Братья Андрей и Семен Денисовы

Эпизод из истории русского раскола

Параграф I II III IV V VI VII

Значение Петра Великого в истории раскола. – Характер жизни раскола до Петра. – Внешнее состояние раскола при Петре. – Внутреннее состояние раскола в ту же эпоху. – Значение Денисовых в истории раскола. – Источники для изучения.

В августе 1689 года царевна София, правительница России, заключена была в монастырь, и молодой царь Петр вступил в самостоятельное управление государством. Дело преобразования России начато было и велось понемногу его предшественниками, теперь началась та страшная ломка, которая упрочила за Петром имя преобразователя России и которую произвесть способен был только этот могущественный характер. Новое направление государственной жизни не могло остаться без влияния и на ход церковных дел: вступление Петра Великого в самостоятельное управление государством составляет одну из самых замечательных эпох в истории раскола.

От вопроса церковного, которым так много занимались в предыдущие царствования и правительство и общество, и весь мир русский, Петр устремился на пути внутренних государственных и гражданских преобразований и воинственных предприятий внешних, сюда же, к этим преобразованиям и предприятиям Петра, отвлечено было внимание всего общества русского, которое волей-неволей должно было показывать к ним сочувствие, и подчиняться им, принимать в них деятельное участие – своими трудами и достоянием. На долю раскола осталась таким образом далеко уже не та степень правительственного внимания и общественного участия, какая уделялась ему дотоле: о нем не забыли, но не имели возможности, досуга заниматься им, заботиться нарочито о его искоренении. Были еще другие обстоятельства, которые имели влияние на характер отношений Петра к расколу в первой половине его царствования. В самом начале своего царствования Петр дважды объехал и Европу и посетил большую часть европейских государств. Воспитанный иноверцем, и вследствие этого естественно расположенный к веротерпимости. Петр, заграницей наслушался, сверх того, протестантских понятий о свободе совести. В Германии, затем, он видел иной род отношений государей к представителям религии¹, нежели какой существовал до того времени в земле русской: этот новый род отношений власти гражданской к представителям церкви, пришелся ему как нельзя более по душе²; для его деспотической натуры невыносимо было то детски-покорное отношение, в каком находились его предшественники к патриарху, которого всегда называли не иначе, как святейший патриарх, отец наш³. Таким образом возвратившись домой, Петр вывез из-за границы между прочим и новые понятия об отношении церкви к государству, понятия, вследствие которых церковные дела утрачивали тот характер государственного значения, какой имели дотоле в России допетровской, и нравственное влияние духовной власти на правительство гражданское ослабело. Петр не был человеком неверующим, как хотят думать у нас некоторые; напротив, мы видим, что готовясь к своим трудным предприятиям, он искренне молит Бога о помощи и всегда столь же искренне благодарит Его за свои победы, – в этом отношении это была русская душа. Но весь преданный своим преобразовательным стремлениям, Петр Великий и в пастырях церкви, которые, как он знал, имели такое сильное влияние на народ, хотел видеть больше исполнителей своей державной воли, проповедников правды воли монаршей, нежели независимых служителей дела Божия, пастырей духовных. Поэтому Петр, говоря вообще, не любил духовенства, в котором видел ревностного поборника старинных, исконных начал русской жизни, и со стороны которого всегда опасался противодействия своим преобразовательным стремлениям. Свое нерасположение к духовенству Петр, сознательно или бессознательно, выражал и в невнимании к тому делу, которое составляло главную заботу церкви – к искоренению раскола, – по крайней мере до того времени, пока он стал подозревать, что в расколе есть нечто, кроме разностей богослужебных – есть элементы враждебные и государству.

Все это было причиною того, что до самого того времени, как возникло дело о несчастном царевиче Алексее Петровиче, в деятельности Петра не замечается стремления преследовать раскол гражданскими мерами: по-видимому, Петр предоставил в это время раскол духовному попечению пастырей церкви. Знаменитые двенадцать статей царевны Софии против раскольников, отличавшиеся такою необычайною строгостию к последователям «древняго благочестия»⁴, оставались действующими законами до того времени, когда Петр положил раскольников под двойной подушный оклад, но они перестали иметь практическое приложение едва ли не с той самой поры, как заключена была в монастырь царевна София, – лишь только повеяло в России новым духом⁵. Во всяком случае несомненно то, что во все это время пастыри церкви, в своей деятельности против раскола, лишены были того содействия гражданской власти, которое оказывали ей предшественники Петра, ревнуя по Господе Бозе и оберегаючи матерь свою святую церковь⁶. Наконец в 1714 году, узнав от преосв. Питирима, как велико число раскольников в России, Петр, руководимый расчетами государственной экономии⁷, пришел к мысли обратить раскол в статью государственного дохода, и положил всех раскольников под двойной подушный оклад, открыто объявляя, чтобы раскольники приходили записываться безо всякого сомнения и страха, не внимая некоторых пустошному совету⁸. Таким образом Петр прямо, de jure, признал открыто существование раскола.

Следствия нового направления правительства обнаружились весьма скоро в жизни раскола. С одной стороны, это признание за раскольниками права на открытое существование было причиною того, что в течение весьма небольшого промежутка времени (приблизительно от 1689 до 1714 г.) все, что было раскольнического в России, что дотоле пряталось и таилось, теперь обозначилось ясно и мало-помалу стало выделяться из общего строя жизни, обособляться, среди шумных событий того времени незаметно группируясь на украйнах, в пустынях и лесах, куда уже давно сбегались гонимые ревнители «древняго благочестия». С другой стороны, новаторские стремления Петра, столь ненавистные большинству его подданных, деспотизм, с каким относился он к самым заветным верованиям народа, весьма много содействовали умножению числа раскольников; здесь берет свое начало проповедь Талицкого и Левина, которые хотя сами не принадлежали ни к одной из раскольнических общин и не отделялись от церкви, тем не менее один своими тетрадками, другой своею проповедью не одного из православных заставили бежать в скиты поморские и керженские от антихриста, «иже есть Петр Первый.»

Еще замечательнее перемена во внутренней жизни раскола, совершившаяся отчасти под влиянием новых отношений правительства к расколу и нового направления государственной и общественной жизни в России, отчасти же совершенно независимо от этого обстоятельства. С этого собственно времени, как нам кажется, начинается внутренняя самостоятельная жизнь раскола. Во все предшествующее время, около пятидесяти лет, начиная с тех пор, как раздался первый голос против Никоновых преобразований, раскол жил почти исключительно внешнею жизнью – борьбой, домогательствами соединиться с церковью на тех условиях, какие он находил законными и единственно справедливыми. Считая свое дело правым, вожди раскола долго не могли примириться с тою мыслию, чтобы благочестивый и благодушный царь Алексей Михайлович не хотел заступиться за древнее благочестие: он обманут, обольщен духовными властями, говорили расколоучителя, – нужно только раскрыть пред ним истину, и истина восторжествует. И вот мы видим целый ряд писем и челобитных к царю Алексею Михайловичу, а после – и к его преемникам, в которых раскрывается эта раскольническая мысль⁹. Из круга своих специальных знаний бывшие справщики печатного двора набрали значительное число аргументов, казавшихся им довольно сильными для того, чтобы подействовать на царя, склонить его к поведению, сообразному с их намерениями. Общий смысл их тот, что царь должен, Никоновы нововведения упразднить, и древнее благочестие уставить¹⁰. Избалованные прежним своим значением при патриархе Иосифе, общим почетом, какой оказывали тогда в Москве этому цвету тогдашнего белого духовенства, и милостивым вниманием самого царя¹¹, первые расколоучители продолжали считать себя высшими, призванными блюстителями мнимой чистоты церковного учения и законности церковных порядков. Так как они до конца своей жизни большею частию не теряли надежды возобладать церковью, то им и на мысль не приходило составить из себя и из своих последователей какое-либо особое от церкви общество и установлять какие-либо свои догматы: своим обществом они считали церковь, своим делом они считали дело всей церкви, из которой им нужно было только удалить новолюбца Никона и подражавших ему его преемников. В 1682 г. расколоучитель Сергий хотя и говорил московским раскольникам бунтовщикам: мне мнится, братия необратно сотворися падение архиереев наших, пониже застарели в них ереси, и злоба велия возрасте, – но не советовал им бежать из Москвы в пустыню, а вслед затем прибавлял: обаче подвигнемся со усердием; писано бо есть: проповеди ради благочестия да будет ти брань¹². Не о том они хлопотали, чтобы им лично и их последователям дозволено было свободно содержать старое благочестие: они требовали, чтоб, отменив постановления московского собора 1666–67 гг., отрекшись от всего, что сделано было в церкви Никоном, царь для всего государства, для всех своих подданных усвоил и узаконил то невежественное понимание веры и законов церковных, какое имели они сами. Для древней, допетровской Руси незнакомо было, а потому и немыслимо совместное существование в одной стране у одного народа двух исповеданий; и как православная церковь того времени не могла простить отступление от нее родным членам одной русской семьи, хотя беспрекословно допустила свободное пребывание в самой Москве иноверцев-иностранцев, так и раскол не мог тогда допустить существование «никонианства» наравне с собою. «Аще не ты по Господе Бозе, пишет Аввакум к царю Феодору Алексеевичу, – кто нам поможет? А что царь-государь, как бы ты дал мне волю, я бы их (никониан), что Илия Пророк, всех перепластал в един день, – не осквернил бы рук своих, но и освятил – чаю. Перво бы Никона собаку разсек на четверо, а потом бы и никониан¹³.

Так говорил Аввакум незадолго уже до своей смерти, когда свыкшись с своими страданиями и под влиянием мысли о близкой смерти, он, по-видимому, был настроен более миролюбиво, чем когда-либо, хотя в тоже время больше, чем когда-либо был убежден в истине своего учения.

To, чего не удалось достигнуть челобитными, думали получить силой, посредством восстаний и бунтов и чрез участие в гражданских смутах. «В лето 7190 мая в 15 день попущением св. Бога, во граде Москве сотворися смятение великое... возсташа воинстии людие... По оному же смятению бысть между ними усердное советование о древнем благочестии, еже бы сие паки в российстем государстве возобновити и в прежнее состояние привести. Решили, что лучшее средство для этого собраться, по возможности, всем исповедникам древнего благочестия и ударить челом великим государям. Приидох семо милости просити старой православной веры, говорит Никита в грановитой палате. Какой же милости? Чтобы не преследовали этой старой веры, чтобы позволили им свободно содержать свое учение? Нет, патриарх Иоаким прямо сказал им, что мы за крест и молитву не мучим и не жжем, но за то, яко нас еретиками называют и св. церкви не повинуются – сожигаем, – «а креститися, кто како хочет, двема персты или трема, или всею рукой – сие все едино, токмо бы знамение креста на себе вообразити, – мы о том не истязуем». Тоже подтвердила царевна София и епископ нижегородский. «Приидохом милости просити, продолжает Никита, чтобы повелели великие государи патриарху и прочим архиереем паки в церкви прияти старопечатныя книги, и чтобы по ним вся службы и прочая вся по прежним благочестивым обычаем исправили, а новины бы отложили¹⁴.

Долговременным, тяжелым опытом убедился раскол, что ни челобитными, ни бунтами ему ничего не добиться, что церковь не возвратится на тот путь, на который хотели поставить ее расколоучители. Казни, которые были ответом на апелляции и протесты раскольников, отрезвили раскол, дали ему понять истинный ход дела: спасая свою жизнь раскольники бегут в пустыни и леса…

Тогда раскол в свою очередь отрекся от «церкви великороссийской.» Он перестал заниматься частностями Никонова дела и окончательно установил свой общий взгляд на него. Отрывочные голоса о наступлении царства антихристова, изредка раздававшиеся дотоле, в устах некоторых расколоучителей, теперь сделались общим, жизненным учением огромного большинства раскольников, главным исходным пунктом учения беспоповщины.

Доколе не покидала раскол надежда восстановить себя в качестве церкви и притом единой господствующей церкви, пока раскол в лице своих вождей находил лучшим для своих целей со всею, свойственною простоте, откровенностью, искренностью и даже запальчивостью протестовать и бороться в Москве, в Москве сосредоточивалась жизнь раскола, – этою апелляцией и борьбой заняты были все его силы. Правда и в это время, чем дальше, тем больше скоплялось раскольников в лесах и пустынях; но это пребывание в лесу было или простым укрывательством от полицейских преследований, или сурово аскетическим приготовлением к ожидаемой ими, вслед за пришествием антихриста, кончине мира; страх быть открытыми полицией не давал им опомниться, собраться с силами, чтобы соединиться в «общее житие...» Теперь, потеряв всякую надежду и победу, на успех своих, домогательств в отношении к церкви, раскол сознал потребность жизни самобытной. Вступление Петра Великого в самостоятельное управление государством, по истине было эпохою в жизни раскола: в то самое время, как раскол почувствовал со всею силой внутреннюю необходимость жизни самобытной, Петр, дав новое направление государственной жизни, новый исход государственной силы, открыл ему внешнюю, физическую возможность заняться самим собою. И вот мы видим, что теперь слагаются многочисленные раскольнические общины с известною, довольно сильною и крепкою организацией, которые живут своею собственною замкнутою жизнью, по своим началам и порядкам.

Какие же это порядки и начала самобытной внутренней жизни раскола? И прежде всего, – какие у раскола были данные для того, чтобы начать жизнь самобытную? Отрекаясь с ожесточением от руководства церкви, чуждаясь и гражданского правительства за его солидарность в делах веры с правительством церковным и за помощь, какую оно оказывало последнему в действиях против раскола, отрываясь от общения с передовыми образованными классами страны и замыкаясь в себя, эти массы простолюдинов в таком ли были состоянии, чтобы не нуждаться ни в какой опеке и руководстве со стороны? Время ли было простолюдину русскому начать самобытную духовную жизнь? Ответ понятен сам собою. Но нужно еще сказать, что никогда не были так слабы духовные силы раскола, как теперь. Первые расколоучители – главнейшие, наиболее представительные вожди раскола, для которых его дело было личным, кровным делом, которые заражали всех своим вдохновением и энтузиазмом – эти люди давно уже сошли со сцены. Ими исчерпан был тот небольшой запас мелочных и, большею частью, несправедливых обвинений на православную церковь, какие могли они набрать из круга своих специальных знаний – для оправдания своей, неожиданной для них самих, оппозиции. Но кроме того, что все эти обвинения были достаточно опровергнуты со стороны церкви в «Жезле правления» и в «Увете духовном», теперь, когда борьба прекращалась, этот род сочинений (в роде челобитной Лазаря или Савватия) утрачивал свое значение: теперь мало было отрицать Никоновы новшества, a нужно было выяснять себе, отчасти вновь строить свое положительное учение. Учение первых расколоучителей было старообрядчество в строгом смысле: но обряды богослужебные сами по себе, а особенно при раскольничьем понимании их без проникновения в их внутренний смысл и дух, не составляют еще собственно учения, не дают ответа на те вопросы теоретического свойства, какие естественно и неизбежно возникают в уме даже простодушного невежды. Пока раскол не отторгся еще от церкви, а только препирался с нею, он находил решение этих вопросов в общехристианском церковном учении, которое наравне с церковью содержали первые расколоучители, не имевшие вообще намерения заниматься чем-либо, кроме, усмотренных ими новшеств в новопечатных богослужебных книгах. Теперь, когда раскол окончательно отделился от церкви, когда не было уже у него ученых вождей первого времени, раскольники должны были начать жить своим умом, в самих себе должны были искать решения вопросов, возникавших вне всякой непосредственной связи с исправлениями Никона. Как же строил раскол свое учение? Из каких данных сложилось оно? Кое-что мог, конечно, извлечь раскол из «творений» первых расколоучителей, хотя они и немного сделали для раскола в этом отношении. Бесконтрольное, совершенно произвольное обращение с делами церковными, при слабом патриархе Иосифе, не приучило первых расколоучителей к сдержанности и скромной умеренности в богословствовании; их невежественная вера в собственную мудрость и непогрешимость не научила их уважительно обходиться с учением религиозным. Страстно и необузданно предаваясь «свободному мышлению», они договаривались до самых вопиющих несообразностей. Протопоп Аввакум, этот «замечательный русский богослов», как называют, его новейшие исследователи раскола¹⁵, и действительно самый ученый из расколоучителей первого, допетровского периода, заговорил о том, что св. Троица сидит на трех престолах, а Христос особ, – не спрятавшись сидят три царя небесные».¹⁶ Никита, бывший священником «многое число лет», свящ. хлебу на проскомидии поклонялся, как телу Христову¹⁷. А когда не стало этих вождей раскола, то дело пошло еще хуже. Раскол мог бы почерпнуть себе многое из древнерусской, дониконовской церковной жизни и письменности. Но невежество мешало ему воспользоваться этим нескудным источником; между тем выступали в дело мотивы другого свойства – страсть к народоучительству новых вождей раскола, руководимых или одним желанием – поставить как можно больше преград между никонианством и мнимым, древним благочестием, или дать как можно больший простор сдерживаемому дотоле произволу и другим худшим инстинктам человеческой природы. Все это имело своим следствием появление тех безобразных учений, какие стали проповедоваться в Брынских лесах и в других местах мужиками и бабами, с которыми знакомят нас св. Димитрий Ростовский в «Розыске» и Игнатий митроп. сибирский в своем третьем послании, – которые не смотря на всю свою гнусность и нелепость, находили, однако многочисленных последователей. Раскол видимо потерял свою почву, потому что в таком богословствовании, очевидно, не было и тени древнего благочестия, во имя которого восстал раскол, – и обнаруживал решительную неспособность иметь какую-либо духовную, церковную жизнь вне общения с церковью. Доколе раскол был протестом, оппозицией – не более, он имел, конечно, некоторый смысл и значение в общем ходе жизни церковной, по крайней мере – мог быть оправдан, извинен. Теперь же, становясь вне церковного общения, он был не только преступлением против церкви, но и самоубийством духовным.

При таком положении дела какая судьба предстояла расколу? «Затекаете во многом мудровании своем, писал Аввакум еще к современным ему раскольникам, – и уже друг друга гнушается... Глупцы! что черви капустные пропадете»¹⁸. По-видимому, если, когда должно было исполниться это пророчество, так это именно теперь, когда в расколе было, по справедливому выражению Феофилата Лопатинского, «что мужик – то вера, что баба – то устав». Раскол, по-видимому, должен был исчезнуть если не от внешних гонений, то от собственного внутреннего бессилия. В самом деле, сознавая указанное положение дела, какой здравомыслящий христианин, которому дорого вечное спасение, не отрекся бы по-видимому от раскола, как бы не казались уважительны его претензии! Но эти несчастные массы, конечно, не отреклись от раскола; напротив, под влиянием тех жестоких преследований, каким их подвергали, они ожесточались все более и более. Те мотивы, которые произвели раскол в начале, глубоко залегли в русскую жизнь и не переставали действовать во все время. Затем превзошли в раскол новые элементы, чуждые первоначальному его характеру: когда утвердилась в расколе мысль об антихристе, – за нее ухватилось с жаром всякое недовольство, ища в ней оправдания своему противлению. Наконец, в пылу фанатизма, поддерживаемого недавними преследованиями, раскольникам не до того было чтобы осмыслить свои верования; да и в более спокойном состоянии, при их невежестве, им трудно было понять, что их религиозное чувство, большею частью искреннее и глубокое, питается такою незатейливою и недостойною пищей. Таков был ход предшествующей истории, такова была сила вещей. Раскол решился жить самостоятельно, независимо, на те наличные силы, какие нашлись у него в данный момент. Раскол не задумывался над своим положением, не выбирал; он с первого раза, как только открылась возможность, с радостью устремился на тот путь, какой пред ним открывался. А благодаря тем отношениям, в какие стал сначала к расколу Петр, пред ним открывался довольно широкий путь: раскол всего меньше способен был познать истину теперь, когда его поддерживает не только сознаваемое энтузиастическое верование – что в церкви царствует антихрист, но и бессознательно почувствованное благо жизни свободной – на всей своей воле, вне всякого контроля и авторитета. Как гонения возбуждали в них мистическую экзальтацию, влекли за собою самосожжения и другие виды самоубийства: так теперь прекращение гонений и ослабление правительственного надзора, со вступлением на престол Петра Великого, неизбежно повлекло за собою деморализацию. Удалившись в леса, каждый находил здесь удовлетворение своим личным потребностям. Многие увлеклись здесь мнимым подвижничеством, предавались различным суровым подвигам, приводили в изумление свою братию необычайностью своих мнимо-аскетических затей¹⁹. По недостатку разумной христианской цели, вне церковного благословения и просвещенного руководства пастырского, эти подвиги конечно не имели нравственного значения. Эти лжемонахи утрировали и профанировали пример древних святых подвижников, которых изучали в прологах и четьих-минеях: усвоив до некоторой степени их внешность, но оставались чуждыми их духу. Другие стремились удовлетворить потребности свободного мышления, занялись богословствованием и произвели на свет те странные учения, о которых упоминалось выше. Кто имел страсть к народоучительству, тот оставлял на время свои подвиги в лесу, выходил в села и деревни с проповедью о старой вере. Нешироко было содержание их проповеди, – всего двуперстное сложение, да чтение молитвы: Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, а не «Боже наш»²⁰, тем не менее они находили себе везде прием и почет и слепое доверие. To, что было худшего в древнерусской церковной жизни – это узкое, исключительно обрядовое понимание веры, было лучшим в жизни раскола. Нужно было радоваться если эти отшельники в лесах предавались пустосвятству, или мирным сельским занятиям: «пахали землю кочергою и сеяли рожь под гарью». Большею же частью выступали в дело худшие инстинкты; раскольники говорили, что живут по святоотеческим уставам, – а в сущности правилами их жизни были те выработанные их досужим смыслом аксиомы, в которых содержится или казуистическое оправдание греха, или прямое внушение преступления: «не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься;» или: «хоть семерых детей роди, только замуж не ходи»²¹. Наконец, эти простецы отреклись от законного руководства властей гражданских и церковных и нуждаясь, между тем, для удовлетворения своих недалеких потребностей в известном внешнем устройстве своего быта, – неизбежно подпадали деспотизму какого-либо узурпатора, который, возвышаясь над толпою умом и житейским тактом, льстя ее страстям, приспособляясь к ее вкусам и понятиям, употреблял их для своих эгоистических целей.

В такое-то время жили и трудились для раскола братья Денисовы. Выступив на сцену в такую пору, когда раскол переживал свою критическую эпоху, когда, с одной стороны, пред ним открывался соблазн жизни самобытной – в смысле и духовном и материальным, а с другой стороны, – при недостатке в жизни раскола всякого религиозного и церковного благолепия начало было пробуждаться бессознательное чувство неудовлетворенности и внутреннего противоречия, – они явились, как бы для того, чтобы своими талантами, своею чудовищною энергией, помочь беде, поправить дело раскола. Преосв. Макарий совершенно справедливо замечает, что «никто столько не сделал для раскола, как два брата Андрей и Семен Денисовы, князья Мышетские»²². Что ж это были за люди, и что сделали они для раскола? Представим в общих чертах характер и значение этих людей, насколько можем это сделать после внимательного изучения их сочинений и жизни.

1) Расколоучители первого периода, допетровского, выступая с своим протестом, не имели никаких задних мыслей и сторонних побуждений, кроме разве мелочного самолюбия и личного раздражения против патр. Никона: большею же частью ими руководило непосредственное убеждение в правоте раскольнического учения; они взывали к народу, потому что искренно, большею частью, верили, что с сугубым аллилуия, с хождением посолоне и тому подобными «догматами» соединено неразрывно вечное спасение. У них, одна забота – утверждать и распространять свое учение, успехи которого были для них делом личной чести; что потом делалось с людьми, которые, внимая их проповеди, разделяли с ними ненависть к Никону и никонианству, – то выходило из круга их непосредственных намерений: сам Аввакум, проповедь которого обнимала сравнительно более широкий круг предметов, договорился лишь до частных отношений раскольников к православным в общежитии. В Андрее Денисове, в первом, из вождей раскола, мы замечаем задние мысли более крупного размера, – мысли, которые выходят из круга узких мелочных интересов личных. Тоже нужно сказать и о брате; его Семене, которого вообще все значение состоит в том, что он, обладая не меньшими талантами, как и Андрей, хорошо понял и усвоил себе его планы и цели и, подражая ему во всем, имел такой же успех во всех своих предприятиях. Оба брата воспитались и провели большую часть своей жизни в Выговских лесах и не имели никаких лично-неприязненных отношений к кому-либо из правительственных лиц, под влиянием, которых они могли бы раздражаться и ожесточаться так, как раздражался в свое время Аввакум. Андрей Денисов обладал глубоким пониманием раскола и современных ему потребностей раскольнической общины: этим объясняется та необыкновенная энергия, какую обнаружил Андрей и какая имела своим следствием то цветущее состояние, в каком оставил он раскол после себя.

2) Какие же это задние мысли? Что значит это необычайное служение расколу, всеми силами своего существа, со стороны человека даровитого, умного, даже ученого? Ничего нет труднее, как произносить суд о внутренних побуждениях, движущих действиями человека. Здесь, конечно, прежде всего имела значение естественная потребность деятельности, какую свойственно испытывать всякому человеку, сколько-нибудь возвышающемуся над обыкновенным уровнем. Поставленный рождением и ходом вещей в известной среде, он не в силах был отрешиться от ее интересов и свою энергию посвятил именно этим интересам. Андрей был человек по-своему ученый, умный, с известным практическим тактом; но он не был тем, что называется – человек образованный, просвещенный; он, поэтому, не мог понять узкости и мелочности многого к расколе. Как же понимал Андрей интересы раскола? Во всех его действиях видна одна главная забота, одно стремление: обособить, всеми правдами и неправдами, раскольническую общину, выделить ее из среды православного мира, обезопасить, укрыть ее от всяких сношений и связей, которая могли бы повести к сближению, а затем, может быть, и к примирению с никонианами, «оградить церковь от врагов ея» – как весьма удачно выражается П. Любопытный²³. Но для чего нужно было ему обособить раскольническую общину? Для того, чтобы самому властвовать над нею? В биографиях Андрея и в истории Выговской пустыни действительно проглядывает этот мотив довольно заметно. И конечно, распоряжаться по произволу тысячами, а может быть и миллионами простодушных энтузиастов, владеть безответно их душами и телами – имело бы свою прелесть и для человека более нравственного и развитого, нежели каким был Андрей Денисов. Но едва ли можно думать, что это был единственный мотив, двигавший Андреем. Во-первых, Андрей распоряжался раскольническою общиною, как мы увидим, не безответно и не деспотически; затем, – дело управления «выговским пустынножительством» сопряжено было для него со многими трудами и скорбями; для того, чтобы переносить их, нужно было иметь много любви к своему делу. Необычайная энергия, какою отличался Андрей, свойственна только людям более или менее убежденным. Этой энергии вполне отвечает и тот энтузиазм, какой пробудил к себе Андрей в раскольнической массе, во всем раскольничьем мире. Кажется, что Андреем не руководила наивная вера в обыкновенные раскольнические догматы, обыкновенный фанатизм раскольнической толпы. Конечно, по образу понятий о вещах, какой высказывает Андрей в своих сочинениях, он был настоящий раскольник, т. е. он стоял, по-видимому, на той степени религиозного понимания, какая доселе составляет отличие раскола, – это крайний консерватизм в вопросах церковных, в быту общественном и гражданском; он предавал такое же догматическое значение обрядовой стороне веры, как и вся прочая его братия, слепо признавал безусловную истинность всего, что существовало в церкви до Никона, также был глух и нем ко всему, что говорилось церковью. Но эти понятия о вещах не возвышались в нем до степени живого убеждения, задушевной думы. Андрей Денисов не обладал теплым религиозным чувством, при котором человек бывает особенно чуток к истине религиозной, по временам предается весь религиозной думе, которая бывает, для него источником чувств и самых высоких сладостных и мучительных душевных страданий, как это было напр. с Лютером. Нет, Андрей относился к истине религиозной холодным умом, так сказать схоластически. Он усердно занимался богословствованием, но не потому, чтобы в этом настояла внутренняя потребность для него лично, – а из побуждений чисто внешних; эти ученые труды нужны были ему для того, чтоб обезопасить свою общину от внешнего вмешательства, отделаться от запросов власти церковной и гражданской. Если бы раскол остался безответен пред этими запросами, он потерял бы всякий законный повод к своему отщепенству: раскол должен был бы тогда или соединиться с церковью, как это сделали поповцы после неудачных прений с Питиримом, или же подвергнуться преследованию гражданского правительства, которое в этом случае получало благовидное основание видеть в раскольниках не столько церковных отщепенцев, людей отделившихся от церкви по различию сознательного религиозного верования, сколько врагов порядка общественного, противников власти гражданской; тогда открывался бы простор разным принудительным мерам в отношении к расколу, со стороны правительства, в роде тех, какими действовали против раскола предшественники Петра. Таково было происхождение знаменитых «Поморских ответов». «Сие ответное разглагольствие писахом с древлецерковными доводы, с святоотеческими свидетельствы, говорит Андрей Неофиту в предисловии – дабы ваше учительство, усмотрев нас во святоотеческих уставах крепце и несумнительне пребывающих, оставили нас неволнуемы и необидимы, но отеческими утробами милостиво ущедряемы». В этом случае Андрей весьма охотно делал употребление из своих схоластических способностей, рад был дать работу мысли цепкой и изворотливой. Очень может быть даже, что Андрей вовсе не верил во многие из тех мелочей, которые доказывал и из-за которых перепирался²⁴. Таким образом мы не думаем, чтобы главным источником энергии Андрея была какая-либо простодушная вера в раскольнические догматы.... Ум Андрея был более практического свойства: он охотно занимался богословскими прениями, но еще охотнее, еще с большею энергией он трудился, когда нужно было решить какую-нибудь трудную практическую задачу, как, наприм., выйти из затруднительного положения. Андрей не столько был занят учением раскола, сколько его внешнею судьбой. Учение раскола было для него преданием, готовым данным; что же касается внешней судьбы раскола, то здесь каждую минуту раскол, так сказать, вопиял к нему о помощи: постоянно и чутко ему нужно было прислушиваться, откуда дует ветер, не грозит ли откуда опасность – и предотвращать ее; в этом случае Андрей был для раскола человек незаменимый. Бедственная судьба исповедников древнего благочестия поражала его в детстве; над нею задумывался Андрей в более зрелые лета, она же и до конца жизни постоянно давала работу его голове и его сердцу. В заботах об улучшении внешней судьбы раскола Андрей поставлял свое призвание, в них находил они наслаждение независимо от помыслов властолюбия, и предавался этим заботам с увлечением, с страстью. «Яко смокву обретохом в пустыне Израиля, или яко зерно едино или второе зрело в безгодне грозде, говорит Андрей о первом времени своего пребывания в пустыне Выговской: бе бо тогда стадо Христово в сих поморских пустынях аки в нощи бурный и темный, в гонительных волнениях и от бесчисленных людей в обуреваниих, по пустыням, страдальчески без чина и паствы»²⁵. При виде этого рассеянного стада в нем естественно было явиться желанию – собрать его и заняться его судьбой. Итак, вот что возбуждает фанатизм и энергию Андрея главным образом – внешняя бедственная судьба раскола. Раскольнику, и особенно раскольнику тех времен, слишком трудно было бы, если бы даже он и захотел отрешиться от пристрастий и предубеждений против церкви православной. Затем Андрей шел обыкновенным путем всех отрицателей: случайные явления в русской церкви принял за общий закон ее жизни, частное обнаружение, внешнюю форму – за существенное, и пришел таким образом к убеждению, что благо его общины – в разрыве с церковью и государством, в уединении и самобытном существовании, – каково бы ни было это существование.

С этой точки зрения ясным представляется для нас поведение и характер действий Андрея. Он видел, что единственное средство обособить его общину от православных – раскольничество, – что как в глазах народа только религиозный фанатизм может быть достаточно сильным побуждением выделиться из общего гражданского порядка, бросить села и деревин и бежать в пустыню, обособиться от мира, в котором царит антихрист, так и в глазах правительства гражданского и церковного религиозное разногласие может служить достаточно благовидным оправданием отделения со стороны раскола от церкви и общества: и вот он защищает раскольничество всеми силами, стараясь доказать, что не в своих, но в древлепреданных уставах пребываем... Не новины какия затеяхом, не догматы своесмышленные нововнесохом, не за своевольная предания утверждаемся: но готовая древлеправославныя церкве предания содержим, по готовым священным книгам Богу службу приносим... Приобщения нынешния российския церкви опасаемся не церковных собраний гнушающеся, не священныя саны отметающе, не тайнодейств церковных ненавидяще, – но под древлецерковная запрещения да не подпадем, с новоположенными клятвами и порицаниями на древлецерковныя содержания согласитися ужасаемся… Сего ради несмы расколотворцы²⁶. В этом состоит первое и главное значение «Поморских ответов»; как ни велико это сочинение по объему, но в нем далеко не все сказано из действительных верований Андрея и его паствы; многое скрадывается, ради большей благовидности. Андрей идеализирует раскол, изображает в таком виде, в каком желал бы видеть его сам, или, лучше сказать, в каком виде раскол должен бил представляться по намерению Андрея в глазах правительства. Подобным образом и проповеди Андрея имеют целью не столько рассеять умственное невежество его паствы и дать им сколько-нибудь ясное понимание тех верований, за которые боролся раскол: Андрей главным образом борется против нравственных настроений паствы, которые могли бы навлечь на Выговскую общину преследование правительства, которое терпело ее существование в том единственно убеждении, что в Выговском общежительстве все обстоит благополучно. Далее: когда эти простые люди, спасаясь от преследований полиции, очутились в пустыне, – они вообразили себя пустынниками, аскетами. Но привыкши вести жизнь семейную, они, конечно, оказались вовсе неспособными к жизни аскетической. Андрей не мог не видеть этого; но преследуя свою цель – обособить свою общину от мира никонианского, он не счел нужным разочаровывать их, выводить их из заблуждения, чтобы, с одной стороны – не отнять от них того, что заставляло их любить свое уединенное положение; а с другой, – чтобы сделать их жизнь хотя по внешности благовидною: он предоставил им пустосвятствовать, сколько им годно, устроить даже жизнь их на подобие монастырской. Такой утилитарный взгляд на дело, конечно, достоин осуждения, – этим Андрей закреплял за расколом то фарисейство, то безнравственное раздвоение внутреннего и внешнего, какое доселе характеризует раскол. Но нужно сказать, что как ни широк был взгляд Андрея в этом случае, многого труда стоило ему соблюдать и ту внешнюю благовидность, какую он считал необходимою. Потворствуя иногда разврату в своей общине, оп уступал необходимости, уступал не без борьбы, как это видно из его проповедей, которые все почти посвящены увещаниям и обличениям, хотя довольно нерешительным и осторожным, потому что его власть в общине; не была настолько сильна, чтоб он мог ригористически вести себя в отношении к своей пастве; он видел невозможность переделать всю общину по известной теоретической мерке, искоренить вдруг то, что было в натуре раскольника.

3). Что же именно сделал Андрей для раскола? В описанное нами время, вождю раскола предстояло выполнить две; задачи: собрать воедино это расточенное стадо, организовать его в благоустроенную общину, привести в порядок его внешний быт, обеспечить по возможности его гражданское положение, спокойные и независимые отношения к правительству гражданскому и церковному, дать раскольнической общине свое хозяйство, свой внутренний быт; и во-вторых – привести в порядок учение раскола, поставить снова раскол на его первоначальную почву, от которой отторглись первые расколоучители в жару фанатизма и ожесточения, – формулировать раскольнические верования, дать им определенный, по возможности систематический вид, подыскать для них quasi-научные основания, чтобы свое отчуждение от церкви и общества православного расколу можно было оправдывать своими верованиями, замаскировать действительные мотивы этого отчуждения; наконец, – для самой раскольнической общины решить накопившиеся вопросы, возникшие из нового отчужденного положения ее. Андрей сумел выполнить как ту, так и другую задачу. Организуя раскольническую общину, он дал ей благовидное устройство, но стесняя в тоже время серьезно инстинктов, порывов своеволия и разнузданности нравственной. Удовлетворяя второй потребности, Андрей дал им такое богословие, которое стояло гораздо выше понимания раскольнической толпы и которое надолго обезопасило и укрыло поморцев со стороны правительства. Петр Великий был вполне удовлетворен «Поморскими ответами».

Совершенно понятен тот необыкновенный энтузиазм, с каким относятся к Андрею Денисову раскольники всех времен, для изображения которого бессильною оказывается незатейливая риторика его биографов и панегиристов²⁷. Нет похвалы, которою бы они его не превознесли. По мнению современных нам раскольников, заслуги Андрея для христианства и церкви могут быть сравнимы только с заслугами св. князя Владимира равноапостольного. Так угличский купец Выжилов показывал о себе на допросе, что он – «христианской веры, которая была принята князем Владимиром при крещении, и согласно 106 ответам, данным иеромонаху Неофиту князем Мышетским при Петре I»²⁸. Вообще братья Денисовы не только подняли упавшее дело раскола, но и сообщили ему ту силу, самоуверенность и самодовольство, которые так долго служили и доселе служат источником его несокрушимого упорства. Той есть матка всему, говорит раскольник Круглый пред Самариным, указывая на Семена Денисова: той есть матка всему, a то –детки: они прельстили весь олонецкий уезд, и не только олонецкий уезд, но и всю Россию...²⁹ Вот эпиграф к истории Денисовых!

Считаем не лишним показать источники, которыми мы пользовались при нашем изучении.

1). «Житие и жизнь премудрого древнего благочестия учителя, блаженного отца Андрея Дионисьевича, иже трудоподвижне написа… преславныя книги, ответственныя – едино против епископа Питирима, другую же... против Неофита». Сочинение это гораздо большего объема, нежели как можно было ожидать от биографии, гораздо более интересное, нежели как можно представиться при первом взгляде на него. Биограф поставил для себя задачей восхвалять Андрея и говорить о нем тоном панегирика; но по местам сообщает много весьма характеристических подробностей, иногда проговаривается и о таких фактах, которые могли бы и не иметь места в панегирике. По каталогу Любопытного известны два «жития» Андрея Дионисиевича: одно принадлежит Ивану Филиппову (№ 310), автору «истории Выговской пустыни»; другое (№ 130) –Андрею Борисову, знаменитому настоятелю Выговской пустыни в царствование Екатерины II. Что «житие», которым мы пользовались (рукопись Импер. Публ. Библ. №1276) не принадлежит Ивану Филиппову, это видно из того, что автор его, по его же словам, только «пользовался сочинением писателя Ивана Филиппиевича» историей Выговской пустыни. «Наиболее от слышания жительствовавших с ним (с Андреем) … сие повествование происходит, ничто же убо сами от сего видевше, но от списавших таковая яко цветы собрахом… еще же и от истории Ивана Филиппиевича» .... Итак, это компиляция, принадлежащая Андрею Борисову (род. 1734, ум. 1791 или 1809 г, см. Кат. Люб.; и хронологию Любопытного – в раск. делах ХVIII ст., т. 1).

2). «История Выговской пустыни», сочинение одного из преемников Андрея, Ивана Филиппова, описывающее все события в Выговской пустыни от начала появления там раскола до 1740 г., – события, в которых Андрей Денисов большею частью был главным деятелем.

3). Сочинение Ивана Алексеева – «о тайне брака»: здесь несколько подробностей об отношениях Андрея к раскольнической общине, отчасти его учение о браке.

4). «Раскольничьи дела ΧVIII стол., извлеченные из дел Преображ. приказа и тайной канцелярии, Есипова»; – здесь несколько подробностей из жизни Андрея и Семена – официального происхождения.

5). Сочинения православных обличителей раскола: преимущественно обличение неправды раскол. преосв. Феофилакта Лопатинского, и «дополнение» … к этому сочинению преосв. Арсения Мациевича (рукопись Имп. Публ. Библ. в каталоге Строева – «описание б-ки Толстого», IV, 60, это сочинение ошибочно приписывается Неофиту; – что оно не принадлежит последнему, видно из самого заголовка его: «дополненное обличение неправых ответов выгорецкими пустосвятами честному иеромонаху Неофиту составленное… в нынешнем 1745 году...): оба эти сочинения посвящены разбору Поморских ответов, – последнее – преимущественно введения Преосв. Арсений занимается не столько частностями раск. учения, сколько вникает в дух раскола и в характер его жизни. Другие второстепенные источники будут указаны в своем месте.

Главным же источником для изучения личностей двух братьев должны были бы служить их сочинения, которых Андрей написал 115 №№ (по каталогу Любопытного), a Семен больше 50-ти. Мы имели под руками из всех сочинений Андрея 29 №№ (за исключением «Поморских ответов»): это сборник проповедей Андрея и его рассуждение о крещении (рук. Имп. Публ. Библ., № 345 т. 4; по каталогу Строева, № 385). Из проповедей Андрея наиболее замечательным нам представляется «надгробное слово выгорецкому экклизиарху Петру Прокопьевичу, еще же и история краткая о общежительстве сем», довольно обширное сочинение, в котором он излагает всю первоначальную историю раскола в Поморье и некоторые, более замечательные факты из времен своего настоятельства. Из «истории Выговской пустыни», изданной Кожанчиковым, вся первоначальная история раскола на Поморье заимствована слово-в-слово из этого сочинения. Из сочинений Семена, мы имели под руками всего лишь «Виноград Российский», да историю о страдальцах соловецких... При таком недостатке необходимейших материалов при недостатке пособий, которые могли бы служить руководящею нитью для суждения об Андрее, – мы ограничиваем свою задачу тем, чтобы по крайней мере, поставить вопрос о личности Андрея и его брата, наметить главные черты их характера, рассказать с возможною полнотой все те факты из их жизни, какие нам удалось узнать на основании упомянутых материалов, и которые, как доселе мало известные и даже неизвестные, могут представлять в себе, некоторый интерес и послужить данными для представления двух знаменитых деятелей раскола.

Духовно-нравственное состояние поморского края в XVII веке, и первоначальная история раскола в Поморье

Значение первоначального иночества для христианского просвещения и материального улучшения поморского края; размножение монахов в Поморье пред появлением там раскола; отношение этих обстоятельств к характеру поморского раскола; частная история «Выгорши», другие обстоятельства, благоприятствовавшие успехам раскола в Поморье; начало и ход раскола в Поморье.

Братья Денисовы с своими идеями и стремлениями, насколько в них есть отличительного в сравнении с другими раскольническими толками, составляют, так сказать, плод предшествовавшей исторической жизни поморского края. Поэтому, прежде, нежели излагать жизнь Андрея и его труды для раскола, необходимо сказать несколько слов, во-первых, о духовно-православном состоянии поморского края в эпоху, предшествовавшую появлению здесь раскола, и во-вторых – о первоначальной истории самого раскола в Поморье. Духовно нравственное состояние поморского края в XVII стол. представляет ту почву, которую так заботливо и так мастерски обрабатывал Андрей, на которой он сеял свои семена и собирал свою жатву. А первоначальная история раскола в Поморье представляет нам сумму тех влияний, под которыми развился лично сам Андрей, с своим характером и энергией.

1. В первоначальной истории поморского края прежде всего обращает на себя внимание то значение, какое имело здесь иночество и монастыри, как для духовно-нравственного развития населения, так и для его внешнего, материального быта. Первые зачатки христианства принесены сюда новгородскими промышленниками, которые, предпринимая сюда экспедиции для своих торговых и промышленных целей, вывозили с собою и священников, как для насаждаемых ими колоний, так и для проповеди язычникам. Затем, о некоторых новгородских князьях, например, о Ярославе Всеволодовичи, отце св. Александра Невского, известно, что они также озабочены были особенно распространением христианства в северных своих владениях³⁰. Но ни новгородские промышленники, преследовавшие здесь больше свои эгоистические, меркантильные интересы, ни князья новгородские, действовавшие не без участия внешней силы и принудительных мер, не могли, конечно, сделать многого для христианского просвещения поморского края: одним – эгоизм, другим – официальное значение мешали приобресть сердечное расположение поморских жителей, столько необходимое для того, чтобы дело обращения могло быть искренним и прочным. В деле просвещения Поморья светом Христовой веры всего больше трудились местные святые подвижники и пустынножители. Желая удалиться от мира для уединенных душеспасительных подвигов и богомыслия, жители соседних населенных мест области новгородской нигде, конечно, вблизи не могли найти лучшего уединения, как в поморских лесах и пустынях. С самых ранних пор, одновременно с удалыми новгородскими молодцами, распространившими русские колонии на финском северо-востоке, насаждавшими села, починки, погосты «в Лопи, в Чуди, в Кореле»? наряду с ними устремлялись сюда и отшельники, с не меньшею отвагой пролагая себе пути среди лесов и болот, и селились где-либо у подошвы горы, на берегу озера, при ручье. Своими высокими подвигами и добродетелями они привлекали к себе общее внимание окрестных дикарей – язычников. Сначала дикари с любопытством всматривались в их жизнь и дивились на них. Потом, убедившись в отсутствии всяких враждебных замыслов против них, они мало-помалу начинали сближаться с отшельниками, обращаться к ним за советом и руководством в делах житейских и находили у них себе готовую, посильную помощь: дикари увидели в пустынниках своих благотворителей, которые не только не искали от них поживы, но с самоотвержением готовы были сами помогать им. Внимание их к пустынникам переходило тогда в уважение, благоговение, – пустынники приобретали на них полное нравственное влияние, учили их истинам веры и насаждали в них христианские нравы. У них не было иного оружия, кроме слова, и проповедь их всегда была успешна. Иногда, впрочем, услышав новое учение, противное их праотеческой вере, дикари ожесточаются против проповедников: тогда незлобие и готовность страдать обезоруживают их, и от ожесточения они снова возвращаются к детской покорности и живой преданности св. подвижнику³¹. Благотворя народу при жизни, святые не оставляют его и по смерти. В основанные ими монастыри, народ стекался со всех сторон, ища себе здесь у их нетленных останков помощи и вразумления во всех бедственных и недоуменных случаях, и нередко, по вере; получал чудесную помощь от святого, – а от его учеников, иноков его монастыря – назидание, вразумление, и очень часто и материальную помощь. Около монастырей мало-помалу вырастают обширные селения, так что они становятся центрами наиболее населенных местностей края³². Монастыри строят в этих селениях на свое иждивение церкви, не заботясь о том, кому они будут принадлежать: монастырям ли, или князю, или какому-нибудь частному лицу.... Велико было значение монастырей для всей древней России, но едва ли не всего больше это значение в северном Поморье, где население было более чем где-либо дикое, где долго не было ни малейших зачатков общественной жизни, которая так много содействовала просвещению народа на юге, – где, поэтому, монастыри были единственным проводником просвещения в народ.

Это первоначальное значение монашества в поморском крае было причиною общего здесь необыкновенного уважения к монашескому званию со стороны народа; а это уважение повело к тому, что в XVI и XVII веках число монашествующих здесь увеличилось до такой степени, в какой редко где существовали они в других местах России³³. Обращая внимание на исторические памятники поморского края, мы находим, что если в какой-либо местности – околотке нет близко своего монастыря, там живут «пришлые монахи», в нарочито-устроенных на этот случай келиях при церквах. Это последнее явление объясняется тем со одной стороны, что весьма значительная часть сельского населения составляла вотчины или новгородского владыки, или известных новгородских монастырей: Юрьева, Хутыня, Важицкого и др.³⁴ Управлением митрополичьих и монастырских имений заведовали обыкновению уполномоченные от этих монастырей монахи; они жили или на погосте, или в самых деревнях, составлявших монашескую вотчину, на «монастырском дворе», в котором и помещалось целое управление, состоявшее из нескольких монахов и служек монастырских³⁵. Многие церкви, не только в монастырских и митрополичьих вотчинах, но и на помещичьей и государевой земле, построены были на иждивение богатых монастырей; при таких церквах непременно устроялись келии³⁶ в которых находили приют и проживали подолгу всякие пришлые монахи», между которыми, конечно, не мало было самозванных: так в истории Выговской пустыни мы видим, что этими келиями пользуются раскольнические лже-монахи³⁷. Все эти монахи, как управители монастырских имений, так и пришлые, жили вне монастыря, вне настоятельского надзора, среди простого народа, не были, конечно, образцами монашеской жизни, не подавали простому народу понятия о монашестве, как деле многотрудном, высокоподвижническом: они, конечно, много содействовали распространению между населением поморского края того легкого взгляда на монашество, по которому каждый почти, как это было при начале раскола в Поморье, не считал для себя трудною монашескую жизнь. Кроме того, эти монахи, вообще не отличавшиеся умственным образованием, потому что были большею частью из простолюдинов, конечно, пользуясь случаем, восхищали себе не принадлежавшее им право учительства церковного. Ко многим из них, конечно, могут быть отнесены слова царя Феодора Алексеевича, сказанные им к отцам московского собора 1681 года: «многие монахи, мужеска пола и женска, говорил он, не хотя быть у настоятелей своих под послушанием, отходят от монастырей....» и пр.³⁸ Таким образом историей монашества в поморском крае для нас объясняется отчасти, почему при начале раскола мы здесь встречаем так много расколоучителей из иноков, почему эти расколоучители из монашествующих имели здесь такой великий авторитет, почему, наконец, раскольническая поморская община приняла яко бы монастырское устройство. При общем, идущем изначала, уважении к иноческому званию, пустосвятство совратившихся иноков производило обаятельное действие на народ и делало особенно авторитетным их слово; а те, из них, которые не могли вести жизнь сколько-нибудь воздержную, не теряли уважения в глазах народа, в силу того легкого взгляда на монашескую жизнь, к которому приучил поморских жителей постоянный вид монахов, живущих среди мира обыкновенною мирскою жизнью.

2. Замечательна история той местности, которой суждено было стать центром поморского раскола. Местность эта всегда находилась в самых тесных отношениях к Соловецкому монастырю, начиная от самых первых дней его существования, до времен Андрея Денисова. В XIV веке на р. Выге, при впадении в нее р. Сороки, поселился преп. Герман Соловецкий. Он прибыл сюда, когда место это было совершенно пусто, вслед за первыми новгородскими колонистами, построил здесь часовню и жил больше года. Чрез несколько времени после него, прибыл сюда преп. Савватий Соловецкий; ища большего безмолвия они оба удалились отсюда на Соловецкий остров. В последствии, проведши всю жизнь свою на Соловецком острове, почувствовав приближение смерти, преп. Савватий пришел на Выге же, где жил в то время при часовне; построенной Германом некто иеромонах Нафанаил, который и напутствовал его в вечную жизнь приобщением св. Таин. Третий из основателей Соловецкого монастыря препод. Зосима был урожденец села Толвуя (местность ближайшая к «Выгореции»), постриженик Палеостровского монастыря. В конце XVI в. в селе, где жил Нафанаил, жителей было всего двое, церковь бывшая там стала ветха и стояла без пения. Игумен Соловецкий св. Филипп в 1542 году просил у царя Ивана Васильевича монастырю в отчинное призрение и благоустроение эту церковь и деревню. Царь исполнил его просьбу и освободил даже от волостельского и тиунского суда тех, «кто на Усть-Сороке реки станет жити – людей и крестьян». В писцовых книгах 1582 г. деревня эта названа погостом, имевшим церковь живоначальной Троицы, дворы священно- и церковнослужителей, да двор Соловецкого монастыря и несколько дворов крестьянских; погост предполагает выселки или выставки, т. е. небольшие деревни, принадлежащие к погостскому округу³⁹. В XVII в. здесь была уже волость, были волостные люди, бобыли, казаки и всякие жилецкие люди⁴⁰. Во все это время Соловецкий монастырь не оставлял заботиться о духовном и материальном благосостоянии этой местности. В 1630 г. игумен Макарий писал новгородскому митрополиту Киприану: «живут на их монастырской земле, на р. Выге, под порогом Воецким их монастыря крестьяне… И то место от иных монастырских волостей, в которых, церкви Божии есть, поудалело верст на 70 и 80 и больше, и места пришлись непроходимые, а многие крестьяне в болести без покаяния и младенцы без крещения помирали, потому что вскоре священников для бездорожницы добыть не можно, и чтоб тех наших крестьян пожаловали, храм воздвигнути благословили бы вновь, во имя св. Зосимы и Савватия на р. Выге…» В 1645 г Соловецкий игумен Илия, когда построена была на погосте церковь, испросил у митрополита Авфония позволение и на старом месте построить церковь.⁴¹ Этот игумен Илия, очевидно тот самый, при котором начались смуты в Соловецком монастыре, когда присланы были сюда новоисправленные книги, –который, после тщетных усилий ввести эти книги в употребление, едва смог убедить братию не истреблять их, а оставить до дальнейшего рассмотрения⁴². Во времена народных бедствий Соловецкий монастырь давал в своих стенах приют и убежище пострадавшим жителям обонежским – «из поморских и каргопольских волостей и из лопских погостов»⁴³. Все это живо помнили обонежские и поморские жители⁴⁴, и этим объясняется, почему соловецкие смуты имели такое сильное влияние на поморский край и в особенности на выгорецкий, а с другой стороны – почему сюда именно устремились с своею проповедью раскольничествующие выходцы соловецкие. Благодаря исконной благотворительности Соловецкого монастыря этому краю, они всегда могли надеяться встретить здесь самую безотчетную веру своей проповеди и иметь самый широкий авторитет; и вот лишь только начались смуты в монастыре являются там разного рода пророчества о выговском крае: «отцу Игнатию скончавшуся, говорит Иван Филиппов, некий муж, живый до запору в Соловецкой обители при игумене Илии, видит книгу письменную и читал некоего мужа свята написано пророчество таково: в последняя времена, на конец века, в обонежских странах больше Соловецкой обители будет святых спасаемых»⁴⁵...

3. В поморских пределах христианство насаждено позже, чем в других местностях России. Тем не менее, по-видимому, оно прививалось здесь быстро и успешно. Независимо от общих причин – трудности жизни, которые на суровом севере в борьбе с стихиями встречаются чаще, чем где-либо, – естественно усиливали религиозность северного человека. Северному русскому человеку выпал жребий совершить особенно трудную борьбу с природой. Он должен был проторгаться сквозь леса непроходимые, сквозь тундры и болота, и почти на каждом шагу изнемогал, боролся со зверями, утопал в реках и болотах, страдал от мороза, истреблявшего его посевы, от сурового климата. В таком положении, вера служила для него подкреплением и утешением. Он прибегал с молитвою к святому во всех бедственных и недоуменных случаях с теплою верой, и по вере получал чудесную помощь. Но при всей религиозности, северному жителю недоставало умственной развитости. Бога, святых, христианство он представлял себе младенчески, а его набожность переходила часто в суеверие: невежество северных жителей России было причиною того, что всю энергию своего чувства и воли они со временем направили на защиту невежественных понятий, а их религиозность, особенно под влиянием внешних обстоятельств, превращалась в фанатизм.

4. Это духовно-нравственное состояние поморского края относится к периоду более раннему, нежели, когда появился здесь раскол. Но мы убедимся легко, что в духовно-нравственном состоянии жителей Поморья, в продолжение целого столетия, не могло произойти существенной перемены, если обратим внимание на то, как недостаточны и скудны были здесь в то время средства для духовнаго просвещения. Число церквей в поморском крае было крайние недостаточно; их географическое размещение представляло весьма значительную несоразмерность с числом приходских селений или с обширностью приходов. В Выгозерском стану, напр., где по писцовым книгам 1582 года всех деревень считалось семьдесят три, которые были разбросаны на пространстве 1310 квад. верст, церквей всего было только восемь, – т. е. на девять деревень по одной церкви, и более 160 квадратных верст на один приход. По писцовым книгам Ю. Сабурова 1493 г. в Спасском погосте на Выгозере, по рекам Суме, Выгу, находилось принадлежавших знаменитой Mapфе посаднице 26 деревень, – а церковь для всех этих деревень была одна. Вообще в олонецком уезде, где, по расписанию 1649 года считалось 18 погостов (в смысле известного административного подразделения), по писцовым книгам 1582 г. всего было 35 приходов. вместе с монастырскими церквами. Между тем этот уезд обнимает кругом около 5895 верст, по 1473 версты (квадратных?) в каждую сторону⁴⁶. При отдаленном расстоянии деревень от церквей, нужно взять во внимание состояние путей сообщения в поморском крае. «Дороги с Олонца во все погосты, говорится в одной воеводской отписке 1649 г., зашли мхи и озера, и перевозы чрез озера многие, а тележных дорог нет»⁴⁷. При таком положении дела, жители деревень не часто могли слышать пастырское назидание и конечно нередко лишались самых важнейших священнодействий: умирали без исповеди и св. причащения, сожительствовали без браков, младенцы без крещения... Далее: и те церкви, какие существовали в поморском краю, не все имели попов. По писцовым книгам кн. И. М. Долгорукого 1628 г. во всех заонежских погостах новгородской области числилось всего 12 церквей, а при них только девять дворов поповских⁴⁸; в олонецком погосте – 9-ть церквей, а при них – 7-мь попов⁴⁹. Пиржинском и Важинском погостах три церкви – и два двора поповских⁵⁰. В писцовых книгах постоянно встречаются такие замечания: «дом Божий стоит без пения, а дворы поповы пусты» ... «Крестьян побили, а дворы пожгли литовские люди в разоренье». Правительство мало заботилось об отдаленном и пустынном крае, жители которого были бедные инородцы; а сами жители слишком бедны и невежественны, чтобы должным образом заботиться «о священстве». На священнические места в поморском крае, дававшие слишком недостаточное содержание, не находилось желающих; те священники, какие были, по незавидности своего внешнего положения, не всегда были из числа лучших людей своего места, – не могли быть хорошими просветителями страны.

Все это вело к тому, что вместо церквей в поморском крае размножались часовни. Не имея возможности часто посещать свою приходскую церковь, за отдаленностью ее, по причине дурных путей сообщения, жители поморского края ограничивались тем, что устрояли часовни, в которых все службы, кроме литургии, совершал кто-либо из простолюдинов. Таким образом в северном поморье жители – миряне легко привыкали к участию в делах церковных; вопросы и дела церковные стали считаться делом столько же мирским, земским, сколько и духовным. Частные сельские общины, напр., в смутную эпоху, по согласию своих земских советов делали для себя известные распоряжения, –установляли религиозные заповеди и узаконения. Когда, затем, постановлениями церковной власти прежнее свободное поставление попов из земских людей, крестьян и даже рабов признано преступлением, изданы строгие указы о ставленниках и записных книгах ново поставленным попам и диаконам (это распоряжение было совершенно в духе коренных канонических постановлений и вызвано было необходимостью – вследствие многочисленных нестроений, имевших место при прежнем порядке): тогда духовенство начало терять нравственную силу и влияние на земство в поморском крае, а земство стало обособляться от духовенства и церкви, стало предаваться больше умственному и религиозному влиянию своих граматников, чем попов. А от этого, опять, число попов в поморском крае должно было еще более уменьшиться; не находя нравственного сочувствия со стороны народа, попы, поставленные мимо их желания, много терпели в способах существования, и неохотно шли сюда на места. Когда при какой-либо церкви недоставало попа, прихожане, не надеясь иметь попом кого-либо из своей среды, не давали об этом знать епархиальному начальству, «и церковь Божия стояла без пения, и дворы поповы пусты». Так напр. Палеостровский игумен Кирилл доносил в своей челобитной (1700 г.), что «в Челмужском погосте за понаровкою тамошних жителей, обельных крестьян таких-то, церковь Божия в запустении стоит без пения 7 лет, для того, что прежнего попа воры (раскольники) убили, а вновь никого у нас нет; из посторонних мест никто к ним в попы бить челом не хочет, а они, обельные, ни о чем о том не извещают»... Обельные на допросе показали, что у них действительно пять лет уже нет попа, – но что в прошлом году они отправили в Новгород для поставленья своего дьячка, – «о том преосвящ. митрополиту ведомо», и что во всяком случае церковь Божия у них не в запустении: коли-де Выгозерскому попу Юрью от своей церкви с Выгозера выехать к ним нельзя, то у них есть дьячок Ефремко Андреев, да иных грамотных людей из них есть же, и в церкви Божией утрени и часы и вечерни говорят, а коли поп Юрье приезжает, то литургию правят»⁵¹… В таком порядке вещей заключалась, конечно, одна из главнейших причин, если не самая главная, почему в поморском крае распространился раскол беспоповщинский. Многими причинами объясняют это обстоятельство, но едва ли можно давать здесь много значения шведским перебежчикам и занесенному ими протестантству: протестантство не в характере русского человека, – русский человек всегда относился к нему с антипатией⁵². Хотя жители поморского края, были не коренные русские, а большею частью финны и лопари, – тем не менее они с самой ранней поры отличались преданностью и русской вере, и русской земле. Между протестантизмом и беспоповщиной Андрея Денисова – сходства слишком не много. Гораздо больше, конечно, имели значения здесь идеи стригольников и жидовствующих: но и oни не были главною причиной....

На такой подготовленной почве стоило только посеять семена раскола, чтобы произросли обильные горькие плоды. К большому несчастию поморского края, на долю его выпало быть местом ссылки знаменитейших расколоучителей. Первым провозвестником раскола здесь был сам «поленачальник онаго добраго воинства», Павел еп. коломенский, который в самом начале Никонова предприятия (7162–1654) «за свидетельство Исус Христово послан бяше, как свидетельствует Андрей Денисов⁵³, в заточение в Палеостровский монастырь⁵⁴, паче же рещи яко некий Моисей и Аарон Божиим изволением на утверждение нового Израиля беззлобивых и богобоязливых поморских людей, идеже несколько времени⁵⁵ пребыв, свободно поучаше народы, утверждая жити во святоотеческом благочестии... коего благословения архиерейского страны сея жители все слышатели и видетели зело бяху». Сюда же, на Мезень, сослан был на некоторое время протопоп Аввакум; по своему обычаю во время пути он конечно не упускал случая «возвещать истину». Затем, позже – четыре главных расколоучителя: Лазарь, диакон Феодор, Епифаний и опять Аввакум, по определению собора 1667 г. сосланы были опять «в поморскую страну в Пустозерский острог». В старину Пустозерский острог был центром местного управления, воеводскою резиденцией; здесь чинился суд и расправа, собирался ясак с инородцев. Очень естественно, что страдания мнимых поборников древняго благочестия огласились здесь на всю страну и сделались предметом симпатии в народе; отчего и образовалось известное поверье, доселе существующее, о влияниях и чудесной помощи со стороны этих страдальцев, о котором сообщает Максимов⁵⁶. Поэтому можно поверить Семену Денисову, когда он говорит, что когда Феодору и Лазарю «резашася языки, то «народи предстоящии слез исполняеми, горько рыдаху, ужасно видение зряще»⁵⁷. Затем, лесистость, пустынность и малонаселенность поморского края, а также малодоступность его для правительственного надзора – были причиною того, что этот край сделался одним из главных мест укрывательства гонимых раскольников, не только из окрестных мест, но и из отдаленных пределов России, напр. из Москвы, – и между ними опять, наиболее знаменитых и славных. Таковы были: Досифей, игумен Тихвинского беседнаго монастыря⁵⁸, с честию принятый иноками Курженской обители⁵⁹, «муж-свят старостию и благочестием украшенный», инок Корнилий, служивший при трех патриархах, лично близкий к Никону, имевший, следовательно, авторитет человека хорошо знакомого с делом. Иноки Соловецкого монастыря от ссыльных справщиков печатного двора заразившиеся расколом, с своей стороны считали священным долгом позаботиться о сохранении древняго благочестия в прионежском крае и особенно в своей отчине, – Выгозерском стану. Так явились здесь: диакон Пимен, известный тем, что первый открыл отступление Никона, подметив, как он будучи еще митрополитом в Новгороде, благословлял не так, как должно: он тогда же сообщил об этом Корнилию, служившему тогда при доме Никона, после чего Корнилий перестал ходить на благословение к митрополиту и вызвал замечание Никона: «Корнильюшко, почто под благословение не ходишь? Хощеши ли сотворю тя игуменом в Деревяницкий монастырь?»⁶⁰; Игнатий, тоже диакон соловецкий, кроме личных доблестей известный тем, что к нему писал свои жалобы на дьякона Феодора Аввакум. Досифей, Корнилий, Пимен, Игнатий, Иосиф, Герман – все это старые, давние знакомцы, – это было целое сборище пропагандистов раскола. Во время церковной анархии, последовавшей за удалением Никона в Воскресенский монастырь, все эти лица беспрепятственно подвизались уже на поприще проповедования, и много успели сделать зла прежде, чем на соборе 1667 г. состоялось определение против раскола. Затем, хотя московский собор 1667 г. определил всех раскольников по церковном отлучении передавать в распоряжение гражданской власти, а гражданская власть, по силе уложения царя Алексея Михайловича, должна была предавать их «градскому казнению», сожжению в срубе и т. п.; но в исполнении этого приговора гражданская власть по необходимости должна была ограничиться казнью лишь некоторых, не принесших покаяния расколоучителей – в одной Москве. В провинциях этот приговор отнюдь не был приводим в исполнение сначала. Обязанность надзора за расколом возложена была на священников, которые, быв избираемы большею частью народом и из среды народа и потому находясь в зависимости от него, в тех местах, где народ сочувствовал расколу, отчасти не хотели, отчасти боялись доносить на раскольников; бывали даже случаи, когда они «поберегали их братью», как говорил о себе Корнилий. Что касается до новгородской области, то здесь раскол положительно благоденствовал во все время, пока управлял новгородскою епархией митрополит Макарий; «аще и в седину возраста леты своими не прииде, но обаче ведяше добре законы церковные», говорит о нем Андрей Денисов, поэтому, «аще и шумяше Никоновых новостей гром по всей России, обаче в области великоновоградской не слышахуся страшные его гласы, яко же в прочих епархиях»⁶¹. Корнилий, Досифей и проч. свободно сходились в Курженской обители для «соборных» рассуждений по делам гонимого правоверия, установляли догматы, и проч. Корнилий рассказывает о себе, что когда он был в Каргополе, то препирался свободно с присланными сюда из Москвы миссионерами, – «дал бо ему Бог свободен язык ко глаголанию о вере», – оскорбить его никто ничем не смел, понеже обороняли и защищали его посадские». Но не одни посадские ревновали в Каргополе за раскол: сам игумен здешнего монастыря, первое духовное лице во всем крае, любил благочестие и служил все по-старому: у него находили приют «соловецкие отцы», расколоучители «человек восемь». Не только частые лица, из духовного звания, но и целые монастыри были здесь на стороне раскола: так кроме Курженской обители и Спасо-Евфимиевской в Каргополе, в истории Выговской пустыни упоминается еще о Машеезерском монастыре, «иже близи Петровских заводов стадий за тридесять», которого строитель Макарий зело стужаше о древнем благочестии и укрывал у себя расколоучителей в самую тяжкую пору⁶². Затем на стороне раскола были не только многие выборные земские власти, но и члены гражданской администрации, как это видно из дела о пудожских раскольниках и из судного дела о разорении Палеостровского монастыря⁶³. Так раскол быстро охватил весь поморский край: были здесь времена своего рода террора, когда раскольники целыми шайками, с ружьями расхаживали по деревням и свирепствовали безнаказанно. Не имея большого приложения в начале, постановление московского собора о предании градскому суду раскольников, к концу царствования Алексея Михайловича окончательно утратило свою силу, так что собор 1681 г. должен был просить царя Федора Алексеевича снова подтвердить это распоряжение⁶⁴. Но Федор Алексеевич не ограничился подтверждением прежних распоряжений против раскола. Так как священники не исполняли лежавшей на них обязанности открывать раскольников и доносить на них, то он предписал отыскивать раскольников вотчинникам, помещикам и их прикащикам, низшим земским властям. В поморском крае и эта мера оказалась безуспешною, так что митрополит Питирим, ревностный преследователь раскола «не кроткий и не преподобный, иже в конец отложи древнецерковныя предания», не дожидаясь доносов от местных властей и священников, отправил в олонецкий край своих недельщиков и подьячих и поповских старост, архимандритов, игуменов и старцев – с солдатами. Вот как описывает действия этих посланных историк Выговской пустыни: «и начаша в Олонце и во всех пределах его всех людей старых и малых, мужеск и женск пол приводити по церквам с великим принуждением и причащати новослужебным причастием... с великим гонением и мучительством, дабы и неволею приобщалися народи в церкви..., а не причащающихся и не крестящихся тремя перстами вязати во оковы и мучити всякими муками... Такова бяше проповедь новоизобретенных Никоном догмат, таково учение новаго и преславнаго их благочестия, вся части России неслыханными чудесы и знамении преславно удивившаго! Новое учение есть Никоново, сего ради и нрав учителей новый, не словом бо солию растворенным поучают, но мечем острым... Но о пречуднии проповедницы! Вы воистину увещали есте, не точию ангелов сатаниных проповеди сей помогати, но и самаго сатану веселитися: той бо радуется о убиении неповинных человек яко и сам человекоубийца есть... Овии от такого мучительства и не хотяще, но нуждею приводими причашахуся; а иным силою причастие и антидор кляпы во уста полагающе вливаху, инии аще и приимаху, но во устех удерживаху и, вышедше из церкви, из уст плеваху на землю, и видивше такое неистовство и насилование, отвращахуса людие и гнушахуся, что насилием и недостойным даваху...» Подобным же образом поступало и гражданское правительство: не надеясь на местные власти, оно посылало из Новгорода нарочитых военных чиновников, каковы были полковник Петр Неплюев и прапорщик Портновский. Эти комиссии и экспедиции до чрезвычайности разожгли фанатизм раскольников: они стали сожигаться десятками, сотнями и даже тысячами⁶⁵

При такой-то обстановке рос и воспитывался Андрей Денисов. События, разразившиеся во дни его детства в его родном крае, наполнившие собою всю жизнь местного населения, занявшие все умы – не могли не иметь сильного, обаятельного влияния на восприимчивую детскую натуру, и возрастили в Андрее плод по роду своему.

Вопрос о происхождении братьев Денисовых; вероятность княжеского происхождения Денисовых; детство Андрея; его бегство из дома отца в пустыню; две группы выговских отшельников; жизнь Андрея до настоятельства.

Все, кто писал о Денисовых, называли их князьями Мышетскими. Повод к этому дал сам Андрей. В надгробном слове своему родственнику, выгорецкому «экклезиарху» П. Прокопьеву, он говорит, что «прадед его отец бяше рода князей Мышетских, с Новгородския области, именуем Борис Александрович. Tой во время смущения русския земли, егда от шведов и поляков волновашеса Россия, и мнози принуждаемы бываху крест целовати за иностранных кралей, – не восхоте в том учинити поползновения, но яко же крепок во благочестии, сице своим природным государем вернейший явися.... А понеже вели налегание тогда от противных бяше, остави сей отечество свое и вотчины и пресельник бывает в заонежской пятины в лесожительнем сельце некоем Пудоска гора именуемом в нем же во иноческом чину (?) Боголеп наименованный преставися»⁶⁶ и проч. Во всем этом рассказе Андрей ни слова не говорит о себе, о том, чтоб он имел какое-либо отношение к знаменитому предку Петра, не говорит даже о том, чтобы приснопамятный Петр был ему родственник⁶⁷. Но рассказывая родословную Петра, Андрей упоминает о Дионисии, одном из братьев «знаменитого в гражданстве» деда Петра Прокопьева – Иакова, который не только в мире правдою и добродетелию поживе, но и оставив мир, пустынное житие лобызав, Богу девятолетне потрудися.» Очевидно этот Дионисий не кто другой, как отец Андрея Денисова, который действительно, как известно из истории «Выговской пустыни», пришел в монастырь Андрея в начале 1697 года, и умер в конце 1705 г. С другой стороны, и без прямого указания Андрея всякому из его слушателей было известно, в каком отношении находился «настоятель» к «экклезиарху». Всякий понимал, что говоря о предках Петра, Андрей хотел дать понять и о своем происхождении. Биограф Андрея, поэтому, желая сказать о происхождении Андрея, нисколько не сомневаясь, приводит слова из «надгробного слова» о происхождении Петра. Как Андрей говорит о Петре: «прадеда его отец бяше рода князей Мышетских»; так говорит биограф об Андрее: «прадеда его отец бяше рода князей Мышетских», и потом прибавляет: «сие сам он блаженный Андрей Дионисиевич в слове надгробном сроднику своему Петру Прокопьевичу описует». Позднейшие писатели руководствовались уже Андреем Иоанновым. Этот знаток раскола, знакомый со всеми раскольническими преданиями, с памятниками раскольнической письменности, говорит о княжеском происхождении братьев Денисовых так решительно, что всем писавшим о расколе после него совершенно естественно было повторить с тою же уверенностью мнение о княжеском достоинстве Андрея⁶⁸. Единственный писатель, который не называет Андрея князем Мышетским, – это митр. Евгений (в словаре светских писателей); он называет Андрея «сыном простолюдина». Но этими словами митр. Евгений, конечно, не отвергает еще того, чтобы один из предков Андрея был князь Мышетский: называть Андрея князем ему вероятно казалось странно после того, как уже за сто лет до него его предок, позабыв о своем княжеском достоинстве, начал вести крестьянскую жизнь.

Павел Любопытный называет Андрея просто: «повенецкий урожденец, происшедшиий от Мышетских киязей⁶⁹; а Иван Филиппов: «села повенецкаго прозябение, Дионисия некоего, единаго от тамошних обитателей сын»⁷⁰.

Замечательно, что в официальных документах того времени Денисовы не называются князьями Мышетскими: напротив, они здесь носят даже другую совершенно фамилию – «Вторушиных»⁷¹, или «Второго». «А осведомился я подлинно, пишет в своей челобитной игумен разоренного раскольниками Палеостровского монастыря Кирилл, – что от нашего монастыря, в недальнем расстоянии на лесах, в прежних воровских раскольнических станах, воровского раскольнического учения плевосеятели церковный дьячек Данилко Викулин, а с ним воры ж повенчане Дениско Второго с сыном Андрюшкою да с племянником Петрушкою и с иными своими товарищи со многими людьми собрався, живут великим скопом и заводом»⁷². Знаменитый Омелька Иванов, известный своими набегами на мирные селения православных, и наконец сожегшийся в Палеостровском монастыре, был также повенчанин и имел туже самую фамилию Второго.⁷³ Принадлежал ли он к одному роду с Андреем, неизвестно.

Для нашей задачи – уяснить себе личность Андрея Денисова и характер его стремлений, – вопрос o происхождении имеет некоторое значение. Если Андрей незаконно усвоил себе княжеское происхождение: тогда подозрение в политических, противогосударственных замыслах и стремлениях, которые так склонны находить в нем наши писатели, охотно величающие его в этом смысле князем, получает значение и имеет основание. Но если бы нам достоверно известно было крестьянское происхождение Андрея Денисова, то личность Андрея явилась бы в ином, более величественном свете; многое в жизни и действиях его – необычайная энергия, успех многих предприятий, необыкновенно-мирные, почти дружественные отношения его к властям гражданским – объяснялись бы не княжеским происхождением и аристократическими связями, а исключительно личными достоинствами и характером, силою дарований. Но по недостатку прямых исторических указаний, мы не берем на себя решить категорически вопрос о происхождении Андрея Денисова. Не можем только оставить без внимания некоторых данных, которые говорят в пользу прежнего взгляда.

Царь Иоанн III, при раздаче описанных им новгородских волостей верным дворянам своим, дал между прочим «князьям Семену и Ивану, Федору и Алексею, княжь – Ивановым детям Мышетским» значительные вотчины в Вотской пятине⁷⁴: по переписной окладной книге «по Новугороду, Вотской пятины» им принадлежали большие поместья в нынешних шлиссельбургском, ладожском и ямбургском уездах⁷⁵, которые были завоеваны потом, действительно, шведским генералом Делагарди: владельцам их совершенно естественно было бежать на север. «Лесожительное сельцо некое Пудоска гора», в которое, по словам Андрея, переселился Борис Алекс. Мышетский, составляло именно такое безопасное место, в котором можно было укрыться от преследований шведов: оно ясно упоминается в исторических памятниках⁷⁶. Князь Терентий Васильевич Мышетский, олонецкий воевода, о котором Андрей упоминает, как о человеке, который покровительствовал роду Андрея – «по любви и милосердию, благородию свойственному», так же личность историческая; он был воеводою на Олонце с 1660 г, по 1663-й⁷⁷, затем, в 1678 году, когда составлялись писцовые книги по всему государству, обонежскую пятину описывал «новгородский помещик князь Иаков Мышетский», как говорит Неволин⁷⁸. Не есть ли это тот самый дядя Андрея, «Иаков старый», который по словам биографа Андрея поручал десятилетнему своему племяннику «таможенное дело исправляти» (в Повенце была таможня) причем мальчик, по замечанию биографа, здесь уже обнаружил свою даровитость, о котором сам Андрей говорит в «надгробном слове», что он был знаменит и разумен, в сих странах, в гражданстве же словый, и от великих государей самолично многажды милосердие гражданству и сему Повенцу получивый, в наипаче во время воеводства на Олонце князя Терентия Васильевича Мышетского» (может быть милость Терентия Васильевича именно в том и состояла, что благодаря ему Иаков получил должность таможенного начальника в Повенце, а потом и должность составителя писцовых книг обонежской патины), а Андрей Иоаннов и Муравьев говорят, что он произвел смуты в Поморском крае во время исправления книг⁷⁹. Нужно еще принять во внимание то, как приняли Андрея собравшиеся в Выговской пустыне раскольники, когда он, семнадцатилетний юноша, явился между ними. Даниил Викулич, имевший репутацию друга Досифея, ученика и собеседника Игнатия, обонежского просветителя, – ищет его приязни, первый зовет его к себе в общежитие; и когда Андрей согласился соединиться с ним, то его «моленьми, отеческими благословенми, и советов принужденми, принудиша не жития точию, но и попечения и тяготы его вкусити»⁸⁰. Подобное случилось и с Петром Прокопьевым: в самую трудную пору для выговских скитальцев, когда, под влиянием частых экспедиций в эти леса со стороны местных властей, бедные пустынножители трепетали каждую минуту за свою жизнь и отнюдь не осмеливались собираться вместе, а скитались по одиночке, Петр Прокопьев с двумя товарищами приходит к Даниле и просит его принять их к себе в общее житие. Данила не решился отказать Петру, хотя обоих его товарищей отпустил скитаться «по суземку...»

Почему Андрей не говорит прямо о своем происхождении, не только не хвалится своим княжеством, а как бы скрывает даже его, – носит фамилию Вторушина? Хвалиться было не чем: около ста лет прошло, как его предок – князь покинув свою княжескую жизнь⁸¹, стал вести жизнь обыкновенного селянина. Княжеское происхождение не много дало Андрею: оно не дало Андрею ни богатства, ни видного общественного положения, ни даже того скудного образования, какое можно быдло иметь в то малообразованное время. Затем, дальнейшего объяснения скромности Андрея нужно искать в общем характере раскола и в тех обстоятельствах, в каких находился Андрей. Аристократическое происхождение в глазах раскольников, смотря по обстоятельствам, бывает и предметом похвалы, и предметом порицания. Раскол имел причины более ненавидеть боярство. Боярство жестоко обмануло раскол в его первую эпоху. Когда бояре домогались падения Никона, в то самое время, как и раскол стремился к тому же, раскол мог думать, что бояре – друзья старого благочестия, что они ненавидят Никона за его церковные нововведения. Но вот тот же самый собор, который низложил Никона, осудил и раскол. Тогда стало ясно раскольникам, что бояре преследуя Никона, оставались безразличными к делам веры и проследовали свои цели. Два-три боярских семейства остались верными расколу, большинство же присоединилось к сонму гонителей раскола; в качестве воевод, областных властей – они были ближайшим орудием тех мук, которым подверглись приверженцы раскола.

Андрей имел благоразумие молчать о том, что не пользовалось уважением в глазах его паствы, его паства вознегодовала бы, если бы он вздумал на своем княжеском достоинстве основывать свой авторитет над ними. Его власть напротив основывалась на мнимом отречении от мира и от мирских преимуществ; он приводил свою паству в энтузиазм именно тем, что трудился наряду с простыми рядовыми братиями и вел, по-видимому, жизнь крестьянскую.

Могла быть еще причина, почему Андрей не проговаривался о своем княжеском достоинстве, а Иван Филиппов, один из его приближенных, хорошо знакомый с его намерениями, не упоминает не только о его княжестве, но и о родстве с Петром Прокопьевым, которого называет лишь его «сожителем» и «клевретом духовным». To были времена Петра, который круто относился к людям дворянского происхождения, не состоявших на государственной службе. Мог ли ждать Андрей чего-либо хорошего для себя, если бы Петр, с которым Андрею удалось стать в такие хорошие отношения, если бы Петр узнал, что этот кроткий пустынножитель принадлежит к княжескому роду? И не только в эпоху Петра, но и при его приемниках выговским пустынножителям естественно было опасаться, что их станут подозревать в политических, противу-правительственных замыслах. Сделать при этом известным правительству, что во главе общины стоит человек княжеского происхождения значило бы прямо навлечь на себя гонение. И вот дело поведено так, что даже люди, жившие в Выговской пустыни, каковы были, например, Халтурин и Круглый, не знают или лучше молчат о княжеском происхождении Денисовых. Только уже позднейший биограф, живший в счастливое для раскола царствование Екатерины II, через пятьдесят лет по смерти Андрея, считает возможным сказать о княжеском происхождении Андрея, – и прямо, без обиняков, начертанную Андреем родословную Петра Прокопьева относить к самому Андрею, не изменяя ни слова, не считая нужным оговариваться. В настоящее время в расколе существует самое решительное и твердое убеждение, что Андрей Денисов был князь Мышетский. Членам правительственных комиссий, занимавшихся исследованием раскольнических дел, часто приходилось выслушивать показания, в роде следующих: «мы следуем во всем изъясненному в 106 ответах, данных иеромонаху Неофиту князем Андреем Дионисиевичем»; один раскольник даже так выразился, что он – «христианския веры, которая принята была князем Владимиром, – согласию 106-ти ответам, данным иеромонаху Неофиту князем Мышетским».⁸²

Как бы то ни было, несомненно то, что происхождение слишком не много дало Андрею Денисову для достижения того положения, которое он занял в расколе. И своею ученостью, и видным положением в расколе Андрей обязан почти единственно самому себе, своей энергии, своим дарованиям, тем заслугам, какие он оказал расколу. Фамильные предания о славе и знаменитости своего рода могли только усиливать его честолюбивые замыслы.

Сила энергии, какую проявил Андрей в своей деятельности, зависела прежде всего от самых убеждений Андрея – искренних и глубоких, по крайней мере на первых порах. Отец Андрея, ведший крестьянскую жизнь, предан был обыкновенным крестьянским занятиям, и даровитый от природы мальчик, как обыкновенно бывает в крестьянском быту, был предоставлен самому себе. Чем менее обращали на него внимания, тем больше и сильнее развивалась в нем внутренняя жизнь. Внешняя обстановка, впечатления, какими он был окружен, давали большой материал для этой внутренней работы, и мысль даровитого мальчика не оставалась праздною. Молчаливый и тихий, Андрей видел и принимал к сердцу все, что вокруг него происходило, а вокруг него происходила шумная борьба невежественной и грубой, но искренней веры с насилием более развитой, но нечеловеколюбивой по духу времени и часто несправедливой, испорченной приказной власти; – борьба буйных и страстных порывов озлобленного и раздраженного люда с законными требованиями людей, потерявших в их глазах авторитет. Повенец, родина Андрея, находился в самом центре той местности, где раскол наиболее свирепствовал. Андрей видел вольные и невольные страдания гонимых фанатиков, – как их казнили самыми разнообразными казнями, как из страха этих мук они сами сожигали себя, исповедуя во всеуслышание свои староотеческие уставы. Детская натура, не умевшая различить в таком темном для всего народа деле истину от лжи, изуверство и фанатизм невежества и разумной ревности по Боге, – не могла не сочувствовать страждущим, не могла не поражаться этими ужасами: страшные впечатления глубоко залегли в его душе на всю жизнь. В поведении ребенка не было ничего детского: «воздержася присно от детских глумлений». Рано научившись грамоте, он страстно предался чтению книг, какие можно было иметь под руками: то были, конечно, книги старопечатные – богослужебные, рукописные сборники, цветники, палеи, четьи-минеи, прологи. Отец Андрея не имел нужды отвлекать сына от книг для каких-либо сельскохозяйственных занятий; он был человек состоятельный и в своем кругу занимал довольно видное общественное положение,⁸³ находясь в родстве с местными властями. Дом родителей Андрея свободно посещали расколоучители, между прочим и «отец Игнатий, пребывавший в то время в многих вышеестественных подвизех близ Повенца: сей крести блаженнаго Андрея первее, потом же и родителя его крести и весь дом его: a Андрея первее крестил потому, что видел и чистоту ума его, и правость смысла, целомудрие душевное». Усвоив себе раскольнический образ мыслей, Денис, отец Андрея, однако ж не открывал себя пред всеми: может быть, близкие отношения к местным властям заставляли его быть двоедушным, дабы иметь возможность, как это бывает в paсколе и ныне; тем большую пользу приносить расколу; может быть, это происходило от расчетов: как человек практический, благоразумный, он не хотел подвергать себя опасности лишиться своих достатков и выгодного общественного положения. Пример хладнокровного, рассудительного, житейски благоразумного отца не остался без влияния на Андрея. Из него не вышел рьяный, безрассудный фанатик; он не пристал к раскольническим шайкам, которые свирепствовали в это время в окрестностях, насилием заставляя мирных жителей православных деревень принимать раскол, a при наезде властей с войском и понятыми сжигались; главным предводителем этих шаек был повенчанин Омелька Второго, – сосед и, вероятно, родственник Андрея.

Когда исполнилось Андрею 18 лет, родители хотели его женить: «неусыпное рачение имеяху еже бы ему изобрести разумную супружницу», – неблагодарный сын уклонился от нежных родительских забот и обманул их надежды. Андрей видел, что «он зело угоден миру», но после небольшого раздумья, решился лучше посвятить себя Богу, рассказывает его биограф. Чтение патериков и четьих-миней, пламенные льстивые речи его учителя, диакона Игнатия, произвели на него сильное действие: он увлекся мечтою о пустынных подвигах. Рассудительный, хладнокровный родитель, думавший его женить, конечно не одобрил бы его юношеского увлечения;⁸⁴ но Андрей способен был решительно отстаивать свои намерения, – у него уже сложился свой твердый характер; родительский дом, в котором Андрей занимал такое уединенное положение, давно уже наскучил ему и не имел для него прелести; – давно уже он жил в нем своим особым миром: деспотические претензии отца были ему не по душе. И вот, он решается тайно от всех бежать в пустынные леса Сароозера. «Абио распалився в Божию любовь, пустыннаго желая жительства, оставляет отца и братию, и единоутробную сестру; презирает дом, взем спутника, Иоанна некоего Белоутова, и с ним желаемое ему постизает место, лыжи убо вместо коней, кережу же вместо воза прием, сам себе бывает и подвода и извощик, и слуга и господин, и вождь и ведомый». Этот Иван Белоутов бывал уже в пустыни; вместе с Петром Прокопьевым они ходили проситься к Даниилу, чтобы принял их к себе в общежитие. Но то была трудная пора: прапорщик Аникий Портновский, да подьячий Ананьин с солдатами, тщетно потом пытавшиеся предупредить самосожжение диакона Игнатия и Емельки Повенецкого в Палеостровском монастыре, предпринимали экспедицию и в выговские леса, и хотя никого не поймали (они нашли лишь три пустых кельи, которые и сожгли), тем не менее навели всеобщий ужас на тамошних пустынножителей: они скитались по одиночке, не смея собраться вместе, чтобы не быть открытыми, – а Харитон Шунгский нарочито сожег свою келью, чтобы прошел слух, что «староверцы сожглись», – трудная была пора! Даниил поэтому не принял к себе Белоутова и другого его товарища, хотя Петру Прокопьеву не отказал, из уважения, конечно, к знаменитости его рода и к личным его качествам. Белоутов тогда возвратился в Повенец, и вот теперь, как человек бывалый, взят Андреем к себе в провожатые и в сожители.

Когда Андрей явился в пустыню, там уже много собралось подобных ему отшельников, бежавших сюда страха ради гонительного. До семидесяти человек их группировалось около инока Корнилия. Но они не составляли общежития: страх быть открытыми не позволял им собраться во едино, даже заставлял менять постоянно место своего пребывания. Сам Корнилий, побуждаемый отчасти непоседливостью, частью убегая от преследований, ходил постоянно из одного места в другое; – только за два года до своей смерти он приобрел оседлость на берегу Выга, близ Сергиева скита.

Таким образом Корнилий не имел заботы о том, чтобы собрать во едино рассеянных овец, не имел в виду устроять монастыря, – хотя, впрочем, приходивших к нему уговаривал иночествовать «девственное и безженное житие проходити» и желающих сам постригал. Принявшие от него пострижение жили отшельниками, самостоятельно, по одному и по двое. Корнилий был для них только духовным наставником, к которому они являлись лишь по временам для собеседования и для принятия от него наставлений. В отношении к большинству приходивших Корнилий ограничивался перекрещиванием, исповедования грехов и поучениями, иногда обще назидательного содержания, а иногда в этих наставлениях он высказывал уже вовсе не те мысли, какие он должен бы был преподавать иночествующим. Так напр., не одобряя особьядения и пьянства и убеждая свою братию иметь все общее, он предсказывал, что тогда место их распространится и прославится во всех концах: по умножении же поселятся «с матушками и с детушками, и с коровушками, и с люлечками».⁸⁵

В Выговской пустыне была еще другая группа отшельников, не чуждавшаяся поучений «староскитскаго аввы», но с другими стремлениями, с стремлениями к общежитию монастырскому: к ней примкнул и Андрей. Это была небольшая община, основанная диаконом Игнатием, первым наставником Андрея в «древнем благочестии», – который пришел сюда гораздо раньше Корнилия и притом не так, как тот, с нарочитою целью (так рассказывает нам Андрей в надгробном слове Петру Прокопьеву) основать монастырь, во исполнение предсказания некоего инока Гурии, который «благоюродствуя», уверял его: «хощет Бог сотворити тобою велию обитель ину». Игнатий, как только пришел в Выговскую пустынь, сряду же поселился на одном определенном месте на Сароозере, стал набирать себе братию. Сюда пришел к нему Даниил Викулин, по указанию отца своего духовного, игумена Досифея, который говорил ему: «иди в выговских лесах обитающа соловецкаго старца Игнатия послушай: сей силен наставити тя на путь спасения и научити правил общежития». Неизвестно почему, но только оказалось, что Игнатий не силен был научить свою братию правилам общежития. Когда его местопребывание сделалось известным для всех, а вместе с тем и для властей, он не счел возможным далее оставаться в нем, но не захотел и переселиться с своею небольшою паствой в другое какое-либо место, как делал Корнилий; он воспользовался этим случаем, чтобы покинуть собравшихся около него беглецов и набрав большее число фанатиков между жителями сел и деревень, вместе с ними сжегся в Палеостровском монастыре. Андрей Денисов в своем рассказе об этом расколоучителе (рассказ этот буквально повторяется у Ивана Филиппова) обставил своего учителя атрибутами не менее величественными, чем с каким является Корнилий у своего жизнеописателя Пахомия. Но на самом деле Игнатий не имел и доли тех видимых достоинств, в которых нельзя отказать Корнилию. Если действительно к этому Игнатию относится рассказ митрополита сибирского Игнатия о некоем иноке, жившем близ Каргополя⁸⁶, то причиною удаления Игнатия из пустыни Выговской в Палеостровский монастырь было то, что личный характер поведения и правила диакона Игнатия были не таковы, чтобы он мог долго оставаться в присутствии людей, увлеченных искренним, хотя и случайным, желанием строгого подвижничества и думавших видеть в своем руководителе высокий образец нравственности.

Как бы то ни было, но мысль об устройстве общежительства, монастыря, сильно занимала умы отшельников. Давно уже разные провидцы предсказывали то тому, то другому из пустынножителей настоятельство: Игнатию говорил об этом Гурий в Соловецком монастыре; теперь диакон Соловецкий же Пимен, сожегшийся потом в Березове, предсказывал настоятельство Даниилу. Когда этот последний однажды навестил его в пустыне, то на обратном пути ему пришлось переезжать через реку. Пимен, провожавший его, не позволил ему сесть в весла, но посадил его в корму, потому что, пояснил он «ты будешь кормчим великаго корабля». Но желания этих пустынников в этом случае не шли далее тех непосредственных удобств жизни, какие ближайшим образом вытекали из соединения нескольких для одной цели в одну артель. Только в светлой голове Андрея, когда он присмотрелся к жизни этих пустынников, могло явится ясное представление о том, какое широкое употребление можно сделать из этого общего фанатического одушевления бесчисленных людей, бродящих теперь разрозненно, если собрать их в одну силу, если связать их общими интересами. Оттого у него и пошло так успешно дело устроения общежительства. До него дело как-то не ладилось, именно потому, что у людей, которые брались за него, не было никакой творческой идеи, которая могла бы пробудить в них энергию. Инстинкт демагога и узурпатора пробудился теперь в Андрее.

Не все, жившие с Игнатием на Сароозере, последовали за ним в Палеостровский монастырь: начальником оставшихся в то время, как прибыл сюда Андрей, был Даниил, «муж желаний и кротости», обитавший с несколькими учениками «на Рязани». Андрей с Белоутовым поселились недалеко от него между двумя озерами Тагозером и Белым, «гору точию сожительницею и ручей соседа себе избраша». Целую зиму (с декабря 1692 г.) прожили они здесь, «ни стены, ни покрова имущи, огненной точию приседяще нудии». Единственною отрадою для них было то, что они ходили по временам к Даниилу Викулину, где занимались чтением Слова Божия и душеспасительными беседами. Познакомившись и сблизившись с Андреем, Даниил стал звать его к себе в общее житие. Он видел его даровитость и еще свежий порыв мистического одушевления. Андрей с своей стороны живо чувствовал невыгоды одиночного существования и преимущества общежития: он охотно принял приглашение Даниила. «Оставляет свою хижину, яже при потоце, впадающем в Сароозеро и абие во единотрапезное и единокелейное и единоименное сходятся житие, и их же сердце и душа едины и не едино же что от имения своего глаголаше что свое быти, но бяху им вся обща». Даниил с первого же разу уделил ему половину настоятельских забот и настоятельской чести. «Таже с великим прошением, моленьми, отеческими благословеньми и советов принужденьми принудиша не жития точию, но и попечения и тяготы вкусити».

Дальнейшая история жизни Андрея до 1695 года может быть передана в немногих словах⁸⁷.

Вскоре после того, как Андрей вступил в общину Даниила, с общего совета решили перейти на новое место, которое в последствии называлось «старым заводом» и находилось близ Боровского скита. Андрей съездил домой и привез с собой сестру свою Соломонию, тайно от отца, – «той самой во след Бога изволившей», с нею Петра Прокопьева с его сестрой Феклой. Своими подвигами, своим умным поведением Андрей все более и более привлекает общее уважение; его популярность растет со дня на день. «В покорении и послушании преуспевая, бысть образ кротости, брася с миром, телом и диаволом: с миром чрез отвержение, с телом чрез умерщвление, с диаволом чрез пощение и молитвы». Биограф сравнивает при этом случае Андрея с законодателем Моисеем: как тот «с законом к Израилю пришед, солнечные показа на себе лучи и того ради возложив на себя покров, сице и сей премудрый наш пастырь, российский законодавец, просветися добрыми делы, темже и вселися в Выговскую пустынь, аки такожде возлагая на лице свое покров. Обаче якоже облак, покрывая солнечное лице, не может утаити его лучи, да не творить дня, сице и Выговская пустынь не утаи премудрым Андреем принесеннаго. Просвети яко солнце премудрый сей законодавец Выговскую пустыню законов лепотою и уставов общежительных дивною красотою, в них же благообразно начаша ходити выгопустыннии чада».

Три года жили они на том месте, в великой нужде и трудясь в поте лица: нужно было строить келии, расчищать лес под пашню. За то богаты были молитвами и целомудрием, замечает биограф Андрея. Однажды, когда братия вышли на земледельные труды «древия в груды собирати», огонь, неосторожно оставленный в кельи, произвел пожар, – сгорели все здания и все пожитки. Этот случай они приняли, будто бы за явное указание свыше, переселиться в ино место, именно туда, «где теперь стоит монастырь», замечает биограф: а здесь жил тогда Захария Дровнин, муж сколько к духовным подвигам прилежный, столько и в естественном мужестве крепкий, с отцом своим Стефаном и с сестрами, девицами, презревшими плотский брак и дом, всяким изобилием кипящий. Захария был известен тем, что пользовался особенною благосклонностью Корнилия. И действительно, по всем признакам это был человек достойный уважения, крестьянин трудолюбивый и добродушный, общительный: поселившись на берегу Выга, он много потрудился для того, чтобы расчистить себе место и завести распашку. Обильный урожай вознаградил его труды: тогда ему захотелось поделиться с нуждающимися, и он отправился на лыжах к Даниилу – звать их в общее житие, не смотря на предостережения своего старика отца, который, как человек бывалый, внушал ему, что гораздо лучше быть одному хозяином своего места и своего хлеба. Даниил и Андрей тогда колебались. Но после пожара, погоревшие братия с радостью переселились к Захарию и здесь в 1695 г., после Покрова Богородицы, их община под руководством Андрея получила правильное и положительное устройство. С этого времени⁸⁸ Андрей решительно делается душою и «законодавцем» всего общества; все, что делается в общине, делается по его мысли, с его согласия и ведома. С этого времени община растет не по дням, a по часам в числе своих членов. Три года, прошедшие со времени прибытия Андрея на Выге (с декабря 1692 г. по октябрь 1695 г.) не могли пройти для него бесплодно. В это время он довершал свое самовоспитание, изучал свящ. книги, создавал для себя репутацию между пустынниками, присматривался к людям, изучал характеры или нужды своих братий. В это время конечно ему пришлось многое пережить, во многом разочароваться, в это время должен был совершиться некоторый перелом в его убеждениях, от идеализации он перешел к более практическому взгляду па вещи.

Устройство общины Андрея; монастырь или слобода? Образ жизни в монастыре по описанию Ивана Филиппова: на сколько правдоподобно такое описание? – Состав общины – ее внутренняя организация; настоятели; выговская аристократия; отношение ее к Андрею; отношения старейших к рядовой братии в вопросах догматических и дисциплинарных; способы, какими действовал Андрей на паству: мнимые чудеса, проповедь.

Вот что говорит г. Щапов об устройстве Выговской пустыни: «сначала Выговская община была бедна и неустроена, а потом все более н более устроялась. Она называлась монастырем, по старинному обычаю, когда монастырями назывались и погосты новгородские, как известно из «Писцовых книг». В существе же дела выговская община имела характер чисто мирского согласия», похожа была на раскольничьи слободы стародубские, сибирские и другие. Обитатели ее «житейским житьем жили». И действительно уже в начале XVIII века весь материальный быт общины имел мирское, житейско-хозяйственное устройство⁸⁹.

Так как устройство «выгорецкого общежития» есть дело Андрея, то для решения вопроса: что такое было, по понятию раскольников, выгорецкое общежитие, монастырь ли, или слобода, кажется, лучше всего обратиться к самому Андрею, всмотреться в его планы и цели и поискать у него прямого и положительного свидетельства по этому предмету. Обращаясь к сочинениям Андрея, прежде всего мы видим, что Андрей имеет нарочитую заботу доказать, что Выговское общежитие есть монастырь. Самое красноречивое и может быть самое тщательное сочинение Андрея после «Поморских ответов» – надгробное слово Петру Прокопьеву – имело целью⁹⁰ прославить выгорецкое иночество и показать миру, что выгорецкое общежительство по праву называется монастырем и есть истинный, настоящий общежительный монастырь, ничем не худший других, как по происхождению своему, так и по устройству, по уставам в нем соблюдавшимся и по образу жизни его обитателей. «Откуду же общежительство сие начало прияте и како устроися, нужда нам вкратце зде объявити, да скажуще о нем, эклезиарха тоя покажем, эклезиарха же повествующе, общежительство явим, да неведущии ведением, ведущии же памятованием обновят своя слухи. Ибо малая сия речка, общежительство сие глаголемо, истече от источника великаго, Соловецкия преподобных отец и мирских молитвенников Зосимы и Савватия обители, яко благословением, тако и чином и уставом».⁹¹ Далее Андрей рассказывает, каким именно образом общежительство сие произошло от Соловецкого монастыря: «в то время, когда древле-соловецкие отцы не приимаху новых уставов Никона патриарха, два великих мужа жили в нем, превосходившие прочих в премудрости и разуме и во всем ведении св. писаний: один Герасим Фирсов, «его же премудрость и разум каков бяше является от списания его, еже писа о знаменовании креста на лицах своих»⁹², другой черный диакон Игнатий, которому прозорливец некий, Гурий, повелеваше изыти из Соловецкия обители: хощет бо Бог тобою состроити обитель ину велию во славу Его, – обители же Соловецкой разорение предрече: Игнатий изыде из Соловецкой обители и по благословению отец и Богом подвизаем прииде в поморския пустыни, где многие, наставленные им во благочестии «прицепившеся ему, моляху его с ними пребывати и под предводительством его спасени быти, еже и сотвори Боголюбивая оная душа, памятуя проречение святаго старца соловецкаго Гурия и нача в сей пустыни общежитие, не токмо по благословению отец Соловецких, но и по благословению игумена Досифея». Когда Игнатий «скончался о Христе» осталец оного общежития Даниил, скитался с места на место, многое попечение имеяше, аки некий велий долг, да общежительное обещание по благословению отец во общежительных святых уставах исполнить. Авва Корнилий староскитский, Ниловы пустыни древлеобещник, был всем нам, продолжает Андрей, сладостный наказатель, и отец духовный; были и иные соловецкие отцы: Геннадий, Иосиф, молитвами своими дебри сии освящающе. Даниил же, живя в малом общежительстве древлесоловецких отец благословение аки искру во угле, или благовонное миро в алавастре нося и соблюдая, усердствовал о общежительстве, возусердствоваша же и прочии братия, возревноваша же отцы, благословляюще и повелевающе о нем пещися... И тако сие общежительство, яко же рехом, повторяет Андрей, от Соловецкия обители проистекшее есть, чином же и благословением соловецких отец вкорененное и священноигумена Досифея благословением насажденное, к сим же и староскитского отца Корнилия и прочих отцев пустынных молитвами и благословениями утвержденное. Но не тако бяше сие общежитие и особно – скитское пребывание тогда, егда соединихомся, якоже ныне зрится; бе бо тогда стадо Xристово аки в нощи бурней страдальчески без чина и паствы скитающеся». За тем Андрей рассказывает, каких трудов стоило ему, Андрею, управлять монастырем. Эти труды состояли не столько в обеспечении материального его благосостояния, сколько в наблюдении за хранением мнимыми монахами и монахинями иноческих уставов. «Егда же благодатию Божиею совокупихомся в сие общежительство, о, коликих трудов и подвигов строительство сего общежительства востребовало: телесное житие состроити и душевное спасение устроити, в неплодных местах прекормление промыслити и душевную трапезу всегда уготовити, нивы леторослыя с трудами распахивати, да и терновидныя нравы со многими поты истерзати, одеждами в нищих местах одеяти и общежительными св. отец обычаи не навыкших людей украсити, горы своевольныя поравняти, чащи миролюбных обычаев искореняти сено с огнем разделити, воды страстныя застановити, возгорения похотныя угасити».

Эти выписки из слова Андрея кажется не оставляют никакого сомнения относительно того, что такое хотел устроить Андрей Денисов на берегах Выга. «Монастырь» нужно было устроить Андрею по многим побуждениям. Во-первых, большая часть приходивших к нему «с великою верой» приходили именно ради иноческого благочестивого жития. История воспитала в русском человеке особенное уважение и склонность к монашескому житию; выше мы имели случай заметить, до какой степени, вследствие многих местных исторических причин, распространено было это уважение к иночеству и стремление постригаться в поморском крае. Это стремление нашло себе полный исход в расколе, где для того, чтобы сделаться «иноком», не нужно было ни проходить искуса, ни ожидать разрешения духовной власти, – там постригали охотно всякого⁹³, приходившего с великою верой; многие даже сами постригали себя. Преследования усилили мистическое чувство в раскольниках: ожидая близкого конца мира, они пришли к убеждению, что жить семейною жизнью грешно, – грешно думать об удобствах и радостях жизни, когда настоит день Христов и когда нужно ежеминутно быть готовым предстать на суд Божий. Таким образом, устрояя монастырь, Андрей в этом случае, волей-неволей удовлетворял лишь общему требованию; он должен был непременно это сделать, если хотел стоять во главе общины и не хотел лишиться своего выгодного положения. Но и сам он не только не имел никакой причины идти против общего настроения, напротив с своей стороны имел все побуждения, чтобы завести и поддерживать мнимо-монастырское устройство общины. Братья Денисовы, как увидим, особенно старались уверить простых людей, что церковь, т. е. их рассеянное раскольническое общество, хотя и страждет от антихриста, но не лишена, к утешению своих верных чад, подобающего ей благолепия и красоты. В этой мнимой церкви были всех родов святые: преподобные, мученики, Христа ради юродивые, прозорливцы, владевшие даром предвидения, – в ней даже совершались чудеса и притом в таких размерах и в таком количестве, в каких давно уже не совершались они в мире, – с самых первых времен христианства, как об этом весьма правдоподобно и убедительно повествуется у Семена Денисова в «Винограде Российском», и в истории об отцах соловецких, а отчасти и у Андрея в надгробном слове Петру Прокопьеву, особенно же в надгробном слове Исаакию на Лексе; по словам Любопытного, Андрей здесь утверждает, что «все пострадавшие от никониан есть святы и в равной степени древним»⁹⁴. Отчего же не быть в этой «церкви» и монастырю, на подобие тех, какими искони славился православный восток, или, еще ближе, какими издревле славилась церковь русская? Такою-то богоспасаемою обителью иночествующих, киновиею, хотел Андрей представить свое выголексинское общежительство, и не только представить в слове, но и по возможности на деле осуществить. И вот в 1731 г. автор жития инока Корнилия (в описании некоторых раскольнических сочинений Александра Б., этот автор – Семен Денисов) считал себя в праве сказать: «кто не весть, или кто не слыша, о российстии древлеотеческаго церквосодержания подражателие, Выгореции, иже близ окияна Белаго.... тако Выгореция во всей России прослы, яко не точию подражателям благочестия древняго, но и самем водимого цветущим императором всероссийстем слышати, – a толико Выгореция возрасте и приумножися, яко две великии обители на Выгореце Богоявленская, в ней же мужеский пол, и на Лексе крестная, в ней же женский пол; и скиты великие килейных жителей по Выгу реце и по другим рекам и езерам, в них же тако в обителех, яко во скитех храмы молитвенные во славу Божию чудно водружени светлеются, и вседневными службами сиятельствуют, и всенародными торжествы украшаются, о киих годствует рещи, яко добри доми твои Иакове и кущи твои Израилю....»⁹⁵.

Желая пропагандировать раскол повсеместно, Андрей не мог придумать лучшего средства для этой цели, как основать монастырскую корпорацию, своего рода орден, с крепкою организацией, с специальным назначением быть средоточием и опорою раскола. Благодаря только этому своему мнимо-монастырскому устройству, Выговская община и приобрела то огромное нравственное значение, какое имела она в истории раскола, и скопила те богатства, какими скоро после своего основания стала обладать: эти богатства образовались главным образом из вкладов, какие благочестивые раскольники жертвовали на благоустроение обители, по вере в силу и действенность молитв этих раскольников.⁹⁶

Андрею нужно было устроить свою общину в виде киновии и для того чтоб избежать подозрений правительства в политических замыслах, в стремлении противиться царю. Это побуждение ясно высказывается у Андрея, когда он говорит (в надгробном слове П. Прокопьеву), что устрояя общежительство, они с Данилой между прочим имели в виду, «да обдержанием общежительства в пустыни сей благочинное житие утверждается, всякое же безчиние изничтожается, да не попустится своевольным злым людем место пустынное жительство быти; якоже и бысть. Ибо тогда воровских людей терние, в лесах сих вкоренятся наченшеесся, благодатию Христовою обдержание жительства сего изничтожися мирно и благопокорно». И ведомо житие сие тако царскому величеству, яко властем градодержательным общежительствам сим исходатайствовася: яве бо по Христовым и апостольским преданиям, повелевающим Бога боятись и царя почитати, Божие Богови и Кесарева Кесареви отдаяти. Сия вся Богу помогающу, благое от Божиих писаний и благопокорное разсуждение общежительство сие источает». Кто же эти воровские люди, против которых Андрей так вооружается? Их, кажется, нельзя считать за одно с теми земскими людьми, которые, по словам Щапова, продавались бегству не по причине каких-либо своих религиозных верований, а ради того тяжелого положения их, какое выпало на их долю вслед за смутною эпохой междуцарствия, от тех нестроений, какие были в царствование Алексея Михайловича и какие произвели бунт Разина и другие: в существующих исторических данных нет никаких следов подобного происхождения первоначальных насельников Выговской пустыни. Это, конечно, те самые пустынножители, которые удалялись сюда из окрестных волостей и даже из других мест от преследования за древнее благочестие и которые вошли потом в состав Андреевой общины. Прежде чем образовалась эта община, они пытались силой добывать себе свободу жизни и исповедания, и силой же привлекать себе последователей: собираясь шайками, они выходили из лесов, нападали с оружием на мирные православные деревни⁹⁷, убивали и грабили не желавших пристать к расколу и удалялось опять в свои убежища «в лесах за озером Онего». Сам Даниил Викулин, по сказанию даже истории Выговской пустыни, некоторое время занимался подобным удальством⁹⁸. А особенно этим приобрел себе известность родственник Андрея, Омелька Иванов Второго. «В прошлом 7195 году (1687 г.), жалуется в своей челобитной палеостровский игумен Кирилл, ведомый вор⁹⁹ и пущий раскольник Емелька Иванов сын Второго... отступи от матери нашея церкви...; приходя в Тунгский, Толвуйский и Чолмужский погосты со многими и из иных мест пришлыми ворами пришед в наш монастырь со всяким оружием... монастырскую казну пограбили... в церквах, в самом святом алтаре, жили их жены со всякою скверностию и ругаяся святой Христовой церкве из алтаря в сторону стену просекли и учинили о самую стену гное-скаредный нужник... И жили они воры шесть недель». Заслышав, что идет войско из Новгорода, Емелька, забрав монастырскую казну и оклады от икон, выбежал «на лес, в свои воровские прежние станы, из которых выходил наперед того», покинув подговоренных им «с две тысячи», которые и сожглись, когда пришло войско. Емелька между тем стал снова выходить с своими воровскими людьми в вышеупомянутые погосты и в Повенецкий рядок «многия тех мест жилецкия люди ему стан давали и у себя такому же воровству завестися норовили». Спустя два года Емелька снова со многими своими воровскими товарищи нагрянул на Палеостровский монастырь, взял его, игумена Пимена связав, держал в великой неволе и мучении, и сами в том монастыре засели и укрепили из монастырского готовленного лесу острог с немалою крепостью, и из того острога выезжали в те окольные места и правых людей, которые с ними ворами не в совести, пожитки грабили и самих тех людей мучили». Когда посланы были с Одонца служилые люди и из окольных мест понятые – они стреляли в них, многих убили, иных ранили, между прочим протопопа Льва, который, исполняя волю своего архипастыря, хотел было увещевать их. Но вероятно, не надеясь на полную победу, они, истребив все, что принадлежало монастырю, сожглись и с собою вместе сожгли и игумена, и братию, – а некоторые из скопу вышли и поселились по погостам. Челобитчик был в то время диаконом в монастыре и успел убежать, чтобы дать известие о случившемся в Олонце и в Новгороде, где потом долго жил и наконец в 1699 г. посвящен в настоятели разоренного монастыря. «А осведомился я подлинно, продолжает игумен Кирилл, что от нашего Палеостровскаго монастыря не в дальнем расстоянии на лесах в прежних воровских раскольных станах прежняго воровскаго раскольнаго учения плевосеятели Данилко Викулин, да Дениско Второго с сыном Андрюшкою со многими людьми собрався, живут великим скопом и заводом и в погосты выезжают почасту, и всякие припасы в тех погостах промышляют и опасно мне игумену, чтобы те воры вновь монастыря не разорили».¹⁰⁰ Было ли это бунтом в роде Разина? Нет, это лишь проявление крайнего религиозного фанатизма: их силою принуждали к «новой вере», – они силою сопротивлялись и, когда имели возможность, силою же принуждали других к своей вере. Доказательством того, что это фанатизм, служит их самосожигательство. Сам Андрей усиливается отстранить от себя всякое подозрение в солидарности с этими своевольными злыми людьми, хочет даже заставить думать своих слушателей, что ему правительство обязано уничтожением этих шаек: «воровских людей злое терние обдержанием общежительством мирно изничтожися». Что Андрей хочет этим сказать? – To ли, что каким-то воровским людям в Выговской пустыни неудобно, невозможно стало жить, как скоро поселились близ них такие честные люди, каковы были мирные пустынножители, спасавшиеся под руководством Андрея, или то, что эти самые своевольные люди обратились в честных пустынножителей, благодаря трудам и усилиям Андрея? Как бы ни поняли эти слова те, для кого назначал их Андрей, для кого он вставил в свое слово эту тираду,– во всяком случае, по смыслу ее, вместо скопища бродяг, беглецов, могущего обратиться в опасную для правительства шайку политических разбойников, в Выговской пустыни является монастырское общежительство последователей древнего благочестия, чуждое всяких политических видов, которое следует евангельскому правилу: Бога бойтеся и царя чтите, – дает двойную подать и работает на Повенецких заводах (слово это говорилось 1719 г.). Проповедь, произнесенная к пастве, не назначалась конечно для правительства, как например поморские ответы, и Андрей, если бы хотел, мог бы избежать почтительных выражений о царской власти, мог бы не высказывать презрения к людям, которые были с ним одного поля ягода. Андрей говорил это для своей паствы: очевидно он хотел приучить ее к образу речи и поведения, наиболее благовидному и безопасному со стороны правительства. Этот образ мыслей ему нужно было распространить не потому, чтобы он ему особенно нравился сам по себе, a потому, что был выгоден, так как избавлял их от притязаний и подозрений правительства. Мы говорили уже, что теоретические убеждения стояли для Андрея на втором плане, – а на первом – упрочение внешнего благосостояния общины, обособление ее и обезопашение от вмешательства властей.

Для ближайшего ознакомления с характером устройства общежития Андрея обратимся к более безыскусственному, более простодушному и искреннему рассказу Ивана Филиппова, которым пользовался и Щапов: мы увидим, что последний, преследуя свою предзанятую мысль, упустил из внимания многое, что прямо противоречит его взгляду. Так, когда намереваясь соединиться с Захариею, Даниил и Андрей пришли к Корнилию спросить благословения, то он велел им, по словам Филиппова, прежде всего «добре правити чин и устав держати по святых отец правилом, по образу древних монастырей». Дело монастырского устроения трудами Андрея создалось не вдруг: началось оно тем, что когда собравшиеся около Даниила и Андрея поселились в жилище Захарии Стефанова, то в столовой на богомолении братия становилась на одну сторону, а сестры на другую, – «а по средине завеса во всю столовую», – «братия в столовой хлеб ядаху, а сестры в хлебни собирахуса на обеды и ужины». Корнилий приходя внушал им «вечную нужду пустынную терпети и труды, меньшим к большим покорение имети и послушание, чистоту телесную хранити...» Но все это еще не было, конечно, собственно монастырским житием; девственное житие было обязательно для всякого поморца, поминовение старшим – общее правило русского народного быта, терпеть пустынную нужду приходилось по необходимости, не по обету. И сам историк Выговской пустыни говорит, что хотя они жили в это время с великою ревностью и усердием богоугодно, но все-таки это было не более, как житейское житие: «житейским житием живяху». Но эта фраза, которую Щапов распространяет на все время существования Выговской пустыни, относится только к одному первому году жизни отшельников на Выге, когда их было всего сорок человек. Андрей и Даниил не оставляли мысли завесть монастырь, но они, кажется, незнакомы были еще хорошо с монастырским уставом. Но вот что рассказывает выговский историк далее. «И начаша к ним людие приходити; а оные отцы Андрей и Даниил принимающе их с любовию… и начаша чины церковные и монастырские хранити. И прииде к ним священноинок Пафнутий, много лет живый в Соловецкой обители и весь чин церковный и монастырский добре ведый... И начаша общежитие и церковную службу уставляти по чину и уставу. И поставиша Петра Прокопьева в чин экклезиаршеский и к нему пособников певцов и псаломщиков и конархистов... И потом приидоша два мужа с Москвы, ведущая писания, Прокопий и Василий, иже последи во иноческом чину Варлаам наречеся. И с того времени начаша праздником всенощныя пети по чину церковному, такожде и по воскресным днем после заутрени книгу читати до молебна и часов, и после уденья такожде книгу чтуще, и по вся дни службу церковную отправляюще на то учиненную, а в простые дни труждающиеся братии, отстояв полунощную и на заутрени после экзапсалмов, взяв прощение у старца, отхождаху в столовую часов пети и после часов полагаху поклоны братские данные лестовки и по обычных двух началах отхождаху во своим келиям, каждо на своя труды… И уставиша все по чину монастырскому, во вся службы монастырския, келарей и подкеларников и нарядников, старост и надсмотрщиков во вся братския службы... И в хлебни хлебы печаху, а и поварнях шти варяху и квасы делаху сестры, труждающеса с великим усердием и тщанием, а от них всякую пищу келарь с подкеларником взимаху и в братскую столовую приношаше... А во время обедов и ужин на обоих сторонах у братии и сестер чтецы жертвенники читаху, а братия обедающии со всяким молчанием седящо и чтению внимающе, и никто ни с кем в то время не глаголаше, бысть в то время велие молчание, и после обеда расходящеся вси во свои келии каждо на свои труды... Около всего монастыря ограду построиша а посреде – стену, а в стене построиша келейцу малую и окно малое на братскую сторону для приходу братии к своим сродницам для свидания и иных ради братских нужд, и к тому делу избраша из сестр человека добраго, старицу саму-другу, чтоб всегда приходящих с благословения к оному окну для свидания сродниц при себе пущати...» Этого достаточно, чтобы убедиться, что выголексинское общежительство носило название монастыря вовсе не в том смысле, в каком, по словам Щапова, будто бы носили его новгородские погосты¹⁰¹: здесь мы видим не название только монастыря, а целое устройство всего внешнего быта – мнимо монастырское: видим кельи, в которых живут братия и настоятели, экклесиарх, келари, подкеларники и все мнимо монастырские власти; «монастырь» обнесен оградою, за которую выходить без ведома настоятеля запрещалось; тут есть обще братская трапеза, в которой во время обедов читаются жертвенники; старый черный поп Пафнутий, а позже тоже старый священник Феодосий, много терпевший за древнее благочестие, подстригают в иноческий чин вновь приходящих. Братия занимается, по-видимому, постоянно благочестивыми упражнениями, постоянно ходит на молитву в часовню, в кельях по ночам творит келейное правило. Весь образ жизни «иноков», кроме общих уставов общежительных монастырей, принесенных Пафнутием из Соловецкой киновии, регламентирован во всех подробностях Андреем Денисовым особыми правилами. Мы не имеем под руками этих, так-сказать, аскетических сочинений Андрея, – а вот как описывается образ жизни их в монастыре: «прихождаше вечер, и абие вечерния молитвы, аки кадило благовонно Богу приношахуся; наставаше нощь, и келейное правило и частыя коленопреклонения со воздыханием и умилением и со источники слезными, аки главное дело у всякого пустынножителя. Являшеся утро и абие... полунощныя молитвы и утреннее славословие...; приближашеся время обеда и бе у коегождо попечение воздати Господеви молитвы свои, якоже св. церковь уставила есть, в час 3-й, 6-й и 9-й, дóндеже воздастся славословие Владыце и потом пищи вкушенье приложится... Прихождаху воскресныя дни, и бяше везде хваление Пострадавшему за нас;... a бываше чтение словес Божиих, и поучение в законе Вышняго, и все сладчайшия беседы о спасении;... прихождаху Вдадычни праздники и бе в пустыни аки на небеси глас празднующих;... являхуся летния торжества Богоматери и памяти угодников Божиих – и паки славословие... храмов ли молитвенных летнии прихождаху праздницы, с теплою любовию призываху скитяне общежительных настоятелей и некиих от клириков к светлому торжеству и бываше сладкая радость и красно ликование и ангельския воспевахуся песни и слово Божие, аки многоценная трапеза, премудрыми предлагашеся проповедники.. Аще и безчиние каковое случашеся, не скрывает разсказчик, скоро исчезаше, зане бяху о сем надсмотрители и надсмотрительницы; аще и грех каковой являшеся, скоро от хитрых врачев усмотряшеся, и подобающим врачевством исцеляшеся».

На сколько эти мнимые иноки были истинными монахами, на сколько эти узаконяемые чины и уставы выполнялись на деле, – этой другой вопрос. Понятно, что в этом лирическом отрывке, продиктованном энтузиазмом, горячим сочувствием к своему кровному, родному, дело преувеличено, что здесь – больше личной благонамеренности автора, нежели действительной подвижнической святости. Уже одно то, что Андрею нужно было, как мы видели, доказывать в 1719 г. своей братии, что их община – монастырь, свидетельствует, что или были люди, которые в Выгорецком общежительстве видели слишком мало монашеского, или, что братия монастыря так вели себя, что как будто забыли о том, что живут в монастыре. И им нужно было напомнить об этом. Так как поступление в монастырь проистекало не из свободного сознания потребности уединения для богомыслия, не из действительной склонности к монашеской жизни, а происходило или в следствие желания укрыться от преследований или и из слепого энтузиазма; так как, далее, это были все люди, привыкшие к семейному образу жизни, к занятиям сельскохозяйственным и по степени своего духовного развития мало способные к созерцательности, к тому, что составляло сущность монашеской жизни: то, очевидно, совершенно естественно было ожидать, что они не будут иметь понятия о существе монашеской жизни и не будут в состоянии выполнять иноческие уставы. И действительно, по мере того, как гонения на раскольников ослабевали, a внешний материальный быт их улучшался, – деморализация в монастыре делает все большие и большие успехи. Женщины, их прежние жены, жили вместе с ними; какая-нибудь завеса или стена, отделявшая «монахов» от «монахинь», конечно, нисколько не препятствовала разврату¹⁰². Образование особой женской обители в двадцати верстах расстояния имело причиною не одну тесноту монастыря Богоявленского. Да и это удаление женщин мало помогло. Из рассказа Ивана Филиппова видно, что если кто соблюл девство живя в монастыре, то это было таким редким исключительным явлением, за которое нужно было восхвалять, как за особенную добродетель. С течением времени от первоначального энтузиазма выговцев осталась одна мертвая обрядность, да и ту они сокращали, исполняли лениво, небрежно. Когда был в монастыре кто-либо из посторонних, богослужение совершалось чаще и длиннее, а если никого не было, исполнялось слабо. Но, по крайней мере мы можем сказать здесь то, что Андрей боролся против этой деморализации на сколько было у него власти: от вводимой им дисциплины многие бежали совершенно, иные, поживши в монастыре, переходили в скиты, где жизнь была гораздо свободнее; иногда против Андрея и его дисциплины были восстания. Продолжая приведенный нами выше рассказ, Иван Филиппов говорит: «аще и грех каковый являшеся, скоро от хитрых врачев подобающим врачевством исцеляшеся, зане врачеве тии умеяху состовляти целительныя пластыря и болящии ведяху повиноватися врачующим и приимаху врачевание со благодарением. Аще же кии от жесточайших безстудием противляхуся настоящим и благочиние строющим; но настоящии имеяху с собою честный собор добродетельных мужей, имеяху власть строити житие свое по преданиям отеческим...».

Итак, устройство Выговской пустыми, это пресловутое самоуправление и самосуд, вовсе не тот идеал общинного гражданского устройства, который видит здесь Щапов, а просто пародия на обыкновенное монастырское устройство. Отличие этого «монастыря» от монастырей православных, кроме самозванства его и незаконности происхождения, состояло в том, что дисциплина и порядок, заводимые здесь настоятелями, не могли иметь той прочности и твердости, как в монастырях, имеющих законное происхождение. Власть настоятелей здесь не была какая-либо положительная, твердая власть, обеспеченная законом, а основывалась лишь на личном нравственном авторитете Андрея и Данилы; вследствие этого пустынники могли вести жизнь самовольную; все обитатели монастыря, как свободно сошедшиеся, имели возможность даже по первому же желанию оставить его; и в истории Выговской пустыни мы встречаем не раз рассказ о том, что такие-то, «ради самовольства, изыдоша в мир с своими детьми», за что и были от Бога наказаны тем, что или совращались в никонианство, или попадали в руки мучителей и терпели за старое благочестие и пр. Впрочем нужно сказать, что подобных случаев указывается немного. Жизнь в монастыре была так устроена, что удовлетворяя потребностям его обитателей; она укрывала от преследований правительства, от «даней многих», давала им хорошее материальное обеспечение. Да и настоятель, чтобы предотвратить эти побеги, при всем своем вовсе не аскетическом взгляде на вводимую им дисциплину, должен был смотреть сквозь пальцы на многое, чего вовсе не желал бы допускать в видах общего благополучия общины. Вообще эта община выговцев имела вид общины религиозной и жизнь их была руководима не политическими какими-либо стремлениями, как хотят думать «новейшие» исследователи раскола. Чувство свободы, какою они пользовались в пустыне, вознаграждало их вполне за те нужды, лишения, труды, какие им пришлось понести... Общая беда, общее горе теснее сплотили их, были между ними любовь и братство: пришло внешнее благополучие, прекратились гонения – и обнаружились свары и раздоры. Да и то, если мы всмотримся в состав общины, мы увидим, что в ней господствовало отнюдь не безусловное равенство; в ней мы увидим несколько сословий, чинопочитание, распространенное до крайности. Желая возвыситься на степень самостоятельного, благоустроенного общества, стараясь сравниться с церковью, с государством, община Андрея, очевидно, преследовала не коммунистические какие-либо идеи, а копировала тот общественный строй, какой видела в древней России.

О составе Андреевой общины мы отчасти можем судить по указаниям самого Андрея. Вот как определяет он этот состав в слове на смерть Петра Прокопьева: «старейшии возскорбеша (о смерти Петра), говорит он, церковнии восплакаша, общежители возслезиша, скитяне возрыдаше, сироты восхлипаша». Старейшии – монастырские власти, церковнии – это клирошане, или «духовный чин», занимавшийся отправлением богослужения, – во главе их экклезиарх Петр, общежители – рядовая братия монастыря, скитяне – жившие вне монастыря, но пользовавшиеся большею свободою, сироты – это обыкновенное название женщин обитательниц «Лексинскаго Крестнаго монастыря».

Во главе властей стоят настоятели Даниил и Андрей. Как распределялась между ними настоятельская власть? Инок Корнилий (по рассказу историка Выговской пустыни) пред смертью изрек такое пророчество: Андрей будет наставник и учитель древнему благочестию, древнего благочестия проповедник, а про Даниила – сей собиратель будет братству. В рассказе жпзнеописателя Корнилиева Пахомия это пророчество принимает несколько иной вид: Корнилий умирая, назначил Даниила вместо себя отцом и наставником, Андрею же приказал быть судьей и правителем обищежительства. Итак, Даниил, как первоначальный «собиратель братству», инициативе которого общежительство обязано своим происхождением, около которого группировались ревнители древнего благочестия, как около центра, был отец общежительства, то есть, все обязаны были чтить и уважать его, с покорностью и смирением принимать его отеческие внушения. Пред ним сам Андрей в общем собрании произносил приветственные и поздравительные речи, мудростью и витийством украшенные, в день его тезоименитства и в другие высокоторжественные дни,¹⁰³ его имени выгорецкие авторы посвящали свои ученые труды, – так, например, Петр Прокопьев для него написал свое исследование о разных самовольных смертях, что доставляют вечное спасение. Далее Даниил был не просто отец, а отец и наставник, то есть, он имел право и обязанность изрекать по крайнему своему разумению назидательные сентенции братии и делать отеческие внушения. Ему вообще принадлежала, номинально, вся полнота настоятельской власти; – без его ведома не предпринималось ничего, его согласие давало санкцию всем предприятиям Андрея, все распоряжения по киновии исходили от имени «Данилы и Андрея». Из истории Выговской пустыни видно далее, что ему принадлежал общий, главный надзор над всем, даже и над начальствующими, преимущественно за чинным стоянием в «церкви». Но собственно весь действительный труд управления обителью лежал на Андрее; он был не только «учителем древняго благочестия и проповедником», но «судьею и правителем общежительства». И мы можем сказать, что вся заслуга в устроении и истории Выговской пустыни принадлежит Андрею. Даниил, муж почтенный и авторитетный, не даром моленьми и принужденьми призвал к себе в сожитие молодого человека: он видел его даровитость и умственное превосходство и заставил трудиться Андрея, сам наслаждаясь только покоем и почетом. С первой же поры по вступлении Андрея в общину, его принудили «не жития точию, но и попечения и тяготы его вкусити».

Но как широка была действительная власть Андрея? Когда Выгорецкая община размножилась до того, что трудов одного человека недостаточно было для того, чтобы заведовать всем ходом дел непосредственно, около Андрея группируется известное число лиц, составляющих монастырскую аристократию: «Аще кии от жесточайших безстудием противляхуся настоящим, – настоящии имеяху с собою честный собор добродетельных мужей, имеяху власть строити житие свое по преданиям отеческим, имеяху все едину ревность жити по правилом Василия Великаго. Аще кто за прегрешение свое наказанию подлежаше, толикому собору един не можаше противитися и бяше наказуем подобающими наказаньми и злыя своея воли исполняти не можаше, понеже не имеяше заступника, и един, или два, или трие безчиннии многим благочинным нe можаху противостояти...». Этот «совет» помогал Андрею и в тоже время некоторым образом ограничивал его: с ним Андрей считал нужным совещаться во всех трудных недоуменных случаях; но обыкновенно Андрей всегда сумеет склонить этих советников своих к своему мнению и потом их решениями оправдывает свои приговоры. Иван Филиппов подробно перечисляет их: это были все лица наиболее знаменитые в общежительстве, большею частью первые насельники пустыни и собеседники Игнатия, Досифея, Корнилия, как например Исакий Евфимов, сродник с Данилой, пришедший в пустыню вместе с Данилой, замечательный девственник, которому поэтому поручено было управление женским Лексинским монастырем, Захарий Стефанов, известный уже нам первопоселенец Выга, строитель первоначальных зданий обители, Леонтий Федосеев, попов сын, сведущ писания, как показывал о нем на допросе Круглый, – Трифонт Петров, известный начетчик, помогавший Андрею в составлении «Поморских ответов»; – на половину их были «монахи», пришедшие из дальних стран и пользовавшиеся почетом или ради древняго пострижения в известных монастырях, или ради каких либо особенных заслуг, – каков был, например, Прокопий Нижегородский. Все эти лица, по-видимому, благоговели пред мудростью Андрея; которые были не так стары, учились у него грамматическому и риторскому разуму, усвоили его дух и после его смерти достойно продолжали его дело. Андрей обыкновенно умел устроить дело так, что по-видимому предоставлял много простору их деятельности, но тем не менее они являлись бессознательно почти всегда исполнителями его желаний. У настоятелей с избранным советом для своих отношений к рядовой братии монастыря был свой, неизвестный толпе, кодекс правил, своя disciplina arсаna; они имели понятия о вещах иногда вовсе не те, какие высказывали.

Отношения Андрея и этого совета, избранных к рядовой братии, равно как Андрея и совета избранных друг к другу весьма ясно характеризуются в следующем рассказе автора сочинения «О тайне брака». «Бывшу ми лета 1728 в поморских странах по разным церковным делам на собор ко отцем 24 вопроса записати, – я, блаженной памяти отцу Андрею подах с прошеньем, да благословить соборным судом на оныя решение подати... Тогда он повеле от соборнаго суждения брату своему Симеону ответствовати на кийждо вопрос, а в нужнейших сам ответствовал». Вопросы касались предметов, на которые еще доселе не было установлено определенных взглядов. Ответы Андрея поэтому уклончивы и двусмысленны. Иван Алексеев его спрашивал: если кто крещен попом, имеющие крещение старое, а посвящение новое, нужно ли такого перекрещивать? «Андрей сам рече, яко у нас положено у всех таких отнюдь не повторять крещение. Аще ли кто дерзнет повторять их крещение, буди на нем суд Божий (Андрей пользуется правом изрекать своего рода анафему)». На вопрос о попах, новое и крещение, и пострижение имущих, – ежели они кого крестят, – «ответствова тако, что я один сей суд не могу на второ-крещение подати, но как общий разумный суд изволит». А когда дошла очередь до вопроса о браке, Андрей дал ответ, достойный Пифии, до того двусмысленный, что сам собеседник решительно не понял и пускается в толкования и соображения по поводу его слов о новых браках: «кои по познании тако сопрягошася, како с ними поступати? рече: таковых у нас на низу обще под целомудренное житье в соединение братства церковнаго примать положено». Автор не находит в этих словах того, чтобы «отец» предписывал в виде закона – мужу, живя в одном доме с женою, соблюдать целомудрие, жить как брат с сестрой. Андрей, по его мнению, был слишком разумен и сведущ в канонах церковных и в истории, чтобы допустить такую вопиющую несообразность. Во-первых, это прямо противоречило бы 30-му правилу шестого Вселенского собора, и во-вторых, Андрей не мог не знать того, что Григорий папа, велевший иереям развестись с женами и наблюдать целомудренное житие, позволил им, однако ж жить вместе с женами: и вот ему, «сия заповедь такую беду принесе, яко пред очима его 6000 глав младенческих рыболовныя сети извлекли из моря во объявление тайных дел оных иереев». Если же Андрей и сказал эти слова, то не как общий закон, a как исключение, «явственно есть, яко немощи ради развращеннаго народа тако внешне присуждати, по свойству же самой вещи не тако. Но сие несть дивно: понеже и Моисей иногда снисходя к жестоким иудеям повеле даяти книги распустныя, обаче Христос сказа сие незаконно быти, но по жестокосердию иудейскому. Леонтий Федосеич, от боку Андрея Денисовича сущий, когда его в Малороссии уставщик Яков Семенов о брате своем Петре, да благоволит во исполнение церковное в новом браке прияти, нимало вопреки глагола, но повеле его прияти просто с женою. Зде разумети потребно внутреннее склонение о новых браках отец; еже тамо Андрей за грубиянство народное присуди по немощи: то Леонтий явственно крыемое покоза...». Затем Иван Алексеев продолжает, обращаясь к своим противникам бракоборцам: вы отец наших не были в секретных о том судах, и вам церковных дел правление не бяше предано, убо и ведать вам подлиннаго намерения отцев не можно. Ведаем же мы известно в самом секрете, вот что: отец Нифонт, принявший пострижение в Соловецком монастыре, живший потом в Выгореции и наконец присланный, в качестве духовника, в ту общину, к которой принадлежал автор, беседовал с ним на счет вышеупомянутых 24 вопросов. Услышав, какие ответы давал Андрей на эти вопросы, Нифонт заметил: «а мне-де о том иначе приказ был от отцев. О чем я его больше не вопросил, ведая, яко ко мне отцы рекоша сие, чтобы обществу было не под роздор, Нифонту же, яко духовнику, рекли другое, как и в Ветхом Завете одно было от Бога сказано Моисею, а другое старцам; и к апостолам Христос сказал: вам дано есть ведати тайна царствия, онем же не дано».

Еще определеннее и интереснее характеризует отношения Андрея к выговской аристократии и к рядовой братии – биограф его. Андрей «весьма бяше кроток и благопокорен ко всем; аще же времене зовущу, то остре гневлив и страшен показавшеся, и во всем тако учительски поступаше, как быти настоящему учителю. Он заботился о том, чтобы в мирном и полезном с прочими совете пребываши, покаряяся писанию, глаголющу: «во мнозе совете спасение бывает», не имея отнюдь о себе вышемернаго мнения, аще ни весьма бысть премудр, но всегда мнения своя в общебратских делах прочим предъявляше. Аще же когда бываше в соборном разсуждении дело, то толико во оном истину изобреташе, и притом и братию требованием от всех совета всесмиренно утешаше, яко и до самых последних и подлых вопрошениями дохождаше и от них разсуждения восприимати не стыдяшеси, помня слова Дамаскина (?), «что учителем не найдется, то учеником открыся», и следуя примеру Моисея, который как ни был премудр, а не устыдился принять и исполнить совет своего тестя «непросвещеннаго варвара» – в чинорасположении Израильских людей.... Всех советы восприимше и из них истину взявши и оную благоразсуждениям украсивши, предложи обществу и сие, яко оная истина, за благое ли ими в деле почитатися будет... Тогда вси согласно ему изрицаху: тако да будет, якоже изволил еси разсудити ... И того ради при его началопастырстве, от сего во общих делах у всех согласие и любовь бяше».

В делах, касавшихся соблюдения дисциплины монастырской, Андрей обнаруживал не менее терпимости и снисхождения, как и в вопросах догматических: «милостив бе до кающихся и вельми разсудителен». В каталоге «Любопытнаго» исчисляется целый ряд сочинений Андрея, имеющих нарочитою целью монастырское благоустроение общины: об образе моления по Давидовым псалмам в небытии церковного чина и пр.¹⁰⁴ Мы не имеем под руками этих сочинений и можем судить о дальнейших подробностях этого устройства по фактам, рассказанным в истории Выговской пустыни. Вот к чему обязывали Андрей и Данило желавших поступить в число членов их общины: «1) древле-церковное благочестие хранити, крестное знамение ла лицах истово творити двема персты, поклоны добре полагати, службу церковную по вся дни исправляти, данные посты сохраняти; 2) чины монастырские, данные на письме, хранити со всяким опасением, всякую нужду пустынную терпети и труды, трапезное благочиние добре имети; во время обеда и ужинов жертвенники читати, а братиям в молчании сидеть и внимать читаемому, особьядения отнюдь не иметь, а иметь все общее, по воскресным дням и по праздникам книги читати братии, после заутрени и уденья, часа по полтора; правило, данное от отец духовных исполняти a о своем спасении всячески тщатися; 3) младшим к большим имети покорение и послушание, к старостам покорение без всякого прекословия и роптания, без благословения старосты ничего не делати и никуда не шататися, между собою мир и любовь имети братскую, всем друг друга к полезному принуждати и друг с другом вражды и ссоры не имети никогда же, – а когда у кого с кем случится, миром и прощением скоро разрушати. 4) Женщинам и мужчинам не сходиться друг с другом нигде и никогда, кроме определенных на то случаев, – чтобы по вечерни между молодыми людьми сходов и говоров и бесед не было и в другие пределы не указанным никому не дерзати ходити под великим запрещением». Единственное исключение из этого правила было сделано в пользу самих настоятелей с некоторыми старейшими, которые имели право ходить к друго-предельным, т. е. на Лексу, во всякое время по их настоятельскому усмотрению. Биограф замечает даже, что Андрей «любляше» Лексинской монастырь предпочтительно пред Выгорецким – «оно за безмолвие», которое он тут находил и которое так необходимо ему было для ученых занятий, – «ово же за попечение о нем, – и часто тамо пребываше, тамо и ответы писаше против Неофита».

За исполнением всех этих правил должны были «надсматривати крепко» избранные настоятелями старосты, – не хранящих сие вышеписанное наказовати по правилам и по данным им письмам, кто чего достоин, – овых поклонами на трапезе, а овых от трапез отлучением. Покоряющихся и прощающихся прощати с милосердием, a противящихся и не покоряющихся и телесным наказанием наказовати, или в монастырь к наказанию отсылати и никому не попущати в тои своем непокорстве пребывати. В монастырях обоих всем соборным, келарем, казначеем, городничим и надсмотрщикам, и сторожам всем крепко данные им службы отправляти, чтобы все было по чину монастырскому непременно всегда». Таковы были правила для монастырей. Эти же правила были обязательны и для скитов, – хотя они, вообще говоря, находились в меньшей зависимости от «настоятелей». Начало «особо скитскому монастырю» положил старец Сергий, пришедший в пустыню еще прежде Андрея: в то время, как Андрей с Данилой полагали начало монастырю, этот Сергий устроил своего рода конкуренцию Андрею: «многие из приходивших в пустыню со старцем Сергием совокупишася». Корнилий, почему-то благоволивший больше к Андрею, не смотря на то, что Сергий оказал ему весьма много услуг, «возбраняше Сергию братство собирати, не точию не благословляше, но и запрещаше зело»: вновь приходившим он советовал или присоединятся к Андрею, или же вселятися, где кто изволяше по их желанию и прошению», только не у Сергия. Но Сергий не слушался: с ним жил некто Дионисий, иже грамоте знаяше и весь чин церковный ведяше (сам Сергий не знаяше грамот, точию муж великаго и жестокаго жития бяше); – благодаря ученой репутации этого Дионисия, Сергию удалось собрать в свой скит до 70 человек, – «которых Сергий правяше по воле своей». Подобным образом основалось еще несколько скитов¹⁰⁵, бывших сначала вполне независимыми от монастыря. Внешний вид их был тот же, какой имел и монастырь до отделения женщин на Лексу: то есть, несколько зданий с особою часовнею окружены были «стеною», – женщины жили на одной половине, мужчины на другой: «старец с сыновьями живяше в своей келии, а жена его бывшая с дочерьми в своей». Большею частью у них не доставало своих учителей, сведущих писания: пока жив был Корнилий, они обращались за духовными поучениями к нему. Но Корнилий умер, и они должны были «прибегать к выгорецкому общежительству, к вышеписанным отцем и от них уже наслаждаться книжнаго поучения и утверждатися». По мере того, как росла репутация Андрея – и власть его над скитами росла все больше и больше. Но всегда оставалось в скитах неприкосновенным одно право – не разделяться с женщинами, прежними своими женами, а теперь сестрами. Мы видели, что когда Андрей пришел в пустыню, здесь было два рода людей: одни пришли по мнимому влечению к иноческой жизни и приняли пострижение, – другие же бежали сюда с единственною целью укрыться от преследований. Эти последние жили зело нуждным житием, но жили целыми семействами, – а если по-видимому отказывались от супружеского сожития, то единственно в том убеждении, что теперь, когда воцарился антихрист, когда с часу на час нужно ждать кончины мира и страшного суда, – не до того, чтобы думать об удовольствиях супружеского сожития. Но не считая себя монахами, они не считали себя обязанными расставаться с близкими сердцу родными; предаваясь главным образом благочестивым упражнениям, они заводили вместе с тем обыкновенное хозяйство, в котором женщины, по характеру русского народного быта, так много значат. Когда гонения утихли, мистическая экзальтация ослабела, – догмат о наступлении царства антихристова и об обязательности безбрачия хотя и остался, но – только в теории. Потребность семейной жизни в этих простых людях стала сказываться с обычною силой. Но то, что прежде для них было законным, теперь стало грехом, который нужно было очищать эпитимиею, поклонами, – которые «особоскитские обитатели» должны были «нести точно также, как и монахи», принявшие пострижение и жившие с Андреем. Здесь точка соприкосновения их с Андреем и повод для его вмешательства в их внутреннюю жизнь. Будучи законодавцем, установителем догматов для всех поморских раскольников, случайное безбрачие первых насельников Выговской пустыни возведши в теорию, в общеобязательную доктрину для всех членов своей общины, Андрей считал себя обязанным наблюдать за выполнением этого учения и в скитах, – тем более, что скитники жили не отдельно от женщин, как «монастырские», а потому в распутстве превосходили последних. Андрей «ездяше по скитам и по часовням, праздноваше и торжествоваше праздники добре и учаше с молением всех скитских жителей добродетельному житию, чины и уставы соборно им уставляя; в мире и любви уча пребывати, межсобныя вражды миром разрушая, зазорное житие отсекая, с зазорными лицы жити возброняя, выборных духовных надсмотриков поставляя с письменным укреплением, чтобы в одножитных келииях не жити и на пашнех собственные станы имети» и пр. Этим надсмотрикам также как и монастырских позволено было подвергать виновных даже телесному наказанию.

Предписавши на изложенные выше правила для своей паствы, имел ли Андрей настолько силы и власти над своей общиной, чтобы заставить строго и точно выполнять их? И хотел ли даже Андрей, имел ли серьезную заботу о том, чтоб они были соблюдены? Выговская община составилась из людей, свободно сошедшихся, которые потому также свободно могли, в случае недовольства, оставить ее; и хотя подобные случаи были весьма редки, тем не менее Андрей, не имея над своей общиной никакой положительной, твердой власти, по необходимости должен был иногда казаться «отцем милосерднейшим». Но собственно говоря, заботиться слишком много об исполнении изданных им правил, Андрей не имел большой нужды. Ригоризм был не в его характере; человек, который сознавал за собою кой-какие слабости¹⁰⁶, не мог быть слишком строг и к другим. Сообразно с теми целями, какие он предположил себе относительно раскола вообще и своей общины в частности, Андрей заботился преимущественно о том, чтобы соблюдена была внешняя благовидность в монастыре, – чтобы монастырь не потерял авторитета в раскольничьем мире и вытекающих отсюда материальных выгод, чтобы оглаской каких-либо беззаконных дел не навлечь на обитель преследований со стороны закона и никонианских властей, которые если и оставляли ее в покое, благодаря трудам Андрея, то единственно в том убеждении, что выговские отшельники уединились в пустыню единственно ради беспрепятственного содержания древнего благочестия, – а все прочее обстоит там как нельзя лучше. Итак, Андрей вообще снисходил к немощам своей паствы, «яко отец милосерднейший», как выражается И. Филиппов, – хотя по-видимому далек был от того, чтоб открыто потакать разврату, провозглашать принципы в роде тех, какие высказывал позже Ковылин, говоря, что «позволяется утолять похоть, – тайно содеянное, тайне и судится». Он умел вовремя показаться отцем милосерднейшим и вовремя погорячиться, – быть «тако жестоким, яко и гневатися и от церкви отлучати...».

Чтобы сильнее побудить пустынножителей к исполнению введенной им дисциплины, Андрей пускал в ход, или по крайней мере не препятствовал распространяться разным легендам в смысле этих правил, – таких легенд довольно много можно найти в истории Выговской пустыни и в «житии Андрея»; эти легенды довольно хорошо знакомят нас с дальнейшими, более частными чертами внутреннего быта и «благочестивых обычаев» выговцев. Вот что, например, рассказывает нам И. Филиппов: «некий человек бысть некое время вне ума и в этом состоянии имел беседу с бесами. Егда сей калугер, говорили ему бесы об одном старце – Павле Торопском, жил один на острове, толико бе, зол до нас, яко николиже не токмо в келию, но неже на остров многохом приити… Егда же привезе и посестрию свою (т. е. бывшую жену) и детей, то посестрия зело люта бяше до нас, – но дети их, понеже млади бяху, безстрашни живяху и бе житие их угодно нам: старец наказоваше все творити с благословением и с молитвою, двери и окна с молитвою затворяти, – они же просто делаху.... Человек той, егда уцеломудрися, сказа сия оному Павлу: Павел же нача детей своих жестоко учити и наказовати, и научи их грамоте и постриже во иноческий образ.... Дщери Павла спрашивали бесов: ходите ли в пустыне сей ко иным в келии? Они отвечали: «мало есть келий, в ким нам входу нет... в тех келиях, еже хощем, то и творим: поучаем всех злое творить, в лености жити и друг другу в непокорении; аще где без молитвы пищу полагают, или в тай, то мы взимаем. И того ради не могут ничим наполнить недостатков своих.... Аще сосуд обрящем с пищею непокровен, или без благословения поставлен, а взяти из него не можем, то издалеча наплюем, и кто ту пищу снесть или без благословения тайно ясти, то ему из нея раждаются скорби и болезни, леность и непокорение к большим и начнут своевольная без благословения творити и бывают человецы непослушны и непокорны, тайно ясти и вражды между собою клеветы начнут творити и на общия трапезы не станут ходити и не молитися, и на дело немощни бывают, сластолюбцы и тайноядцы и похотолюбцы, к посту невоздержнии, и ненавистницы друг к другу, и крадливии и своевольницы и всякаго злаго творители, и о спасении душ своих не пекущеся, и отцем духовным истинно не каются, и умножится в них беззаконие и своеволие и безчиние. Сия старец слышах, аз же грешный слышах от него и написах сия на пользу читающим», заключает автор. Нет сомнения, что в этом рассказе И. Филиппов бессознательно или с умыслом рисует картину нравов своей общины «на пользу читающим». И этом рассказе больше всего говорится о непослушании и своевольстве, потом об особьядении и наконец о нечистоте телесной. Что касается до своевольства, то от оного много приходилось терпеть настоятелям. Андрей в надгробном слове П. Прокопьеву жестоко жалуется на это. «О, колики и каковы противности и злодыхательныя рати на братство сие быша и суть, говорит он, – от диавольскаго злорыкания, от бесовския зависти, от гонителей, от раздорников лукавствия, от иудоподражательных злодыхательств, от безчинных свирепства, от своевольных шатания, от злообычных роптания, от вне и от внутрь, от невежества и от предприятия... «Чрез своевольства и ропоты диавол тщится вся поколебати и весь чин святых разрушити». Особьядение также, неизвестно почему, подвергалось особенному преследованию со стороны настоятелей. Для того, чтобы лучше искоренить его, распространена была легенда о том, что бесы приобретают особенную власть над тайноядущими. Из-за этого на первых порах происходили серьезные ссоры между настоятелями и братией. «В обители настал голод. Матери, якоже есть, естественно чадолюбивии, начаша детей своих кормити тайно, яко немощнейшая некая часть, малодушием прабабы Евы поболевчше приносимая им от сродник аще и малая, и убогая пирогищи, обаче чрез отеческое завещание не дающе на братскую трапезу. Диавол же, принимая вид сродников, стал являться к женщинам и прельщать их – вкушать приносимую им пищу причем запрещал говорить об этом кому-либо: если скажет, то отнимут на общую трапезу, тогда ни вам будет, ни им, – а нам нельзя всю киновию накормить такими лакомствами». Оказалось, что бесы приносили им падаль – «всех пропащих телят с волостей собрали». Наевшись такого лакомства, постницы не интересовались общею трапезой. Когда их спросили настоятели, почему они не едят за общебратским столом, те отвечали, что хоть и умерети, «а не станут есть скоту данныя травы»; между прочим, проговорились, что им «приносят сердоболи обычную пищу. Тогда уразумели настоятели диаволю прелесть, – не видяху бо никого же к ним входяща и исходяша и начаша их с прещением вопрошати; тии же, духом прелести укрепляеми, не глаголаху им ничтоже, принуждени убо бывшие, связаннии союзом любве отцы и братия связаша их узами железными, яко да не могут приносимаго брашна тайно ясти. Связанным же бывшим им, диавол чрез оное наипаче возиме силу, еже и мучити их, ненаме из уст тещи... при чем они нелепыми гласы вопияху; о, люте нам, яко лестию нас сии прелестницы (нарицающе оо. Даниила и Андрея) созвавше убити нас... лучше бы нам не родитиси... дадите нам нож, да себе заколем... да тако угонзем сих лютых прелагатаев... Сим убо бедным тако мучимым, – что не хотяше творит прекроткая и чадолюбивая утроба, Даниил нача совершати молебствия, приводяще страждущих ко св. Евангелию, аще и не хотящих; обаче за преступление положенныя отеческия заповеди попустися им тяжко страдати долгое время...». Когда происходило это возмутительное насилие, тщетно прикрываемое не менее возмутительным кощунством, Андрея не было дома, – он отъезжал на Москву за подаяниями. Сделавши свое дело, он «духом святым подвизаем» вознамерился возвратиться в киновию. Сие почуяв лукавии дуси, сущии в страждущих девах, вопияху: «о люте нам! злодейственный бо наш враг Андрей с Москвы домой поеха, аще постигнет нас зде, то вельми нас мучити имать. И тако спешно друг друга от страждущих зовуще; день от дне изчезаху, дóндеже все без вести быша...» По рассказу И. Филиппова исцеление это произошло несколько иначе: это было в день Пасхи: некая жена, в болезни сущи, не пошла в часовню, а смотрела на нее, вышедши на переход, и увидела такое чудо: бесчисленное множество всяких бесов силилось проникнуть в часовню чрез окна, чрез дверь... Много раз повторяли они свое покушение, но каждый раз возвращались со стыдом назад, потому что на встречу им из дверей показывался пламень попаляющий. Видение свое богобоязливая жена рассказала настоятелям: те отслужили благодарственный молебен, причем один из них, Андрей, «от образа Божией Матери слыша глас: ныне услыша Господь молитвы ваша... И от того часа вси беснующиеся исцелеша».

Из этого рассказа видно, какими способами старался действовать на свою паству Андрей. Он поддерживает в ней суеверие, старается морочить ее вымышленными чудесами. Побуждения для такого образа действий не трудно понять: с одной стороны, он хотел поселить в ней отрадную для нее уверенность, что над нею видимо почивает милость Божия, являющаяся в этих чудесах; затем чрез это увеличивался личный авторитет Андрея, так как мнимые чудеса большею частью соединены были с его личностью и проявлялись в успехе его предприятий: таким образом, чем суевернее была его паства, тем удобнее он мог на нее действовать. Другим средством действования на паству было проповедничество. «Тако сладостно бе учение его, яко вси послушающии внимаху прилежно... Ими же всяк ум жестокий, всякую нечувственную и каменную душу к Богу возводя... воспоминаше в нравоучениях своих вся страсти человеческия и учаше, како подобает праздновати и каковыми быти христианами, яко не именем именоватися точию достоит, но и житием украшатися добродетельним, от грехов и страстей удалятися, покаянием же себе очищати, блуда бегати, сквер плотских удалятися, – и тако учением своим всех слушающих в плачь приводя и во умиление влагая на покаяние согрешающия понуждая». И действительно, нужно сказать, что те из проповедей Андрея, которые имеют своим содержанием увещания и обличения – лучшие из всех его проповедей; – они отличаются более старательною отделкой, в них меньше риторики и по местам слышится как будто сердечная искренность, задушевность. В них он опять восстает более всего против непослушания и своевольства, a затем против «нечистоты телесной». Но уже из отзыва Ивана Филиппова (¹⁰⁷) видно, что в большей части случаев дело ограничивалось тем, что слушатели дивились красноречию оратора, занимались его внешними приемами, его искусством, услаждались мыслью, что имеют у себя такого премудрого оратора, из уст которого льются «златоструйныя словеса, хитрориторски преизобильно украшенныя». Вымышленные чудеса и проповедничество были так сказать нравственными способами действования Андрея на Выговских пустынножителей. К его сожалению, это были, кажется единственные средства, какими он мог пользоваться. До какой степени Андрей владел искусством действовать на паству убеждением, показывает следующий рассказ биографа. Один от братии, диаволом поущаем, раскрамолися с прочим братом и приидоша на суд к Андрею. Он же разсуди праведно и онаго яростнаго осуди быти виновным. Тойже не точию не устыдеся суда того, но и на праведнаго судию острояростныя и зело досадительныя нача словеса испущати, толико неприличные настоятельству его, что приближенные стали просить Андрея: благослови отче нас его, яко весьма безчиннаго, безчиннно вытолкати. Он же кротко им воспрети. Крамольный же не престаяше, но нашего отца безчестяше; толико учинися печально прочим братиям, яко уже и сами с яростию начаша благословения у отца просити, еже бы его с достойным наказанием вон изринути. Терпеливейший же отец устремительне с яростию к ним возглагола: аще вам его желается изринути вон, то прежде мене изрините... И тогда умолкоша... Егда же острожелчный хулитель, довольно осрамотивши Андрея, восхоте абие разлучитися, то Андрей, яко сущий философ, философски в великодушном терпении философственну душу показа: и нача толь прехитро внутреннюю его ярость своими словами укрощати, яко вскоре, сей в зело кроткаго агнца претворися. Егда же узре его во смирении суща, другим образом некако премудро нача его в раскаяние оной злобы приводити; и елико сей умиляшеся, толико он словесно и с яростию наказовати того видяшеся и тако его хитро, жестоко изостренными словесы бив, яко он и со слезами приношаше прощение и часто падаше к ногам его. Отец же яко более яряшесе и его в безстудии и предерзости к настоятелем укоряше. Келейные стали ходатайствовать за виновнаго. Но отец не умягчашеся, при оном и сих ходатаев нача хитроскоровратными порицати и пределов постоянства и мужества незнающими... И всех своевольниками называше, и сими глаголы всех приведе в плачь и от всех сил своих прощатися... Тогда запретив, дабы паки не разгноил себе непотребными словесы (т. е. чтобы не говорил ничего дурного про Андрея) и отпустил с миром. Потом к братии сказал речь. «Зело потребно, бр., блюстися яростнаго и самомненнаго беса, дабы нас он не обладал продерзостию, самомнением и непослушанием, ибо от высокоумия раждается сие, еже помышляти и творити свое, a не повеленное, яко же и вы учинили есте. Егда аз смиряхся, тогда вы напустились, ярящеся на озлобляющаго мя; егда же аз яростию праведною возъярихся нань, зря пременение его, вы напротив мене поступисте».

События до 1710 года: заботы Андрея о материальном благополучии своей общины, поездка в Киев для учения; отношения его к православным, к федосеевщине, к поповщине; написание «Диаконовых ответов».

Познакомившись с устройством Выговской общины, будем продолжать прерванный рассказ о подвигах Андрея. Как скоро Андрею удалось собрать около себя паству, первым делом его было обеспечить материальный быт общины. На первых порах пустынножители не имели иногда способов для удовлетворения самых насущных потребностей. Запасы добродушного Захарии Стефанова истощились скоро, а число членов общины росло со дня на день, пашня, устроенная ими «под гарью», обманула их надежды, – открылись частые зябели, а затем глад и хлебный недород; на первый раз братия благодушно встретили это несчастие: «и начаша солому ржаную сещи и толочь на муку и хлебы соломенные ясти, точию раствор ржаный, а замес весь соломенной муки¹⁰⁸; хлебы в кучи не держалися, помялом из печи пахали. И такова скудость бысть тогда, что днев обедают, а ужинать и не ведают что, – многажды и без ужина жили». Андрей показывал всем пример благодушия, ободрял братию словами Писания, сочинял даже чудеса, стараясь подействовать на их суеверие¹⁰⁹. Но этого, конечно, было недостаточно. Потому, отобрав у всех «в братстве», что у кого с собою было принесено из мира, – деньги, серебряные монисты, Андрей сам отправился на Волгу, где хлеб был вельми дешев, и частью купив, частую в милостыню выпросив у христолюбцев нужное количество его, Андрей в непродолжительном времени доставил его в Пигматку – так называлась принадлежавшая выговцам пристань на Онежском озере, – а из Пигматки начаша оный хлеб на себе в крошнях носити в монастырь. Андрей был первый между «носаками», – это с удовольствием замечено было братией...¹¹⁰ Первая беда прошла благополучно; но хлебные недороды и зябели, a вместе с ними и голод стали повторятся чаще, несколько лет сряду; паства Андрея начала роптать; многие стали уходить из обители в более хлебные места; дело доходило до того, что община едва не распалась, – и только благодаря твердости Андрея и его находчивости, выговцы избежали грозившей им беды. Биограф тоном Патерика рассказывает о великодушии «преславнаго отца» и знакомит нас с теми приемами, какие употреблял Андрей в сношениях с своею паствой... Андрей поучал свою паству, «ежо не малодушествовати: насаждей ухо не слышит ли, создавый око не смотряет ли? Ей, не отринет Господь людей своих и достояния своего не оставит». Но не смотря на эти увещания, мнози изыдоша в друзии веси. Голод увеличивался; самые мужественные сердца начали колебаться и приходить в смущение; каждый помышлял о выходе из общежития в хлебородные страны. Сам Михаил Иванович Выташин, одно из самых почтенных лиц в монастыре, скрылся из него¹¹¹. Случалось так, что непосредственно за поучениями Андрея являлись к нему братия, «прося благословения на исхождение». Особенно просьбы стали часто повторяться, когда увидели, что и для будущего года посеянный хлеб померз на нивах, что, следовательно, и на будущий год они «не имут видети представленнаго ястия на трапезе». Андрею не хотелось распустить собранное стадо «по своевольным холмам». Наконец дошло до того, что «бысть им увещающаго отца роптание велие, почто не дает всеобщего распустительнаго благословения». Андрей отправился в Москву у христолюбцев просить подаяния. – Подобные разъезды Андрей повторял весьма часто, направляя их то в Новгород и Псков, то в Нижний. Но и во время своих разъездов Андрей, как теперь, так и в последствии не переставал управлять монастырем, заочно. После разъездов, он был встречаем в киновии с непритворною радостью. Казалось, будто Андрей с тою целью и уезжал из монастыря, чтобы дать братии почувствовать, что он такое для них и как пуста была бы без него жизнь выговцев. В короткое время, благодаря энергии и предприимчивости Андрея, материальное благосостояние монастыря возросло, и он стал обладать обширным хозяйством. Андрей завел торговлю, занимая у добрых людей деньги с половины; добрые люди «видя их нужду, а в торге правду», охотно снабжали их деньгами. Выговцы завели свои суда, на которых переправляли «в Питер» хлеб, закупаемый в низовых городах; у них были свои пристани на реках и озерах, свои постоялые дворы и своих людей «держаша для торгу и приезду всех». Но напрасно думают (Щапов), будто община имела мирское, житейско-хозяйственное устройство: выговцы в этом случае отнюдь не хотели стать в противоречие с монастырским уставом. Они думали подражать обыкновенному быту общежительных монастырей, в которых (наприм. в Соловецком, который выговцы считали своей митрополией) действительно имелось иногда полное хозяйство, – и рыбная ловля, и пастбища и луга, – а монастырские крестьяне занимались продажей рыбы и иными торгами. Все работы, какие предпринимались братией «монастыря», разъезды для торга и пр., были, по мнению выговцев, не чем иным, как монастырскими послушаниями, на подобие того, как это делалось в общежительных монастырях, при исполнении которых братия не освобождалась от обязанностей инока, а должны были исполнять и келейное правило и пр. Вот что рассказывает на этот раз биограф Андрея. Однажды «отец» келейно разглагольствовал с братией, пришедшею с трудов из дальних мест. Андрей спросил их, исполняли ли они «в отдаленных своих службах и в хождении по дорогам церковное и келейное правило». Те сознались, что «ово от трудов, ово за немощь телесную, ово же от лености презирается ими таковое душеспасительное неоцененное дело. Он же тяжце вздохнув сказал им: о братие, воистину вы сущее остависте дело, возлюбисте же едино поделание... На последок же, аки бы со великим нехотением, но от ревности понуждаем, всесмиренно сам о себе объяви сице: аз, братие, грешний человек, многажды бывах в дальних путешествиях и в других, мнящихся к молитве неудобных, случаях, но николиже презрех таковаго молитвеннаго и келейнаго правила. По исполнении же того упражняхся и в прочих разумениях», и по собственному опыту знаю, что «никакия никогда пользы ни в чем не обретох, аще, когда оставя молитву, за иное поторопясь для лучшего иметельства. Несть бо ни во уме, ни в прочих чувствиих таковаго всеприятнаго преиметельства, якоже бывает прозрачность и благоустроение по исполнении святой молитвы; сам Господь тогда спомоществует во всех наших умных и телесных действах».

Впрочем, заботы о материальном обеспечении общины были непосредственным занятием Андрея только на первой поре. Когда община устроилась, организовалась, – о Выговском монастыре прошел, слух «из конца в конец по всей Руси», – монастырь стал собирать богатые подаяния, получать большие суммы по завещаниям умирающих, в уплату за иконы, рукописи, за причастие, принесенное из Соловецкого монастыря Авраамием¹¹² и пр.: – тогда богатство монастыря так возросло, что мнимые иноки могли свободою предаваться праздности всему, что из нее проистекает. Андрей между тем принялся за другое дело, за ученые труды, за проповедничество. Разъезжая для закупки и собирания хлеба, он достигал и другой цели. «И промышляше книги и осматриваше, овыя покупаше, овыя сиписываше, испытуя, како в древлеотеческом благочестии утверждатися. Такожде досматриваше по церквам и по монастырем кресты и чудотворныя иконы, како благословящая рука у Спасителя; великое усердие показываше, день и нощь тщашеся...». Из разных библиотек церковных Андрей собрал множество древних книг, из которых многие скреплены были подписью древних благочестивых князей и архипастырей¹¹³. Так, устрояя монастырское хозяйство, Андрей в то же время занимался раскольнической ученостью, читал собранные им рукописи и книги, обдумывал свои догматы. В то же время на Андрее лежало дело начальственного надзора над братией и суда над выговцами: «сам ездяше по всем службам, осматривая и уставляя надсмотрщиков и келарей в обоих пределах, чтоб было житие их особ в своих оградах». – Чиня суд и расправу, Андрей имел случай явить свою отеческую снисходительность и терпимость к согрешающим, за которую особенно любили его братия. В этот же период времени, до 1710 года, благолепие монастырской службы и часовни доведено было до невиданной дотоле степени совершенства: во время «свидетельства душ», т. е. первой ревизии, прибыли в монастырь два замечательных человека – вязниковец Алексей Гаврилов «вельми хитрый в деле иконного писания» и с Москвы Иван Иванов «учен церковному пению и по знамению, и по помете древлецерковных книг». Дотоле хорошо петь знали только трое: о. Данило, Петр Прокопьев и Леонтий Федосеев. Теперь Андрей, собрав лучших грамотников и сам с ними нача учитися пению и многие из них научишася добре, – составился таким образом хор, приводивший в изумление и умиление посетителей выговской часовни. Не довольствуясь этим, Андрей, пришел скоро после учения на Лексу, в сиротскую девическую обитель, и собра грамотниц и нача их сам учити пению; овые из молодых скоро навыкаху и научишася добре. О. Андрей и сам пояше с ними и научая их, ако отец чада своя. В то же время основана школа писцов для распространения в народе раскольничьих сочинений, – та школа, произведения которой, писанные уставным почерком, и доселе встречаются повсюду. Училище грамотности для малолетних, основанное в самом начале, теперь было расширено, и было в числе предметов особенной заботливости Андрея.

Мы не имеем на столько материалов, чтобы следить за подвигами Андрея из года в год. Мы расскажем некоторые наиболее замечательные случаи из его жизни, на которых с особенным вниманием останавливаются его биографы и которые характеризуют Андрея в различных отношениях.

Такова, во-первых, его поездка в Киев. Прежде всего представляется непонятным, как решился глава раскола обратиться за учением в Киев, в самый центр «вражескаго стана»? Разве не проклинали первые расколоучители всеми проклятиями киевскую ученость и ее представителей в Москве – Никоновских справщиков? «Диакона Феодора митрополит иконийский Афанасий призвав, различные аргументы, различные истязания о старом благочестии предлагаше: грамматического художества искус восприял ли еси? Разумеваю отчасти грамматики, отвечал Феодор, яко ни о вере, ниже о догматах научает.... Платона и Аристотеля мудрохудожные читал ли еси книги? продолжал митрополит; на сия возглашаше дивный Феодор: кое мне согласие или часть человеку христианину еллинскими баснословными водитися науками, их же св. отцы нарекоша – ниже читати, ниже проникати в оныя»¹¹⁴, так смотрели на ученость вообще первые расколоучители: прочитав «книг словенских десятка три», они уже считали себя самыми учеными людьми в мире...¹¹⁵. Действительно, поездка Андрея в Киев представляется непоследовательною. И это обстоятельство весьма характеризует Андрея, как новатора, как прогрессиста в расколе: он хочет поразить врага его же оружием – ученостью; «он, как пчела, люботрудне облетал все вертограды, из которых мог извлещи источник премудрости, да готов будет к ответу всякому, вопрошающему о его уповании», – сих ради великих благословенных вин, он не усумнился отправиться к Киев. Во время первых своих разъездов собрав большое множество разных книг, Андрей, при природных своих способностях, скоро стал обладать большею начитанностью. Но он чувствовал, что ему не достает школьного образования. Занимаясь изучением св. отцев, говорит биограф, Андрей встречал у них много терминов, не зная которых, он затруднялся в понимании отеческих творений. Это навело Андрея на мысль изучить все те правила, коя отверзают пространный ведения вход во Св. Писание, – чтобы уметь «существительныя определения и естество-словныя изыскивать вины, справедливо разсуждать разневство случаев, – что есть существо и случай, – различить существо от существа, ангела от человека, животное от нечувственного». И хотя Андрей уже давно, во время первых своих разъездов, от «некиих ученых мужей» отчасти научен был «грамматике, яже есть начало и конец всякому любомудрию, от нея же всяко естество творится и естествословится»; но желая приобресть в ведение непостыдное совершенство, он стал искать более искусного учителя. Услышав, что в Киеве «в тамошнем богословском училище» есть некий нарочитый учитель, он решился отравиться туда¹¹⁶, тем больше, что давно уже имел намерение собрать там от мощей и из древних книг свидетельства в пользу «древняго благочестия».

Андрей отправился в Киев с несколькими купцами, имея при себе одного только ученика-послушника Мануила «великодушнаго». На пути случилось следующее происшествие. В степи большой и безводной, в жаркий день августа, путешественники остановились на отдых. Купцы раскинули палатку; мало не доехав до них, расположился и Андрей. «И се скоро на коне бежаше борзоходец». Томимый жаждою и жаром, он попросил у купцов пить. Те не зная, старой ли он веры, или просто пренебрегая им, отказали. Видя же беду его, всерассудительный Андрей, поминая слова апостола: аще имам веру, яко и горы преставляти, любве же не имам ... повелел Мануилу в чашицу, из нея же сам пияху воды, везомыя ими, из делвы нацедити и уксусу прилити и подати тову пити. Вельми благодарив, борзоходец отправился в путь. Мануил пришел в недоумение от такого поступка Андрея и не знал, как поступить с чашей, из которой пил борзоходец: упразднити ли ю себе на потребу, или в презрение повергнути? Андрей повеле ему ону чашицу водою измыти и потом нацедитв во ону воды, паки приим и перекрестився испи воду из тоя чаши и повеле из нея ясти и пити. И тако великим своим разсуждением остави будущему роду творити сицевый образ», замечает биограф. Андрей показал, что он чужд того узкого и мелочного фанатизма, каким отличается рядовая раскольническая братия, – воздерживался от высокомерия и мелочных оскорблений, которые только раздражают врагов, не принося существенной пользы. В глубине сердца у него таилась, конечно, не меньшая ненависть и презрение к православному люду, как и у других раскольников, но чем сильнее были эти чувства, тем глубже прятал их этот осторожный расколоучитель.

Прибыв в Киев, Андрей прежде всего обозрел св. мощи, иконы и кресты, ища подтверждения раскольническому перстосложению. Потом – приходит сокровенно к незнаемому учителю чрез прочих знакомство, и своим благоговейным, любомудрым видом и кроткими, учтивыми беседами входит к учителю в любовное приятственное свойство и без всякой опасности о всем с ним разглательствует: бе бо наименованием купеческим. Когда Андрей довольно засвидетельствовал пред ним свои таланты, учитель велел ему написать слово, на какой ему угодно текст. Андрей выбрал «фемою» слова Соломона: «сотове медовнии словеса добра» и написал в короткое время слово, всякому ученому и неученому приятно, еще же и от страстии празднословия целительно, – и принесе к учителю. Тот прочитал это слово в собрании всех учеников и спросил их: как думают они, кто автор этого слова? Ученики нашли, что это, конечно, принадлежит кому-либо из древних знаменитых учителей церкви Златоусту или Амвросию и переведено с греческого или с латинского языка... После такого триумфа, Андрей наипаче присно к тому учителю отверстый вход себе получи и о всем риторском, философском и феологическом учении с великим прилежанием вопрошаше. Учитель охотно удовлетворял любознательного ученика: к этому побуждала его «рекомендация некая из Москвы о отце Андрее», а отчасти и дары, почасту приносимые учителю Андреем.

К сожалению, биограф Андрея не говорит, в котором году был Андрей в Киеве и нельзя положительно сказать, кто был тот нарочитый учитель, о котором дошли слухи в Выговскую пустыню, и который волею или неволею оказал такую услугу расколу. В «житии» рассказ о поездке Андрея в Киев помещен непосредственно перед рассказом о поимке Семена в Новгороде, которая случилась в 1710 году и после рассказа об устройстве женского монастыря на Лексе. Трудно предполагать, чтобы Андрей предпринял дальнюю поездку в Киев прежде этого события, – прежде, чем окончательно организовал свою общину и обеспечил ее материально. Отделение женщин в особый монастырь последовало в конце 1706 года. Нужно думать, что Андрей прибыл в Киев около 1708 года. Дальше рассказ о поездке Андрея в Киев биограф заключает таким замечанием: Андрея превозносили, говорит он, «дивные префекты, пречуднии академии ректоры, преславные авторы и первейший в славе словес, иже последи словесы своими великим персонам Андрея возносяше...». Андрей Иоаннов определенно говорит, что в Киеве Андрей подбился «к ректору» академии. На основании этих соображений мы предполагаем, что этот учитель Андрея был никто другой, как Феофан Прокопович. Он был в академии префектом и профессором философии с 1708 по 1711 г., – а с 1711 до 1715 г. ректором и профессором богословия. Он же и до префектства, будучи простым наставником, по словам митр. Евгения и преосв. Макария, известен был своею ученостью и красноречием далеко вне Киева¹¹⁷; он же в последствии, будучи в Петербурге, сообразуясь с духом Петра, высказывал в Синоде относительно широкие взгляды на раскол и способен был отдать честь дарованиям Андрея, – похвалить его пред великими персонами, – как об этом и есть прямое свидетельство у биографа в другом месте.

Пробыв в Киеве более года собрав здесь все нужное к подкреплению «древняго благочестия», Андрей возвратился в свой «Богоявленский монастырь». «И бяше всем обитателем, общежительным же и скитским, неисповедимая радость, и шед в часовню с отцы и братиею, прежде Богу благодарение, потом же взаимное поздравление отдаша».

Поездка Андрея в Киев довольно характеризует его отношения к православным. Как относился Андрей к разноречивым с ним раскольничьим толкам? Здесь Андрей обнаруживал живейшее желание мира; он понимал, как много обессиливают раскол эти междоусобные распри, – как хорошо было бы соединиться всем вместе, чтобы стать соединенными силами против общего врага. Он обнаруживал самую великодушную снисходительность и самую полную терпимость в отношении к «заблуждающимся братиям». Не ограничиваясь этими отрицательными мерами, Андрей входил в сношения со всеми местностями, где жили раскольники и везде достиг, если не примирения, то во всяком случае уничтожения той вражды, какою характеризуются нынешние отношения поповщины к беспоповщине. Андрей везде был известен и уважаем, как знаменитейший учитель. Всего меньше имел Андрей успеха в сношениях с федосеевцами, которые, на его глазах, в самом начале его администраторской деятельности, отделились от поморян. Не соглашаясь отказаться от своих понятий о спорных предметах, Андрей, однако же, полемику против них вел самую кроткую, – не столько полемику, сколько апологию, как выражается Любопытный¹¹⁸: «Трактаты на федосиян» писаны «витийственно и Христовою любовию». Желая склонить федосеевцев к миру, Андрей отправил к ним несколько посланий, которые все имели характер увещаний. Так, в письме к Феодосию Васильеву он горько жалуется, что федосеевцы, «попирая любовь и страх Божий, нарушают единство Христовой церкви, раздирая тело Христово на части, но зная, бедные, что делают, и что злобствуют на церковь, искупленную божественною кровию. «Един Бог, иже православными, древними догматы проповедуемый и славимый, а не еретическими новинами, и едина вера древняя православная, кафолическая, иже из ребер Распятаго на трисоставнем, певга, кедра и кипариса, крест Владыки Иисуса Христа истекшая и единым трисоставным крестом утвержденная, и на лице своем единым истинным знамением исповедуемая»¹¹⁹, так начинает Андрей свое послание к Евстрату Федосеевичу, в которой опять убеждает, «дабы он с поморскою церковию не враждовал и единства Христовой церкви не нарушал: сего греха и мученическая смерть загладить не может¹²⁰. Тоже самое говорил он после всем федосеевцам – дабы они попрали вражду с Христовою церковью¹²¹. Но Андрей не ограничивался посланиями: он не раз отправлял от себя к федосеевщине для устных собеседований наиболее ученых из своих приближенных: так Леонтий Федосеев, попов сын, «от ребра его сущий», сведущ писания, ездил по поручению Андрея в Новгород и поразил соперников так, что те самые, к которым ездил прежде Феодосий, присоединились к поморянам¹²². Автор «Сказания о начале, раздора между федосеевами и поморянами» рассказывает, что во время самых жарких прений о титле, когда с обеих сторон сердца пламенем раздорным пылали и федосеевцы обнаружили самую жестокую ненависть к поморянам, ревнуя по всекрепком четверобуквеннаго надписания догмате», Андрей напротив явил «велие снисхождение», – он не запретил одному из поморцев, купцу Кавурову, сообщаться с Евстратом Федосеевым. Противополагая Андрея современным себе учителям, автор «Сказания» говорит: «не якоже нынешних многочинствующих раздорников скорое во вражду и не мирное преложение, не точию в каких преданиях, но и в паутинных сетках могущия брань воздвигнутни»¹²³. Хотя поздно, Андрею удалось-таки (ок. 1725 г.) достигнуть мира с федосеевцами. Об этом мы находим прямое свидетельство у Федора Зенкова (1779 г.)¹²⁴: в письме к Василию Емельянову, основателю Покровской часовни, сказавши о том, что из-за титлы на кресте Федосей не хотел ни есть, ни пить вместе с поморянами, он продолжает: «и сие разделение не по правилом с поморскими отцы отец Федосей сотвори; в том и скончася. По сем настоятель Игнатий Трофимов с Андреем Денисовым мир положи до обыскания титлы на животворящем кресте. И по сем время шло немало». Уже по смерти Андрея московские поморяне стали говорить тамошним федосеевцам: долго ли вам держать с титлами кресты и пр.¹²⁵

К поповщине Андрей имел более миролюбивые и более близкие отношения. С одной стороны, в то время еще не установилось такое строгое различие между поповищиной и безпоповщиной, как в последствии, – Андрей далеко не был таким безпоповцем, как современные нам: у него в монастыре были священники старого пострижения, которые и совершали все таинства, как напр.; «древний старый священник Феодосий»; с нижегородскими поповцами Андрей был в самых частых сношениях: из нижегородских лесов многие приезжали и поселялись в Выговской обители, и наоборот. Во время хлебных недородов и зябелей, многие, выходя из Выговской пустыни, отправлялись не в другое место, а в нижегородские пустыни. Для закупки хлеба сам Андрей отправлялся не в иное какое место, а «в Нижний»¹²⁶, так как надеялся найти там – и действительно нашел – наибольшее число христолюбцев, людей безразличных к поповщине и безпоповщины; здесь же Андрей конечно не оставил посетить и прочие скиты. Но самым ясным свидетельством дружелюбия Андрея к поповцам служат написанные им для обитателей керженских лесов «Диаконовские ответы». Мы думаем, что эти ответы написаны Андреем. Они не могли быть написаны никем из среды диаконовцев. Обитатели керженских лесов не имели в своей среде сколько-нибудь даровитого человека, который бы мог обнаружить в себе такую ученость¹²⁷. Во главе тамошних раскольников стоял диакон Александр. Мельников очень высокого мнения об этом человеке, – он считает его автором «Разбора соборнаго деяния на Мартина еретика», разбора, который, по его словам, сделал бы честь любому русскому ученому палеографу. История совращения Александра, рассказанная им самим, показывает, что это был человек простодушный, недалекий, без всяких сведений, но искрений и до того восприимчивый, что даже незатейливая речь бабы о том, что «истинная вера обретается ныне в сокровенном месте, в лесу», произвело на него сильное впечатление¹²⁸. Авторитет его между керженцами основывался вовсе не на уме или учености, а на его диаконском сане и на простодушной искренности его незатейливых убеждений. Но особенно надо принять во внимание то, что биограф прямо приписывает Андрею «Диаконовы ответы» и подробно рассказывает историю написания их. Во время одной из своих поездок в Москву Андрей спознался там с единым весьма добрым человеком из согласия, именуемого поповщина. Когда пришла нужда велия нижегородским сторонникам отвещати письменно против злодыхающаго на всех христиан злолютаго Питирима, тогда они оси, яко к могущему зело своему благодетелю, оному отца Андрея другу учиниша известие. Этот муж, зная общую их нужду в письменном руководстве; и яко ко оному составлению непременно быть надлежит грамматическому и риторскому искусству и непогрешению в ведении превысочайшей богословии, – сего же в своих обрести никако же можеше, и зная между тем, как учен Андрей, нача его умиленно просити, давая ему все нужное к написанию ответов. Андрей сначала весьма отрицахся, являя аки бы свою немощь, притом же и несогласие с их мнениями, кое может некакое навести на него подозрение. Но после рассудил, что если он не поможет, то и ему в присных его нуждах не будут помогать; что пред своими он может оправдаться тем, что этим делом он совершит подвиг благотворения, – что, наконец, в Св. Писании всякого скота предписывается миловать, тем более оные словесныя существа, которыя притом явили столько ревности против новолюбителей. Так он и «соорудил оныя чинответствия», за что великое от всего их согласия получил благодарение и «несколько на скудость пустынную пенязей награждения» (сто тогдашних рублей, по устному преданию, существующему у раскольников). Особенно большую пользу принесли ему эти занятия для его будущих трудов, – ибо против Неофита он выступил уже, «яко зело обученный воин». В самих «Диаконских ответах» биограф указывает несомненное доказательство того, что они принадлежат Андрею. В одном из ответов высказывается мысль, что «древние священники паки приходящих из российския церкви под новым крещением совершенно крещаху, – и аще сие согласию их поповскому и диаконовскому и поныне не весьма мило: обаче из оной весьма приятной им книги вынути не могут, и сим запечатлено есть крепко, яко наш, а не их всепремудрый учитель имел труды в толе великом для всех староверцев деле».

Отношения Андрея к правительству

Вопрос о сношениях Андрея с царевною Софией. – Взгляд Петра Великого на раскол и в первой и второй половине его царствования. – Благосклонность Петра В. к выговским раскольникам. – Тактика Андрея. – Отношения Андрея к олонецким властям: ландрате де-Генинге. – Злополучия Выговской общины в царствование Петра.

Начало деятельности братьев Денисовых относится ко времени правления царевны Софии. Существует мнение, будто бы София находилась в близких отношениях к Андрею. Пр. Журавлев говорит: «Андрей был знаком царевне Софии. Поморяне хвалятся, что у них в монастыре есть к Андрею собственноручные письма ее, кои-де и ныне в целости хранятся... Они говорят, что Андрей нередкую переписку с царевной имел». Что царевна София, стремясь к осуществлению своих властолюбивых замыслов, искала для себя опоры между прочим и в расколе, это не подлежит сомнению. Сильные меры против раскола в царствование благочестивого Феодора Алексеевича многих раскольников заставили бежать в леса; несмотря на то, раскол еще не терял безрассудной надежды, что его требования будут удовлетворены, и в то время, как София предпринимала свои домогательства, много их было в самой Москве, зорко следивших за ходом вещей и готовых энергически заявить свои претензии при первом удобном случае. Этот удобный случай открылся теперь, в годину небывалого на Руси междоусобия; оказалось, что особенно много раскольников было между стрельцами. Когда царева вступила в сношения с стрелецким войском, она неизбежно встретилась здесь с раскольниками¹²⁹. Естественно, что умная София, имея против себя большую часть боярства и мнение всего народа, должна была предпринимать возможные меры для обеспечения своего успеха a всего ближе могла найти себе союзников в раскольниках. Правда, нигде не заметно прямого участия раскольников в переворотах, предавших власть в руки царевны, – но ей не было нужды приводить в движение всю эту фанатическую массу, для нее достаточно было, если вожди раскола изъявили сочувствие ее предприятию и благословили на оное покорных ей стрельцов. Только отсюда можно было объяснить необычайное возвышение Хованского, не имевшего репутации ни воинской, ни административной которому, однако ж помимо многих знаменитейших боярских и княжеских родов предоставлена была важная должность начальника стрелецкого приказа. Будучи долго воеводою в Пскове, – где, как и во всех пограничных областях, сильнее гнездился раскол, Хованский стал его последователем; а так как его имя, богатство и связи должны были давать ему видное место между врагами православия, то София, возвышая его, льстила всей массе его единомышленников и приобретала их расположение. Этим объясняется и то, что София допустила состояться собору в Грановитой палате. «Toгo не бойтеся, яко будут вас по-прежнему мучити и озлобляти, говорил Хованский раскольничьим предводителям, опасавшимся идти на собор, – положитеся на мою грешную душу: целую в том кресте Христове и клянуся телом и кровию Христовою, яко никоего зла не будет вам». Мог ли бы Хованский говорить так решительно, если бы не был обнадежен Софией?¹³⁰ На более прямую и деятельную помощь расколу со стороны Софии нет нигде указаний, ни у Саввы Романова, ни у историков православных (Медведев, Матвеев и пр.)¹³¹ Но и того было довольно: она раздула пожар и пламя стало грозить ей самой. Почувствовав свою политическую силу, раскольники не затруднились заявить и свои религиозные убеждения, если только стоят названия убеждения те смутные и невежественные представления о предметах веры, какие «имелись в нетрезвых головах стрельцов и посадских людей, явившихся в Грановитую палату под предводительством Никиты. Политическую интригу, для успеха которой нужно было их случайное торжество, они приняли за первый шаг к полной победе, за первый удар владычеству «антихриста». И разыгралась та ужасная драма, которая так не по сердцу была самой царевне: это – известное прение пьяных сумасбродов с знаменитыми и достойнейшими архипастырями церкви. Дело приняло такой оборот, что сама София должна была всю энергию направить против своих прежних друзей.

Какое имел отношение ко всем этим событиям Андрей Денисов? Относить к этому времени сношения Андрея с Софией, – если только они существовали, – нельзя: София в это время была не на столько слаба, чтобы искать себе помощи так далеко в Помории: помощи московских стрельцов-раскольников для нее было слишком довольно, так что она не знала тогда, как отделаться от своих помощников. Самая симпатия московских стрельцов, едва возникшая под влиянием первоначальной милости к ним Софии, выразившейся в возвышении Хованского и в унижении патриарха, поставленного на одну доску с нетрезвыми и буйными раскольниками в Грановитой палате, – эта симпатия скоро должна была исчезнуть, когда София на том же соборе, поняв, что буйная дерзость раскольников равно оскорбительна и для власти гражданской, которой она была представительницею, обнаружила свой истинный взгляд на эту буйную толпу, в услугах которой она уже не нуждалась. Когда Никита «отведе мало рукою» холмогорского епископа Афанасия, сознание своего достоинства заговорило в Софии: она «разгневася вскочи с престола и нача со слезами глаголати»; и во все продолжение собора одна она дает сколько-нибудь сильный и энергический отпор раскольникам, она горячится и плачет; она поняла, одним словом, что поступила слишком опрометчиво, допустив собор. Тогда и раскольники, «видя ся таковую неправду, глаголаша ей: давно государыня, время вам в монастырь идти; полно в царстве смущения творити, здравы бы нам были цари-государи, а без вас пусто не будет...». А весь рассказ об этом¹³² заключается так: «7107 года излияся фиал гнева Божия отмстительный на царевну Софию… в великих печалех и скорбех, злою болезнию объята бывши, в палате заключена, неисходно жития лишися». В виду этих слов непонятно, как издателю трех челобитных могло показаться поведение Софии на соборе двусмысленным¹³³. Всего менее мог сочувствовать раскол Софье в остальное время ее правления. Обязанная своею властью старорусской партии, она жестоко обманула ее ожидания и явилась в свое время почти тем же, чем для последующего поколения был Петр В. София обнаружила небывалую дотоле в России терпимость в отношении к иноверцам. В то время, как Людовик XIV объявил жестокое религиозное гонение на иноверцев и толпы протестантов должны были оставить Францию, Россия объявила, что она готова дать приют этим несчастным изгнанникам¹³⁴ и другим иноверцам: София разрешила им свободное отправление богослужения и запретила русскому духовенству пропаганду между ними¹³⁵; объявлено было им, что обращение в православие не спасает от наказаний за нарушение закона и что пред законом совершенно равны и православные, и протестанты. В Немецкую слободу в Москве переселилось множество протестантов, просвещением которых, конечно, воспользовался потом Петр; к концу правления Софии в Москве было пять иноверческих церквей. Такая терпимость едва ли могла нравиться раскольникам, тем более, что к ним София далеко не была так милостива, как к заграничным выходцам: 7 апреля 1685 г, она издала известные 12 статей против раскола¹³⁶, которые нигде, кажется, не были с такою строгостью приводимы в исполнение, как в Поморье: самые плачевные страницы истории Выговской пустыни относятся к этому времени от 1685 до 1692 г.

Но главная причина, по которой, вопреки Щебальскому, сношения Андрея с царевной Софией не могут быть отнесены к тому времени, когда София держала в руках своих правление, состоит в том, что когда Софья заключена уже была в монастырь (в 1689 г.), Андрею было всего 14 лет (он родимся в 1764 г.). В это время только немногие ревнители древнего благочестия рассеянно скитались в пустынях выговских, живя «зело нуждным житием» и не смея собраться вместе «страха ради гонительнаго». Только удаление Софии от правления повело за собою некоторое послабление со стороны властей в отношении к расколу и дало возможность основаться выгорецкому общежительству.

Но Софье пришлось несколько иначе взглянуть на дело, когда ей нужно было бороться не с Нарышкиными уже, a с самим возмужавшим Петром, когда власть неожиданно была отнята от нее, и сама она заключена в монастырь. Стрельцы оказались бессильными помочь ее несчастию, а община поморская к последним годам ее узнической монастырской жизни (она умерла 1704 г., в июле) трудами Андрея организовалась и устроилась так, что действительно могла представляться значительной силою. В это время Софья, готовая на все для своего освобождения, могла вспомнить и о расколе. И раскол в это время, в свою очередь, мог вспомнить о ней: в виду преобразований Петра, рекрутчины, подушного оклада и подобных вещей, которые так не нравятся расколу, время Софии представлялось расколу временем благодатным, а гонимая новатором София в глазах любителей старины легко могла казаться страдалицей за древнюю Русь и привлечь сочувствие тех, кто ненавидел Петра. Голиков рассказывает, как в это время София сносилась с своими приверженцами посредством нищей старухи, которая относила и приносила письма, запеченные в хлебе¹³⁷. Между этими приверженцами ее были некоторые из князей Мышетских: между приближенными князя В. В. Голицына, самого близкого к ней человека, делившего с нею и радость и горе, в крымском походе находился воевода князь Борис Ефимыч Мышетский¹³⁸: в 1689 г. незадолго до своего заключения София отправила послом во Францию и Испанию для заключения мирных переговоров вместе с князем Я.Ф. Долгоруковым и стольника князя Мышетского. Может быть, это были родственники Андрея¹³⁹. Итак, если царевна София имела сношения с Андреем, то не иначе, как разве в последние годы своей жизни. Недаром образовалось в расколе убеждение, что София принадлежала к секте капитонов и что она поощряла старообрядцев во всем на нее полагаться¹⁴⁰. А Голиков, в след за кн. Щербатовым говорит, что подобное же убеждение существовало в народе относительно первого министра Софии и ее фаворита кн. В.В. Голицина¹⁴¹, хотя по общему мнению наших историков это был образованнейший человек своего времени¹⁴². Автор новейшей раскольнической «церковной истории» не находит Софию честолюбивою интриганкой и верит от всей души в ее древне-церковное благочестие¹⁴³.

Казалось бы, от. Петра В. раскол всего меньше мог ждать для себя чего-либо хорошего: стремления раскольников совсем не согласовались с намерениями и целями преобразователя. Но вышло иначе. Начало царствования Петра сами братья Денисовы отметили, как начало новой эры в истории раскола. «Гонения и бури утишишася, Великому Петру монаршескую приемлющу область, всюду гонения и муки о староцерковнем благочестии преставаху царским милосердием»: вот отзыв, которым начинается в «Винограде Российском» биография Федора Токмачева¹⁴⁴. А Андрей Денисов написал даже панегирик, в десяти резонах витийственно изражающий высоту, отличие в российских венценосцах первого императора Петра Алексеевича и особенное его покровительство староверческих церквей¹⁴⁵. Мы уже указывали на некоторые обстоятельства, имевшие влияние на такие отношение Петра к расколу. Сначала Петру было некогда заниматься расколом среди его великих предприятий; он не знал числа раскольников и далек был от того, чтобы ждать с их стороны какой-либо опасности для своей власти. Затем он не хотел преследовать раскольников потому, что разорвавши всякую связь с преданиями старорусской жизни, не хотел подражать своим предшественниками и в том, что дотоле считалось одною из существенных обязанностей царской власти, в преследовании раскольников. Наконец и главным образом здесь имела значение его склонность к веротерпимости, получившая начало под влиянием его домашних частных отношений к Лефорту, семейству Монсов и вообще к Немецкой слободе, – с течением времени под влиянием заграничных впечатлений и собственного образования Петра развившаяся в нем до степени теории. «С противниками церкви, говорил Петр еще в 1715 г., нужно с кротостию и разумом поступать, а не так, как иные; – жестокими словами и отчуждением»¹⁴⁶. Нужно принять еще во внимание одну черту в характере Петра. Великий государь одного только не мог простить никому – отказа трудиться на пользу отечества, праздности, тунеядства. Но он был милостив ко всякому, кто не уклонялся от возлагаемых на него волею государя обязанностей общественных и гражданских, каковы бы ни были его убеждения. Он издевался, правда, над старорусскими обычаями бояр, потому что они отстаивали эти обычаи большею частью в силу одной лишь пустой привычки и еще потому, что Петру невыносимо было видеть невежество и тупоумную апатию ко всяким предприятиям в лицах передового сословия: но он был настолько мудр, что понимал несправедливость жестокого преследования и невозможность искоренения нелюбимых им обычаев там, где они имели более невинный и искренний характер, где они находились в неразрывной связи с религиозными верованиями. С этой точки зрения смотрел Петр и на раскол. «Однажды, рассказывает Голиков, государь увидел на бирже между иностранными и русскими купцами калужских торговцев в раскольничьем костюме и с удивлением спросил: «каковы купцы из раскольников? Честны ли, прилежны ли и можно ли им верить в торгу?» Получив удовлетворительный ответ со стороны начальника таможни, Петр сказал: «если они подлинно таковы, то по мне пусть веруют, чему хотят: когда нельзя обратить их от суеверия рассудком, то конечно не пособят ни огонь, ни меч; а мучениками быть за глупость, ни они той чести не достойны, ни государство от того пользы иметь не будет»¹⁴⁷. Во время нашествия на Россию Карла ХІІ стародубские раскольники, по словам пр. Журавлева, явили пример верности государю и геройской любви к отечеству: это вызвало большие льготы им со стороны Петра и утвердило его в той терпимости, какую он обнаруживал дотоле к расколу вообще.

Итак, расколу стоило только успокоить государя относительно своих верноподданнических чувств, чтобы получить от него свободу исповедания. Андрей Денисов с товарищами вполне понимал это, и отсюда-то объяснятся тот образ действий, какой он предпринял для того, чтоб отстоять самобытное существование своей общины. Зная терпимость Петра в делах веры, но зная также и его политическую подозрительность, Андрей старается представить дело своей общины делом исключительно религиозным, себя «с товарищами» – людьми, «удалившимися в Выговскую пустынь по своему обещанию от мирских сует и мятежей»¹⁴⁸; с этою целью, между прочим, он дал своей общине мнимо-монастырское устройство; с этою целью, – не столько для домашней нужды своей общины, сколько для правительства, – он положил так много труда для написания своих «Поморских ответов»: при чтении этой книги, при виде необыкновенной начитанности и учености ее автора, читателю не приходит на мысль, что это интриган, скрывающий под личиною религиозных убеждений иные цели. Далее, – как в «Поморских ответах», так и в других сочинениях, назначенных им для правительства, Андрей прямо взывает к его веротерпимости: «аше убо, говорит Андрей в заключение своего сочинения, изъявление, чесо ради не приемлем новодействуемаго ныне крещения, аще убо различни различних вер многочисленнии народи во всеславней Российстей империи обитающия, своя действа и тайнотворения со всякого свободой и безобидно совершают, не токмо христианския секты, но и сами безбожнии язы́цы, яко калмыки, мордовяне... иже своя действа аще и безбожныя кроме всякия обиды и препятствия совершают колико паче нам, древлецерковнаго благочестия чадом... по отеческим св. книгам надлежащая действа и нуждотворения во свое спасение всемолительно просим милостивно уступити, да не паче прочих безбожных языков обидеми явимся, но елико в древлеотеческом благочестии свободно пребывати оставляемся, толико во св. древних чиноположениих и тайнодействиих необидими покорно оставимся быти, славословяще единаго и всещедраго Бога»¹⁴⁹. Затем Андрей умел понять и отношения Петра к церковной власти; жалуясь Петру на митрополита новгородского Иова по делу о Семене, своем брате, он указывает именно на то, что «они нам творят без твоего великаго государя указа и без ведома градоначальствующих»¹⁵⁰; в «Поморских ответах» говоря как нельзя более уважительно и благоговейно о «пресветлейшем импер. величестве», восхваляя его милосердие и доброту, он дозволяет себе довольно двусмысленных фраз, иронии и желчи относительно церковных властей: он не дозволил бы себе этих дерзостей, если бы не был уверен, что Петр не обидится дерзостью против церковной власти. Но более всего доставило выговцам милостей Петра их мнимое усердие к государственным интересам, в котором удалось убедить государя Андрею при помощи его благоприятелей – олонецких властей. Первое знакомство Петра с выгорецкими раскольниками отвисится к 1702 г. Будучи в Архангельске, Петр вздумал оттуда напасть неожиданно на принадлежащий шведам Орешек. Чрез непроходимые леса и болота с 4000 войска он направил свой путь от Нюхчи (деревни на берегу моря) на Повенец. Узнав об этом, выговцы до того перепугались, что стали готовить смолу и солому у часовни, чтобы в случае нужды «огнем скончатиси»; другие собирались бежать в глубь лесов. Андрей один сохранил присутствие духа: назначив общий пост и молитву, он убедил всех «возложить упование на Господа». При переправе через р. Выг государю доложили, что вверху по реке верст за сорок живут староверцы. «Пускай живут, отвечал Петр, махнув рукой и проехал смирно», рассказывает выговский историограф. Преосвященный Игнатий, в сочинении о «пришествиях Петра В. в олонецкий край, в дополнение к этому сообщает, что при этом представители скита вышли для встречи царя на дорогу и подали ему «униженнейшую просьбу с изъяснением, что готовы служить его величеству, где и как повелит»¹⁵¹. Государь не замедлил указать им род службы: чрез несколько времени приехал в Повенец Меньшиков – «заводы ставити». И Выговскую пустыню явился посланный с указом: «слышно его импер. величеству, что живут для староверства разных городов собравшиеся в Выговской пустыне, – а ныне его величеству для шведской войны и для умножения оружия ставити два железных завода¹⁵², а один близ их Выговской пустыни, и чтоб оныя в работе повенецким заводам были послушны и чинили бы всякое вспоможение по возможности своей и за то имп. величество дает им свободу жити в той пустыне и по старопечатным книгам службы свои к Богу отправляти... И с того времени Выговская пустынь быти нача под игом работы его император. величеству», замечает недовольный Иван Филиппов. Но если взяв во внимание, что за это иго раскольники получали свободу «жити в той пустыни и по старопечатным книгам службы отправляти», то это иго окажется льготой, какой не имели раскольники других мест; притом самая принадлежность их к заводам не могла быть слишком тяжела уже и потому, что для работ на заводах требовалось немного людей: в самую цветущую пору на заводах было рабочих – 22 мастера, 33 подмастерья и 219 учеников и работников. При таком положении дела собственно монастырь Выговский и скиты, занимавшиеся богомолением и подвигами, были свободны от этих работ. Что это была льгота, а не иго, доказывается уже и тем, что «начаша людие с разных городов староверства ради от гонения собиратися в Выговской пустыни» и ее окрестностях. На повенецких и других заводах выговские раскольники оказались самыми лучшими работниками; по крайней мере такого мнения был об них и так доносил Петру начальник заводов де-Генинг. «Работники здесь не такие, как олонецкие, писал он из Екатеринбурга»¹⁵³. Но особенно распространялся он в защиту раскола по делу о Семене, как увидим ниже. Нужно знать, чем была для Петра горнозаводская промышленность вообще, a петровские заводы в особенности, чем был де-Генинг для Петра, чтобы понять, какие способен был государь оказать милости людям, о которых дан был такой отзыв. Горные заводы, по смыслу указов Петра, были местами привилегированными, своего рода городами убежища: Петр предписывал, чтобы заводских учеников и работников, где бы они ни были, «хотя бы и беглые, с фабрик никому не отдавать, даже отданных опять нужно было возвращать на заводы»¹⁵⁴. Петровские заводы были единственным местом, которое снабжало Петра пушками, ружьями и всеми военными снарядами во время его борьбы с Карлом¹⁵⁵. Что касается до Генинга, то это был один из ближайших любимцев Петра, пользовавшийся необыкновенным уважением государя, как человек, «своими талантами и необыкновенными трудами доведший горные заводы в России до возможной в то время степени совершенства»¹⁵⁶, как человек, безгранично преданный благу России, понявший Петра и понятый им в свою очередь, – человек, который отваживался противоречить Петру и говорить ему всегда правду в глаза¹⁵⁷.

Петр начал строить суда новой формы и издал указ, чтобы вновь старой формы судов никто не строил: выговцы, имевшие уже право торговать хлебом на Вытегре, первые подали пример исполнения воли государя. В 1714 г. близ петровских заводов открыты были марциальные воды. Петр был так обрадован этим открытием, что сам составил правила для пользования ими и сам не раз приезжал пользоваться ими. Во время этих приездов его сюда, так для этой цели, так и для осмотра заводов¹⁵⁸, выговцы имели случай заявлять свое усердие к особе государя: Андрей каждый раз, по свидетельству истории Выговской пустыни, «по совету с братиями и с суземским старостою и с выборными» отправлял своих посланных к Петру, с письмами и гостинцами «с живыми и стрелянными оленями: ово коней серых пару, ово быков больших подгнаша ему и являхуся и письма подаваху. Императорское величество милостиво и весело все у них принимаше и письма их в слух читаше; хотя от кого со стороны и клеветы были, он же тому не внимаше».

Таким поведением выговцы снискали благосклонность правительства; 7 сентября 1705 г. на Алексеевских заводах по приказу губернатора А. Д. Меньшикова, за подписью вице-коменданта Чоглокова состоялся следующий замечательный указ¹⁵⁹. «По указу великого государя, царя и великого князя Петра Алексеевича – выгорецким жителям Тихону Феофилову быть у всех выгорецких жителей старостою, да с ним выборному тутошнему жителю Никифору Никитину для того, что их все выгорецкие жители выбрали к мирским делам и выбор за руками прислали.

И старосте Тихону Феофилову и выборному Никифору Никитину, будучи у выгорецких жителей, чинить по указу великого государя во всем правду и справлять по нижеписанным статьям: 1) Обрев где пристойное место, учинить земскую избу для бытности старосте и выборному у управления дел и для сходу мирским людям, и выбрать дьячков и ходоков. 2) Великаго государя о всяких делех и мирских доношение иметь учиненному от великаго государя первенством на заводы кому от него повелено будет. 3) В выгорецких и во всех новопоселенных местех жителей иметь в земской избе в ведомости, кто именно, где и каким довольствы живут, и выбрать меж себя десятников и всякому десятнику в десятке своем управление иметь по повелению старосты и выборнаго. 4) Учинить заказ, чтобы без их старосты и выборнаго ведома никто никуда не сходили жить, а какое от кого о том прошение будет, и то доносить на заводех. 5) Буде кто вновь придут и где поселение иметь станут и в том явиться и старосте и выборному, а им в земской избе записывать имянно и давать для поселения льготу. 6) Буде кто не явясь сойдет и о таких десятником того ж дня и часа, как сойдут, сказывать старосте и выборному, а им старосте и выборному того же часа догонять и, сыскивать, и поймав держать в крепи и о том побеге тотчас доносить на заводех. 7) От посторонних всяких людей тех новопоселенных жителей оберегать и в обиду никому не давать и буде кто без указу приедет, или какия кто безчиния творить станет, и тех имать и присылать на заводы. 8) Какие им выгорецким жителям еще для распространения и прибавку надобны земли и угодья и иныя доволности, и то по доношению, что можно, все дано будет. 9) Руды, которыя есть ныне найдены, в тех выгорецких местех и по смете на повенецкие заводы в годе к делу все надобны, и те все ныне, не упустя время, поднять и радение всем показать для поспешения нынешняго поздняго времени без разбору. 10) А впредь уставить и выборному к работам, чтоб все меж себя имели уравнение по людем, по пашне и по промыслом и по животам без спору. И против иных погостов льготнее. 11) А которые живут в общежительстве, и о тех иметь им старосте и выборному от начальных над ними всякую ведомость. И на работы буде от них поведену доведется быть: и то иметь с их же повеления, а самим отнюдь дерзновения никакова над общежительством не чинить. 12) Руд вновь сыскивать, и кто сыщет, о тех и доносить, и им дано будет государево жалованье и от работ будут свобождены. 13) Паче всего и всем о рудах прилежание иметь, чтоб их умноженье было, дабы ради их все новопоселенные умеренную работу имели у себя в близости без отлучения и опасения не имели в том, что излишней тягости работной быть, и для того по доношению старосты и выборнаго даны будут для вспоможения из погостов кто надобны. 14) Ныне для поздняго времени велел вскоре тем потрудиться, ожидая за те труды от Вышняго воздаяния и от великаго государя милости. 15) Сии статьи на сходе прочесть всем и иметь в земской избе в бережении и чинить по них непременно. А какия дела сверх сего будут, о том доношение иметь.»

Очевидно, что этим указом выговской раскольнической общине давалась почти полная самобытность и правительство как бы отрекалось от всякого надзора и вмешательства во внутренние дела общины. Староста по указу, правда, обязан был доносить о всем на Петровские заводы, но он избрался самими выговцами: можно ли же предположить, чтобы они выбрали человека. который не был бы предан интересам раскола? А такой человек стал ли бы доносить «внешнему» начальству о чем-либо таком, что не имело прямою целью благополучия общины? Стал ли бы такой выборный доносить, напр. о вновь прибывших в пустынь беглых раскольниках, чтобы подвергнуть их если не преследованию, то подати и работе в ущерб интересам общины? Понятно, что эти выборные были только орудием в руках Андрея, которому и принадлежала в общине вся действительная власть, плохо ограничиваемая советом выборных. Очевидно, что указываемые здесь обязанности старосты в отношении к властям внешним отнюдь не были исполняемы так, как они исполнялись в волостях православных, что все дело ограничивалось с их стороны формальностями, – и de facto раскольническая община имела почти полную независимость в отношении к гражданскому правительству. Но мало того: эта община, насколько она имела отношения к гражданскому и общественному устройству края, пользовалась даже преимуществами пред православными: при наделе, раскольников землею «им было против иных погостов льготнее», – и обещалось, что «какия им для распространения и прибавки земли и угодья нужны будут, что можно, все дано будет». Общий тон всего указа не только благосклонный, но и как бы заискивающий: за труды их обещаются не только от великого государя милости, но и от Всевышнего воздаяние...

В 1711 году Андрей Денисов, с товарищи били челом великому государю, что «когда посылаются от них в уезд и на море, и в города ради промыслов, для покупки и для торгу, то им чинятся от всяких чинов, а паче от духовнаго, обиды и в вере их помешательство; также проезжие всякие люди заезжают к ним с больших дорог в сторону и берут подводы, от чего им чинится не малое разорение». По этой жалобе указом 12 мая того же года от имени Меньшикова (непосредственному надзору которого поручены были все олонецкие заводы и который особенно благоволил к раскольникам и лично знал Андрея) объявлено: «по с.-петербургской губернии всем вообще (в состав с.-петерб. губ. входила тогда и нынешняя олонецкая), как духовнаго, так светскаго чину людем и кому сей указ надлежит ведать, дабы впредь никто вышепомянутым общежителем Андрею Денисову с товарищи и посланным от них обид и утеснения и в вере помешательства отнюдь не чинили под опасением жестокаго истязания». В начале 1714 г. Андрей подавал еще челобитную, в которой объяснил, что «желает он со иными в Выговской пустыни жить по своему обещанию, удаляясь мирских сует и мятежей, а в пищах и одеждах от своих трудов в тех пустых местах пашнею и милостынею за далекостию от жительств удоволиваться не чем, – и терпят нужды, а выехать на море и около него в лесах, где надлежит, трудами ж на общежительство уловить от рыб и от зверей – так же, как приезжая, и тутошние жители кормятся, платя пошлины, – а без указу не смеют того чинить, понеже заставные люди спрашивают указу». Просьба опять удовлетворена: Андрею позволено рассылать своих людей для рыбной и звериной ловли, куда похочет, и даны списки с указа, чтобы никто не мешал им в этом: «понеже они к работам отданы к олонецким железным заводам...».¹⁶⁰

С 1714 г. в отношениях Петра к расколу произошла перемена. В это время последовало донесение преосв. Питирима из Нижнего, что в городах нижегородской губернии раскольников до 200 тысяч, что они государственному благополучию не радуются, а радуются несчастию; беспоповщина в молитвах царя не поминает, попы утаивают раскольников. Донесение это пришло к Петру не в добрую пору: в то время Петр производил розыски по делу царевича Алексея, и одно из прикосновенных к делу лиц, некто Дубровский, на допросе показал, что «у царевича в деревнях живут раскольники и все они любят его»¹⁶¹. Петр обложил раскол двойным подушным окладом, уклоняющимся от него – мирских людей определил ссылать па каторгу, а монахов и монахинь – в монастырь под начало; затем посылая в 1718 г. Ржевского в Нижний для содействия Питириму, Петр между прочим предписывал ему – учителей раскольнических, буде возможно, вину сыскав кроме раскола – с наказанием и вырезав ноздри ссылать на галеру¹⁶². С этого времени начинается страшный ряд «раскольничьих дел ΧVIII стол.» по «слову и делу» в преображенском приказе и тайной канцелярии.... Донесение преосв. Питирима в связи с делом царевича Алексея не осталось без влияния и на судьбу выгорецких раскольников.¹⁶³ Но, благодаря энергии Андрея, это влияние |было далеко не такое, как в других местах. Так Ржевскому Петр предписывал наблюсти, чтобы раскольники не были избираемы в старосты: а в Выговской пустыни прежний порядок управления остался неприкосновенным; по крайней мере в 1723 году под «Поморскими ответами» мы видим подпись не только настоятеля общежительства Данилы Викулина, но и выборного старосты Ипата Ефремова¹⁶⁴. Из последующей истории Выговской пустыни не видно, чтобы и после это устройство было отменено. Далее: указ о двойном подушном окладе, изданный первоначально в 1714 г., подтвержденный в 1716, a в 1718 окончательно приведенный в исполнение повсюду, достиг в Выговскую пустынь не раньше 1724 г. В сентябре 1723 г. указом адмиралтействе-коллегии предписано было ландрату Муравьеву «в оную коллегию прислать известие – в Выговской пустыни раскольников коликое число при заводех и у известной ломки при работе, и пашенные или какие промыслы они имеют ли, и сборы какие с них положены ль, или за те сборы заработывают, и с другими работными равно ль, или в тех работах им есть какая отмена».¹⁶⁵ За тем уже в феврале, 1724 г. прислан был указ сената, чтобы выгорецких раскольников обложить двойным окладом по примеру того, как по представлению преосв. Питирима сделано в нижегородской губернии, – сделав предварительно опись всем раскольникам. Но в начале 1725 г. выговцы подали челобитную, чтоб их уволили от двойного платежа и позволили быть по-прежнему при заводской работе – и просьба их была удовлетворена.¹⁶⁶ Преосв. Питирим как известно, поставил на вид государю¹⁶⁷, что ссылка раскольников, уклоняющихся от платежа двойного оклада, в Сибирь только содействует усилению там раскола, потому что сами охотники сбегались туда. И вот 8 Февраля 1724 г. Петр пишет собственноручный указ сенату: «есть ведомость, что раскольники, которые живут близ Повенца намерились уйдти в Сибирь (конечно, под влиянием новых мер Петра) и некоторые уже и поехали... по моему мнению мочно к ним явный указ послать: ежели так станут делать, то как беглецы будут казнены, понеже им всякая свобода есть... а там их и так много»¹⁶⁸. Вследствие этого из сената последовал указ ландрату Муравьеву: «Оным раскольникам объявить, чтоб оные... никуда не сбегали, а в тоя их обязать друг в друге порукою... а буде куда побегут, за то казнены будут и пр.»¹⁶⁹.

Близкие отношения Андрея к местным властям были причиною того, что не смотря на все эти указы Выговская община продолжала благоденствовать. А до какой степени близок был Андрей с этими властями, это можно видеть из следующего рассказа биографа Андрея. Случилось Андрею за общебратскими нуждами быть в Каргополе и ехал он ночью по посаду. Вдруг на встречу попались весьма «бopзо едущие» и закричали: что за люди? Возница смело и самоуверенно отвечала: выговляне! «Они же, диаволом научены, крикнуша: о, тот-то нам и надобен, – и устремились, как лютые звери, на блаженнаго отца, никогда никакой досады им не учинившаго. Помилуйте, добрые люди, чужестраннаго человека! возопил Андрей. Но они никакой милости над ним не учиниша, и толико озлобиша его, яко еле жива оставиша... и убегоша. Воевода и прочии знаемии ему первоначальнии града, услышав сие, весьма соболезноваша, и догадками намекаше ему на оных злодеев, и советоваше, чтобы подал на них челобитную, и они бы скоро отыскали их и учинили наказание. Но Андрей никако к сему совету преклонися: аще попустившему их Создателю моему тако мя за грехи наказати, то кто аз есмь – земля и пепел, – говорил будто бы Андрей, противитися святей Его воле, благодетелей толиких, духовно мя облагодетельствовавших, буду озлобляти?» В другом месте тот же биограф рассказывает: «в политических и гражданских случайно бываемых разговорах весьма чиновным господами превожделенен показовашеса»; так Андрей разглагольствовал однажды о неких политических делах с господами петрозаводскими ландратами. Своею бсседою он их в толикое любление себе привлек, что один из них нача в жалости преклонятися, еже таковый многоумный муж темною пустынею обладан бысть и сказал: «о, если бы ты, А. Дионисьевич, в наших делах был безпрепятствуем пустынею, то бы надежно быть тебе между нами высоким господином». Другой ландрат в другое время сказал ему: «если бы ты, А. Д-ч, был согласен с великороссийскою церковью, то бы надежно быть тебе у нас патриархом». Когда Андрей умер, то два знатных мужа рассуждали о нем и обратились к прилучившемуся тут общежителю Андреевой пустыни с такою речью: «еще ли остался у вас другой Андрей? и сами друг к другу отглаголаша: негде взять и не сыскать во всех староверцах, и нет и впредь не будет»!

Но знакомства Андрея не ограничивались одними олонецкими властями. Многие великие и именитые особы в Петербурге и Москве не гнушались приношениями Андрея Денисьевича и имели даже будто бы с ним переписку. В каталоге Любопытного Андрею приписывается не только послание к г. Геону (Генингу) на Петровские заводы, в котором просит его о защите от притеснений гражданского начальства, и паче от насилий иер. Неофита...¹⁷⁰, но также благодарственное и похвальное слово графу, бывшему при дворе царя, также благодарственное и просительное о церковной пользе послание к высокопревосходительному господину¹⁷¹. Это были лица, державшие в руках высшее государственное управление, – Ушаков, Макаров, Ягужинский и сам А. Д. Меншиков, Может быть, Андрей пользовался услугами своих родственников, князей Мышетских, которых было довольно много при дворе Петра: одиннадцать князей Мышетских владели в 1699 г. разными населенными имениями, четверо были стольниками при дворе Петра –Иван Данилыч, Иван Тимофеич, Григорий Богданыч и Мартиньян Семеныч¹⁷².

При таких связах Андрея, немногие неприятности, случавшиеся при жизни его, были лишь частными непредвиденными случаями, а не следствием какого-либо систематического гонения на выговцев. Они напугали выговцев, но не имели никаких серьезных последствий для общины, между тем обнаружили в полной силе энергию Андрея и его могущество. Такими приключениями были четырехлетние «узы» Семена в Новгороде и кратковременное заключение Данилы Викулина на Петровских заводах. Рассказ биографа Андрея об узах Семена весьма характеристичен. Отправившись в Новгород «для исполнения потребных ему дел» (испросить позволение перенести монастырь на более людное и хлебородное место на р. Чаженке), «о паче для достижения великих четиих-миней Макарьевских», Семен был здесь схвачен по приказу митрополита Иова, вследствие доноса Леонтия Лыскова, враждовавшего против выговцев за учиненное ему в монастыре наказание. Семен под пыткою мог выдать тайны монастыря и наделать выговцам много затруднений и хлопот. Поэтому поимка его, по рассказу биографа Андреева, подняла на ноги весь монастырь. В обители и по всем скитонаселеньям заповедан был пост, назначено было каждому делать по 300 поклонов в день кроме келейных, предоставленных на волю каждого. Андрей между тем хлопотал в это время в Петербурге «ο милости у великих господ»: и «толикую милость, обрете, яко для освобождения узника сам пресветлейший Меншиков подвижеса в Новгороде». Но даже и его ходатайство будто бы не имело успеха. He более имели успеха и письма других знатных особ к митрополиту Иову. Умилостивленный Андреем, ландрихтер Корсаков придумал следующий способ для освобождения Семена. Он убедил Иова под каким-то предлогом, вместе с узником отправиться в Петербург. Здесь он устроил для царя обед, чтобы царское величество к веселию склонить, на который пригласил и Иова. Когда царю нужно было идти на пир, Семен поставлен был в преддверии. «Кто ты и откуду?» спросил его Петр. Семен «аще и краткою беседою, но многим разумом вся о себе исповеда и крестным двуперстным знамением показа себе быти древняго благочестия ревнителя непреклонна». Самодержец, похвалив крестное знамение, рече: добре крестишеся. Ныне вы содержите седмь просфор, a я обретох зело древнюю книгу, в которой предписывается только пять. Семен отвечал: доколе за ваше царское величество особливая просфора приносима бяше, дотоле литургия на седми просфорах совершалась непременно». Дело кончилось тем, что царь не велел казнить Семена, по предоставил Иову убеждать его: царь не хотел оскорбить знаменитого иерарха, известного ему своими просвещенными и человеколюбивыми трудами¹⁷³, решительным освобождением Семена, – он снова отвезен в Новгород. Тогда Андрей решился обратиться к государю с формальною просьбою от лица всей выговской общины. Андрей написал замечательное прошение, в котором упоминал о данных Петром правах выговскому общежительству, о трудах и заслугах его на заводах, затем ссылался на пример Иисуса Христа, апостолов и св. отцев, которые не принуждали к вере насилием. «Царь Константин также запретил народу, да не гонит веры ради один другого, не хощет бо Бог наш, да кто неволею и нуждею убежден к Нему приходит, – яко и ваше богохранимое царское величество от мучительства за старыя книги умилостиви нас своя раби.... Древле и св. архиереи над еретиками не творили мучений, яко же познавается по историям». Андрей указывает на 92 правило карфагенского собора, на Златоуста, который ограничился в отношении к еретикам тем, что просил царя, чтобы они церкви не имели внутрь Царьграда. «Мы жо убозии догматов и ересей никаких не нововведохом, ниже градския церкви обладаем, ниже их, духовных, доходы себе отлучихом, но в пустых местех... о вашей милосердой державе Господа молим, и страждем пачи всех, вере на землеи, и се они творят нам без твоего, великий государь, указа и без ведома градоначальствующих... Ей, владыко самодержце, ей, всемилостивый монарше, помилуй нас бедных... Аше прочим иноверцам изливаются потоки твоего милосердия, аще татарам и иным безбожным заря твоего милосердия светит, да воссияет и нам пресладкия свободы свет». Это прошение, подписанное Даниилом с товарищи, Генинг взялся доставит государю: он отправил его с своим письмом, в котором объяснил, что «новгородский архиерей не своим рассмотрением управляет, а верит бездельникам», что Семен Денисов, который сидит у него в тюрьме, в сыску руды был годен и пред другими радетелен в заводской работе: пожалуй, прикажи архиерею его освободить из караула, а от твоих государевых дел не трогать и не ловить...» После того, как первое прошение осталось без действия, Андрей пишет второе: здесь Андрей пускается на выдумки, – будто Семен знает «руду златую и серебряную» и хотел открыть ее государю; но так как в жестоком заключении не свободно доносить, а наипаче ныне на смертное томление осуждается ни за какую вину, то да повелит самодержавство твое рабов твоих Семена и Евпла освободить от онаго томления и взять в адмиралтейство, да донесет вашему императорскому величеству, да не како.... тыя дражайшии материи в земли безъизвестны останутся». Но и это прошение осталось без действия. «Так исполнилось пророческое слово, замечает биограф, повелевающее не надеяться на князи и на сыны человеческие...» Но Семен обратил в раскол своего караульного солдата Тукачева и вместе с ним прибежал в Выговскую пустынь. Тукачев в награду за свою услугу был сделан настоятелем часовни близ Сергиева скита¹⁷⁴.

Не успела окончиться одна беда, как случилась другая. Один из общежителей, недовольный монастырскими уставами, бежал с Выга на Волгу и попался там в грабеже. Избывая смерти, он сказал «слово и дело» и привезенный в Преображенский приказ, объявил о староверстве выговцев. Немедленно послано было на Петровские заводы приказание схватить Данилу с товарищи... Заступничество Генинга спасло Данилу. Он написал Петру письмо в защиту выговцев и отправил его в Петербург с своим денщиком. В то время Петр был занят судом над своим сыном и был постоянно не в духе. Вельможи и приближенные Петра благоприятствовали выговцам, но боялись, чтобы неблаговременной подачей письма Генинга не раздражить против них государя. Однако письмо было подано Петру Ушаковым. Бывши в Новгороде, государь послал оттуда нарочитого с приказанием освободить Данилу. При этом он вспомнил о Семене Денисьеве: все ли еще сидит он в тюрьме? и узнав, что Семен бежал сказал: Бог с ним!

Миссия Неофита; причина ее неуспеха. – Меры, проектированные св. Синодом по искоренению раскола в Поморье. – Настоятельство Семена; доносы Халтурина и Круглаго.

В конце 1722 г. спокойствие выговцев было нарушено прибытием к ним иером. Неофита¹⁷⁵. Успех действий преосв. Питирима на Керженце подал Петру В. мысль¹⁷⁶ отправить миссионера и к раскольникам выгорецким. Но замечательно, что инструкция¹⁷⁷, данная Неофиту, как бы в соответствие прежним милостивым отношением Петра к выговцам, существенно разнится от тех правил, каких находил нужным держаться в своих действиях против раскольников преосв. Питирим, и от тех наставлений, какие государь сделал ему от себя лично, посылая к нему на помощь Ржевского¹⁷⁸. «Св. Синод не намерен, говорится в инструкции, никаким образом оных (раскольников) удерживать и озлоблять, но со усердием требует свободнаго о противности с ними разглагольствия». Затем инструкция устраняет всякое содействие принудительных мер со стороны гражданской власти: Неофиту предписывается пригласить на «разглагольство ландрата и прочих знатных персон», но «не для иных каких способов, а единственно достовернаго ради свидетельства, которга б никто пороковать не мог»; – велено было раскольников «к скорому и неосмотрительному ответу не принуждать, а дать справиться с книгами; с упорными и непокорными никакой жестокости не употреблять и свободы их не пресекать».

Миссия Неофита не имела успеха. Неофит был не лучший из миссионеров, имевшихся тогда «при св. Синоде у раскольнических дел». Сам св. Синод предполагал сначала отправить в Поморье¹⁷⁹ иеромонаха Филарета, «обратившагося от раскольнической противности», который в 1721 г. вызываем был в Синод для состязания с раскольниками¹⁸⁰, которых св. Синод приглашал безбоязненно приходить к нему за решением своих недоразумений¹⁸¹; но «преосв. Питирим просил оставить Филарета для нужд нижегородской епархии и на место его рекомендовал Неофита, представляя, что «он имеет к разглагольствию с раскольниками неусыпную охоту и ведение Писания не точию не менее Филарета, но и вящше». Между прочим, сам же Питирим, несколько раньше, испрашивал у св. Синода разрешения перевести в новооснованный Кержебельматский монастырь монахов Спасораевской пустыни, из числа которых был Неофит, так отзывался об них: «есть в балахнинском уезде Раевская пустынь и в той пустыни монахов всего 15 человек, но и те самые простейшие и весьма неученые» и пр.¹⁸² В «объявлении, како преосв. Питирим разменялся ответами с диаконом Александром», Неофит подписался последним из присутствовавших тут духовных лиц: «Благовещенскаго монастыря старец Неофит»¹⁸³. Липранди, известный председатель комиссии о скопцах, перечитавший, по его словам, десятки тысяч раскольнических дел и, по-видимому, знаток раскола, говорит, что Неофит не имел надлежащих познаний и не мог хорошо выполнить возложенного на него поручения¹⁸⁴. Из инструкции Неофиту видно, что посылая его к выговцам, не ожидая, что он встретит в олонецких лесах такого сильного противника, каким оказался Денисов. И сам Неофит, по примеру Питирима, давая выговцам 106 вопросов, думал, конечно, поставить их в то затруднение, в каком в свое время находились диакон Александр с товарищи, но оказалось, что насколько сам Неофит был слабее Питирима, настолько Андрей с своею школой был сильнее диакона Александра с братией. Большую часть жизни своей, употребив на изыскивание «доказательств» своего учения, Андрей теперь напрягал все свои силы; независимо от опасности, которая грозила всей общине, дело касалось личного самолюбия и достоинства самого Андрея. В инструкции, данной Неофиту к раскольнической толпе, провозглашалось, что ее учители «не сведуще Писания, ни силы Божией, лживым своим учением прельщают простой народ и пред таковыми прельщенными показуют себе быти мудрыми, весьма невежды суще, должнаго же ради разглагольствия себе не прсдставляют, отговариваяся лживо, яко бы за страх удержания и телеснаго наказания, что явно есть отбывательство и хотящего им обличения избежание». Это говорилось в инструкции Неофиту, которая представлена им была в правление олонецких заводов, где каждый желающий мог ее прочитать¹⁸⁵, и при внимании к делу мог, найти такое показание очень правдоподобным.

Написав свои ответы, Андрей не вручил их сам и не отправился лично перепираться с Неофитом: «се есть нечто не просто», доносил Неофит. Причиной этого было с одной стороны нежелание подтвердить в глазах всех, что он «главный учитель», как называл его Неофит, доказывая, что Андрей обманывает народ, а с другой – опасение быть схваченным и отвезенным в Петербург на подобие диакона Александра¹⁸⁶. Отправив для прения с Неофитом своего наперсника Мануила Петрова с несколькими другими, Андрей велел им уклоняться от устных прений и более ссылаться на книгу принесенных ими ответов. «О сем в ответах написано, благоволи ответы наши чести и тамо о сих засвидетельствуется», говорили выговцы, «и моляху г. ландрата, да чинное будет разглагольство, да прежде прочтется вопрос, и на той – ответство наше, на ответство же, яко же хощет учитель, возответствует. Сице г. ландрат присуждаше, тако и прилучившиеся офицеры приглашаху, сице прочии народи желаху». Но с диалектикой и эрудицией автора Поморских ответов, без предварительного изучения их, трудно было справиться такому человеку «самому простейшему и неученому», как называл преосв. Питирим Неофита. Давая вопросы свои выговцам, по примеру Питирима, Неофит упустил из внимания, что преосв. Питирим, приступая к собеседованию с керженцами, предварительно разменялся с ними вопросами и ответами, что, следовательно, во время прений он имел возможность не только предлагать им свои доказательства, но и решать их возражения, с которыми познакомился заранее. Но главная причина безуспешности миссии Неофита заключалась в тогдашнем положении поморского раскола. Слово убеждения могло бы еще иметь на выговлян некоторое действие, если бы только они хоть сколько-нибудь чувствовали слабость своего положения, имели хоть сколько-нибудь того желания препираться «об истине», каким характеризуется период челобитных, если б они смотрели на церковь без крайних предубеждений и опасений. Но среди того материального благосостояния, которое доставил Андрей своею энергией Выговской общине, раскольники вполне удовлетворились тем учением, теми мнимо-церковными порядками, какие дал им Андрей. При виде богатства и благолепия их «храмов», при виде торжественных празднеств и светлых ликований, отправлявшихся в монастырь и в скитах, с богослужением и красноречивыми проповедями Андрея, – в общине укрепилось самодовольство и решительное нежелание искать мира и единения с церковью; они заботились не о том, чтобы найти истину, а чтоб оградить себя от всяких попыток со стороны церкви обратить их на путь истины. При таком положении вещей едва ли можно было что-либо сделать путем убеждений. А Неофит приехал лишь препираться, он не имел за собою содействия Ржевского, – все местные власти, задобренные раскольниками, склонны были скорее содействовать им, нежели Неофиту.

He обратив к церкви ни одного раскольника, Неофит за то сообщал рядом донесений и отчетов в св. Синод довольно обстоятельные сведения о поморском расколе, которыми были вызваны некоторые распоряжения правительства. Так, в 1725 г. преосв. Феофилакт предлагал св. Синоду, по соглашении с сенатом, употребить в действие более надежную меру, состоящую в том, чтобы, на основании высочайших указов (1721, февр. 19 и др.) о возвращении беглых людей, крестьян и бобылей на их прежние жилища, уничтожить самое гнездо выгорецкого раскола, разделив по разным местам его жителей, большею частью бежавших из разных городов и селений. Этою мерой, с одной стороны, раскол, лишался главной поддержки, заключавшейся, при большем числе раскольников, в его сосредоточенности на одном месте, и должен был ослабеть от собственного разделения; с другой стороны, раскольники, быв разделены по разным местам, где они жили прежде, могли бы всегда находиться под надзором священников и начальства, чем, по меньшей мере, должно бы пресекаться распространение раскола. Мера эта в показанное время могла быть употреблена в действие тем с большим успехом, что по недавности заселения и устройства раскольнических пустыней легко было бы отделить туземцев от пришлых. Св. Синод принял это предложение, сообщил о нем сенату ведением, но дело это не имело дальнейшего хода¹⁸⁷. В 1727 году 2 августа, (не прежде, как уже по смерти Екатерины I), св. Синод, по выслушании выписки из дела о Неофите, определил сообщить сенату ведением, чтоб «у оных раскольников противна благочестию книги, по которым они приводят двоеперстное сложение и двоекратное аллилуия, обрав, прислать, также и главных расколоучителей Данилу Викулина и Андрея Денисова и иных, которые, не посвящени суще, церковная действа дерзают чинить, свадьбы венчают, перекрещивают, умерших отпевают и тем простой народ прельщают, для исправления их выслать в Синод, в Петербург»¹⁸⁸. Это ведение также осталось без последствий.

При жизни Петра В., когда ничего не делалось без личного усмотрения государя, особенно же в последние годы его жизни, когда Петр был так много озабочен расколом, «высокоименитые господа», покровители Денисовых, все еще затруднялись открыто помогать расколу. Смерть Петра В. и вступление на престол Екатерины I открыли им полный простор: во главе приближенных Екатерины стоял Меншиков, давний благоприятель раскола; затем следовали или немцы, безразличные к делам веры, или продажные подъячие, в роде Волкова и Макарова. Еще в 1723 г., когда в силу Высочайшего указа 1721 г., св. Синод требовал из военной конторы для действия против раскольников обер-офицера с капральством солдат, синодальный дворянин Рагозин в сказке объявил, что «секретарь военной коллегии Макаров с товарищи сего указа не принял и посему признавается, что та коллегия посылаемых из Синода указов слушать не хочет и как Е. И. В. имянной указ 1721 г., так и синодальное правительство в уничижении быть значится, а в изыскании раскольников учинилось немалое препятствие».

В 1725 г. июля 7, лишь только умер Петр, эти «высокоименные господа», не довольствуясь тем, что по просьбе выговцев освободили их от двойного подушного оклада и заменили его прежнею, ничего не стоившею выговцам повинностью – «работали на повенецких заводах», хотели было заведывание раскольническими делами сбор двойного подушного оклада, назначенного на содержание миссионеров обратить в собственность гражданского ведомства. Св. Синод нашел нужным ведением сообщить сенату, что 1) «как раскольническим делам по духовному регламенту, так и сбору с раскольников по силе именнаго указа 1721 г. должно быть под синодским ведомством, дабы содержание миссионеров не пресеклося: ежели же оный сбор будет не под синодским ведомством, то ни прежде определенных к раскольническому увещанию персон содержать, и впредь, кого надлежит, послать будет нечем; наипаче же по оному с раскольников сбору будут духовные светским подчинены; а раскольникам, когда увидят себя от духовной власти отрешенных и под светским ведомством содержащихся, подастся к духовным презрение; а ежели непременно оный сбор под светскою оставить командой, то ради выше показанных резонов надлежит от всего раскольнического дела духовенство весьма отрешить и к тому делу приличные регламента, собственною Его Импер. Величества рукой написанные, пункты отставить, о чем Ее Императорскому Величеству от Синода и доклад подан; 2) переменою двойнаго оклада на заработки (так было поступлено с выговцами в уважение их прошения) великая будет раскольникам льгота, ибо хотя они вместо платежа денег и работать будут, но не так им то будет важно, как платеж денег, что во многом числе при работе имеющихся людей может всякий сыскать себе способ легкости, отчего паки их будет множиться». Затем ведение представляет на вид сенату вышеизложенные соображения преосв. Феофилакта о рассылке собравшихся в выговских лесах раскольников на прежние места их жительства и между прочим говорит: «по именным указам государя Петра Великаго, по всему государству, кроме малой России, монастырьки и пустыньки малобратственные, хотя и православные велено упразднить, дабы чего противнаго церкви и благочестию там не возымелось, а вышеозначенные премерзские раскольничьи скиты, самовольно ими построенные, не токмо не упразднены, но ни откуда им запрещения не имеется, a по мнению св. Синода, по силе вышеозначенных Императорскаго Величества именных указов о упразднении монастырьков, те их раскольничьи скиты не только надлежит упразднить, но и до основания должно разрушить¹⁸⁹. И для чего бы тех раскольничьих скитов не упразднить? Или они от превысочайшия российския державы от подданства, яко чужестранные, выключены?» Затем, обращаясь снова к мысли о расселении выговских раскольников по прежним местам их жительства, ведение выставляет в пример нижегородскую епархию, где вследствие подобной меры «раскольщики день ото дня умаляются». И это представление не было приведено в исполнение. В продолжение царствования Екатерины I и Петра II выговцы положительно благоденствовали.

В 1730 г. умер Андрей Денисов. Семен, занявший его место, продолжал дело, начатое братом. Еще при жизни Андрея бывши ближайшим его помощником, он вполне понял и усвоил его идеи и планы и для осуществления их обнаружил не меньшую энергию. Отношения его к общине были такие же, как и отношения Андрея он «советовался с отцем Даниилом и с прочими соборными и с суземскими, со старостою и выборными». Деятельность его была так же многостороння: он написал «устав богослужения, изражающий настоящее положение Христовой церкви непосвященных мужей», «устав о благочинии в Выгорецкой киновии и в прилежащих к ней скитах» и «чин исповеди простолюдинам» (Люб. №№568 и 569); наблюдая за поддержанием установленного порядка, употреблял те же самые приемы и способы, как и Андрей, т. е., старался действовать на братию посредством проповедей, в которых, с одной стороны, по временам льстил братии, восхваляя их за те или иные добродетели (послание, ублажающее всю его братию в превосходном виде, о их общих трудах и горячих молитвах, о благоустройстве и вожделенном мире во всей Выгореции» Люб. № 503), чтобы в другой раз иметь возможность сказать им слово «о нравственности, направленное на все роды ненравственности его киновии» (Люб. № 530); указывая на тесные и скорбные обстоятельства (Люб. № 550) убеждал братию к терпению, к «твердому соблюдению православной веры и любви к ближним» (№ 548), к подвигам поста и молитвы (№ 542), особенно распространялся о необходимости послушания братского (551), «об отвержении мира и всех его сует», об «особенном благоволении Божием к живущим в киновии и пустынях» (555, 556), о уповании небесных благ и пр.; вообще Семен проповедовал так же часто, как и Андрей, пользуясь всеми к тому случаями, преимущественно в торжественные праздники, и имел большое влияние. Затем, подобно Андрею, он вел полемику против «грубых федосьян», заботясь «о прекращении междоусобной их вражды и скором воздвижении их мира и любви» (557, 558), писал опровержения против православных сочинений, направленных против раскола (531–536) и пр.

Но главная забота Семена Денисова, как и Андрея, была ο том, как «Императорское Величество и прочих высоких особ к милосердию приклоняти»; с этою целью, следуя опять примеру Андрея, он «посылал братию на море и в дальния места зверей живых ловити», которых и отправлял в Москву и Петербург «не только к его Величеству Петру II, но и к великим господским лицам, и письма писал к его Императорскому Величеству и к господам, как прежде того делал брат его Андрей»¹⁹⁰.

He смотря, впрочем, на то, что Семен не менее своего брата заботился о упрочении мирных отношений к «внешним» властям, время его управления было далеко не так благополучно, как время Андрея. При нем последовали на Выговцев два доноса, наделавшие им много хлопот¹⁹¹. В доносах этих (равно как и в предшествующих доносах Лыскова, предавшего Семена Денисова в руки правосудия и другого раскольника, бывшего причиною заключения Данилы на Петровских заводах) замечательно прежде всего то обстоятельство, что все они деланы были лицами, принадлежавшими к Выговской общине, вследствие недовольства строгою, будто бы, монастырскою дисциплиной. Все эти доносчики были наказаны Андреем и Семеном, и своими доносами мстили настоятелям за их строгость. Затем эти доносы замечательны тем, что во всей подробности раскрыли пред правительством те настроения во внутренней жизни Выговцев, на которые только отчасти указал Неофит: доносчики были из среды самих выговцев и хорошо знали жизнь их. Доносы эти дали повод к расследованиям и заставили и гражданскую власть обратить более серьезное внимание на раскол. Доселе гражданское правительство оставалось в том убеждении, что преступность выговцев, на которую указывали пастыри церкви, заключалась лишь в употреблении старопечатных книг при богослужении, как в этом уверял их Андрей Денисов в своих прошениях, прося государя избавить от мучительства за старые книги своя рабы. При таком понятии о деле даже более благонамеренные из светских сановников видели в законных требованиях церковной власти излишнее притязание. Миссия Неофита обнаружила, что в расколе есть многое и кроме старопечатных книг. Доносы бывших членов выговской общины, хорошо знакомых с делом, и исследования по этим доносам, открыли для всех истинное положение дела. Из доносов Халтурина и Круглого гражданские власти усмотрели в расколе много противного не только церкви, но также законам гражданским и общественному благу, усмотрели в расколе сторону политическую. Халтурин и Круглый доносили, что выговцы, вопреки всем прежним уверениям и заявлениям своих верноподданнических чувств, «за царя Бога не молят, что, уводя из городов жен и девок, живут с ними блудно», что мри таком характере раскола даже приходские священники не только не действуют против раскола никакими мерами, но мирволят расколу, что раскол растет и множится не по дням, a по часам, так что православные составляют в целом крае незначительное меньшинство и находятся от раскольников в угнетении и презрении,– что в то время, как расколоучители пользуются в народе репутацией «святых отцев», православные священники, оставшиеся верными своему долгу, не только не пользуются никаким авторитетом, но и безнаказанно подвергаются побоям¹⁹². Понятно, что в виду такого положения дела, не только власти церковной нужно было употребить все меры, если не для обращения на путь истины упорных фанатиков, то для предупреждения совращения простодушных, не сведущих в вере православных простолюдинов, попечение о которых составляет прямую обязанность и неотъемлемое право церкви; но и власть гражданская должна была позаботиться о том, чтобы не распространялось такое общество, со стороны которого оно видело фанатическую ненависть к себе, затаенную, но тем не менее сильную. Но и в это время, тогда как одна часть вельмож – «верховников» (так называет пр. Феофан в своих политических сочинениях членов верховного тайного совета, управлявших государством в смутную эпоху от Петра I до Анны Иоанновны) обнаруживала желание действовать в этом смысле, нашлось между ними несколько и таких, которые продолжали покровительствовать расколу, конечно, не из бескорыстных побуждений веротерпимости: история Выговской пустыни с блогодарностию говорит о заступничестве П. И. Ягужинского, Ушакова и Левольда (вероятно Левенвольд, один из товарищей Бирона); последний доставил возможность выговскому стряпчему проникнуть во внутренние покои дворца императрицы Анны Иоанновны, чтобы подать там свое оправдание против доноса Круглого. Но конечно число благоприятствовавших расколу, прямо или косвенно, не ограничивалось этими тремя лицами: сюда же нужно отнести всю партию гонителей «Камня веры» и врагов преосв. Феофилакта. Эти люди парализировали все усилия ревнителей церкви и гражданского порядка, хотя мы видели несколько указов, направленных против выговской общины, относящихся к этому времени, но указы эти остались без исполнения.

В 1730 г., пока еще не последовал донос Халтурина, выговцам продолжали еще оказывать милости: в этом году, октября 16, последовал указ сената, которым раскольщики и келейные жители, обретающиеся в олонецком уезде, освобождались от рекрутской повинности, так как когда-то было сделано распоряжение о переписи их, и они значились состоящими под двойным подушным окладом. Но, под 9 августа 1733 г., мы находим распоряжение сената, которым для переписи в выгорецких лесах и других местах «беглых помещичьих крестьян» – «вместо того, что велено было послать из Новгорода офицера или из дворян по близости, послать из обретающихся близ тех мест Олонца или уезда с штабного двора офицера». Затем последовала комиссия Самарина, напугавшая выговцев, но окончившаяся для них довольно благополучно. По отъезде Самарина, в продолжение семи лет, в Олонце жила новая комиссия из нескольких светских лиц и духовых персон, «достаточных и понести то дело могущих». Она имела целью исследовать и сделать доношение в св. Синод о пребывающих в выгорецкнх скитах раскольнических первостатейных наставниках Семене Денисове, Даниле Матвееве и пр., какие в скитах здания, и сколько в котором тех раскольников и раскольниц записных и незаписных в жительстве имеется, и из которых мест и когда в те скиты пришли и чьи крестьяне, чтобы св. Синод по этому доношению, на основании состоявшихся прежде высочайших указов, мог сделать о них представление в тайную канцелярию, а до того времени, пока эта последняя поставит свое определение, св. Синод предписывал отправлять «следовательных» раскольников в светский суд в новгородскую губернскую канцелярию, – «которые своего иждивения на то не имеют, тех на коште содержателей их и старост и выборных тех волостей, в которых оные находились¹⁹³. Любопытный упоминает о прошении, поданном Семеном Денисовым, императрице Анне Иоанновне, в которой выговский настоятель жаловался, «о крайнем насилии и разорении выгорецкой киновии, бывшем от изуверства и необразования седмолетней компании вышняго начальства злобнаго мира» (№ 560).

В устроении внутреннего быта Поморской раскольнической общины с одной стороны, в упрочении благоприятных отношений в ней правительства гражданского с другой – и состоит главное значение братьев Денисовых, в истории раскола, – значение, изобразить которое было нашей задачей. В этом состояли существенные потребности раскола в то время, в этом и братья Денисовы поставляли свою главную цель, для достижения которой у них все прочее было средством...