V. Малоизвестные русские проповедники ХVIIІ столетия

(Материалы для истории русского проповедничества)

В кратковременное царствование императора Петра II, alma mater великорусского просвещения – Московская славяно-греко-латинская академия удостоилась чести обратить на себя такое внимание высшего гражданского правительства, какого, по-видимому, не знала ни прежде того, ни после. Прошло не более месяца co времени вступления на престол молодого императора (7 мая 1727 года), как Верховный Тайный Совет, управлявший государством от его имени, обратив внимание на полученное Святейшим Синодом донесение ректора академии, архимандрита Гедеона Вишневского, о том, что Высочайший указ 1723 года¹³⁷ о высылке в академию для учения молодых монахов из монастырей всей России остается без выполнения, что только из смоленской епархии были доставлены два иеродиакона, да и из тех один бежал, а из прочих епархий и из московских монастырей, хотя в них и довольно молодых и к учению способных монахов, никто не присылыван, строжайше предписал привести означенный указ в исполнение повсеместно, без замедления¹³⁸. С небольшим через год после того, в первых числах июня 1728 года, Верховный Тайный Совет предписал Синоду представить ему «немедленно» ведомость о том, «имеющаяся в Новоспасском монастыре школа с которого времени началась, откуда и чем довольствовалась, и с начала той школы сколько в ней было учеников, из каких они были чинов и до какой науки те ученики обучались, и куда отбыли, также и ныне в той школе сколько обучено поповых детей, и какими науками, и куда те поповы дети отбыли, и ныне в той школе сколько на лицо учеников, и в каких науках имеется». Не успел еще Св. Синод собрать необходимые сведения по этому делу и представить в Верховный Тайный Совет свое донесение, как синодальный обер-прокурор Алексей Баскаков 9 июля 1729 года словесно объявил Синоду, что 7-го сего июля он был призван в Верховный Тайный Совет, и приказано ему от высокосиятельных господ министров предложить Св. Синоду между прочим следующее: 1) «во все степенные в Москве и близ Москвы мужские монастыри проповедников чего для не определено? 2) В Москве, во всем генерально церквам по силе именного 1718 года раза в священники и диаконы производить школьников достойных, не взирая на приходских людей выборы, и дворы им окупать из церковных денег. 3) В ведомости, поданной из академии Московской славяно-греко-латинской, о школьниках, которые произошли в мирское священство и диаконство, а именно о тридцати четырех человеках, показать, кто именно из каких чинов, и в которых годах и к которым церквам и кем произведены. 4) Ныне в той академии обретающихся школьников и впредь принимаемых священнических, дьяконских и дьяческих детей отнюдь без собственного школьного определения никуда не отпускать, а кто доволен будет во учении, и тех бы ректор представлял Святейшему Синоду для действительного определения к местам при доношениях своих без упущения времени, а которые будут остропонятны во учении, и надежды в них к тому не будет, о таковых взносить в Синод рапорты при окончании каждого года или вакации. Также объявить указом всем московским священникам с причетниками, дабы они детей своих мужеского пола всех без изъятия отдавали для науки в оные школы без всякого замедления, а ежели отдавать не будут, то по смерти их, или по отлучении от мест, те их неучащиеся дети не токмо до священства, но ни до какой церковной службы в чины допускаемы не будут, а будут определяемы на те места из вышеозначенных учившихся в школах по достоинству с рассмотрения синодального. 5) Сколько человек в спасскую школу определено было для учения – поповских, дьяконских, дьяческих и пономарских детей, и так ли их учат, как указом определено, и сколько кто учился времени, и ныне они в той ли школе куда отбыли, и сколь давно, и для чего, и ныне где, и кто в каких чинах, ежели посвящены в попы и диаконы, то кем»?

Не довольствуясь и этим, Верховный Тайный Совет, неизвестно каким образом узнав, что в словено-греко-латинской академии учится монах Иосиф Скрипицын, обратил на безвестного инока-студента свое особенное внимание, и в том же докладе Святейшему Синоду, который мы только что привели, обер-прокурор Баскаков предлагал относительно Скрипицына следующие вопросы: «давно ль тот монах в Чудове монастыре обретается, и каким определением, и чем его велено довольствовать, и то исполняется ль, и в том монастыре проповеднику по штату что в год жалованья положено, и такой проповедник был ли (прежде) и кто именно, и жалованье ему давано ль, и с которого до которого времени, и ныне в том монастыре проповедник есть ли, а буде нет, давно ли, и куда отбыл, и по какому указу, и чего для ныне проповедника там не определено, и проповедническое жалованье куда ныне происходит, или имеется на лицо, и коликое число, и для чего по указу и по данным пунктам от оного обер-прокурора в том монастыре исполнения ныне не чинят»¹³⁹?

Во всех этих предписаниях и запросах Верховного Тайного Совета видна одна забота высшего государственного управления по отношению к академии: специализировать ее в чисто-духовную, церковную школу, которая главной, если не единственной, целью имела бы подготовлять образованных священнослужителей и проповедников слова Божия, а также учителей для основывавшихся, во исполнение известных постановлений духовного регламента, при всех архиерейских домах школ. До сего времени академия чрезвычайно мало удовлетворяла этому главнейшему своему назначению. Доставленные в Св. Синод, вследствие приведенных выше запросов Верховного Тайного Совета, донесения и отчеты представляют красноречивое тому доказательство. Из донесения ректора академии, например, мы прежде всего узнаем о крайней патриархальности и простоте тогдашних академических порядков. Отвечая на первый вопрос – «с которого времени та школа началась», ректор говорит, что в славяно-греко-латинской академии имеющиеся школы заведены еще при святейших патриархах, а в котором году, и с начала тех школ сколько было учеников, и из каких чинов, и до какой науки те ученики дошли, о том в оной академии неведомо, понеже записки о том в академии никакой не имелося"¹⁴⁰. По-видимому, в академию без всяких формальностей и опросов принимали всякого приходящего, равно как и оставляли академию ученики беспрепятственно во всякое время, когда хотели. Только за год до возникновения настоящей переписки, т. е. в 1728 году, вследствие особого нарочитого предписания Св. Синода «иметь записные книги – кто из каких чинов приняты в ученье, и сколько времени учиться будут, и куда кто и по какому указу произведется», – училищное начальство озаботилось завести запись с указанными рубриками, на основании которой и собрало сведения, препровожденные теперь в Св. Синод¹⁴¹. Скудость сведений о состоянии академии до 1728 года в отчете ректора восполняется сведениями, доставленными комиссией экономии (со времени учреждения Синода заменившей при нем прежний монастырский приказ), на основании материалов, имевшихся в экономических отчетах академии монастырскому приказу. Школа началась, по сведениям комиссии, в 1701 году, в котором последовал именной высочайший указ – «для учения всякого чина людей детей быть учителям и давать им жалованье по росписи, какову пришлет преосв. Стефан, митрополит рязанский, которое им и давано, учителям восьми человекам по 100 рублей, ученикам богословии и философии по 4 копейки на день, а прочим школьникам по три копейки на день, да в словено-российских школах (приготовительных классах академии) учителям двум по 6 копеек на день». Жалованье выдавалось из сумм монастырского приказа, а потом из коллегии экономии, на основании особого регламента, состоявшегося в 1710 году. О том, в какой мере возрастало число учащихся в академии с этого времени, видно из того, в какой пропорции возрастали из года в год расходы на содержание академии, – при чем ассигновалось по-прежнему на каждого ученика по 4 копейки. В 1714 году на содержание академии издержано 2.439 рублей; в 1715 – уже 2.938 рублей, в 1720 г. – 3.314 р., в 1721 – 3.566 р., в 1724 году – 4.467 р. и в 1727 году 4.936 р., т. е., в течение четырнадцати лет бюджет академии более чем удвоился, пропорционально возрастанию числа учеников в академии.

Но, как видно из той же ведомости, контингент учащихся в академии составлялся главным образом отнюдь не из детей священнослужителей и церковничьих, а из детей всех возможных классов народа, что, конечно, и имелось в виду при учреждении академии, как мы видели выше. Так в 1727 году из числа 259 человек учащихся в академии, священнослужительских и церковничьих детей было всего 63 человека, т. е. менее четвертой части всех учащихся. В 1728 году из 360 учащихся, детей священнослужителей и причетников было 109, – остальные же все были дети разночинцев, именно: 1 сын капитана, 1 – переводчика при типографии, 2 лекарских детей, 3 иноземца (вероятно из славян), 7 польской нации, 5 из шляхетства, 1 малороссиянец, 2 детей учеников математической школы (на Сухаревой башне), 1 сын денежного мастера, 2 посадских, 1 сын типографского наборщика, 5 детей монастырских служителей, 1 сын архиерейского служки, 1 сын певческий, 3 детей сторожей, 2 детей богаделенных нищих, 15 детей мастеровых, 9 купецких детей, 22 подьяческих детей, 25 детей дворовых людей и 121 человек детей солдатских. При таком составе учащихся в академии, нет ничего удивительного, что, оставляя академию, редко по окончании в ней полного курса, а большей частью из философии, риторики и даже пиитики, ученики ее редко определяли себя для духовного звания, а громадное большинство поступало или в с.-петербургскую аптекарскую науку, или в московский госпиталь, для обучения хирургической науке, или же в разные «светские чины и достоинства». Так в том же отчете академии мы находим следующие любопытные цифры. Со времени основания академии из ее учеников в 1728 году состояло: трое архиереями, трое архимандритами, четверо игуменами, двенадцать иеромонахами, шесть иеродиаконами, восемь монахами, двадцать пять (по другому сведению – тридцать четыре) священниками, девять диаконами; всего, значит, поступивших на служение церкви 70–79 человек. Между тем поступивших в госпиталь для учения хирургической науке значится 63, – в с.-петербургскую аптекарскую науку – 45, в разные светские чины и достоинства – 28, в московскую главную аптеку – 1, в полковые писаря – 4, в справщики типографии – 3, в переводчики – 6, и в учителя в Сербию и в губернии России – 11, – всего 161 человек, – т. е. на служение гражданскому обществу академия в показанный срок выпустила почти втрое больше, чем сколько дала для церкви. Отсутствие всякой разборчивости при приеме в академию было причиной того, что чрезвычайно много учеников было исключаемо начальством академии, а многие «самовольно предавались бегству» из нее. Так 18 июня 1728 года, после годичных испытаний учеников, из академии было «отставлено» 46 человек из боярских и подьяческих детей, «которые в учении непонятны, и злонравны, и злодеи». Затем «бежали» из академии в течение года: четверо поповских и диаконских детей – на Сухареву башню; двое пиитов – в Преображенский полк писарями; один – в доимочную канцелярию, где его сделали подьячим; один – Серков – «бежал» даже почему-то в Сибирь; шестеро «бежали ж и по Москве гуляют праздно». Определено же на места к церквам Москвы: священниками – двое: Антип Леминов, учившийся в академии двенадцать лет, – к Пятнице, что за Москвой-рекой, и Иван Змилевский, – польской нации, учившийся шесть лет, к домовой церкви князя Черкасского; сверх того определены четверо в диаконы, да четверо ж в причетники – в Москве¹⁴².

Еще менее, до приведенного выше указа, служила академия делу проповеди: на вопрос о том, сколько в академии учится человек, могущих быть проповедниками слова Божия, в отчете показано тридцать восемь человек учеников, имевших духовный сан – иеромонахов, иеродиаконов, монахов, священников и диаконов; но из числа их только восемь¹⁴³ помечено «проповедовать слово Божие могущими»; об остальных замечено: «проповедовать слово Божие не могут», или: «проповедовать слово Божие могут ли – неизвестно».

Наконец, что касается до училищ при архиерейских домах, то спрос для них учителей, обращаемый к академии, весьма нередко оставался без удовлетворения. Так в 1733 году Архангельский преосвященный Герман (бывший ректор академии) обращался с просьбой в академию выслать ему учителей из Москвы или Киева, но его просьба осталась без удовлетворения по неимению годных на то людей¹⁴⁴. Подобным же образом позже, в 1745 году, преосв. Белорусский Иероним писал Св. Синоду, что «великую нужду терпит в учительных людях, ибо ни одного не имеет к правлению и помощи дел епаршеских, наипаче для проповеди слова Божия»; такого человека он нашел не в Москве или Киеве, а в Смоленске, – префекта тамошней семинарии, иеромонаха Варлаама Иваницкого, который был «проповедником быть весьма способен, наипаче в Белорусском крае, понеже был родимец польский, искусный в диалекте Белорусском»¹⁴⁵.

В виду приведенных фактов для нас становится понятной та заботливость правительства о делах церковных, красноречивое доказательство которой представляют приведенные выше указы. И мы видим, что последствия оправдали эту заботливость.

Что касается до Петербурга, то там еще во времена Петра Великого, кроме проповедников по профессии, из монахов, проповедников – архиереев, каковы были: Феофан Прокопович, Стефан Яворский, Гавриил Бужинский и другие, – были приходские священники, настолько образованные, что их считали достойными и способными проповедовать не только для своих прихожан, в своих церквах, но и в высочайшем присутствии, хотя в последнем случае они и не всегда оправдывали возлагавшиеся на них надежды. Так в 1724 г., когда Св. Синод вместе с двором был в Москве, и синодальными делами управляли синодальные асессоры: архимандрит Афанасий (Кондоиди) и протопоп Петр Григорьев, – эти последние распорядились, чтобы при возвращении их Величеств в Петербург была произнесена торжественная предика, каковую указом синодальным велено было изготовить успенскому протопопу Симеону Ярмерковскому, священникам: самсониевскому Терлецкому и успенскому – Венгриновскому, – все трое, как можно догадываться по фамилиям, южно-руссы и воспитанники Киевской или Московской академии. Терлецкий, призванный в присутствие Св. Синода, объявил, что «определение синодальное исполнить готов, только просит у Св. Синода от того свободности, понеже он, Терлецкий, пред Его Императорским Величеством скудоумия ради своего предиковать не может, да и потому, что откуда взять материю для предики, никакого ведения и довольного числа потребных книг, кроме самых к служению нужных, не имеет, также ради многого и едва не ежечасного при той церкви священных потреб исправления, ему, Терлецкому, таких предик затверживать весьма невозможно, и о сем-де он доносит сущую правду, а не для какого-либо вымышленного отбывательства, а буде впредь неправда явится, то повинен он тяжкому оштрафованию¹⁴⁶. В Александро-Невском монастыре, при установлении для него штата, учреждена была и особая должность штатного проповедника. В 1746 году, марта 3-го, Св. Синод спрашивал, почему в Александро-Невском монастыре нет проповедника, тогда как ему следует там быть по штату монастыря. Монастырь отвечал, что хотя по штату, учиненному Св. Синодом, и к апробации в бывший кабинет взнесенному, и следует в нем быть проповеднику, но за неконфирмованием и неприсылкой оного штата – штатного проповедника в монастыре не имеется; что проповеди, тем не менее, в монастыре сказываются во все воскресные, праздничные и викториальные дни «самоохотно» того ж монастыря ректором и префектом, без награждения из монастырской казны, которая расходуется на содержание как монастыря, так и семинаристов, а равно разных лиц из разных наций, в монастырь присылаемых для наставления христианскому закону. И если не будет от Св. Синода особого жалованья на содержание особого штатного проповедника при монастыре, то содержать такового на свой счет монастырю не чем¹⁴⁷. Наконец со времени учреждения в Петербурге шляхетного кадетского корпуса проповеданием в высокоторжественные и праздничные дни в кафедральном соборе по назначению от Св. Синода, занимались также законоучители этого корпуса. Так из дел мы видим, что на новый 1745 год назначен был Св. Синодом говорить проповедь в кафедральном соборе законоучитель корпуса, иеромонах Гавриил Краснопольский, который, впрочем, от этого назначения отказался, понеже, как писал он в Св. Синод, «в слабосилии очесном и в болезни грудей» находился. Преосвященный Никодим, епископ с.-петербургский, назначил, взамен его, от себя проповедником на этот день иеромонаха Гавриила, ректора александро-невской семинарии¹⁴⁸. Вообще в Петербурге, по-видимому, ни один высокоторжественный день, ни один праздник не обходился без проповедания в кафедральном Петропавловском соборе.

Тот порядок вещей, в отношении к церковному проповедничеству, который в Петербурге имел место едва не с самого дня основания его, в Москве получил начало не раньше, как после приведенных нами в начале статьи запросов и предписаний Верховного Тайного Совета. Прежде всего здесь проповедничество прочно утвердилось при славяно-греко-латинской академии в Заиконоспасском монастыре. Здесь были учреждены сначала одна, а потом и две штатным должности проповедника, и если в какое воскресенье или праздник не сказывалась проповедь в монастырской церкви, то это было редким исключением и случалось не иначе, как по какой-либо благословной вине. В должности проповедников при академии перебывали почти все, сделавшиеся впоследствии известными, лица из монашествующего духовенства, переходившие отсюда на должность придворных проповедников, а иногда и на архиерейские кафедры. В 1751 году указом Св. Синода велено быть проповедником в Заиконоспасском монастыре присланному из Киева митрополитом Тимофеем иеромонаху Бонифатию Борецкому. По штату в это время в монастыре полагалось быть двум проповедникам; но второго в монастыре не было, и Бонифатию не с кем было чередоваться в сказывании проповедей в монастырской церкви. Академическое начальство озаботилось приисканием ему сотрудника: нашли на эту должность прибывшего из Тобольска иеромонаха Владимира Зеленского, бывшего сначала префектом Переяславской семинарии во время управления Переяславской епархией преосвященным Никодимом, а потом состоявшего при преосвященном Вениамине (Краснопевкове) в Нижнем-Новгороде, и наконец в Тобольске, откуда преосвященным Сильвестром иеромонах Владимир был отпущен в Москву «по своему обещанию». До тех пор, пока не состоялось утверждения его в этой должности, проповеди говорить велено было игумену серпуховского владычного монастыря Иосифу Золотому. Указ предписывал ему сказывать проповеди чрез воскресенье не-отменно, под опасением штрафа; буде же за болезнью или другою благословной виной сказывать проповедь нельзя будет, то чтобы за себя панимывал. Иосиф донес московской Св. Синода конторе, что он-де ехал в Москву с проповедью, но в 10-ти верстах от города Серпухова, лошади, неизвестно чего испугавшись, понесли и вывалили его из саней, с полверсты волокли его по дороге, отчего ему, игумену, учинилось не малое повреждение, – руку в левом плече весьма повредило, и пока-де не придет в здравое состояние, ехать ему в Москву никак невозможно¹⁴⁹.

Наконец понемногу, по мере того как воспитанники славяно-греко-латинской академии стали занимать священнические места в Москве, в первопрестольной столице стали появляться проповедники и вне академии, при приходских церквах и наконец – позже всего – при Успенском кафедральном соборе. 1-го сентября 1739 г. канцелярия Московского Синодального правления вошла в Св. Синод доношением, в котором объясняла, что так как Успенский собор из всех Российской Империи церквей есть первейшая и знатная церковь, в которой как в велико-праздничные и воскресные, так и в высокоторжественные дни знатных лиц и народного собрания бывает довольно, то весьма потребно, дабы в оном соборе в таковые дни были проповеди слова Божия, и для того надлежало б в том соборе священнослужителям быть добре в школьных науках обученным и предики сказывати могущим, против того как в С.-Петербурге в Петропавловском соборе, учреждено. Так как наличный состав духовенства Успенского собора не только не соответствовал изложенным требованиям, но многие из священников «и состояния нечестного суть», то московское синодальное правление предложило на благоусмотрение Св. Синода, не сочтет ли он полезным обратиться в Малую Россию, где протопопов, священников и диаконов ученых и достойных довольно находится, и из них определить к Успенскому собору в высших академических науках довольно обученьях и предики сказывати могущих, честных и достойных мужей. В ответ на это доношение Св. Синод распорядился, чтобы, впредь до дальнейшего усмотрения, предики в Успенском соборе сказывали обретающиеся в Москве архимандриты и игумены и Архангельского собора священник Мартинианов, произведенные в свои чины за то, что учились в школах. На имеющие упраздниться при соборе места определять впредь только ученых; недостойные из наличных должны быть немедленно устранены и заменены достойными, которые учены, и в нотном пении искусны, и не весьма худогласны. В силу этого указа, канцелярия Московской Синодальной конторы немедленно отрешила от должности священника Петра Иванова, замеченного в весьма непорядочных поступках: «29 мая сего 1739 г. во время вечернего пения в соборе пьяный произнес некие продерзостные слова, за которые отослан был в тайную розыскных дел канцелярию», и после нещадного плетьми наказания, отослан в Николаевский, на Угреши, монастырь, и потом в Саввин-Сторожевский, под начал на месяц; на его место, равно как на место умершего священника Симеона Яковлева, определены бывшие ученики славяно-греко-латинской академии, церкви Преображения, что за петровскими воротами, священник Стефан Александров, да церкви Василия Кесарийского священник Константин Иванов, понеже те священники сказками показали, что они проповедь слова Божия сказывать могут. Чрез два года (9-го января 1741 года) в силу того же указа, на место престарелого и ослабевшего священника Тихона Леонтьева, канцелярия определила священника домовой церкви князя Черкасского, Ивана Змилевского, который, как нам уже известно, также учился в славяно-греко-латинской академии и в сказке показал, что проповедь слова Божия сказывать может. Наконец 3-го февраля того же года, после того, как священник Иван Яковлев, определенный к Успенскому собору из обучавшихся в академии, произносить проповеди отказался, под тем предлогом, что за немалолетством (ему было 43 года) памятью недоволен – на его место был определен диакон церкви Иоанна воинственника Николай Ефремов, обучавшийся также в академии и изъявивший готовность сказывать предики неупустительно. Не оправдал надежд синодальной канцелярии и другой, вновь определенный к Успенскому собору священник-проповедник, Константин Иванов, оказавшийся «в проповеди недостаточен и крайне малогласен». Канцелярия определила на его место из студентов «Белгородской академии» Харьковской епархии, впоследствии сделавшегося известным в Петербурге, священника Евстафия Могилянского, за которого ручался префект академии, Кирилл Флоринский, что он состояния доброго и проповеди сказывать достаточен¹⁵⁰.

Вообще же более замечательные успехи сделала русская проповедь в ХVIII столетии в царствование императрицы Елизаветы Петровны. Вскоре после вступления ее на престол – в начале 1742 года – высочайшим указом Святейшему Синоду повелено было, чтобы в высочайшем присутствии в придворной и других церквах, где случится быть Высочайшим особам, по вся воскресные и праздничные дни нарочитым духовным персонам чинить проповедание слова Божия. Вследствие этого указа у нас возник особый класс священнослужителей, дотоле несуществовавший в России, особая придворная должность – придворные проповедники. В должность эту были избираемы наиболее даровитые и образованные лица из рядового, белого и черного, духовенства: члены Святейшего Синода и вообще архиереи, жившие в столицах, могли по своему усмотрению, проповедовать, когда хотели, но к тому не обязывались. Число придворных проповедников, сделавшихся известными лично императрице, было довольно значительно. Так из архивных документов Святейшего Синода мы видим, что во время высочайшего присутствия в Москве в 1742 году, там проповедовали: нарочно для того вызванный из Киева архимандрит Сильвестр Кулябка, впоследствии митрополит Новгородский и С.-Петербургский; архимандриты: Иларион Савинский, Афанасий Антонович, Герман Барушевич, Платон Малиновский, Иероним Волчанский, Антоний Нарожницкий, – лица, впоследствии сделавшиеся епископами разных епархий; кроме того в это же время в высочайшем присутствии в Москве проповедовали около двенадцати приходских и полковых священников и протопопов, и даже один диакон – Стефан Савицкий. С переездом двора из Москвы в С.-Петербург обнаружилась трудность в приискании способных проповедников на месте. Когда Св. Синод представил об этом императрице, она указала вызвать в Петербург учителя московской академии Арсения Могилянского, произведенного по этому случаю в архимандрита Троицко-Сергиевской лавры и в члены Св. Синода, – впоследствии митрополита Киевского; брата его священника Успенской церкви в Москве Евстафия Могилянского; иеромонаха Симона Тодорского, избранного в законоучителя к великому князю, наследнику престола; архимандрита Амвросия Зертис-Каменского, знаменитого впоследствии московского архиепископа. Из духовенства собственно петербургского проповедовали в это время в присутствии императрицы: архимандрит Александро-Невского монастыря Гавриил Кременецкий; законоучитель шляхетного кадетского корпуса Гавриил Краснопольский, священники и даже диакон Петропавловского кафедрального собора – Флеров.

Кроме этих лиц по указаниям библиографии из времен императрицы Елизаветы известны проповеди следующих лиц: Саввинского архимандрита Илариона Григоровича, впоследствии епископа Крутицкого и члена Св. Синода; иеромонаха Иоасафа Хутунцевского; архимандрита Афанасия Топольского, ректора Харьковского коллегиума; Арсения Мацеевича, впоследствии митрополита Ростовского; священников: Иоанна Козловича, И. Комаровского, Михаила Красильникова; Гедеона Антонского и Иоанникие Скобовского, архимандрита Платона Петрункевича. Всего по библиографическим указаниям известно до сорока лиц, занимавшихся проповедованием слова Божия в Петербурге и Москве в царствование Елизаветы Петровны; число же проповедей, большею частью, по обычаю времени, весьма обширных, с 1741 по 1754 год доходит до ста двадцати. По высочайшему повелению все проповеди, говоренные в высочайшем присутствии, а также и из прочих более замечательные, печатались большею частью немедленно по произнесении, отдельными брошюрами на казенный счет, при чем авторам, по определению Св. Синода, выдавалось по пятидесяти экземпляров¹⁵¹.

Не все из исчисленных лиц, имевших высокую честь проповедовать в присутствии императрицы, оказывались достойными этой чести. Евстафий Могилянский был даже удален, по недовольству высочайшего двора, в свою епархию, в Полтаву; диакон Савицкий также был отставлен от своей должности по личному словесному приказу императрицы¹⁵². Но из ряда этих же лиц вышли и такие знаменитости, как Кирилл Флоринский, ректор Московской академии и архимандрит Троицко-Сергиевой лавры († 1742), Амвросий Юткевич, умерший в 1745 г. в сане митрополита, Дмитрий Сеченов, впоследствии также митрополит, и Гедеон Криновский, умерший в сане епископа псковского, – личности, сообщившие русской проповеди замечательный публицистический характер и значительно – высокую степень ораторского совершенства, и вообще сделавшиеся украшением своей эпохи. Деятельность их и значение в истории обследованы и оценены у нас довольно обстоятельно¹⁵³, и мы на этот раз не намерены на ней останавливаться: мы хотим здесь познакомить читателей с деятельностью и судьбой проповедников малоизвестных или и вовсе неизвестных, но тем не менее замечательных в каком-либо отношении. Такими нам представляются, например, архимандрит Владимир Каллиграф и игумен Патрикий, рассказ о которых за сим следует.

В 1754 году, сентября 29, в Московской славяно-греко-латинской академии сделались вакантными должность префекта и преподавателя богословия и должность проповедника. По обычаю, усвоенному академией с самого ее основания, начальство ее обратилось за кандидатами для замещения вакантных должностей в Киев, прося преосвященного Тимофея, тогдашнего митрополита киевского, выслать в Москву на должность префекта и профессора богословия – архидиакона Манассию, посвятив его во иеромонаха, а на должность проповедническую – кого-либо иного, «и на высшее послушание впредь способного», по усмотрению преосвященного Тимофея. Доношением от 31 января следующего года преосвященный киевский отвечал, что на должность проповедника в московской академии он назначил иеромонаха Иринея Братановича, а на должность префекта и профессора богословия – учителя риторики в Киевской академии, иеромонаха Владимира Каллиграфа.

Прибывши в Москву, киевляне были удержаны от вступления в свои должности, так как еще не получена была о них резолюция Св. Синода. Иеромонах Владимир жил в Заиконоспасском монастыре «праздно», залечивая больную ногу, которую сломал в дороге. Не раньше августа 1756 года состоялось определение Св. Синода, которым, за увольнением ректора, архимандрита Иоасафа, и за перемещением на его должность учителя философии и префекта иеромонаха Геннадия, иеромонах Владимир утвержден в звании префекта и учителя философии. 30 апреля 1757 года, за происшедшими в академическом служебном персонале новыми перемещениями, иеромонаху Владимиру поручено было преподавание богословия. Но едва успел он иступить в новую должность, как обрушилась над ним беда, которая имела решительное влияние на его судьбу и безвременно свела его в могилу.

Независимо от проповедования в церкви Заиконоспасского монастыря каждый воскресный и праздничный день, каковая обязанность лежала на штатном проповеднике академии, все члены академической корпорации, имевшие духовный сан, обязаны были от времени до времени сказывать проповеди в приходских церквах Москвы. Новому префекту академии поручено было произнесть слово 21 мая, в день сретения чудотворной иконы Божией Матери Владимирской, в церкви, посвященной этому празднику. В блестящем по тому времени, смелом и энергическом слове проповедник коснулся самого больного места тогдашней русской жизни, религиозных суеверий русского общества, нарисовал едкую картину пороков, русского общества и между прочим выражался таким образом: «пускай, кому угодно, различные суеверия вымышляет, пускай на одних святых, на иконы их или и на Богоматерь всю надежду свою полагает; однако твердо такому скажу, что ежели в нем не будет мудрствоваться тоже, что во Христе Иисусе, его вечная мука ожидает». «Укрась, как хочешь, икону Богоматерню, кричи, сколько у тебя мочи: радуйся благодатная Мария, Господь с тобою, а сам о той Божией благодати не старайся; промели на всяк день по десять или по двадцать крат акафист Богородице, а сам Сына Ее возлюбленного грехами второе распинай, – никакой не получишь пользы». Такое смелое, оригинальное слово оказалось явлением необычайным в Москве и привело всех «в крайнее сомнительство». Проповедь стала ходить по рукам, и списки ее распространились далеко за пределы Москвы, – достигли до Ярославля и Ростова... Все это побудило московскую Святейшего Синода контору иметь о киевском выходце экстренное «суждение», при чем мнения членов конторы разделились. Рассмотрев означенную проповедь, синодальные члены – преосвященный Амвросий, епископ Переяславский и архимандрит Воскресенского Новоиерусалимского монастыря, и архимандрит Новоспасский, Мисаил, пришли к заключению, что иеромонаху Каллиграфу преподавать богословское учение не следует дозволять, понеже та проповедь паче чаяния всей православной церкви учению противная, ибо как волк под овчей кожей, так он, Каллиграф, под нарочно-умышленными претекстами весь яд иконоборческий во многих тоя проповеди местах скрывая, объявил, отчего как тогда слышавший, так и ныне о том же разглагольствующий и рассуждающий из знатных лиц и из общенародия многие в крайнем негодовании и соблазне находятся, и для такой оказавшейся чрезвычайности, по мнению их, ко обучению богословию допускать его, Каллиграфа, не следует, а надлежит его исправить, как правила святых отец повелевают и обычай церковный. Синодальный член Иларион, епископ Крутицкий, да заседающий в конторе Гавриил, архимандрит Симоновский, находили, напротив, что в той проповеди формально и явственно, если брать во внимание не отрывочные места из нее, а вместе начало, средину и конец, не усматривается никакой противности православной вере, точию простому народу за необъяснением или невыполнением в оной проповеди принадлежащих терминов, некоторый соблазн мог нанестись. Призванный в присутствие конторы Святейшего Синода, иеромонах Каллиграф объяснил, что та его неисправность от его недоразумения учинилась, без умыслу, в каковой своей погрешности он, Каллиграф, в конторе Святейшего Синода пред собранием просил прощения, объявляя, что как напредь сего не имел, так и ныне не имеет никакой православной церкви противности, и с клятвой обещался впредь во всех положенных на него должностях поступать с крайним осмотрением и опасностью. По мнению преосвященного Илариона и архимандрита Гавриила, иеромонаху Каллиграфу, чтобы не привести его в крайнюю конфузию, означенную его погрешность следует простить, и преподавать ему богословие позволить, обязав с наикрепчайшим подтверждением подпиской, чтобы богословие преподавал и случайные проповеди говорил во всем православной церкви согласно и несоблазненно, и над ним бы во всем том имел присмотр оной академии ректор. – Оба мнения членов московской Святейшего Синода конторы, вместе с копией злополучной проповеди, были препровождены в Святейший Синод, который, по рассмотрении всего дела, положил на нем такую резолюцию: «хотя бы с оным иеромонахом Каллиграфом и следовало поступить так, как преосвященный Переяславский с Новоспасским архимандритом рассуждают, но понеже он, Каллиграф, пред собранием Святейшего Синода конторы объявил, что в той проповеди неисправность учинилась по его неразумию, без умысла, в чем он и просил прощения, объявляя, что как напредь сего, так и ныне никакой противности святой церкви не имеет, обещаясь при том с клятвой впредь во всех положенных на него должностях поступать с крайним осмотрением; того ради, согласно с мнением преосвященного Илариона и архимандрита Симоновского, Святейший Синод приказали: оному иеромонаху Владимиру простить и префектом и учителем богословия оставить, обязав его с наикрепчайшим подтверждением подпиской, чтобы впредь как в проповедях, так и в уроках богословия странного и святой церкви противного учения отнюдь не было бы; а если паче чаяния, хотя мало в чем неосмотрительное и соблазнительное и церкви противное за ним усмотрено будет, то уже без всякого снисхождения по правилам святых отец жесточайше сужден и истязан будет непременно». А чтобы изгладить то неблагоприятное впечатление, какое произвела его проповедь в народе, Святейший Синод определил, чтобы в один из ближайших богородичных праздников, когда многонародное собрание в той Владимирской церкви бывает, он сказал проповедь о необходимости для нас грешных призывать на помощь святых, а наипаче Пресвятую Богородицу, а равно и о почитании икон, – которую проповедь потом препроводить в Святейший Синод на апробацию.

Указ Святейшего Синода с изложенной резолюцией состоялся 30-го сентября, а 21-го ноября того же года, в день Введения во храм Пресвятой Богородицы, иеромонах Владимир уже произнес требуемую проповедь на текст: се отныне ублажат Мя вcu роди. Быв препровождена в Святейший Синод, проповедь эта вполне удовлетворила его членов. Но за всем тем, дело о первой его проповеди не прекратилось. Видно, соблазн, произведенный ею в Москве, не прошел: в следующем 1758 году, 29-го апреля, Святейший Синод, рассуждая о замещении праздных настоятельских вакансий в разных монастырях, вспомнил о Владимире Каллиграфе и решился «по причине происходящего о нем от сказанной им проповеди в прошлом году соблазна от Москвы в другое место отдалить».

Ректор академии Геннадий назначен настоятелем в Иосифов Волоколамский монастырь, а на его место определен иеромонах Троицкой лавры Гедеон Слонимский, «яко по довольно употребленном им при библейном исправлении и ныне в Троицкой семинарии продолжаемом довольном труде к ректорской должности и преподаванию богословия достаточный», а Владимиру выпал в удел отдаленный и ничтожный монастырь в Устюге, где преосвященным Варлаамом он и был произведен в архимандрита. Но на этот раз не суждено было затеряться даровитому проповеднику. В царствование Елизаветы Петровны высоко ценились «ученые духовные персоны», особенно проповедники, и видно в 1758 году не особенно много было таких персон в Петербурге: Святейший Синод вспомнил о Каллиграфе и двумя указами – от 5-го октября и 3-го декабря – настоятельно требовал от преосвященного Варлаама присылки его в столицу, «для исправления в С.-Петербурге годовой чреды священнослужения и проповедания слова Божия». В Петербурге архимандрит Владимир пробыл всего полгода (прибыл 5-го января); 25-го июля Святейший Синод определил его, «яко учительного и ректорское послушание понести могущего», переместить в Ростовскую епархию, где была семинария, остававшаяся к этому времени без ректора.

Здесь выступает на сцену историческая личность преосвященного Арсения Мациевича, тогдашнего митрополита в Ростове. Назначение Владимира в семинарию его епархии состоялось без его ведома. И вот, едва прибыл Каллиграф в Ростов, в качестве настоятеля Спасо-Ярославского монастыря, как нашелся вынужденным обратиться в Святейший Синод с таким «доношением». «Прошедшего 1759 года июля последних чисел, Вашего Святейшества указом определен я, нижайший, Ростовской епархии в Спасо-Ярославский монастырь архимандритом. По которому указу когда я прибыл в Ростов к преосвященному Арсению, то его преосвященство, по причине Вашему Святейшеству известной говоренной в церкви Владимирской Божией Матери (яко бы еретической) моей проповеди, опасаясь, как его преосвященство сказывал, дабы я в его преосвященства пастве неведомо каких ересей не всеял, и требуя, чтобы я от показанной проповеди публично отрицался, и оную за еретическую признал, сначала не хотел в свою епархию допустить; однако ж потом рассуждая, что помянутому Вашего Святейшества указу противиться нельзя, принужден был меня в Спасо-Ярославский монастырь отправить по надлежащему, – в котором монастыре я до сих пор живучи думал, что его преосвященство прежнее свое требование совсем оставил. А сего мая 22-го числа, не ведаю по какой причине, еще крепчайше прежнего принуждал меня к признанию той проповеди за еретическую, и хотя я с почтением его преосвященству представлял, что понеже дело об оной проповеди в Святейшем Синоде решено, и от меня никакого отрицания не требовано, то и теперь я того учинить не должен; однако его преосвященство, не взирая на то, чрез архидиакона своего Игнатия, объявить мне приказал, что его преосвященство из епархии своей меня увольняет; только я без указу Вашего Святейшества того сделать не смею, а и жить мне в здешнем монастыре, по причине неблаговоления его преосвященства (ибо его преосвященства архидиакон объявил мне, что его преосвященство не велел мне с собою служить и не велел к себе ездить) кажется небезопасно. Того ради Ваше Святейшество всенижайше прошу меня или с милостивым респектом от Ростовской епархии уволить, или указным Вашего Святейшества повелением в том же монастыре утвердить и милостиво защитить».

Одновременно с этим доношением в Святейший Синод поступил и репорт преосвященного Арсения, в котором он излагает обстоятельства дела со своей точки зрения, и, главное, предлагает подробную рецензию злополучной проповеди, в которой, по его мнению, проповедуется жидовство и кальвинство.

Считаем не лишним привести, хотя не в полном составе, и этот весьма характеристичный документ. «Прошедшего сентября 25-го дня 1759 года, пишет преосвященный Арсений, явился ко мне определенный от Вашего Святейшества в Спасо-Ярославский монастырь архимандрит Владимир Каллиграф. Я спросил его о говоренной им в Москве соблазнительной проповеди, которая у нас по рукам ходит и у меня копия имеется. Архимандрит Владимир не восхотел признать в ней никакой погрешности, выправляя себя тем, будто Ваше Святейшество ту проповедь апробовали. Я ему на то ответствовал: ежели бы апробовали, то для чего тебе другое поучение велено в опровержение прежнего говорить? Он на сие сказал: это-де для простых. И я ему больше не прекословил, а по указу Вашего Святейшества отправил в Спасо-Ярославский монастырь. Будучи в монастыре, оный архимандрит занемог и отпросился для излечения в Москву, в которую его отлучность получил я с указу, присланного о нем в синодальную контору, копию, из которой видно, что не токмо апробации Вашего Святейшества не имеется, но еще и обязан он за ту соблазнительную проповедь крепкой подпиской, что ежели впредь, паче чаяния, хотя мало в чем соблазнительное за ним усмотрено будет, то без всякого снисхождения по правилам святых отец жесточайше истязан будет. А сего мая 20-го он, Каллиграф, из Москвы в Ярославль возвратился, и меня тут улучил; мне же невозможно было и нестерпимо на совести о той его проповеди паки ему не воспомянуть, и когда я ему возобличение сказал, что апробации Вашего Святейшества о его прежней проповеди отнюдь не имеется, и многое в той его проповеди писанию и учению церкви противное и самое жидовство заключается, то он и тут стал в крайнем упрямстве, и погрешность свою признавать крайне отказался. Того ради я его с такой резолюцией отпустил: когда ты, говорю, своей погрешности не признаешь, то я тебя не признаю за христианина. И дал ему на волю: или в моей епархии жить, или вспять возвратиться. Однако он, архимандрит, архидиакону моему объявил, что как по указу сюда прислан, так без указу не будет возвращаться. И я паки ему объявил, что по силе указа пусть он архимандритом настоящим в монастыре, до крайнего решения Вашего Святейшества, будет, токмо со мною пусть не служит и ко мне впредь не является». Затем преосвященный излагает свои замечания на несколько отдельных мест и выражений проповеди (о которых мы скажем ниже), и заключает свое доношение таким образом: «показанного в указе Вашего Святейшества своего обязательства он, архимандрит, отнюдь не хранит, понеже не токмо предо мною, но и пред прочими, как-то пред учительми семинарии моей, оную свою соблазнительную проповедь всегда за непорочную признает... Хотя он и сочинил другое, в опровержение прежнего, поучение, однако по большей части притворно сие делал; следовательно, такова его совесть является, какова была у некоего из дворян Возницына, которого во время государыни императрицы Анны Иоанновны смертью казнили за то, что, поехавши за рубеж, в Слуцке обрезался и жидом стал, и жидом паки в дом возвратился, и субботствовал и прочии их празднования и моления отправлял, и тайнам святым наругался, о чем жена его самой Государыне доносила, и когда на истязание был взят, и на очной ставке с жидом обличен, что подлинно обрезан, тако ж и лекари и перекрест никакой об обрезании его подлинно утверждали, – однако ж от всего того отпирался, и когда в покаянную был посажен, и я, сколько мог, увещевал его исповедать грех свой и повиниться, то он того ниже слышать хотел, но все утверждал, что не был жидом и не обрезывался, – я-де и ныне христианин, хочу исповедоваться и приобщаться. И ведомый на смерть, не покаялся, и в своем упрямстве чужд христианства остался и погиб... По моему усмотрению оный архимандрит совестью своей и состоянием совсем почти сходен с оным Возницыным: понеже говорит, что точно признает, яко надлежит иконы почитать и святых призывать, как его второе поучение гласит; а первого своего поучения, не токмо клевещущего на призывание святых, но и жидовство коварным образом вводящего, он не порочит и не отвергает, но паче выправляет и защищает... Прошу убо покорно Вашего Святейшества от такового волка и врага Божия, как меня, так и епархию мою освободить».

Не дожидаясь, впрочем, резолюции Св. Синода, которой испрашивал, преосвященный нашел возможным распорядиться по настоящему делу «собственною властью архиерейскою, от Бога и от Ее Императорского Величества ему данною». «Принужден я ныне, пишет снова в Синод архимандрит Владимир, трудить Ваше Святейшество новым доношением. Сего июня 18-го после вечерни, прислан от его преосвященства секретарь Иван Волков, с указом в Спасо-Ярославский монастырь, келарю иеромонаху Иосифу Манзе, да казначею иеромонаху Пимену с братией, с которого по объявлении оного без меня всей братии и служителем копию мне дали, каковую при сем всепочтеннейше Вашему Святейшеству предлагаю. Ваше Святейшество изволите в оной копии милостиво усмотреть, какие нападки я терпеть и в каких опасных обстоятельствах находиться принужден, и что как прежде в моем доношении небезосновательно я об опасности моей представлял, так и теперь явно видно, что мне здесь жить никак нельзя. Того ради повторительно Ваше Святейшество всенижайше прошу, или меня от здешней епархии милостиво уволить, или утвердить и защитить». В указе Ростовской консистории, приложенном в копии при доношении архимандрита Владимира, содержится следующая резолюция преосвященного Арсения: «наше архиерейство, имея рассуждение о сем, что от нас архимандриту Владимиру, по усмотрению в нем церкви святой противности, служить с нами запрещено, и являться к нам не велено, о которой противности его мы писали и в Св. Синод; в указе же Св. Синода в контору синодальную точное об оном архимандрите определение имеется таково, что ежели впредь хотя мало в чем неосмотрительное и соблазнительное и церкви святой противное за ним Каллиграфом усмотрено будет, то без всякого снисхождения по правилам св. отец жесточайше сужден и истязан будет непременно, – которого Св. Синода определение донележе приидет в силу, наша совесть архиерейская не терпит его содержать настоятелем монастыря Спасо-Ярославского. Того ради властью нашею архиерейскою, от Бога и от Ее Императорского Величества нам данною, отрешаем оного архимандрита от власти и настоятельства в оном монастыре и вручаем всю власть монастырского правления тамошнему келарю и казначею, которым как вся братия, так и служители и крестьяне монастырские должны повиноваться; а оному архимандриту знать келию да церковь, и ни в какое дело монастырское не мешаться, но ожидать решения от Св. Синода, и в церкви на месте не стоять, ниже служить, ниже на молебны и панихиды облачаться. Повелеваем же келарю и казначею давать оному архимандриту надлежащее пропитание...»

Пославши этот указ в Спасо-Ярославский монастырь, преосвященный, однако, нашел необходимым донести о своем распоряжении и Св. Синоду. «Минувшего 24-го мая, писал он, Святейшему Синоду представлено от меня о оказавшейся по усмотрению моему в архимандрите Владимире церкви святой противности, а наипаче о жидовстве его обстоятельно доношением с требованием резолюции, которой и ожидаю. А понеже в указе Вашего Святейшества в контору синодальную точное о нем определение прописано таковое, что ежели впредь хотя мало в чем соблазнительное и церкви святой противное за ним, Каллиграфом, усмотрено будет, то без всякого снисхождения, по правилам св. отец, жесточайше сужден и истязан быть имеет непременно. И донележе оное Вашего Святейшества определение придет в дело, совесть моя архиерейская за той самый пункт жидовства не стерпела его содержать настоятелем в монастыре Спасо-Ярославском. Того ради властью моею архиерейскою от Бога и от Ее Императорского Величества мне данною в здешнюю епархию, сего июня 18-то отрешил я оного архимандрита от власти и настоятельства...»

Святейший Синод, в составе членов: Димитрия, архиепископа Новгородского, Сильвестра, архиепископа С.-Петербургского, Вениамина, епископа Псковского, Порфирия, епископа Коломенского и Гедеона, Свято-Троицкой лавры архимандрита, рассмотрев совместно доношения как преосв. Арсения, так и архимандрита Владимира, прежде окончательного решения постановил: 1) поручить преосвященному Дамаскину, епископу Костромскому, архиерею ближайшей к Ростову епархии, архимандрита Ростовского Спасского, что на Песках, монастыря, Илариона, в присутствии которого, как доносил преосв. Арсений, происходило первое объяснение архимандрита Владимира с преосвященным Арсением, а также учителей Ростовской семинарии, пред которыми, по тому же доношению, архимандрит Владимир настаивал на православии своей проповеди, – «самоперсонально допросить по самой сущей справедливости и по их монашеской совести: архимандрит Каллиграф свою упомянутую проповедь правильной и непорочной пред его преосвященством признавал ли, и будто Святейший Синод ту проповедь апробовал, говорил ли, и все то каким образом происходило и в какое время? 2) Допросить и архимандрита Каллиграфа: помянутую свою проповедь, что она правильная и непорочная, утверждал ли, и будто Святейший Синод оную апробовал, говорил ли, и ежели все сие происходило то для каковых резонов, а ежели оного ничего не было, то чем он в том себя очистить может? 3) Хотя преосвященный Арсений проповедь архимандрита Каллиграфа еретичеством и жидовством смердящей почитает, а его, Каллиграфа, волком и врагом Божиим поставляет: однако по прописанному в его преосвященства доношении на его, Каллиграфа, проповедь, возражению и по приводимым им резонам, также и по самой той проповеди (кроме только некоторого, заключающегося в ней соблазна) так его архимандрита почитать, как его преосвященство поставляет, никакого законоправильного винословия Святейший Синод ныне не усматривает; того ради его преосвященству, ежели что сверх вышепреставленного в том доношении возражения точное к еретичеству и жидовству заключающееся в нем, Каллиграфе, его преосвященство усматривает, о том бы представил Святейшему Синоду, с таковым подробным обстоятельством, чтоб ни в чем сомнения и затруднения быть не могло; 4) доколе же все означенные известия Святейшему Синоду присланы будут, и по ним надлежащее рассмотрение последует, оному Каллиграфу быть в Спасо-Ярославском монастыре во всем как настоятелю неотменно; точию до времени от священнослужения ему удержаться».

При таком правдивом и беспристрастном отношении со стороны Святейшего Синода к делу архимандрита Владимира, можно было надеяться, что последнее возымеет благоприятное для злополучного проповедника решение. Но совершенно неожиданно, развязка дела последовала раньше, чем окончено было следствие. Страдая с давних пор водянкой, архимандрит Владимир отправился для излечения болезни в Троицкую Сергиеву лавру, где имелся хорошо устроенный лазарет и особый штатный лаврский врач. Здесь он, 9 августа 1769 года, в десятом часу утра скоропостижно скончался от апоплексического удара. Донося о его смерти в Ростовскую консисторию, лаврское начальство спрашивало: как поступить с оставшимся после покойного имуществом, состоявшим: из двух черных ряс, подбитых голубой тафтой, кафтана белого, подбитого синей крашениной, кафтана голубого, подбитого черной крашениной, шубы лисьей, полушубка, фуфайки и пояса, клобука, посоха с костяными зелеными яблоками, медного таза и двух погребцов с пустыми штофами; главным же образом из библиотеки в 80 слишком названий (свыше 100 томов) избранных сочинений по богословию, философии и словесности, на латинском, греческом, еврейском, немецком, русском и славянском языках, Состав этой библиотеки любопытен для нас в том отношении, что до некоторой степени объясняет происхождение того либерализма, в котором заподозривали проповедника, того «жидовства и кальвинства», которое усматривал в слове на день Владимирской Божией Матери преосвященный Арсений. Между сочинениями, составлявшими эту библиотеку, значатся ученые издания библии, католические и протестантские, сочинения Erasmi Botterd. (Epistolae et caet.), Buddaei (Theologia moralis, isag. hist. theologia et caet.) Dieterici (Analysisc evangeliorum dominicalium, institutionss cathecheticae), Reinchlini (Biblia hebraica), Adami Echerzeri (Colloquium antisocinianum, systema theologica), Salomonis Gossii (Philologia sacra), Baumeysteri (Jnstitutiones metaphisicae et caet.), Aegidii (Thesaurus evangelicus, thesaurus apostolicus), Valteri (Harmonia biblica), Gernardi (Theologia), Lactantii (Opera omnia), Epicteti (Enchiridion graecolatinum), Cantis (Philosophia fundamentalis), P. Cunaci (Orationes) J. Baptistae (Opera philosophica), Stoccii (Clavis linguae sacrae), Buchneri (Epistolae), Horatii (Poëmata) и пр. и пp. По составу библиотеки и по содержанию проповеди архимандрита Владимира, мы можем заключать, что это был один из числа тех православных, свободно-мыслящих богословов, ряд которых открывает собою Феофан Прокопович. Кроме имущества, найденного при покойном, вскрыты были принадлежавшие ему сундуки, остававшиеся в Спасо-Ярославском монастыре, в которых оказалось всего имущества, по оценке, «на рубль с небольшим». Святейший Синод постановил: книги продать с публичного торга и из вырученной суммы часть отдать в Троицко-Сергиеву лавру за медикаменты, израсходованные на больного из лаврской аптеки, часть же отдать келейнику покойного, Тимофею Иванову, который входил в Святейший Синод прошением о вознаграждении его зa девятилетнюю службу при покойном архимандрите. Находившиеся же в Спасо-Ярославском монастыре пожитки одни отдать неимущей монастырской братии, а ларчик и погребец причислить к монастырской казне.

Теперь перейдем к рассмотрению двух «слов» архимандрита Владимира, представляющих характерные образчики русских проповедей половины прошлого столетия: обе они заслуживают того, чтобы познакомиться с ними поближе. Мы не будем винить проповедника за смелый аподиктический и ригористический тон проповеди, за полную, иногда излишнюю непринужденность выражения, – все это общие типические черты проповеди того времени, которыми щеголяют лучшие проповедники елизаветинского царствования, каковы: Сеченов, Флоринский и Юшкевич, – и в этом отношений о. Владимир следовал лишь обычаю времени. Но затем – оригинальность и блеск мыслей, их философски-стройное и последовательное развитие, сила аргументации, черты русских нравов того времени, набросанные яркими красками, или обличение общечеловеческих современных пороков (таково, например, обличение натурализма, в начале проповеди, также некоторые другие места, которые ниже мы отмечаем курсивом) – это индивидуальные свойства нашего проповедника, которые далеко выдвигают его из обыкновенного уровня. Проповедь так длинна, что мы утомили бы внимание читателя, если бы стали приводить ее в полном составе. Но передавая ее содержание в выдержках, мы удержим общий ход мыслей проповедника и сохраним неприкосновенными более характерные места самой проповеди.

Сие да мудрствуется в вас, еже во Христе Иисусе. Фил.2:5.

«Так то Дух Святой предвидев, что многие по развращенным страстям своим ходить, в различные заблуждения впадать, а тем самым вечного блаженства лишены и в бесконечные мучения ввержены быть имеют, – все сие, сказую, Дух Святой предвидев, через апостола Павла вся неправедные мнения отвергая, самое сильнейшее к получению милосердия Божия средство всем нам объявляет сими словами: сие да мудрствуется в вас... Видел Дух оный, который испытует сердца и утробы, пред которым и помышления наша утаитися не могут, видел Он, что в последняя времена, многие, скотом уподобившеся, или, паче и самых скотов, знающих ясли господина своего, безумством превозшедши, в страшная оная и погибельная впадут мнения: нет Бога, – знал Он, что другие, будто мало поумнее тех, хотя природным своим умом и познают и уверят, что есть непременно Бог, однако на свой высокоумный или паче безумный разум полагаясь, все слово Божие, все священное писание, чрез пророки и апостолы данное, волю Отца небесного и самонужнейший путь ко спасению показующее, за басни почитать, книгам, в которых неоцененное оное сокровище содержится, то есть ветхому и новому завету нечестиво посмеватися и оные, как непотребные, безбожно отвергать, а тем самым Христа Спасителя и Искупителя нашего отвергать не устыдятся и никак не устрашатся, и никак не вострепещут, – не утаилось пред Ним, что инии, разумеюще Бога, не как Бога почтут, но осуетятся помышлении своими и омрачится неразумное их сердце, и изменят славу нетленного Бога в подобие образа тленного человека, и птиц, и четвероног, и гад, и почтут и послужат твари паче Творца, – известно Ему было и тое, что другие, Отца и Сына и Святого Духа, Троицу единосущную и нераздельную, хотя устами православно исповедовать и не отрекутся, однако различные суеверия помышляя, а наипаче на святых угодников Божиих, на иконы их, на Богоматерь всю надежду полагая, о живой и спасительной во Христа вере, о добродетельном и богоугодном житии и подумать не похотят, – ведал Дух оный Святой, что все таковые различным образом заблудят, да равно от пути спасительного удалятся; различными дорогами, да в одну и ту же вечную погибель устремятся. Как же бы Ему всех нас от толикого заблуждения избавить? Самое первейшее основание нашего спасения показует помянутыми словами: сие да мудрствуется в вас... Сим, сим путем токмо кто будет ходить, тот вечного мучения убежит, а кто другим станет бродить, тому нельзя гнева Божия свободну быть. Пускай, кто хочет, не боится Бога отрицатись, да надобно ему непременно в руки Бога жива попастись. Пускай другой природным своим умишком хвастает, будто ему во Христе никакой нужды нет; да приидет неминуемо время, когда принужден он будет вечно гореть. Пускай иной в идолах и в ложных своих богах помощи ищет, да в страшный оный последний день никакой пользы не сыщет. Пускай, наконец, кому угодно, различные суеверия вымышляет, пускай на одних токмо святых, на иконы их или и на Богоматерь всю надежду свою полагает: однако твердо такому скажу, что ежели в нем не будет мудрствоватися то, что во Христе Иисусе, то его вечная мука ожидает. Все то так не ложно, как несомненно известно, что Дух Святой лгать не умеет и не может. А ежели кому о том больше доказательств слышати захочется: я такому по силе моей в следующей речи послужить не отрекусь. Только бы он, во-первых, не для курьезы какой, но для неложного истины познания, того требовал; другое: мнения, которыми он от младых лет напоен был, и которые истину сию помрачали, отбросил бы. Третье: не с небрежением, но с глубоким вниманием, не одни только слова, не одни мины и удачи сказующего проповедника, но силу доказательств рассуждал бы».

..."Не надобно нам, слышатели, говорить, что безбожники, в Бога вовсе неверующии, что натуралисты, Христа отвергающии, и идолопоклонники, многих богов почитающии, спастись не возмогут. О том, надеюсь, никто от нас не сомнится, да я и думать не могу, чтоб между нами Бога, в Троице святой славимого, почитающими и православно исповедующими, и один таков безбожник, или натуралист или идолопоклонник, сыскался. А понеже довольно знаю, или, паче, явно вижу, что многие, и дал бы Бог, чтоб не все от нас, такое мнение имеют, что хотя обманывать, плутовать, воровать, не праведно судить, пьянствовать, в блудодеяниях валяться, друг друга ненавидеть, осуждать, и прочие богопротивные беззакония безбоязненно делать не престают: однако, ежели только, например, церковь на имя Богоматери или иных святых сооружат, ежели иконы их серебром, златом и дорогими каменьями украсят, ежели ризы, стихари, чашу или что-нибудь другое в церковь дадут, ежели акафист или молебен Богородице или иному святому как-нибудь отпоют, то твердо о себе думают, что они на прямом пути спасительном находятся; а такое их мнение, как богопротивное, так и святым, а наипаче Богородице, Сына своего и Бога несказанно любящей, весьма досадное, а, следовательно, и самим тем, которые то мнение имеют, погибельное: затем, во славу Божию, в честь Богоматери и всех святых о том только говорить я запотребно рассудил, что ни иконы святых, ни святые, ни самая мати Божия нам к получению спасения не помогут ни мало, ежели в нас не будет тоже мудрствоватись, что во Христе Иисусе; что, ежели с помощью Божией, как несомненно надеюсь, докажу, то уже и безбожники, и натуралисты, и идолопоклонники, буде паче чаяния и тут между нами находятся, явно познают, что им много паче милости Божией получить никак не можно. А дабы нам предложения нашего истину совершеннее познать, надлежит прежде рассмотреть, что-то во Христе Иисусе мудрствовалось. Обрисует нам то живо апостол Павел в следующих на нынешней обедни читанных словах: иже во образе Божии сый... крестные. Которую апостольскую речь яснее так сказать можно: хотя Христос, поскольку Богочеловек, силу, могущество, премудрость и всеведение, равное с Богом, имел, однако он тем равенством не хвастал, как победители похищенными от неприятелей вещами хвастать обыкли. Да что он делал? Себе умалил, и так уничтожил, что и рабом, и бедному смертному человеку во всем, кроме греха, подобным быть не возгнушался. А наконец так себе смирил, так послушлив Богу и Отцу был, что и смерть, да еще не простую, не обыкновенную, но горчайшую и самую бесчестнейшую крестную смерть, за спасение рода человеческого претерпеть не отказался. Се то во Христе Иисусе мудрствовалось...»

В этом мудровании Христовом проповедник находит три знатные добродетели: 1) неописанную, несказанную и непостижимую Христову к Богу Отцу и к человеку любовь; 2) оттуда происходящее глубочайшее смирение, 3) от сего рождающееся безроптательное послушание. Три сии добродетели, а наипаче любовь так велика, что от нее и прочие добродетели неразрывным союзом производятся. Правда, от любви часто происходят беззакония. Например, любит ли кто пьяницу, смиряет себя ему и послушание в равном ему пьянстве охотно исполняет. Любит ли кто обманщика, – тот во угождение ему обманывать, плутовать и всяким образом человека провесть старается. Любит ли деньги – куды какие тут старательства! Иной неправедно судит за деньги, другой противо своей чести, противо пристойности кланяется, ласкательствует, похлебствует тому высокими похвалами, которых он крайне недостоин, возносит того, у которого надеется бесчестным обманом копейку вытянуть. Любит ли кто блудницу, или политичнее сказать беззаконную полюбовницу: Боже мой! Какое тут смирение, какое глубокое подобострастие и послушание! Любит ли кто, напоследок воров, грабителей немилосердных и прочих беззаконников: тако ж дерзновенно ворует, грабит, жестоко немилосердствует, и прочие богоненавистные беззакония с радостью исполняет. А отсюда может кто сказать, что от любви добродетели не происходят. Только я не о такой любви говорю, – не о беззаконной любви здесь речь. Не может древо зло плоды творити добры. От совы не родятся соколы. На вербе не растут груши. Но о такой любви (говорю), которая от несомненной веры в Бога происходит и в сердцах тех зажигается, которые непостижимую Божию доброту, красоту, премудрость, всемогущество и прочие его бесконечные свойства умом понимают, и понимая, сердечной верой и крепким упованием на благость его полагаются: от такой, сказую, любви, все добродетели не могут не происходить. От светло-сияющего солнца не бывают мрачные лучи. От чистейшего золота не делается олово или подлый свинец. Такова-то любовь оная, от которой все добродетели рождаются, и в которой спасительное Христово мудрование состоит».

«Теперича, слышатели, когда мы разумеем, что-то во Христе мудрствовалось, не трудно нам познать будет предложения нашего правду: никто и ничто нам не поможет милость Божию получить, ежели, сколько по человечеству можем, стараться не будем, чтоб и в нас тоже мудрствовалось, что во Христе Иисусе, т. е. ежели в нас не будет нелицемерная, от веры происходящая со всеми своими добродетельными плодами к Богу и ближнему, любовь оная, которая была во Христе Иисусе. Нет ни одного иного средства, кроме сего, которым бы нам милосердие Божие получить возможно было. Да праведно ль все то, рассудим. Ежели бы раб волю господина своего исполнять никак не старался, а за то наказанию подпал бы, однако он не думал бы свои погрешение исправить и повеления господские наблюдать; но просил бы, не говорю других господина своего рабов, но самых ближайших его другов, чтобы они ему у господина милости испросили, ежели бы, сказую, оный род в преступлении своем так поступил, скажи, пожалуй, всяк, получил ли бы он какую-нибудь помощь? Не думаю, чтобы и один таков дурак сыскался, который бы то утверждать не усомнился. Ежели бы какой государственный подданный в измене изобличен был, да так, что он не только о измене своей нимало не жалеет, но и сверх того изменническое свое намерение совершить и желает, и старается, какую пользу он имел бы, буде бы только у главных министров и придворных знатнейших господ или у самой матери государевой милости просил, я думаю, что суетно было б его прошение. Для чего? Понеже ежели министры и прочие господа добросовестные люди, то они, а наипаче мати государева, любя нелицемерно сына и государя своего об оном изменнике не кающемся любимого ими государя трудить не похотят, но паче о истреблении такого врага всеми силами постараются. А хотя бы, паче чаяния, или за взятки, или за дружбу, или за сродство, или по иной какой причине дерзнули просить, однако государь прошение их о непримирительном враге своем представляемое, отбросил бы. Да и за подлинно, как такому простить, когда оное прощение не иное что будет, как на измену его дать позволение. Тож то самое есть, не мудрствовать то, что во Христе Иисусе мудрствовалось, Бога и ближнего не любить, все добродетели презирать, а тем самым изменником пред Богом не преставать быть, а на святых, на Богоматерь и на иконы их уповать, и от них помощи просить. Нет, нет! Не прельщай себя никто, будто таким образом помиловану быть можно. Святые все, а наипаче Богоматерь и к Сыну Своему и к Богу Создателю и Искупителю своему серафимскою любовью пылают; неприятно им всякое противу Создателя учиненное преступление, досадно им и самая малейшая противу Искупителя сделанная погрешность. Да как же им не будет ненавистно не кающегося и мудрования Христова иметь не хотящего грешника прошение? Принеси, кто хочет, и тысячу свеч или сто пудов ладану святому Николаю, святому Георгию, или другим угодникам Божиим, а любви к Богу и ближнему иметь не хоти: то им оное твое приношение так будет приятно, как тебе самому от явного неприятеля твоего учиненное в каком-нибудь случае поздравление. Украси, как хочешь, икону Богоматерню, кричи, сколько у тебя мочи: радуйся, благодатная Марие, Господь с тобою; а сам о той Божией благодати не старайся, и от Господа грехами далече отступай; повторяй, хоть тысячу раз: радуйся, чистоты сокровище, а сам во всяких нечистотах греховных валяйся, как свинья; вопли, сколько сил имеешь: радуйся, свет неизреченно родившая, а сам глубоко различных грехов тьмой и сердце и душу помрачай; кратко сказать: промели на всяк день по десять или по двадцать крат акафист Богородице; говори ей сколько тебе угодно: радуйся, яко зачала еси плотью Сына Божия; кричи: о всепетая Мати, рождшая всех святых Святейшее Слово, и прочее, а сам Сына Ее грехами твоими второе распинай, кровь заветную, за спасение наше излиянную, ногами попирай, – то столько пользы получишь, сколько будет тебе помощи матери государевой беспрестанно говорить: радуйся, радуйся, а государя самого, сына ее любезнейшего, по щекам бить. Да как же так, скажет кто: разве святые никак не милосердны? Разве Мати Божия не мати милосердия, чтобы им нашего прошения не услышать? Только вместо ответа и я такого вопросителя вопрошу: разве Бог не милосердный? А когда милосердый, то для чего весь мир вдруг потопом истребил? Для чего Содом и Гоморру огнем сожег?... Для чего весь род еврейский и многие иные государства различным образом смущал, утеснял и в конец разорил? Для чего Иуду предателя и иных ему подобных не помиловал?... Нечего тебе, как хочешь умствуй, нечего ответствовать, разве скажешь: за то они все погибли, что за грехи свои каяться, а тем самым то мудрствовать, что во Христе Иисусе, и, следовательно, к Богу и ближнему любовь иметь, и происходящие от любви добродетели исполнять, не хотели. Изрядный твой ответ, и самый истиннейший, да тот же самый ответ приими и на твой запрос. Ежели Бог, в котором, как бесконечном, бесконечное милосердие, в котором неисчерпаемый всякой благости источник, грешников не кающихся и не мудрствующих то, что во Христе Иисусе, недостойными помилования судит: то как помиловать таковых восхотят святые или Богоматерь, которые, хотя и много больше имеют доброты, нежели живущие на земли, однако, поскольку они не боги, но созданные человеки, милосердия бесконечного, с Божиим равного, иметь никак не могут. Знаем, что Бог без всякой Своей нужды нас, да еще разумных, и для нас весь свет создал. Ведаем, что Он о нас с таким попечением промышляет, что и одному маленькому волоску с головы нашей без воли Его погибнуть не попускает; известно нам и то, что Бог нас, заповеди Его преступивших, и зато вечной муки достойных, врагов своих, помиловал, да помиловал не простым, но странным и не слышанным образом, то есть посланием Сына Своего Единородного, который страшные мучения, ужасные страдания и самую горчайшую крестную смерть за спасение и искупление наше претерпел. О, милосердия непостижимого! Кто от человек такую благость кому-либо показал или и показать возмог? Мати ли Божия нас создала, святые ли так прилежно и неусыпно о нас промышляют, Богоматерь ли, или святой который кровь свою за нас проливал, мучился и умирал? Никак. А хотя многие из святых мучения до самой смерти претерпели, однако они не за наше, но за свое собственное спасение страдали. Один только Сын Божий за наше избавление то сделал, а кроме Его – никто. Откуда следует, что один только Бог есть бесконечно милосерд, а кроме Его – никто, один только Он, ежели грешника, мудрования Христова не приемлющего, простить не хочет, то ни все святые, ни самая Богоматерь прошения от уст его скверных происходящего, принять не восхотят, да и против воли Божией, не возмогут. Сами святые не иным образом сделались святыми, только мудрованием тем, которое во Христе было. Ведаем, что праведный Ной, Авраам, Исаак, Иаков, Моисей, Давид и прочие были во время угодниками Божиими, и теперича вечно на небеси царствуют. Да для чего они святыми? Для того ли, что они все упование на святых или на Богоматерь только полагали? Нельзя того сказать: прежде них ни святых, ни Богоматери еще и на свете не было; они-то сами первые святые, во священном писании нам объявленные. Что ж их святыми сделало (Евр.11:33)? Павел апостол нам явно показует, когда говорит: святые все верою победиша царствия, содеяша правду... В кого ж они веровали? Во Христа, имевшего за спасение наше пострадать, как той же апостол о Моисее, что несомненно и о прочих разуметь должно, объявляет сказуя: верою Моисей велик быв... Для чего? Большее богатство вменив египетских сокровищ поношения Христова, или яснее, лучше он старался обогатитися поношением Христовым, нежели египетскими сокровищами. А понеже поношение Христово не иное что есть, как только странное его во плоти человеческой явление, несказанное смирение, жесточайшие за спасение наше мучения и горчайшая смерть. А в сих действиях содержится и мудрование Христово: то уже явно, что оные святые, когда старались обогатитись поношениями Христовыми, вдруг прилежнейшее имели попечение о мудровании Христовом. Сим то поношением или мудрованием Христовым, как Моисей, так и все ветхозаветные святые великими и святыми сделались, а не иным каким-нибудь образом. Да и в новой благодати другим каким средством, кроме мудрования Христова, никто святым быть не мог. Бог, как один и тойжде, в ветхом и новом завете непременный, так не иной ветхозаконным, а другой новоблагодатным святым, но один и тойжде путь ко спасению определил. Сами апостолы, первейшии в новой благодати святые, чем Богу угодили? Одним ли призыванием святых, которого тогда и в обычае не было? Да чем же? Мне, сказует апостол Павел, да не будет хвалитися, точию о кресте Господа нашего Иисуса Христа... Подобни мне бывайте, якоже и аз Христу. Аще умрохом со Христом, веруем, яко оживем с ним. Аще сообразни быхом подобию смерти Его, то и воскресению будем. В которых словах апостола ясно видим, почему он святым сделался: то есть, понеже хвалился не о чем ином, токмо о кресте Господа нашего Иисуса Христа, подобен был Христу, умирал со Христом, сообразовался подобно смерти Христовой, а всем тем не иное что делал, только мудрствовал тое, еже о Христе Иисусе. Подобным образом и Петр: Христос, говорит, пострада за нас, нам оставль образ... Несть ни единого имени под небесем, о нем же подобает спастися. Времени, воистину не станет, ежели захочем все слова апостольские приводить, в которых явно показуется, что буде о мудровании Христовом старатися не будем, ежели в нас не будет истинная к Богу и ближнему любовь от несомненной во Христа веры, то ни святые, ни Богоматерь ничего нам помогать не возмогут и не похотят. Прочти только одно первое послание Иоанна Богослова: увидишь, что целое оное послание на одной к Богу и ближнему любви основано, любовью продолжено, любовью и окончено».

«Слышали мы учеников Христовых; а ежели услышим и самого учителя, Христа Спасителя нашего, то еще яснее правду нашего предложения увидим. Что иное повелевает нам Христос сими словами: о сем познают, яко мои ученицы есте, аще любовь имате друг к другу? Чего иного нас научает, когда в первой своей к народу проповеди сказует: блажени нищии духом, блажени плачущии.... изгнани правды ради?... ежели не того, что тот только Христов ученик и царствия небесного сонаследник быть может, кто любит ближнего своего; что те только блаженны, тех только есть царство небесное, и прочие премилостивые обещания Божии получить удостоятся, которые признают пред Богом свое окаянство, пред Богом и человеки себе смиряют, а тем самым Бога всем сердцем любят, к тому бывают милостивые, чистые сердцем и прочее, а потому и ближнего, как себе, любят, и, следовательно, мудрствуется в них то, что во Христе Иисусе. Наконец, кроме прочих премногих подобных учений, что говорит нам Спаситель наш и в премилостивом оном призывании: приидите ко мне вси труждающиися и обременнии, и пр., ежели не то: все, грехами отягощени, да как бы от них свободитися, суетно труждающиися, приидите ко мне... Да что, сладчайший Христе, велишь говорить пришедшим к тебе? Возьмите иго Мое на себе и научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем. Что ты, премилосердный, нам обещаешь? Аз упокою вы, и обрящете покой душам вашим, то есть, все грехи вам будут прощены... И может ли что нам яснее путь показать к спасению, как это Христово учение? Может ли еще кто сомнитися, что без кротости и смирения, без мудрования Христова, покой душам, милосердие Божие и вечное спасение получить никак не можно. Да и как бы тут сомнитися, когда и сама Мати Божия, на которую множайшие от нас различными грехами сквернитися не престающе, надежду полагать не стыдятся, не иным образом удостоилась быть матерью Божией, не одним только призыванием святых, не одной надеждой на них, или на иконы их, честью выше херувимов и серафимов превознеслась, ибо призывание святых и поклонение иконам тогда еще и в обычае не было. Да чем же она к толикому достоинству приити могла? Златоуст объявляет, что она не была б в матерь Сыну Божию избрана, ежели бы словам ангела, рождение Христово ей благовествующего, не уверила; а когда б не уверила, то б и любви и мудрования Христова не имела б. Златословесному сему учителю последуя, св. Феофилакт, когда пришло ему толковать слова оные Христовы: мати моя и братия моя сии суть слышащии слово Божие, – сказует, что и самой Матери Божией никакой пользы не сделало бы одно плотское матерство, ежели бы она не слушала словес Божиих и не творила их и так мудрования Христова не имела бы. И что много говорить? Сама пречистая Дева Мария, когда сказала ангелу: се раба Господня.., когда по зачатии Сына Божия всерадостную оную песнь воспевши – величит душа моя Господа, – сказует: яко призре на смирение рабы своея, явно нам показует, что она к толикому таинству не иным образом достойна явилась, только глубочайшим смирением, а смирение оное не от иного источника, только от несомненной в Сына Божия веры, от нелицемерной к Богу и ближнему любви происходило. Такое же смирение что иное есть, как не мудрование Христово? Сим то мудрованием она к восприятию необъятого Сына Божия себе приуготовила; сим она все житие свое благочестно украсила, сим она царства небесного сподобилась, сим она честнейшею херувим во всем роде христианском возвеличилась, а, следовательно, и нам не иным образом, не иным путем милость Божию получить возможно, только мудрованием во Христе Иисусе, то есть несомненной в Бога верой, непритворной к Богу и ближнему любовью и богоугоднейшим оттуда происходящим смирением, послушанием и прочими добродетелями».

«Кажется, слышатели, что я по обещанию моему должность свою, сколько краткость времени допустила, исполнил. Показано в нынешней речи, как-то самый природный разум нам знать дает, что одно только прошение, без исполнения воли того, кого просим, есть неполезно: видели мы, что Бог бесконечное имеет милосердие, а святые, и самая Богоматерь, хотя и очень добры, однако доброта их не бесконечна; уразумели, что и ветхозаконные, и новоблагодатные святые, не иным образом сделались святыми, только мудрованием Христовым, научились, что и самая Пречистая Дева Мария не только не была бы избрана в матерь Сыну Божию, не только честнейшею херувим и серафим быть, но и между простыми святыми счисляться не могла бы, ежели б в ней не тож мудрствовалось, что во Христе Иисусе; слышали, наконец, учение апостольское, слышали проповедь Христову, слышали и сладчайший глас премилосердно зовущего нас сладчайшего Иисуса: приидите ко мне... И кто ж бы сомневатися мог, что преблаженни и преблагополучни все те, в которых то мудрствуется, что во Христе Иисусе, которые несомненно в Бога и во Христа Спасителя нашего веруя, горячую к Богу и ближнему любовь со всеми добродетельными ее плодами имеют... И хотя бы кому такому по человеческой слабости случилось в какое погрешение попасть, однако все святые единодушно, а наипаче милосердствующая о грешниках кающихся мати Божия, падут пред престолом Божиим прощения ему просяще, и дотоле благость его молить не престанут, поколе совершенного грехов его отпущения не упросят».

«Противным образом кто спорить станет, что пребедные и преокаянные все оные, которые о мудровании Христовом не только нимало не стараются, не только слышать, но и подумать о том не хотят, однако надеждой, да и то не истинной, но притворной, на Богоматерь, на святых, на иконы их положенное хвастают, лаская себя, будто они в царства небесного руки попали. Увидят они когда, что царство оное от них много далее отстояло, нежели небо от земли, восток от запад. Познают, что их упование было суетно, когда никакой помощи ни от святых, ни от Богоматери, а о иконах и говорить нечего, получить не возмогут, кроме оной пользы, которую получили ложные оные вааловы пророки от святого пророка Илии ножом закланные. Закричат все оные святые ко Богу, как о том пророчествует святой Иоанн: доколе Владыка святой, не судиши и не мстиши крове нашей от живущих на земли? Время мертвым суд прияти и дати мзду рабом твоим... Возвеселятся о падении таковых грешников небо, и святые апостолы и пророцы, яко суди Бог беззакония их. Наконец, ежели св. пророк Иона даже до смерти оскорбился за то, что Бог по неизреченной своей благости ниневитских обывателей покаявшихся помиловал, то какого милосердия надеяться можно от святых всем тем, которые Бога создателя беззаконми своими разгневлять не престают, а святых на помощь призывают и на них надежду полагать не срамятся? Я, как начал, так и не престану говорить, что они не только от святых, от Богоматери или от икон их никакой помощи получить не возмогут, но паче к тому святых приведут, что они Бога на скорейшее и лютейшее отомщение против таковых беззаконников возбудят, отчего ты сам, Христе, мудрование твое нам в себе иметь даровав, милостиво избави. Аминь».

Выше, излагая доношение Св. Синоду преосвященного Арсения, мы заметили, что, осуждая проповедь архимандрита Владимира, он представил и анализ ее со своей точки зрения, опровержение тех мест ее, которые, по выражению преосвященного, «люторством, кальвинством и жидовством смердят». После того, как мы познакомились с самой проповедью, находим уместным передать содержание и опровержений преосвященного Арсения.

«Может быть кто возмнит обо мне», говорит преосвященный Арсений, «что я на оного архимандрита по посягательству доношу; но я на его же конклюзию в другом его поучении ссылаюсь, где он прежнее свое поучение, как люторством и кальвинством, так и жидовством смердящее, не токмо ни чем не опорочивает, но еще выправляет всячески, будто оно в ту силу говорилося, какую он там вытолковал, которая сила для вида прикрывательства плевел хотя отчасти тамо и изыщется, однако всякому, разум имущему, видеть чувствительно, что в оном поучении (содержится) с лютеранами и кальвинами одинаковое отвержение призывания святых, – будто призывание святых не от мудрствования и научения Христова взято, и будто бы оно к богоугождению и спасению не нужное, того ради-де, яко Ное, Авраам и другие святые были во время свое угодниками Божиими, и теперича вечно на небеси царствуют – не потому, что они все упование на святых или на Богоматерь только полагали, – так как прежде них ни святых, ни Богоматери на свете не было... и тако по многим своим тамо злоковарным речениям не дерзая того явственно сказать, что и нам не надобно также призывать святых, заключил свою злоковарную речь таковым образом: что-де как Бог один и тот же в ветхом завете, так и путь спасения не иной ветхозаконным, а другой новоблагодатным определил. Которую пропозицию ежели нам принять, то непременно надлежит не токмо призывание святых отринуть, но и оное православное исповедание, в церкви всегда поемое: прейде сень законная, благодати пришедшей, оставить, – все же то, что в ветхом завете было, не оставлять, но принимать и исполнять, как-то: обрезание, жертвы и проч. И не токмо призывания святых, но и самого крещения, якоже богоугождению и спасению не нужного, уже будет не должно принимать, – о чем нам невозможно и подумать. Того ради таковая пропозиция, что, аще не крайнее жидовства утверждение? Исповедуем бо мы, православные, твердо, что Бог един в ветхом завете и новом, однако как вере, без нее же невозможно угодити Богу, так и закону, не едино засвидетельствовал свое откровение; понеже в ветхом завете не было откровения веровати в Бога, в Троице единого, и в воплотившегося нас ради и пострадавшего Христа, Сына Божия, который в ту пору еще не воплотился, но был ожидаем приити, не со всем обстоятельством известен – кто он будет таков. А ныне в новом завете не в ином чем первейшее христианство состоит, как веровать в Бога, в Троице славимого, и в Христа, Сына Божия вочеловечшася и за нас пострадавшего. И не надлежит о том много речи простирать, но справиться с посланием Павла апостола к евреям, где, в главе 8-й, утверждает: аще бы первый закон непорочен был, не бы второму искалося места. И в Послании к Галатам тоже представляется чрез все послание, а наипаче в главе 5-й сими словесы: се аз Павел глаголю вам, яко аще обрезаетеся, Христос вам ничтоже пользует».

«Да он же, архим. Владимир, в том своем поучении дерзнул и сие написать, будто и сами апостолы обычая не имели призывать святых, аки к богоугождению отнюдь не нужного. Следовательно, предание апостольское о призывании святых, всей Церкви преданное, надлежит признавать, что оно не апостольское и не от апостолов взятое, и что пишется в псалтирях следованных о возвышении панагии, надлежит вменять, аки баснословное, – идеже точно пишется, яко в третий день после успения своего, апостолам по молитве на обеде возлежащим, пресвятая Богородица, мертвая, аки жива, со облаком и светотворными ангелы на воздусе является, радуйтеся, гдаголющи, яко с вами есмь во вся дни. Сие от Сына радостотворная Богородица им подавши; ученицы же чудеси удивишася, – вместо: Господи Иисусе, – Пресвятая Богородица, помогай, нам, воззваша.... Сказывал же я оному архимандриту, что в показанном его поучении тако ж сия речь отнюдь не сходна с писанием, а наипаче со словами Павла апостола к Колоссаем гл. I. ныне радуюся в страданиях моих по вас, яко исполняю лишение скорбей Христовых во плоти моей, за тело его, еже есть Церковь, ей же бых аз служитель, по смотрению Божию, данному мне, в вас исполнити слово Божие. Понеже он, архимандрит, тако точно написал: хотя де многие из святых мучения претерпели, однако они не за наша, но за свое спасение страдали, – один только Сын Божий за наше избавление то сделал, а кроме Его – никто. Аще и не спорное, и от всея Церкви сие исповедание принятое и утвержденное, что единого Христа плотью и смертью все спасаемся, однако по рассмотрению показанных слов апостола, и святые не за едино свое спасение, но как за Христа, так и за церковь, следовательно, и за наше спасение страдали, однако по тому с Христом не могут верстаться, понеже – кто Христос, и кто святые всем известно. И как земного царя смерть и кровь с рабской смертью и кровью отнюдь не сверстается, так кольми паче кровь и смерть Христа со святыми его угодниками сверстаться не может. К сему – все святые, благодатью укрепляемы страдали. Христос же сам собою, сиречь силой своей, как пострадал, так и воскрес. Таковой же разницы между святыми и Христом оный архимандрит отнюдь не показал и ниже мало воспомянул, но по большей части о Христе, Сыне Божием, как о простом человеке говорит, Его страдания за нас воспоминая, со страданиями святых верстает....»

Читатели сами взвесят и оценят силу возражений преосвященного Арсения. Святейший Синод, как мы видели, не признал их достаточно уважительными, и не нашел в проповеди Каллиграфа ни жидовства, ни кальвинства или люторства.

Вторая проповедь Каллиграфа, произнесенная в день Введения во храм пресв. Богородицы, отличается полной сдержанностью и вполне безупречна как по тону, так и по содержанию. Догмат о почитании Божией Матери, святых и икон изложен в ней проповедником с такой обстоятельностью и полнотой, что, нам кажется, не оставляет желать большего и для настоящего времени.

Се отныне ублажат мя вcu роди. Лк.1:18.

«И кто же, слышатели, пресвятую Деву не ублажит, кто Пречистую Матерь Божию, блаженнейшею, кто Ее благополучнейшею паче всех человек не наречет? Когда только подумаем о Ее рождении, то нельзя не ублажать чудное и ангельским благовестием случившееся Ее зачатие; когда представляем торжественное Ее во храм Божий введение, то не можно преблагополучным не назвать всего света дражайшее Ее с Богом соединение. Когда воспоминаем всего Ее жития течение, то кто бы высокими похвалами не возвеличил беспрерывное Ее в добродетелях упражнение? Что ж скажем о том Ее состоянии, в котором ангел Ей сказал: радуйся благодатная, Господь с Тобою! в котором Она, Духом Святым исполнена и силою Вышнего осенена, превечного Сына Божия, Спасителя миру, плотью зачала, в котором от Елизаветы всерадостнейший глас услышала: благословенна Ты в женах... в котором Сына Божия во плоти родивши, от волхвов Сыну Ее и Богу на поклонение пришедших, дражайшие дары получила, в котором Сына своего, дванадесятилетнего, в церкви седяща посреде учителей и послушающа и вопрошающа увидела: какое то было ей величие! Правда, было преблагословенной Деве немало и печалей: наипаче когда Сын Ее, наш Спаситель, начал путь спасения показывать, волю Божию открывать, а за то Его ругали бесным, ядцей, пийцей, другом мытарей и грешников называли, а наконец различным мучениям и на кресте бесчестнейшим распятием умертвили, однако когда и прежде смерти непостижимыми чудесами о божестве Его уверена была, то какое то благополучие, и когда по трех днех от мертвых воскресша увидела, когда по четыредесятих днех взыде на небеса Сын Ее и Бог в воскликновении и Господь во гласе трубне, когда в день пятьдесятный Духа Святого Сыном Ее от Отца посланного, в огненных языках приняла; то какое блаженство, какое достоинство, какое величие Бог Ей сотворил! Да все ли пренепорочной Богоматери блаженство мы здесь уже описали? Никак. Блаженна она в бессмертном своем успении, блаженна ангелов удививше своим от земли на небо с плотью восхождением. Благословенна Она, яко с Сыном своим и Богом вечно царствовать возвеличена, яко Она одна только близ пресвятой Троицы сести сподобилась, вознесена, яко честнейшая херувим... и святой большей всех святых от Бога прославилась, возвышена паче всех, рожденных женами, когда Ее прошения прежде того Богу приятные, моления человеков ходатайственны, преславные чудеса Ее, бедным помощны, когда Она обидимых заступница, алчущих питательница, странных утешением, словом – всех скорбящих радость, христиан веселие, быть удостоилась. Таковыми то и толь высокими достоинствы Пречистую Деву Марию Бог почтил, таковыми честьми прославил таковым блаженством возвеличил, и кто бы от нас пресвятую Богоматерь ублажать, высокими похвалами и похвальными песнями возвеличить не восхотел? Только то опасно, чтобы, хотя Ее похвалить, скудным умом нашим похвалы Ее не умалить. Не нашего ума то дело; ангельским очам глубина та неудобозрима, а человеческим помыслам высота оная много паче неудобовосходима, так потому и я к толь неудобному делу приниматься не дерзаю, вместо похвалы рассудив в следующей моей речи, прежде о должности призывания на помощь, во-первых, Пречистой Богоматери, а притом и прочих угодников Божиих, потом и почитании святых икон с вашим христолюбием поговорить».

«И что до первого касается, то есть, что святых, а наипаче Богоматерь на помощь призывать должно, то оное намерен я утвердить одним только доказательством, да так, по мнению моему, сильным, что и тии преисподнии силы противу стать не возмогут. Доказательство оное в следующих словах весьма ясно представить можно. Кто знает наши нужды, хощет и может нам или сам своей силой, или прошением своим помоществовать, того на помощь призывать должно; а понеже святые, а выше всех Богоматерь, знают наши нужды, хотят и могут нам молитвами своими помоществовать, то уже явно, что как святых, так наипаче Богородицу на помощь призывать должно. А что тех только на помощь призывать надлежит, которые и знают, и хотят, и могут помогать, всякому не трудно рассудить. Пускай только в нищете, в крайней своей скудости, просит себе помощи или от того, который убожества его отнюдь не знает, или хотя и знает, да и сам от голоду и холоду умирает; пускай впадши в разбойники или между неприятели призывает на помощь или ружьем поворотить вовсе не знающего, или довольных в тому сил не имеющего, или врага своего, никакого добра, а потому и помощи ему не желающего; пускай, наконец, в болезни какой-нибудь призовет лекаря, или неискусного, или недобросовестного; пускай, говорю, кто в помянутых обстоятельствах помощи просит от тех, которые или не знают его нужды, или не хотят, или не могут ему помощи подать, какую бы тут он пользу получил? Подлинно никакую. Для чего? Понеже кто нужды его не знает, тот никакого об нем сожаления не может, а хотя бы и знал, да буде не хочет помочь, то какая на него надежда? Буде же и знает, и рад бы помоществовать, да только не может, то также от него ничего получить нельзя, а отсюда явно что противным образом кто знает нужды наши, хочет и может помоществовать того только на помощь призывать должно. Тая то причина, для которой Бог не велит на князи и на сыны человеческие уповать. Тая то причина, что царственный пророк Давид спасение человеческое суетным, а Бога крепостью, утверждением и прибежищем своим называет. Познал он, что между людьми иные не знают, иные по злобе своей не хотят, а другие по слабости не могут никакой помощи подать, а хотя бы и сыскался один или другой таков, который бы и знал, и хотел и мог пособить, однако не на долго оное пособие пребывает, изыдет бо дух его и возвратится в землю «свою, в той день погибнут все помышления его. А потому и помощь, от него ожиданная, никакого успеха не сделает. Видел он, напротив того, что тот только блажен, ему же Бог Иаковль помощник его. Для чего? Понеже Бог может: велий Господь наш и велия крепость его. Понеже Бог знает; и разума его несть числа. Понеже Бог хощет нам помоществовать: благ Господь всяческим, и щедроты его на всех делах его. А тем самым и нам дает знать, что тех только на помощь призывать должно, которые и нужды наши знают, и хотят и могут нас защищать».

«Теперича надобно нам рассудить: знают ли святые требования наша? Могут ли и хотят ли нам пособлять? Читаем как в житиях святых отец, так и в священном Писании, как пророки, апостолы, мученики и прочие верные рабы Божии не только прошедшая и далеко от них собывшаяся знали, но и будущая без всякой ошибки по откровению Божию предвещали. Тут услышим осмого¹⁵⁶ Ноя, правды проповедника, о будущем всемирном потопе всем тогда бывшим людям, представляющего; тут Авраам, Исаак, Иаков, – семя благословенное Христос предвозвещается. Тут Моисей, историю о начале мира Духом Святым открывающий. Тут он предвидел пророка того, которого Бог в последняя времена от братии его воздвигнути имел для искупления рода человеческого. Тут Давид, тут Исаия, Иеремия и прочие, то о будущем пленении вавилонском, то об освобождении от того пленения, то о имевшем быть Спасителя нашего пришествии, то о конечном разорении иерусалимском, то о прочих весьма нескоро по смерти их собывшихся делах, так обстоятельно пророчествовали, что лучше никто и настоящих вещей описать не может. И се все в ветхом завете. А когда посмотрим в новую благодать, тут увидим, как та самая первейшая тайна о воплощении Сына Божия, первейший всех преблагословенной Деве Марии открывается, как святой Иоанн еще во чреве матернем будучи Спасителя своего познав, радощами взыграся; как Бог тайну спасения нашего младенцем, т. е. неученым святым апостолам, открыть благоволил; как иной от апостолов, восхищен быв даже до третьего небесе, слыша неизреченны глаголы; иной в Патмосе за слово Божие изгнан, в восторге слышал и видел премногие бывшие и будущие тайны, как иной от прочих святых, что еще не было, ясно предвидел; другой – что в очень далеком расстоянии делалось, как пред глазами видел. Пред иным и помышления человеческие откровенны были, тысячу или паче без числа таких примеров сыскать всякому возможно, буди только священная ветхого и нового завета писания, буди книгу житий святых – почитать не обленимся. Ежели ж во временном житии, где Бога, якоже зерцалом в гадании видели, где только отчасти Его разумели, ежели, сказую, в сем житии святые толь многие тайны видели, толь много о будущих предвидели, так ясно и помышления других познавали, то подумай, сколь много больше теперича знать могут, когда Бога, источника всякого знания и премудрости, лицом к лицу видят, когда познаем Его так, как сами познаны были. Сколь несравненно больше наипаче пречистой Матери Божией, сподобившейся сести близ Пресвятой Троицы, а тем самым света Божественного паче всех исполнены, дела, обхождения и нужды наши откровенны, прошения и требования наши известны. Тут я дерзновенно скажу, что на своей душе хулят святых, ругают Пренепорочную Деву Марию, а тем самым Бога бесчестят все те, которые говорить не стыдятся, будто святые ничего не знают, нужд наших не ведают, прошений наших не слышат; увидят они, когда свою ложь и горестна воздохнут, и только без пользы».

«И то мы, православные церкви сынове, довольно разумевше, высокое святых, а больше всех Пресвятой Богоматери знание и о том сомнетися не станем, что святые, зная наши скудости, хотят и всяким образом желают нам помоществовать, да кто бы столь бессовестен был, который бы о том сомнетися вздумал? Знаем, что святые все, а паче всех Богоматерь, Бога Создателя и Искупителя одной только верой видя, любили Его всем сердцем, всей душой и всей крепостью, а любя Его, любили еще в смертном теле будучи, и ближнего своего или лучше сказать всякого человека, – так кто бы сказал, что они теперича к нам любви не имеют, когда того ж Создателя уже лицом к лицу видя, несравненно больше любят, а когда нас любят, то как бы нам добра не желали? Ведаем, что иной от святых, несмотря ни на жар, ни на зной солнечный, под дубом сидя странным, мимоходящих в дом свой любезно призывал, иной быв нагохромым, окослепым, отец сиротам, и дверей своих ни перед кем не запирал, иной всего имения своего для нищих не щадил, иной молился бы быть анафема от Христа по братии своей, а то все тогда еще было, когда плоть имели подобострастную нам, и как бы теперича всех страстей, любви препятствующей свободитися и над любовью много ревностнейшее помощи желание не имели. Как бы самая мати Божия, источника милосердия родившая и высочайших щедрот Божиих паче всех наслаждающаяся, нас в различных бедах и напастях находящихся заступления своего лишить восхотела? Никак. Но сколько о нуждах известны, столько непременно и помощи нам желают».

«Посмотрим же еще, могут ли нам оной испросить: и тут-то сказует нам святой Давид: волю боящихся его сотворит, и молитву их услышит; свидетельствует приточник: далече отстоит Бог от нечестивых, молитвы же праведных послушает. Проповедует святой апостол Иаков: много может молитва праведного споспешествуема. Святой Иоанн Богослов глаголет: даде им власть чадом Божиим быти верующим во имя Его: и чего ж чада у отца испросить не могут? Можно было Аврааму прошением своим Содому и Гомору от падения свободити, ежели бы в них по крайней мере десять праведников сыскалось. Можно Моисею молением своим многократно народ еврейский от гнева Божия избавить, не трудно было праведному Ионе другом своим прощение у Бога испросить, легко было святому пророку Илии молитвой огнь с неба свести, небо да не даст дождя, сотворить и паки отворить. В состоянии были святые апостолы, мученики и прочие угодники Божии молитвами своими мертвых воскрешать, хромых, глухих, расслабленных исцелять. А все то могли они еще в смертном теле будучи, где еще страстям человеческим подвержены были, а потому и согрешить и Бога разгневать могли. Что ж скажем о блаженном их нынешнем состоянии, когда уже день и нощь пред Богом предстоят? Когда уже ни согрешить, ни Бога раздражить не могут? Когда уже несказанно Бога любят, а потом в высочайшей его милости находятся. В таком, говорю, состоянии молитвы не сильны, прошения недействительны ли нам будут? А наипаче не услышит ли свою дражайшую матерь тот, который накрепко велит почитать отца и матерь? Кто-то сказать дерзнет? А ежели бы паче чаяния, кто и не постыдился то утверждать, то дерзновенно скажу, что такому и Бога не трудно отвергать. Но мы, совершенно познав, что святые, а наипаче Богоматерь, и знают нужды наши, и хотят сердечно нам помогать и могут нам помощи у Бога испросить, не станем ни мало сомнётся, что святых угодников Божиих, а выше всех Матерь Божию, на помощь призывать должно. Не станем опасаться, чтобы их, как некие безумно говорят, не обеспокоить, понеже знаем, что они в таком покое находятся, которого не только никаким призыванием, но и никаким образом помешать никак не можно. Не станем бояться, чтобы тем призыванием не умалить чести заслугам Христовым, понеже знаем, что хотя Павел и другие святые, во временном житии будучи, просили друг друга о молитве, однако тем важности заслуг Христовых ни мало не отняли, одного только нам беречься надобно: чтобы святых или Матерь Божию не как самого Бога на помощь призывать, не просить у них помощи так, будто они сами своей силой, своей волей и могуществом без воли Божией нам пособлять могут; нет, такое призывание сделает святых богами, и так сколько святых столько и богов у нас будет, а потому богопротивное и соборами св. отец отверженное многобожие введется. Но понеже, хотя святые знают, да не сами от себя, но откровением Божиим, хотя желают и могут нам помоществовать, да не своей собственной властью, но только прошением своим у Бога, того ради всяк рассудить может, да и церковь наша научает, что святых угодников должно призывать, да только так, чтоб они с нами и о нас Бога всемогущего молили и молением своим помощи нам от него испросили. Такое призывание святых есть богоугодное, а когда богоугодное, то и должное, буде же должное, то кто противиться станет, что иконы их почитать есть дело православное? Ежели портрет государев за то почитаем, что он от Бога помазан, что о всем государстве промышляет, праведные суды уставляет, от неприятеля защищает, о всяком довольстве, мире и благоденствии нашем старается, ежели изображения другов наших в особливой чести содержим, то кольми паче любить, лобызать, почитать должно образы угодников Божиих, Богоматери и самого Христа Спасителя... Ежели славных воинов статуи поставляются, для того, чтобы всяк, видя изображения, познал каков и кто тот герой был, то кольми паче надобны образы Спасителя, Богоматери и святых, дабы всяк и неграмотный научиться мог, каковым образом Христос нас от вечной смерти избавил... Нам надлежит не веществу, во иконах бываемому, не древу, не меди, не сребру не злату, не камням дорогим, ниже рукописному искусству честь воздавать, таковым бо образом иконы как Бога почитали бы, по самому представляемому иконой, т. е. тому, кого икона являет, и на икону взирающе, ум на невидимая и божественная возводить должно. Такое икон святых почитанье есть православное, а противное ему есть идолослужение».

«И так довольно кажется я показал, что призывание на помощь святых, а наипаче Богоматери и святых икон почитание есть дело должное, а потому и спасительное. Может кто меня спросит, для чего ж ты прежде в день праздника Владимирской Богородицы на проповеди сказывал, что ни святые, ни Богоматерь, ни иконы их ничего нам не помогут. Такому я коротко отвещаю: правда, говорил я, что не помогут, и помогать не восхотят, да вспомни только, как там говорено; там не просто, но с прилогом сказано, – ежели не будет в нас то мудрствоватися, что во Христе Иисусе, т. е. ежели в нас не будет нелицемерная от веры во Христа происходящая любовь к Богу и ближнему, ежели о покаянии за грехи наши и думать не станем, то непременно и святые нашего прошения не приимут; и подлинно так есть, ибо как сам Бог, так и святые ему во всем последующе, грешников не послушают, но аще кто богочтец есть, и волю его творит, того послушает; противным же образом, ежели несомненную в Бога веру, ежели непритворную к Богу и ближнему любовь иметь стараться будем, то как тогда я говорил, так и теперича сказую, что хотя бы по человеческой слабости и согрешить нам случилось, однако буде только с истинным покаянием к Богу обратимся, а притом святых, наипаче же Пресвятую Богородицу просить станем, чтобы они с нами и за нас Бога молили, то они прошения наши услышат, и все единодушно падут пред величеством Божиим, оставление грехов наше просяще, и дотоле не престанут, покель прошением своим совершенного нам прощения не исходатайствуют, поколе оправдания нам не испросят, и нас с сынами Божиими и вечного блаженства наследниками не сотворят. Еже буди всем нам получили. Аминь».

Но не в одних только центрах русской образованности, каковы были в то время Петербург, Москва и Киев, а и в отдаленных окраинах России, какова была Казань, слышалось в это время не только по времени весьма искусное в гомилетическом отношении, но и смелое публицистическое слово.

С 1738 года по 1752-й в Казани епископствовал преосвященный Лука Канашевич. По условиям местной жизни, главная потребность церкви состояла здесь в обращении инородческого, языческого и магометанского, населения епархии, в православие. Рядом настойчивых представлений в Св. Синод преосвященному Луке удалось заинтересовать в пользу этого дела высшее церковное и гражданское правительство и исходатайствовать значительные льготы новокрещенным, также значительную денежную ежегодную ассигновку на устройство церквей и школ в инородческих приходах, на материальную поддержку новокрещенных, которые терпели утеснения от некрещенных своих односельцев и помещиков-мурз. Благодаря этим мерам, а также личной энергии преосвященного Луки и его помощников, между которыми первое место занимает известный Дмитрий Сеченов, впоследствии митрополит Новгородский, заведовавший в это время, в сане архимандрита, конторой новокрещенских дел в Казани, дело христианского просвещения Поволжского края пошло так успешно, что цифра крестившихся инородцев, около 1725 года не превышавшая в Казанском крае 13,322 человек, в 1747 году достигла до 100.000 человек. Но конечно успех христианской проповеди в Казанской епархии был бы еще более блестящий, если бы миссионерская деятельность местной епархиальной власти не парализовалась с одной стороны теми колебаниями, какие происходили во внутренней политике России в первой половине XVIII столетия, при ближайших преемниках Петра Великого, и какие, как известно, всего больше отражались на церковных делах вообще и в частности в отношении к вопросу о веротерпимости, – а с другой – теми отношениями, в какие, соответственно этим колебаниям высшего правительства, становились к миссионерам местные гражданские власти, находившие нужным, по временам, из побуждений веротерпимости, сдерживать просветительные порывы Казанской иерархии. Так, например, в царствование императрицы Анны Иоанновны, указом 11 сентября 1740 года определено было крестившихся татар выселять из среды не крестившихся и поселять между православными, – что, во-первых, неизбежно вело к материальному обеднению новокрещенных и, во-вторых, возбуждало в некрестившихся чувство гордости и кичения, так как это выселение новокрещенных с отцовских пепелищ выставлялось магометанами как следствие царской опалы. В царствование Елизаветы Петровны, принимавшей, как известно, самое живое и сочувственное участие в делах церкви вообще, и в частности в деле распространения христианства между инородцами в России, указом 28 сентября 1743 года предписано было: в тех местностях, где христиане, в особенности новообращенные, живут вместе с магометанами, сломать мечети, а на место их построить церкви, – не принуждая, впрочем, никого силой принимать христианскую веру. Но татары подняли такую борьбу за свои мечети, что правительство нашлось вынужденным, в продолжение двух последующих годов, издать новые указы, с разными изменениями и ограничениями в пользу татар. В 1744 году Св. Синод и Правительствующий Сенат, совместно обсудив положение миссионерского дела в Поволжском крае, постановили: там, где новокрещенные жили вместе с магометанами, сломать мечети и магометан выселить в другие места, а где живут одни магометане, мечети оставить и даже дозволить построить новые, если прежде существовавшие были сломаны по силе предыдущих указов, с тем, впрочем, ограничением, чтобы на каждую мечеть приходилось не менее 200–300 магометан...

Под влиянием таких изменений в законодательстве относительно миссионерского дела, как мы сказали, весьма часто возникал антагонизм между властью церковной в Казани, которая настойчиво преследовала свою цель, мало соображаясь с тем настроением, какое господствовало относительно религиозного вопроса, в данный момент, в правительственных сферах в Петербурге, или – лучше сказать – вовсе не зная о них и не делая никакого различия между временем императрицы Анны и императрицы Елизаветы, – и властью гражданской, которая, как увидим, из побуждений не всегда бескорыстных, приспособляясь к обстоятельствам времени, находила возможным иногда открыто мирволить татарам и издавала распоряжения, диаметрально противоположные усилиям власти епархиальной, которая не чужда была наклонности к мерам репрессивным. Такой именно характер отношений между двумя властями обнаружился из дела о проповеди в день святых апостолов Петра и Павла, произнесенной 29 июня 1750 года в Казанском Благовещенском соборе игуменом Седмиезерной пустыни, иеромонахом Патрикием. Проповедь эта представляет факт весьма любопытный в истории не только местной, епархиальной, но можно сказать в истории русской церкви вообще: церковная власть решается перенести борьбу с оппозицией власти гражданской на церковную кафедру, и путем церковного слова влиять на местное общественное мнение, а чрез него и на исход самой борьбы.

Января 16-го, 1751 года, Правительствующий Сенат, вследствие рапорта Казанской губернской канцелярии, по донесению обер-комиссара казанской адмиралтейской конторы, Баранчеева, да статского советника Бахметева, вошел в Святейший Синод промеморией, в которой излагал, что в Казани 29 июня, в праздник первоверховных апостолов и в день тезоименитства его императорского высочества наследника престола, в Благовещенском соборе, на литургии, при многих знатных персонах и при многонародном собрании, Седмиезерной пустыни игумен, иеромонах Патрикий, сказывал казанье, в котором между прочими словами употребил некоторые непристойные и противные указам слова: якобы христиане не токмо помогают магометанам в законе их, но и крестившихся паки стараются развратить в магометанство, да и мечети их магометанские, которые были разорены, паки возобновлены и построены якобы из бездельной корысти; а понеже помянутые магометанские мечети, как в Казани, так и в разных уездах Казанской губернии, по челобитью их, магометан, велено построить, по присланным в 1744 и 1749 годах указам Правительствующего Сената, то упомянутые употребленные в том казаньи слова непристойные следуют весьма в противность оным Правительствующего Сената указам и духовному регламенту, чего для, по присяжной должности, им, доносителям, о таковых непристойных словах умолчать опасно.

Святейший Синод потребовал соответственных сведений по делу от местного преосвященного. Преосвященный Лука, еще в бытность свою иеромонахом, изведавший некоторые неудобства близкого соприкосновения с тогдашней светской администрацией¹⁵⁸, счел своей обязанностью защитить своего проповедника и обнаружил по настоящему делу такую горячность, как будто бы оно было его личное дело¹⁵⁹. По дознанию преосвященного оказалось, что Баранчеев имел «прилежное с татары сотрудничество и рачительство о нечестивой их секте, – о чем, как и о прочих противо должности христианской чинимых им действах и худых намерениях, каковые к немалому крещаемых народов соблазну служат», он считает долгом донести при настоящем удобном случае Святейшему Синоду. Сотник татарской слободы Бахмет Кутлин, приняв святое крещение (переименованный при этом в Корнилия), умыслил снова перейти в басурманство, и увлек за собой несколько других новокрещенных. Баранчеев пособствуя его намерению, вопреки закону снабдил его и его товарищей от себя паспортом, с тем, чтобы они ехали в Петербург и там подали челобитье в Правительствующий Сенат. Другой случай. В Казанской губернской канцелярии, вследствие донесения преосвященного Луки и конторы новокрещенских дел, производилось дело о татарине Сулеймане Нуркине, который совратил в магометанство крещеных уже калмыков и совершил над ними обрезание. Из губернской канцелярии и из консистории, а равно и из конторы новокрещенских дел, Баранчееву дано было знать промемориями, чтобы сих татар, как находящихся под следствием, никуда не отпускать, и паспортов им не давать. Несмотря на то, Баранчеев, самопроизвольно прекратя следствие, дал подсудимым паспорта для отъезда в Петербург, – «чем явно обнаружил себя не только содружником татар, но и прилежнейшим несчастия рачителем, пренебрегая указы и являя крайнюю противу должности христианской противность». Был и третий подобный случай. Указами Сената в Казанскую губернскую канцелярию и Святейшего Синода к преосвященному Луке повелено было, взамен земли, взятой у татар, живших в татарской слободе, под церковь для принявших из них крещение, дать им соответствующее количество удобной земли в другом месте, что и сделано преосвященным совместно с губернской канцелярией и о чем рапортовано в Святейший Синод и Сенат. «Оный Баранчеев, по крайней своей злости, не хотя видеть добра и покоя, из тех татар ябедников с паспортами в С.-Петербург отправил, тщася каковым-либо способом дело Божие ростящее к созданию веры, испровергнуть, – почему оный Баранчеев не токмо общим враждебником, но и в христианстве сомнительным быть видится». Из всех этих фактов преосвященный заключает, что «экспликуя ту проповедь указам противною, Баранчеев хотел тем озлобить не токмо того проповедника, но и всему чину духовному нанести укоризну и воспрепятствовать действу проповеди слова Божия, вознегодовав на нее за то, что она обличала нечистую его совесть. В самой же проповеди ни каковых противных указу слов не находится».

О личности проповедника мы, к сожалению, не имеем никаких документальных сведений. Вероятно, это был один из тех воспитанников Киевской или Московской академии, которых выписал в Казань преосвященный Лука в качестве учителей для своей семинарии, устроенной им совершенно на образец академии, с тем же почти составом классов и с тем же курсом наук. Точное выполнение отцем Патрикием в своей проповеди всех предписаний тогдашней риторики, господствовавшей в Киевской и Московской академиях, относительно построения проповеди, ее разделения на части и пр., чисто латинская, ломоносовски-правильная конструкция речи в ней – совершенно такая, какая свойственна была людям, проходившим весь курс наук на латинском языке, убеждают нас в этом предположении. Самое «слово» любопытно с точки зрения гомилетической – как доказательство того, как, с течением времени, все более и более в русской проповеди того времени слабеет схоластический элемент: относительно построения проповеди и языка, оставаясь верным школьной традиции, провинциальный проповедник в содержание проповеди смело привносит новый, жизненный публицистический элемент, – ряд удачных намеков на лица, на порядок течения общественных дел в местном обществе, – отнюдь не хуже, чем как это делали современные ему ораторские знаменитости Москвы и Петербурга – Сеченов, Флоринский, Юшкевич.

Обратимся к самой проповеди отца Патрикия.

Исходным пунктом своей проповеди проповедник берет слова апостола (1 Кор. гл. 3): кийждо приемлет мзду по своему труду. Экзордиум или вступление составляет «интерпретация» этих слов, состоящая, согласно предписанию риторики, в исчислении видов общих понятий кийждо и мзда. «Добрым истинного и нелицемерного труда заслугам всегда достойное последовати обыче возмездие, слушатели благочестивые. Трудолюбивый земледелец зело великие полагает труды, егда в веселое теплого лета время на широкое с острым ралом, своим выехавши поле, ужем жребодаяния себе определенную орет землю и различные во оную полагает семена, но послежде обильнейшие сеяния и горания своего собирает плоды, ими же чрез годищное паки время бедное свое без нужды опровождает житие. Великою одаренный храбростью воин, коль довольные с чела своего изливает слезного пота токи, коль неудобосносные подъемлет тяжести противу лютого за сладчайшее отечество неприятеля кровавой брани совершая подвиг, обаче за сие уреченное себе от государя своего получает награждение, похвальным знаменитые славы венцем венчается и златую на выю свою приемлет гривну. Прилежный виноградоделатель не в зельном ли пребывает труде, виноград свой насаждая и напаяя и крепким его ограждая оплотом, однако и той конечно мзды своей не лишается: убо созревшим винограда того плодом до сытости оного насыщается. Кто же напоследок изобрестися может, иже бы неусыпное о стаде своем имел попечение и от сладкого тех не вкушал бы млека, ниже бы теплою их тело свое одевал волною? Во истину, яко же мрачная сень солнечного во след ходит света, сице добрым искреннего труда заслугам достойное всегда последует возмездие. Кийждо свою мзду приимет по своему труду... В достовернейший сея вещи пример умыслил я предложить ныне празднественно почитаемых святых апостол, которые достойную мзду себе прияти сподобилися, яко искренние и нелицемерные подняли труды и подвиги».

Согласно выраженной в последних словах феме, «наррация» проповеди и состоит в решении двух вопросов: 1) какие св. апостолов были труды, и 2) кая им по трудах тех мзда воспоследовала. Раскрытие этих предметов не лишено, по-видимому, задних мыслей и намеков, предназначавшихся, конечно, не столько «для многонародного собрания», сколько для «многих знатных персон» Казани, присутствовавших при произнесении проповеди. Хотя все апостолы понесли великие труды в деле проповеди Христова учения, но св. Петр и Павел паче всех потрудились; о них преимущественно можно сказать: во всю землю изыде вещание их и в концы вселенной глаголы их. Они, преимущественно, отгнали эллинскую прелесть и сокрушили немощные демонов дерзости. «И что всего дивнейше есть, продолжает проповедник, яко сии простяки немощни и худородни суще, един рыболов, другой шатроделатель, самым сильнейшим царям и владыкам дерзновенно сопротивилися, и в Рим пришедше самого императора римского Нерона свободным гласом обличить не убоялись, о его же лютости зверообразной Тацит историк изрядно повествует, яко он безбожный мучитель, недовольствуяся общей на христиан ненавистью, приложил еще самую тягчающую клевету: сам велел Рим зажещи, а в народ слух пустил, что христиане то сделали... Он же зверообразный мучитель велел христиан звериными шкурами обшивать и так на псы ловчие выводить. То едина его потеха была, а с другими другая: многих повелел серчатой лучиной обвязать и обмазывать воском и к сваям привязанных в саду зажигать для света в ночных своих потехах. До зде Тацит. Мы же на прежняя возвратимся. Не сия ли апостолы были всего мира предстатели? Не сия ли богопротивных еретиков посрамивше, церковь святую на незыблемом камени Христе утвердили?»...

Изложивши, затем, со всей подробностью словами книги Деяний апостольских и посланий Павловых все частные факты проповеднических подвигов св. Петра и Павла, проповедник обращается ко второму, поставленному им вопросу: «какая им по трудам мзда воспоследовала? Несомненно утверждаю, что трудившиеся имени ради Христова празднуемые ныне святые апостолы не иную мзду по трудах своих получили, точию славу присносущную, блаженство бесконечное и царствие небесное». В подтверждение своей мысли проповедник рассматривает притчу о делателях в винограднике, нанятых виноградарем в третий, шестой, девятый и единонадесятый час, приводит объяснение ее св. Григорием Двоесловом и другими отцами и наконец переходит к нравоучительной части проповеди. «И ныне трудящиеся имени ради Христова и Господу искренно работающие неравную о себе мзду на небе получити имеют, но за больший труд большая мзда будет, за меньший же меньшая, звезда бо от звезды разнствует во славе... Всяк бо от своих дел или прославится или постыдится... И никто же чрез чуждую добродетель, то есть чрез заслуги предков и родителей, сродников и знаемых, может себе стяжати благодать у Бога и свят быти, разве точию чрез собственные труды. Якоже добродетель родительская разве добродетельным наследником бывает полезна, злым же никакоже помоществует; такожде и сопротивне – добродетель внуков и правнуков, Богу угодивших, не может праотцем, во гресех умершим, полезна быти. Яко же ни Христос таковых праотец своих восхотел избавити. Кто святейший Христа, а праотцам своим, их же праведный суд Божий за премногая и безмерная беззакония в геену осуди, тем помощи никакоже изволил есть».

Затем следует заключительная часть слова, содержащая в себе те «непристойные и противные указам слова», которые так оскорбили Баранчеева и Бахметева. «...Слышавше о трудах ныне празднуемых святых апостолов, в обращении к Вере Христовой обратим убо на себе слово, и рассмотрим прилежно, как то мы, христиане именуемы, в таковых же трудах подражаем апостолам? Якоже в прежние времена многи бывали таковые, которые, апостолам не согласуя, о скверных кумирах поборали, тако и у нас многи случаются, которые не только в таких же трудах ныне празднуемым апостолам не подражают, но еще противная оным по истине содевают. Апостолы Христовы по всему миру странствовали, слово Божие проповедающе, а у нас многи случаются, которые столько как до татарской слободы, подле самого нашего города имеющиеся, ради доброго увещания, еже бы язычникам злочестивое суеверие оставити, в веру же Христову обратитися, никогда же поити не желают. Апостолы Христовы множайших еллинов, отнюдь уверить не хотящих, премудрым учением своим в познание Бога и в веру привлекали Христову; а у нас многи случаются, которые самоизвольно приходящих иноверцев нечестивым советом своим отвращают и от веры отгоняют. Апостолы Христовы, грады и веси проходяще, ложных языческих богов капища небоязненно разоряли и мерзких идолов, в них же нечистые духи бесовские гнездишася, вовсе сокрушали; а у нас многи случаются, которые богомерзкая капища или, паче рещи, магометанские мечети разоренные уже не только возобновить, но, ежели б христианом не зазорно б было, и вновь руками своими сооружать скверных ради прибытков, не отреклися б. А что всего худше есть, яко у нас многи случаются, которые святым апостолам Петру и Павлу в таковых же трудах отнюдь не подражают, да и подражающих им богоугодных мужей лукавым наущением диаволим зельно ненавидят, сатанинскою на них злобою бесстудне дышут, пречестную их славу, которая благоразумному мужу толь любима и приятна есть, что лучше ему умрети, нежели оную погубити, кажется по подобию лютейших зверей, пардов, немилостиво терзают, и с блатом мешают. Оле крайнего сицевых безумия! Оле тяжкого ослепления! Не все же, повторяя глаголю, но только некоторые толь развращенного случаются состояния: убо вопреки множайшии у нас таковые обретаются, которые по всему ныне празднуемым апастолам в трудах подражают. Изряднее же подражает в трудах ныне празднуемым апостолам Петру и Павлу матерь отечества всероссийского благочестивейшая государыня наша Елизавет Петровна, императрица августейшая, такожде нынешний именинник, благоверный государь и великий князь Петр Федорович, в чем и любезнейшая его супруга Екатерина Алексеевна не несогласна быти видится. Сих бо всеусердным старанием столько уже языческого народу в веру Христову обратилось, сколько в полуночное наипаче зимы время светло на тверди небесной звезд исчислити возможно есть. Сих-то старанием уже православные тамо с пречестными иконами созерцаем церкви, где прежде магометанские с гнусными идолами были мечети. Сих старанием уже имя Божие тамо от христиан прославляется, где прежде магометанский кумир почитался. Сих старанием уже христианское тамо процветает благочестие, где прежде магометанское суеверное возрастало нечестие, – за которое их всеусердное и апостоло-ревностное старание в обращении языческого народа к вере Христовой уже и мзда им равноапостольная от Христа Господи готовится в царствии небесном. Еже буди им получити, купно же и всем имени ради Христова труждающимся, молитвами св. апостол Петра и Павла. Аминь».

Неизвестно, чем окончилось настоящее дело. Из Синодального производства, впрочем, видно, что Св. Синод склонился на сторону игумена Патрикие и преосв. Луки: в конце дела, на последнем листе на справку выписано из «докладных Святейшего Синода блаженной и вечной славы достойной памяти государю императору Петру Великому пунктов» следующее: «когда кто за проповедь на священника вознегодует, за то, что проповедью иногда в чем о совести своей может обличено быть и начнет чинить священнику отмщение или обиду, – на оной пункт собственною его величества рукою написано тако: «против прочих воровствов по важности вины».