XVII. Белинский, как религиозный мыслитель
(Белинский, его жизнь и переписка. Сочинение А. Н. Пыпина. Два тома. С.-Петербург. 1876 г.)
Мы поинтересовались прочесть биографию знаменитого критика, составленную с той тщательностью и отчетливостью, каких заслуживает столь интересная личность и какими характеризуется вообще научно-литературная деятельность г. Пыпина, в надежде, наряду с биографическими подробностями о Белинском, ознакомиться с историей его духовного развития и внутренней нравственной жизни, столь обильной всякого рода потрясениями и переворотами, в частности ознакомиться более подробно с характером его отношений к религиозному мировоззрению и к учению православной церкви. Наша надежда оправдалась, хотя и не вполне. Составитель биографии собрал громадную массу новых материалов, преимущественно писем Белинского к друзьям, едва уместившуюся в двух весьма объемистых томах. Автор в предисловии объясняет, что это далеко не весь материал, бывший в его распоряжении, многое не могло войти в его издание по обстоятельствам, от него не зависевшим. Но и в том, что напечатано, личность Белинского обрисовывается с полной рельефностью. Что особенно для нас интересно, оказывается, что знаменитый критик вовсе не был таким крайним отрицателем, как привыкли думать, что ему присуща была, впрочем по-видимому лишь по временам, религиозная потребность и религиозное стремление...
В письмах к друзьям Белинский чаще всего говорит о мучительном состоянии своего духа – следствии разных жизненных невзгод, его постигавших, и тяжелого в материальном отношении положения журнального чернорабочего, о тяжелой внутренней борьбе, им переживаемой, о недовольстве самим собой и окружающими его людьми, о происходившей в нем ломке убеждений, об утрате идеальных верований в добро, человечество, наконец о тех чистых восторгах и радостях, какие он переживал при чтении лучших произведений художественного слова, при появлении новых талантов в отечественной литературе и т. п. Эта часть писем, по нашему мнению, должна производить на читателя то довольно тяжелое впечатление, какое вообще свойственно испытывать при виде нравственно-больного человека, который никак не может совладать с собой и упорядочить свой внутренний мир. В этом отношении личность Белинского, нам кажется, нисколько не пригляднее, чем личность его сначала друга, а потом противника, поэта-Гоголя, насколько она отражается в письмах этого последнего вообще и в частности в тех, какие в прошлом году были напечатаны в «Русской Старине» с комментариями г. О. Ф. Миллера. Впечатление это лишь отчасти сглаживается видом неподдельной искренности убеждения и чувства и несомненной честности и правдолюбия, которые чувствуются в каждой строке этой переписки.
Сделаем несколько выдержек, которые ближе ознакомят нас с этим общим душевным состоянием Белинского (относящимся ко второму, петербургскому, периоду его жизни), из писем его, в первый раз появившихся в издании г. Пыпина. «Бывают минуты, пишет он в 1839 году, когда человеку бывает не до других, а только до себя. Мне теперь ни до кого нет дела, я никого не люблю, ни в ком не принимаю участия, потому что для меня настало такое время, когда я увидел ясно, что или мне надо стать тем, чем я должен быть, или отказаться от претензии на всякую жизнь, на всякое счастье. Для меня нет выхода в мистицизме (здесь конечно разумеется религиозность вообще, а не мистицизм в собственном смысле этого слова) и во всем том, что составляет выход для полубогатых натур и полупавших душ. Я теперь понимаю, отчего у нас спиваются с кругу все умные, по общественному мнению, люди; но я не могу и спиться» (стр. 7, т. II). «Несмотря на всю неохоту говорить о себе, не могу не повторить, что нахожусь в странном состоянии духа: и чувствую, и мыслю, и страдаю, даже тяжело страдаю. Пишу много, и пишу с жаром, с интересом, но не могу писать друзьям, ни заниматься ими даже в мыслях. Со стороны внешних обстоятельств терплю крайнюю нужду – весь обносился, денег ни копейки, даже на извозчиков» (II, стр. 10). «Отчего я никогда не мог предаться весь и вполне никакому чувству? Под этим скрывается нечто, похожее на судорожное сжатие сердца, на глубоко болезненное стеснение в груди, в которых простая, глубокая потребность любви и сочувствия. Нет, никогда не страдал я так глубоко – сил недостает. Внутри меня что-то глубоко оскорблено. Я уже не мучусь апатией, но страдаю целые дни какой-то тяжелой болезнью» (стр. 15). «Тяжело давить в себе все, и не иметь никого, кто бы дружески откликнулся на наши стоны. Ах, мой добрый Василий (Белинский пишет к Боткину), так тяжело, как еще никогда не бывало. Моя одинокость в мире терзает меня: никогда так мучительно не жаждала душа груди, которая ответила бы вздохом на вздох, которая с любовью приняла бы на себя усталую от горя голову» (II, стр. 13). «Много причин для моих страданий. Недостаток воли, лень, беспорядочный образ жизни, разные огорчения, и внутренние и внешние, все это делает жизнь не слишком-то веселой» (стр. 26). «Плохо, брат, плохо, так плохо, что незачем бы и жить. В душе холод, апатия, лень непобедимая. И не люблю, и не страдаю. Однако внутри что-то деется само собою...» (стр. 39).
Читателю известно, где нашел для себя исход при подобном же мучительном состоянии духа другой такой же «страдалец» – Гоголь: нашел в религии, в чувстве веры, в недрах церкви. Трудно предположить, чтобы в натуре столь идеально настроенной, какова была натура Белинского, не было религиозной потребности, религиозного стремления. И действительно, г. Пыпин дает нам настоящее открытие, приводя несколько выдержек из других писем критика-мыслителя, несомненно доказывающих, что такое стремление пробуждалось в душе его, что он не раз делал попытку найти исход из своего томительного душевного состояния в недрах религии. «Что, друг (пишет однажды Белинский Боткину), ты уже говоришь, что лучше пиэтизм, чем паптеистические построения о бессмертии? Я сам также думаю. Для меня евангелие – абсолютная истина, а бессмертие индивидуального духа есть основной ее камень. Временем тепло верится: с души как бремя скатится, сомненье далеко, и верится, и плачется, и так легко-легко. Да, надо читать евангелие: только от него и можно искать утешения. Но об этом или все, или ничего» (т. II, стр. 29). В этом смысле критик тяжко воздыхает о покинутой им Москве, которая гораздо богаче проявлениями религиозности и религиозными впечатлениями, чем Петербург. «Боткин, Боткин! С какой радостью я побыл бы хоть на минутку в милой Москве, послушал бы царственного гула ее колоколов, взглянул бы на святой Кремль и на бодрых московских людей с бородками... А если бы посидеть часок в твоей комнате – святители! Но увы, мне долго не видать Москвы»! (стр. 21). «И в Питере есть люди, но все это – москвичи, хотя бы они и в глаза не видали Белокаменной. В Питере только поймешь, что религия(составитель биографии в выноске замечает, что будто бы здесь, как и в других случаях, это слово «религие» нужно понимать не в теологическом, а в философском значении) есть основа всего, и что без нее человек ничто, ибо Питер имеет необыкновенное свойство оскорбить в человеке все святое и заставить в нем выйти наружу все сокровенное. Только в Питере человек может узнать себя – человек он или получеловек или скотина» (II, стр. 9). «Как глубоко страдал я, и как религиозно было мое страдание, когда умерла она» (девушка, которую любил Белинский) (стр. 53) «Да, как попристальнее всмотришься в жизнь, то поймешь и монашество, и схиму, и желание смерти» (стр. 130). «Не удивляйтесь: от меня все может статься. С некоторого времени во мне произошел сильный переворот: я давно уже отрешился от романтизма, мистицизма, и всех измов; но это было только отрицание и ничто новое не заменяло разрушенного старого, а я не могу жить без верований, жарких и фанатических, как рыба не может жить без воды, дерево расти без дождя. Вот причина, почему вы видели меня прошлого года таким неопределенным. Теперь я опять иной... Для меня теперь человек – ничто, убеждение человека – все. Убеждение одно может теперь и разделять и соединять меня с людьми. Мне стало легче жить. Если я страдаю, мое страдание стало возвышеннее и благороднее, ибо причины его уже вне меня, а не во мне. В душе моей есть то, без чего я не могу жить, есть вера, дающая мне ответы на все вопросы. Но это уже не вера и не знание, а религиозное знание и сознательная религие. Но об этом после, когда увидимся» (стр. 162). «Есть понятия религиозные; отсутствие их в человеке может сделать человека и презренным и ненавистным… Есть понятия, которые смущают покой ночной, отравляют пищу, которые по воле и прохлаждают и кипятят кровь. Читали ли вы когда ветхий завет? Знаете ли вы, что такое ревность по Господе, снедающая человека? Что человек без Бога? Труп холодный. Его жизнь в Боге, в нем он и умирает, и воскресает, и страдает, и блаженствует» (стр. 163).
От таких прекрасных рассуждений о религии и религиозном чувстве оставалось сделать один шаг, чтобы дойти до полного признания религии богооткровенной в том виде, как понимает ее православная церковь, и путем более или менее тщательного изучения Св. Писания, творений святоотеческих, произведений христианских мыслителей позднейшего времени и новейших богословов, выработать полную и стройную систему религиозного мировоззрения себе, подобно тому, как это было со многими русскими мыслителями, например, с Хомяковым. Но, увы, умственный и нравственный процесс, какой пережил знаменитый корифей славянофильства, не повторился в Белинском. Критик шел другим путем и по отношению к религиозному мировоззрению остановился на полдороге, ограничившись чисто эстетическим отношением к этому мировоззрению, да социально-философским пониманием христианства. Критический гений и эстетическое чутье оказались бессильными пред предрассудками воспитания и среды; «воспитание лишило нас религии», сознается сам Белинский (т. II, стр. 47), и для него осталась недоступной в возможной полноте та необъятная область нравственно прекрасного и возвышенного, какую представляет православное символическое учение церкви во всех его отраслях, – та область, в которой находит для себя полное удовлетворение и успокоение мятущийся дух человека-христианина. Мало того. Наряду с приведенными выше рассуждениями мы находим у Белинского такого рода суждения. «Натура моя не чужда акта отрицания и я прошел чрез несколько моментов его» (стр. 188). «Я во всем разочаровался, ничему не верю, ничего не люблю» (стр. 117). «В душе моей сухость, досада, злость, желчь, апатия, бешенство (пишет критик к Боткину от 3-го февраля 1840 года). Вера в жизнь, в Духа, в действительность отложена на неопределенный срок, до лучшего времени, а пока в ней безверие и отчаяние. Не могу завидовать блаженству пошляков, ненавижу и презираю его всеми силами моей дико-страстной натуры; но, право, часто жалею, отчего я не рожден одним из этих господ» (стр. 16). «Духа нет во мне ни на грош» (стр. 18), «я ожесточен против всех субстанциальных начал, связывающих, в качестве верования, волю человека» (стр. 126). «И скучно, и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды... Эту «молитву» твержу я теперь... Поверишь ли, друг, все желания уснули, ничто не манит, даже чувственность молчит и ничего не просит. А дня через два надо приниматься за статью о детских книжках, где я буду говорить о любви, о благодати, о блаженстве жизни, как полноте ее ощущения, – словом, обо всем, чего и тени нет в моей душе« (стр. 19). Этим полуциническим, полумистическим признанием критика мы заканчиваем ряд выписок из его писем, которыми хотели указать на обратный ход его мыслей, в сторону от начинавшегося было в его душе религиозного процесса. Причину такого колебательного состояния духа знаменитого критика-мыслителя понять не трудно: религиядает полное духовное удовлетворение и нравственное успокоение человеку тогда, когда руководимый ее внушениями, человек становится живым членом тела церкви, пребывает в живом общении со всеми отправлениями ее благодатной жизни, живет в подчинении ее уставам и учреждениям, пользуется общением ее благодатных даров, богоучрежденных таинств, вся немощная врачующих и оскудевающая восполняющих, одним словом когда он живет всей полнотой жизни церковной.
Мы сказали выше, что, обращаясь к содержанию христианского учения, критик интересовался им лишь со стороны эстетической и философско-социальной и во всяком случае рассматривал его отнюдь не с церковной точки зрения. Вот для образца несколько суждений его в этом роде. «Мир древний жил в искусстве и в истории и пускал в трагедию только царей, героев и богов; а новый мир начался словами: "приидите ко мне все страждущие и обремененные», и Тот, Кто сказал их, возлежал с мытарями и грешниками, Бога называл отцом людей, а людей – братьями друг другу. От того в новую трагедию вошли и плебеи и шуты, ибо героем ее стал человек, как субъективная личность (стр. 13).» Еще. «Идея либерализма в высшей степени разумная и христианская, ибо его задача – возвращение прав личного человека, восстановление человеческого достоинства, и сам Спаситель сходил на землю и страдал на кресте за личного человека. Конечно французы не понимают абсолютного ни в искусстве, ни в религии, ни в знании, да не это их назначение» (стр. 78). «Социальность – девиз мой. Что мне в том, что гений на земле живет в небе, когда толпа валяется в грязи? Что мне в том, что я понимаю идею, что мне открыт мир идеи в искусстве, в религии, когда я не могу этим делиться со всеми, кто должен быть моими братьями по человечеству, моими ближними по Христе, но кто мне враги и чужие по своему невежеству?» (стр. 125). «Смерть Кольцова тебя поразила. Что делать! На меня такие вещи действуют иначе... Чем виноват этот отец, что он – мужик? И что он сделал особенного? Воля твоя, а я не могу питать враждебности против волка, медведя или бешенной собаки, хотя бы кто из них растерзал чудо гения, также, как не могу питать враждебности к паровозу, раздавившему на пути своем человека. Поэтому-то Христос, видно, и молился за палачей своих, говоря: не ведят бо, что творят. Я не могу молиться ни за волков, ни за медведей, ни за бешенных собак, ни за русских купцов и мужиков, ни за русских судей и квартальных; но и не могу питать к тому или другому из них личной ненависти» (стр. 157). Таковы образчики религиозного философствования нашего критика-мыслителя. Как видит читатель, в них можно находить какие угодно достоинства, только не церковную точку отправления при этих рассуждениях, не катехизическое понимание евангелия.
Мы не имеем претензии в настоящей заметке исчерпать все богатство историко-литературного материала, содержащегося в двухтомном труде г. Пыпина, но не можем удержаться от нескольких замечаний касательно отношений Белинского к Хомякову и вообще к славянофилам, очерк которых дает между прочим, автор в своем издании. Отношения эти, как известно, были враждебны и пренебрежительны до последней степени, несмотря на то, что один из корифеев той партии, к которой принадлежал Белинский, Т. Н. Грановский, лично не мало потерпевший от «Москвитянина», отзывался о славянофилах как нельзя более уважительно. «Я от всей души уважаю этих людей, говорил он, несмотря на совершенную противоположность наших убеждений: в них так много святости, прямоты, веры, как я еще не видал ни в ком». И всякий конечно согласится, что в этом отзыве, насколько по крайней мере дело касается Хомякова, Аксаковых и Киреевских, нет ни одной йоты преувеличения. Не так судил об этих людях Белинский. «Г. толкует (пишет он от 6-го февраля 1842 года), что Хомяков удивительный человек, что он, правда, лежит по уши в грязи, но – видишь ты – и страдает от этого. А в чем выражается это страдание? В болтовне, в семинарских диспутах pro и contra. Я знаю, что Хомяков – человек не глупый, много читал и вообще образован, но он не надул бы меня своею диалектикой... Хомяков – это изящный, образованный, умный И. А. Хлестаков, человек без убеждения» (стр. 180). «Какую дрянь написал Лермонтов о Наполеоне и французах (разумеется стихотворение: «Последнее новоселье»), жаль думать, что это Лермонтов, а не Хомяков» (стр. 121). При чтении таких отзывов о знаменитом славянофиле невольно просится на сопоставление с ними суждения того же Белинского, помещающееся чрез несколько страниц, о немецком поэте-сатирике, главе молодой Германии, Генрихе Гейне. «На счет Гейне, говорит критик, я остаюсь при своем мнении. То, что, ты называешь в нем отсутствием всяких убеждений, в нем есть только отсутствие системы мнений, которой он, как поэт, создать не может, и не будучи в состоянии примирить противоречий, не хочет, по немецкому обычаю, втягиваться в систему. Кто оставил родину и живет в чужой земле по мысли (известно, что Гейне жил некоторое время во Франции, чувствуя себя «не в состоянии выносить тогдашние условия умственной и политической жизни в Германии»), того нельзя подозревать в отсутствии убеждений. Гейне понимает ничтожность французов в мышлении и в искусстве, но он весь отдался идее достоинства личности, и неудивительно, что видит во Франции цвет человечества. Он ругает Германию, но любит ее истиннее и сильнее всех гофратов и мыслителей. Гейне – это немецкий француз, именно то, что для Германии всего нужнее» (II, стр. 89). Сколько благодушие и снисхождения, сколько апологетической находчивости в этих немногих словах о немецком поэте-сатирике, к которому так неблагосклонен был московский корреспондент Белинского – Боткин! Писатель, о котором всякий беспристрастный и понимающий дело читатель скажет, что это был больше, чем кто-либо – человек убеждения, с замечательной последовательностью проведенного им чрез всю свою литературную деятельность до последней строки – человек без убеждения, Хлестаков, а непомерно-даровитый, но до цинизма бранчивый отрицатель, все осмеявший и ничего не создавший – человек убеждения! Как характеризуют горячую, запальчивую и страстную натуру Белинского эти два сопоставленные нами его отзыва!
Не менее кстати будет здесь привести следующий отрывок из писем Белинского к Панаеву. «Любовь есть таинство: благо тому, кто постиг его; и не найдя его осуществления для себя, он все-таки владеет таинством. Для меня светлой минутой жизни будет та минута, когда я вполне удостоверюсь, что вы наконец уже владеете в своей душе этим таинством, а не предчувствуете его только. Мы счастливцы: очи наши узрели спасение наше и мы отпущены с миром владыкой; мы дождались наших пророков и узнали их, дождались знамений и уразумели их» (II, стр. 167). Как странно звучат в устах нашего критика-мыслителя эти чисто Хомяковские суждения о любви после приведенных выше слов его о самом Хомякове! Не автор ли «Нескольких слов об инославных вероисповеданиях» первый понял и с неизмеримо большей, чем Белинский, компетентностью истолковал значение любви – в ее высшем, христиански-церковном смысле, как одной из основных стихий человеческого духа – в жизни человека не только личной, но и общественной, социальной и общемировой, церковной? В приведенных словах Белинского о любви не одно ли смутное предчувствие содержится того, что сказал о ней в своих брошюрах Хомяков, этот мыслитель в поэзии и поэт в мышлении?
Под конец своей жизни, в знаменитом зальцбрунском письме к Гоголю, Белинский окончательно склоняется к мнению русского родоначальника своей школы (в ее последней формации), Чаадаева, считавшего русских народом почти нехристианским, менее христианским, чем народы католические и протестантские, повторяет пресловутые изречения этого мыслителя-эксцентрика «о неправде и растлении греческого православия». «Ужели вы, автор «Ревизора» и «Мертвых душ», искренно пропели гимн русскому духовенству, поставив его неизмеримо выше католического? спрашивает он Гоголя. Ужели вы не знали, что последнее когда-то было чем-то, тогда как ваше духовенство никогда ничем не было?» Слабость исторического образования и незнакомство с действительными основами русской жизни были причиной, что Белинский, как и вся его школа, не сумели сделать должную оценку православия, ни как вероисповедной формы, сравнительно с западными формами религиозной жизни, ни его истинности и правоты, ни его исторического значения и заслуг. Впрочем в глазах религиозных отрицателей ничего не значат как заслуги духовенства на поприще христианского просвещения народа, так и исполнение им непосредственных обязанностей своего звания: им нужно лишь политиканство духовенства на западный манер, то политиканство, которое, по воззрениям православия, составляет прямое противоречие его основным принципам (см. богословские сочинения Хомякова, (стр. 72 и след.).
1875