опытами покорности и верности, впрочем, при случае можно перевести его с соблюдением приличий. По делу о святцах, исполнив законный долг, комитет должен предать оное в волю Божию. Неприятность за правду лучше приятности за неправду.

«Благовестник, – какое важное название для журнала! Благовестник тоже, что евангелист. Под именем Благовестника известно в церкви толковое Евангелие. Не скажут ли, что название журнала гордо, и не соблазнятся ли? Думаю, что будет затруднением, что ваш цензурный комитет, по уставу, едва ли имеет право пропускать издание столь публичное и по нынешнему веку требующее осторожности. В совещании о этом подана мне мысль, что вам лучше бы подкреплять содействием издание Христианского Чтения, Я же скажу, что если и захотите лучше начальствовать, нежели сотрудничать: то не надобно подрывать существующее издание соперничеством в одном и том же предмете, что произошло бы, если бы я и вы за основание журнала взяли переводы из святых отцов. Книга Грегоара, по моему мнению, недовольно основательна, чтобы издание ее могло принести довольно пользы; других наименованных вами книг не знаю и потому ничего не могу сказать о них.

Вашей академии поручено перевести толкование св. Златоуста на послание к римлянам. Но оказалось, что в московской академии оно почти все переведено. Я представляю о этом святейшему синоду, а вас предваряю, чтоб не случилось труда излишнего... Благословение и помощь Божию во всем благом и полезном вам призываю. Филарет м. московский.

Апреля 16. 1834 года

Преподобный отец архимандрит!

Господь да благословит вас такою радостью воскресения, которой никто же возьмет.

Письмо ваше содержит такие предметы, которые не позволяют быть ленивым на ответ. Если знакомый вам человек, желающий присоединиться к восточной церкви, представляет в себе признаки искреннего и чистого намерения: то как не способствовать исполнению? Отвечать на догматические вопросы ваше дело, по разуму православного учения: если остальные камни преткновения с пути сняты будут; почему не принять его в монашествующее духовенство немедленно, и не употребить, как пишете, с согласия вашего владыки? Хорошо бы вам изъясниться с ним с вашей стороны: и когда надежда будет решительнее, написать ко мне еще раз о этом. Меня зовут в мае в Петербург: оттуда мог бы я вам дать более решительный ответ, переговора с другими, которым принадлежит участие в решении этого дела.

«Вертоград духовного красноречия» вещь полезная и надобная, если будет сделан рассудительно и беспристрастно. Но в этом деле должно быть так немало частей, что писаниям экзарха, кажется, не обширный угол достаться может. «Страстная седмица» получена дня два назад и еще нечитана. Строгого суда не бойтесь от человека, который не редко издает, что упадет с пера, не имея времени писать обдуманно для строгого суда.

Что подлинного письма вы ко мне не послали, этого требовал не худой почерк, а ваша верность к человеку, который вам себя доверил. Эта причина достойна уважения; и нет нужды закрывать ее предлогом.

Но ваше дело, не открывая вашего знакомого, получить о нем сведения, кроме тех, которые имеете из его уст. Переход из варшавского университета римско-католического, в дерптский протестантский имеет вид скачка. Не лишним было бы иметь на это изъяснение. Бог да вспомоществует Вам во всем полезном для православия...

Апр. 20. 1835.

Преподобнейший отец архимандрит!

Вы пишете, что хотите писать исповедь: и начинаете не самым трудным родом исповеди, исповедуя не ваши, а мои грехи, именно грех преследования. Но нет нужды; благодарю за искренность, которая всегда достойна благодарности, хороша в являющем ее и полезна благоприемлющему.

Удивительно, как вы знаете, что думают во всех концах России: но это меня не касается. – Рецензию на Иерузалема¹⁴ не я писал, и она писана в небытность мою в Петербурге; вероятно я подписал определение об этом деле, которое застал еще не подписанным; а то верно, что один из подписавших сказывал мне, что он своею рукою приписал слово: строгое; и это также не я. Почему же рецензия Иерузалема выражает мое на вас преследование? – Резолюция по ревизии о. Иеремии¹⁵ дана в полном присутствии комиссии духовных училищ: за что же вы так худо разумеете членов ее, будто они мне позволили вместить в эту резолюцию преследование? Благодарение Богу, у нас в св. синоде и комиссии духовных училищ нет таких, которые бы подписывали определения на чужой кредит; все голоса независимы, и мнения даются с полным вниманием к делу. Притом в этой резолюции содержатся замечания наиболее о. Иеремии, и сколько помню, отчасти академическому правлению: и так если тут есть гонение, то на него и на правление; а вас это касается очень мало, как одного из членов правления: слишком жестоко и безрассудно было бы бить многих для того единственно, чтобы слегка задеть одного. Может быть я ошибался: но я думаю, что резолюция дана сообразно с делом и для побуждения к внимательному производству подобных дел впредь. Как старинная философия говорит, что не бывает дела без причины; то спрашиваю, за что мог бы я вас преследовать? – И как я не могу догадаться, так, мне кажется, трудно и другому выдумать причину этому. Если бы и о статье вашей о катехизисе сказал кто, что я вас пристрастно поддерживаю: последствие было бы согласно с причиною. Но как с этим согласить гонение, право не понимаю. Но чтобы на исповедь отвечать исповедью, признаюсь, что уроки, о которых много раз говорено, привели меня в сомнение о некоторых чертах вашего образа мыслей (это было, думаю, гораздо после резолюции о ревизии и рецензии Иерузалема), и это было не более, как сомнение; я не хотел верить, чтобы то, что казалось неправославным, действительно принадлежало к образу ваших мыслей, но оно находилось в уроках, которые, по всей вероятности, были ваши. Что же было делать? Надобно было объяснение, – тем более надобно, чем важнее есть, и еще быть должно, ваше положение по службе. Так думал не я один, а несколько членов св. синода. Отдаю на ваш суд то, с какою скромностью старались достигнуть ясности в этом деле; и, даже когда надежда в первый раз мало оправдалась, не изменили прежней тихости действования. Мне кажется так не поступают с гонимыми¹⁶.

Статья о катехизисе, которую вы вполне признаете своею, особенно представлялась ручательством, что уроки ваши: представьте же недоумение наше, когда вы говорите не то, что не давали уроков письменных, а давали словесные, которые не всегда верно могли быть записаны, но – решительно не давал!

Но и тут мы остались при том только мнении, что дело темно, а не перешли к тому, что оно худо; и не переменили намерения стараться достигнуть объяснения тихо и с терпением.

Есть ли бы вы при первом вопросе написали то, что теперь пишете, то есть, что уроки даны только словесно, и что они без вашего надзора худо записаны: вы тотчас кончили бы нашу заботу. Не раскаиваюсь, что договорился до этого с вами наконец.

Вы говорите, что эти лекции так глупы, что вы, дав одну, постыдились бы войти в класс. Поэтому, если я назову эти лекции умными: то подвергаюсь опасности, что вы постыдитесь говорить со мною, как с дураком. Однако несмотря на эту опасность, скажу, что в этих лекциях есть статьи такого содержания, что я согласился бы дать такую лекцию и не постыдился бы придти в класс в другой раз. Эти то статьи показывали нам, что лекции не суть ученическое произведение; и потому то необходимо было иметь объяснение, как между этими статьями могло попасть то, что их недостойно, и даже им противоречит. Но довольно об этом. Утешен буду, если сказанное годится к прекращению недоразумений. Впрочем, да будет воля Божия. Мой долг не быть гонителем, даже и виновных, тем более невинного: а если надобно слыть, лучше слыть, а не быть таким. Я говорю немного для примера, чтобы дать вам разуметь, что гром мог действительно греметь, но что он удержан. Ибо цель была, как и сказал, осторожность и разрешение сомнения, дабы свободнее и надежнее воспользоваться ко благу церкви дарованиями, которые Бог вам дал. Признаюсь, что я думал, что вы более окажете доверия отеческому характеру начальства и что объяснение более обстоятельное и более откровенное рассеет туман прошедшего и чище осветит будущее. – Уволить академию от управления семинариями, сомневаюсь, чтобы было полезно. Другое дело устранить некоторые затруднения. Не вижу я монополии цензуры духовной (как вам назвать угодно было), когда и светских цензурных комитетов также немного. Если для полтавского епископа надобно учредить цензуру в Киеве: то для иркутского где прикажете?

Если говорить о несообразностях: то будет ли сообразность и в том, когда Иеромонах Мелитон будет цензоровать епископа Нафанаила. Нельзя все сообразить по желанию каждого.

Что для духовного вертограда нет близко цензуры, это очень хорошо, чтобы не исполнилось ленивое предположение один лист поправлять, а другой печатать. Отделайте всю книгу; всю вдруг отдайте в цензуру: дело будет лучше само на себя похоже.

Сочинение «о праздниках»¹⁷ лучше теперь в кратком виде, нежели было прежде в обширном, – если только я не ошибаюсь воспоминанием. Замечание о утрени Пасхи едва ли ту выражает мысль, которую имела церковь, начиная славить воскресение Христово на западе, во мраке, и потом входя в церковь, в свет, в алтарь.

В Страстной седмице многое читал я с большим удовольствием: а о ином подумал, что не липшее было бы, если бы не иным местам пройти холодным взором рассудка, и остричь некоторые слова, в которых далеко простерлась свобода воображения. Суд над служителем алтаря ¹⁸ имел бы особенную силу, если бы его произнес ваш владыка. Но и его просил бы я за рассеянность мыслей не посылать священника в дом Каиафы, куда надобно посылать за святокупство и отвержение святыни. Несмотря на эти придирки, я отдаю много справедливости слову, к которому они относятся. Светлую седмицу только начал я читать, как один любитель вашего красноречия взял и еще не возвращает. Но надеюсь читать вскоре. Письма живого, оставшиеся после умершего, кажется, обыкновенно почитаются собственностью писавшего. Впрочем вероятно не станут судиться за такую собственность. Любопытно мне, что вы скажете, прочитав это разносоставное письмо. Но скажите, что вам угодно. Говорю, что думаю, с миром и мир Божий усердно вам призываю...

Спб. Янв. 3. 1836.

Забыл было я еще нечто сказать вам о цензуре. У вас есть цензурное дело. Будьте верны в малом, если хотите быть поставлены над многим. Некоторые сочинения ваших студентов хороши и православны: но в иных говорят например, что догматы развились в течении нескольких веков, как будто их не преподали Христос, апостолы, священные книги, иди бросили тайно малое семечко. Соборы определяли догматы известные, и определением ограждали от лжеучений вновь возникающих, а не догматы развивали вновь. Говорят, что догматы развиты удачно! Что церковь во втором веке утвердила человечество I. X., как будто оно в первом веке не утверждалось, и не было известно! Один студент рассуждает, может ли Библия быть народною книгою; доказывает да и нет; наконец решил, что дабы сделать ее народною книгою, надобно выкинуть из нее все непонятное: а отец доктор протоиерей Скворцов бьется сочинить похвалу студенту и едва наконец осмеливается заметить, что не совсем разрешено, что надобно выкинуть из Библии. После этого едва ли было времени жаловаться на монополию цензуры, и желать, чтобы в Киеве открыто было Порто-Франко цензуры.

О Гепнере дело решено в св. синоде по официально взятым сведениям, которые не представляли его благонадежным для монашества. Он назывался кандидатом, не быв таким, и имея запрещение называться; будучи протестант подложно делал сбор на устроение католической церкви; и это еще не все.

Беседы св. Златоуста на Иоанна ниже бесед на Матфея: но не думаю, чтобы ниже были имени св. Златоуста. Недоумеваю я о ходе перевода; можно обратить на всякого подобное дело; они однако не останавливают подобных дел: зачем же им останавливать и ваше? Кажется, всякий согласится, что верность перевода есть первое качество, чистота второе: но пекитесь об обеих по возможности, а о первом особенно. «Вертоград и «словарь»¹⁹ делаете по произволу; а дело послушания св. синода не делается: думаете ли что это очень хорошо?

Поручение сделано не бакалавру греческого языка, но академии: почему не употребить другого, если другой надежнее, или для сделания, или по крайней мере для исправления перевода?

Если в бакалавре греческом есть ошибка: просим извинения. Не справились с ревизией; а основались на той мысли, что в киевской семинарии верно вы держите лучших людей, чтобы в случае нужды ближе было взять в академию. И так ошибка произошла от доверенности к благоразумию и предусмотрительности ваших распоряжений.

Рассуждения студентам в первый год курса в высшем отделении надобно задавать просто для упражнения, а в первой половине второго года особенно с тем назначением, что сочинение будет принято в соображение при производстве в ученую степень. Так дело сделается вовремя и не будет утеснения и медленности в конце курса: ибо вторая половина года просторна для цензорования рассуждений.

Что назначения студентов на места замедляются в коммиссии духовных училищ, это, знаю, сопряжено с неудобствами для академии и для семинарий. Я говаривал о этом в комиссии д. у. и еще поговорю по напоминанию вашему.

Но вот дело, о котором особенно забочусь при написании этого. Как устроить отдых, которого, как пишете, требует состояние вашего здоровья? Не довольно ли будет дать вам поручение обозреть несколько семинарий, в хорошее время года, неспешно, не стесняясь временем окончания учебного курса, так, чтобы вы могли путешествовать от одного до двух месяцев с отдыхами по обстоятельствам, и с ненапряжным иногда занятием осмотрами? – Если думаете, что будет вам полезно и удобно, то напишите мне, куда, когда и доколе, хотите вы путешествовать, кому в отсутствие ваше поручить должность ректора и профессора, и какое нужно вам пособие, кроме прогонных денег. Напишите это в особом от других предметов письме, чтобы я мог показать его членам комиссии д. у. А если хотите: сделайте в этом роде формальное представление, или войдите прошением в комиссию д. у. Если не то вам желательно и нужно: то изъясните ваш проект. – Путешествие в Грецию не отдых: о. Иринарх²⁰ сказывал между прочим, что когда пойдет в Афинах дождь, то хотя бы дом трехэтажный, течь проходит сквозь все этажи. Так худо построение. Это конечно не пособие для слабых здоровьем.

Может быть, случится, что и здесь будет изобретено для вас путешествие, которое было бы вам в удовольствие и пользу: но если не случится, то изъясните вы. Впрочем молю Бога, чтоб он хранил и подкреплял здравие ваше на пользу службы от вас ожидаемую и чаемую.

Вашего высокопреподобия, готовый к преследованию любовью, а не враждою...

Февр. 26. 1836 г.

Преподобнейший отец архимандрит и ректор!

На письмо от 22 декабря ответствую вам, купно с отцом архимандритом Иеремиею, благодарностью и благожеланием вкратце, потому что многоглаголиво писал к вам перед самым получением вашего письма.

Я приметил несообразность вашего места, между второименными архимандритами, не примеченную мною прежде: и св. синод дал вам место, которое вам приличествует в кругу собратии. Мне кажется, и это между прочим доказывает, что нет и не было грома, который бы ударял в ваше писчее перо.

Теперь позвольте мне надеяться, что перо ваше не задрожит, если я по требованию вашему скажу несколько слов о вашей Светлой седмице. Многое в ней прочитал я с особенным удовольствием. Но я бы желал, чтобы холодный посторонний взор прошел по вашим строкам и изгладил или исправил некоторые черты, чтобы недосмотренное не вредило прекрасному. Для чего бы вам с о. Иеремиею не поступить так, как бывало у нас с покойным отцом (после преосвященным) Иннокентием, что печатается у меня, прежде читает он, большею частью и я у него подобно?

Я укажу вам на некоторые места книги, на которые, может быть, указал 6ы о. Иеремия. Может быть, мои указания не излишни будут для пересмотра книги ко второму изданию.

Где был воскресший Господь до явления Магдалине? – В саду. – Этот вопрос, и этот ответ, мне кажется, и не нужен, и не удовлетворителен, когда речь идет о получившем власть на небеси и на земли. Хорониться в саду и ждать людей, – это слишком по земному.

Стр. 49. Воскресший казался Единородным от Отца. – За словом: казался, обыкновенно прячется слово: не есть или не был. Надлежало чем-нибудь оттолкнуть это последнее.

Что Петр увидел Воскресшего среди дня, это определенное обстоятельство не выдумано ли?

Стр. 82. Вы учите апостолов действовать своим умом. Полно то ли им надобно? Нельзя ли было сказать здесь что-нибудь более верно?

Стр. 108, 109. Что здесь влагаете вы в уста Спасителю, то, по моему мнению, чрезмерно применено к простонародному понятию. Тут Господь у вас отказывается от Своего всеведения, велит быть добрым только на Светлой неделе, а на Фоминой позволяет пороки.

Стр. 110. Тяжело видеть, как вы, для красноречия, отдаете торжество диаволу над торжеством Спасителя.

Стр. 131. Иерусалим, где вечеря не скончаема или глад вечный. – Да разве есть вечныий глад в небесном Иерусалиме?

165. Ветры-ангелами. – Я может быть пристрастно свидетельствую против этого, потому что в русском переводе Псалтири, по моему настоянию, уничтожили ветры первого издания, и во втором возвратили существование ангелам.

Постепенное в течение 40 дней приготовление, возвышение воскресшего человечества Спасителева, и подобное на тех же страницах, на которых это находится, указал мне, как сомнительное, некто поопытнее нас с вами. Не много ли я наговорил! что делать в таком случае»! – Вот что. Посылаю вам свою книгу, неугодно ли поступить с нею также, как я с вашею...

Янв. 27. 1836.

Преподобнейший отец ректор!

Принял благовестие мироносиц от вас и от спутников ваших на одинаковом поприще. Благословенны вы Господеви, когда идете путем мироносиц, или учеников эммаусских, Господа чтя и о нем поучаясь. Да познается Он вам сам и да подаст вам радость присную.

Кажется, имеете путешествие²¹. Уже некоторыми членами подписан журнал об этом. Вам дают два месяца, прогонные деньги, сверх того тысячу рублей, и вам назначат училища, в которых вам быть. Назначьте, соображая удобность для вас, и надобность по управлению. В Подольске²² можно и не глядеть, в доверии тому, как смотрит преосвященный. В Екатеринославле заглянуть не худо: говорят там очень господствует светское направление. Что в Кишиневе, не худо бы лучше знать, нежели знаем. О полтавском ректоре надобно бы дойти до чего-нибудь верного и решительного: говорят, он мало пользуется вниманием слушателей и подчиненных. Впрочем, это мои помыслы, которых вам не навязываю. В (комиссии духов. училищ) говорить об этом не случалось. Больной лежа, надиктовал я предложение, чтобы помогать вам больному.

Что касается путешествия в Иерусалим: если думать только о предмете, то я не только отпустил бы вас, но и себя положил бы в вашу дорожную котомку; а если взять в соображение другие обстоятельства, то вы сами рассудите, удобно ли это. Но чтобы вы не думали, что я преграждаю вам путь моими мнениями, я предлагаю и об этом вашему желанию.

Жаль о. Мелитона²³. Вам надобно как-нибудь приложить руки восставить поскользнувшегося. Что касается до тех, которые остерегались наименовать его ректором, опыт показывает, что они правы.

Обозрение богослужебных книг ²⁴ хорошо тем, что представляет готовые сведения, которые без него надлежало бы собирать по крошкам. Я разослал бы эту книжку по церквам, если бы она немного еще была доработана и досмотрена.

Правда ли, что стоглавый собор занимался исправлением книг? – Он только велел это делать протопопам, где, кому, как попадет.

Правда ли, что нынешние книги суть исправленные Никоном? Много ли книг он издал? В кормчей, которой переиздание имеет его и их ему принадлежит несколько листов: прочее все предшественнику. Некоторые книги вышли в его время: но не от него, когда он не управлял, удаляясь в Воскресенск. Называя книги Никоновыми, вы говорите больше, нежели требует истина, и благоприятствуете мнению раскольников. Знаете ли, что еще узнал я из этой книжки? – то, что издатель*) и цензор мало употребляют следованную Псалтирь. Ибо говорят, что недостает в ней песней св. Писания; а они в ней есть, только не рядом с Псалтырью, а на утрени.

Но долго ли мне с вами спорить? – Мир вам и добрый путь...

) Я хотел сказать: сочинитель. Уже окончив письмо, увидел, что не то написано. Издатель, если он не сочинитель, мог пробежать книгу, и не приметить иной черты; цензор должен был прочитать внимательно; а о сочинителе и говорить нечего. Впрочем лучше бы издателю досмотреть все нужное. Об этом-то я и спорю.

Апреля 17. 1836.

Благодарю, что помянули немощь мою по случаю дня моего ангела, памятью молитвы, которой помощь по истине нужна мне. Дошедший до вас слух о болезни моей был справедлив. Но Бог благословил врачевание, и утлый состав мой опять движется и вне келии. Воздаю вашему преосвященству долг умедленный. Благодарю за первый том сочинений киевской академии, полученный мною от вас в Москве. В рассуждении о римской литургии нашел я не то, чего думалось искать. Здесь в Петербурге встретил я киевской же академии рассуждение о литургии восточной. Оно написано трудолюбиво, но недовольно различает чистые источники от смешанных и сличает в одно разноместные и разновременные черты, которые на деле не бывали вместе. Например из армянской литургии ничего нельзя заимствовать: из ее сличения с истинною древнею восточною литургиею должно выйти только то заключение, что она, армянская, обеспорядочена, происходя из одного древнего источника. Владыку вашего я думаю увидеть в первых числах этого месяца. Жажду видеть его и другие ожидают. Да устроит Господь путь его скоро и мирно. С истинным почтением и любовью о Господе пребываю. Филарет м. московский.

Декабря 8. 1839.

Письма ваши, особенно то, которое писано 26 ноября, показали мне вашу любовь долготерпящую. Много благодарю, что молчания моего вы не наказали вашим чуждением, а подозрение о моем чуждении не скрыли, и о прекращении его желание изъявили. Прилично это нам, по милосердой судьбе Божией, служителям Божиим сущим. И потому я более в этом случае утешаюсь вашим расположением, нежели сильно сетую на мою неисправность. И по этому расположению надеюсь получить от вас полное прощение в моей неисправности, о которой истинно говорю вам, что она ненамеренная и не имела никакого значения. Долгое молчание мое все наполнено намерениями писать вскоре. – Письмо 26 ноября уже много побудило меня писать: но вот сколько еще времени прошло до теперешнего письма! Во все это время болезненность, и теперь не совсем миновавшая, едва позволяла мне писать понемногу: а вы знаете, что необходимого по службе письма у меня больше, нежели немного.

На вопрос о «Догматическом сборнике», недоумеваю, что вам отвечать, не имея в виду состава материалов; и о том недоумеваю, согласиться ли получить от вас подробный конспект.

Это последнее недоумение, состоит не в том только, что могут в конспекте встретиться статьи, которых я не знаю, и не буду иметь под рукою в книгах, но еще более в том, понадобится ли вам на что-нибудь мое мнение, когда имеете близкий и верный совет и руководство вашего владыки. Что теперь мне приходит на мысль, то извольте ведать. Если книга догматическая, большею частью повторяющая тоже из разных уст, и следственно по необходимости довольно сухая, будет длинна: боюсь, что нынешний ленивый век или не дочитает ее, или же начнет читать, не надеясь дочитать. Боюсь, что в обширный сборник попадут статьи, которые не только защищать будут истину, но и сами потребуют защиты. Впрочем, жаль и уменьшать полноту собранных материалов. Порядок статей, едва ли может быть иной лучший, как хронологический. Но нельзя ли разложить материал на два отделения, из которых первое было бы основанием второго, содержа описания святых, а второе дополнением первого, объемля прочие достопримечательные писания церковные. В таком случае второе поверялось бы первым; и первым не мало был бы удовлетворен тот, кто или недовольно свободен, иди недовольно прилежен, чтобы дочитать до конца. Видите, что я отдаю вам на суд мои предположения, прежде нежели вы отдали мне ваши, при которых мои, может быть, и не нужными оказались бы. Впрочем видеть мне или не видеть конспект – вам это остается в вашей воле²⁵.

«Последние дни жизни Господа н. И. X.» желательно видеть опять в печати и притом неразрывно. Это желание приходит по воспоминанию нескольких статей, напечатанных в Христианском Чтении. Но помню и то, что в них встречалось иное, на что я не убеждался согласиться. Например одна статья старалась объяснить обращение разбойника на кресте предположением, что он не очень зол был прежде. Доказать этого нельзя. И какая нужда предполагать? Разве боимся дать слишком много силы благодати? Чем глубже бездна, из которой она извлекла кающегося разбойника, тем утешительнее этот пример для кающихся и спасительнее для грешников. Прочитать эту книгу желаю печатную или письменную, разница не велика: но если же при чтении письменной понадобиться писать, не знаю буду ли иметь довольно силы быть проворен. Мир Господень духу вашему.

Января 28, 1841.

По истине, где лучше встречаться пастырям словесных овец, если не у смиренных яслей, в которых вечное Слово, безмолвствуя, изрекает мир, в которых Божественный Пастыреначальник, почивая, приемлет поклонение и подает радость. Так встретился я с вами в свое время безмолвно, и теперь встречаюсь словом со словом вашим. Благодаря вас за поданное мне утешение, Господа молю да подаст вам выну свой мир и свою радость; радость же Господня да будет, как говорит, не помню Ездра или Неемия, силою вашею в служении славе Его и спасению душ. Тем более благодарен я памятованию вашего преосвященства и за предшествовавшее последнему письмо, что вижу ваше снисхождение к моей молчаливости, право не нерадивой, а невольной. Вы ее устыдили, а пробудили слово, которое немного теперь говорит вам, но, умолкнув будет много мне говорить о вас. Молитвам и любви вашей поручаю себя с истинным почтением и любовью...

Филарет м. московский.

Москва.

Января 3. 1843 года.

Если радость воскресения Христова, исполненная сама в себе своими великими предметами, может иметь приращение от взаимного общения ее участников: то имею и ощущаю это приращение радости от вашего доброжелательного общения. Примите искреннюю мою благодарность. Воскресший Господь да продолжит исполнять вас своею жизнью, светом и силою, да распространяете Его свет и жизнь в пространстве церкви, вам вверенной.

Поручаю себя молитвам вашим. С истинным почтением и любовью о Господе пребываю...

Москва

Апреля 14. 1843 года.

Христос воскресе. Примите мое братское целование и общение в радости Господней. Радость Господня да обитает в вас, и да возвышает силы ваши на продолжение полезной для церкви деятельности. Я сетовал на свою болезнь, когда не беседовал к вам, беседующему, теперь доволен, что беседую к молчащему, дабы не было по долгу письмо, но по свободному желанию, и дабы вы тем лучше могли усмотреть, что я и безмолвствую с общением к вам, и с истинным почтением и любовью о Господе...

Филарет м. московский.

Москва,

Марта 31. 1844 года.

С особенным утешением в двух письмах ваших увидел я продолжаемое вами о мне памятование и знамение любви вашей. Примите от меня взаимное общение в радости Господней и искреннее желание, да будет вам новое наступившее лето новым поприщем подвига в слове, далеко простирающем свет спасительный истины, и в деле, назидающем благо церкви и спасение душ.

Полагаю, что от вас пришли ко мне беседы ваши на рождество Христово, и притом благовременно, чтобы мне присоединиться к вашим слушателям. Охотно поставляю себя в это положение, и благодарю вас за добрые минуты, проведенные в беседовании с вами. Поручая себя общению молитв ваших с истинным почтением и любовью о Господе пребываю

Филарет м. московский.

Москва,

Января 1. 1845 года.

С братскою любовью взаимно преклоняюсь пред вашим высокопреосвященством, благодаря вас за общение с моим смирением в радости рождества Христова и за добрые желания на новый год. Господь да благословит братолюбие ваше, и да воздаст вам утешением своей любви. Молю Его, да даст вам в новое лето новые успехи в благих подвигах и делах служения ко благу церкви своей. С истинным почтением и любовью о Господе пребываю.

Января 1. 1846.

Преосвященнейший владыко, возлюбленный о Господе брат!

Нет, и к умножению радости моей принял я от вас слово радости, и с движением радости ответствую вам: воистину воскресе Христос. Он един источник нашей радости: но и соединение наше в Его радости есть приращение радости: поскольку этим исполняется Его воля: да будем едины в Нем. Поэтому, благодаря вас за утешение, молю Его, да умножает вам свой мир и свое утешение, да с радостью проповедаете Его и воображаете в душах силою слова и действования. Сорадуясь поздравляю вас с новым выражением справедливости, отданной достоинству служения вашего в церкви. С учредителями новой у вас обители послал я вам мои книги, желая тем исполнить долг взаимности и изъявить, что чувствую себя одолженным, назидательно пользуясь вашими. С истинным почтением и я же о Господе любовью пребываю в. в-ва покорнейший слуга...

Апреля 21. 1845.

Хотя не в начале уже праздника, примате от меня праздничное целование: Христос воскресе. Христос посреди нас. Жизнь и радость Христова да живет с вами, и да распространяется вами. Долгого молчания моего не могу оправдывать. Желаю только, чтобы это позднее слово доставило вам мысль, что молчание не прерывает моего с вами общения. С истинным почтением и любовью пребываю...

Москва,

Апреля 11. 1847.

Преосвященнейший владыко, возлюбленный о Господе брат!

В лавре получил я известие о путешествии вашем чрез Москву, и это было одною из причин ускоренного возвращения моего в Москву. Но теперь обстоятельства, которых не мог я расположить иначе, вновь увлекли меня в лавру и не оставляют удобства скоро возвратиться в Москву. Предлагаю, не ради меня а ради преподобного Сергия, немного увеличить длину вашего пути. Преподобный Сергий вознаградит то, что вы сделаете для него. А я при этом воспользуюсь вашим общением. Желаю вам новых обильных сил, и для путешествия, и для нового пребывания и для сопряженных с этим подвигов на пользу церкви, пребывая с истинным почтением и любовью о Господе вашего высокопреосвященства покорнейший слуга...

Лавра.

Мая 26. 1847.

Преосвященнейший владыко, возлюбленный о Господе брат!

Сообщенный вашим высокопреосвященством мне в рукописи акафист живоносному гробу и воскресению Господню прочитал я, по моему расположению для моего назидания, а по вашему желанию и для того, чтобы сказать вам по этому предмету мои мысли.

Я сказал, и по размышлении не убеждаюсь отказаться от сказанного, что Дух Божий через богомудрых отцов наших, в песнопениях великой субботы и великого дня Пасхи, даровал нам сокровища созерцания, молитвы, умиления, радования, которые не нуждаются в дополнении от нашей скудости; что можно решаться на составление новых церковных молитвословий по требованию особенных обстоятельств и по указанию провидения Божия, как например, в честь новопрославленного Богом святого; по что не так удобно по произволу вновь решиться на составление акафиста священному предмету, перед которым вселенская церковь от своего начала чрез многие века благоговела, не судив потребным составлять акафист; что в наше не очень богатое усердием к протяженной молитве время, от ревности пастырской требуется не произвольное умножение протяженных молитвословий, но поддержание точного, без опущений и невнимательной поспешности, исполнения издревле преданных общих молитвословий православной церкви.

Сказанному теперь мною вы противополагаете то, что акафист гробу и воскресению Господню, печатанный в бывшей униатской почаевской типографии, представляет признаки древности. Мне представляется, не то.

В почаевском издании акафисты расположены не по порядку предметов (в каковом случае надлежало бы первым поставить акафист: Пресвятой Троице), но видно младшие происхождением поставлены после старших, и таким образом поставление акафиста гробу и воскресению Господню после акафиста успению Божией Матери и святителю Николаю есть признак его новости, а не древности. Достойно примечания, что общецерковный акафист Божией Матери в самой книге имеет обыкновенное заглавие, а в оглавлении другое, в православных древних изданиях не встречаемое, именно: акафист Благовещению Пресвятой Богородицы. Очевидно, что этим новым заглавием составитель книги хотел оправдать прибавление новых разнопредметных акафистов затем следующих, как например: гробу Господню, зачатию пресвятой Богородицы и пр.

Признак не древнего сочинения представляет и неискусство сочинителя в православно-церковных соображениях. В каноне гробу и воскресению Господню он не положил ирмосов ни великие субботы, ни великого дня Пасхи, а положил часто употребляемые богородичные ирмосы: отверзу уста моя. Вы усмотрели эту несообразность, и нашли нужным переменить не только ирмосы, но и канон.

Что акафист не представляет ни уважительной древности, ни уважительного достоинства, этому вы сами дали свидетельство тем, что нашли нужным пересоставить его во многих частях.

Признак древности акафиста указываете вы в надписании положенной при нем молитвы: Творение Кирилла монаха. И здесь мне представляется иное.

Молитва сия не принадлежит составителю акафиста, ибо если бы он составлял ее, то, без сомнения, применил бы ее содержание к содержанию акафиста; но этого в ней нет. Вся эта молитва есть покаянная, в свойственных этому содержанию выражениях, и о воскресении Господнем есть одно только в начале ее выражение: сподобил мя еси видети день преславного из гроба воскресения Твоего, которое, может быть, и подало случай воспользоваться ею для акафиста. Итак пусть будет древен Кирилл монах и его молитва, но потому то его им и означил в надписании молитвы сочинитель акафиста, что взял ее к акафисту, существовавшему уже прежде. Следственно молитва Кирилла монаха доказывает новость, а не древность акафиста. Мне кажется, что я рассуждаю согласно с вами, по крайней мере в том, что молитва не принадлежит акафисту, ибо вы не положили ее при переставленном вами акафисте.

Мимоходом замечу, что молитва эта имеет достоинство назидательности, но нельзя приписать ей церковного достоинства по допущенной в ней догматической несообразности. В своем начале и продолжений она обращена к лицу Господа нашего Иисуса Христа, а в конце сказано: яко Ты еси Бог наш Отче, и Сыне и Душе Святый.

Возвращаясь к акафисту, с удовольствием признаю, что исправлением вашим он очищен от немаловажных неточностей и возвышено его достоинство, но все ли трудности преодолели вы в пересоздании неправильно строенного здания, о том признаюсь в моем сомнении.

Например в икосе 9 сказано: дверем заключенным ко учеником Твоим вшел еси; – вкусив хлеба, и сота, истинного их учителя и Господа быти уверил еси: тем же с радостью неизреченною глаголаху: радуйся живоносный гробе. Апостолы видят Господа воскресшего; удостоверяются в истине Его явления и, оставив присутствующего Господа, обращаются с похвалами к отсутствующему гробу Его. Представление вообразительное, неестественное, принужденное и несообразное с существом предметов.

Это замечание в некоторой степени может отнесено быть и к некоторым другим икосам.

В кондаке 3 сказано: пребеззаконнии-воздвигоша вспех пети Тебе: аллилуиа. Пребеззаконные не могли воспрепятствовать славословию Воскресшего, но не они воздвигли славословие.

В кондаке 4: радуйся, в нем же благодать видимо почиет. Видимо или невидимо?

В икосе 7: поносим был еси от них. Мне кажется, в словах Луки и Клеопы: Ты ли един пришлец еси? и пр., т. е. неужели нашелся хоть один пришлец в Иерусалиме, который еще не знает происшедшего в нем в эти дни; что ты такой пришлец, – не заключается поношения.

В кондаке 8: Твоему еже о нас смотрению по плоти. Благодатное смотрение совершилось не одною плотью, но и божеством Христовым. Страдала в совершении этого смотрения плоть, но действовало и божество в Лице Богочеловека.

В икосе 8: к самому гробу Твоему благодарне зовуще. Благодарность лучше отнести к Господу, нежели ко гробу.

Если бы я затруднился, какое из всего вышесказанного вывести заключение, меня избавляет от этого затруднения то, что имею в виду заключение уже готовое.

О греческом акафисте гробу Господню, который сходствует с вашим в том, что в нем хвалебно-молитвенное воззвание постоянно обращено не к лицу Господа, но ко гробу Господню или, как сказано в вашем первом кондаке, к месту погребения Его, представлял я мое мнение святейшему синоду, и святейший синод утвердил его своим указом: список с моего представления и с указа святейшего синода при этом прилагается.

С достоинством святейшего синода, без сомнения, сообразно то, чтобы об одном в том же предмете решению, данному вчера, не произносить противного ныне: и с достоинством вашим сообразно то, чтобы чтить достоинство святейшего синода и охранять непреложность его церковных решений.

Если мои мысли не приобретут вашего одобрения, и вы будете винить меня за них, то часть этой вины моей примите на себя, потому что вы их у меня вызвали, часть облегчите, положив на весы мою искренность, а за остальную часть вины накажите меня подобною искренностью и я останусь благодарен.

Лавра.

Июня 4. 1848.

Простите, что употреблена чужая рука. Мое поспешное рукописание неприятно было бы вам разбирать; а переписывать самому длинное письмо и скучно и недосужно.

Неизлишне знать вам и то, что мне известно от достоверных людей в Москве, а им от покойного преосвященного Иннокентия, архиепископа волынского, именно: что преосвященнейший Евгений, митрополит киевский представил святейшему синоду о непечатании более почаевских акафистов, потому что народ, без дальнего рассуждения, привлекаясь новым и необыкновенным, прилепляется к употреблению этих акафистов с охлаждением к древне-церковному общему чину богослужения, и что святейший синод утвердил это представление. Так суждение святейшего синода и прежде согласно было с тем, что изрек он в 1848 году вследствие моего представления.

Преосвященейший владыко, возлюбленный о Господе брат!

Третьего дня писал я вам об акафисте гробу Гоподню. Теперь испытываю ваше терпение, посылая вам относительно акафиста Пресвятой Троицы листок, мною написанный наскоро и не переписанный. Возвращаю и самый акафист. – С истинным почтением и любовью о Господе пребываю.

Лавра.

Июня 6. 1848.

Преосвященейший владыко, возлюбленный о Господе брат!

Новым летом благодатным, даруемым от воплотившегося Господа, и новым летом естественным и общежительным, от Него же обновляемым, приветствую ваше высокопреосвященство, в вашу о Господе радость входя общением веры и любви. Да, продолжит он благодать, в вас действенную, с новым обилием открывать, ко благу церкви своей и к утешению вашего духа плодами благоделания.

Усердно благодаря вас за братское о мне воспоминание, прошу не лишать меня вашего молитвенного воспоминания, да не оставлен буду, внегда оскудевать крепости моей, и неосужденно совершу немощне проходимый путь.

Как покаяние не грешно и в праздник: то прошу прощения в моей медленности между прочим по единоверческому делу. У меня за смертью одного осталось три единоверческих священника. Выбрать не из кого, а создать не легко. Надеюсь однако на этих днях дать вам ответ близкий к удовлетворительному, какого только возможно было достигнуть.

С истинным почтением и любовью о Господе пребываю.

Москва, Декабря 28.

1818 г.

Преосвященнейший владыко, милостивый архипастырь!

С утешением слышу ваше слово, одушевленное мыслью о спасительном для нас воплощении Бога Слова, и вижу назидательный взор ваш на обновление лета. Благодаря, приветствую вас радостью Господнею и на новые с новым летом подвиги, благие и общеполезные, нового приращения даров обильно данных вам, от Господа смиренно прошу. – Прося молитв ваших, с истинным почтением и любовью пребываю.

В Москве.

Декабря 31. 1849.

Моему мнению сильной цены не даю. Но если лучшие меня нашли его относящимся к общей пользе: слава Богу, яко не вотще текох. Да будет благо церкви Господней. – Вас за внимание искренно благодарю. Благодарю за милостивое принятие моих представлений о викарии и о последующих переменах.

Преосвященнейший владыко, досточтимый о Господе брат!

С радостью получил я письмо ваше, как средство общения в радости нашей о воскресшем Господе, источнике упования для нашей жизни временной и вечной, – с радостью и как свидетельство восстановленного здоровья вашего, после прискорбного известия, что оно поколебалось было. – Приветствую вас взаимно радостью Господнею, и да оросит вас вновь Жизнедавец своею жизнедательною силою, да продолжится жизнь ваша в полной и многоплодной деятельности, во славу Его, во благо церкви Его святые. Прося молитв ваших о моей немощи, с истинным почтением и любовью о Господе пребываю.

В Москве.

Апреля 23,

1850.

Преосвященнейший владыко, досточтимый о Господе брат!

Хочу хотя на этот раз быть не очень виноватым перед вами и, по получении письма вашего, довольно долго путешествовавшего, спешу благодарить вас, что благоволили при яслях Божественного Пастыреначальника братолюбно встретиться со мною и благим словом показать, что и вину моего долгого молчания снисходительно покрываете. С утешением взаимно иду вам на встречу и приветствую вас радостью Господнею и, припадая к целителю жизни нашей, молю Его, да с новым летом ниспошлет вам новые дары благодати своей, на пользу не только херсонской и одесской, но и российской церкви.

С истинным почтением и любовью о Господе пребываю.

Янв. 7, 1852.

Москва.

Преосвященнейший владыко. Досточтимый о Господе брат!

Господь, воплощением своим принесший на землю премирный мир, да исполняет сам миром обильно и да укрепляет дух ваш внутренне, когда вне близко брани и слышанья бранем. Таково мое поздравление с новым годом.

Правда велит сказать, что я перед вами очень виноват. а вы очень милостивы. Я долго молчал: а вы, несмотря на то, вспомнили меня и посетили благим словом. Простите меня, а я вас искренно благодарю.

Не прибавляйте нам к скорбям скорби вашею болезнью. Сила Божия да совершается в немощи вашей. Слова ваши подают надежду, что дух ваш сохранит силу носить немощное тело и деятельно употреблять его.

Некоторая духовная победа над кладбищами²⁶ совершилась Провидением Божиим, и тем, что зло их обличилось сильнее прежнего. Была бы она полнее, если бы некоторые, имеющие значение, мысль о терпимости не обращали в покровительство.

Помолитесь о возвращении еще блуждающих во двор Христов истинный. Помолитесь и о мне немощном в нынешний праздник заключенном в кельи.

В Москве

Янв. 6. 1854.

Преосвященнейший владыко, милостивый архипастырь!

Радостно вспоминая победу света и жизни над тьмою и смертью, приобретенную нам Христом Спасателем нашим, искренно приветствую вас этою общею радостью. Да хранит Он вашу жизнь и свой в вас свет к просвещению паствы. В прошедшем году Он даровал вам в это время безоружную победу и над видимым всеоружным злом мира: да дарует и ныне или видимую (?) победу или совершенную неприкосновенность²⁷. Читая ваши слова утешаюсь их силою, а вместе их свидетельством, что здоровье ваше при помощи Божией поддерживается.

Москва.

Апр, 2. 1855

Преосвященнейший владыко, возлюбленный о Господе брат?

Радостно мне принять сейчас зашедшее ко мне от в. в. слово радости, и радостно отдать вам взаимное целование во имя Господа воскресшего: во истину воскресе!

Как вы, так и мы утешены, что празднуем в мире²⁸. Вы имеете особенное право на утешение в мире, потому что мы страдали слышанием брани, а вы входили в самую брань и среди нее подвизались вашим священным служением и словом.

Господа, воссиявшего из гроба жизни для нас, молю, да исполняет вас своею жизнью, да укрепляет вас в подвигах, и по многому труду да уготовает вам много воздаяние и славу.

Москва

Апр. 21. 1856 г.

Преосвященнейший владыко, досточтимый о Господе брат!

Сегодня получил я извещение, что вы приглашаетесь, в Москву к священнодействию коронования его императорского Величества. Если вы не назначили себе местопребывание: предлагаю вам настоятельские кельи в Симонове или в Златоустове монастыре. Там просторнее, но далеко; здесь мепее просторно, но ближе к Кремлю. Благоволите уведомить меня, что избираете. – Остаюсь в приятной надежде личного собеседования.

В Лавре.

Июня 26. 1856.

Из облака спасительных страданий и крестной смерти Спасителя нашего воссиявшему свету и радости воскресения Его, приветствую вас этой животворной радостью. – Некто сказал: радость Господня это есть сила наша. Так да будет с духом вашим, да в крепости продолжаете протекать священное поприще ко благу св. церкви. Прося молитв ваших, с совершенным почтением есть и пребуду.

Москва.

Апр. 3. 1857.

Виноватый прежде в молчании, хотел я ускорить настоящее слово; но и в этом недовольно успел.

Нижеследующие пять писем, хотя и находятся в рукописи между письмами Филарета к Иннокентию, очевидно, писаны не к нему, так как в 1825–1826 годах Иннокентий не был ректором, а в 1829–1831 не был преосвященным. Не можем, однако, отказать себе в удовольствии напечатать эти письма как произведения знаменитейшего пера и как несколько черт к характеристике великого иерарха.

Первое письмо писано несомненно к Мелетию Леонтовичу, в 1825 году бывшему ректором и ординарным профессором киевской академии; как воспитанник первого курса с.-петербургской академии, он был учеником Филарета и след. ему естественно было иметь с ним письменные сношения. Последующие четыре письма писаны вероятно к нему же: с декабря 1826 г. он был епископом чигиринским, викарием киевской епархии.

Благодарю, преподобнейший отец ректор, за воспоминание обо мне, добрыми желаниями сопровождаемое. Да дарует вам Бог в новое лето новый свет и мир, для распространения просвещения, умягчающего и согревающего, а не пожигающего и разрушающего. Благодарю за «совет молодому проповеднику», но кажется более оратору, нежели проповеднику. Дары природы, свойства ума, сила души, свойство тела, – это все для оратора; но все ли для проповедника»? Массильон -всем. Массильон в святилище: а св. Златоуст рядом с прочими и даже с аббатом Цулом, о котором я не имел счастья слыхать прежде «совета». – Ибо не мое дело.

«Описание киево-софийского собора» верно труд вашего владыки²⁹. По предмету и но писателю, очень желаю прочитать эту книгу и надеюсь найти в ней примечательное. Что сделалось с бакалавром Евгением³⁰. Отчего слабость зрения? – Искушение о. Смарагда³¹ кончилось, надеюсь, без всяких дальнейших последствий. Кланяйтесь ему от меня. С любовью есть вашего высокопреподобия усердный слуга

Янв, 19. 1825.

Благодарю, преподобнейший отец ректор, за разделение со мною чувствований ваших, по случаю радостного воспоминания рождества Спасителя нашего. Счастлив бы я был, если бы хотя малейше достоин был свидетельства, которое дает мне любовь ваша. Но если делание мое и худо: в вас вижу, что есть плод и мзда делания. Да возрастит в вас Бог благое свое!

Сообщите это чувствование мое и сотрудникам вашим³², которым, также как и вам, благословение Божие испрашиваю усердно...

Янв. 3. 1826.

Мы вас благодарим, преосвященнейший владыко, за обстоятельные сведения миссионеров. Это помогает делу. Продолжайте так. Ибо миссия продолжена. Пусть миссионеры стараются внушать народу, что екатеринбургские раскольнические старшины не начальники; что правительство не одобряет их происков, что Розанов по двоедушные поступкам, также мало заслуживает доверие раскольников, как и православных.

Филарету Гумилевскому, архиепископу черниговскому, по степени его заслуг для православной церкви, по всей справедливости должно быть отведено первое место в нашей новейшей церковной истории, после Филарета митрополита московского и преосв. Иннокентия Борисова. Всем известны его многочисленные, исполненные глубокой учености богословские сочинения, – без их пособия не обходится ни один современный богослов. Но, к сожалению, нельзя сказать, чтобы в той же мере была знакома православному русскому обществу его личность, его нравственный характер, подробности его биографии. В этом отношении нижеследующие его письма к Иннокентию восполняют в некоторой мере существующий пробел. В них излагается не мало подробностей, относящихся как к истории его ученой деятельности и к управлению его харьковскою епархиею, так, главным образом, его многотрудного служения православию в прибалтийском крае в сане рижского епископа. История православной церкви в Эстляндии и Лифтляндии в последнее время сделалась достаточно известною в нашей литературе: в нескольких отдельных изданиях, а также в журналах и газетах, особенно – в Московских Ведомостях и в «Дне», рассказаны подробно многие эпизоды этой истории, и в этом отношении письма Филарета не представляют чего-либо нового. Но ново для нас и важно освещение фактов этой истории с личной точки зрения одного из главных деятелей ее, важна и нова та обрисовка личной доблести пастырской и подвигов знаменитого иерарха, какую мы находим в этих письмах. В преосв. Иннокентие Филарет имел самого близкого человека, которому поверял душевное состояние и через которого докладывает о положении православия в прибалтийском крае. К сожалению неизвестны нам письма Иннокентия к Филарету, и картина взаимных отношений двух иерархов является неполною. Из всех писем Иннокентия к Филарету в бумагах его сохранилось лишь одно, не имеющее впрочем никакого отношения к письмам Филарета, ныне издаваемым. Мы напечатаем его со временем вместе с другими его письмами, сохранившимися в собрании его бумаг. Мы думаем, что письма Иннокентия к Филарету не потеряны (по всей вероятности они находятся в руках почтенного г. Дмитревского, наследовавшего всю литературную собственность Филарета, – пользуясь настоящим случаем мы обращаемся к г. Дмитревскому с просьбою издать их), так как Филарет в этом отношении отличался гораздо большею бережливостью, чем Иннокентий.

Всех писем Филарета к Иннокентию сохранилось пятьдесят. Из них, к сожалению, лишь тридцать девять имеют даты; хронология остальных может быть установлена лишь приблизительно, на основании их содержания.

Содержание всех этих писем не требует больших комментариев. Упоминаемые в них лица хорошо известны всем, кто сколько-нибудь интересовался судьбами православия в прибалтийских губерниях. Самое лучшее объяснение к этим письмам – недавно (в прошлом году) напечатанные в «Русском Вестнике» записки одного из лиц, о которых говорится в письмах, протоиерея, Назаревского.

Считаем, поэтому, достаточным остановиться здесь на одном из эпизодов отношений Филарета, на «приключении» с архим. Агафангелом, впоследствии архиепископом волынским, о котором говорится в первом письме.

В чем именно состояла «неприятность, случившаяся с о. Агафангелом (по фамилии Соловьевым), мы с точностью сказать не можем; из писем Агафангела к преосв. Иннокентию видно лишь, что дело касалось какой-то его проповеди. В одном из этих пасем, от 17 февраля 1848 г. (VII, 54) о. Агафангел пишет: «на перемещение взирал я, как на наказание за проповедь...». По предложению Иннокентия, св. синодом предложено было перевести Агафангела из ректоров костромской семинарии на профессорскую кафедру в Киев, о чем Иннокентий сам известил его. Но Агафангел двумя письмами к Иннокентию умолял его о заступничестве перед синодом и кроме того формальным прошением на имя обер-прокурора графа Н. А. Протасова просил св. синод оставить его в Костроме впредь до усмотрения. В первом письме (от 16 янв, 1848 г.) к Иннокентию о. Агафангел между прочим писал: «я обливаюсь слезами, пишу дрожащею рукою. Владыка добрый! Будьте моим вечным благодетелем. Вы все можете сделать вашим отеческие ходатайством. Я уже привык к начальническим обязанностям; перемена жизни и отношений убьет меня. Оставьте меня здесь! Я готов всеми силами и всею душою жертвовать для спокойствия нашего преосвященного. Оставьте до усмотрения! Время не ушло, можно будет перевести меня по истечении какого-либо срока, если понадобится. Умоляю вас, отец покровитель, употребите ваше ходатайство перед св. синодом о прощении меня. Пусть наложена будет епитимия, – я все готов понести. Влейте в мое иссохшее убитое сердце елей утешения и надежды»... (VII, 97). Через два дня (19 янв.) он пишет: «дни и ночи предстою перед вами в умоляющем положении. Употребите ваше отеческое ходатайство, чтобы св. синод оставил меня на теперешнем месте службы еще на несколько лет: ибо климат здешний имеет самое благоприятное влияние на здоровье мое; силы мои, которые слабы были в других местах, здесь очень заметно укрепляются; родина моя отсюда близко; к Костроме я привык. Хотя прежде и желал я занять профессорскую должность в академии, но видя, что это желание не исполняется, давно уже оставил его. Я старался подавить в себе самую наклонность к профессорской жизни и в продолжение двухлетней жизни в Костроме, с корнем уничтожил ее. Пастырь добрый! Теперь решается судьба моя не только временная, но и вечная. Не дайте мне погибнуть навсегда; нового назначения, поставляющего меня совершенно в другие отношения, я не перенесу...». Затем, он просит принять экземпляр его издания книги Иисуса сына Сираха в русском переводе; упоминает о возложенном на него в 1842 г. св. синодом поручение составить «обозрение и толкование св. Писания», которое он легче может исполнить в Костроме; упоминает также о составленных и препровожденных уже в св. синод на рассмотрение своих «истолковательных трудах по св. Писанию» (VII, 114). Желание о. Агафангела было удовлетворено, он был оставлен в Костроме. В письме к Иннокентию от 17 февраля 1848 г. он благодарит его за эту милость св. синода. «Да будет во всем воля Божия! Предаю себя распоряжениям милостивого начальства, вполне веря, что оно не заградит для меня своей благости. Не знаю, будут ли вполне соответствовать его ожиданиям труды мои, но я стану жертвовать своими силами пользам церкви, не щадя жизни. Повергаюсь на ваше милостивое покровительство! Не оставьте меня своими наставлениями. Затеи он просит, чтобы книга Иисуса Сирахова, им изданная в русском переводе, была принята в качестве хрестоматии в семинарии и духовные училища (VII, 54). В письме от 7 января 1849 г. о. Агафангел снова жалуется своему благодетелю на новые, постигшие его беды. Монастырь, которым он управлял, сгорел, и он лишился «утешения, которое почерпал в богослужении, в минуты искушений и скорбей». Хотя «добрый преосвященный и определил к семинарской церкви иеромонаха, монаха и послушника», но, «по недостатку других лиц», он не мог служить в ней литургии не только в простые дни, но и в праздники. Но главное: вследствие пожара лишившись своих доходов от монастыря, он должен был «терпеть недостаток в способах жизни». А кроме того, прибавляет о. Агафангел, несу довольно тяжелый крест от мнения граждан, которые окружали меня прежде уважением и любовью, но при теперешних неблагоприятных обстоятельствах удалились от меня». «Иов говорит о ручьях палестинских, что они, сбегая весною с горы Ливана, в начале бурлят, а потом делаются тихи. Это можно почти сказать о моей душе, прежде слишком восприимчивой к внешним впечатлениям, но теперь привыкающей к чувствам Экклезиаста. Я вполне чту наставления в. в., приемлю отеческое утешение ваше и ощущаю в себе нечто, похожее на тишину. Но при всем том сердце мое не чуждо надежд и желаний. Если отеческая любовь в. в. сочтет не излишним переместить меня: то я был бы вполне счастлив, если бы достался мне жребий быть ректором московской, виленской или петербургской семинарий... (VII, 178). 25 марта того же года, поздравляя своего благодетеля в изысканно-красноречивых выражениях с праздником Пасхи, о. Агафангел между прочим пишет: «Всякий имеет свой Сион, в котором сосредоточиваются его желания и к которому он устремляет свое сердце, полное радости или скорби. Мой Сион там, откуда льется на меня утешение, любовь и милость. Внемля зову церкви, я прерываю свои тихие созерцания, и с благоговением обращаю глас свой к вам, святейший архипастырь. Еще недавно вы нисходили ко мне, чтобы узнать мои нужды, и вот уже утешили вашими милостями. Теперь я имею монастырь... Будет ли когда-нибудь возможность пасть перед вами, облобызать ноги ваши и омочить слезами благодарности ваши святые руки? Не знаю, воротятся ли дни служения под отеческим добрым начальством вашим? Но я счастлив теперь уже и тем, что вы позволяете мне беседовать с вами, и что в вас я имею отца-покровителя (VII, 192). Преосв. Агафангел начал свое служение, как известно, в московской академии (в которой получил и образование), в качестве бакалавра по классу св. Писания. Гер. П. Павский приписывал его почину начатое против его перевода св. Писания ветхого завета следствие (см. нашу биографию Павского в «Русской Старине» за 1880 г.). После он служил под начальством Иннокентия, а затем назначен ректором в Кострому. На пути в этот город он писал поздравительное письмо Иннокентию (от 25 дек. 1845 г.), в котором между прочим говорят: «живите, добрый архипастырь, на благо миллионов душ! Просвещайте их светом мудрости своей! Согревайте нас своею отеческою любовью! Церковь святая, плывущая как ладья в бурном море страстей и заблуждений человеческих, в вас находит утешение, ибо видит в лице вашем светлый образ Христа Спасителя (III, 69). Из Костромы 2 февраля 1846 г. снова пишет письмо Иннокентию, свидетельствующее о давней близости его к последнему. Между прочим, здесь он упоминает о том, что из письма к нему А. И. Карасевского он узнал, что «начальство согласно исполнить его желание, как скоро откроется вакансия в академии». Затем он шлет Иннокентию какую-то рукописную редкость, найденную в Костроме, просит о присылке ему его «книжонок», а также рукописей, взятых Иннокентием в Костроме во время проезда через этот город (III, 70). Вообще преосв. Агафангел был, как видно из предыдущего, из числа самых усердных почитателей Иннокентия между нашими иерархами. Впоследствии он сделался известен в нашей духовной литературе своими трудами по русскому переводу и истолкованию ветхозаветных книг св. Писания, а также своей оппозицией реформам в духовном ведомстве, предпринимавшимся в прошлое царствование. Скончался он в начале восьмидесятых годов в сане архиепископа волынского.

Когда я получил первое известие о странной неприятности, случившейся с костромским ректором Агафангелом, то, несмотря на то, что уверен был в верности сведения о невинности страждущего, не позволял себе писать о нем к вашему в-ву, не позволял собственно потому, что сведение о деле получено было только от одного о. Агафангела. Но теперь, когда получил письмо о том же от человека совершенно стороннего для Агафангела, со свободою совести и любви прошу ваше в-во защитить невинного. Главное в том, что этот человек, столько больной, убит будет южным климатом, вредным для него; а он человек весьма полезный для церкви. Выписку из костромского письма прилагаю особо, с полным изумлением насчет ее содержания.

Статья о Лифляндии на русском языке готова. Остается перевести на немецкий язык. Но а) куда ее девать? Я уже говорил одному из здешних значительных немцев, чтобы переслал за границу. Он сперва дал обещание, а потом что-то замялся. Дело понятное: боятся, чтобы братская любовь не скушала – б) новые обстоятельства позволят ли? Препровождаю к вашему высокопреосвященству еще часть истории³³. Две другие части печатаются, а третья в цензуре. Надобно признаться, что издание, при недостатке средств очень стеснило меня. В. в. утешаете меня надеждами. Душевно благодарен. Но недавно задумывался я, как устроить дело? Ныне ход дел стал так странен, что право не знаешь иногда, как приступить к делу? Притом «История отцов» мне уже насолила. Если также будут критиковать вторую историю, как и первую, – то признаться, и невесело а не назидательно слушать. Разве ваше в-во примете особенное участие: тогда другое дело.

Филарет епископ рижский.

22 февраля 1845 г.

Опять и опять душевная благодарность за душевное, искреннее участие в здешних делах. Поневоле, но должен отправиться в путь и завтра отправляюсь. Намерен освятить три церкви. Итак при сборах путевых не обо всем могу отвечать. Препровождаю копию послужного списка иеромонаха Валериана. Константин Степанович³⁴ видел его и частью знал его еще прежде. Со своей стороны, кроме хорошего ничего не могу сказать о нем. Притом он у меня не долго жил. Человек тихий, скромный, богобоязненный и ревнующий о добре. Рекомендуемого вами буду просить, когда писать буду формальное представление. Надобно еще кое-что приготовить, и прежде всего квартиру. Признаюсь, когда в прошлый раз писал к вам, забыл подумать о квартирах или кельях. Здешний дом епископа очень непросторен; не один угол занимают канцелярия и писцы ее. Коротко сказать: похожего на рижский дом епископа мне не случалось еще нигде видеть, дров положить негде. Но обдумаю это дело и постараюсь сделать возможное.

Об академистах мое такое мнение: один – в г. Феллин, другой в г. Пернов (если выведен будет Кукин), третий – в Дерпт, на место священника Тишинского, которому дано будет другое место, четвертый к барону Вольфу по его желаниям (о которых писано графу Николаю Александровичу)³⁵, пятого на о. Эзель; по на мызу ли, или в город Аренсбург, об этом еще не могу сказать. Можно бы в Аренсбурге открыть другой штат, но едва ли не попрепятствует то, что в таком случае прихожанам далеко будет ходить в церковь. Впрочем, надобно еще осмотреться. Но, во всяком случае, для Эзеля, более чем для всякого другого места, необходим академист, хотя нынешний аренсбургский священник – человек очень смышленый (и тертый на немецких зубах), но самая отдаленность Эзеля от Риги требует того, чтоб это место укреплено было особенным образом против нападений. Таковы предположения настоящего времени. Но надобно сказать еще то, что здешние города, исключая Риги и Дерпта, не веселее мызных мест; даже последние имеют некоторые преимущества перед городскими, при одинаковой малолюдности они открывают свободу для деятельности пастырской, тогда как в городах эта свобода стесняется немцами, обитателями городов; на мызах священники окружены крестьянами, как детьми, а в городах наблюдают за каждым шагом глазами вражды. Потому убежден вполне, что не будет тяготиться тот, кто из академистов будет жить на мызе, а не в городе. Кажется, о Рудневе остается отложить попечение. Разделение приходов не только дело полезное, но совершенно необходимое. Там, где можно еще не делить прихода, хотя и полезно было бы разделить, разделение отлагается до будущего, лучшего времени. Если же делится теперь тот или другой приход, поверьте, заставляет крайняя нужда. Здесь нет ни сел, ни деревень, а есть только дворы, это даже и на таком пространстве, какова половина здешнего кирхшпиля, т. е. на пространстве 13 или 15 верст поперечника чрезвычайно затрудняет священника, когда у него есть 1000 душ. У лютеран – мало треб, не то – в православии. Если леность пасторов, не изволившая исправлять треб по мызам, имела невыгодные следствия для лютеранства, то и утомление православного священника, а иногда и совершенное бессилие, не могут не иметь подобных следствий для православия. Мне известна причина, почему неохотно соглашаются на разделение приходов, это нежелание делать неприятности землевладельцам.

Я употребляю все возможные меры уменьшать силу и этой причины. Очень многие квартиры наняты помимо гражданских распоряжений, по согласию с владельцами квартир. При помощи Божией надеюсь, что чем дальше, тем больше будет уменьшаться это затруднение, так неприятное для соглашающихся на деление приходов. Здесь деньги – очень важное дело. Впрочем, после килекондского прихода, едва ли будет больше двух делений во время близкое. А может быть и одним ограничусь. Продолжение не замедлится. Простите.

1847 г.

сентября 21 д.

Мнение мое об апологии не разнится от того, о котором было писано. С этой мыслью давно написана статья, довольно пространная: «О церкви, как посредствующем начале освящения», учение православия сравненное преимущественно с лютеранским. Статья эта одобрена петербургским цензурным комитетом и представлена святейшему синоду. Довольно давно уже комитет представил свой отзыв: но – ответа еще не видно. Не благоволите ли принять на себя труд споспешествовать благосклонному окончанию дела? Статья писана с тем намерением, чтобы представить, что православие сознает правоту свою и неправоту других путей и что напрасно кричат, будто мы – бедняки – не умеем и сказать слова о себе. Крик с такою хулою здесь был очень шумен. И до сих пор пасторы не перестают произносить хулы на православие и православное духовенство, порицая невеждами и тому подобными именами. А помещики, которые бывали в России, из России принесли с собою и повторяют только одно недоброе о православии, что успели заметить они в слабых членах нашего духовенства. Вот почему остаюсь я в уверенности, что статья не была бы бесполезна в здешнем краю.

С помощью Божией примусь за апологетическую историю здешних событий.

Беда та, что невероятно, чтобы подлинной истории дали место там, где любят и ловят только одни клеветы на Россию и русских. А для здешних писать – не стоит труда, потому что они очень хорошо знают подлинный ход дела и однако кричат другое и след. не принимают истины потому только, что не хотят принять ее. С такими людьми иметь дело остается только сокрушающему млату Божию. На следующей неделе приходится ехать еще освятить несколько храмов.

Мира и благодати Господа желая, имею честь пребыть в. Ф.

1847 г. окт. 22.

Р. S. Оканчиваю краткое изложение несогласных мыслей лютеранства и православия с оправданиями последнему против первого и по окончании разошлю своим священникам, чтобы могли давать ответ вопрошающим о вере. Теперь обстоятельства и позволяют и требуют того, тогда как до сих пор одни требовали, другие решительно запрещали.

Священники обращались и обращаются ко мне с вопросом: нельзя ли миропомазывать таких детей, родители которых, сами по старости не желая расстаться с лютеранством, с которым дожили до седины, желают и просят, чтобы дети их были миропомазаны? Священники присовокупляют, что если бы было разрешено на общем основании Высочайше утвержденного устава консистории миропомазывать таковых детей: то весьма много было бы приобретено детей для православия. При этом нельзя не иметь во внимании и того, что если желают православия для Лифляндии, то прежде всего надобно желать, чтобы дети присоединены были к православию; старики сойдут во гроб без следа; другое дело – молодое поколение. Больно оставлять дело в таком положении, в каком находится оно, тем более, что теперь обстоятельства изменились. В начале ревнители лютеранства сильно и упорно настаивали на то, чтобы никто из лифляндских лютеран не присоединялся к православию. Теперь они уже оставили это странное желание. Теперь они насмешливо отзываются и о том, что, по крайней мере, часть желания их выполнена, – дети лютеран не присоединяются к православию, вопреки ясному закону империи и вопреки понятию о православии, как господствующей вере империи. Пока был страшный шум о начале православия в Лифляндии: уступки лютеранству извинялись обстоятельствами. Теперь же нечем более и извинять их, теперь ни для кого более не покажется странным, если закон о детях восстановится в прежней силе его, а странно для всех только то, что родители, принимающие православие, имеют право на то, чтобы дети их были миропомазаны, а родители лютеране лишены права – иметь тоже св. желание. Ваше в-во благоволите принять на себя труд св. дела, чтобы изменилось странное, оскорбительное для церкви и империи положение здешних дел о детях. Этим вы утешите св. церковь.

12 декабря 1847 г.

Податель письма, иерусалимский путешественник Иоанн Ферчь из Баварии, снова идет в Иерусалим и желает во время пребывания в Петербурге быть рекомендованным вам. Так как он подвизается о Господе: то полагаю, что не будет неприятным для вас.

С братским уважением и просьбою о молитве перед Господом...

1848 г. Февр. 4.

Что от меня зависят, делаю все для сближения, – не смотрю ни на холодность, ни даже на оскорбительные публичные отзывы. Это долг мой и даже необходимость. Но к несчастию К. С-м вполне овладела мысль, внушенная другими (кем? знаете), что нынешнего епископа всего более надобно остерегаться. Это убеждение так громко высказывается, что и глухие слышат его здесь. Тем не менее совершенно необходим здесь такой епископ, которому К. С. мог бы доверяться. От этого зависит все дело здешнее. Один человек есть такой, которому К. С-в без всякого сомнения вполне был бы доверчив. Эго архимандрит Игнатий Брянчанинов. К. Суворов давний друг ему, – супруга вполне уважает о. Игнатия (а она владеет К-м); при том и мне и другим К. С-в выражал мысль, что ему очень хотелось бы видеть о. Игнатия в Риге епископом. Таким образом было бы величайшею ошибкою, если бы не воспользовались этим человеком для здешнего места. Со своей стороны, по всему, что вижу здесь, прошу и умоляю, примите эту меру и чем скорее принята она будет, тем лучше. Ваше в-ство столько принимаете участия в здешних делах. По этой-то любви примите на себя и твердость воли и убеждения дара слова, чтобы мера приведена была в исполнение прежде, чем отправитесь в новую епархию (о чем и здесь есть слух). Не считаю нужным говорить о Брянчанинове: он вашему в-ству известен. Если бы предлагаемый был и не Брянчанинов (получивший хорошее образование и столько умный), но был бы тем для К. С-ва, чем Бр-в: и тогда надлежало бы избрать его, – того требуют здешние дела. Главное в том, что К. желает его видеть здесь и что он так близок. Брянчанинов же возьмет его в свои руки и по расположениям не предаст церкви врагам ее.

Говорить ли мне о себе? Служить готов св. церкви. Но так как выше всякого сомнения, что здесь я более не могу быт полезным: то не откажите в другом месте.

Как бы хотел я, чтобы ваше в-во имели случай побывать хотя бы дня четыре в Риге! Тогда бы не имел я нужды говорить, что перемена лица – неизбежна. Иначе боюсь, что еще будут сомневаться. Нет, что бы ни представлялось против этого, отложите все в сторону и примите эту мысль за непременное основание распоряжений о Риге. Даже если бы отринут был Брянчанинов (что, повторяю, было бы величайшею ошибкою), и тогда перемена неизбежна.

Апреля 7 дня

1848 г.

Меры е сближению и ослаблению предубеждения принимаемы были разные: молчание на грубости и жесткие выходки, личные разговоры, веденные со всею любовью, посредство других, между прочим, жандармского полковника, человека и умного и правдолюбивого. Но – пользы нет.

Не откажите мне в извещении: оно необходимо по делам.

При первом известии о прибытии вашем в Петербург, которого так давно ожидал, спешу писать.

Положение здешних дел дошло до крайней степени неустройства. С-в даже превзошел все ожидания худые. Господом прошу не верьте похвалам, какие говорят ему. Это говорят осязаемую для меня ложь и только с целями.

Снова умоляю вас – поспешите вывести меня из темницы,

Вы изволили писать, что нет приличного места. Хуже Риги не может быть места.

Отношение С-ва, препровожденное в синод, которое могло бы несколько изменить обстоятельства, обращено во что? Вместо помощи православию – гонение. Дел много послано; но следствие одно – гонение... Бог – судия!

Г. Скрыпицын или гр. Толстой могут пересказать о положении дел точном: заключаю мольбою: дайте мне умереть спокойно.

Уверен, что Господь найдет более могущего для Риги. Уверен, что Господь защитит через другого св. церковь свою, но я ничего не могу...

Ноября 6

1848 г.

Вы желали иметь сведения о здешнем деле православия. Препровождаю письмо, писанное светским человеком года два жившим в Риге. Без сомнения найдете в нем много любопытного. Оно замечательно уже потому, что писано светским. А вместе с тем весьма умным.

К удивлению моему слышу, будто подозревают искренность желания моего оставить Ригу и приписывают слова частные намерениям другим. Если бы не мучили меня здесь: конечно ни слова не сказал бы я никому о перемещении в другое место, а продолжал бы трудиться для устроения св. дела столько самого по себе утешительного по надеждам для вечности. Но при настоящем положении с свободною совестью говорю: время потрудиться другому на моем месте. Семь лет было муки, притом не бесплодной для святой церкви, время костям и духу дать несколько отдыха. Со свободною совестью говорю и потому, что вовсе не понимаю, почему не быть другому на моем месте? – Если для другого места считают меня немощным: то, оставляя в Риге, конечно, желают или преждевременной смерти моей, или болезненного бездействия, которое сколько могу судить, нигде столько не вредно для церкви, как в лице рижского епископа. Здоровье мое истощено семилетнею борьбою, особенно в последние четыре года.

Не благоволите ли, владыко, принять на себя уверить в искренности мольбы моей о назначении мне другого места служения.

1848 г.

ноября 7 д.

Отношения ни мало не изменяются на лучшее и не изменятся. Расточались слова и уверения приятные для слуха. Но это только « притворные слова. Расположения – совсем другие. Это показывают решительно все дела. Жарко взялись за дела раскольников, но только с тем, чтобы пустить пыль. А неприязнь к делам православия и епископу – открытая. Снова прошу ради св. церкви переменить лицо, По всему видна необходимость перемены. Брянч-в самый полезный здесь человек. Против меня все, а все сливается в одного, который это все собирает в себя с жадностью. Когда простерта неприязнь до крайности, что могу? Бр-в уже по многим отношениям будет здесь на месте. Его будут здесь бояться и по связям и по характеру его. При моем имени могут свободно в П. выставлять в себе лицо преданного всему русскому, как это на словах говорится и здесь.

Милосердие – евангельская добродетель. Семь лет муки, довольно. Не проходило дня, когда бы не являлась тревога. Интриги за интригами, клевета за клеветой. Истерзали. Дайте умереть спокойно.

Если находят необходимым (но без мыслей сделать мне зло), чтобы подано было мною формальное прошение о переводе меня в другое место служения по болезненному положению, зависящему от здешней местности, благоволите в-ший владыко известить меня о том, и я пришлю просьбу.

Поверьте искреннему слову с нетерпением ждал я возвращения вашего в-ва в Петербург. Отсутствие ваше имело много последствий вредных. Но прошлого возвратить нельзя. При помощи благодати Божьей старался я жить и действовать по совести. Но когда не вижу возможности вести дела по совести, то боясь суда Божия против совести действовать не могу. Может быть другой будет иначе смотреть на дела и найдет непротивным совести поступать по желаниям известных людей, желаю ему всякого успеха. Впрочем объяснить этот предмет можно было бы только на словах. Ваше в-во благоволили оказать мне участие в здешних делах. Потому желал бы говорить о многом... Но прошу об одном – примите на себя содействовать моему избавлению из Риги. Вы уже обещали мне эту милость. Около 28 нояб. кн. С-в едет к вам. Это не на пользу церкви, а разве лица. Боже мой! есть же люди, которые за славу готовы продать и веру и совесть и людей невинных и все святое? Столько тщеславия нелепого и столько нахальной глупости, как ни в ком. С простыми глупцами можно еще жить, но с нахальными – избави Бог. Ничего не слушают, все ломают, всем раздражаются, за все мстят. К тому ж считаются правдолюбивыми, тогда как слово правды – едва не чудо в их устах. И больно и тяжко продолжать беседу.

Для вашего в-ва, которое так искренно любит св. дело православия, могу прибавить, что и в нынешнем году в приходах латышских и эстских прибавилось православных до первого ноября более 10,000 (с крещенными), и если теперь число православных в тех же приходах приближается к 113,000, то и по человеческим соображениям дело не может быть разрушено, какие усилия ни употребили бы. Правда под защитою С-ва дерзости пасторов и лютеранских фанатиков достигают крайнего предела: в кирках проповедуют, что кто хочет может обратиться из православия в лютеранство. Но Господь защитник. Сейчас услышал, что к. Сув-в донес, будто я сделал распоряжение о браках, хотя в виду указ синода. Правда я писал к нему: «имев в виду надобность сделать распоряжения», но это еще не давало ему права писать, что распоряжение сделано. Если доверять произволу С-ва и решаться сделать мне замечание: то и формальный ответ будет тот же, что этот частный: распоряжение не сделано, потому что против совести и действительности не могу писать. Удивительное дело, как открытый разрушитель православия вошел в такой почет, что каждое слово его – святыня. Но, да будет воля Божия!

Чем дальше, тем неизбежнее становится, чтобы оказали вы милость мне неукоснительно – перевести в другое место. Именем Господа умоляю о том.

С нетерпением ожидаю слова любви вашей.

К вашему приезду готовил я несколько планов, между прочим, о монастыре в Риге, но истинно скорби давят душу и лишают мыслей.

Г. обер-прокурор граф Протасов благоволил известить меня, что меня перевели на епархию харьковскую. Приношу чувствительную благодарность за эту милость. Теперь следует думать о пути и новом месте. Когда бы Господь дал скорее выбраться из Риги. Покорнейше прошу ваше в-во благоволите сообщить необходимое для ведения об особенных обстоятельствах и делах столько известного вам края. Каждое место имеет свои особенности, для которых необходима мудрость змеиная. А для мудрости требуется опытность. Особенно мне хотелось бы знать сколько-нибудь духовных, участвующих в церковном управлении. Последнее время пребывание в каком-либо месте редко не соединяется с особенными неприятностями. Дошло до меня, что Куникский возвел свою грязь дальше Риги. Господь судья ему. Донос его на Ар-ва столько встревожил меня, что в самый день получения доноса начато было секретное исследование; все, что до сих пор открылось, открывает только дурное в К-м. Впрочем дело передается преемнику. Каждый отвечает за свое дело.

Странно! С-в подкупил одного писца канцелярии моей и через него выведывает о делах. Боже мой! к чему это? Если бы он спросил меня о чем бы то ни было, я сказал бы ему все, коль скоро долг совести не запретил бы. И за что этот человек с такою ненавистью восстает на меня? Терпел от него все молча.

Последняя страница вашего письма, где сказано: не ожидают, побудила меня поспешить отбытием из Риги, тем более, что я указ сказал: сдать дела правлению. Таким образом не видался я и с преемником моим. Признаюсь, не понимаю, что значит перемещение мое с такими обстоятельствами и что значит вызов преемника в Петербург? В Риге не мог доискаться какого-либо объяснения всему этому. Священники провожали меня с горькими слезами, частью по любви ко мне, частью по опасениям остаться без защиты столько для них необходимой. Жаль мне их, очень жаль.

Да управит Господь св. церковь Свою.

С К. С-м простился мирно, употреблял особенное старание показать, что никогда не желал я быть с ним не в мире и если жаловался, то по долгу сана и не для себя. Изъявлял ему свое сожаление, что много портили окружающие его. Он наконец обещался видеться со мною в Харькове.

Благодарение Господу – недоброй памяти не оставлено в Риге. Все русские изъявили непритворную скорбь, расставаясь. Но вот что особенно изумило меня, даже немцы жалели, что оставляю я Ригу. Некоторые проговаривались притом: «мы думали и надеялись, что в Раге вовсе не будет епископа; если же не так, жаль, что берут от нас этого». Бывают случаи, когда с особенною ясностью открываются и даже высказываются помышления сердец человеческих.

Преемнику своему оставил я письмо, где сказал нужное по моему мнению, ваше в-во конечно не откажетесь дополнить недосказанное. Если бы мне известно было значение вызова его в П-г, тогда конечно я мог бы о многом еще сказать. Но неизвестность стесняла. Пожалуй долго ли до того, что и убеждения христианской совести признают грехом. К тому же, зачем выставлять себя там, где не хотят видеть меня? Пусть наставляют, как знают! Это пишу я потому, что ваше в-во в письме вашем изъяснили нужду свидания с преемником. Видно, надобно жить так, как придется.

Я решился заехать в Киев. Не знаю, доберусь ли? Дорога очень худа. Давно желалось мне поклониться святыням киевским. Теперь открылся случай. Откроется ли когда-либо другой, Бог знает. Надобно пользоваться настоящим.

Местечко Креславка.

1848 г. декаб. 2.

Да обрадует вас Господь, как обрадовали вы меня письмом вашим. Я давно ожидал и ожидание все не исполнялось.

На новом месте все как-то дико. Изъясненная вами готовность быть полезным и для харьковского служения моего так обрадовала меня, как нельзя более. Натерпевшись горя в Риге, я все еще не могу уверить себя, чтобы мне не случилось терпеть подобное и в Харькове. Печальное расположение моей души даже заметили во мне харьковцы, как сейчас сказал мне о. Арсений, он же сообщил мне обещание харьковцев успокоить меня до того, чтобы забыл я все прошлое. Странно признаться, но скажу, что я даже не могу уверить себя, что я уже расстался с бедоносною Ригою. Так сильны раны, которыми покрыла душу мою Рига. Дай Бог, чтобы вполне исполнились слова ваши: «в Харькове можно созидать и устроять в тишине и в мире».

Никольскую настоятельницу видел, она разделила со мною трапезу, также как прежде того Хорошевская. Никольская очень добрая, смиренная, но вместе с огнем душевным. Да подкрепляет ее Господь. Постараюсь при помощи благодати Божией, дабы слезы, пролитые вами при устроении обителей, были благоплодовитою росою для них, а не были пролитыми понапрасну. Искренно говорю, сколько успел видеть, рассадники ваши прекрасны. Мысль, о них – радость для меня. Постараюсь, чтобы исполнилась и заветная мысль ваша – о приюте. Я еще не имел времени смотреть на это дело. Не замедлю приняться за него. О Никольской пустыни конечно и думать нельзя; как об этом между разговором дали понять Степановы. Постучусь в Хорошев. Мне говорили, что будто хорошо было бы присоединить духовный приют к светскому харьковскому. Но – думается, что едва ли будет хорошо. С братцем вашим виделся только раз. Правда, что не было еще времени: но со своей стороны желаю, чтобы он полюбил меня и надеюсь успеть в этом. Не только пука, но и листка не получал из немецк. газет. Сделайте милость – пришлите и если можно присылайте. Я довольно привык к немецкому тяжелому разглагольствию, хотя и не к немцам, которых столько любил по книгам, пока не видал. Благодарю за проповедь. Очень рад заняться описанием монастырей харьковских, так как люблю вообще историю Руси. Покорнейше прошу сообщить собранное вами. Вы изволите писать, чтобы прислал я «проповедь вступительную. Расположения души не дозволили мне говорить проповеди. Сказал краткую речь, с самым легким приготовлением, которую и посылаю. Хотел говорить проповедь на другой день праздника: но там было холодно, что все красноречие замерзло, да и сам едва отогрелся у Кузиных. Странно и больно, что за бескорыстный труд, предпринятый с желанием пользы неведущим, домогаются наградить скорбями. Последний период истории с особенным вниманием пересматривал я, несколько раз подвергал домашней критике, при уверенности в щекотливости предмета. И все-таки не избег смутных толков. Это так тяжело, что нет более духа говорить, вы желали для меня докторского креста, а мне жалуют другой. И дело!

Ныне получил я известие, что преосв. Платону поручена ревизия викариатства рижского. С покойною совестью говорю: от души желаю, чтобы при средствах, бывших у меня, преемник мой мог обрабатывать столько же дел. У меня не было в Риге определенного часа ни для обеда, ни для сна. Если бы предложили мне вопрос: что нужнее всего для пользы дел православия в Лифляндии? – то сказал бы: самая первая необходимость – открыть отдельную епархию. Эта мера так важна, что пока она не приведена будет в исполнение, то не будет положено даже начало прочному порядку и свободному течению дел. Мое дело, особенно по отношению к этому пункту, – сторона: но я говорю по совести и по убеждению, основанному на точном знании положения дел, мыслей и людей. Открытие епархии повлечет за собою самые благодетельные последствия для спокойствия дел местной православной церкви. Интриги псковские прекратятся: замыслы на уничтожение кафедры – также, порывы стеснять местных лиц командовать православием ограничатся; отношения самих помещиков к православию значительно улучшатся.

Высокопреосвященнейший владыко! заставьте несчастный край, тысячи православных, сотни духовных лиц – молить за вас Господа, содействуйте, сколько будет в силах ваших, возможно скорейшему открытию епархии лифляндской. Истинно будете радоваться и за гробом, за совершение этого подвига.

Не собрался еще с мыслями, чтобы писать о некоторых других предметах. Напр. о вещах. По немногим сведениям мне кажется, что дело шло о пустых предметах. Постараюсь в скором времени понять, о чем, как кажется, не стоило и начинать.

Я все еще не отрываюсь мыслями и заботами от дел лифляндских. Мне известно было, что, не желая доброго св. церкви, а желая делать приятное немцам, К. С. положил достигнуть того, чтобы пасторские повинности платились православными в пользу священников, как лютеранскими крестьянами – платятся в пользу пасторов. Он громко говорил о том. Если и это удастся ему сделать: то это будет весьма вредно и само по себе дурно. Само по себе дурно это потому, что от имени Государя объявлялось генерал-губернатором (Головиным), от имени Государя объявляли и священники, что православные крестьяне не будут платить пасторских повинностей священникам. В какое же положение поставлены будут священники и лицо генерал-губернатора перед лифляндским народонаселением, когда будут объявлять совершенно противное? До такой степени унижать лицо, имеющее значение перед землею и небом – это из рук вон. Подумали бы о последствиях... Известно, что ложный страх заставил испросить у Государя противную прежнему волю: это страх не быть под нареканием н-в, что крестьяне все-таки имеют выгоду принимать православие – свободу от платежей пастору. Как ни мало твердости и ума в уступчивости прежней этому страху: в настоящее время уже вовсе нет смысла в этой уступчивости, так как крестьяне более уже не переходят в православие (по милости К. С. и подобных). Положим что С-в кричит, что иначе выходит неравенство в правах крестьян. Чтобы сделать уступку и умную и полезную, а вместе не унижать Государя перед народом: пусть пасторские повинности обращены будут в пользу приходских народных школ. Это будет благодеянием и для народа. Это с охотою будут выполнять и крестьяне. Это будет утешением для церкви, которая теперь желает и всячески бьется из того, чтобы были школы, но за недостатком средств не достигает желания. Крестьяне, чувствуя нужду в школе, не только просят школы, но в некоторых приходах вызывались сами содержать бедных детей на свой счет по-прежнему. И все-таки дело не подвигается вперед: помещики разрушают то, что начнут крестьяне по согласию с священником. Покорнейше и усерднейше прошу ваше высокопреосвященство приложить душевную заботу к этому делу.

Кустов чем дальше, тем больше запутывается и тонет в грязи. По делу X-вых он так себя запачкал, что из рук вон. История так худа, что неуместно пересказывать. Опасаюсь, не дошло бы до Г-ря. Здесь же губернатор и все другие шумят против него. Мне жаль его: но не знаю, как устроить его положение. Предлагал ему отказаться от консистории и собора. Не хочется расстаться с деньгами и честью. Лучшее, что можно желать для него, состоит в том, чтобы приняли его на место Зимина. Но как это сделать? Если бы дело ограничивалось кругом духовенства, где так вопиют против него: это все еще как-нибудь уладилось бы. Но – теперь приняло оно размер слишком широкий.

На днях был я в новом семинарском корпусе. Корпус совсем готов; на него идут значительные издержки. Между тем он стоит без употребления. Мне хочется скорее сделать из него употребление – перевести в него учеников. Остановка за одним – за мебелью учебных комнат. Делается смета на издержки по этому предмету и готовятся торги. Очень прискорбно будет, если задержат дело в П-ге, когда представится туда. Необходимо неотлагательное перемещение учеников в новый корпус и потому, что помещение братии, как в. в. известно, до крайней степени грязно и тесно.

На днях попался в руки мои план перестройки архиерейских комнат, сделанный вашим в-ством. Не нужно объяснять как невыгодно нынешнее помещение... Постарайтесь ради Бога, чтобы разрешено было сделать покои покойными. Я до сих пор никак не прилажусь, как и что поместить в столько обширных, но вместе столько уродливых по расположению, комнатах. Уверенный в любви вашей, буду ждать нового расположения на биваках.

Принялся за священническую ризницу. И скоро обращусь к ближайшей домовой церкви, требующей обновления, как и ризница.

1849 г.

янв. 12 д.

Р. S. Сейчас брал в руки записки о вещах. Ни перевозить их не стоит труда, ни хлопотать о какой-либо продаже не стоит хлопот. Считать дело конченным.

По последней почте получены мною газеты. Я ждал, с нетерпением ждал, письма от вашего в-ства. Так как давно уже не имел я удовольствия читать строки ваши, которыми так дорожу: то это начинает тревожить меня, не навеяно ли какое-либо сомнение против меня? Со своей стороны в душе моей соблюдаю, в делах и словах сохраняю – только глубокое уважение к вашему в-ству. И этим чувством дорожу, так дорожу, что если бы какой дурной человек отважился говорить вам о мне с другой противной стороны: то в лице ему готов сказать: лжешь без совести, перестань быть сыном дьявола. Ваше в-ство конечно не имели случаев лично знать и узнать меня. Поэтому-то люди, которые имеют свои выгоды производить возмущение в сердцах и совестях, могут и против меня возбудить в вас сомнения. Но дорожа покоем вашим, дорожа теми знаками приязни и благорасположенности вашей ко мне, какие видел я, прошу всеусерднейше и искреннейше писать мне прямо о всем, что бы ни представилось вам неприятного обо мне. Если я не приучен к тому, чтобы смущаться неприятными отзывами других, совершенно сторонних, обо мне: то каждою вашею мыслию дорожу и буду дорожить. Испытав столько горя в жизни моей от людей худых, я может быть и излишне стал чувствителен к опасениям против худых людей, За то тем более дорожу людьми великими в св. церкви Божией. Опыты, самые горькие опыты, научили меня, что нет нелепости, нет клеветы и грязи, на которые бы не отважилась дурная душа, когда прямодушие христианское касается ее гнойных ран. Ей нет дела до того, что хотят с любовью христианской лечить смрадные раны ее. Она привыкла к своему смраду и не хочет расстаться с ним. Будучи сама расположена ко всем низостям, она переносит их и на других. И с какой ревностью? С каким трудолюбием? Все средства испытывает, все меры употребляет для достижения своих целей. Простите, в. владыко, что распространился о деле, может быть и без нужды для дела. Но и в этом вы конечно признаете доказательство тому, как дорожу я приязнью вашею и как глубоко уважаю дела ваши для св. церкви.

Повторяю усердную и искреннейшую просьбу – не миновать Харькова проездом в Одессу. И остаюсь в полной уверенности, что вы не лишите меня одного из самых приятных для меня удовольствий – лично видеться с вами. Если по каким-либо обстоятельствам вам невозможно будет быть в самом Харькове: то все-таки вам, кажется, нельзя миновать губернии харьковской; а в последнем случае я буду сторожить вас на каждом пункте.

1849 г.

февр. 26-го д.

Р. S. Матвей Алексеевич³⁶ доставил мне случай поздравить, и я от души поздравляю вас с днем прежнего вашего ангела. Да почиет благодать Господа Иисуса над днями вашими.

.... (начало этого письма утрачено). Итак, надобно, чтобы ввовь составлен и доставлен был сюда счет долгов ваших на доме. Надеюсь, что ваше в-ство не будете обмануты в надежде, какую полагаете на меня в этом деле. Если бы я знал о долгах: то хоть не люблю я считаться, чужого однако не могу держать у себя ни копейки. Но и у Христа Господа эконом был дурной человек. Пусть и докторства живут с софизмами, когда не имеют твердого смысла! Бывает же, что не краснея говорят и делают неправду. И это заведующие церковью св.! Что-то милый донос Е. С. принесет мне? Чудное дело? Как могут до такой степени увлекаться охотою лгать и клеветать? Не понимаю. Не понимаю и того, как могут верить бессовестным лжецам?

Простите. Надобно молиться: даждь ми зрети моя согрешения.

Здесь у нас новость. Муханов переезжает в Орел. Он добрый человек. С ним можно было жить покойно. Кто-то будет на его месте? Жду и не могу дождаться весны. Не в пример другим годам до сих пор морозы и метель.

Что мне делать с домом? Без поправок жить слишком неудобно. Экономических остатков нет. Нельзя ли как-нибудь помочь горю?

1849 г.

марта 9 д.

Посылаю оставшееся от долга: еще 400 р. Мы считали вместе с М. А. Наши предположения выставляли итог долга около 2200 р. с. Но у нас здесь верного нет.

Не понимаю, что творится с первой частью истории. О. Иоанн хотел возвратить несколько страниц для перепечатания. И однако не шлет. Хотя и напрасно винит он меня; но – дальше от шума и больше покоя.

Воскресший Господь Иисус да подаст радость духу Вашему.

Мы ждем решения вашего об о. Геронтие. Он совсем собрался ехать по деланию вашему в монастырь Бизюков. Там он точно будет на своем месте. Преосв. Ельпидифору почем-то думалось оставить его ректором харьковской семинарии. Но по-моему это большая странность. Здешняя семинария по особенным обстоятельствам требует весьма образованного ректора. Если с о. Геронтий и мог бы управлять семинариею: то в самом скромном месте, напр. в Вологде, в Ставрополе и т. п. К сожалению опыт правления его харьков. семинарией подтверди вполне, что он для здешней семинарии совершенно неспособен. Всего же лучше ему управлять иноческой обителью, как ваше в-ство и изволили замечать в письме. Он инок добрый: готовил себя только к иноческой жизни. И без сомнения может быть полезен для монастыря.

О желании вашего в-ства принять желающих в епархию вашу предлагаю консистории. Очень рад буду, если объявят желание люди способные, которые были бы в состоянии приносить пользу св. церкви.

Болезнь цинга более и более распространяется по губернии^: и обнаруживается в ужасающем виде. На руках и ногах тело клочками отваливается, так что обнажаются кости. Это особенно понудило меня не отлагать перемещения семинарии в новый корпус. Иначе при настоящей тесноте живущих в старых корпусах надобно ожидать губительных последствий. Уже во всех почти казенных заведениях цинга есть. И чем дальше тем хуже. Да спасет нас Бог! Будет ли подано утешение здешнему о. инспектору? Он весьма стоит: ревностен до истощения сил; благоразумен и с познаниями. При том довольно времени в службе. А мне бы архимандрит полезен был для служения в храме и для некоторых поручений по управлению. Прошу в. в-ство походатайствовать за него.

Меня держат на строгой диете. И еще не скоро хотят дать разрешение.

1849 г.

апр. 3-го.

Говорил я о. Геронтию, желает ли он быть ректором? Ответ его был тот, что исправлять должность ректора без профессорской должности, если угодно будет это начальству, он согласен. Так как между разговором спросил я его, отчего он отказался от Бизюкова монастыря? – он отвечал, что я только не позволил себе просить этого назначения, но как тогда, так и теперь, готов исполнить волю начальства, если она последовала бы. Вообще я, присовокупил он, предаю себя благоусмотрению начальства. О профессорской же должности объяснился он, что поскольку не приготовлялся он до сих пор к профессорской должности, то и опасается принять ее на себя. Вот все, что объяснил он о своих расположениях. По-моему, он был бы не худой ректор. И ныне не редкость, что ректоры только что управляют делами управления, а не занимают профессорской должности. Ныне получил я совет вашего в-ства насчет продолжительности служения. Искренно благодарю за слово любви. А чтобы эта благодарность не была только на бумаге, я ныне же призывал протодьякона и отдал приказание – не продолжать литургии никогда долее 2-х часов, а в царские дни долее 1½ часа. В самом деле, до вас дошло что-нибудь не совсем верное. Впрочем, и протодьякон сказал: у нас и не было никогда обедни долее 1 ½ часа. Я уверен, что повод взят с литургии праздника Рождества Христова. Только тут не совсем разобрали дело. Дело было вот как: Донзас лично просил меня, так как в этот день у них утром бывают визиты, начать обедню в 10 час. Так и было сделано. Но не знавшие ни о распоряжении, ни о том, что обедня началась не в 9, а в 10 часов, и придя в церковь по обычаю с желанием поспеть к концу, остались в убеждении, что обедня длится долго. Это убеждение высказывали мне посетившие меня после обедни. Я сказал о причинах посетившим. Но сколько осталось таких, которые остались в неведении о деле. В заключении присовокуплю, что после первого дня праздничного никто уже не замечал о продолжительности служения, а я обратил с первого же дня особенное внимание на то, что будут глаголать? Бог даст, это дело устроится. Я не имею ревности к длинным молитвам. И если и прежде говорили что-нибудь подобное укорительное, то повод взят также со случаев первого служения в Риге, случаев самих по себе особенных и также ложно понятых.

Хотя последнее письмо ваше успокаивает меня насчет истории³⁷: но я еще прежде получения его, по-прежнему совету, отослал ее в цензуру петерб. для нового рассмотрения; знакомого своего о. архимандрита Иоанна³⁸ просил я попросить у вашего в-ства советов о том, какие желают видеть перемены в последней части? По любви не откажитесь сообщить слово любви. Здешние университетские, как слышу, удивляются, почему труд сочинителя ее не награждается докторством. Другие, говорят, награждены и за сочинения довольно легкие. Со своей стороны говорю: спасибо и за это мнение. Не от всех же и не всегда неприятное терпеть. Говорят здесь уважают только за отличия? Не совсем приятно! Размещение внештатных членов причта – тяжелая работа. К большому несчастию нынешний год в здешней губернии голод и бедность. Хлопочу о мерах устроения приюта. Дело трудное! Дастся ли мне счастье привести его к концу? Не отчаиваюсь.

На днях были у меня с недоумениями о книжках, вашим в-м назначенных к продаже. Так как заведовавший ими не оставил ничего на бумаге, ни о числе экземпляров, ни о том, куда доставлять деньги; то и боялись приняться за них. Я успокоил, приказав продолжать продажу. А между тем, что велите, то и будет.

От искренней души благодарю за утешение, которое предложили вы в письме вашем. Жизнь так бурна для иных, что трудно устоять, не поколебавшись. Бесстыдство и наглость людей, как К. С., так жестоко волнует душу, что недостает сил оставаться в покое. Дела его открывались мне здесь одно за другим. Бог – судья. Но не думаю, чтобы не грешили и те, которые дают волю наглому бесстыдству закрывать злодейства и губить невинность. Только одно мирит, что бывают времена непреодолимого владычества злобы и ада. Все еще остаюсь в ожидании известия о последствиях окончательных последней выходки против меня.

Желающие отправляться в Херсон довольно тревожат меня. Уверен, что худые люди нигде не требуются, останавливаю худых. Но – иные прорываются или незаконными путями, или потому, что многих я еще не успел узнать. По крайней мере, прошу Господа ради верить, что я делал возможное по моим обстоятельствам. Как и всегда бывает в подобных случаях, удаляются из одного места в другое недовольные. Удерживать их нелегко и отпускать не без затруднений для совести. Что делают для них в одном месте, они считают это или недостаточным, или даже несправедливым. Потому надоедают просьбами: пусти. На днях один из подобных доходил до дерзостей. Однако удержан. Из таких же Рыбалов – негодяй из негодяев: и однако отыскал какого-то нареченного батюшку-генерала, который пишет мне угрозу, что будет жаловаться на меня гр. Протасову, если я не дам сынку его священнического места. Странное время!

О. инспектору прислан сан архимандрита. Я очень обрадовался и благодарил в душе вас за слово о нем перед св. синодом. Надобно ободрять труждающихся.

Собираюсь ехать в святые горы. Потемкины давно ждут там: но видно, что не дождутся.

Дальний переезд из Риги растерял у меня многое. Думал найти ответы на ваши вопросы об акафистах в тетрадях, но иные из них растерялись. Впрочем, по возвращении из поездки постараюсь собрать, что могу. Я недавно отыскал здесь старинный акафистник, в котором увидал акафисты и такие, о которых до сих не знал вовсе, даже и по слуху.

Матвея Алексеевича с большими усилиями двигаю – посылаю в Одессу: но верно у него побольше здоровья, чем у меня, – не сдвину с места. Впрочем обещается отправиться в начале октября.

1849 г.

июня 29 д.

Давно уже не имел я удовольствия получать от вашего в-ства приятные письма. Сейчас получил.

Святые горы точно приводили меня в восторг. Чудные места! Тому ничего подобного не видал я до сих пор, хотя объехал почти всю Россию за исключением Сибири. В окрестности Вильны есть места красивые и одно очень картинное. В симбирской губернии также есть места очень приятные. И однако, нет святых гор. Это единственное по прелести место! Я был два раза в святых горах. И когда подъезжал к ним в другой раз: то был уверен, что они уже не произведут па меня прежнего впечатления. Вышло напротив. В другой раз они также были для меня святыми горами.

В поездках своих я отыскал в здешней губернии много мест, бывших местами молитв иноческих. Насчитывается у меня до 19 монастырей. Кстати. Ваше в-ство обещали мне прислать бумаги, относящиеся к здешним монастырям. После осмотра местностей мне очень хочется заняться их историей. У меня есть мысль и намерение составить описание всей епархии.

Священники вследствие предписания уже доставили мне описания, каждый своей церкви. По пересмотру потребованы дополнительные сведения. Итак, при этом намерении уже необходимо заняться монастырями. Остаюсь в ожидании ваших пособий.

Смерть почтенной матери Анатолии очень опечалила меня.

Ваше в-ство изволите рекомендовать одесскую игуменью. Очень была бы она кстати, тем более, что для вас она не нужна. Но к сожалению известие вашего в-ства несколько опоздало. Я еще из святых гор сделал приглашение известной для меня издавна игуменьи. И при этом имел особенные причины; – именно необходимость, чувствуемую всеми здешними, чтобы в Хорошове было общежитие, для заведения которого необходима настоятельница способная начать и привести к окончанию дело общежития, а такова известная мне Серафима. Потому усердно прошу вашею любовью к Харькову не поскорбеть, если не найдусь в силах выполнить желания вашего относительно Евмении. Если бы не начинал я дела и ваше письмо получено было гораздо раньше: то поверьте – ваше желание исполнилось бы без остановок.

Я остаюсь в полной уверенности, что буду иметь давно ожидаемое удовольствие видеться с вашим в-ством. Потому оставляю дела до свидания.

1849 г.

сентября 29 д.

Р. S. Готовлюсь к торжеству. Хлопоты. В Харькове собрались дворяне, на выборы. Это прибавило хлопот. Тот о том, другой о другом, а иной вдруг о десятом просит.

По отправлении письма своего узнал я о ваших обстоятельствах относительно игуменьи. И мне пришла решимость разделить тяготу. Правда, многое, очень многое смущает меня теперь. Прежде всего занимает, что потревожил я симбирскую игум. Серафиму предложением своим. Потом пугает меня и ваша госпожа: если уже ваше в-ство не могли сладить с нею; что мне делать с нею? Потому очень желал бы, чтобы ваше в-ство устроили дела так: одесскую в симбирский Спасский монастырь, а симбирскую Серафиму – в Хорошевский. Нельзя ли сделать эту великую милость? Но если уже нельзя; пусть будет воля Божия. Помолитесь в таком случае о благодатной помощи для меня. Буду утешаться только тою мыслию, что любовь переносит все и любви платят любовию.

Ваше в-ство не сказали в письме, буду ли я наконец иметь удовольствие видеться с вами лично? А мне бы нужно было и о некоторых делах спросить у вашего в-ства. На бумаге и не о всем и не все можно выражать. Любезный Матвей Алексеевич вчера в 6 час. вечера пришел ко мне измученный и еще не касавшийся трапезы. Я поспешил предложить ему трапезу любви. Он целую неделю трудился на выборах. Много было шуму. Секретарь остался секретарем и губернский предводитель остался также прежний.

1849 г.

окт. 3 д.

Чем больше думаю о содержании дорогого для меня письма вашего: тем горше становится на душе. Боже мой, что за счастье мое? Кому не думал делать что-либо неприятное, тому делаю. Какого положения не желал и не ожидал, в то попадаюсь.

Мне горько думать, святой владыко, что вы имеете повод быть недовольным мною. Письмо к Гр. писал я потому, что вы сами просили писать в П-г, равно и потому, что иначе не знал как вести дело. Теперь только вижу, что письмо мое принято за какую-то жалобу. Видно уже ныне так идут дела, не право так смотрят. Признаюсь, указ синода сильно опечалил меня. По крайней мере, по убеждению моей совести так думаю, что когда два архиерея имеют особенную нужду в перемене лиц, синод по справедливости мог бы учинить распоряжение сообразное нуждам, чтобы облегчить тяжести двух архиереев. Кажется, хорошо известно, каково архиереям возиться с такими лицами подчиненными, которые вместо того, чтобы помогать архиерею в общем управлении, только обременяют собою и своими делами. И если свят. синоду не легко переводить лица из одной епархии в другую, каково же архиереям? Распоряжением синода симбирский преосвященный мог опечалиться: но эта неприятность скоро потухла бы. А каково было бы самому свят. синоду, если бы симбирский вошел с жалобою на харьковского архиерея? А это, как мне известно, непременно было бы. Конечно харьковский не стоит того, чтобы хлопотать для него; пусть его возится, как хочет, со своими желаниями, ему же и под стать к прежнему бороться с неприятностями. Но вот чего не понимаю я, почему бы для вашего в-ства не оказать пособия? Истинно, нынешние дела так трудны для разумения, что из рук вон. Я думал, что не для меня, а для вашего в-ства примут на себя труд перевести одну игуменью на место другой, а другую назначат в Харьков. А вышло не так. Вышло то, что я же попался в самое странное положение. Вынужден был убегая от шума и споров взять что попалось под руки. Последствия того – новое неприятное положение. Согласитесь, святой владыко, что незавидное мое счастье. Но пословице – на бедного Макара – шишки летят. Дело о лавках точно таково. Там у вас хлопочут люди интересов о своих интересах и успевают вовлечь меня в ответы. Здесь точно также для своих видов заставили духовных рассуждать о торговле. И однако, возлагают вину па меня. Все меры употребляю, чтобы делать приятное всем и каждому из светских; каждое желание стараюсь предупреждать, каждую просьбу спешу выполнять. И однако, у вас говорят: не умеет, не любит жить в мире. Странная доля! За что она? Не знаю. Выискивают вины? Бог – судья.

Простите сетующую, но искренно уважающую и преданную душу. Е. Ф.

Января 6-го дня

1850 года.

Я опять к вам с докукою об актах монастырских. Сделайте милосердие – примите труд отыскать и переслать, какие только можно будет отыскать, бумаги монастырей сумских, святогорского, куряжского, сенянского и других. Мне попались заметки о некоторых бумагах, доставленных к вашему в-ству. Для памяти переписываю их. Сумским духовным правлением от 16 июня 1844 г. доставлены копии с грамот и купчих на землю и другие имения сумского Успенского монастыря. Им же от 30 ноября 1885 г. препровождено дело о сумском Успенском монастыре. По этим указаниям по всей вероятности отыщутся и другие бумаги и записки; вашему в-ству конечно они не нужны. Мне сказывали, что любопытству вашего в-ства доставлены были записки между прочим о хорошевском и куряжском монастыре. Теперь у меня дело за монастырями. Относительно многое, что имел в виду, сделано.

Января 2-го дня

1850 года.

В удалении от движений волей великих мы развлекаемся и малыми, микроскопическими движениями. В Харькове был гость кавказский, он занял рассказами о Кавказе. Кавказ изумителен. Впрочем, более ни слова, особенно и потому, что об известном не говорят. Вот и дома есть что то кавказски-детское. Это Н. Н. Костевская. Она на меня в большом неудовольствии. Но более ли справедливы негодования ее против меня, чем бывшие негодования против вашего в-ства, не знаю. Удивительная богомолка! Выгнала из дома на мороз воспитанницу за то, что кто-то утащил в церкви молитвенник. Признаюсь с подобными людьми не умею воздерживаться от возмущения и удивляюсь вашему великодушию.

Ожидаю епитимии за свое прегрешение поспешности. Что то будет за мое окаянство.

О. Израилю не хочется объявлять карательной воли: но – что делать? Слышно, он еще окончил печатанием книжку. Опасаюсь не вышло бы чего подобного и за нее. По слухам он напечатал в ней историю какого-то иркутского иеромонаха мистика, происходившую около окт. 1834 г. Раненько; не правда ли? Время мудреное.

Января 20-го дня.

1850 года.

Вчера М. А. сообщил мне сведение о счетах. Ныне же поспешаю исполнением. На первый раз препровождаю 400 р. сер. Затем соберусь несколько с силами и постараюсь очистить дело, дабы надежды, которые изъясняли вы еще в прошлом году не остались не исполненными. Еще прежде получения известия мы с М. А. делали выкладки. Бог даст дело окончится.

№ 17.

Февраля 7-го дня.

1850 г.

Мы все ожидаем решения об о. Геронтии. Слышно, что в Одессе получен указ о нем. В Харькове же до сих пор нет ни слова. Не ошибка ли тут канцелярии?

Ваше в-ство утешали меня насчет Риги. А дела как-то идут напротив. Если исполнится то над П-м, о чем писано: это будет грозным, новым, ударом для православия. Знаю, что вашему в-ству будут объяснять это иначе – и не удивляюсь. Знаю, что ищут только своих, тепла и чести для себя: а – о делах православия также заботятся, как о китайском богдыхане. Но больно, до глубины души больно. Суди, Господи, обидящих нас.

Хотел было писать о кое-каких делах епархиальных: но на душе скучно. Об одном только неизбежно сказать: потерпите на нас, что еще не представлена ведомость о духовенстве. Консистория на днях представляла ее мне: но в ней оказалась путаница. Велел исправить.

Е. Ф.

Февр. 23-го дня.

1850 г.

Приближается великий пост. Простите меня, Господа ради и ради любви Христовой, если в чем согрешил, мыслями, или словом или и делом.

Еще 22 декабря послано представление в святейший синод с испрашиванием разрешения сделать в этом году перенесение озерянской иконы из Харькова в куряжский монастырь не в установленный день, а спустя 4 дня позже, в четверг на Пасхе, так как установленный для этого день ныне приходится в субботу на страстной неделе. Но до этого времени не получаем разрешения. Между тем необходимо заблаговременно печатно известить об изменении дня перенесения. Сделайте милосердие – известите нас, что нам делать?

Февр. 28-го дня

1850 г.

Такой страстный потребитель русской старины, как я, но мог не обрадоваться известию, что в. в-ство наконец отсылаете в Харьков старину харьковской стороны. Три дня тому назад получил я кипы бумаг и вот уже в состоянии дать отчет о них, каковы они мне кажутся. Прежде всего, к сожалению, вижу, что некоторых бумаг нет, которым, однако, быть должно. Напр. в связке бумаг есть отношение семинарского правления с препровождением в консисторию дел относящихся до Аркадьевой пустыни, – при отношении приложен и реестр самых дел, но во всей куче бумаг нет ни одного листа из дел Аркадьевой пустыни, показанных в реестре правления. Об Озерянской и Михайловской пустынях я о Куряже также нет бумаг: но этих б. м. и не было. Когда бы отыскалось еще что-нибудь в вашем архиве!

По-моему, только акты сумского Успенского монастыря и важны между всеми присланными. Они мне не были известны. Прочее же или вовсе пусто, или было в руках моих. Мои поиски по архивам, как мне кажется, были более удачны. Правда, я перерыл и архив губер. правления, и архивы змиевские, ахтырские, богодуховские, изюмские. Не говорю о консисторском. Для своих предположений нашел я самый дорогой клад там, где вовсе не думал найти ничего важного. В Змиеве отыскался самый старый чугуевский архив с царскими грамотами и с несколькими распоряжениями, относящимися до церкви. Здесь довольно полная история всего чугуевского и частью изюмского и змиевского округов. Здесь и начало поселений черкасских в этих округах и страшные опустошения, какие Крым ваш наносил Украйне.

Занятия мои по описанию края приближаются к концу. Описание святогорского монастыря уже напечатано, а корректурные листы на столе лежат. Скоро пришлю этот опыт к вашему в-ству. Прочие монастыри также описаны и описания переписываются. Описания значительных городских и сельских церквей почти готовы. План мой в отношении к церквам местным таков: начало поселения, первый храм местный с древностями, какие только сохранились, и храм существующий, прихожане – их число в разные годы, бедствия (татары) лучшие из них по жизни. О татарских набегах, где только можно говорить словами древних документов; в истории иерархии местной помещены отыскавшиеся грамоты и окружные послания свят. Иоасафа Горленки и грамота Досифея, страдальца Биронова времени (но о последнем ни слова). Многими описаниями по крайней мере сам я доволен: но во многих других еще есть пробелы. Описание Куряжа вышло очень удовлетворительное с исторической стороны. Удастся ли мне дополнить все пробелы как бы хотелось? не знаю, не уверен: для многих мест нет старых документов. Напр. все архивы сумские сгорели. Мое намерение – издать описание края в пользу учреждающегося приюта.

Вот план мой и исполнение плана! Жалею, что не мог до сих пор отыскать во всем Харькове 2 тома Записок одесского общества. Очень был бы благодарен, если бы ваше в-ство приказали отослать ко мне, как 1-е отделение 2-го тома, так и 2-е отделение недавно вышедшее. Деньги не замедлю выслать, когда узнаю о цене. Первый том, года за два назад тому вышедший, у меня есть.

Янв. 29-го

1851 года.

С искренним усердием поздравляю вас с наступающим Днем ангела вашего, молю Господа Бога да поддержит он ваше здоровье и покой для блага св. церкви. Здесь по временам слышим, что ваше здоровье иногда бывает в неблагоприятном положении и жалеем о том. На днях был здесь ваш зрячий слепец. Он полетел из Харькова ночью, чтобы поспеть к утрени в Николаевский монастырь. Наконец отправляется к вам М. А.³⁹ Едва, едва убедили его выполнить, что так давно и много раз обещал он сделать. Нынешнее лето много пришлось мне путешествовать по епархии, более 2000 верст проехал. Теперь уже ознакомился с краем. О. Сергием не совсем доволен: любит по своему поступать и распоряжаться, как вздумается. Это не по-монашески. Но усерден к долгу своему. Хотелось бы представить его к награде: но есть препятствия, – оскорбятся те, которые давно служат и вытерпели вместе со мною и зной и зиму немецкие, К. С-в не забывает меня. Спасет его Бог. Досталось мне за синодальный период⁴⁰. Суди Господи обидящих меня. Не забывайте в любви вашей искренно уважающего вас.

Ноября 16-го дня.

1851 г.

С днями спасительными для души приветствую любовь вашу.

Для дней святых здесь для меня случилось несколько неприятностей. Между прочим прот. Никитский во время самого православия до того явил постыдную славу свою, что не знал я как окончилось служение. Что будешь делать с этими людьми? Точно как безумные вызывают на себя несчастья Дело в глазах целого города. И хотел бы закрыть грех брата: но нет возможности. Все, что по-моему можно было сделать, состояло в том, что по приказанию подал он просьбу об увольнении от должности по болезни. И при всем том осталось не без опасений. М. А. передавал мне сожаление ваше о пр. К-ве. По глубокому и постоянному уважению моему к вашему в-ству, я решился окончить дела его, в которых он запутался, в легком виде. Но К,. изумляет меня и дерзостями и глупостями своими. Сколько раз убеждал я его быть внимательным и к званию своему и к своему покою! Он напротив лезет из кожи, чтобы только собрать на свою голову, как можно более бед. Нет, он слишком глуп и слишком глуп от того, что плохо бережет свою совесть. Если он не обуздает своего вспыльчивого характера: не сносить ему головы своей. Я берегу его, берегу не для него: но он сломит себе шею в бешенстве страстей своих – вспыльчивости и злости.

Кокоткин наш писал, что возвратится в X. на второй неделе: но кажется не скоро выберется он из П. До сих пор нет его. Из Харькова в Феодосию должна идти железная дорога. Государь, как слышно, принял мысль об этом с большой радостью. Харьковцы торжествуют! А Одесса? Плохо придется ей.

Вам же от души желаю крепкого здоровья и душевного мира.

Марта 6-го дня 1852 г.

До Харькова дошло известие, что ваше в-ство отправляетесь в Петербург. Любящие вас харьковцы, в числе их не считаю себя последним, надеются видеть вас в Харькове. Всесвятский приют ожидает вас. А как он стал хорош! Как разрослись деревья! Не налюбуетесь. В всесвятском нахожу себе отдых и покой. Иначе веселого мало. Там интриги, здесь дрязги. Недавно был в Ахтырке. Гора осенилась деревьями. И монастырская жизнь не печалит, а многим радует. Дай Бог, чтобы сохранилось по крайней мере то, что теперь есть. Хорошев начинает быть хорошим. Но со старыми дрожжами – беда. И пахнут отвратительно и портят святое дело. Будем молиться! И здание для духовного приюта основалось, Благодарение Господу. Нашлись боголюбивые души, принявшие на себя построение трехэтажного каменного корпуса. Нынешнею осенью окончена будет постройка. Корпус строится на новом кладбище там, где строится каменный храм, основанный еще вашим в-ством. Место удобное по многим отношениям. Заезжайте взглянуть на харьковское житье. Надеемся, не опечалим вас ничем, а рады будем от души.

14-го июня 1852 г.

Ждали и не дождались мы вас. Такова воля Божия! Будем ждать вперед и быть может Господь устроит дела по нашему ожиданию. В Харькове были высокие гости и благодарение Господу, проводили мы их счастливо, хотя и тревожно было ожидание их. Добрый А. Червонецкий⁴¹ взят ко двору. Жаль мне его, тем более, что не кем заменить его. Рад я, что одному из здешних случилось видеться с вами в Одессе. Искреннею душою благодарю за любовь вашу, которою продолжает утешать меня. О. А. передал мне советы любви вашей. Не удивляюсь, что без близкого знакомства некоторые здешние дела я для вас казались несколько дикими. Чего люди не переиначивают. Прискорбно бывает смотреть на это людское пересоздание дел. Но, ваше в-ство испытали, чего вам стоило открытие Николаевского монастыря? Сколько было толков и пересудов об этих и других делах? Много ли людей, которые любят смотреть на вещи то в зеленые, то в окрашенные очки? Уверенный в чистоте и ясности взора любви вашей, вполне уверен я и в том, что если бы ваше в-ство собственным взором и вблизи посмотрели на здешние дела, то поблагодарили бы Господа за то, что другие считают странным. Дела X-ва м.⁴² мало-помалу устраиваются в лучшем виде. Число участвующих в общей трапезе по своей воле увеличивается (против воли никто не понуждается, да и не для всех желающих отворяется дверь в храмину милости). Трехэтажный каменный корпус вчерне построен. В нем могут жить до 70 сестер, и в нем же будет обширная трапеза. С окончанием его откроется возможность принять большее число в соучастие трапезы любви, а м. б. откроется возможность устроить и полное общежитие. Теперь питается до 130 бедных и ревнующих о безмятежном житии. Если бы Господь дозволил иметь мне время и способы привести к концу все предначертания Хор-ве: то я и для себя счел бы это милостью Божьею и для обители было бы хорошо, как сознаю в совести. Водоподъемная машина уже доставляет в монастырскую гору воду, на протяжении 60 шагов. Это на будущее время сохранит здоровье многих, очень многих жительниц X-ва, которые без того бедственно страдали. Если есть ропщущие на общую трапезу, то прежде всего спрашивается: кто эти люди? те ли, которые участвуют в общей трапезе? Нет, они благодарят Господа за свою долю. Кто же ропщущие? Это избранные из тех, которые по желанию своему не участвуют в трапезе. Судите, не дикий ли это ропот? Не оказывают ли довольно благодушия и благорассуждения, если и таких людей оставляют в покое, не касаясь их даже розгою, не только тростью суда? Если же есть и между этими и такие, которые само снисхождение к нам обращают в повод к ожесточению в злости, то что с ними делать? Тяжелый вопрос! Для о. К-ва сделано мною, как теперь вам уже известно, то, чего он никак уже не мог ожидать от своих дел. Поверьте, святой владыко, не я, а дела его подвергали его испытаниям. Хлопотал я о том, чтобы в Никол. монастырь дозволено было перенести из Каплуковки чудотворную икону. Но хлопоты остались бесплодными. По тому случаю, что каплуновские помещики просят вспоможения для своей церкви у Двора, теперь можно бы в синоде возобновить прежнее дело. Не соблаговолите ли похлопотать в пользу обители, открытой вашими трудами и так скудной святынею древней.

1852 г.

окт. 17-го.

Конечно, вам еще не довелось видеть харьковские представления о наградах. Иначе вы видели бы, что о награждении К-ва давно представлено синоду. Протокол здесь утвержден еще в июле. Потому-то нападаю ли я на К-ва? Любовью нападаю. Обращаюсь к своим нуждам или точнее к нуждам братолюбия. Св. синод подверг епитимии бывшего лифлянд. священника Иов. Гумилевского, которому определил быть в курской епархии. Бедняку запрещено священнослужение и он живет в монастыре. Не вхожу в объяснение дела его: скучно! Нужда теперь в том, чтобы синод благоволил явить несчастному милость, разрешил бы связанного, Кур. преосвященный представлял об этом с одобрением поведения его. Но ответа до сих пор нет. Прошу любовь вашу, вступитесь за бедняка, чтобы, по крайней мере, страдание невинного не отягчалось до безмерия продолжительностью. У него жена и дети, которые также страдают. Кстати и о другом подобном. Прот. Назаревский также до сих пор остается в опале. Бедняк не раз сходил с ума. Ужели могут желать, чтобы он решительно и на всегда лишился ума? Одно считаю нужным прибавить, что подобные суды призывают гнев Божий и на судей и на целое общество. Простите мне, святой владыко, если резко выражение моей скорби.

1852 г.

10 ноября.

Поручение ваше относительно о. инспектора Якова исполнено. Да управит Господь дело и путь его! Если определение о. Якова в миссию состоится, в таком случае необходимо заранее подумать и о преемнике. Положение хар. семинарии требует того. Ректор Бенедикт слаб здоровьем, почему отказался от должности наставника. Должность инспектора, важная сама по себе, при таком ректоре требует человека с особенными дарованиями и сведениями, человека крепкого и умом и характером. Потому покорнейше прошу ваше в-ство принять участие любви вашей в том, дабы в инспектора хар. семинарии и наставника по богослов. наукам прислан был на место о. Якова магистр иеромонах Андрей, инспектор ярославской семинарии, нужный для Харькова, и которому не противен Харьков, тогда как не очень дорог Ярославль. При таком инспекторе и кандидату Амфилохию не прискорбно было бы оставаться в прежнем звании, если уже нельзя было бы ему найти место инспектора в другой какой-либо семинарии. Он добрый, прекрасный монах и в другой семинарии может быть полезным инспектором, но не по его силам было бы совмещать в Харькове с инспекторской должностью должность наставника богословских наук.

1852 г.

17 декабря.

Душевно и искренно благодарю за известие о деле несчастного священника Гумилевского. По первому совету вашему, изложенному в письме к М. А., писал я к преосвящ. Илиодору. И вот сейчас получил от него следующее: «я донес св. синоду от 5 дек. прошлого года, что Гумилевский во всех отношениях хорош и что беспрепятственно может быть допущен к священнической должности по указу св. синода; ожидать будем разрешения. По сему известию св. синоду уже послан рапорт, которого ожидаете ваше в-ство. Остается рассудить и решить по докладу. Благоволите, святой владыко, принять милостивое участие в разрешении несчастного узника.

1853 г.

21 января.

Искреннюю, глубокую благодарность приношу вам за избавление свящ. Гумилевского от бед тяжелых. Меня тяготила участь его потому особенно, что жаль было несчастной его жены и детей: жена взятая из хорошего дома не знала дотоле тяжелых скорбей; брошенная с малютками в чужой стороне, без крова и средств к жизни, она слишком унывала духом, тогда как не имеет и крепости в телесном здоровье. Ну, слава Богу. Что касается до поступления Г-го в х. епархию, то дела показывают, что вовсе не желал я брать его сюда. Он не взят был тогда, как сам выехал я из Риги. Не по желанию принимаем был и тогда, как навязывал его преосв. Платон, и согласие дано было под условием, а всего более по клятве – избавить бедняка от беды, кто бы то ни был бедняк. Такое мое расположение происходило и происходит от того, что, как известно по опытам, родственники везде и для всех преосвященных ничего более не приносили кроле скорбей, по милости страстей человеческих. Ничего не могу сказать о нетрезвости Г-го. Знаю только, что он болен болезнью очень серьезной. Это значит, что не легкой заботы требует телесная болезнь; но после этих сведений надобно заняться нравственным положением. Во всяком случае не имею желания брать его в х. епархию. Извините, Бога ради, нас за отпущенных в Одессу монахов. Мы отпустили их, прежде получения отзыва вашего, потому что скорее хотелось удовлетворить вашей нужде, да и потому, что так поняли ваш вызов желающих монахов. Вперед будем исправнее.

1853 г.

11 февраля.

Мир Божий да будет с нами! Для флота назначил я двух весьма хороших иеромонахов Святогорья. Один известен вам, бывший казначей, тот самый, который хотел идти в Иерусалим и не отпущен. Другой – Никандр. Имею в виду еще двух вдовцов, способных к делам. Но для них нужно время. Подожду. До меня дошел странный слух, – будто Амфилохий утверждается в звании инспектора харьк. семинарии. Не хочется верить тому. Иначе ваше в-ство показали бы этим опытом, что не только разлюбили, но и возненавидели вы Харьков, чего не хотелось бы допустить как в невинности Харькова, так и потому, что так много и так искренно любим вас. В самом деле, что вышло бы, если бы Амфилохий был инспектором харьк. семинарии? Малость – надобно бы было запереть богословский класс. От чего? От того, что ректор Венедикт по болезни не в состоянии быть постоянным преподавателем богословских наук, хотя он во многих других отношениях весьма достойный внимания человек. А Амфилохий? Все, что может сказать о нем любовь, прикрывающая недостатки, писал я. Говорить ли более? Святой владыко! если и вам и нам неприятно, что иеромонах, который думали мы пособить нуждам вашим, оказался так мало соответственным флотской службе, каково же нам грешным будет смотреть, если такой_" флотский иеромонах будет инспектором харьк. семинарии? Грех будет на вашей душе, тяжкий грех. Но может быть это мой напрасный страх. Нет, хочу верить, что Амфилохий не может быть инспектором харьковской семинарии. – Время поста святого приблизилось. Время любви. Простите, если в чем согрешил перед вами.

1853 г.

25 февраля.

В воскресенье, 1-го марта, посвящен новый архимандрит. За трапезою любви пожелали мы здоровья вашему в-ству. М. А.⁴³ по обыкновению повеселил нас игривостью ума своего. Курский владыка, извещая о милости св. синода для несчастного Гумилевского, пишет о нем вот что: «он очень хорош во всех отношениях». Гумилевский жил сперва в Коренной пустыни, а потом в архиерейском доме, следов., был на глазах владыки. Отзыв о нем не официальный и не отзыв учтивости. Потому верю верности его. Отчего вам сказано совсем другое? После того, что и мне известно по лифлянд. жизни Гумилевского, думаю, что бедным людям мало было действительной ошибки бедняка, надобно было придумать кое что. Бог простит бедных людей! Вдовцы, которых хотелось приготовить для черноморского флота, упираются, как волы. Что делать? Хотелось бы сделать услугу, но удастся ли? Написал к Арсению, чтобы у него не вышло упорства. Да, послушание – высокий подвиг: но открывается случай к послушанию и мы в сторону от высокого. Во всем мы худые слуги Божии. С какой стороны ни посмотришь на себя, все не так делается, все не в том виде, как бы должно быть.

1853 г.

4 марта.

Па днях ездил во Всесвятское и не раз. Готовился к принятию дорогого гостя. Об инспекторе можно поговорить при свидании со всею удобностью. Теперь только скажу, что и по прежнему и по теперешнему расположению моему для меня все равно, кто бы и откуда бы ни был прислан лишь бы он был способный к преподаванию богословских наук вместо ректора и добрый монах. Давно представлено о введении нового порядка учения в здешней семинарии с ее училищами с сентября 1853 г. Неизвестно до сих пор, угодно ли будет высшему начальству, чтобы приведено было в исполнение предположение здешнее? А знать об этом надобно благовременно: иначе если они согласие пришлют в августе, то много здесь встречается затруднений при введении нового порядка. Нельзя ли вам, св. владыко, указать и известить нас об этом? Духовная цензура отправила в св. синод по новому порядку историко-статистическое обозрение харьковской епархии. Премудростей никаких нет в обозрении: говорится то, что было, но не все, что было. Изведите из темницы скитальческие liberos, чтобы мы исповедовали доброты души вашей.

1853 г.

7 апреля.

Целые пять недель ожидал вас и все-таки не видал; каждый день, каждый час ожидал и все-таки не довелось свидеться. После первого, хотя не совсем точного известия, какое получено было здесь в письме к М. А. вначале мая, в продолжении всего мая сколько было хлопот у меня, чтобы не пропустить вашего проезда мимо глаз; а все-таки хлопоты остались тщетным. Горько: но – да будет воля Божия. Виноваты и мои здешние служащие. Вопреки не раз данным приказаниям, они собрались только через, сутки послать ко мне известие о скором прибытии вашем в Харьков. От того и вышло, что в Ахтырке получено мною известие только за три часа до вашего выезда из Харькова. Остается сказать: живи не так, как хочется, а как Бог велит. Много было нужд у меня, много было вопросов, на которые хотел усердно просить ответов ваших при свидании. Теперь осталось рассуждать с подушкою.

В терпении вашем стяжите души ваши: слова глубокой, небесной мудрости. Но как не легко исполнять столько умные слова! Напр. казалось бы, стоят ли внимания слова легкомыслия и больного сердца, укоряющие за дело святое? И, однако, они колют сердце. Более всего жалко для меня, что не удалось поговорить об Амфалохии. Не хотелось мне писать даже и к вам невыгодное о нем; но для рассеяния недоумений коротко скажу, что он бедный бывает болен ebriositate. Ректор теперь известен вам. Последний, по крайней мере, строгий монах, хотя иногда и вызывает улыбку своею простотою. Значит и ректор и инспектор краса ли Харькову? Что делать теперь? Истинно не знаю. Просить? Кого? Наскучило бить воздух. Мало ли о чем было писано? Мало ли просьб было? Некогда слушать, – заняты собой; или, пожалуй, скажут: докучлив, нетерпелив. Слышно, что вашему в-ву дозволяется выполнить давнишнее желание ваше о пути на восток. Слава Богу! А у меня не редко вырывается желание – умереть, лечь на отдых. Да что пользы в моей жизни? Каждый день, каждый час, каждая минута – грехи, грехи и грехи. Страшно с этим приобретением. Чем дальше, тем больше грехов. А если что в жизни к лучшему, к покою вечному. Пусто в душе, как на песчаной степи. Господи! умилосердись над несчастною душой. Молитв любви вашей о мне грешном прошу.

1853 г.

10 июля.

Искреннюю благодарность приношу вам за посещение, каким почтили харьковского пустынника. Постараюсь быть признательным к любви вашей и доказывать признательность не словами, а делами. Советами любви вашей дорожу. Кто без греха? Кто без недостатков? Когда бы только Господь посылал мне свет свой, чтобы видеть мне свои прегрешения! Не скрою, в-ший владыко, впечатления, какое сделали на меня слова ваши относительно будто оказывавшегося пристрастия к московским – м. московского. Они, признаюсь, показались мне вовсе несправедливыми.

Поверите ли, святой владыко, что в продолжении 16 лет мне не слышалось от м-та слов: московские воспитанники, киевские или петербургские? Если надлежало отыскивать человека для занятия той или другой профессорской должности: отыскивали просто достойного человека. О разностях не было никогда ни слова, ни намека. Здесь я в первый раз стал слышать, что различают киевских от московских, или петербургских от киевских. И признаюсь, это изумляет меня: партеизм – неприятное явление. Впрочем, чтобы не говорить своей мысли без доказательств, укажу на то, что в московскую академию были вызваны при мне профессорами киевские магистры – Козмин и Амфитеатров и первый, как слышу, получил уже лучшее место в моск. епархии – место протоиерея при коломенском соборе. Когда-нибудь напишу вам поболее о расположениях м. м-та к делам и лицам и в частности к вам. Мне хорошо известны отношения. Здесь скажу только, что не раз случалось мне слышать болезнование святителя о том, что неверно понимают поступки его.

О делах рижских.

1) Несколько церквей Курляндии, бывших унитских, остаются в ведении витебского преосвященного. Это служит в тягость для этих церквей и мешает правильному управлению.

2) Порядок дел относительно браков смешанных, введенный К. С-м⁴⁴ вместо прежнего, оказал на деле вредные действия. Браков смешанных, как слышу по верному известию, не бывает. а) По домогательству К. С. постановлено, дабы лютеранское лицо, желающее вступить в брак с православным само являлось к пастору для объявления желаний своих, являлись бы и родители его, и именно в дом пастора. А прежде того священник письменно относился к пастору о желании лютеранского лица вступить в брак с православным и пастор. присылал ответ о совершении выклички. Следствия нового порядка: аа) пасторы всеми возможными мерами отклоняют и брачующееся лицо и родителей его от смешанного брака. Вот недавний пример – у эйхенингернского священника: пастор не дал лютеранке огласительного свидетельства и запретил матери соглашаться на брак дочери. Мать сказала о том священнику, и священник вместе с нею и невестою отправился к пастору. Пастор сперва вертелся около того, что мать сама не хочет, когда же та прямо и решительно сказала ему: хотела и хочу, – то пастор вынужден был дать обещание прислать свидетельство. Священник при этом заметил пастору: вы не имеете права отговаривать лютеранское лицо от брака с православным. Тот отвечал: «вы не знаете, мы имеем свои предписания. Что это за предписания? По всей вероятности секретные, какие бывали и прежде во вред православию, и которые прежде скоро отыскивались, тогда как теперь К. С-в сам готов написать, а частью и пишет, распоряжения во вред православию. бб) Когда не оказывают действия слова пастора, оказывают действие распоряжения его. Он заставляет крестьян месяц и два ходить к нему за свидетельством верст за 10, 20 и 30; приготовления к свадьбе, стоившие для бедного крестьянина больших трат, остаются только тягостью: брак расстраивается. Обличать пастора в его неправде бесчеловечной нет возможности, когда не обязан он оканчивать дело в срок и всегда может говорить: крестьянин не являлся. Какое впечатление из того на других?

б) По домогательству К. С. вменено в обязанность пасторам разбирать степени родства по правилам православной церкви. Казалось бы, нелепость очевидная.

Последний том истории у меня? Нет, – и в глаза не видал. В моей воле ускорить или замедлить выход его? Не смейтесь, пожалуйста, кто же не знает, что значит быть под прессом московским? Мне же это так известно, как никому другому.

В праздники пролежал я в постели. Едва отслужил в новый год и после того опять на постель. Рига отделала мне бока. Дай Бог ей здоровья!

Видно, не только старые, но и новые являются охотники поминать меня лихом за Ригу. Воля Божия да будет. Там рассудимся.

Видите, колицеми книгами писах к вам; а право – сил мало.

Оканчиваю тем, чем начал, – благодарностью душевною за предостережение любви.

Забыл упомянуть, что пасквиль на Гапонова оказывается сочинением о. Кустова: как это красиво! Научите меня, Бога ради, смотреть на эти дела спокойно. Бывают глупости ограниченные. А этой не вижу границ. Сколько грязи!

Ныне 7 февраля получено мною письмо от 26 января и ныне же поспешно писать, что могу. Решительно никаких известий не имею я о поминаемой проповеди Назаревского. Да и вообще из Риги давно не получаю никаких известий. Что касается до того, что соглашался я принять Наз-го: то это согласие с одной стороны следствие просьбы, с другой следствие желания, дабы преследуемый С. уклонился от зла. Не зная ничего о содержании проповеди, конечно, не могу я сказать решительной апологии, так как и на всякого мудреца находит простота. Но если и в П-ге отзываются слишком невыгодно только по чьему-либо отзыву, а не по личному усмотрению содержания проповеди: имею основание слишком не доверять отзывам иных лиц. Основание – опыт, бывший при мне, который удостоверил, что решительно не понимали, о чем говорили, Наз-кий известен мне как добросовестный и верный долгу священник, какого только можно желать для церкви. Так говорю по совести моей пастырской и буду сильно скорбеть, если он пострадает по домогательству силы. Желал бы ошибиться, но остаюсь уверенным, что только жалкая злоба восстановляет против него бедствия. Наказание, о котором пишете ваше в-во без сомнения поразит его до крайней степени, так как он и без того мнительностью своею расстраивает свое здоровье. А у него дети. Если могу умолять вас именем Господа: умоляю вас – переведите его в Петербург. Это будет мерою с одной стороны наблюдения над ним, с другой мерою защиты невинно притесняемого сильною злобою. В Петербурге сами усмотрите, что с такими дарованиями и с такою доброй душой, как Наз-кий, заслуживают защиты и покровительства – а не наказаний. Я несколько раз собирался просить об этом; но опасался отяготить докукой. Теперь же всеусерднейше прошу об этом. Если только возможно: Бога ради сотворите дело и правды и милости. В. в-во конечно не желаете, чтобы погиб человек с дарованиями, которыми может служить церкви; а Наз-кий погибнет, если останется в Риге. Таково содержание желания моего о переводе. Но переводом его в Петербург оказано было бы и мне благодеяние, потому что отведены были бы и от меня стрелы злопамятливой злобы, хватающейся, как вижу, за каждый случай, хотя и желаю как можно дальше стоять от нее и не оставлять в глазах и в ушах ее какое-либо напоминание обо мне. Господь простит неведающим что творят, или даже и ведающим. Тогда как не было у меня в канцелярии никого, кроме писца, и когда я принужден бывал сам писать бумаги не только на черно, но и на бело, а число дел в год доходило до 10,000: удивительно ли, что должен был радоваться, если являлся человек с полною охотою разделять такие труды мои и с верною совестью православного. Слишком доверяться кому-либо в Риге может только тот, кто не имеет смысла, чтобы видеть положение вещей. Я и стенам плохо доверял, не только людям. Да и не только благоразумие, а и совесть запрещали вводить других в круг дел, возложенных собственно на меня, – потому что это означало приближать людей к погибели. Малое участие Н-го в трудах, т. е. в механической работе, и составляет причину ненависти против него.

Оканчиваю повторением и сугублением покорнейшей моей просьбы – возьмите Н-го в П-г. Этим обяжете и меня молить за вас Господа. Повторяю и уверенность мою, что худой отзыв о проповеди – извращение дела глупою злобою. Непременно надобно вытребовать проповедь. Нельзя вообразить себе, до какой степени простирается глупость иных людей.

А я к сожалению видел ее глубину.

Душевно благодарю вас за письмо любви. Не знаю, удастся ли мне успокоить екатерин. владыку согласно с его желаниями. Такие поручения не всегда бывает легко исполнять.

Здесь начали беспокоиться насчет азиатской гостьи – холеры.

Хорошев как и свечной завод перестают меня беспокоить. И там и здесь дела пришли в порядок.

Если я не ошибаюсь, по убеждению вашему главная моя ошибка относительно Хорошева и завода состоит в том, что не испрошено мною предварительно разрешение синода в ограждение себя от всех возможных кляуз и интриг. Да это было бы справедливо в отношении к вам, святой владыко, но не в отношении ко мне. Вам, которые бываете в П-ге и которым некоторый П-рг пока так благорасположен, легко получать утверждение вашим предположениям. Но другое дело – я. Мне по опыту известно, что за 1400 верст, кричи я, сколько душе угодно, не услышат. Было время, что и меня считали нужным, и мне говорили: пиши, пиши, – делай, делай. А теперь бросили, как тряпку, чтоб обтирали о ней ноги, даже и негодяи. Что ж? Буди благословенно имя Господне. Яко же Господу угодно, так и быть. Оставим окаянное я. Слышу, что один из владык выпросил и разрешение завести общежитие в жен. монастыре. Разрешение дано уже более 4-х лет тому назад. А дело и до сих пор не начато и к большому стыду губернатор вызвался принять на себя устроить это дело, к чему выставляет перед начальством свои гражданские побуждения. Не правда ли, что это очень неприятно?

Об о. Амфилохие думаю писать. Думаю также не выпустить из внимания странно попавшегося мне кандидата. В то самое время, как получил я ваши строки об Амфилохие, явился ко мне магистр и профессор Феоктист, бывший до сих пор в Воронеже, а теперь переведенный в киевскую семинарию. Он воспитанник здешней семинарии и киевской академии. Два дня, проведенные им у меня, дали мне возможность несколько узнать его и он мне очень нравится, как по доброте сердца, так и по уму. Очень был бы доволен я, если бы его сделали инспектором и профессором харьковской семинарии. Решаюсь сделать опыт, – просить о нем.

Послано нами в синод донесение о возможности открыть в Харькове училище бедных девиц дух. звания, с испрашиванием разрешения на открытие и утверждения правил училища. Что-то скажут?

Не имеете ли вы нужды в кандидатке на звание игуменьи! По совести указал бы вам, как на способную к тому по уму – на бывшую хорошевскую казначею Смарагду. Она опытна и умна и с волею твердою.

Простите и не забывайте меня недостойного в св. молитвах ваших.

1853 г.

августа 5-го дня.

От души желаю вам в новый год духовной жизни вашей и новой крепости в телесном здоровье и новых сил благодати для души. Возрастайте и укрепляйтесь о Господе! Вы теперь близки к самым любопытным и для духовной любознательности новостям. Я решился выписывать ваш «Одесский Вестник»: но странно, не найдут здесь известия ни о цене его, ни о редакции. Думаю, однако, что отыщется. По делам о м. Хорошевском ожидаю решения св. синода и, как слышу, оно состоялось по желаниям моим. Тогда кончатся толки праздной злости и праздной суеты. М. А. часто утешает меня угрюмого своим посещением. К. А. желает перейти в новый корпус и я рад успокоить ее, душевно уважая жизнь ее. Она хочет жить одна; племянница объявила, что ни за что не согласится жить с нею вместе. Бог их да успокоит!

1853 г.

18-го ноября.

Так давно начал я ждать письма вашего! И наконец, дождался. М. А. не раз спрашивал: не получено ли письмо? Я только махал рукою.

Правду говорят о славе, что всего чаще она выше того, о ком разносит хвалу. По крайней мере, не считаю себя достойным славы крикуна по делу о лавках. Молчал как рыба. Дело не с меня. Депутаты вызваны были в комитет предложением генерал-губернатора. Я нарочно просил кн. Голицына, чтобы избавить нас от этого дела, – рассуждать нам о таких вещах не к лицу. Но дело сделано. Довольно сказать, что я уже после узнал, что вследствие отношения гражданского консисторией посланы депутаты. Но когда рассуждения комитета кончились: я оставался в уверенности, что кончено дело. Нет, теперь и самого вызвали к ответу. Ответ отослан, прежде чем получил я предостережения любви вашей. Впрочем, ответ вполне согласен с желаниями К-на; Кузин давно уже сам приходил с объявлением, что он согласен принять на себя лавки. Недоставало только почему-то того, чтобы от Кузина взята была подписка. Кустов весел, как нельзя более. За две недели до праздников передал я ему часть дел по метрикам. Но, не шутя, думаю попасть в пророки: он наделает мне много гадостей, как и Кунинский, которого 7 лет старался я победить полнотою любви, тогда как надлежало бы с самого начала выпроводить его из Риги, как негодяя, Он неутомим в ссорах и кляузах. Недавно начинал еще две ссоры, хотя упрашивали его жить мирно. Желал бы лучше оказаться лжепророком, но о. Кустов прилагает старание об исполнении проречений.

В счетах позвольте обвинить вас. Я уверен был, что исполните обещание и пришлете их из Одессы. Но и в Харькове изволили быть без них. За то поголодуйтесь, не будете ли умнее.

Не могу отгадать, по какому поводу обвиняете меня в пошибе московском. Не потому ли, что неговорлив. Но это не дело воли.

Вот об игуменьи не знаю уже, что и писать. Это какое-то несчастное дело, которое с начала и до конца преследует меня неудачами. Прежде получения указа получил я извещение, что преосвященный симбирский готов начать со мною войну самую упорную и жестокую, если буду усиливаться в вызове Серафимы в Харьков. Война! война! Нет, мне уже насолили и немцы, – покорный слуга, откланиваюсь. Но получен указ, и опять волны недоумений. Хорошевские же тяжутся и шумят по обычаю баб. Думал, думал и вот что сделал. Взял с собою Матфея Алексеевича и Николая Николаевича и, отправясь в Харьков с ними, поставил в игуменьи Анатолию благочинную, но не Палладию, которую избирали крикуны. Теперь судите, браните, наказывайте меня, только не лишайте любви вашей.

Господь да будет с нами!

Кажется, путь, который избрали вы, не ускорил вашего прибытия в Одессу. Сейчас передано мне, что ваше в-ство отдыхаете в Усвятае, в ожидании лошадей. Белорусский тракт мне известен. Беднее и печальнее его я не видал еще. Но вы поступили вопреки желаниям любви искренней. Вот любовь и вступилась за нас против вас! Отправляюсь в Ахтырку и оттуда и далее. Буду еще зрителем благоговейной процессии. Харьковский крестный ход великолепный. Говорят здешние, что в нынешнем году так было много богомольцев, как еще никогда не было. Без сомнения бедствия края возбудили особенное усердие к молитве. Почти у Харькова оставался еще последний конец хода, когда уже передний достиг Куряжа. Необозримые массы народа! Здесь уверены, что год от года стечение народа будет увеличиваться. Ныне были из соседних губерний. Одна старушка, подходя к благословению, сочла нужным сказать мне: «и я архиерейская, из Белгорода». Сказав о Белгороде, вызываю из души сожаление, что губерния и епархия харьковские имеют самое неправильное расположение географическое, которое делает много затруднений сношениям с губернским городом! Почему бы Белгорода не причислить к харьковской епархии, а Сумы к черниговской или курской? Но это мечтание! Не без неприятностей совершился переход семинарии в новый корпус. Наставникам некоторым не хотелось расстаться, то с казенными, то с частными квартирами, хотя последние теперь оказались выгоднее прежних. За то и вид, и воздух на горе чудесные! Болезни уже стали уменьшаться между учениками.

Мая 18.

Начал письмо в Харькове, а пришлось доканчивать в Ахтырке. Не мог там окончить, за хлопотами. Гостили у Н. Д. Хрущева, в Никитовке. Какая прекрасная местность! Поймали рыб 100 и 50 и 3 малых и великих, так что едва не проторжеся мрежа.

Вот и ахтырский крестный ход совершился. Очень устал я. Народа было очень много. Гостим на горе. Есть, где погулять глазам. Обитель растет. Корпуса готовы. Храм очень украшен. О. Сергий – способный человек. Искренняя благодарность, возведшему его на гору.

Таким образом, четыре монастыря харьковские видел я: куряжский, никольский, хорошевский и ахтырский. Остается видеть один. Никольская обитель будет великолепная, когда все здания выстроятся по планам. Корпуса уже готовы.

Настоятельница – ревностная к душевному спасению и умная!

Ваше в-ство писали, что не надобно терять духа, слушая возгласы о делах наших. Да оно так: но и не так. В одном отказали, в другом не сказали, за третье и четвертое вместо благодарности заплатили и платят уксусом. Между тем трутни поживают себе за счет пчел. Да и как еще? С большим шумом! Есть, от чего свернуться в клубок. Если бы не мысль о той жизни: жизнь не жизнь, а разве досадный сон. Но к чему черные мысли? Кстати о пчелах. Завожу понемногу пчел. Чудные насекомые. И приятно и полезно смотреть на них. Жалко было смотреть, как труды вашего в-ва, оставленные без присмотра, почти все остались без плодов. Большая часть деревьев в Всесвятском засохли, мне оставалось обрезать сухие ветви, чтобы сохранить неистощенною жизнь в стволах едва, едва живых. Надеюсь осенью вновь засадить полугорье всесвятское.

Что-то делается с садами, заведенными мною в Риге? Неужели то же, что с вашими здесь? Больно, очень больно. Но, да будет во всем воля Божия! В Харькове – перемена за переменою. Гулак отказался и от института. Инспектор института также отказывается от должности инспектора. Вместо Гулака при институте Цертелев. Простите ради любви Господней и в любви Господней.

Мая 22.

От глубины души благодарю за письмо ваше полное любви.

Спешу просить о доставлении Одесского Вестника. Здесь тоже не нашли мы как и через кого получать его.

Завтра будем благодарить Господа за победы над врагами креста Христова.

Когда бы грехи наши не помешали обломать рога луны безжизненной!

Препровождаю 2 части истории, вышедшие после двух посланных к вам. Вы когда то изъявили желание, чтобы прислал я для церквей херсонской паствы несколько экземпляров истории. Посылаю 30 экземпляров. Если другие еще пожелают: то конечно могут сами обратиться с требованиями или в канцелярию мою или к книгопродавцам. Иначе опасаюсь отягчить церкви.

Пятый том, т. е. синодальный, еще лежит у меня, ожидая последнего, заповеданного для него, пересмотра. Заносчивый юноша изволил дать так много предписаний, что нелегко и смиряющемуся самолюбию покориться им. Видно, высшее начальство сочло нужным поучить меня смирению, что прислало мне приказы к исполнению, писанные малограмотною молодостью.

Вы, св. в-ко, и сами могли отчасти видеть по делам, что я с жарким усердием приводил в исполнение те предположения и постановления, в которых участвовала умная мысль ваша. Еще более известно это мне; потому что умное и умных любил и люблю, хотя, признаюсь, немцы поохладили любовь мою к уму и делам его. В плане о расколе мне всего более нравится мысль о распространении сочинений против раскола. Это по-моему нужно, весьма нужно. Но жаль, если в духовных журналах наших будут писать такие же плоды незрелые, какова статья, напечатанная в ноябрьской книжке Хр. Чтения. «Раскол имеет два периода, – первый нач. с XV в.» Это преприятная новость для раскола, хоть самая глупая. Не могу не сказать одного о плане против раскола: не худо было бы поместить отзыв опыта, который говорит, что меры ложной филантропии относительно раскола не принесли ничего, кроме вреда и церкви и государству.

№ 229.

1853 г.

декабря 12 дня.

Душевно благодарен за объяснение дела о К-ве. Я говорил о нем и с Матвеем Алексеевичем. Даже и при первом знакомстве с делом по бумагам я и мыслями и чувствами понял затруднения, какие надлежало вам преодолевать при устроении дела о соборе. Не для того, чтобы сказать вашему в-ву приятное, но чтобы высказать убеждения совести, скажу, что чем более всматриваюсь в здешние дела, тем более убеждаюсь, что харьковская епархия должна благодарно помнить имя ваше, что для нее сделано вами слишком много. Когда бы Господь дал мне привести к концу все, что начато, но не окончено при вас! Но обращаюсь к К-ву. О нем, к сожалению, убежден, что он обманул надежды ваши на него и не стоит тех скорбей и забот, какие употреблены вами для него. Долгий разговор его со мною глубоко оскорбил душу мою. Я уже упоминал, что собственно возбудило во мне заботу о положении Кустова. Хотя ссоры его по собору и имеют невыгодное значение для него, явно нарушая распоряжения ваши о нем: но это все бы еще не беда, оставалось бы хорошенько вымыть голову. Но дела К-ва расширились, слишком расширились. При первом знакомстве, лишь заходил разговор о здешних новых для меня лицах, почти каждый светский или прямо говорил об ограблениях К-ва или делал язвительные намеки. Грязная история Хрущ. вызвала в памяти много других, о которых прежде молчали. К-в стал притчею. Не сомневаюсь и в том, что хлопоты мои в пользу его ничем не будут награждены от него, как укоризнами, чем платит он в. в-ву. Ох!

Без всякого сомнения, повиновение его воле начальственной при переходе в Харьков заслуживает внимания. Но он с избытком и пользовался наградами, которых, как показывают открывающиеся дела его, вовсе не заслуживал. Долгая беседа моя с ним показала моей совести в нем отличного крючкодея, но отнюдь не добросовестного служителя алтаря Божия. Что касается старика Антоновского: то хотя он и приходил ко мне раз с жалобою, но я его даже не выслушал, так как не имею обыкновения доверять жалующимся, особенно священникам. Споры с ним К-ва не великая вещь по отношению к Антоновскому. Все дело в дурной совести К-ва. С нею-то сладить – очень не легкое дело; также как и с голосом общим не тот час справиться можно.

Мысль вашего в-ва о о. Якове спешу исполнить, т. е. на счет архимандритства. О о. Израиле да будет воля Божия. Но рад буду, если, «последние дни его поприща» продолжатся не долго.

Об о. Лаврентии писал я вот почему: он сам изъявил желание быть в Харькове со мною и мне он понравился. Если бы была возможность к назначению его в Харьков: то принял бы на себя упросить владыку, дабы отпустил его с любовью для пользы церкви. В Киеве не было мне времени говорить об этом с владыкою: иначе я там же бы уладил дело. О. Геронтию поговорю о ректорстве, но, разумеется, он может быть только ректором, но не наставником. К последнему он, как я вижу, вовсе не имеет охоты, да и едва ли не по голосу совести. Почему он не захотел в Бизюков!

Спешу исполнить мысль вашу о втором издании истории. Поскольку же Пет-г, лучше знает неудовольствия свои на историю: то отправлю ее в петербургский, а не в московский комитет. Правда ли, что С-в, несмотря на данное слово забыть прошлое, слишком напоминает о мне в П-ге? Особенно говорят, будто по его настоянию на донесение мое о Кун-м потребовано объяснение от К-го. Мне пишут, что Кун-ий сам говорил о последнем, прибавляя, что бумага прислана к нему из П-ра.

Вот и еще одна просьба. По донесению пск-й консистории от меня уже два раза в Риге требовали из синода объяснение на счет причетнического жалованья регенту хора. Теперь слышу, что консистория не удовольствовалась тем, и составляется новый крючок по тому же делу. Покорнейше прошу защитить меня от крючкотворства псковского. Агитатор всем этим крючкодействам Кун-ий.

Харьковская дорога хочет оставить во мне память о себе – до гроба. Три недели на морозе по дороге самой беспокойной задали бы память и не моему здоровью. Сильный ревматизм в зубной челюсти, от которого страдаю, едва ли излечится прежде могилы. Пишу к вам лежа на постеле. Впрочем, не даю делам застаиваться. На днях получил указ об утверждении сметы на перестройку дома. А об отпуске денег – ни слова. Неужели положили дело в сундук? Как же жить в доме, где нет ни одной комнаты с защитою от ветра?.. В Риге дом не велик, зато покоен. Слышу здесь, что ваши труды по загородному саду хотят уничтожить. Маевский хочет отрезать землю, где выкопан пруд и посажены деревья. Мне это очень больно. Не знаю, слажу ли со спесью Маевского? Он скоро отправится в П-г и конечно увидится с вами. Поговорите его ясновельможности, чтобы был паном милостивым к нам, иначе о нем что то много говорят в невыгоду его расположений к делам церкви. Как мне хочется поскорее переселиться в сад всесвятский! Но говорят, и дороги нет – снегом все занесло.

Душевно благодарю за два письма ваши, полученные в один день. Я так ждал. Слава Богу, что здешнему духовенству – милость. Если когда, то особенно нынешний год нужна помощь здешнему духовенству. Голод страшный. После холеры – цинга. Одна беда идет вслед за другою.

Об акафисте воскресению Христову не могу утвердительно сказать, что он греческое сочинение. Однако более причин имею думать, что он принадлежит п. Филофею, чем признавать его сочинением Кирилла Туровского. Акафисты св. Николаю, Иоанну Предтече и архан. Михаилу принадлежат п. Исидору Паире, известному по спорам я соборам «о фаворском свете». Мне случилось видеть не одну славянскую рукопись, где эти акафисты написаны с именем п. Исидора как сочинителя их. Важнее других в этом отношении Псалтырь б-ки Сергиевой лавры, писанный, если не обманывает меня память, в 1410 г. Игнатием. В этой Псалтыри после псалмов написаны и помянуты три акафиста. У византийских историков встречается не ясное известие, что по тому случаю, что п. Исидор «ввел в употребление новые песни», произошло в Константинополе сильное восстание против патриарха и песни преданы были огню. Какие это песни? Известные мне византийцы не говорят. Можно бы полагать, что это акафисты Исидора. Но по предмету, волновавшему тогда умы, более вероятно, что песни относились к фаворскому свету. И так ваше мнение, что акафисты, выдававшиеся за унитские, не принадлежат унитам, вполне справедливо. Относительно же русского влияния на них мне известно об акафисте свят. Николаю, что он в Киеве много изменен против подлинника Исидорова. Я сличал печатные издания с рукописными старинными. При этом не мог не сознаться, что иные перемены не улучшили дела. Главное, чего домогались при переписках, состояло в том, чтобы как можно более сблизить во внешнем виде и содержании акафист Николаю с акафистом Богоматери. Иначе сказать – стерли оригинальность, Акафист Сладчайшему Иисусу, сколько открылось по моим исследованиям, должно приписать Иоанну м. евхаитскому, современнику имп. Константина Мономаха. По крайней мере, венская греческая ркп. содержит в себе между множеством канонов м. Иоанна евхаитского и канон Сладчайшему. В этом акафисте нынешний слав. текст весьма мало разнится от греч. рук. текста венской биб-ки. Так сужу на основании выписок, которые доставлял мне покойный протоиерей, бывший при венском посольстве.

Если бы не были так неблагоприятны обстоятельства моей жизни: я решился бы напечатать историю православного церковного богослужения, преимущественно же греч. цер. песней. У меня давно лежат готовые три фолианта. Но надобно соблюдать смирение, по крайней мере, тогда, когда так внятно приказывают быть смиренным.

Вчера любезный мой собеседник М. Алексеевич предложил мне вопрос: почему не предлагаю истории для классического употребления? Ответ мой был такой: «голодный ищет пищи, а не пища голодного, если не чувствуют голода, мне какое дело! Ответ немного эгоистический, это правда: но зачем же и унижаться перед людьми, которых убеждение совести не признает стоящими низких поклонов?

Обращаюсь к содержанию второго письма. От всей души готов сделать по желанию в. в-ва относительно счетов. Но вот на чем остановка! Счета, о котором вы пишете, что послан он к предместнику моему, не только нет при деле. Но и нигде не нашлось. Кажется, он уничтожен. Нашелся только лист с описью вещей и цены их, с отметками, сделанными вашею рукою. Но долги, считаемые вами на здешнем доме, не признано нужным показывать кому бы то ни было.

Спешу известить, что сведения о числе вакантных мест и учеников давно отосланы в свят. синод. Они не так скоро приготовились, как надлежало. Но со своей стороны не пропускал я ни одной недели, когда бы не напоминал я консистории о скорейшем отправлении их по назначению. Но что же делать с толковитыми людьми? Возились, возились: а все-таки написали глупости. Надлежало уже самому пересмотреть, поверить и составить всю ведомость. Таким образом, тома, как видите, не мешают мне вести официальные дела безостановочно.

О томах вашему в-ву говорил я при личном свидании, и вы не изъявили несогласия на отправление их в цензуру. Но видно все дело в том, что ныне через неделю, не только через четыре месяца, меняются обстоятельства слишком резко.

Смиренно покорился я грозному приговору цензуры: перепечатал несколько листов. Это накладно? Но и слабый перед сильным всегда виноват, хотя бывает и так, что виноват то сам сильный, как случилось и в настоящем деле. В предупреждение неприятностей посылаю патриарший период для нового пересмотра и прошу, чтобы дело делали дельнее. Жалею, что не могу сделать того же с двумя остальными частями, потому что они печатаются в Москве, а не в Харькове. Не могу не жалеть о том, что у канцелярии петерб. цензуры не достает денег на покупку перьев и чернил: бедные цензоры пишут заметки, даже самые важные карандашом. Что из того выходит? На пространстве 1500 верст тюк перебрасывается из экипажа в экипаж до 100 разов и все иероглифы карандаша – слиняли. Это нехорошо. Пожалуй, навернутся на такого автора, который захочет сделать расчет с цензурою очень немиролюбивый. Ныне не время иероглифов. Вы утешили меня вестью о Риге. Господь да воздаст вам за ваши старания о православии. Тем не менее участь несчастного Н-ва лежит камнем на душе.

О том, что ваше в-во употребляете все, что необходимо употребить и что возможно употреблять для св. дела, не сомневался и не сомневаюсь. Но не имею причин верить, что стараются другие. Немцы выучили меня узнавать людей. Поклон им за то от меня. Увеличили жалованье? Очень был уверен, что об этом не опустят похлопотать. Удивляюсь, как не внесли в новый штат 12 часов сна! А хлопотали ли о школах и их средствах? О книгах для бедных? О журнале? О домах и земле причтам? О кладбищах и снятии пошлин в пользу кирки? О браках смешанных? Полтора года прошло, где успехи? Денег себе выпросили: и то – дело! Простите святой владыко: ведь ныне молиться велят: даждь ми зрети моя согрешения.