XVI. Типы духовенства в русской беллетристике

Двадцать семь лет тому назад Гоголь издал в свет свои известные избранные места из переписки с друзьями. Находясь в апогее своей славы, незадолго перед тем обнаружив самое полное развитие своего великого таланта, поэт вдруг, совершенно неожиданно для всех, пришел к убеждению, что все, дотоле им написанное, ничто в сравнении с тем, что он предлагал соотечественникам в своих письмах. Пережив тяжкие душевные страдания, в прекрасном «далеке» от родины, много прочувствовав и передумав, поэт ощутил себя на той высоте созерцания, близкой к ясновидению, когда человек особенно бывает способен оценивать вещи безошибочно, по их действительной стоимости, особенно чуток бывает к нуждам и потребностям ближнего. «Сердце мое говорит мне, пишет он, что книга моя нужна, что она будет полезна. Стоит только хорошенько выстрадаться, и все страдания становятся тебе понятны. Самый ум после этого проясняется; дотоле сокрытые положения людей становятся тебе известными, и делается видно, что кому потребно. Велик Бог, нас умудряющий! Страданиями и горем суждено нам добывать крупицы мудрости, не обретаемой в книгах».

И вот одна из таких «крупиц мудрости» умудренного жизненным опытом и глубокими размышлениями нашего поэта. «Напрасно смущаетесь вы нападениями, которые теперь слышатся (на Западе) на нашу церковь, пишет он к одному из своих друзей. Обвинять духовенство наше в равнодушии – несправедливо. Зачем хотите вы, чтобы наше духовенство, доселе отличавшееся величавым спокойствием, столь ему пристойным, стало в ряды европейских крикунов? Церковь наша действовала мудро. Духовенство наше не бездействует. Но дела свои оно лучше делает, нежели мы: они не торопятся и зная, чего требует такой предмет, совершают свой труд в глубоком спокойствии, молясь, воспитывая самих себя, изгоняя из своей души все страстное, похожее на неуместную, безумную горячку, возвышая свою душу на ту высоту бесстрастия небесного, на которой ей следует пребывать, дабы быть в силах заговорить о таком предмете... Говорят, что церковь наша безжизненна... Они говорят ложь... Пусть миссионер католичества западного бьет себя в грудь, размахивает руками и красноречием рыданий и слов исторгает скоро высыхающие слезы. Проповедник кафоличества восточного должен выступить так перед народом, чтобы от одного его смиренного вида и потухнувших очей, и тихого, потрясающего гласа, исходящего из души, в которой умерли все желания мира, все бы подвигнулось еще прежде, нежели он объяснил бы самое дело, и в один голос заговорило бы к нему: не произноси слов! Слышим и без них святую правду твоей церкви!... Нет, храни нас Бог защищать нашу церковь: это значит уронить ее!»¹⁸⁶.

Читатель знает, какая судьба постигла переписку Гоголя и эти, только что изложенные, наивные убеждения поэта. Вся тогдашняя так называемая интеллигенция русская увидела в «переписке с друзьями» крайний симптом болезни, которую придумали назвать mania religiosa, и чуть не с отвращением отвернулась от того, кого дотоле боготворила, в ком видела красу и гордость родной страны. Все оплакивали «падение» великого гения; с беспощадной жестокостью тогдашняя критика, устами Белинского, осудила книгу Гоголя чуть не на сожжение, а самого поэта выставила на всеобщий позор и посмеяние... Не довольствуясь злой статьей в «Современнике», Белинский адресовал своему бывшему другу известное письмо из Зальцбруна, исполненное ненависти и злобы, на какую может быть способен только человек, жестоко обманувшийся в своих лучших ожиданиях и надеждах... Не болезнь и чрезмерный аскетизм убили Гоголя, как говорили тогда; а это безбожное письмо доконало и без того нравственно-изнемогшего человека. Каковы бы ни были заслуги знаменитого критика для русской литературы, для развития русского общественного самосознания, это убийственное письмо ляжет тяжелым укором на его память в глазах всех, любящих правду, людей. Не следовало ли щадить умирающего, хотя бы он и ошибался, хоть потому одному, что в своей идеализации поэт был также искренен и честен, как и его антагонист в своем отрицании?... Впрочем не в этом дело.

В письме Белинского к Гоголю, о котором мы говорим, есть несколько слов в ответ на только что приведенную нами характеристику духовенства, сделанную поэтом. Хотя прошло уже то время, когда всякое резкое, запальчивое слово о существующем порядке вещей действовало так обаятельно на некоторые головы, что не оставляло места спокойному здравомыслию и трезвому суждению о деле, тем не менее мы не решаемся передать нашим читателям характеристику русского духовенства, сделанную Белинским, в ее полном составе. Заговорив о духовенстве, знаменитый критик, отбросив в сторону всякую эстетику, начинает сквернословить и браниться так, как не бранился самый знаменитый ругатель XIX века, Генрих Гейне, когда говорил о современном ему порядке вещей в Европе. «Уже ли вы, автор «Ревизора» и «Мертвых Душ», говорит он, обращаясь к Гоголю, – от души, искренно пропели гимн гнусному русскому духовенству, поставив его неизмеримо выше католического? Положим, что вы не знали, что последнее было когда-то чем то, тогда как первое никогда ничем не было, как только рабом и льстецом светской власти? Но неужели вы не знали, что ваше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и народа? Про кого русский народ плетет худую сказку? Про попа, попову дочь, попова работника. Кого русский народ называет... самыми некрасивыми именами (следует исчисление этих прозвищ, которые, будто бы, народ усвояет духовенству)? Попов. Не есть ли поп на Руси для всех представитель глупости, низкопоклонства, бесстыдства – и всех других пороков? Вздор, будто русский народ самый религиозный в мире. Религиозность не привилась у нас даже к духовенству; несколько исключительных личностей, отличавшихся тихой аскетической созерцательностью, ничего не доказывают. Большинство же русского духовенства всегда отличалось... толстыми брюхами, схоластическим педантизмом, диким невежеством, картежничеством и другими пороками. Его грех обвинять в религиозной нетерпимости и фанатизме: его скорее можно принять за образец индифферентизма в деле веры».

Таковы два взгляда на наше духовенство, высказанные двумя знаменитыми русскими людьми недавнего прошлого. В настоящем случае мы не имеем в виду входить в рассмотрение вопроса: кто из двух прав – поэт или критик? Очевидно, впрочем, что ни тот ни другой не прав безусловно. Поэт не перестал быть поэтом и в то время, когда думал быть мыслителем: неумеренная поэтическая идеализация сильно сказывается в восторженном гимне его русскому духовенству. Наши священники – те же люди, и ничто человеческое им не чуждо, – следовательно, не чужды слабости и пороки, хотя, как нам кажется, отнюдь не в большей мере, чем всякому иному классу нашего общества, и хотя, в тоже время, нет сомнения, в среде его действительно можно насчитать не мало достойнейших во всех отношениях деятелей. Еще меньше, нам кажется, прав критик: вечно увлекающийся, вечно болезненно-раздражительный, часто фанатик своих предвзятых идей, знаменитый публицист всего меньше способен был судить беспристрастно о деле (которое, к тому же, едва ли мог знать близко) в то время, когда писал свое беспощадное письмо. Литературное падение Гоголя, его неожиданное отречение от своих лучших созданий, раздражило и ожесточило критика и лишило его возможности трезво и беспристрастно судить о деле. Сказать, что русское духовенство никогда ничем не было, значит зачеркнуть не только всю нашу церковную историю, но историю нашего образования и литературы до Петра и целую половину нашей гражданской истории, на страницах которой доселе читаются славные имена Петра, Алексия, Филиппа – митрополитов, Сильвестра, Гермогена, Авраамия Палицына, Феофана Прокоповича и Стефана Яворского, Феофилакта Лопатинского и многих других. Дело народного образования, каково бы оно ни было, наше духовенство до позднейшего времени выносило на своих плечах, несмотря на самые неблагоприятные условия своего материального и социального положения, и можно сказать не нарушая справедливости, что насколько есть просвещения в нашем народе, оно если не всецело, то главным образом есть результат деятельности духовенства. Напрасно, в подтверждение своего взгляда, знаменитый публицист ссылается на народные пословицы и сказки; он не знает нашей народной словесности, иначе не назвал бы вздорной мыслью о том, будто русский народ – самый религиозный в мире, потому что в народном мировоззрении, насколько оно выразилось в народной словесности, религиозный элемент, конечно в форме не всегда конфессиональной (иначе она не была бы произведением народного творчества), если и не играет главной роли, то занимает весьма видное место. Легенды и духовные стихи едва ли у какого другого народа составляют столь значительный процент в общем итоге народной словесности, как у народа русского. Затем, не говоря уже о пословицах, самые сказки, былины, а отчасти и песни бытовые, весьма нередко носят на себе религиозный колорит. Есть, правда, у нашего народа такие присловия, как «Господи прости, да и в клеть впусти, помоги нагрести, да и вынести», – за то, с другой стороны, в его поэзии есть и такие места, как известное благословеньице великое, которое дает Илье Муромцу его родный батюшка: не только не убивать в чистом поле христианина, но даже не мыслить зла на самого татарина. В позднейшей, современной нам бытовой поэзии нашего народа даже такое лицо, как мировой посредник, подвергается порицанию со стороны народа, за то, что

Как заглянет в избу да он во земскую, –

Не творит да тут Исусовой молитовки,

Не кладет да он креста-то по писаному.

И вообще много можно было бы сказать на этот предмет, если бы то входило в нашу задачу. Ограничимся замечанием, что из наличных изданных по настоящее время памятников народной русской словесности мы решительно не знаем ни одного, где бы говорилось до такой степени неуважительно о «попе, отце духовном», как показывает Белинский.

Уж много лет прошло с тех пор, как препирались Гоголь с Белинским, и многое переменилось в жизни русского общества и народа, церкви и духовенства. Явилась меткая и беспощадная, правдивая сатира на духовное воспитание – в «очерках бурсы» покойного Помяловского; явились изданные за границей известное «описание сельского духовенства» и другое подобное же сочинение, изображавшее не только печальный быт сельского духовенства, но и весь строй нашей прежней церковной жизни. Явилась и отповедь на эти издания в виде особых книг, а также журнальных статей, из которых укажем на известную статью покойного преосвященного Смоленского Иоанна в «Православном Собеседнике» – «Общество и духовенство», ряд статей в «Христианском Чтении» под заглавием: «В защиту православного русского духовенства от современных обвинений и нареканий». Под влиянием ли этих изданий и этой полемики, или в связи с общим возбуждением общественного сознания на Руси, духовенство сделалось предметом внимания со стороны общества и нарочитой заботливости правительства. Начинается ряд реформ в духовенстве, имеющих целью улучшить нравственный и материальный быт его. В жизни и быту самого духовенства произошло немало изменений к лучшему. Возникает для нас вопрос: как отнеслась к духовенству в это время наша интеллигенция, наша публицистика, современные нам представители и передовые деятели общественной мысли? Изменились ли воззрения, выраженные Белинским, на лучшие, или – они остались по-прежнему жить в русском обществе?

Читатель знает, чем был Белинский для современного ему русского общества и чем он отчасти не перестает быть для него доселе. Белинский был главный двигатель общественной мысли в современном ему обществе; Белинский доселе высоко уважается всеми мыслящими людьми на Руси. На нем воспиталось и развилось не одно поколение русских людей. Все, что живет у нас вне круга верующих в простоте сердца благочестивых посетителей храмов Божиих, мыслит и чувствует по духу Белинского и его продолжателей. Поэтому мы едва ли ошибемся, если скажем, что в то время, как одна часть нашего общества и наш народ – люди, верующие в простоте сердца, подобно Гоголю относятся к духовенству с полным благодушием, не заявляют никаких претензий по отношению к нему, ничего от него не требуют, как только требоисправлений и благочестивых нравоучений, выслушиваемых и принимаемых очень часто чисто платонически, и устрояют свою жизнь духовную более или менее самобытно, как кому Бог на душу положит, – другая, более развитая часть нашего общества, мыслящая и чувствующая по духу современной нам науки и литературы, – общество, в условном смысле этого слова, относится к духовенству с теми же чувствами, какие так безцеремонно и так презорливо изобразил Белинский в приведенном выше письме... Такое отношение к духовенству, если оно действительно существует, нам кажется по меньшей мере несправедливым, и что касается до нас, то, каемся в своей слабости, несмотря на все, что говорится о нем и пишется, мы с почтением, любовью и надеждой смотрим на наших сельских пастырей. Из образованных классов на Руси сельское духовенство – единственное сословие, поставленное непосредственно, лицом к лицу, с народом; оно – естественный, призванный его вождь на пути духовного развития и печальник о всех его нуждах. В его руках больше, чем в чьих-либо иных, духовное будущее нашего народа. Потому-то нам дороги сочувственные и заботливые отношения к нему, какие от времени до времени проявляются в нашем обществе и печати; потому-то с другой стороны, нас печалят и заботят отношения к нему презорливые и несправедливые.

Вопрос о духовенстве обсуживался и обсуживается иногда и в настоящее время в нашей светской литературе; но и здесь придается ему далеко не столько значения, сколько бы он заслуживал; можно сказать даже, что доселе он не приобрел здесь себе полного права гражданства. Беллетристика изображает нередко типы духовенства, – но какие типы! Это не образы живых действительных людей, а карикатуры чудовищно-уродливые, слишком мало имеющие общего с действительностью. Все почти очерки и повести, изображающие лиц духовного звания, – начиная с давнишнего знаменитого «Бурсака» Нарежного и оканчивая недавно напечатанным в «Вестнике Европы» (1872 г.) очерком: «Отец Варфоломей» – неизвестного автора – имеют характер смехотворный, уродливо – карикатурный...

После покойного Помяловского, никто, кажется, из наших писателей не был так близко знаком с бытом духовенства, как Решетников. В повести «Ставленник», которая продолжает дальнейшую историю бурсака за стенами бурсы и воспроизводит слишком хорошо, к сожалению, известные всем нашим читателям горемычные скитания по белу свету провинциального искателя священства, заканчивающиеся довольно благополучно импровизированной женитьбой на совершенно ему дотоле незнакомой, чванной и необразованной протопопской дочке, ради которой он и получает иерейское место в уездном городке, – в повести этой автор до того фотографически верно изображает этот быт, каждый шаг своего героя обставляет такими правдивыми аксессуарами и деталями, что невольно убеждаешься в принадлежности этого писателя, по происхождению, к тому кругу людей, который он так мастерски изображает... Герой рассказа, Егор Иванович Попов, личность смиренная и кроткая; по смыслу рассказа, это, впрочем, не столько свойство его природы, сколько следствие бурсацкого воспитания, которое имеет особенную способность: личности, не отличающиеся силой характера, окончательно надламывать и принижать, – характеры же сильные и энергические – доводить до крайнего отрицания и ожесточенного протеста. Егор Иванович потому единственно избирает для себя карьеру священника, что будучи кроток и смирен сердцем, забитый и загнанный, он чужд свойственной молодости благородной уверенности в себе, не находит в себе достаточно смелости и присутствия духа, чтобы последовать примеру своих товарищей более энергичных, которые с пренебрежением покидают бурсу для того, чтобы идти в университет или медикохирургическую академию, и с юношеским увлечением и энтузиазмом говорят о той пользе, которую они будут приносить обществу со временен. Мы не будем останавливаться на том, что есть в повести карикатурного, натянутого и преувеличенного; утешительно, по крайней мере, то, что чрез всю повесть проходит струя горячего сочувствия к описываемой автором среде.

Но следующий за тем рассказ того же автора: «Поп Микола Знаменский» – читаешь и недоумеваешь: что это такое? Верность автора традиционному мотиву нашей литературы при изображении лиц из духовенства – доведена здесь до последней крайности. Батька Микола, который с грехом пополам разбирает церковную грамоту, не знает когда бывают в году Рождество и Пасха, и справляет церковную службу этих праздников, когда ему вздумается и хуже, чем кое-как, который, наконец, всю жизнь проводит в лесу на охоте за медведями, и постоянно то дерется, то целуется со своим, таким же добродушным идиотом, как и он сам, и сверх того пьяницей, дьяконом, и при всем том, при всем неправдоподобии фабулы рассказа, непосредственностью своей дикой натуры и некоторыми патриархальными добродетелями живо напоминающий куперовских героев – какого-нибудь «последнего из магикан» или «путеводителя в пустыне»: скажите, ради Бога, где автор нашел такого русского священника?

Еще менее правдоподобен и более, так сказать, ядовит рассказ г. Н. Преображенского – «Казанский приход» (Отеч. Зап. 1868 года), составляющий отрывок из большого романа – «Из кулька в рогожку». О деятельности главного героя этого рассказа, отца Матвея, как священника, о его отношениях к прихожанам, автор не упоминает ни одним словом. Зато в романе приводятся разговоры его с неразлучным другом и собеседником его, неким дедом, в роде следующих.

– Да что, отец Матвей, который тебе год, спрашивает дед.

– А вот, видишь ли, отвечает поп Матвей: на Михайла десять лет, как я внучку выдал, да двадцать лет Мартын дьячком. Коли помнишь пономаря Антона, так выйдет лет тридцать с хвостиком на Демьяна. Дьякон Степан был. Доводился он Прохору Абрамову, целовальнику, сват. Прохор, надо тебе сказать, помер лет сорок назад, в сочельник. Стало теперича Грунька, дочь Прохора, вышла замуж за Микиту Ерзакова в мясоед. Вот и считай сызнова: Груньке на Миколу было б пятьдесят, стало – накинь десять, да Сидора Переемкина из Семипалова, коли помнишь, то и выйдет на Ивана Богослова двадцать, да на Сергие по осени десять, а там на Прасковью мученицу пять да на Сидора положи три, что ль... Ну вот и сочти, сколько выходит?

Дед, разумеется, в недоумении. – Да ты на Михайлу-то сколько считаешь, спрашивает он.

– Ты с Покрова считай, а не с Михайлы, говорит поп.

– Да счету все нету.

– Как нету? Прохора клал?

– Сколько?

– Десять.

– Ну, десять. Дед взял счеты и положил десять.

– На Михайлу, да под Мартына двадцать. Теперь Грунька выходила в мясоед. Акакие воина клал?

– Сколько?

– Десять. Да на Кирика-Улиту пять. На Сидора, примерно, восемь, да на Бориса-Глеба три. Как раз и пригнали к Спасу. Теперь выходит, прибавь пять, да три скости. Скостил?

– Скостил.

– Сколько же мне, примерно, на Егорья?

– Сто тридцать семь лет, прочитал дед по счетам и с недоумением поглядел на попа. Цифра оказалась несообразная. Стали класть снова. Дед, видя, что хвосты и хвостики опять хватают за сто, все спрашивал, не нужно ли чего скостить. «Клади, клади, упорствовал поп. Нечего скощать! Гони прямо к мироносице!

– Ну, стар же ты, отец Матвей, не без иронии сказал дед, и не решился класть еще раз, хотя поп предлагал снова высчитать, утверждая, что дед на мироносице просчитался».

Из приведенного отрывка читатель усмотрит, в каком виде представляет автор состояние умственных способностей престарелого священника. Но чтобы читатель не подумал, что отец Матвей не всегда так рассуждал, а иногда и здраво мыслил, в дальнейшем содержании рассказа автор представляет факты из прошлой жизни его. В течение долгой жизни отца Матвея у него образовалась толстая тетрадь, в которую он вписывал все наблюдения свои и заметки. Но мы затрудняемся привести образцы этих заметок, ради их цинизма и крайнего невежества, решительно невозможного в священнике.

Мы охотно допускаем, что не только пародия и сатира, но и карикатура имеют свои несомненные и неотъемлемые права, – что быт и нравы нашего духовенства представляют для той и другой весьма не мало материала. Но мы думает, что в данном случае было бы более уместным не сатирическое, тем более не карикатурное, изображение духовенства, а изображение юмористическое, где имел бы место не один сардонический смех, но вместе с тем был бы слышен и голос беспристрастного и всестороннего понимания дела, а пожалуй, и «незримые для мира слезы» теплого участия и сочувствия к людям, которые, большей частью, не сами виноваты в своих недостатках, – о которых более, чем о ком-либо, можно сказать, что их «среда заедает». Так поступают лучшие романисты других литератур, описывая лица духовного сословия своей страны. Припомните, например, «Векфильдского священника», Гольдсмита, или еще ближе в современной нам английской литературе романы Джорджа Эллиота: «Адам Бид», «Амос Бартон», «Любовь мистера Гильфиля». Преподобный Амос Бартон, ректор Шеппертонский, строго говоря, ничем не лучше любого, самого заурядного нашего сельского священника. Между тем сколько теплоты разлито в рассказе автора о нем, сколько тонкого понимания и благородного снисхождения к неизбежным во всяком человеке, а, следовательно, и в священнике, слабостям и немощам слышится в этом добродушно-юмористическом рассказе о его образе жизни и мелких приключениях его однообразно-скучного сельского быта! Еще меньше может похвалиться какими-либо крупными добродетелями его предшественник по приходу, викарий Гильфиль, о котором автор рассказывает, например, следующее:

«Викарий не слишком блистал исполнением духовных своих обязанностей, – в этом отношении я могу сказать о нем только то, что обязанности эти он исправлял всегда не мешкатно. У него была целая кипа коротеньких проповедей, с оборванными и пожелтевшими краями, и каждое воскресенье он, без разбора и не обращая внимания на содержание, брал две из них и, прочитав утром одну в Шеппертоне, садился на лошадь и спешил в Неблей, где он исправлял службу в крошечной живописной церкви, устланной разноцветными камнями, по которым некогда раздавались мерные шаги воинственных монахов. Здесь, в припадке свойственной ему рассеянности, мистер Гильфиль забывал иногда снять шпоры прежде, чем надеть столу, и только тогда замечал это, когда, входя на амвон, начинал чувствовать, как что-то странно цеплялось за подол его одежды. Неблейским фермерам и в голову не приходило критиковать своего пастора. Он стал для них каким-то необходимым условием жизни, как рынки, шоссейные заставы и грязные банковые билеты... Проповеди мистера Гильфиля не имели никакого особенного направления; я должен сознаться, что они даже не очень сильно затрагивали совесть; мистрис Паттек, тридцать лет слушавшая их внимательно, была несказанно оскорблена, когда проповедник намекнул ей, что она грешница и нуждается в милосердии Божием».

«Мистрис Паттек понимала, что если сыры ее будут водянисты, то она поплатится за это на том свете; но, кажется, проповедь о злословии вовсе не так была для нее ясна. Мистрис Гаки осталась очень довольна проповедью о честности, где говорилось о неверных весах и лживом мериле, что стало для нее особенно ясно вследствие недавней ссоры с лавочником; но незаметно было, чтобы на нее очень сильно подействовала проповедь о гневе». «Природа одарила мистера Гильфиля очень едким язычком и насмешки его отличались той живостью и оригинальностью, которой совершенно были лишены его проповеди».

«В один теплый воскресный вечер возвращаясь после службы из Неблея, мистер Гильфиль застал мистрис Фрип сидевшей в сухой канаве, рядом с огромной свиньей, которая с доверием истинной дружбы, положила ей голову на колени и сонным хрюканьем выражала ей свое удовольствие.

– Как, мистрис Фрип, сказал пастор, я не знал, что у вас есть такая чудная свинья! У вас к рождеству будут отличные окорока!

– Что вы, Бог с вами! Мне ее два года тому назад дал сын мой, и мы с тех пор не расстаемся с ней. Да у меня на нее никогда рука не подымется, хотя бы мне свиного сала всю жизнь не пришлось отведать!

– Что вы, да она совсем объест вас. Слыханное ли дело держать свинью, и прока от нее не ждать!

– О, мы с ней питаемся – чем Бог послал. Куда я, туда и она; она хрюкает, когда я говорю с нею: ни дать ни взять – разумный человек.

Мистер Гильфиль расхохотался и простился с мистрис Фрип, не спросив, надо признаться, отчего она не была в церкви, и не сделав ни малейшего усилия рассеять мрак, царствовавший в ее душе»...

«Томми был мальчик независимого духа, не признававший ни каких властей, и горячо любивший волчки и колесики, которыми имел привычку набивать карманы своих кожаных панталон. Однажды, забавляясь на дорожке сада своим волчком, он увидал, что пастор идет прямо на него, в то самое мгновение, когда волчок начинал великолепно гудеть. Томми не задумавшись, во все горло закричал: посторонитесь! Не видите что ли, волчок? С того дня «плисовая куртка» стал любимцем мистера Гильфиля, который ничего так не любил, как дразнить его и приводить в недоумение вопросами, дававшими Томми самое жалкое понятие о eго умственных способностях.

– А что, плисовая куртка, доили сегодня гусей?

– Доили гусей! Эки пустяки говорите! Разве доят гусей?

– Неужто же их не доят? А чем же питаются гусенята?

Томми никогда не размышлял об этом предмете, потому и не удостоил своего собеседника ответом, принимал презрительно равнодушный вид и тщательно начинал заводить свой волчок.

– А, я вижу ты не знаешь, чем питаются гусенята! А видел ли ты, как вчера с неба падали леденцы? (Томми навострил уши). Попали они и в мой карман. Посмотри-ка, правду ли я говорю, или нет?

И Томми, не затрудняясь невероятностью источника, спешил освидетельствовать его приятные плоды. Мистер Гильфиль называл свой карман чудотворным оттого, что – любил он говорить детям – все пенсы, которые он опускал в него, немедленно обращались в пряники и леденцы. Вследствие этого маленькая Бесси Паррот, белокурая толстушка, всегда имела похвальную откровенность встречать его вопросом: «а сто у вас сегодня в калмане?».

У нас не умеют и не могут говорить о духовенстве в таком добродушно-юмористическом тоне. Подобно тому, как недавно еще наши официальные и неофициальные ценители деятельности духовенства не могли иначе судить о нем, как с высоты идеала, требуя от священника безусловной святости и апостольских подвигов, забывая, что священники – те же люди, и ничто человеческое им не чуждо, ни человеческие слабости, ни тем более человеческие нужды, наши писатели никак не могут простить сельскому священнику того, что охотно прощают людям других классов общества и самим себе, и в их описаниях является не священник, а поп, в презрительном смысле этого слова, – представитель обжорства, низкопоклонничества, картежничества, и проч. и проч., т. е. точь-в-точь как понимал нашего священника Белинский. Повторяем, мы охотно допускаем, что сатира и карикатура имеют свои неотъемлемые права и в отношении духовенства не менее, чем и в отношении других классов общества, и ничего не могло бы быть лучше, если бы наши сельские священники имели возможность читать все, что о них пишут, читать, назидаться и исправляться. Но в том то и дело, что едва тысячная часть наших сельских священников имеет возможность изредка заглянуть в светский журнал, и весь результат, которого достигает наша литература карикатурных и сатирических рассказов о духовенстве, пока тем лишь и ограничивается, что обыкновенные читатели наших светских журналов, и без того имеющие более или менее неблагоприятное мнение об умственных и нравственных качествах нашего священника, окончательно утверждается в пренебрежительных отношениях к нему.

Справедливость, впрочем, требует сказать, что как прежде были в нашей беллетристике попытки изображать светлые стороны духовенства (для примера укажем на повесть В. Крестовского, псевдонима, «Баритон»), так и в последнее время мы можем указать две-три повести с таким же характером. Такова, например, «Старогородская хроника – Соборяне», одного из наиболее даровитых современных наших рассказчиков-беллетристов – Стебницкого, подробно разобранная многими нашими газетами и журналами, между прочим и духовными (см., например, «Руководство для сельских пастырей» за 1873 год, а также «Прав. Обозрение» за 1876 г.), – о которой, поэтому, мы не будем распространяться. Такова же повесть Ближнева («Вестник Европы» 1872 года) «Семейство Снежиных». Одно из эпизодических лиц этой повести – отец Филипп, – представляет собою тип нового молодого поколения наших сельских священников, каких в настоящее время насчитывается вероятно очень немного, но каких автору повести, а вместе с ним, разумеется, и нам, желалось бы видеть возможно большее число.

Автор ничего не говорит о воспитании отца Филиппа, и между тем, воспитанник семинарии, продукт бурсы, в лице отца Филиппа является человеком не только с возвышенными, благородными чувствами, с сознанием своего священного призвания, осуществляющим в нешироком кругу своей деятельности задачи пастырского служения, но и человеком в некоторой степени благовоспитанным, с манерами, настолько безупречными, что производит самое благоприятное впечатление на всех светских людей, с которыми ему приходилось соприкасаться. Светлая сторона его личности, по изображению автора, состоит в том, что хотя он и привык в течение года исполнять различные обязанности своего звания и быть свидетелем печальных сцен и картин в кругу своих необразованных прихожан-крестьян, но еще не успел сделаться простым апатичным требоисправителем, холодным и безучастным исполнителем церковных обрядов. Человеческая нужда, горе и страдания, зрелище одинокой безвременной и беспомощной смерти – производят на него свое обычное тяжелое и потрясающее впечатление... Вообще о. Филипп, очутившись в качестве сельского священника, в среде, низшей его по понятиям и по образованию, и не нашедши себе нигде и ни в ком точки опоры, часто ощущал недовольство жизнью, мучился различными обстоятельствами и условиями этой жизни, складывавшимися не совсем так, как бы ему хотелось. Его, как новичка и молодого человека, занимала деятельность по приходу; он искренно желал сойтись с прихожанами, действовать на их нравы, искоренять суеверия и предрассудки, и вообще иметь на людей благотворное влияние. Он старался подметить главные недостатки в народе и усердно обдумывал свои проповеди. Но такой порядок дела и такое настроение продолжалось в нем недолго: мало-по-малу юношеский пыл молодого священника остыл и идеальные его стремления, под влиянием неблагоприятных условий жизни, уступили место обычной рутине и апатии...

Довольно сочувственно, хотя и без обычного юмора, отнесся к сельскому священнику наш присяжный печальник народных нужд и народного горя, Н. А. Некрасов, в своей новой поэме: «Кому на Руси жить хорошо», посвятивший особую главу «попу». Один из семи странников, крестьян подтянутой губернии, уезда Терпигорева, пустопорожней волости, задавшихся исследованием вопроса, выставленного в заглавии поэмы и с этой целью скитающихся по Руси, – по имени Лука, высказал своим товарищам убеждение, что

Дворяне колокольные –

Попы живут по-княжески:

Идут под небо самое

Поповы терема;

Гудит попова вотчина –

Колокола горластые –

На целый Божий мир.

Попова каша – с маслицем,

Попов пирог – с начинкой,

Поповы щи с снетком!

Жена попова – толстая,

Попова дочка – белая,

Попова лошадь – жирная,

Пчела попова – сытая...

Но вот странники встречают попа: сняли шапочки, низенько поклонилися, повыстроились в ряд и спрашивают: скажи ты нам по-божески: сладка ли жизнь поповская? Ответ попа, сообразно, надо полагать, его схоластическому – семинарскому образованию, имеет строго систематический вид и делится на три части. В чем счастье – по вашему? Покой, богатство, честь? спрашивает он. И затем рассказывает, каков попу покой, какова ему честь и каково его богачество.

Дороги наши трудные,

Приход у нас большой.

Болящий, умирающий,

Рождающийся в мир,

Не разбирают времени:

В жнитво и сенокос,

В глухую ночь осеннюю,

Зимой в морозы лютые

И в половодье вешнее

Иди – куда зовут.

Идешь безотговорочно.

И пусть бы только косточки

Ломалися одни, –

Нет, всякий раз намаешься,

Переболит душа.

Не верьте, православные,

Привычке есть предел:

Нет сердца выносящего

Без некоего трепета

Предсмертное хрипение,

Надгробное рыдание.

Сиротскую печаль...

Таков покой сельского священника. Теперь посмотрим, братие, продолжает свою речь почтенный пастырь, каков попу почет. Кого вы называете породой жеребячьей, с кем встречи вы боитеся? О ком слагаете вы сказки, балагурные и песни непристойные? Мать попадью степенную, попову дочь безвинную, семинариста – как чествуете вы? Кому в догон, злорадствуя, кричите: го-го-го¹⁸⁷? Богачество священника, по его рассказу, не лучше, чем его почет и покой. В прежнее время, когда помещики почти все жили в своих деревнях, здесь они справляли и родины, и крестины, и все требы; – «у нас они венчалися, у нас крестили детушек, к нам приходили каяться, мы отпевали их». Если помещик жил и в городе, то умирать приезжал наверно в деревню. Коли умрет и в городе, нечаянно, и тут накажет накрепко в приходе схоронить – «попу поправка добрая». А ныне уж не то. Как племя иудейское рассеялись помещики по дальней чужеземщине и по Руси родной. «Ой холеные косточки, российские, дворянские! Где вы не позакопаны; в какой земле вас нет»? Перевелись помещики, в усадьбах не живут они, и умирать не едут к нам. Богатые помещицы, старушки богомольные, – одни повымерли, – другие пристроились вблизи монастырей. Никто теперь не подарит попу подрясника, никто не вышьет воздуха! – Другая статья доходов сельского священника в прежнее время – раскольники. Не грешен я, говорит рассказчик, не живился я с раскольников ничем. А есть такие волости, которые «в сплошную населены раскольниками: как тут быть попу? Да теперь и этот источник доходов иссяк, так как законы, прежде строгие к раскольникам, теперь смягчились, пришел конец и поповским доходам с них.

Живи с одних крестьян,

Сбирай мирские гривенки,

Да пироги по праздникам,

Да яйца о святой.

Крестьянин сам нуждается,

И рад бы дать, да нечего...

А то еще не всякому

И мил крестьянский грош...

Деревни наши бедные, –

А в них крестьяне хворые,

Да женщины печальницы,

Кормилицы, поилицы...

Господь прибавь им сил!

С таких трудов копейками

Живиться тяжело.

Случается, к недужному

Придешь: не умирающий,

Страшна семья крестьянская,

В тот час, как ей приходится

Кормильца потерять.

Напутствуешь усопшего

И поддержать в оставшихся

По мере сил стараешься

Дух бодр. А тут к тебе

Старуха, мать покойника,

Глядь, тянется с костливой

Мозолистой рукой…

Душа переворотится,

Как звякнут в этой рученьке

Два медных пятака...

Конечно, дело чистое –

За требу воздаяние;

Не брать, так не чем жить.

Да слово утешения

Замрет на языке,

И словно, как обиженный

Уйдешь домой"…

Как видит, читатель, автор изображает сельского священника довольно симпатичными чертами. Душа его не зачерствела и не огрубела среди деревенской чернорабочей, исполненной нужд и лишений, жизни; для смиренного пастыря его обязанности трудны не внешней только и материальной стороной, а главным образом – внутренней, нравственной тяготой, той тугой душевной, с какой сопряжено отправление его обязанностей. Его трогает и сокрушает сиротская печаль; у него болит душа и ноет сердце при виде крестьянской семьи, теряющей своего кормильца... Но, верный действительности, поэт не хочет оставить священника с этими одними – идеальными – чертами, не может утерпеть, чтобы не бросить несколько штрихов юмористического и сатирического свойства. В дальнейшем рассказе о похождениях своих героев он выводит на сцену одного дьякона, который затеял здороваться со своим соседом – священником, жившим от него за три версты, таким оригинальным образом. По утренней заре –

На башню как подымется,

Да рявкнет наш: «здорово ли

Живешь, отец Иван?» –

Так стекла затрещат,

А тот ему оттуда-то:

«Здорово, наш соловушка!

Жду водку пить!» – «Иду!»

«Иду"-то это в воздухе

Час целый откликается.

Такие жеребцы!¹⁸⁸.

Матрена Тимофеевна Корчагина, героиня третьей части поэмы, в одном месте рассказывает, как умер сынок ее Демушка. Покойника анатомировали. «Загляделась я, рассказывает Матрена,

Как лекарь руки мыл,

Как водку пил. Священнику

Сказал: прошу покорнейше.

А поп ему: «что просите!

Без прутика, без кнутика

Все ходим, люди грешные,

На этот водопой!»¹⁸⁹.

В заключение настоящих заметок упомянем о небольшом эпизоде в романе г. Данилевского «Девятый вал»¹⁹⁰, где также выводится на сцену священник и изображается не с дурной стороны, за исключением, разве, варварского – книжного языка, каким он выражается. Молодая девушка, дочь богатого отца, личность, в некотором отношении живо напоминающая собою героиню тургеневского «Дворянского гнезда», подобно этой последней, задумала поступить в монастырь. Несчастный отец и другие лица, ее окружающие, в том числе – герой романа, всеми средствами стараются отклонить ее от этого намерения. Герой романа отправляется за советом и справками по этому делу к местному священнику, отцу Адриану: это дает повод автору изобразить пред нами в небольшом очерке сельского иерея. Ростом в сажень, словно Минотавр, коренастый, белотелый, и широкобородый, отец Адриан, во-первых не чужд некоторого знакомства с цивилизацией: носит опойковые сапоги, на шее фуляровый платок, часы на металлической цепочке и постоянно курит небольшую, на длинном чубуке, трубку. Затем он оказывается человеком замечательно компетентным в вопросе, по которому адресуется к нему герой романа. Тоном схоластически-бесстрастным, он читает ему целую лекцию о церковных и гражданских законах относительно монашества и совершенно обескураживает несчастного молодого человека, доказывая ему полную невозможность воспрепятствовать Аглае поступить в монастырь, если она этого сама желает. О. Адриан строгий консерватор и твердо стоит на почве церковных канонов. «Вселенское правило, говорит он, гласит, что обеты для монашеской жизни должны даваться твердо и в полном раскрытии разума: а разве Аглая Кирилловна не тверда в решениях и лишена разума?.. Потом, милостивый государь мой, для ради поступления в монастырь уставами и законом требуется что-с? Собственное непринужденное желание, свобода от прочих обязанностей, сему роду жизни препятствующих, и дозволение начальства... Возраст, говорите вы... Законы требуют великовозрастия лишь для полного так сказать пострижения, – а есть и полупостриг, в рясофор. Да-с, государь мой, пострижение власов совершается и при облечении в новоначального монаха. Постризаемому в эту степень вручается крест и возженная свеча, хотя из одежд монашеских таковому дается лишь иноческая ряса, да клобучец без мантии».

Наконец, рассуждая о монашестве с таким эпическим бесстрастием и таким хладнокровным догматизмом, почтенный священник, тем не менее, находит, что пойти девушке в монастырь – «все едино, что во гроб живой лечь», – а в заключение своей беседы с молодым реалистом высказывается положительно враждебно в отношении к монашеству и монахам. «Вы меня извините, говорит он, вы посторонний человек, и моему сану не подобало бы так суесловить. Ну, да уж я таков: чту и храню догматы веры и им николиже ни в чем не изменяю; а уж пустосвятства иных, хоть бы черноризцев, – каюсь пред Тобою, Господи, каюсь, – выносить не могу и не умею, особливо же коли они над нами, рабочим белым поповством, так высоко и, сказать бы, не по заслугам несут свою гордую главу. Вот хоть бы и наше положение... И отец Адриан заговорил о делах своего прихода».