Глава третья

Художественно-исторический разбор отдельных бытовых н церемониальных предметов, форм украшения и уборов мужских и женских в русских древностях домонгольского периода – Княжеская женская диадема.– Гривны (бармы) и вообще нагрудные украшения в их отношении к византийским.– Цепи церемониальные н служебные.– Серьги в форме колодочки или колты, украшенные эмалью и чернью.– Браслеты. – Перстни. – Прочие украшения. – Приложение.

Исторический анализ церемониальных и бытовых форм украшений в русских древностях мы можем по праву начать с рассмотрения золотой диадемы Киевского клада 1889 года. Золотая диадема служила, скажем заранее, по всей вероятности, женским головным украшением: доказательство этого видим, прежде всего, в её состав из девяти створок, образующих снаружи легкую выпуклость, ради отблесков золотой поверхности устроенную, а внутри пустые лоточки, которых боковые края по бордюру проткнуты рядом 5 противолежащих отверстий, для того, чтобы в них пропускать связующие нити, металлические или иные. Будь эта диадема венцом иконы, не было бы нужды в этих приспособлениях, а диадема состояла бы из сплошного листа. Второе доказательство: по концам диадемы сделаны в кружках два женские головки в коронах, эмалевые, как указание на назначение предмета. Третье доказательство заключается в подвесных к створкам, по три в каждой, цепочках с мелким жемчугом н насаженными снизу эмалевыми бляшками, или же золотым, грушевидным подобием жемчужины; ряд 21 подвесок (сохранилось вполне 16) образует то, что называлось издревле ряснами, заимствовано было из Византии и в позднейшее время почиталось даже необходимым ради приличия прикрытием женского лба; но, вместе с тем, эти цепочки сделаны наскоро из свитой тонкой проволоки и, очевидно, беспокоили бы кожу, если бы лежали прямо на ней. Далее, нельзя предположить, чтобы и вся полоса диадемы из створок могла быть надеваема прямо на голову, так как внутренние её края или рамки, вышиною сантим., должны были бы резать лоб, и потому необходимо думать, что диадема была нашиваема на матерчатую подкладку, скорее всего, на высокую кику или кокошник, которой высота, по нашему мнению, указывается и тем, что каждая створочка

оканчивается, вверху и у пяты каждой арочкн, тремя золотыми проволочными крючками, которых укрепление в кокошнике мы, однако, не можем угадать.

Далее, девять створов составлены из 7 киотцев, имеющих наверху луковицеобразную арочку с упомянутым крючком, на который посажено зерно жемчуга, и это киотцы ясно указывают во-первых на роль венца, короны, только не царской, а княжеской, а во-вторых, на священный характер этого венца, выраженный в сакраментальной форме киотцев. Между тем две боковые пластинки или створки (4¹/2 сант. дл.) сделаны в виде сужевающейся полосы или ленты, что и придаёт собственно всему украшению форму повязки или диадемы. Если же диадема н была первоначальною формою царского венца, то в данном случае такой архаический тип мог быть легко формою церковного, брачного венца, чего, однако, по существующим образцам доказать нельзя, разве сопоставив обычные на брачных венцах изображения Деисуса с нашим.

Все киотцы или створки украшены византийскою перегородчатою эмалью, и притом только две боковые орнаментальными или декоративными сюжетами, а именно: кружочком с женскою головкою в короне, кружочком с пальметтою на изумрудном фоне и четырьмя сегментами вокруг первого кружка, наполненными разводом аканфа. Мы имели уже случай заметить, что такая форма эмалевых украшений может происходить от подражания цветной ленте, продернутой через ажурную золотую пластинку. Женская головка, условной красоты позднего греческого антика, имеет корону в виде высокого золотого кокошника с тремя камнями на переди; в ушах головки большие жемчужины (uniones); фон изумрудный, любопытный остаток древнейшей византийской эмали, встречающейся именно в декоративных бляшках.

Соответствующие фигурам греческие надписи сделаны крупными уставными буквами, в красной эмали, но дают характерные неясности и особенности. А именно: в имени МР ѲУ М и Р слиты чертою, как в курсив; Иоанн–оіϖ, Гавриил–ога, есть ошибка в имени Петра, везде не достаёт в кружке О вписываемой обыкновенно буквы а. Наконец, в имени апостола Павла русский эмальер или не имел греческого образца, или не захотел следовать ему, но составил имя по древне-русски: О АГІО ПАВЕЛЪ, не забыв, однако, сделать кавычку для обозначения сокращаемой сигмы в греческих словах, которой нет в имени Петра, где бы ей быть следовало. Словом, эта ошибка окончательно выдаёт работу русского мастера, и в этом отношении является по истине драгоценным и незыблемым свидетельством того, что в Киеве русские мастера в XI и XII веках производили эмаль, и что многочисленные её произведения, добываемые ныне из земли, дают нам ясное понятие о высоте этого наиболее тонкого и трудного художественного мастерства на юге Росси в древнейшем периоде.

Вот почему, первое место в данном памятнике занимают не вопросы сюжета и его значения в диадеме, а именно технические достоинства и недостатки исполнения и эмалевого мастерства. Оказывается, что русские эмальеры умели работать в эмали не хуже самих Греков, если принять во внимание два обстоятельства: то, что вещь принадлежит средине XII или даже концу XII века, когда уже эмалевая техника значительно упала, как то мною доказано в сочинении о «Византийских эмалях», и то, что диадема извлечена из земли и пострадала от сильного окисления. Эмаль сохранила вполне свои цвета только в фигурах апостола Петра и апостола Гавриила, во всех прочих сильно поблекла.

Византийские типы значительно изменились и переданы с значительными сокращениями и опущениями непонятых русским эмальером деталей: так напр. есть цветные сапожки и башмаки у Божией Матери, Архангелов, но нет ни у кого из прочих фигур сандалий, и передача ступни сделана не в обычной схеме, а весьма обще и неуклюже; тоже следует заметить о руках, особенно благословляющих, об очерке фигур, совершенно утративших пропорции коренастых и мускулистых типов, что преимущественно можно наблюдать по двум фигурам ангелов. Далее, рисунок одежд, хитона и гиматия, часто не различим, или сбит, или выложен не только условно, но и без различия верхней и нижней одежды, чего никогда не бывает в греческой работе; спутан рисунок лорона, а в лороне архангела Михаила данъ собственно орарь. Лики также утратили греческие черты, появились квадратные головы, одутловатые физиономии, грубые черты. Архангелы, вместо того, чтобы держать мерила или посохи с крестом, прижимают одну руку к груди, а другою поддерживают сферу. Фоны нимбов или бирюзовые или изумрудные, тёмно-лиловых нет, и одежда, имевшие в византийских эмалях этот цвет, стали здесь резкого синего цвета. Телесный цвет, однако, отличается превосходным оттенком и показывает нам, до какого совершенства могли, стало быть, доводить русские мастера эту утонченную технику.

Представляемый здесь снимок превосходен по своей точности и характерности в передаче поблёклых оттенков эмали, но не посвященные в секреты окисления различных её тонов не в состоянии угадать бывших прежде цветов. Так, на Апостоле Петре зелёно-голубой гиматий и голубой хитон еще можно различить, но с трудом молено узнать, что на Богоматери была темно-лиловая–пурпурная фелонь н голубоватый хитон, что у Христа голубой хитон и пурпурный гиматий, что пенула Предтечи имела тёмно-лиловый цвет, а хитон был голубым, и что Апостол Павел, в противоположность Петру (византийский приём), имел голубой гиматий и зеленый хитон.

Сильное окисление заставляет нас думать, что если эмалевые краски были очень чисты, ярки и блестящи в русском изделии, то шлифовка их заставляла многого желать, и её недостатки сильно видны на сохранившихся наилучше местах.

Диадема является, подобно рязанским бармам, блестящим и необыкновенным открытием в русских древностях: будучи, очевидно, художественным произведением русского мастера, этот памятник даёт нам множество любопытных указаний всякого рода и проливает свет на древнейший период быта русского народа. В тоже время, благодаря своим ближайшим связям с византийским искусством и его техникою, этот памятник отличается редкою ясностью, и может дать выводы точные и определённые, чего нельзя сказать о рязанских бармах. Наконец, по своей форме и назначению, диадема представляет единственную в своём роде редкость и может быть причтена к тем венцам и коронам, которые составляют драгоценное наследие народной древности для европейских стран.

Киевская диадема состоит, как сказано, из золотых пластинок, в форме арочных киотцев¹³⁵, устроенных сзади полыми, при помощи стенок по краям, имеющих в вышину около 2 миллиметров. Но, в отличие от других киевских бляшек, медальонов и щитков, в бармах, цепях и тому подобных украшениях, здесь нет подпайки или золотого листа, припаянного к стенкам с обратной стороны и закрывающего внутренность этих бляшек с целью предохранить эмалевые лоточки и связать этою подпайкой стенки. Почему здесь этого не сделано, вполне понятно. Диадема составляется из девяти щитков посредством шести нитей или проволок, которые, будучи продуты через шесть отверстий, сделанных в каждой боковой станке, связывают все щитки вместе. Проволоку, таким образом, надо продевать внутри лоточков, и потому они не могли быть закрыты подпайкой, иначе при разрыве проволоки, пришлось бы вновь ее снимать. Мы сказали далее, что такого рода диадема не могла быть в этом виде надеваема на голову, не делая царапин на коже острыми краями стенок, и, стало быть, должна была привешиваться вплотную на ленту или, скорее, козырь из соответствующей по цвету (пурпурного, тёмно-лилового) парчи. А так как диадема составляет в длину 0,335 м., то, очевидно, концы её должны приходиться над ушами, и потому мы полагаем, что диадема составляла начельное украшение кокошника или кики не замужней женщины, по переду, или по лицевой стороне козырька, в то время, как сзади к нему пристегивалось головное покрывало. Вот почему и самая форма двух угловых щитков воспроизводить не ленту (одинаково широкую) и не собственно венец, а именно кику или кокошник с вырезным расширением посреди. Гораздо труднее отвечать на вопрос, почему именно остальные щитки приняли форму киотцев: в зависимости ли от священных изображений, или мы имеем здесь новое указание на формы женских венцов.

Угловые щитки представляют каждый по шести эмалевых украшений: из них два имеют форму тёмно-синих кружков (которые здесь, по всей вероятности, напоминают прежне драгоценные камни), а четыре в виде треугольников или, скорее, вырезок, обрамляют по четырём углам тот кружок, в котором представлена женская голова в венце. Другой кружок на конце, с тем же тёмно-синим фоном и красною каймою, представляет подобие пальметки с двумя гроздями и загибающимся внутрь акантовыми лапами, белого цвета.

Наиболее интереса представляет эмалевый кружок с женскою головою до плеч, в венце. Тёмно-синий цвет имеет в одном кружке индиговый оттенок, в другом совершенно потерял цвет, но, надо думать, имел тоже значение воздушного темно-голубого нимба, как и в предметах, указываемых ниже. Корона в виде стеммы (по неправильности, издавна принятой еще в византийских изображениях, боковые стороны её опущены), или золотого обруча с одним красным начальным камнем и двумя синими по бокам. В ушах две грушевидные жемчужины (uniones). Изображение это имеет исключительно декоративный характер и важно именно потому, что указывает на назначение диадемы служить именно женским венцом.

Так, мы встречаем женскую голову в венце на сережных подвесках с эмалевыми украшениями в киевском кладе, найденном в 1876 г. возле Десятинной церкви, в усадьбе Лескова (см. табл. ХУ, 12,14); женская юная фигура с распущенными каштановыми волосами, в золотой одежде, с большою золотою короною, украшенною камнями и сведенною в виде кики. Очевидно, по волосам, это девица, и такого рода головные повязки должны были украшать исключительно девичьи головы, в виде полумесяца¹³⁶.

В древней Руси эти диадемы назывались челом, и известно, что Иван Данилович Калита завещал своей дочери, между другими нарядами, такое чело; челом же называлась и передняя часть кики, в отличие от высокого кокошника¹³⁷.

Между курганными древностями России мы не находим головных уборов, подобных Киевской диадеме, кроме редких случаев, когда в виде отдалённого воспоминания о древнем обычае, попадаются на головах женских остовов венчики в виде тонкой пластинки из низкопробного серебра, суживающиеся к концам и снабженные крючками или петлями для связывания назади головы. Эти пластинки встречены были в с. Ижоры, Петербургской губ., Хрипелов, Корчевского у. Тверской губ., и дер. Вороновой, Углицкого у. Ярославской губ. В Лионском могильнике найдены два типа женских головных повязок: одень имеет видь широкой тесьмы из бронзовых спиралей, нанизанных на шнуры, тесьма перехвачена по­перечными пластинками (ср. Киевские золотые скобочки), словом, форма тесьмы напоминает мелкие косы, уложенные надо лбом и перевязанные лентами. Этот варварский убор, очевидно, воспроизводит римский или скорее византийский тип. Другой тип представляет нечто в роде металлического колпака из свитого вокруг себя жгута, котораго кольца состоят из тех же спиральных трубочек, воспроизводящих естественные формы заплетенной и закрученной косы: головные уборы этого типа находятся в разных могильниках западной России и Литвы.

К историческим данным по вопросу о происхождении диадемы, в украшениях древнего мира, прибавим указания средневекового Востока: диадема с киотцами и губчатая изобра­жается на монетных изображениях византийских цариц¹³⁸; с киотцами, поделёнными жемчугом, на портрете догарессы в мозаическом изображении положения мощей Св. Марка в ц. Венеции; зубчатая на эмалевой бляшке Раlа d'orо, на портрете Зои в медальоне сокровищницы (Теsоrо dі San Маrсо) венецианской ц. св. Марка, в миниатюрах Ват. Менология¹³⁹.

Семь киотцев диадемы представляют иконописную композицию, известную в русской иконописи под именем Деисуса

Её состав, наиболее типичный, ограничен Иоанном Предтечею и Мариею, архангелами Гавриилом и Михаилом и Апостолами Пётром и Павлом; распределение щитков, показанное на рисунке, согласно с памятниками. А именно: средоточие «моления» образуют, как известно, собственно три фигуры, т. е. Спаситель с Иоанном и Мариею; для иконы, для иконописной декорации, напр. иконостаса, этих фигур достаточно, чтобы в уме молебщика было ясное представление Небесной Церкви, приносящей моление Спасу. Но в куполе, где Спаситель является уже «Пантократором», Вседержителем, Небесная Церковь воздаёт ему хвалу, славу, и потому вокруг среднего медальона с образом Спаса является ангельский хор, или четыре архангела; но, когда Спас бывает окружён Иоанном и Мариею, то четыре архангела являются в барабане купола сбоку этих представителей Церкви первородных, на небесах, а именно: Богородица изображается на восточной стороне круга, а Предтеча против неё на западной. Два верховных апостола должны, по этому, следовать за архангелами, ибо они представляют собою уже церковь земную, установленную при Вознесении на небеса Господа, явившегося во плоти и учредившего церковь Свою до Второго Пришествия. Вот почему, равным образом, мы никогда не встречаем в росписи купола и барабана собственно композиции Деисуса с Апостолами, и даже было бы не точно называть Деисусом изображение Вседержителя с I. Предтечею, Мариею, архангелами и Пророками.

Собственно Деисус или Моление есть композиция, принадлежащая алтарю, его сводам и станам, как главное изображение земной церкви, возносящей непрестанно свои мольбы Богу через своих верховных ходатаев и заступников. Именно в этом значении божественного слияния церкви земной и небесной и непосредственной связи земной церкви с её главою Христом, Деисус есть основная тема стенописи и иконных украшении церкви, и потому делается в эпоху установления церковной росписи основою всякого рода композиций, а затем главною темою иконостасов.

Именно Деисус придаёт ряду священных изображений требуемое единство и идеальный смысл: то, что было бы, помимо этого единства, картиною, становится иконою, т. е. священным руководителем молебщика в его мыслях.

Главный образ Деисуса, Иисус Христос представлен в тёмно-лиловом¹⁴⁰ гиматии и синем хитоне, в сандалиях, с крылатым нимбом вокруг головы и с Евангелием в руках. Он благословляет сложением трёх перстов¹⁴¹, как приличествует Спасу Вседержителю, и смотрит прямо пред собою; поза выставленной слегка вперёд правой ноги, столь обычная для греческого и византийского искусства, не понята рисовальщиком или неумело передана, как в рисунке правой ноги, так и в складках на её колене. Волосы Спаса тёмно-каштановые, обильные, волнистые; борода полная и округлая (юпитеровская), хотя и раздвоенная посредине. Словом, тип Христа близок к древнехристианскому типу лицевой Псалтири и древнейших эмалей¹⁴², и потому ясно отличается от нового, хотя ему современного типа, представляемого сицилийскими мозаиками.

Иоанн Предтеча стоит перед Спасителем, слегка обернувшись и склонив голову; с жестом моления воздевая обе руки, он, однако, не смотрит на него, как и Богородица, но глядит перед собою, видимо, молясь внутренне, с сокрушением. Предтеча одет в голубой хитон, покрытый зигзагообразными складками (как и у Марии), так что здесь рисовальщик копировал одежду, туго подпоясанную и приподнятую на чреслах, а потому собравшуюся такими складками; уже византийский оригинал имел всю ту схематичность и деревянность, какую мы здесь находим. Поверх хитона надета милоть – верхняя одежда пророка из верблюжьего волоса, тёмно-каштанового цвета, и с бахромой по концам. Лик Предтечи, заключенный в бирюзовый нимб, отличается резкими аскетическими чертами, свойственными византийскому типу последнего и высшего пророка¹⁴³. К сожалению, работа русского эмальера оказалась здесь особенно неудовлетворительною: один глаз, т. е. кружок с эмалью на лице Иоанна сдвинулся, нос скривился, эмаль во многих местах выщербилась, перегородки оказываются чем-то помяты и частью порваны.

Богородица представлена в той же позе, как и I. Предтеча, и голубой или бирюзовый хитон её, как сказано выше, исполнен по одинаковому рисунку. Поверх хитона надета и спускается с головы тёмно-лиловая фелонь. Все цвета эмалей, кроме телесного, разложились и поблекли, изменившись на светло-пепельный и светло-коричневый; только нимб сохранил местами бирюзовый цвет, и рукава хитона обнаруживают голубую эмаль. Все остальное помутнело и имеет неопределённый рыжевато-коричневый цвет на поверхности.

Однако, отлично сохранившаяся фигурка Архангела Гавриила налево представляет нам краски эмалей с такою резкою пестротой, такое падение эмальерной техники в киевских работах, что ничего подобного мы не могли бы найти в византийской эмали. Напр. цвет нимба Архангела имеет такой яркий голубо-бирюзовый цвет, какого мы не знаем в византийских эмалевых красках; хром на оплечье и лороне грязного цвета и зеленоватого оттенка, жемчуг на красных (кирпичного оттенка) цангах сделан голубым, а одежда индигово-синего цвета. В рисунке одежды обоих Архангелов Гавриила и Михаила допущена крайняя несообразность: лорон в виде пояса проходит по животу на бок, но не представлено, как он отсюда переброшен на левую руку, а между тем с левой руки Гавриила и с правой – Михаила висит конец синей одежды, которая должна, по настоящему, представлять испод конца лорона. Наконец, рисунок крыльев обезображен узкостью их у плеч, а Архангелы, вместо обычных скипетров, очевидно, затруднявших эмальера, держать в одной руке сферу, а другую свободную руку молитвенно прижимают к груди, что, пожалуй, приличествует более по смыслу сцене Моления.

Апостолы Пётр и Павел могут считаться наиболее удачными фигурами: причина этого не столько в мастерстве и тщании эмальера, сколько в характерности типов, допускающей всякого рода вольности и неправильности, которые не могут всё-таки исказить типа.

Оба Апостола стоят в известной позе греческого ритора, с выставленною слегка ногою, но этой позе недостаёт опять полноты в рисунке: гиматий, хотя проходит спереди по телу и приподнять, однако не переброшен через левую руку и оканчивается неизвестно, как и где, не образуя необходимой складки драпировок поверх согнутого локтя, с ниспадающим концом. Далее, в именословом благословении у Петра неправильно изображены пальцы правой руки: дело в том, что тоже благословение у Апостола Павла представлено по архиерейски снаружи, или ладонью вперёд, и потому, вероятно, для симметрической противоположности (а может быть, для того, чтобы Петру не придавать архиерейского благословения), Пётр благословляет сложением перстов внутрь, к своей груди, в молитвенном жесте, и с этим именно благословением рисовальщик не справился. Апостол Пётр держит свиток, а Павел – Евангелие – также характерное различие апостолов. Одеяние того и другого тождественны, как и индиговый цвет нимба. Характер типов того и другого Апостола в византийском искусстве был нами очерчен насколько раз и слишком подробно для того, чтобы надо было повторять¹⁴⁴ здесь тоже, что было сказано. Прибавим только, что эмальеру особенно удались седые курчавые волосы Петра пепельного цвета и менее успешно выполнен лик Павла, с густою каштановою бородою.

Мы имеем доселе гривны или золотые медальоны (так называемых барм) в следующих кладах: 1) Киево-Михайловского монастыря 1824 года: два золотых медальона с эмалевыми изображениями Спасителя и Св. Бориса (?) известны нам только по краткому описанию и дурному рисунку; 2) Киева, с Большой Житомирской улицы 1880 г. с 3 медальонами, на которых финифтью изображены три лика Деисуса – подробно описываются ниже; и 3) в знаменитом Рязанском кладе, находка 1822 года, которая, благодаря своему составу, и получила даже впервые удержавшееся доселе название «Рязанских барм».

Затем уже следуют более многочисленные гривны серебряные: 1) в Черниговском кладе 1850 г. 1 серебряный медальон с крестом; 2) во Владимирском 1865 года два медальона, полуразрушенные, один с изображением Архангела чернью и резьбой; 3) в Старо-Рязанском кладе 1868 года три медальона с крестами, один средний большой; 4) в той же Старой Рязани был найден в том же году другой клад с двумя медальонами, на одном резьбой изображён Спаситель, на другом Богородица (быть может, от Деисуса в трёх ликах, но Иоанна Крестителя не достаёт); 5) из Спасского уезда, Казанской губернии, места Вел. Болгар, великолепная находка девяти медальонов с крестами; 6) Новгородской губернии, Старорусского уезда, деревни Сельцы, клад с пятью медальонами и наконец 7) замечательное «Суздальское оплечье», из 6 медальонов и 12 бусин; найденное в окрестностях Суздаля, на одном из курганов деревни Исады и изданное¹⁴⁵ графом А. С. Уваровым¹⁴⁶. Из всех этих кладов мы подвергаем разбору только медальоны Новгородские и «Суздальское оплечье», как наиболее характерные образцы серебряных барм, так как серебряные медальоны с изображением Спаса и Богородицы из Старой Рязани и Архангела из Владимирского клада, хотя и важны по связи серебряных барм с золотыми, однако являются, во всяком случае, повторениями этого золотого оригинала.

Далее, ясно, что как по времени, а особенно месту происхождения, как и по материалу, на первом мест должны быть поставлены медальоны Житомирской улицы, и после них уже знаменитая находка Старой Рязани или «Рязанские бармы».

В Киевском кладе 1880 года, найденном на Большой Житомирской улице, останавливают на себе особенно наше внимание три золотых медальона или три гривны. Они сделаны в виде слегка выпуклых с лицевой стороны и совершено плоских на изнанке круглых щитков; средний медальон со Спасителем, он же самый большой, имеет 0.072 м. в попер., оба меньшие боковые, 0.065 м. Каждый щиток имеет с краю узенькую орнаментальную каемку или рамочку иконки; рамочка составлена из двух бордюрных жгутиков, в которых мастер подражал сканью прежним овам. В этой рамочке размещены затем четыре гнезда с тремя сохранившимися стеклянными подобиями изумрудов и двумя камнями и четыре розетки в виде вогнутой чашечки с крутящимися лепестками и посаженною внутри жемчужиною. В промежутках, между гнёздами и розетками, припаяны обычные сканные разводы очень тонкой работы. Скань имитирует здесь двойные жгутики и, вместо собственного сучения золотых нитей, исполнена только в виде насечек или нарубок по поверхности ленточек. Затем, внутри этой каймы, вокруг внутреннего щитка прежде шла нитка жемчуга, для укрепления которой имеются скобочки. Внутренний щиток приподнят на 0,005 м. и представляется слегка выпуклым, наподобие стекла карманных часов. В большой бармице этот щиток имеет 0,045, в двух меньших – 0,04 м. Щитки украшены эмалевыми изображениями так наз. Деисуса в большом щитке посредине Спас, в правом (от Спаса) Богородица, в левом I. Предтеча. Наконец каждая бармица имеет наверху ушко в форме бусины бочоночком, движущейся на шарнире, но в главной бармице бусина имеет поверхность из граней и усажена крохотными жемчужинами в гнёздах.

Эмалевые иконки Деисуса на бармах Киевского клада с Б. Житомирской улицы представляют, вне сомнения, чисто русскую, местно-киевскую работу и потому нуждаются в возможно точном описании¹⁴⁷. Композиция фигур, представленных по грудь, принадлежит византийскому оригиналу, хотя уже не передана с той строгостью типа, какую мы привыкли находить в византийских эмалях; но всего более изменились против них краски, их химический состав и блеск, их прочность и прозрачность.

Спаситель представлен, на первый взгляд, как будто стоящим – как по низу фигуры от груди – согласно обычной композиции Деисуса кажется в византийском искусстве; голова и вся фигура повернуты слегка слава направо, как бы обращаясь к Матери, которой заступничество является, таким образом, преимущественно угодным. Десница Спаса благословляет перед грудью сложением трёх перстов, не именословным, но греческим, с поднятием двух: указательного и большого. Левая рука придерживает Евангелие с боку, а не снизу, как было бы при изображении Спасителя стоящим, и потому надо думать, что рисовальщик предполагал изображение Спаса на престоле с предстоящими, стало быть, уже поклонение Спасу Великому Архиерею. Гиматий синего цвета, окутывающий левое плечо, появляется только краем на правом и затем, пройдя за рукою, снизу под нею проведён по телу и переброшен концом на левую руку. Здесь в рисунке явные ошибки по изображению одежды: так и хитон не имеет рукавов, а латиклавий проведён в виде каймы, – как раз ошибки, нами наблюдаемые на русских эмалевых изделиях оклада Мстиславова Евангелия. Далее, рисовальщик окаймил красным обрезом кодекс Евангелия с лавой стороны, тогда как никто не держит книги обрезом вперёд, а корешком назад и на всех изображениях Спасителя, держащего Евангелие (а таким изображениям несть числа) всегда именно так и бывает. Лик Христа сохранил византийский тип, длинный овал, волнистые, длинные волосы, маленькую, раздвоенную бородку, большие глаза и длинный прямой нос; волосы коричнево-лилового оттенка. Но зеленый хитон уже не бирюзового оттенка, а мышьякового, нимб не голубой, а синий и одного цвета с гиматием, который в византийских эмалях бывает темно-лиловым. Надпись ІС. ХС. нацарапана небрежно, и бывшая в ней красная эмаль выпала. Все цвета в фигуре разложились и поблекли, края оторвались, и в общем фигура наиболее пострадала.

Образ Богоматери выполнен более тщательно и лучше сохранился. В нём можно проследить с большею ясностью, что именно затрудняло русского эмальера в его естественном стремлении приблизиться к оригиналу настолько, чтобы не было видно русской работы, а вся вещь казалась бы греческою. Здесь краски частью те же: синяя пенула, зеленый хитон, но нимб голубо-бирюзового, нежного цвета; по-видимому, эмалевые порошки этих красок происходят из Греции, и только этим можно объяснить себе отличный телесный цвет, столь нежный, что напоминает только византийские работы. Но тут же рядом русского мастера выдаёт рисунок фигуры и особенно рук: они уродливо тонки, малы, пальцы переданы с крайним преувеличением, все ленточки порваны, а кругом левой руки красная кайма очень толста; рисунок лица грубый. Еще более выдаёт того же мастера драпировка пенулы, на груди окончательно спутанная: какие то продольные полосы идут к правой руке, а от них поперечные обшивки. Надпись МН ѲГ, вместо обычного сокращения МНР.

Гораздо лучше, по краскам и сохранности, а также по характеристике лика, медальон I. Предтечи. Мы видим здесь собственно лучший византийский тип: черные, как смоль, косматые волосы, свалявшиеся и торчащие в разные стороны, спускаются по плечам; черная борода тоже свалялась клочьями и висит отдельными прядями, длинный овал, с большими глазами, наполнен эмалью превосходного цвета, с нежным оливковым оттенком, отлично идущим к лику отшельника, живущего на жарком юге одною жизнью с природою. Но на фелони все-таки перепутаны красные клавы, перетянутые здесь в четырёх местах и, на наш взгляд, не объяснимые, хотя зигзаг клавы на левой руке и скопирован с византийского оригинала довольно близко.

Наконец, принадлежностью барм, которые могли быть составлены даже из этих трёх медальонов, являются три разделявшие их на шнуре бусины из золота, сохранённые кладом. Они являются в форме бочоночков, но исполненных ажурными решётками вокруг срединной трубочки, служившей для нанизывания, и имеют 0,035 метр. длины. Фактура арочек, которыми разделаны решёточки, и среднего ажурного пояска, чрезвычайно характерна для XII века, как и манера насечек, вместо скани.

Так называемое «суздальское оплечье» найдено было в боку кургана в сел. Исад Суздальского уезда; вещи лежали в куче, едва прикрытые землею, и видимо, второпях, без всякого порядка, всунуты в могильную насыпь, с боку её, стало быть, скрыты на время под землею в тревожную пору. Клад состоит из шести серебряных медальонов¹⁴⁸, украшенных крестами (кроме одного), по способу резьбы, наведённых чернью и позолоченных и 12 серебряных, также позолоченных, бус большого размера (по 2 зол. весом каждая) и имеющих обычный видь бочоночков с зернью и выпуклыми подобиями камней, но две бусины имеют иной тип желудей, набранных по средней перепояске зернью и затем обтянутых нитями. Граф А. С. Уваров, соединяя все эти предметы в одно ожерелье, составляет его из всех шести медальонов, причем выходит, что два большие медальона (0,95 и 0,91 м.) помещаются один на груди, а другой на спине – случай почти немыслимый в украшениях. Между тем, весьма возможно, что в кладе сохранено два ожерелья, каждое с большим медальоном и двумя малыми, из которых одна пара имеет размеры побольше: 0,71 м., а другая поменьше: 0,58 м.

При таком предположении единственное обстоятельство, служащее помехою, получает особое значение. А именно: указанная пара малых медальонов не дружки, на одном изображён крест, на другом – мученик; в данном случае, очевидно; образ выбран недаром, т. е. или это есть образ святого патрона для владельца ожерелья, или он приложен, как особый покровитель. Мы полагаем, вслед за Олениным и Снегирёвым, что здесь (как и на Мстиславовом евангелии¹⁴⁹ изображён Св. Борис или Глеб, трудно сказать, который из двух¹⁵⁰.

В Новгородской губернии, Старорусском уезде, близ дер. Сельцы, в 1892 году найден был клад серебряных вещей, ныне хранящийся в Новгородском Музее¹⁵¹. В кладе теперь оказался только один кусок серебряного Новгородского рубля (так называемой гривны), но количество найденных предметов осталось неизвестным. Предметы относятся к разряду убора, притом мужеского и женского. Так, например имеется пара серёг, из серебра, весьма любопытного типа, а именно, на место обычного утолщения сережного кольца в средине, она разделана здесь в виде трёх переплетённых жгутов, которые и сами искусно сплетены из проволоки: превосходная работа, тонкое оплетение жгутов филиграновыми нитями делают из этой вещицы прекрасный образец техники, ясно свидетельствующей, что и в XII – XIII веках она и на севере России стояла на высокой степени развития. Далее: клад состоит из пяти больших медальонов – гривен или так называемых барм, с дужками в виде бусинок или бочоночков; эти пять медальонов разделялись на шнуре (четырьмя сохранившимися) бусинами (0,04 м.), обычно насечёнными зигзагом. Медальоны большого размера, а именно средний: 0,08 м. и боковые: 0,07 м., совершенно круглы, биты из тонкого листа серебра и по обычаю слабо вызолочены; припаянная и приплюснутая проволока делит медальон на внутренний щиток, украшенный крестом, и два бордюра, украшенные или простейшими орнаментами насечкою, волнообразными, зигзагами, черточками и пр., или же подобиями жемчужин. Кресты в осложненной форме процветшего креста с лилейным концом внизу и двумя аканфовыми побегами по сторонам, исполнены резцом, гравюрою; фон насучен рубчатым рисунком.

Еще любопытнее в кладе нагрудное (видимо, женское) украшение, состоящее из 18 цепочек из серебряных, на двое перегнутых колечек; цепочки расположены решёточкою, и в перекрестьях помещается рядами по одному плоскому шарику (или буклю). Таких шариков в четырёх рядах имеется 34 штуки; ниже шарики имеют крестообразную форму в один ряд – их также девять, а еще ниже к цепочкам подвешены по восьми меньших шариков, вроде крохотных ампул и дутых листиков. Вся эта сетка должна была украшать грудь¹⁵², но на чём укреплялись верхние колечки, теперь не видно: всего вероятнее, что сетка была вверху пришита к платью или носилась на шнуре, проволок, продетом под сукном по борту верхней одежды. Любопытно, что вся сетка образует четырёхугольник или даже квадрат (0,17 и 0,15 м.), стало быть имитирует древний, византийский тавлион, вышитый или покрытый нитями жемчуга, как у знатных персон Империи. Вся работа очень тонкая, мелкая и искусная: каждый шарик украшен по обводочку и посреди сканными кружочками и ячейками, а промеж них отверстиями. Шарики вроде ампул напоминают калачики древних украшений, а все вообще балаболки представляют, конечно, декоративные имитации амулетов и талисманов, энкольпий, ладонок, наузов и пр. Разбираться в кладах крайне трудно, по причине их случайного, чаще хаотического состава: вещи порваны, разрознены, неполны или даже отрывочны и пр. Так например, мы крайне затруднились бы распределить девять барм Казанской губернии (выше № 6) или определить пять медальонов Новгородской губернии (по-видимому, одно ожерелье). В последнем кладе сохранилось только четыре бусины, число слишком малое для ожерелья, но и при девяти бармицах Казанских имеется тоже число бус. Медальоны Казанские почти все одного размера, а Новгородские весьма мало разнятся величиною: из них предполагаемый средний 0,08 м., тогда как боковые имеют 0,07 м. Затем повторяется почти целиком вся техника и фактура Суздальских барм, т. е. медальоны сделаны совершенно круглыми, из тонкого листа, с напаянными пуговками и бордюрами, и слабо вызолочены с лицевой стороны. На тех и других выполнены резьбой и насечкою, но не чернью, кресты, процветшие в известной схеме с аканфовыми разводами, и вокруг иногда насечки зигзагом, черточками и пр. Во всяком случае, со стороны художественной Суздальские бармы остаются таким же образцом, как Рязанские среди золотых. А именно, здесь мы находим замечательно декоративные кресты, также чисто сохраненную византийскую орнаментику, и вообще тип Суздальских барм наиболее приближается к эмалевым рисункам на золоте¹⁵³. Не останавливаясь, затем, на вопросах формы и фактуры в серебряных бармах, перейдём к существу вопроса о том, какого рода и значения предметы мы в этих древностях имеем.

Известно, что первое определение подобного рода предметам дано по случаю Рязанского клада 1822 года, который принято было называть бармами, по догадке Оленина и Калайдовича, повторенной Снегиревым. Предметы, коротко говоря, были отнесены к числу церемониальных великокняжеских украшений, которые под именем «святых барм – еже есть диадима» были известны древней Руси, а под этим именем впервые упомянуты в грамоте Ивана Даниловича Калиты (1328 года). Правда, и дошедшие до нас так называемые «святые бармы Владимира Мономаха», и все известия¹⁵⁴ указывают, с бесповоротною точностью, что великокняжеские бармы всегда были матерчатым оплечьем, но это препятствие к сближению двух форм полагали возможным обойти путём гипотезы, что металлическое ожерелье было только более раннею формою, а в новейшее время граф А. С. Уваров предложил¹⁵⁵ догадку, что металлические ожерелья, не только Суздальского, но Рязанского и Владимирского кладов (в то время единственно заключавших в себе так называемые бармы), нашивались, «в том порядке, в каком изображены на рисунке, на особый воротник или оплечье из дорогой парчи. Различное число дробниц в каждом кладе (в Суздальском шесть, в Рязанском тринадцать, во Владимирском шесть?), да сверх того кресты металлические и яшмовые, найденные вместе с Рязанскими и Владимирскими дробницами, доказывает, что настоящая форма этого украшения еще не была окончательно установлена». Принять эту догадку не возможно. Все вновь найденные ожерелья из металлических блях и прежде известные носились, очевидно, сами по себе, никогда не нашивались на какие бы то ни было оплечья, и такое их устройство и способ ношения ясно указывается дужками у каждой бляхи в виде прорезного шарика, и находимыми при ожерельях бусинами, которые имели целью разобщать между собою медальоны и удерживать их на шнуре в числе трёх или пяти на груди и, быть может, даже на спине.

Матерчатыя оплечья¹⁵⁶, бармы или «диадимы», появились к нам из Византии, и, по верной догадке графа А. С. Уварова, уже сравнительно в позднюю эпоху, т. е. не ранее XIV века, и упоминаются в старых духовных под именем «пристежного» ожерелья, «саженого» на четыре пуговицы жемчужные (

у маниаков); ожерелья имелись у рубашек, зипунов, а также у священных риз и стихарей. Когда именно появились эти оплечья в Греции, в IX ли веке, как полагает граф А. С. Уваров, пока подлежит разбору, и нам было бы излишне входить в рассмотрение этого вопроса, в высшей степени интересного, но мало, только со стороны, касающегося наших украшений, благодаря тому смешению предметов, которое доселе допускалось. Мы только хотим заметить одно существенное обстоятельство, что матерчатое оплечье, перешедшее из Персии в Византию¹⁵⁷ на родине своей было принадлежностью военной формы, и встречается на персидских воинах в изображениях битв, в Византии же стало деталью штатского облачения, по-видимому, придворного. Украшения таких оплечий, сохранённые нам памятниками живописи, монетами и т. д., состоят из шитых жемчужных полос и кругов, обычных разводов и орнаментов, даже фигурных, как на всяких шёлковых, парчовых и золотых тканях, или из драгоценных камней, саженых рядами, но опять-таки не имеют ничего общего с металлическими подвесками, о которых под именем барм мы теперь рассуждаем. Неверно также и то, что византийские оплечья-маниаки были достоянием только императорской фамилии: указываемые нами списки одежд, снабжённых маниаками, для чинов двора, правда, высоких, это опровергают. А потому и у нас бармы не были, видимо, выше общего княжеского достоинства, к какому на первых порах были вообще причислены Византией варварские владетельные князья, подымавшиеся императорами, сообразно политике, значению для империи, из достоинства патрициев в достоинство нобилей, нобилиссимов, кесарей и, наконец, королей. Мы не гнали даже самого происхождения слова «барма»¹⁵⁸, а потому и не имели возможности сказать, было ли это оплечье усвоено нами от Византии в XIV веке, или же оно существовало ранее, как натуральная форма древне варварского (восточного, персидского, по преимуществу) военного костюма, только в самой Византии уже приспособленное к известному мундиру варварских военачальников, а потому и вошедшее в отдел отличий, жалуемых императором начальникам дружин и союзным князьям. Правда, мы не знаем доселе в византийских древностях образца подобного нашим металлическим гривнам (медальонам), но и того уже указания, что древнейшие из них, киевского происхождения, носят специальный византийский характер, достаточно для нашего руководства в отыскании источников этого образца.

Если тождество русской гривны в виде обруча с византийским маниаком не подлежит сомнению, то этим обстоятельством еще не пользовались для объяснения исторической роли русского украшения. По обыкновению, византийская древность является и в этом вопросе первоисточником и в то же время столь глубоко скрытым, что все попытки им пользоваться послужили пока только к первому помутнению вопроса. По древним словарям и глоссам (собранным у Дюканжа)

чаще всего , есть то же, что torques, tortile, сіrculus, соответствует тому, что называлось или даже (т. е. свитые из дротов и проволоки, скрученные обручи¹⁵⁹. Единственный эпитет, который прилагается к самому маниаку у византийцев, есть , т. е. почетный маниак, все другие определения и эпитеты касаются уже технической стороны.

Далее, известно, что маниак уже для самих византийцев быль своего рода стариною, так как был заимствован ими у персов, у которых был неизменным украшением воина (повсюду на барельефах Персеполя на мозаике, изображающей победу Александра над персами и пр.) и от которых (по всей вероятности) перешёл к варварам Европы. Но так как у тех же персов были в употреблении не только витые обручи, как украшения шеи, но и богатыя оплечья на одеждах, то уже известный Линас (Оrfevrerie cloisonnee, I, стр. 212, 293) предположил, что византийцы, кроме обруча, усвоили себе эти оплечья, как преимущественный вид шейного украшения, и что именно этот вид получил у них название маниака. Таким образом, и в русской археологии позднейшие бармы – шитые и украшенные медальонами оплечья – отождествили с византийским маниаком, хотя они никогда так не назывались, а напротив, от греков же подучили позднее название «диадимы».

В позднегреческих глоссах, однако, продолжали определять маниак разными выражениями, в смысле «витого обруча» или даже шейного украшения вообще, ожерелья, как напр.

monilе – монисто, обруч, причем, однако, все эти выражения, явно, не разумели нашего «воротника» стоячего или отложного, который в старой Руси назывался тоже ожерельем «отложным», «пристежным» и пр., из которых именно отложное и составляло диадему или бармы. Правда, одна глосса объясняет маниак словами: но это книжное определение ничего ясно не говорит, как и подобное ему прилагаемое к объяснению слова тогда как это последнее всегда значило: «ожерелье металлическое».

Единственное место, которое, оставаясь по существу темным, может быть, однако, истолковано в пользу предположения Линаса, что «маниак» значило у византийцев «шитое оплечье», находится в «Придворном уставе» Константина: а именно в перечне облачений, заготовляемых для императорских путешествий, упоминаются (стр. 473)

и хотя мы не знаем точно, что же значит этот эпитет, но единственное объяснение, данное у Рейске (aureis torquibus assutis istructa), основывается на предположении исторической связи между «витыми обручами» и отложными воротниками, как шейными уборами вообще. Полагали и здесь то общее правило, что первоначальный металлический убор превращался в шитый позумент, в золотую мишуру.

Напротив того, внимательное рассмотрение древнейших свидетельств «Придворного Устава», который собран из разновременных текстов, убеждает, что маниак был прежний torques, металлический убор, наша гривна. Так и Феофан упоминает «золотой маниак» царя Арефы, а в житии Ф. Сикеота (у Дюканжа) маниакий оценивается по весу золота. У Константина эпитет «золотой» тоже постоянно прилагается к маниаку, но тот же эпитет встречается постоянно и при названиях одежд или их частей, украшенных золотым позументом, шитьём и пр. Однако, в перечне церемониальной «утвари» в молельне Св. Феодора, что в золотом триклинии Большого Дворца (II, 40, стр. 640), упоминаются для протоспафариев «золотые маниаки», а для кандидатов «золотые» и «серебряные позолоченные» (

), что, вероятно, указывает на металлические предметы.

Дело в том, как видно из целого ряда свидетельств того же «Устава»¹⁶⁰, что маниак – гривна был издревле в Византии рraemium virtutis, общим знаком военнаго отличья, затем почётным знакомь высшей гвардии, приближенных телохранителей, судя по их изображениям на памятниках IV – VI столетий. Именно в этом значении torques долгое время служил эмблемою «императора», т. е. полководца, когда его провозглашали в преторианском лагере, или же в ипподроме воины гвардии; тогда «кампидуктор» надевал на голову «императора» маниак, чаще всего свой собственный, как о том рассказывается в современных хрониках или даже позднейших записях о венчании на царство Льва, Анастасия и Юстина¹⁶¹, при чем металлическая гривна указывается в этом знаке уже тем напр., что она легко снималась и надевалась, «бралась в правую руку» (как стефанос или венец – обруч «по древнему типу» у того же Константина) и т. д.

Росписи мундиров в «Уставе» указывают много раз, что золотые маниаки были почётным знаком

чина спафариев и спафаро-кандидатов, притом одинаково (вероятно, уже в позднейшее время так стало) и евнухов и бородатых (т. е. варваров). По указаниям магистра Петра¹⁶², церемония производства в эти чины сопровождается именно тем, что магистр берёт «в обе руки» золотой маниак (стало быть воротник?) и подносить его царю, а тот уже даёт новому чину. Протоспафариям, по тому же уставу, знаком служил ошейник – ¹⁶³, также золотой, также украшенный драгоценными камнями, может быть, однако, бывший ранее эмблемою невольника, пленного варвара, тогда как маниак – отличие наемника. Но затем, на большие выходы, приёмы послов и пр., вместе с общим повышением всех чинов на одну степень, на один день, и протоспафарин также получают золотые маниаки, и дворцовые катепан и коноставл (іb. р. 584).

При этом говорится, что маниаки кандидатов спускались на грудь¹⁶⁴, были осыпаны жемчугом (

), а в другом случае украшены гиацинтами ( – по догадке того же Рейске) или снабжены тремя комбами (). Это именно место, как оно ни темно, даже для самого Рейске, даёт ключ к разрешению запутанного дела. Маниак, спускающийся до сосцов, не может быть металлическою гривною, но был или шитым оплечьем, что наиболее вероятно, или тонким оплечьем металлическим, как в Египте, Перси, у варварских вождей в эпоху переселения народов. Выражение должно значить трехпетельный, три раза застежной, так как значит узел, петля, связь, фибула, застежка: у широкого и тяжёлого оплечья было недостаточно одной застежки у горла, а именно такое, усаженное сплошь жемчугом и камнями, было почётным. По свидетельству «Устава», царь «сам застёгивает маниак на шее» производимого в чин протоспафария¹⁶⁵. Таковы почти все¹⁶⁶ тексты о маниаке, ставшие доселе известными.

Что касается барм, то мы пришли к окончательному убеждению, что... ларчик открывался очень просто, сам собою. Слово барма происходит от сокращения слова бахрома, а это слово, которым называлась пурпурная тесьма, плетенка, вязанка с махрами, висячими прядками, обязательно по краю одежды, борту, подолу, вороту, в свою очередь происходит от багор, багровый, багряный. В известной повести о присылке к Владимиру Мономаху Константином Мономахом Царских утварей, от 1551 года, написанной при изображениях на дверях царского места в Московском Успенском соборе, сказано, что Константин повелевает принести «ожерелии, сиречь святые багромы, иже на плещу своего ношаше»¹⁶⁷. В свою очередь слово багромы и есть, по нашей догадке, первоначальная форма, происходящая от багор, багровый, багряный, что значит, как известно, червленый, пурпуровый, т. е., как объясняет еще В. И. Даль, не с огненным (алым) отливом, а с едва заметною просинью, с синевой, следовательно, древний византийский пурпур, лилового или тёмно-фиолетового оттенка (не античный, который былъ коричневымъ). А мы знаем, и вряд ли дело нуждается сколько-нибудь в доказательствах и больших подробностях, что именно пурпуровыми полосами или же вязлами, пурпурною бахромой отделывали на Востоке каймы одежд, а далее, коптские одежды, в бесчисленных изделиях, до нас дошедших, представляют как раз все вошвы и каймы опять же из пурпура. Поэтому, нет никакой нужды говорить, как у нас в древней Руси словом багромы должны были называть все нашивки и украшения и особенно коймы (согласно перемен в украшениях одежд, точнее, византийской моде, сосредоточившей для целого ряда «чинов» эти украшения в каймах или обшивках) пурпурового цвета. И древнейший экземпляр барм, до нас дошедший, выполнен также на пурпуре. Как обыкновенно бывает, сокращенная форма послужила техническим наименованием шитого оплечья, а слово бахромы осталось за всякою каймою, притом из прядей пурпуровых. Таким образом, «коц великий с бармами», «скорлатное портище сажено с бармами» имеет уже исключительное значение оплечья или ожерелья. Но так как, несмотря на затемнение смысла слова бармы, совершившееся, благодаря сокращению, все же чувствовалось, что оно не даёт настоящего названия «священному оплечью» – собственному маниакию, то в позднейших документах, согласно с византийским обычаем (см. соч. Кодина), прибавляли к слову барам: «еже есть диадима», хотя также и отделяли: «венец, диадиму, бармы» и т. д. Но хотя слово «бармы» уже не понимали, однако, мы встречаем его толкование, как раз вполне подтверждающее нашу догадку. А именно, еще Вельтман указывал на один хронограф, в котором сказано, что Константин Великий папе Сильвестру «саны царские даде, еже есть посох злат и венец и фригон, рекше св. бармы»¹⁶⁸. Фригон вместо фригион=opus phrygium вышивание, затем главнейшие вышивки или ornatus ex opert Phrygio, коймы, подолы, воротники, также головные повязки и капюшоны, тюрбаны, башлыки и колпаки, затем пристяжные оплечья и т. д. Наконец, Прозоровский указал, сам не зная значения своей догадки, на тождество слова бармы с брамы, которым передаются в переводах известные рясны, и Лексикон Памвы Берынды толкует: рясны=фалды, брамы¹⁶⁹.

Самое любопытное подтверждение всей нашей догадки сделано было для нас известным славистом профессором М. С. Дриновым, который, одновременно с нами, по вопросу об одной болгарской пословиц¹⁷⁰, которую он указал для толкования темного болгарского слова бара, нашёл затем и глагол барита вместо баг-рити, в значении красить багрецом, расписывать. Указанная поговорка: шарени барени, като детелина, находящаяся въ Летоструе Данева 1869 г. и значащая: «расписаны, раскрашены, как цветок клевера», в смысле нравственной пестроты, разношерстности болгарского общества, а первоначально и щегольства яркими одеждами, иллюстрируется учёным славистом при помощи места из Толковой Палеи: «яко же бо зарям светлеющимся и багром шареющимся». В любезном письме своём М. С. Дринов прибавляет, что если барени недавно вышло из: багрѣни, багряни, то «отпадение г перед некоторыми согласными и гласными началось очень давно, особенно в русском языке, как показывают примеры: Княини, осподарь, бласловляю (XII в.), разневався (1073 г.) и в житии св. Савы освящённого, изданном И. В. Помяловским, стр. 313». «Если это так, то не лучше ли возводить слово бармы прямо к бар от багр, ср. ведьма отъ вед, ведети?» Нам остается только прибавить, что если Миклошич сближает слово бахрома с турецким machvama (платок), откуда болгарское и сербское махрама, марама, то мы далеко не убеждены, что бахрама не происходит попросту от бахрома, и что не от того же опять слова произошло и турецкое название: но крайней мере, надо было бы предварительно узнать древнейшее его происхождение в восточных языках. Вообще же никогда должна была существовать пока еще невидимая связь между всеми этими речениями: бахрома, бахрома, морхи, мохры и пр., и мы, впредь до новых указаний, будем считать, что все они идут от одного понятия пурпурных кистей или бахромы, окаймлявшей одежды.

Бахрома (греч, кроссы, коримбы, лат. fiтbrіае) восходит по употреблению к глубокой древности и происходит с азиатского Востока; очевидно, бахрома, в своём исходном основании и тип, подражает прядям меховой одежды, носимой мехом внутрь и, вероятно, имела назначением первоначально служит для сохранения тепла и составляла своего рода подбой, теплую мохнатую изнанку для материй преимущественно верхних и потому плотных или даже двойных. Повсюду на всех рельефах ассиро-халдейских, на памятниках Финикии и Кипрских мы видим верхние одежды, окаймленныя бахромою, тяжелою и густою, но уже, видимо, только служащею для бордюра одежды, сделанной из тонких, нередко льняных тканей. У Греков бахромы долгое время служили лишь для жреческих одежд, как в Финикии и во времена Христа для фарисеев, заботливо умножавших «воскрылия (собственно бахрому, каймы, мохры) своих одежд». Кусок материи, служивший пологом над прахом и саркофагом, и окаймленный бордюром из бахромы, был найден в одной керченской могиле, от эпохи предшествующей Рождеству Христову. Бахрома в это время уже составляла украшение пышных материй, и пряди или мохры её смешивались с мелкими подвесками, кисточками, вотолками, цыпками с драгоценными камнями, колечками и пр. Такого рода материи употреблялись для покрывал, поясов, обстоятельство, указываемое нам многими памятниками древнего искусства и важное для понимания варварских украшений.

Напротив того, основной прототип металлических цепей с круглыми медальонами представляется в поздноримском обычае воинских фаларов (

,phalera) уздечных блях, из которых вкус римской солдатчины сделал военный орден¹⁷¹. Однако, весьма вероятно будет заключить, что это был знак отличия первоначально в коннице, а затем долгое время украшение возниц, цирковых предводителей и пр. В самом деле, фалары, доселе указанные в памятниках и на изображениях, чаще носились на своего рода перевязях, портупеях и ремнях, накрест и поперёк груди расположенных, стало быть, так или иначе напоминающих перевязи конюхов и возниц. Наиболее близки для вас образец представляют известные изображения трёх димархов или гениохов Константинопольского цирка, которых мы указали во фресках Киево-Софийского собора¹⁷²: на этих фигурах надет весь римско-византийский наряд возниц или трибунов цирка: туники цвета их партии (голубые, зелёные и пр.) и короткие (род казакина); ременных перевязей нет, но есть пять блях на груди¹⁷³, род каски () на голове и узкие штаны на ногах, обутых в сапожки. Если мы, затем, сопоставим эти пять металлических (золотых, с гранатами и иными камнями) блях с пятью же круглыми и чрезвычайно близкого рисунка бляхами от конского убора, из золота, с гранатовыми инкрустациями (вернее, накладкой из гранат или застеклением решёточек пилеными стеклами гранатового цвета), в кладе, найденном близ Таганрога (Чулецкий клад, по реке Чулеку)¹⁷⁴, то получим ясное указание, где должны искать особых восточно-варварских типов того же ордена или знака отличия. Достаточно указать на значение цирковых партий Византии, чтобы исторически оправдать распространение этого знака отличия между варварскими племенами сев. Европы¹⁷⁵.

Затем, в позднейшую пору Римской Империи устанавливается, и тип особого шейного украшения из круглых блях, носимых на шнуре или цепи, по-видимому, сначала в виде воинского знака отличия, впоследствии вообще знака особого достоинства, и в качестве таких блях употребляются медальоны¹⁷⁶ в собственном смысле слова, т. е. большие медали, обделываемые в золотой и серебряный обод, украшаемый филигранью, жемчугом, камнями и т. д. Переход этих украшений к варварам в виде так называемых брактэатов достаточно известен, чтобы нуждался в объяснениях¹⁷⁷: для нас важно лишь время их распространения на севере Европы от IV века (эпохи Константина) до VI столетия включительно. Латинское bractea, bracteola¹⁷⁸ – лист золота, блестка, соответствует греческому , старинному русскому потал¹⁷⁹, а под этим именем, начинаясь VI века, мы встречаем постоянно мужские и женские уборы или украшения, как нашивные, так и подвесные, в виде всякого рода бляшек. Мы уже указывали на их суеверное назначение служить погремушками, балаболками¹⁸⁰, но, очевидно, этого рода бляшки получали и особое символико-мистическое значение, благодаря надписям, рисункам , каковы например известные змеевики. Такого рода эмблематические амулеты легко смешать, особенно в изображениях, с разными филактериями, энкольпиями или реликвариями, ладаницами и панагиями, или даже например портретами, которые было принято носить в Византии на торжественные дни¹⁸¹. Как образец подобного рода медальонов, относящихся, так или иначе, к Византии, мы можем указать только на особо описываемых цепях из Сирии и Анапы (Кавказского побережья), и еще на пять великолепных медальонов в коллекции барона Гейля в Вормсе, XI–XII столетий¹⁸², украшенных тончайшею филигранью и камнями; близкое сходство этих пяти подвесок – плоских с изнанки, насколько выпуклых с лица, частью варварского изделия (большой медальон с эмалевым орлом), частью лучшей греческой работы – с древнерусскими бармами дало нам повод еще ранее высказать убеждение, что эта связь естественно указывает на среду русских древностей, где должно искать объяснения и смысла оторванных фрагментов, унесенных на запад. Арабы усвоили очень рано те же украшения, заменив, конечно, христианские эмблемы своими, и разнесли, затем, в виде готовых металлических издали, всюду, куда шла восточная торговля, до севера России и крайних пределов мавританских: таким образом, мы не только в народных уборах самих арабов в Сирии и Аравии находим цепи с подвесными бляхами, и даже подобіями византійской лиліи (крина), птицами, птицами двуглавыми и пр., словом все те же рисунки, какие находим на персидских и византийских подвесках. Отсюда, затем, плоские поталы из серебра, с камнем, и позолоченным фоном, в оправе из грубой скани, встречаем в Пермских древностях¹⁸³, в древностях мерянских¹⁸⁴, Швеции и пр. Когда же в мерянских ожерельях встречаются круглые, отлитые из бронзы образки Спаса, Успения и свв. Космы и Дамана, то, конечно, это есть подражание новому русскому типу того же, давно ставшего традиционным, украшения, и самые образки относятся уже к XII и даже, быть может, XIII столетию.

В то же время, около X–XI столетий, в подвесках происходит известный подбор и переход к определённому смыслу, который открыть, однако, удастся лишь впоследствии в результате анализа всей среды варварских древностей северной Европы, от восточных пределов России до Рейна включительно. А именно, мелкие бляшки все более и более теряют значение амулетов, а большие медальоны перестают играть роль брактеатов, но сохраняются в виде шейного украшения, ожерелий, цепей и цепочек, еще не получивших определённого значения и утративших прежнее. Так бывает неизбежно и в быту вообще, и в общем строе жизни юридической, общественной, художественной, когда варварское племя слагается в государство, образует страну и нацию, смотря по свойствам расы и характеру соседних влияний и международных отношений, завязывающихся при образовании государства.

Если, например, первобытные древности отличаются таким не различимым для наших глав сходством, а близость форм в древностях северной Европы до Рождества Христова составляет также весьма определённый и точный факт, то, сравнительно, уже эпоха переселения народов выставляет гораздо больше разнообразия форм и предметов, большую сложность, вызывая разработку прежних общих типов и открывая новые характеры и явления быта.

Еще от Геродота (I, 215) мы узнаём, что скифское племя Массагетов как собственные «головные уборы, пояса и перевязи украшают золотом», так и «уздечки, удила и фалары приготовляют из золота». Много прошло времени от Геродота до первых нашествий кочевников на культурные страны древнего мира, а кочевник за это время как-бы не изменился в своих привычках, в своём крайне несложном быту. По прежнему, Аланы, Команы, Половцы довольствуются тою же пищею от стад и все свои излишки расходуют на уборы личные, жён и коней; к тому же личному убору относит кочевник и убранство любимого коня, то навешивая на узду женские украшения, то убирая её собственными амулетами, то перенося на самого себя формы конских уборов. Эти вкусы не меняются и тысячелетиями.

Вот, например, какие предметы оказались в так называемой Хивинской казне или сокровищнице, взятой в 1873 г. при взятии Хивы¹⁸⁵: 1) Золотые женские диадемы с камнями и подвесными ряснами и золотые же кокошники; сравним ниже рассматриваемую диадему Киево-Михайловского клада. 2) Шейные уборы и ожерелья из коралловых и жемчужных ниток, в вперемежку с бляшками и бармицами, которые так или иначе играли роль талисмановъ¹⁸⁶: эти мелкие бляшки тождественны по значению и близки по рисунку к подвескам цепей X–XI веков. 3) Золотые зюлъфы, длиною иногда более 2 аршин, и составленные из ряда звеньев: кистей с вотолками и набором из камней, бирюзы, жемчуга и ворворок¹⁸⁷ – подвижных шариков, движущихся по общему шнуру, продетому через вотолки и ворворки. Эти золотые кисти носились на косах, на плечах у женщин, а также особенно обильны в конских уборах. 4) Талисманы из золота в виде цилиндрических трубочек для вложения листиков из Корана с оберегательными изречениями, носившиеся на шее, на шнурках. 5) Капторги или коробочки, с подвешенными снизу тигровыми зубами, как амулеты, о которых говорит еще Ибн-Фодлан, описывая Руссов, и о которых мы, поэтому, будем говорить особо. 6) Золотые тлыки – аланы – бляхи на плеча, на грудь, с подвесными цепочками, имеющие вид лучниц и заменяющие или прежние, ставшие ненужными, плечевые фибулы и аграфы, или пряжки к мантии с цепями, протягивавшимися через грудь от одного плеча к другому. 7) Плечевые фибулы, в виде золотого лучка, но без значения застежки. 8) Нагрудные бармицы, или плоские бляхи, иногда числом пять, усаженные камнями и носимые на коралловом шнуре.

Необозримая масса богатых и причудливых по формам изделий индусской художе­ственной промышленности: Пенджаба, Бомбея, Каттиавара, Лагора и пр., ныне сосредоточенных в Индийском Отдалении Кенсингтонского Музея в Лондоне, открывает нам столь обширные и отдалённые по времени перспективы для сравнения, что весьма легко понять страх, удерживающий историков искусства и этнографов от риска исследований в этой необъятной для усилий отдельных лиц области¹⁸⁸. Эта область столь же обильна материалом, сколько разнообразна по типам, формам и стилям, что уже само по себе заставляет отказаться от первоначальных суждений о примитивности этих личных уборов и отдаленной древности типов, будто бы идущих из эпохи Вед. Напротив, скрещение стилей, разнообразные влияния культур передней Азии, Персии, Средней Азии, арабов и монголов играют здесь столь же крупную роль, как и в других областях, разве только еще более сложную и трудную для анализа. Мы находим в Каттиавара частое применение лунницы в украшениях, серьгах, брошах, головных уборах, амулеты в виде цилиндра более или менее повсюду и не там только, где магометане, и без вложения листиков Корана, а равно те же ожерелья из блях, наборные пояса, шейные цепи, серьги «двойни и тройчатки» и даже медальоны чеканные и ажурные с двумя птицами, и пр. и пр. В данном случае мы только хотели отметить существование здесь (вещи из Бомбея) таких же конских уборов с резными бляхами и бляшками, индо-персидского рисунка, и кистей с вотолками и ворворками как в средней Азии. Мы уже высказывали ранее наши взгляды на значение скифского нашествия на Индию и роль Саков в переносе ими туда среднеазиатского искусства, и здесь можем только кратко упомянуть об этом важном обстоятельстве для установления связи между северным Индостаном, Средней Азией с одной стороны и варварскими древностями Южной России, Венгрии и Бургундии. Мы открываем здесь поразительное сходство, смотря, например, на бляшки с накладными инкрустациями у племени Аксу и подобные же с гранатами из Венгрии, или на серьгу в виде вотолки, висящей на кольце и снабженной подвесками из зёрен драгоценных камней и золотых шпилек, или жемчугу, из Индии и из венгерских находок в Национальном Музее Пешта, или на подвески в виде лилии с гроздью, или на цепи, протягивающиеся от одного плеча к другому и т. д. Конские уборы должны встречаться и в древностях Венгрии, хотя нередко их также трудно выделять там, как определять иные зюльфы и подвески в Хивинской казне, или разобраться в иных скифо-сарматских находках, что принадлежит конскому убору, так как есть много мелких блях, пряжек, которых специальное приспособление к ремням, вооружению или убору остается непонятным, пока счастливая случайность не разъяснить дела. Но, сравнительно с могильными древностями Сибири и Южной России и даже кладами, венгерские находки представляют уже оскудение конскими уборами и даже преимущественно содержат убор личный мужеский; только его стиль, техника и самая фактура или тождественна с южно-русскими и кавказскими древностями, или, видимо, от них получила свои образцы и передаёт их разве иногда в осложненной форме. Здесь мы встречаем и большие фалары¹⁸⁹ – трудно сказать, снятые ли с коня–в виде больших блях с дужками, имеющих выпуклую середину, набранных зернью и подобием жемчуга; эти орнаментальные брактеаты сопровождаются гривною, из золота, обвитого золотыми нитями, и великолепною золотою фибулою, в форме треугольника с подвесными камнями, набранною в решёточках гранатами, зелеными изумрудами и lapis lazuli в средине.

Мы только мимоходом и для сопоставления укажем на клад Фреймерсгейма, найденный близ Майнца и ныне хранимый в тамошнем Центральном Музее, как на наиболее ясное указание той роли, которую стали играть в эпоху Франков (клад найден с византийскою монетою Льва) прежние фалары. Мы находим здесь именно пять медальонов, из которых четыре переделаны рукою варвара на фибулы, т. е. грубо обделаны бронзою и снабжены иглою, а это те же наши бармы, т. е. круглые и плоские бляхи, толщиною (с выпуклостью) всего 5 миллиметров, украшенные камнями, стеклами и сканью в виде кружочков и восьмёрок. Если же мы будем когда либо, с определённою целью, пересматривать все фибулы Франко-Алеманских могил и кладов, в музеях Нюренберга, Аугсбурга (№ 3700 – 1), Бонна (№ 6391), Висбадена, Карлсруэ, то откроем десятки медальонов, очевидно, привозных из Византии и Востока, за У – УIII столетия; вещи эти доставлялись в качестве фаларов, подвесок, наборных цепей, но переделывались на фибулы, пряжки, которые были более нужны. По самым украшениям из гранат, особенно бирюзы, нередко яхонтам, фактур скани (не филиграни), образующей орнамент, можно узнать и выделить эти вещи из других, собственно германских.

Переходя на почву народных конских уборов, мы находим у Сербов лучший образец по типичности и сохранению типа УII –IX веков, что чрезвычайно характерно для сложения племени и его традиций. Убор, нами описываемый¹⁹⁰, выполнен из меди и посеребрен. В нём прежде всего обращает на себя наше внимание, конечно, цепь тройная с среднею бляхою и двумя застежными бляшками у крючков, со множеством мелких подвесных бляшек. Далее круглый щитов, украшенный красными стеклами, сканными кружочками, с подвесною розеткой, на которой уже висит подобие колокольчика (по форме тоже, что большие аланские колокольцы из могил Осетии, в бронзе) и подобный же щиток, но не подвесной, а, вероятно, налобный (гладкий, лысина, как называли в старину). Далее подвески в виде ворворок с подвесными балаболками в виде дутых груш (жемчужин), очевидно, от ремней, и семь подвесных у ремней пряжек со стеклами и подвесными цепками. Наконец, десять блях, связанных шарнирами, украшенных стеклами, имитирующими яхонты и изумруды, и сканью, представляющей такие же веточки с плодами, какие знаем в искусстве Персии и Индии.

В скандинавских странах конские уборы, как и личные уборы вообще, приняли тот общий им характер преувеличения и схематизации, какой, по нашему мнению, имеют все древности этих стран, бывших глухими закоулками Европы. Раз зашедшая сюда форма не только сохраняется здесь тысячелетиями, но и крайне осложняется, преувеличивается, утрируется, а от бесконечного повторения один и тот же рисунок, сюжет, орнамент сокращается в схему, становится крайне линейным, геометрическим, условным и под конец едва узнается и постигается. Нам еще придётся со временем подробно говорить об этой черте древностей Скандинавии и Ирландии по преимуществу, рассуждая по вопросу о значении варяжского элемента в русских древностях, а теперь вам нужно лишь повторить этот общий наш взгляд для постановки избранного специального вопроса. А именно в Швеции мы находим среди древностей, открытых у церкви Вензеля, замечательную узду из золоченой и резной бронзы с красными эмалями, доселе изданную, к сожалению, без красок¹⁹¹, которая, относясь к ѴІII – IX столетиям, представляет, как мы уже заметили ранее, повторение общего типа готфских вещей ІУ – У веков, только со стилизацией скандинавскою: и тяжесть узды, и преувеличение размеров круглых бляшек, и тяжелый набор металлических четыреугольных пластин в промежутках, и утомительное однообразие плетений, все это составляет давно знакомые черты северного, характерного, но тяжёлого искусства и быта. Как далеко отходят эти тяжёлые бронзовые украшения от лёгкого восточного образца из листового золота с блестками драгоценных камней! Этнографическое Отделение «Северного Музея» в Стокгольме производит именно впечатление такого захолустного угла, в котором удержались до ныне формы древнейших уборов: и амулеты, и кики, и пуговицы в стиле русских работ ХУII века, и серьги в виде калачиков или колтов, и коники повсюду, и ковры первобытных рисунков, напоминающих Дагестан, сундуки с резьбой в стиле фибул УIII – IX веков, полотенца тождественного рисунка с русскими; от всего веет грубою стариною, простыми, тяжеловатыми, но устойчивыми обычаями. На шейных цепях видим здесь серебряные лунницы, а на груди невесты бармы из пяти медальонов, осыпанных камнями, у пояса ряд подвесных бляшек. В этом же музее выставлены ряды старинных женских барм из больших круглых блях с выпуклостями в средине, из серебра, а также подвесные бляхи с надписью имени Иисуса в качестве амулетов, и всевозможные старинные подвески к поясам, шейным цепям и пр.

Сообразно этому основному свойству скандинавских бытовых древностей, и брактеаты получили иной характер: во-первых это украшение совершенно утратило значение выдающегося знака воинского отличия, стало обыкновенным предметом убора как мужеского, так и женского, умалилось в художественном достоинстве и стало, словом, обыкновенною бляшкою монетного типа¹⁹², окаймленною узким бордюром, чаще всего имитацией римских монет IѴ века, носимою на обычном монисте или ожерелье.

Взамен того, в среде тех же древностей Швеции (но не Дании – обстоятельство не маловажное для понимания предмета) мы находим насколько экземпляров наших барм, т. е. круглых медальонов – исключительно из серебра, тех же размеров (0,07–0,09 м.) – носимых в нечётном числе на груди, по три, пяти, но также четыре и пр. и что особенно замечательно, открытых вместе с шейными цепями, на которых подвешены тельные кресты, и англосаксонскими монетами ХII – XIII столетий. Так, напр., в одном кладе монет встречены три бляхи с филигранью и три медальона с резьбой, изображающею крест, агнца, расцвеченные чернью, с десятками больших бус, подобных нашим; три бляхи без дужек или колечек, очевидно, от ремней, а три медальона снабжены ушками и были подвешены на шнуре между бус. В другом кладе имеется пять слегка выпуклых медальонов с тельным крестом, в третьем при кресте два медальона, тождественные с нашими. Характерно и указанное нами в другом месте присутствие цепей с змеиными наглавниками, вместе с большими выпуклыми бляхами, крестами, цепью с медальоном Богородицы и пр. Клад из Тингли содержит два больших бляхи и одну малую, украшенных гордыми хрусталями и сканью. Замечательны бармы из четырёх блях, больших серебряных и покрытых тонкою сканью (той же техники, что в украшениях Мономаховой шапки), разных рисунков; в средине орнаментальная выпуклость и кругом плетение из змей; тут же на большой серебряной цепи складной тельник в типе «корсунских крестов». Декоративные формы крестов на пяти медальонах, украшенных стеклами, сканью, столь близки к «суздальскому оплечью», что невольно приходит на мысль, что большинство этих скандинавских древностей и происходит из России или были выполнены по русскому образцу.

Что древнерусские конские уборы происходили с Востока, в том едва ли нужно кого либо уверять: дело понятно само собою. Кисть под шеею, у переносья, у ремней называлась морхи, откуда слово мохры, махровый и пр., но металлические подвески к конской узде назывались у нас в старину татарским словом решма, попона в богатом виде называлась чапрак, принадлежности седла – арчак, тебенек, налучей и колчана – бенди и пр. Однако, тут же есть и русские слова, как то: лысины в значении налобника, бляхи frontale,

разного рода подвески рано стали зваться наузы, наузольники, с чекмами (чеканные бляшки), плящинами и вотолками. Для вас в данном случае важно, что слово ворворка, особенно часто употребительное, идёт, по-видимому, из Византии, и оттуда же поталы. Наши конские уборы у князей должны были, весьма естественно, подражать пышным византийским церемониальным сбруям, и мы с особенным интересом узнаём, что пресловутая червленая челка есть только дословный перевод греческого ¹⁹³.

Далее, для нашей задачи весьма существенно, что древняя Россия гнала брактеаты и даже употребляла для этого предмета особое слово – цаты. Русское цата, церковносл. цата, старослав. сеntа, по Миклошичу значило: монета; чешское сеtа – золотая монета, польск. сеtка блеска, золотой лист (т. е. поталъ или брактея), малорус. Чатка – крапина, древнерус. – монета, динарий, подвесная бляшка, приклад к венцу и пр.; литов. Сеtа – пряжка на поясе (ср. срв. сіпtа, сіпсtиrа); румын. Сеntе – bгасtеа; готфское Кіпtиs.

По указаниям слависта Е. Ф. Будде, известное Остромирово Евангелие передаёт слова:

пенязь и словом цата, с дополнением: . По древним азбуковникам, цата=златница, сребреник, а в Тамбов. губ. этим именем доселе называют узоры на плечах и подоле (круглые нашивки мордовских рубах, идущие от восточно- сирийских образцов VIII – X стол., сохранившихся в коптских могилах), блестки золотые и пр. По летописи вел. князь Андрей устроил «церковь различными цятами и аспидными цятами – т. е. облицевал стены яшмовыми плитами и т. д.

В Шестодневе Иоанна экзарха Болгарского, рукописи 1263 года, так описываются знаки княжеского достоинства и приближенных князя: «кнеза видѣти, сѣдеща въ срацѣ бисромь покыданѣ, гривну цетаву на выи носяща и обручи на руку, поясомъ вълърмитомъ поясана и мьчь злать при бедрѣ висещь; и оба полы его болѣры сѣдеще въ златахъ гривнахъ и поясахъ». Граф А. С. Уваров¹⁹⁴, указав на ясное отличие княжеской гривны от обыкновенных золотых гривен, имевших форму обруча, свитого из металлических дротов, полагает, что это отличие заключалось не в одном только богатстве украшений, но и в особой форме этой гривны, и в виде предположения замечает, что цатою доселе называют лунообразную подвеску на иконах, прикрепляемую к оконечностям венчиком, а что такие подвески уже были, видно из летописного текста под 1288 годом: «икону списа на золоте наместную св. Георгия и гривну златую въвложн на нь с женчюгом». Словом, граф А. С. Уваров предполагает под цатою то, что в старину называлось месяца гривенная, а Греки называли

.

То, что называлось у нас в древности месячными гривнами, было, очевидно, плоским украшением шеи из листового золота и серебра, с штампованными рисунками или же гнёздами камней сообразно строению шеи и груди, принявшим форму лунного серпа, обращённого к верху концами и подвешенным или на цепочке вокруг шеи, или на крючках по обе стороны груди. Как и другие гривны, этот вид, как мы полагаем, может нести свое начало от римских войсковых украшений или наград (donа militarіа), известных под именем соrпісиlит или во мн. соrпісиlа: это были один или два металлических рожка, укреплявшихся, по нашему мнению, снизу на боку каски и к ней подвешиваемых, на подобие современник чешуйчатых застёжек у наших касок, но более широких и более почётных¹⁹⁵; известно, что почтенные этим украшением солдаты выделялись особым именем соrnicularii, и что это имя давалось, затем, особым отрядам. Не выдавая этого мнения за доказанное, мы предлагаем только сближение неизвестного солдатского знака с любопытным украшением – уже сформированною гривною – представленным на мозаически медальонах с изображением Апостолов н Святых в церкви Св. Виталия в Равенне: каждый медальон (см. рис. 97) принят здесь, как почетный щит, с бисерными коймами и подвесками, как бы у нагрудного портрета; эти подвески в виде двух соединённых рогов изобилия, составляющих в церкви обычный орнамент, но здесь принявших форму двух сплетённых хвостами рыб, сообщают медальонам характер священного киота, хотя взяты, очевидно, от украшений светских. Если же мы сопоставим эту форму с типом фибул, носивших в У веке¹⁹⁶ название соrnисоріа –

, то объясним себе и распространение формы, так как фибула весьма естественно и часто принимала её и на Западе и на римском Востоке.

Именно это украшение должно было навиваться у Греков и именно оно надето на шею мумии и Рис. 97. Мозаический образец. Виталия в Равенне.

грека времён Птоломеев, сохраняемой в Дрездене и привезенной из Египта еще знаменитым гуманистом Пьетро дела-Валла: на шее этого грека два ожерелья: одно – обычная пронизка золотых трубочек спиральной формы, которые на шнуре разделены бусами и, кроме того, окаймлены вдоль и с обеих сторон листьями лавра, так расположенными и недвижными, что, очевидно, ожерелье служит для прижатия рубашки, и в то же время составляет рисунок лаврового венка. Форма эта чрезвычайно важна для понимания спиральных трубочек в наших древностях. Далее, второе ожерелье представляет золотой рог луны, которого каждый конец укреплён на плече и который в центре, в виде герба, имеет священного копчика; подобное, невидимому, но все набранное гнёздами камней, ожерелье находится и на второй женской мумии из той же могилы и того же происхождения¹⁹⁷.

Металлические оклады икон или образные не только украшались по самому окладу эмалями, финифтью и сканью, чернью, жемчугом и камнями, или наложенными золотыми и серебряными дробницами, но и всякого рода подвесными уборами: ожерельями или мони­стами, гривнами, «лунницами» или «месяцами гривенными», цатами, крестами, панагиями, бляхами, цепями (золотыми, вклады царей), ряснами и пр. Прежде всего в описях упо­минаются, конечно, венцы (нимбы, оглавия), иногда с карунами, затем, после венца в описях ХУІ века¹⁹⁸ следует цата, нередка наз. гривною или гривенкой; это, очевидно, подвесная лунница из золота, серебра, басменная, с камнями. У цаты в «привеске» упо­минается «панагия», панагия с мощами, иконки резные. Но цата бывает всегда на образе одна, а гривен много, три, четыре, пять; на 20 иконах Деисуса насчитано 84 гривны; гривны часто называются «витыми» и т. д. Да в «привеске» же упоминаются цепи, золотые, серебряные, гнутые, а на них кресты равные или тоже панагии, если вместо этого не упоминаются «поднизи» и «ожерельица», рясы и пр. Независимо от того, серьги, иногда по одной, и когда по паре, с камнями и «трясочками», «запонки» на плечах (фибулы), нарукавники или запястья с камнями, перстни и кольца.

Поэтому, если мы напр. находим на иконе подвесную (в виде полумесяца) метал­лическую цату и на ней три штампованных кружка с изображением Деисуса, то должны эти кружки называть «гривнами».

Гривнами в старину называли всякие круглые пластинки, или подвесные бляшки к той же цате, как мы видим напр. на иконе Пресвятой Троицы, местной в Троице-Сергиевском соборе (№ 3) пожертвованной царём Феодором Иоанновичем и украшенной золотым окладом с панагиею на среднем лике от имени Бориса Годунова 1600 г., с тремя золотыми подвесными цатами или «менисками» – гривенными лунницами, приложенными царём Михаилом Феодоровичем в 1626 году. Мы воспроизводим здесь (рис. 98) икону с её украшениями, которые объясняют нам и данные тексты и церковное применение (вероятно, уже в очень раннее время, т. е. еще в XII в.) светских княжеских и патрицианских уборов к иконным украшениям. Близость по форме и даже детальной отделке подвесных медальонов иконы к рязанским бармам так велика, что не оставляет сомнения в общности их назначения и самого способа ношения.

В собственном смысле слова, цепь никогда не служила сама личным украшением, была всегда служебным предметом, орудием для связи орнаментальных звеньев или для ношения разных видов убранства и драгоценностей. Именно в этом смысле сложившиеся слова:

почти не употреблялись у Греков в значении украшений подобного рода, которые потому и получали особые видовые названия, менявшиеся вместе со вкусами; равно и латинское название саtепа имело на практике слишком обширное и разнообразное применение, для того чтобы оно могло основаться на понятии известного вида личных уборов. Русское: цепь, напротив того, примкнуло, издревле, к определённому понятию церемониальных уборов средневековой дружины, хотя и заменялось также особыми названиями, преимущественно технического значения. Так, напр.¹⁹⁹, цепь из плоских золотых колец, нашитых на атласе, называлась в старину «перевязью» – «перевязь золота кольчата», или же окладнем – «окладень золот кольцами», но такие оклады, естественно, были и сами по себе украшением, так как в этих золотых цепях были звенья, литые из золота и чеканные гнёзда с алмазами и яхонтами, стало быть, это уже не были цепи служебные, но сами по себе декоративные.

Рис. 98 Икона Троице-Сергиевского собора–вклад царей Феодора и Бориса с прикладом царя Михаила Феодоровича.

В русских кладах X – XIII столетий встречаются именно цепи подобного служебного характера, своею грубою простатою нередко не отвечающие драгоценному составу самого клада, как напр. обрывок толстой серебряной цепи из клада, найденного в г. Чернигове, на Александровской площади, или два обрывка толстых же цепей в кладе, найденном на погосте собора в том же Чернигове, или цепь Каневского клада Киевской губернии. Тонкая, изящно сплетенная цепочка из серебра, с двумя наглавниками в виде трубочек, оканчивающихся колечками в форме бочоночков, через которые продето проволочное кольцо, оказалась в кладе, найденном близ селения Старой Рязани (на месте древнего города, разорённого Батыем), Спасского уезда, Рязанской губернии, в 1868 году. Эта цепочка, во-первых, шейная, по своим коротким размерам, а во-вторых, настолько тонкая, что, явно, подражает лучшим золотым изделиям, и сохранилась лучше всех, а именно, на упомянутом проволочном кольце, которым цепь оканчивается, сохранилась еще серебряная буса, служившая для разделения или прикрепления подвешенных на кольце предметов. Цепочка наиболее напоминает древние образцы плетёных четырёхгранных цепочек, на которых носились в римские времена амулеты, медальоны, камни в оправе и пр. и пример которых представляет тоже отлично сохранившаяся цепочка в кладе золотых вещей, найденном у реки Чулека, при проведении Харьково-Азовской жел. дороги в 1868 году. Все другие тонкие цепочки из кладов, будучи шейными, представляют работу весьма грубую и небрежную, хотя бы были сделаны из золота, как напр. цепочка из Киевского клада, находящегося в Минц-Кабинете Киевского университета под № 2320.

Рязанская цепочка носит столь обычный характер, что об ней и не приходится много говорить: это, видимо, цепочка из женского убора. Напротив того, цепи трёх кладов Чернигова и Канева обращают на себя внимание уже размерами в длину и толщину: если целой между ними и нет, то даже обрывки показывают, что цепь не была шейною, но спускалась на грудь и даже на бока, а толщина этих цепей такова, что, помимо служебного значения, они должны были и сами по себе выделяться своею массивностью. Такого рода цепочки во Франции называются саrrees, их эллиптические звенья перегнуты вдвое, прежде чем пропущены в следующее кольцо, и соединены на четыре, шесть и восемь граней, почему и называются там также соrdons. У нас в старину цепь у наперсного креста бывала «золота звенчата троегранна».

Два черниговских обрывка (табл. XIII, 10 – 13) от двух серебряных цепей наиболее типичны. Одна цепь сплетена из толстой проволоки дурного серебра довольно примитивным способом, а именно: сцеплением перегнутых кольчатых петель, однако, с большим навыком, на четыре грани. Другая цепь, напротив, исполнена из очень тонкой проволоки и с большим искусством, в виде толстого шнура, плетёного как бы на шесть цепочек, между собою связанных. Первая цепь, по своей массивности, сохранилась в большом куске почти целиком, вторая только в виде обрывка в 0,40 с. длиною.

К той и другой цепи имеются наглавники, отлично сохранившиеся, благодаря также своей массивности, и на первой цепи наглавники еще удержались по её концам, но отделены от второй. Эти наглавники представляют обычную форму отлитых в серебре звериных (прежде принимавшихся за драконы) голов: узенькая головка, с прижатыми к ней ушами, с узкими глазами, оканчивается небольшим ртом, с характерным оттопыриванием верхней губы; во рту проделана (просверлена) круглая дыра для пропуска толстого дрота (толщиною как раз в размере изогнутого куска проволоки, изображённого на таблице, рис. 15).

В настоящее время; после того, как Софус Мюллер употребил столько труда и остроумия на то, чтобы доказать, что изображения²⁰⁰, подобные нашим головкам, не имеют ничего общего ни с змеями, ни с драконами, было бы излишним разбирать вновь тот же вопрос по данному частному случаю. Д-р Гильдебранд верно угадал в этом животном коня, и мы в настоящем случае удовольствуемся указанием на прижатые уши и характерные, выступившие по лошадиной морде жилы. Ближайшее доказательство того, что мы имеем здесь лишь рабское повторение характерной конской головы из орнаментики времён переселения народов (с тем же придатком на верхней губе), представляют изданные нами рисунки этих древностей²⁰¹.

Иного рода вопрос о самых цепях, их практическом назначении и роли, которую они играли в нашем кладе. Дело в том, что ни в обоих Черниговских кладах, ни в Кунцевском, Киевской губернии, это назначение не указывается нигде с достаточною ясностью. В кладе Каневском сохранилось даже проволочное кольцо (в попер. 0,053 м.), пропущенное через наглавники, в указанные дыры лошадиного рта, но тот предмет, который был, очевидно, нацеплен на это кольцо, как раз отсутствует.

В других находках, вместе с подобными цепями (но лучшего достоинства), находимы были звёзды особого рода, о шести лучах, исполненные из дутого серебра и покрытые обычными украшениями зернью, и потому явилась догадка, что подобные цепи назначались для ношения этих звёзд.

На эту догадку наводила, очевидно, также аналогия цепей, с навешенными на них молотами Тора, в виде маленьких серебряных амулетов²⁰², между скандинавскими древностями происходящими из Гельсингланда и т. п. По составу кладов, в которых эти цепи встречены, получается полное сходство с кладами Гнездовским, Каневским и другими: в числе украшений мы находим здесь полулуния из серебра, витые обручи шейные, дутые серебряные бусы от мониста, подвесные бляшки, украшенные филигранью, серебряные слитки и кольца, как денежные знаки, и англосаксонские монеты, как показание времени.

Почетное назначение кольчатых цепей зависит, конечно, от тех предметов, которые на них подвешены, а потому сами цепи редко даже упоминаются. Главное место, которое мы можем указать, находится у византийского историка Иоанна Киннама²⁰³, жившего в царствование Мануила Комнина, следовательно, во второй половине XII века, и бывшего царским грамматиком, хотя всю жизнь состоявшего на военной службе; точность историка ничего не оставляет желать. Описывая особенно торжественный приём Иоанном Комниным султана – событие было великое, невиданное, – историк описывает трон, царскую багряницу, горевшую камнями и блиставшую жемчужинами, и прибавляет, что у царя «с шеи на грудь спускался на золотых цепях необыкновенной величины и цвета камень: он горел, как роза, а по виду походил особенно на яблоко».

Употребление кольчатых цепей и цепочек проследить гораздо труднее, чем орнамен­тальное развитие церемониальных цепей и им подобных ожерелий и монет: предметы служебного характера не удостаиваются ни изображения в рисунке, ни названия в тексте, и взамен цепи упоминается только амулет, на ней подвешенный. Но, согласно с общим, нами указанным убранством шеи и груди у византийцев и вообще на христианском востоке, мы находим обильное применение цепи к личному убору именно у племён славянских, вошедших в соприкосновение с Византией) и греческим востоком: ясное тому свидетельсво – народные уборы. Мы находим далее кольчатые цепи, подвешивавшиеся к поясу, с бубенцами и притом из серебра, в народных уборах Кандии, Родоса²⁰⁴. Отсюда эти цепи вошли в обычай у венецианцев ХV–ХVІ столетий и особенно венецианок²⁰⁵, а затем в северной Европе, многочисленные цепочки служили здесь для ношения вееров, опахал и пр., тогда как, в Греции они назначались долгое время для религиозных предметов, заступивших место талисманов, например, панагий, носившихся там даже и светскими людьми²⁰⁶.

Массивность наших цепей, независимо от общего характера кладов, указывает на их происхождение от личных уборов, а предметами, на них носимыми, были, по всей вероятности, большие наперсные кресты или даже большие «тельники корсунские», складные, литые из массивной бронзы и заключавшие внутри складня мощи, частицы артоса и т. п. священные предметы.

Наша догадка основывается, прежде всего, на том, что именно в родственных древностях Дании как раз встречены уже в могилах цепи с кольцами, на кольце подобный большой (XII–ХШ в.) крест²⁰⁷, притом цепь имеет те же змеиные головки вместо наглавников на концах, а крест собственно корсунского типа с Распятым и Богоматерью, выгравированными на сторонах креста, и даже сохранил еще частицы мощей²⁰⁸, или же это был собственно тельник местной работы, литой из серебра с рельефными изображениями. Между такими же находками Скандинавии²⁰⁹ выделяются особенно цепи с иаглавниками из змеиных головок, к сожалению, без подвешенного креста, как бы, если эти цепи взяты были без святыни из России Варягами, так как, по-видимому, религиозные предметы добывались ими преимущественно с Юга, а «корсунские кресты» и подавно; эти цепи найдены были вместе с тельными крестиками, большими бляхами, с филигранью, переделанными на фибулы, бусами и с одною цепочкою, на которой еще сохранился круглый образок Богоматери. Далее там же встречаются и цепочки с тельными крестами и церемониальные цепи из медальонов с выгравированными на них и наведенными чернью крестами (т. наз. бармы). Подобные гривны из 4 больших серебряных медальонов, украшенных тонкою филигранью ХШ века, сопровождаются там цепью серебряною, кольчатою, на четыре грани, с двумя бусами и кольцом, на котором насажена 21 буса и наперсный корсунский крест, также ХІП–ХІУ в.

Таким образом, для серебряных подвесок наших цепей мы предполагаем наиболее правдоподобным дополнять их большим наперсным крестом: ради святости знака и святыни, в нём заключенной, крест не клали с прочими драгоценностями, а сохраняли при себе. О подобных крестах говорят и летописи²¹⁰; в 1147 году народ «бьюче Михаила (князя), отторгоша крест на нём и с чепьми, а в нём гривна золота». В. К. Иоанн Иоаннович отказал сыну «чепь колчату великую с крестом, враную, огнивчатую с кресты». В 1213 г. убили Михаила Скулу: «глава его сусекоша, трои чепи сняша золоты».

Не заходя далеко вглубь варварской древности для объяснения этого обычая носить большие наперсные кресты на нагрудных цепях, укажем, прежде всего, на свидетельство «Придворного Устава» Константина Багрянородного²¹¹ о том, что в его время было в обычае на день Илии Пророка 20 июля императору раздавать серебряные крестики следующим чинам: магистрам, препозитам, анфипатам, патрициям и официалам, с соблюдением обряда (?). Стало быть, и в древней Руси, ношение на цепях подобных крестов не могло не быть связано с известным почётным званием и служило, в известном смысле, его почётным знаком.

Отсюда, затем, мы получаем и прямое объяснение того, почему известные «корсунские кресты» из золота, серебра и бронзы, не будучи церковною утварью и исключительною принадлежностью духовного сословия, были так распространены в Греции и у нас (невидимому, не позже ХІV века) и дошли до нас в таком сравнительно большом числе, что, явно, составляли весьма обычный предмет личного убора. В ХV веке и у нас уже с запада явилось обыкновение украшать женский костюм множеством ожерелий, но обычай носить на себе разные предметы на тонких цепочках не привился, и вместо женских chatelaines мы находим уже в XII и ХVІІ веках такого рода приборы для охотничьего наряда.

В царскую эпоху, которая, заметим в скобках, по своим обычаям представляет уже слияние поздневизантийских церемоний с обрядами великокняжеского двора, цепи с» крестами, как бы ни были они художественно украшены, «враные», т. е. плетёные, «кольчатые», «сканные аравийского злата», подобно той, которая и поныне хранится в Оружейной Палате, все же продолжали оставаться служебными, и собственно не упоминаются, так как разумеются в обряде под упоминанием креста, иногда с частицею Животворящего Древа. Для нас особенно важно, что эти цепи не были и не могли быть церемониальными, как другие, из особых блях, с подвесками и без них. Насколько заверение Вельтмана, что в Благовещенском соборе имеющиеся на левом столпе 60 крестов носились некогда великими князьями сверх барм или оплечий, заслуживает вероятия, требует разбора.

В старинной описи конца ХVІ или ХVІІ века упомянуто: «две чепи золотые, в обеих весу фунт с четвертью: на одной фляшка ентарная; на другой птица, камень обнет серебром, золочена». Подобные фляжки или натруски, амагили, носимые на «перевязи алмазной», или золотом окладне, т. е. цепи, нашитой на атласе, упоминаются и в царском наряде, но это были цепи не с крестом наперсным, а именно, служебного значения, и следовательно, легче, проще исполненные. В амагиле или фляжке, говорит П. И. Савваитов, носились часы. Очевидно, и упомянутая выше другая цепь «с птицею» есть собственно цепь с фляжкою, на которой изображена птица (часто «орёл» в царской утвари).

Что, кроме крестов, князья древней Руси носили на груди образки не только тельные, но до известной степени обрядовые, или церемониальные, принадлежавшие им, по праву венчания (не знаем, однако, какого, великокняжеского или просто княжеского), можно было бы заключить из византийских обрядов, но также находим и у себя некоторые свидетельства, хотя тёмные и требующие уяснения. В. К. Иван Иванович завещал сыну своему Димитрию: «икону золотом ковану Парамшина дела» и пр.; та же икона значится в духовной Димитрия Ивановича Донского и Василия Димитриевича; в духовной же Василия Тёмного и Иоанна III 1504 года уже значится «крест золот Парамшина дела». И потому Прозоровский полагал, что икона и крест одно и тоже, т. е. икона могла быть иконою Распятия, о которой, когда «Парамшино произведение перестало называться иконою», сказано было уже подробнее так: «икона золота Распятье, делана финифтом с каменьем и с жемчюги», а этою иконою Иоанн ІП благословил Андрея Ивановича. Затем Прозоровский весьма основательно думает, что эта эмалевая икона могла быть подобна черниговской золотой гривне и относилась, до известной степени, к утвари княжеского венчания. Но также весьма возможно, что это была обыкновенная эмалевая икона Распятия в окладе, которою благословляли отцы своих детей, как родовою драгоценностью.

Церемониальные цепи, к которым мы теперь переходим, встречены доселе в четырёх, пяти кладах, исключительно Киевских, и то не всегда с надлежащею полнотою.

Цепь Михайловского клада лучшая (таб. УІ), состоит из 20 медальонов, соединённых на плечах двумя цепочками: судя по величине, это явно цепь женская. Цепь превосходно сохранилась, так что уцелели иные заклепки шарниров и колечки цепочек, которыми они застегивались.

Рисунки эмалевых фигур этой цепи могут считаться наилучше сохранившимися и наиболее типичными для изделий южно-русских эмальеров. Сравнительно с византийскими оригиналами, конечно, здесь представляется много недостатков и в фигурах слишком крупных и тяжёлых, и особенно в красках, слишком резких и однообразных: особенно поражает соединение зелёного и синего, которое неприятно действует и часто встречается: тоненькие золотые ленточки недостаточны для разделения этих цветов. Далее, нельзя не жалеть о замене повсюду тёмно-лилового (пурпурного) цвета резкими синими тонами, которые хотя и разнообразятся в оттенках, становясь то голубыми, то индиговыми, но в больших поверхностях неприятны. Кроме того, белые и красные (кирпичного оттенка) точки на лиловом фоне приятны и живы, а на синем усиливают его мертвенную холодность. Наконец, в вырезках для эмали, в очерках сегментов, кружков, акантов, перьев и пр. утрачено понимание рисунка, живых и органических частей его: и перья, и тело птиц, и рисунок веток, койм и т. д. стал слишком схематичным: рисовальщик не может понять византийской схемы, и предается ей до крайности, стремясь к правильности чисто геометрической. Рисунки бляшек представляют или птиц, или орнаментальные щитки. Птицы – те же голуби, распределены так же, как требовалось бы сделать в Житомирском кладе, т. е. идут или справа налево, или обратно, смотря по тому, на какой стороне груди бляшки эти приходятся, а смотрят эти птицы всегда внутрь, т. е. по направлению к лицу, носящему цепи. Имеет ли это особое символическое значение, сказать трудно, но весьма вероятно, так как близость и взгляд птиц по направлению к человеку почитался признаком здоровья и благополучия. Бляшки меньше житомирских – всего 0,027 м., и исполнение эмалей гораздо выше, но кое-какие детали изменены, ради схемы, не к выгоде фигуры. Так хвост птицы сделан в виде какой-то зеленой лопатки, с пепельным концом и странно разделён на две части, а посредине непонятные белые части. Также изменено загнутое крыло птиц.

Орнаментальные бляшки представляют только два типа по рисунку: или известный нам рисунок из четырёх индейских пальм с акантовыми листьями и четырёх сегментов в кругу, или же подобие крестообразной композиции следующего рода: по 4 сторонам внутреннего кружка с городчатым крестиком расположено 4 сегмента с городками и 4 кружка с розетками, из голубых и красных лепестков.

Цепь киевского клада, происходящего с Большой Житомирской улицы (таб. I), также великолепна и также хорошо сохранилась, как и цепь Златоверхо-Михайловского клада. Она состоит из 20 медальонов или бляшек, шириною 0,03 и толщиною в 2 миллиметра; каждая бляшка устроена из двух пластинок, и, будучи спаяна по краям при помощи ленты или полосы, остается внутри полою, так как заполнение пустоты серою, практиковавшееся в начале средних веков, было уже оставлено, почему эти бляшки и могут быть названы дутыми в принятом значении этого слова. Бляшки сцепляются дружка с дружкою помощью подвижных шарниров, но в двух местах они соединяются помощью золотых цепочек (длиною 0,06 м.), укреплённых за маленькое сережное колечко, продетое в шарнир следующей бляшки. Очевидно, эти два места сцепления приходятся на обоих плечах, так как именно здесь цепь из бляшек перегибается, и бляшки лежали бы горбом, подымая всю остальную цепь. Затем порядок расположения бляшек на цепи передан в общих чертах на таблице, т. е. обе части, передняя и задняя были тождественны, но лицевая сторона цепи должна была состоять из большего числа бляшек – на рисунке из 12, а задняя – меньшего, напр. восьми или под. В отдельности бляшки чередовались, очевидно, по рисунку (что случайно не было соблюдено рисовальщиком), т. е. бляшки с птицами помещались между орнаментальными медальонами и обратно. Но, притом, особо должно отметить, что бляшки с изображениями птиц подразделяются на два типа: в одном птица идёт справа налево, в другом слева направо, и так как оба типа представлены поровну, по шести экземпляров, то ясно, что бляшки должны были размещаться с правой и левой стороны также поровну.

Изображение птицы, явно, скопировано с византийского оригинала такого же назначения: очевидно, с мелких медальонов или блях цепи, в чем удостоверяют нас и повторение этих цепей (см. список вещей клада Лескова). Самым характерным на наш взгляд обстоятельством является то, что фигура птицы поставлена не по самой средине медальона, а ближе к краю, куда птица идёт, и притом не прямо, но с закинутою назад головою и шеей. Такая постановка птичьей фигуры, во-первых, значительно оживляет ее, придавая свойственную ей пугливую подвижность, а во-вторых – оставляет место для изогнутого сзади крыла. Что трехчастная веточка с акантовым концом сзади птицы есть, действительно, её хвост, о том, конечно, нелегко догадаться по рисунку наших бляшек: так далеко отнесён этот хвост и так велик промежуток между ним и телом птицы. По-видимому, сам рисовальщик или эмальер вряд ли догадывался о значении этой ветки. Но на цепи Михайловского клада, напротив того, очень ясно можно видеть весь рисунок и удостоверится, что здесь неясность происходить потому только, что эмальер слишком широко воспользовался обычным отделением крылышек птицы от её тела, ради прочности и упрощения работы, требовавшей отделить здесь эмалевые лоточки. В самом деле, если бы эмальер слил все три части, то золотая бляшка оказалась бы настолько изрезанною, что не могла бы прочно охватывать эмалевые лоточки, и эмальеру пришлось бы много хлопотать об отделении частей по рисунку золотыми перегородочками. Тело птицы синего цвета – очевидно, представляет дикого голубя, сизого и сизокрылого; по телу беленькие точки и беленькая опушка на шее; головка зеленая, бирюзового цвета, с большим глазом, среди белого, оперённого белыми перушками кружка; крылушки и хвостъ имеют три ряда цветов: внешнее оперение из белых перьев, и внутреннее из синих; красный цвет только местами и составляет кайму, которая, может быть, не относится к оперению.

Орнаментальные бляшки представляют два типа рисунка: один в виде лилейной вер­хушки из белых веточек с зеленою внутренностью и красною почкою, посреди двух акантовых язычков, и другой в виде розетки из четырёх язычков и четырёх сегментов с городчатым орнаментом в промежутках. Сравнительно с другими цепями, и рисунок, и краски условны и бедны, частью даже неуклюжи и грубы, как и вся цепь представляется плохою самодельщиною, по сравнению с изящным мастерством других цепей.

Цепь, изображенная на таблице X, неизвестного точно происхождения, но, по свидетельству А. А. Куника, хранителя Императорского Эрмитажа, где эта цепь ныне находится, Киевского или Черниговского, что сходится и с пошибом цепи, находящим себе много аналогий в прочих киевосеверских кладах. Цепь отлично сохранилась, если не считать, что в ней недостаёт шести или восьми медальонов, и кроме того, мелких связующих цепочек на плечах: быть может, цепочки эти помещались в промежутки бляшек с птицами, которых в цепи две пары и которые поставлены слишком близко друг от друга. Вообще говоря, цепь дошла до нас далеко не в первоначальном своём виде, и скрепы шарниров частью новые. Орнаментальная форма бляшек представляет звездчатый крест, а украшения эмалью выпуклой верхней дощечки следуют этой форме или к ней приспособляются, а так как размеры самих бляшек– 0,02 м. особенно малы, то и в эмали потребовалась миниатюрная тонкая работа. Главный вид украшений – обычные птицы – голуби, идущие справа налево (одна пара) и слева направо (другая пара); в настоящем случае рисунок крыльев представляет почти птенчиков, но богатый закрученный назад хвост указывает на то, что эмальер имел намерение изобразить обыкновенную птицу и не сумел управиться с местом и рисунком.

Прочая орнаментация бляшек составлена с замечательным разнообразием (из 19-ти бляшек ни одна не повторяет вполне рисунка другой) в пределах двух типов: или декоративного креста из четырёх овов, или розетки из кружка, обставленного четырьмя полукружиями; но типы эти в эмалевых штучных наборах, пальметках, лилиях, крестиках, городках везде представляют или варианты по рисунку или, по крайней мере, разнятся в эмалевых красках.

В ІІореченском собрании графов Уваровых (рис. 68) находится обрезок киевской церемониальной цепи из десяти бляшек, выпуклых и двойных (полых или дутых), т. е. с подпаянным донышком, соединённых шарнирами. На одной бляшке имеется еще колечко, на другой цепочка, но застёжек нет. Эмалевое изображение чередуется в следующем порядке: птица с длинным хвостом и декоративные бляшки с медальоном в средине, на нём пальметка, а вокруг четыре малых кружка и четыре угольничка с ветками же. Исполнение отличается замечательною чистотою и прозрачностью эмалевых красок, почти не изменивших тона.

Приступая теперь к характеристике церемониальных цепей, какими являются для нас цепи кладов Михайловского монастыря и Житомирской улицы, повторим, что русские известия еще неопределённее византийских по вопросу о цепях, а памятники только в последнее время стали появляться на свет. Когда, например, летописец, под 1147 г. говорит, по поводу убиения князя Игоря Ольговича: «отторгоша на нём крест и чепь, в гривну золота», то мы остаемся в недоумении: разумеется ли здесь крест на дорогой цепи, весивший гривну золота, или же крест на обычной цепочке (тонкой, весившей менее гривны, т. е. 37 золотников, следовательно из цепей служебных, о которых, мы говорили выше) особо упоминается, а цепь церемониальною, из блях и тяжелою, названа отдельно. Под 1213 г. упоминается кратко: «Главу его сосекоша, трои чепи сняша золоты». Диакон Игнатий, при #короновании императора Мануила²¹² видел «иноземцев, стоявших на два лика», «Римлян, Немцев, Фрязов, Зеновиц, Венейцев, Угров: на персех ношаху овии жемчужен, овии обруч злат на шее, овии чепь злату на шее и на персех». Приводя это известие, граф А. С. Уваров выразил догадку²¹³, с которой мы никак не можем согласиться, что оно указывает на иноземное, не родное, и в частности западное происхождение таких церемониальных цепей в-древней Руси. Во-первых, общая история стилей и украшений для XII – XIII столетий говорит нам слишком ясно в пользу восточного источника их, которого следует, конечно, по преимуществу, доискиваться в древностях русских, а во- вторых, чтобы не ходить далеко, наши церемониальные цепи в тех образцах, кои уже есть на лицо, носят столь определённый византийский характер, что с наибольшею настойчивостью требуют, от нас руководиться формою, коль скоро мы ищем содержания, иначе, основываться на науке истории искусства, если работаем по археологии.

Иное дело цепи обрядовые или церемониальные: в Московской Руси, при венчании царя было в обычае возлагать на царя цепь после херувимской песни и у нас давно сопоставляли этот обычай с возложением на греческого императора, с наступлением херувимской песни, в алтаре, священной фелони²¹⁴. Но фелонь явно заменила в поздней Византии оплечье или маниакий, а шитое оплечье, в свою очередь, заступило место древнего металлического маниака, или гривны (torques), которую варварские дружины возлагали на своего «императора» случаем даже в цирке, подымая его над войсками, на щите²¹⁵. Самое любопытное соответствие церковной песни и древнего народного акта выражено было именно воинскими эмблемами – гривною, цепью, оплечьем и фелонью или пенулою, колоколообразною одеждою с капюшоном. И потому сделанные прежде догадки, что возложение цепи в древней Руси составляет будто бы «подражание западному обычаю, по которому императоры и короли возлагали на себя орденские цепи»²¹⁶, плод недоразумения: и русский, и западный обряд ведут свое начало от той же Византии.

Церемониальные или почётные шейные цепи древней Руси ведут свое начало от тех ожерелий (топіlіа в собственном смысле), которые были никогда неизменным убором воинственного варвара и составлялись не из бус или зёрен жемчуга и драгоценных камней, как ожерелья женские, но из разнообразных по величине и форме блях, медальонов, подвесок и талисманов. В большинстве случаев такого рода бляшки и подвески носились на матерчатом шнуре, который бесследно истлевает в могиле и оставляет зачастую под вопросом, каким образом устраивались иные уборы и предметы украшения. Очевидно, также, что подобного рода украшения часто могли иметь временный характер, т. е. надеваться на случай, тогда как другие, как напр. кресты у христиан и талисманы у мусульман, устраивались в старину на металлических цепочках. Цепи, браслеты и ожерелья были обычными подарками варварам от византийского правительства в V – VI веках. Длинные гремящие цепи

были, вообще, главным украшением варварских костюмов, вырабатывавшихся в период от III по V столетие после Р. X. и перенимавшихся пёстрым составом византийских армий. Но собственно цепи и цепочки были только деталью общих атрибутов одежды – фибул, аграфов, диадем, портупей, поясов и пр., тогда как весьма рано принадлежностью воинских костюмов стали цепи или, вернее, шнуры, составлявшиеся прежде из раковин, кружков, зубов вепря, шариков горного хрусталя, наконец, монет, а со времени знакомства варваров с греко-романским миром, украшавшиеся такого же рода причудливыми наборами, но уже из дорогих металлов. Таким образом, когда Менандр²¹⁷ (отрывок 5 и 14) говорит о «шнурах, украшенных золотом», посланных в дар Аварам в УІ веке, то разумеет излюбленные Аварскими вождями составные ожерелья из монет, брактэатов или иных медальонов, камней драгоценных в оправе, всякого рода талисманов и амулетов, блях и подвесок.

Переходя отсюда на почву варварского запада, мы встретили бы там более обильные археологические данные, правда, исключительно в области вещественных памятников, древностей могильников, начиная с Венгрии, для освещения темной истории цепы, как орденского знака, но все это было бы уже отголоском восточных обычаев, хотя и в раннее время. Таковы напр. известные брактэаты, о которых существует уже обширная литература и которые мы, по тому самому, можем оставить в стороне, чтобы перейти к непосредственным восточным образцам.

Три шейных цепи – одна из бляшек, две с подвесками – чрезвычайно типичных, оказались в кладе из Тарса (таб. XVIII и XIX), (Киликия), найденном в 1889 году собственно в Мерсыне, которая в древности была особым пригородом, по имени Зефирионом, и занимает место по близости гавани Тарса, но в 22 вёрстах от древнего торгового города. Раскопки, производившиеся здесь издавна искателями счастья, обнаружили почву, богатую древностями, по всей вероятности, некрополь, а в окружности, кроме развалин самого Тарса, в 18 вёрстах от Мерсины, есть еще развалины города Соли, и потому наше первое впечатление, от подбора и характера вещей, в пользу догадки, что эти древности не принадлежат даже к действительному кладу, но прямо извлечены из гробницы или даже, вернее, фамильного склепа. О Тарсе в византийском периоде мы слышим, так сказать, постоянно от историков: это был и торговый город, и стратегический важнейший пункт, и место укреплённого лагеря, и сборный пункт на время войны с Востоком, а впоследствии имя Тарса стало как бы общим выражением для города пограничного с мусульманским миром или даже прямо под именем «Тарситов» стали разуметь злых Сарацин. С другой стороны, этих сведений далеко недостаточно, чтобы рассуждать о роли Тарса в Византии в эпоху IV – VII столетий, и роль эта столь велика и сложна, что заслуживает особого исследования, для нашей же задачи рассмотрения вещей Тарсийского клада требуется утвердить одно обстоятельство, что Тарс в V – VІ веках (к которым мы должны отнести древности клада) был весьма многолюдным, сборным и разноплеменным городом, а также стоянкой войск Империи и, между прочим, её наёмных, варварских отрядов.

Действительно, настоящая находка производит характерное впечатление варварского убора и по составу, и по характеру изделий, по цельному излюбленному вкусу, принятому никогда у Готфов, усвоенному Варягами и перешедшему впоследствии к русским дружинам. Если мы не можем еще, с первого взгляда, сказать, какой именно из этих крупнейших варварских дружин, нанимавшихся у Греков, принадлежат эти вещи, то единственно потому, что число подобных находок еще крайне редко и что они объясняются пока почти исключительно находками южной России, Румынии, Венгрии, нередка Италии (в Кьюзи, Равенне), Испании (клады Визиготских королей) и пр. Тем более, должно считать счастьем для науки, что подобная находка попала в Россию и поступила в Императорский Эрмитаж²¹⁸, где она могла быть помещена рядом с родственными предметами.

Варварский характер находки доказывается, на первый же взгляд, золотыми браслетами: они исполнены (ХѴІII, 7 – 10) в известном уже роде гладких трубочек, утолщающихся к концу почти втрое, словом, чтобы не ходить далеко за сравнениями, тождественны с браслетами клада, найденного при реке Чулек; разница лишь та, что в этом последнем кладе, более богатом, эти браслеты массивны²¹⁹, тогда как здесь трубочки внутри полы, спаяны довольно грубо из тонкого листа, который сильно помят. Что также любопытно, и в том и в другом кладе мы не находим на концах никаких ясных признаков скрепления, и в Чулецкой находке концы эти вовсе гладкие, т. е. браслет держался прямо своею тяжестью на руке, будучи раз согнут, тогда как здесь на концах есть грани, что заставляет думать, что браслеты по концам скреплялись золотою проволокою²²⁰, в таком напр. роде, как браслеты, найденные в кладе из Петросы. Наши браслеты помяты, поломаны на куски, даже оборваны на концах, и число их (три) также необычно, а если мы сопоставим это с тем обстоятельством, что большинство бляшек клада также оказываются поврежденными, и притом на местах прикрепления к ремням, что, затем, из шести подвесок к малой цепи три сорваны, на большой цепи также недостаёт конца и пр., то становится возможным думать, что мы имеем здесь не могильную находку, которая не могла бы представлять подобного разрушения, а, действительно, клад, притом, зарытый в землю при подобных же условиях спеха и страха, когда срывают драгоценности и прячут, как было во время татарского нашествия в Киеве или Суздали. А что в Тарсе таких моментов всеобщего смятения было много с У по УІІ век включительно, о том едва ли есть нужда говорить.

Золотые, штампованные из листа и орнаментированные пряжки, застежки и ременные язычки (всех 18), оказавшиеся (XIX, 2 – 17) в кладе, дополняют туже характеристику клада со стороны его варварского происхождения. Как раз мы знаем целый ряд кладов и находок могильного характера из Венгрии²²¹, в которых совершенно подобные по размерам (около 2 сантим.) и по числу (12, 18, 20) бляшки из выбитых золотых листков служили украшением пояса или, скорее, разнообразных ременных застёжек, для которых золотая накладочка служила язычком или концом. Уже по размерам наши бляшки представляют как раз переходный пункт от ременных наборов, нам известных на Кавказе, и больших пряжек, так наз. меровингского стиля, бесчисленных находок Венгрии, Франции и Германии. Напротив того, русские древности, как увидим ниже, и древности восточных инородцев (Лядинский и Томниковский могильники Тамбовской губернии) удерживают старинный тип и даже раннюю орнаментику. В этом отношении замечательное дополнение к Тарсийскому кладу образует неизвестная (или малоизвестная) находка из древнего Клузиума (Chiusi) в Тоскане, ныне находящаяся в средневековом отделении С. Жерменского Музея близ Парижа (St. Gеrmаіn-еn-Lауе) за № 27, 0, 37 под именем «древностей Лангонардов» («bijoux lombards»). Во первых, этих бляшек тоже семнадцать числом, они имеют от 2 до 2 сантим. в длину, они все украшены ажурным решетчатым рисунком, наиболее близко подходящим к нашим вещам, и между бляшками есть одна большая длиною в 6 сант., как у нас в 5 (назначение этой большой бляшки-язычка не знаем, но, вероятно, она служила на поясе или перевязи), и также есть язычок гладкий, две обивки ремешка снизу, как у нас два подобных; словом, сродство и даже почти тождество не может идти дальше. Правда, что фактура и техника в вещах Кьюзи гораздо грубее, гораздо более варварская: вместо тонкой профилевки, широкие полосы, нет бисерных койм, решётки грубо выполнены, разница оказывается в парах бляшек, как бы составленных из разного размера язычков, очевидно на местах предполагаемых застёжек и т. п., уже условной формы, своего рода моды.

Возвращаясь к нашему кладу, заметим, что именно сравнение позволяет нам легко усмотреть художественные преимущества восточных изделий того времени перед западными: гораздо совершеннее вся техника, с видимою уверенностью и ясностью выполнена орнаментальная ажурная решёточка, о чем можно судить не только по оригиналам, но отчасти по фотографиям, и взгляд на них ясно доказывает нам, что оригиналы находились на Востоке.

Далее, в кладе Тарсийском имеем пару (ХУIII, 1,2) серёжек в виде лунниц, выбитых ажурно из листика и снабжённых проволочною дужкою, с рисунком двух птичек, клюющих цвѣток. О серьгах этого типа мы уже говорили в сочинении о византийских эмалях и еще надеемся говорить дополнительно ниже. Два перстня клада (XVIII, 3, 4, 5 и рис. 99 и 100) с камнем в гнезде, один широкий, обручальный, украшенный по ободу жгутиками, а в средине печаткой с вырезанною на ней схемою обручения Христом мужа и жены и неразборчивою надписью внизу. Наконец, в кладе имеется трубчатый золотой (XIX, 18) тельный крестик, с гнездом в перекрестье (камня недостаёт), гладкий браслет из золотой трубочки с ушком и обломки, быть может, другого браслета из трёх гнёзд с камнями, связанных шарнирами²²² и украшенных полосками зерни; в одном гнезде сохранился еще камень.

Рис. 99. Перстень в кладе из Тарса.

Рис. 100. Печатка перстня из Тарса.

Между ожерельями или шейными цепями клада наиболее крупное по размерам – по всем признакам, это было мужское колье – и самое любопытное ожерелье (XIX, 19) состоит из 20 топких и мелких (0,015 м.), штампованных круглых бляшек, соединённых между собою колечками, с среднею связующею бляшкою побольше на спине и большим подвесным брактэатом (0,08 м.). Бляшки штампованы одним штемпелем с лицевой стороны монеты (золотой), с изображением императора и императрицы по грудь и большого профессионального креста между ними. Брактэат представляет, в средине, большой медальон, с лицевой стороны, императора в воинских доспехах, т. е. короткой тунике, кирасе, длинных сапогах (кампагиях) и длинном плаще (сагии), откинутом назад; в левой руке царь держит сферу, а в правой большой триумфаторский (или что тоже – процессиональный) крест; над головою царя Десница опускает венец, а по бокам эмблематически изображены солнце и луна – в соответствии аллегорическим фигурам Востока и Запада. Эти две фигуры, женские, в дорических двойных хитонах, высоко подпоясанных, обозначены одна короною из лучей, другая – лунным серпом на голове; в левой руке каждая держит факел, а правою подают императору венец и неизвестный предмет; внизу ваза с расходящимися по земле разводами аканфа представляет sасгае lагgitiones триумфатора. Что мы, затем, можем видеть здесь венчание царя в триумфе, доказательством служат во-1-х, различные подобные медальоны, а во-2-х, любопытное описание триумфального ежегодного парада на Константинопольском форуме в память победе над Сарацинами, описание, сохраненное нам Придворным Церемониалом Константина Порфирородного. А именно в 19-й главе 2-й книги этого Церемониала рассказывается о триумфе, устраиваемом на форуме Константинополя с литиею: там, к ногам императора клали «эмира», и на шею его тот ставил, с помощью протостратора, свое копье; такого рода копье с небольшим крестиком на конце изображено и на нашем медальоне. Вокруг медальона в двух бордюрах, выбиты аканфовые разводы и бегущие один за другим, большею частью, фантастические звери, еще довольно раннего (ІУ века) римско-византийского пошиба²²³.

К сожалению, ближайшее рассмотрение монетных штемпелей употреблённых в бляшках цепи, не даёт тонкого определения; на глаз знатока византийских монет – известного нумизмата X. X. Гиля, и брактэат и бляшки совершенно варварской работы и не составляют даже штемпеля определённой монеты, или медальона. Мелкие бляшки, в 20 экземплярах, представляют подгрудные изображения (рис. 101) императора и императрицы (?), разделённых большим крестом, и внизу надпись , которая напоминает медную монету Юстина II и Софии (565 – 578), только там полные фигуры и надпись латинская ѵіtа. Первая византийская монета, на которой имеются два подгрудные изображения, малого размера и серебряная, относится к Феодосию III (716), при чем на обороте её находятся подгрудные изображения жены и сына императора и надпись АСТІ.

Рис. 101. Бляшка из цепи в Тарск. кладе.

Вторая шейная цепь клада (XVII, 12) относится уже к отделу служебных цепочек с тельными крестами и талисманами; цепь тонкая, связанная из тонких, проволочных, на двое перегнутых, золотых колечек с застёжкою, ажурною бляшкою со вписанным в нее крестом; подвески на цепи разделялись промежуточными золотыми цилиндрами, резными ажурно, с решёткой и волною; сохранился один цилиндрик. Подвесок было пять, из них осталось четыре, так как из пары репий одного недостаёт. Из числа этих подвесок главная, конечно, есть тельный крестик, грубо отлитый из золота, явно варварской работы, украшенный по рукавам (на место фигурных медальонов) пальметками, а в перекрестье выдолбленным вглубь крестиком для вложения частицы Животворящего Древа. Пара круглых щитков, украшенных ажурно пальметками, и каемкою из волны, заступают место амулетов с символами или надписями. Репий, уцелевший от пары и также украшенный прорезною пальметкою и волною, заступил, судя по его форме в виде запятой или индоперсидской пальмы, место тигрового зуба или подобного ему амулета. Все эти подвески грубо выбиты штамповыми формами и затем не вычищены и не докопчены: грубость варварского изделия обращает на себя внимание, как в древностях северного Кавказа и берегов Дона.

Наконец, третья (XVIII, 6) цепочка, очевидно, детская, из лёгких золотых тиснёных и спаянных скобочек, была снабжена прежде шестью тельниками, из которых сохранилось теперь только три: крестик из дутых трубчатых рукавов, прежде, по-видимому, украшенный жемчужинами по концам, амулет в виде гнезда со светлым халцедоном и бляшка с вытисненным изображением Архангела Михаила, стоящего с копьём и сферою, чрезвычайно варварской передачи. Застежки (рис. 102) бляшки²²⁴, маленькие и круглые щитки, биты с реверса какой-то монеты VІ в. с надписью внизу CONOB.

В заключение, для окончательного подтверждения нашей характеристики клада со стороны стиля, укажем на две, обойдённые нами, застежные пряжки, украшенные одна зернью и жгутами, другая решётчатым прорезным узором, тождественным с орнаментом готоских венцов из знаменитой находки Гварразара и других готоских древностей, сохранившихся в Италии и Испании. На одной из бляшек резцом выпукло (на шероховатом фоне, который, быть может, был наведён восковою мастикою или же вообще затёрт и сделан цветным, именно тёмно-красным) исполнена монограмма, представляющая сокращение формулы:

.

Рис. 102. Застежная

бляшка из Тарса.

Рис.103. Золотая цепь из Бейрута

Ближайший к Тарсийскому кладу памятник представляется – что наиболее замечательно – цепью или, точнее, церемониальным колье (рис. 103), из золотых бляшек, штампованных с древних монет Сидона или Арада, с средним большим медальоном (0,04 м. по рисунку), происходящим из Бейрута (вероятно, от тамошнего торговца, явно, сирийского происхождения)²²⁵. Цепь составлена из 16 бляшек, связанных еще колечками, и, стало быть, была настолько длинна, что не только охватывала грудь, но и несколько спускалась или свешивалась на груди, словом, была в размере цепей клада Михайловского и Житомирской улицы (последняя цепь больше всех размером и представляет, как сказано, варварское преувеличение) и гораздо больше цепи Тарсийской, так как и самые бляшки вдвое больше размером. Затем, при сравнении ясно выступает и то обстоятельство, что цепь Тарса была только погребальным убором, сделана небрежно и наскоро, из тонких золотых кружков, без всякой орнаментации, тогда как Бейрутское колье сравнительно отделано, и каждая бляшка украшена бисерным пояском (Perlenstab), а, главное, средний медальон содержанием своего сюжета указывает на свадебное назначение цепи. В поле этого медальона изображена чета молодых супругов, воина и патрицианки, благословляемая Спасителем, посреди них стоящим, по сторонам сюжета надпись: – «носи на здоровье», а внизу – «благодать Божия». Все черты стиля фигур, одежд и самая техника указывают ясно на VI – VII стол. – конечный пункт происхождения этого медальона, а с ним, вероятно, и цепи, если только бляшки не были взяты от другой разобранной цепи.      Рис.104. Цепь из Михаельсфеда близ Анапы

Цепь, найденная в колонии Михаельсфельд (рис. 104) близь Анапы²²⁶, Кубанской области, тождественна с предыдущими, напр. Чулецкого клада, по технике и фактур самих цепочек или плетёных золотых шнуров: цепь свита и скована из тонких золотых проволок, сплетённых в четверо, на четыре грани, и скорее может быть названа именно плетёным шнуром, чем собственно цепью, состоящею из свободно двигающихся звеньев или колец; точно такие шнуры мы встречаем, вместо цепей, вообще в римсковизантийских древностях IV–VI века, а в частности находим в кладах: с берегов Чулека, венгерском из Пушты-Бакода, а затем уже в грубых, сильно увеличенных (серебряных) цепях Черниговских и Киевских кладов, с змеиными наглавниками, о которых будем говорить в свое время. Тождество цепей Чулецкого клада и Анапской простирается даже до подвесок, а именно: анапская цепь имеет три подвесные медальона, вернее, три декоративные бляшки (рис.105), плоские и с лицевой стороны украшенные выпуклыми ониксами (или двуслойною яшмою), имеющими вид глаза и, как известно, весьма любимыми в варварских древностях Кавказа, ІОжн. России и Венгрии (именно, в последней встречены особенно крупные экземпляры); на среднем медальоне имеется подвесочка в виде листика с таким же ониксом. Ониксы плоские, оправлены в тонкое гнездо из листового золота, окаймленное двумя поясками зёрен или бисеру (золотого) и промежуточным жгутиком. Работа грубая, ремесленная, устарелого или отяжелелого пошиба, вполне отвечает варварской фактуре других вещей (в Чулецком кладе), вырезанных в золоте примитивно, небрежно и шероховато. Цепь из Анапы оканчивается застежною (рис. 106) бляшкою, роль которой играет оправленная в бисерную кайму золотая монета имп. Юстина и Юстиниана (526 – 527 гг.). Обратная сторона бляшек представляет три выпуклых медальона (0,04 и 0,35 м.), особенно важных для нас, как несомненные оригиналы наших серебряных бармиц, или медальонов, с награвированными на них крестами, из кладов: Владимирского, Старо-рязанского Казанского (Спасского уезда), Суздальского (изд. графом А. С. Уваровым) и Новгородского (дер. С. Ельцы). О северно-русских шейных цепях (т. наз. бармах) мы будем рассуждать в следующем выпуске этого труда и там же рассмотрим формы награвированных крестов и изображений, теперь же заметим только, что Анапский образец даёт нам весьма ясное понятие о том, какого именно типа придержалась русская старина в этого рода украшениях, вернее, орденских, а не просто декоративных. Медальоны сделаны выпуклыми, овальными щитками, подвешены на скобочных колечках, на низу припаяно колечко и к нему поталь в виде листка с сердоликом в оправе (двух подвесок нет). На среднем медальоне награвирована и вытеснена штампом монограмма IX; а на боковых кресты, с расширенными концами и завиточками по углам каждого рукава, т. е. кресты процветшие. Формы крестов, насечка на фоне и весь тип украшений позволяет думать, что если здесь, в виде цепи, давался орденский знак, то не выше знака щитоносцев, меченосцев, спафариев или под., с большими щитами которых эти украшения наиболее имеют близости. Чрезвычайно характерно также и это сочетание христианского символа с языческим амулетом, и то, что средний оникс, по-видимому, фальшивый, т. е. состоит из наложенных цветных стёкол. Все в этой цепи, кроме монеты, выделяющейся по тонкости работы, грубо, тяжело и массивно, исполнено наскоро из нарубленного и скованного золота, заклепано молотами, и только зернь медальонов и бордюра на монете, вероятно, запасенная мастером из городской мастерской, отличается сравнительно чистою работою.

Замечательный тип русских золотых серёг в виде колодочек²²⁷, с эмалевыми украшениями и фигурными изображениями, употреблявшихся почти исключительно на юге и в периоде XI–XIII веков, но затем вызвавших подражания в серебре в южной и северной России в XIV–XV веках, уже был предметом наших подробных рассуждений в другом месте²²⁸, и потому, повторяя кратко результаты нашего предыдущего исследования, мы дадим здесь только новые к нему дополнения, не излишняя, в виду безусловной важности этих оригинальных, чисто русских бытовых и художественных памятников, столько же

Рис. 107–108. Пара серег из Киевских находок близ Десятинной церкви.

замечательных и вложенным в них внутренним смыслом.

Серьги колодочки составляются из двух выпуклых, спаянных и украшенных эмалями щитков; широкая каемка на месте спайки снабжалась скобочками, через которые продевалась проволока с жемчужною нитью; под верхнею дужкою всегда делается в обоих щитках желобчатая выемка, а в ней узкая щель, формою похожая на чечевицу, позволяющая вкладывать внутрь что либо мягкое, напр. кусок хлопка; щель всегда была открытая и никогда над нею не было крышки, ни в золотых оригиналах, ни в серебряных подражаниях; внутрь серёг запихивался кусок хлопка, напитанного душистым маслом, и так как серьга не продевалась в ухо, но носилась около уха, под волосами, то и душила постоянно волосы.

Наглядным и фактическим доказательством такого назначения серёг колодочкою является их византийский вариант из собрания И. П. Балашова в С.-Петербурге, приобретённый им в Константинополе и издаваемый нами в красках на таблице XIV в 6 снимках в натуральном размере и трёх в увеличенном. Сущность предмета и формы тоже, что в русских серьгах, но византийский оригинал идёт от образцов, так сказать, культурных, а русский – от варварских, что отразилось на всем виде предмета: в византийском назначение полой внутренности яснее и форма её характернее. А именно: здесь имеется внутренняя колодочка или мешочек, похожи на выдолбленную жемчужину в оправе из широкого золотого ободка; в колодочке 0,025 м. дл. и 0,02 м. толщины полой выпуклости. С лицевой стороны колодочка представляет выпуклый эмалевый лоточек или щиток с эмальированными орнаментами, заслуживающими внимания, главным образом, по тому, что в них вспоминается древнейший способ украшения подобных серёг гранатовыми инкрустациями; действительно, внутренний щиток имеет вид лунницы, представляет тёмно-синий фон, по которому исполнены белые акантовые разводы с красными ягодками или тёмно-красными ветками; коймы же или орнаментированы белыми и красными камушками по синему фону – древнейший тип эмали, или подобием штучных инкрустации синих, голубых и кирпичных, стало быть в стиле VII – ѴШ столетий. С оборотной же стороны мы находим здесь ажурную имбрикацию или особую прорезную решёточку в виде чешуек, сделанную из плетения филигранью, совершенно гладкую, с золотым зерном в каждой петельке. Именно эта решёточка, прикрывающая душистый хлопок, и назначена была душить волосы и голову. Ободок серьги имеет также много для нас интереса тем, что весь выполнен тончайшею сканью, в простейшем рисунке разводов с внутренними мелкими завитками, из ссученной пары нитей, расплющенной в ленту и уложенной на поверхности крохотными веточками; но боковые каемки из кружков и восьмёрок выложены из ленточной скани, той же фактуры, как и скань на Мономаховой шапке, для нас еще доказательство южно-русского или византийского происхождения последней. По ободку сажены в гнёздах сирийские гранаты, в форме овала, ромба, листа, сердечка – также вкус Византии XI века, указанный нам историками. По наружному ободку расположены семь скобочек, витых из скани и ажурных, для продевания крупной жемчужной низки. Дужка имеет то же самое устройство, что у русских серёг: а именно шарнир сделан на одной стороне, в котором дужка свободно движется, притом движется по направлению к голове, или внутрь, и далее: дужка эта также приподнята овалом, очевидно для того, чтобы серьга свободно качалась под тем предметом, к которому она привешена (кикою? или кокошником?), и затем на другом конце она застегивалась, входя внутрь колечек, проволокою; к этому служили свободно висящие у дужки два колечка, по одному на каждой серьге, не знаем: может быть, от них шла тонкая цепочка по груди, соединявшая обе серьги, что сначала имело особое практическое назначение, а затем стало делом обычая или моды.

Византийский и русский типы дают нам указания, где искать его источников. Их общий прототип принадлежит Сирии и представляет серьгу в виде калачика, или колечка, с утолщенною нижнею частью: мы уже говорили, что эта форма сережного кольца натуральна в изделиях из стекла, если не прямо от них получила свое бытие, но раз напав на эту столь простую и осмысленную форму, мастера ее всячески стали разнообразить, усугубляя, специализируя тот же смысл. Серьга приняла вид полулуние, или лунницы, меха винного, мешочка, с раз­ными имитированными способами закупоривания его отверстий по концам и пр., и как ни распространён этот тип в античных древностях, в частности между древностями Босфора Киммерийского, всякая новая находка имеет свой интерес, почему мы и считаем нужным издать новую находку этого рода в Керчи, принадлежащую коллекции А. Л. Бертье-Делагарда в Одессе (рис. 109).

Рис. 109. Золотая серьга из Керчи.

Рис. 110. Серьги из Тарса.

Далее мы уже говорили о том, как со временем выделилась декоративная форма плоской лунницы, в виде мениска, как говорили Греки, или нашей подвесной цаты («месячной») к иконам; для нас важно в особенности резное украшение таких лунниц двумя птичками, или двумя павлинами по сторонам чаши, креста, дерева и т. д., так как наши серьги переняли эту орнаментацию. Мы увидим, в своём месте, что эта орнаментальная форма принадлежит также Сирии, перешла оттуда к Коптам в Египет и в Малую Азию, а затем через Византию была передана всему варварскому миру южнее Европы и встречается разом в Коптских могилах, в Тарсе (рис. 110), древностях южной России и Венгрии²²⁹, притом в изделиях, почти не различающихся со сторон художественной и технической: а именно эти лунницы, видимо, выбивали насквозь и разом, помощью особого штампа, из золотого листа, и даже не шлифуя краёв, пускали в продажу. И мы, путём всяких косвенных доказательств, приходим теперь к окончательному выводу, что эти серьги идут из Сирии. Именно там серьги были издревле в особой моде, и между тем, как в Европе в период с УІ по XII век их употребление почти прекратилось, – в Сирии и на Востоке, и в ближайших к Востоку странах Севера, в частности на Кавказе, в Крыму и в южной России, продолжали существовать весьма разнообразные формы этого украшения²³⁰.

Вот почему должно с особым вниманием остановиться на прекрасной паре крохотных золотых серёжек (рис. 111 и 112), происходящих из Майкопского отдела Кубанской области и поступивших в 1895 году в Императорскую Археологическую Комиссию из хищнических раскопок кургана, среди других любопытных предметов золотого погребального убора, доставленных, к сожалению, в обрывках; интересны одна пластинка от золотой диадемы (дл. 0,63 м. и выш. 0,03 м.), с вытиснутыми розетками и львами, и три розетки от одежды, обсаженные по краям на проволоке бирюзою, маленькими кусками яшмы и оникса. Сережки имеют только 0,02 м. в поперечнике и 0,13 м. длины в цепочке, сделаны в виде мешочка, закупоренного по краям, и снабжённого на верху иглою, которая делает из этих серёг подобие застежки или фибулы, прикалывавшей какое либо тонкое покрывало, на плече или под ухом; к чему служила игла, неизвестно, скорее всего она удерживала приколотую ею косынку, стало       Рис.111. Серьга из быть, цепочка была прикреплена на верху, или обходя ухо, или будучи             Майкопа. зацеплена в головном уборе. Серьга была усажена бирюзою, а понизу розетками из янтаря, в золотой оправе.

Любопытно и то, что ранее, не зная еще этого оригинала²³¹, мы издали виденную нами в Венском Восточном Музее плечевую фибулу (?) сирийского происхождения, которая имеет точно ту же форму, окаймлена подобием саженого жемчуга, снабжена подвесками, иглою на том же месте и цепочкою и отлично выполнена из серебра. Важность этого тождества простирается и на характеристику древностей северного предгорья Кавказа, которые имели гораздо более зависимости от Сирии, чем можно было ранее думать.

Переходя, затем, к русскому типу, мы также можем привести еще не одно добавочное доказательство к прежней нашей догадке о том, что этот тип происходит не от указанного античного (= византийского тоже) образца, но уже от восточно-варварского его варианта: прежде мы имели для этого одну пару серёг из Кайбалы, а в последнее годы число это утроилось. Так, из известных раскопок на Кубани происходит золотая варварская серьга в собрании А. Л. Бертье-Делагарда (рис. 113, в натуральную величину); при всей её грубости, мы имеем в ней все черты серьги колодкою «готфского» типа, т. е. внутренняя выпуклая раковина покрыта с лица щитком, на котором в лоточках вставлены куски пилёного граната, затем кайма щита и обод покрыты зернью городками. Серьги должны относиться к IV – VI стол. по Р. X.

Несколько позднее, хотя немного, но по месту происхождения ближайший памятник – пара серёг из расхищенного кургана в окрестностях села Воздвиженского (рис. 114), Новогригорьевского уезда, Ставропольской губернии (ныне в Имп. Эрмитаже, Срв. отд.). Однако, интерес этой пары (подобная в собрании, графа С. Г. Строганова) в её отличительных признаках: как и прочие вещи кургана, эти серьги были сделаны для похорон, грубо и наскоро выбиты, снабжены наколами, жгутиками, гнёздами для гранатов, и притом составляют только орнаментальное подобие серёг – колтов, т. е. здесь вовсе нет полой внутренности, вся серьга выбита из плоского листа, и только имитирует мешочек, причем, однако, даже наборы зернью сохранены, также жемчужины на спнях, проволоки которых прикрыты трубочками и т. д. Словом, мы находим здесь все детали, напр. серьги из сел. Кайбалы, но не находим самой сущности – самых колодочек, и это обстоятельство могло бы служить для нас наиболее наглядным уроком того, как осторожно должно относиться к погребальным уборам, особенно из золота, чтобы не принимать имитаций за реальную обстановку и потому, каждый раз, аналитически сообразовать форму вещи с её практическим назначением.

Пара подвесок из беловатого золота и особенно крупного размера, происходящих из колонии Михаельсфельд (рис. 115 – 6), близ Анапы, Кубанской области, должны быть названы теперь на первом месте, то есть ранее экземпляра из сел. Кайбалы, Самарской губернии²³², бывшего немного ранее единственным образцом прототипа наших позднейших серёг – колтов. Первое место принадлежит Кубанской паре, потому что она всех ближе к поздне-египетской подвеске из Лувра²³³, принятой нами, уже по древнему типу изображённого на ней тонкою филигранью копчика, за наиболее ранний образец. В действительности, и здесь уже не находим в формах вещи её назначения служить мешочком для душистого клочка хлопчатой бумаги, долженствующего душить косу: на это назначение указывает, но его явно не выполняет средняя выемка, или углубленный лоточек, украшенный, как будто застежною пуговкою, гнездом камня (или цветного стекла), окаймлённым филигранью. В экземпляре из Кайбалы, на месте такого углубления, сделана узкая прорезь, видимо, едва вспоминающая основную форму, открываемую в византийских серьгах И. П. Балашова. Впрочем, обе пары более сходны по типу, чем различны по орнаменту. Именно, лунный щиток, основа всего украшения, потом назначаемый для эмали, и здесь исполнен гранатовою накладкой (или её подобием), от которой уцелели только резанные из золота перегородочки: внутри их была, быть может, красная мастика, а не гранаты, так как перегородочки местами окаймлены филигранью, при которой было бы неудобно делать на­кладку пилеными гранатами или стеклами. Подобные же накладки, по рисунку обычной волны; шли по бокам подвесок. Вокруг лунницы идут в два пояса лучистые коймы, состоящие из ряда золотых жемчужин и лучей от каждой из них, набранных зернами филиграни.

Серьги из колонии Михаэльсфельд представляют пока лучший тип действительной серьги, при всем том, что обе найдены помятыми, а отчасти и порванными (особенно одна, с лицевой стороны), неизвестно, при каких обстоятельствах. При том еще должно заметить, что обе серьги значительно между собою разнятся размерами в толщину: а именно, обе имеют в диаметре 0,06 м., а в толщину одна 0,35 м., другая только 0,03 м. и ободок её на два миллиметра уже чем у первой (0,012). Затем, вся техника и фактура обеих серёг тождественны.

Эта техника так превосходна, при всей своей простоте, зернь шариков и бисера так отлично отлита, чисто усажена, что во 1-х напоминает лучшие филигранные изделия антика, и во 2-х позволяет нам укрепиться в мысли, что большинство грубых изделий из золота, в роде Чулецкого клада, вовсе не свидетельствуют нам о примитивной грубости варварских изделий из драгоценных металлов, а, попросту, представляют предметы погребального убора, наскоро выполненного аd hос, и потому не передающего вполне господствующих типов, а только их подобия.

В серьге Михаэльсфельда мы находим прекрасный контур основного колта, отличное окаймление его, и обе эти части ясно отделяются тем, что кайма эта, действительно, кайма, т. е. что и внутри она так же глубока, как и с лица, и вся эта глубина одного сантиметра наполнена гипсом, а поверх его побледневшей мастикою. Лицевой лунный щиток одной серьги еще сохранил полностью инкрустации, сделанные из поблёкшего голубого и красного стекла, а в средине голубого, с белым глазком посреди. В разводах еще имеем золотой фон, и по нём тончайший филигранный ободок. На ободе нигде инкрустаций нет. Далее, с лица одной серьги имеются четыре (из 5) крохотных гнёзд с зернами цветного стекла, а в выемке одно стекло в круглом гнезде, и стеклышки в репьях, с филигранными ободками, украшающими бока этой выемки. Наконец, подвесная дужка серьги состоит в двух ручках с отверстиями на верху, через которые проходившая проволока укрепляла серьгу в её подвеске. Любопытно, что внутренняя сторона ручек у одной серьги сделана полою для того, чтобы принять тоже цветную накладку.

Большая (рис. 117) сѳрьга-колт, 0,05 м. в поперечнике, из Симбирской губ., приобретённая от частного лица, представляет дружку для известной ранее (в Оружейной Палате в Москве) серьги из Кайбалы, не только по типу и деталям формы, но и по самой фактуре. Её оригинальный вид некогда усложнялся жемчужинами, сидевшими внутри поддужной выемки, как видно из дырочки, чрез которую пропущен был шпенёк, на котором они сидели. Но вставных пиленых гранат не было и не только в решетчатом ободке, но и в луннице, где обычные разводы сделаны так небрежно, так условно подражают прежним ячейкам для гранат, а теперешние ячейки настолько глубоки и совершенно чисты от всякой мастики, укреплявшей накладку или служившей для неё фоном, дном, что мы полагаем необходимым думать, что здесь имитация форм почему то совсем не знала самих инкрустаций. И наконец, припаянная зернь, в своём обычном виде жемчужных пронизок и бисерных треугольничков, носит такой ясный характер погребального убора, исполненного аd hос, на случай, без всяких следов ношения, с фабричными тонами свеже-отлитой зерни и нарзанных золотых листов, что и эту серьгу мы считаем погребальною имитацией действительного типа. Мы упоминаем здесь эту серьгу только ради близости её находки к серьге из Кайбалы, ранее других ставшей известной.

Таким образом, эта последняя серьга (рис. 118 – 9) из упомянутой находки в Кайбалах,

бесследно пропавшей, становится уже позади всех в серии памятников этого рода, что достаточно оправдывается и самым ее убором, явно, позднейшего характера: впрочем, и ту и другую мы еще считаем возможным относить к VІІ–VIII стол., не позднее начала IX века.

Пара серег-подвесок, по-видимому, происходящая из Киевского клада, открытого в усадьбе Августиновича, изображенная на табл. X, несомненно, самого оригинального типа и наиболее близкого к византийскому оригиналу, нам известному по драгоценным серьгам И. П. Балашева. Наши серьги имеют в поперечнике по горизонтали 0,05 метр. и тот же размер до дужки, что придаёт особенное изящество столь пропорциональной вещице. Внутренний мешочек имеет только 0,025 м. и в вышину 0,02; он закрыт особо вырезанными щитиками с эмалью с обеих сторон; затем вокруг мешочка пять скобочек назначались для жемчужной нити. Широкий золотой обод украшен по пояску золотыми шариками, подражающими нити жемчуга, и вокруг, на плетёных из скани зубчатых шпеньках, сидят золотые полу шарики, вновь заступающие хрупкий жемчуг. Орнаментация весьма не затейливая, но стильная и отличной фактуры, особенно тщательной выделки скани. Равно и эмали отличаются прекрасною работою, почти как бы византийских мастеров, что наблюдается в красках и отчасти в самом рисунке. Птичка отличается легкими формами и яркими красками оперения преимущественно бирюзового. На обороте среди синего поля с городчатыми звёздочками, голубой с бирюзовым оттенком кружок содержит внутри белую лилию с красным полем внутри.

Обломок киевской серьги-подвески (табл. X, I), в виде оборотной ее дощечки, хотя сильно разрушен, но любопытен по ее орнаментации. В средине эмалевый кружок весь выщербился. Кругом обычный венчик является в виде четырёх вырезок, эмаль которых представляет синее поле с белыми крещатыми звёздочками, вероятно, подобие матерчатой повязки, облегающей венцом или венчиком священное изображение. Промеж них три кружочка, заменяющие опять-таки драгоценные камни, имеют соответственные цвета (в одном кружочке, прочие разрушены): белый фон с красною каймою и четырехлепестковою красною розою. На место выпавшей эмали чаще виднеется дно лоточков столь сильного алльяжа, что кажется почти серебряным. К этому типу золотых серёг близок серебряный экземпляр из находок 1893 года (рис. 120).

Рис. 120. Серьга Киевская из находок 1893 г.

В Британском музее, в отделе «золотых украшений», древних, средневековых и византийских, мы встретили также одну золотую киевскую серьгу-колт, с эмалевыми украшениями. Серьга эта особенно малого размера, не более трёх сантиметров в поперечнике, сделана из очень тонких листов, лишена дужки, но сохранила четыре скобочки для жемчужной обнизи. Эмаль позднейшей русской работы XII века, исполнена на бледном золоте, дурной фактуры, представляет двух птичек, стоящих по сторонам кружка с лилейным бутоном в средине; на обороте кружок с крестообразною эмалевою орнаментикою и два сегмента или отрезки венчика с обычными аканфовыми разводами.

Мы посвятили выше достаточно времени на рассмотрение всех золотых эмальированных серёг колодочек киевского, рязанского и владимирского происхождения и нам остается лишь дополнить эти сведения впоследствии историей дальнейшего развития того же типа в серебряных серьгах XII – ХІУ столетий, оказавшихся в различных кладах.

Перстни встречены во многих киевских кладах, как то: в находках сороковых годов (рис. 69 – 73); в кладе Лескова 1876 г. замечательный перстень со львом; в кладе Есикорского разом шесть серебряных перстней с штампованными резными крестиками, один также со львом, и одно кольцо с камнем; в усадьбе Гребеновского при диадеме оказался золотой перстень с разным изображением архангела и пр. Напротив того, на русском Севере перстни встречаются или встречались доселе очень редко, а именно мы можем указать только в Рязанском кладе 1822 года перстень, имеющий особенную форму и особое значение. На инородческом Востоке вообще, в частности же, на Волге и Каме, в Великих Болгарах и пр., весьма обильны кольца с камнями, по преимуществу с кораллами (обыкновенно выцветшими), но совершенно отсутствуют перстни с печатками. Если же мы всмотримся в ряд киевских перстней, то их значительное большинство относится к разряду византийских серебряных перстней с печатками, т. е. тех служебных перстней или, скорее, печатей, которые должны были появиться в древней Руси, вместе с грамотою, торговыми договорами и юридическими документами, словом с греческою культурою, и притом в Киевской Руси, по преимуществу.

Сообразно с этим, большинство перстней представляет простое гладкое кольцо, с напаянной сверху широкою, плоскою печаткой, овальной, круглой, шестиугольной, квадрат­ной, крестообразной и ромбоидальной формы; внутри щитка печати, в орнаментальной кайме, обыкновенно углубленной, сделан резьбой крест, простой, монограмматический, орнаментальный, или даже прямо оставлено поле для того, чтобы вырезать на нём инициалы именной печати (но этого часто не сделано) в лавровом венке, или подобном бордюре. Очевидно, печать Киевского клада 1889 г. в усадьбе Гребеновского (табл. IX, 13, рис. 86 – 7), с изображением архангела, принадлежала духовной особе, и печать эта не только золотая, но и художественно украшена по цветочной чашечке чернью, с разводами византийского орнамента. Одень из перстней Киевского университетского Минц-Кабинета № 1235 (рис. 71) и оба перстня находки 1889 года в усадьбе Раковского содержат сложную монограмму, другие перстни представляются тоже «именными», тогда как перстни в собраниях князя Трубецкого относятся к разряду базарных подражаний подобным именным печатям, потому что на их печатках чернью сделан просто орнаментальный развод, пальметка и т. под.

Наряду с такими служебными перстнями кладов, преимущественно киевские представили и образцы колец с камнями: оба золотые кольца из клада Есикорского (табл. У, 3) и Гребевовского (табл. IX, 12) представляют хорошо знаковую форму гладкого колечка с напаянным сверху гнездом круглого камня, чуть повышенного (саbochon), в гладкой оправе, по грекоримскому позднейшему типу. Встречаются также (Киев. унив. М. К., № 150) перстни с высоким гнездом, в котором посажен небольшой плоский камень, с зерновым или филигранным украшением всего гнезда. Великолепные образцы подобных византийских перстней, с драгоценными камнями, геммами и пр. находятся в указ. собрании барона Гейля в Вормсе, из находки близ Майнца. Наконец, богатый экземпляр золотого перстня с приподнятым гнездом, украшенным еще мелкими гнёздами, тоже приподнятыми в виде трубочек, из Рязанского клада 1822 года (рис. 51), относится, вероятно, к числу епископских перстней, судя по аналогии западных перстней того же типа²³⁴.

Золотые перстни очень редки и в могильниках России. Золотой перстень из Черниговского уезда, села Сиднева (Историч. Музей, собрание г. Самоквасова, № 3561), выбитый из полоски, интересен только, как образец базарных декоративных подражаний дорогого перстня: полоска разбита по концам в виде лилии, её листья охватывают цветок как бы овальное гнездо, и на выпуклом его щитке сделано подобие камня, очевидно, яхонта, – так как цветок лилии красный (в византийской орнаментике). Соответственно малой грамотности древней Руси, чем выше на север от Киева, мы находим и серебряные перстни все с орнаментальными печатками, исполненными уже не резьбой, вглубь, а чернью, на дутых щитках: один перстень из с. Шмарова, Лихвинского уезда, Калужской губ. (Истор. Музей № 831), представляет обычную птицу, другой (№ 830) – фантастического зверя. Чаще печатка представляет совершенно гладкий щиток, разбитый в той же полоске.

И потому находимые в могильниках северной Руси бронзовые кольца из проволоки или полоски с насечкою относятся к иному времени, иному типу ручных колец, как равно кольца из витой проволоки, перстни с подвесками (Тверской губ.), мерянские кольца из плетёных бронзовых проволок, также с подвесками, литые бронзовые кольца с гнёздами в Рязанских и Владимирских могильниках и пр.

Из Болгар в разное время добыто много перстней (шесть экземпляров в М. Оружейной Палате, № 3551 и др.), чаще всего из бронзы, нередко же из золота; эти перстни легко отличить и узнать по их орнаментации или арабскими молитвенными надписями, или же разводами арабского характера, но всегда выполненными посредством золотых перегородочек или ленточек, положенных на ребро и припаянных ко дну; к сожалению, та мастика (может быть, чернь), которою затиралось гнездо, оставляя на свободе рисунок, всегда оказывается выкрошившеюся. Такого же пошиба перстни были находимы и в Саратовской губернии. Наиболее характерны для всего приволжского края серебряные перстни со сканными выпуклыми гнёздами на верху, сидящими нередко по нескольку, в какой-либо группировке; при обычной грубости скани, уродливости выцветших кораллов, мутных кусков бирюзы, лишь с трудом можно угадать, что первоначальный тип этих колец не восточный, а западно-русский, но до крайности утрированный, или же кавказский.

Одною из любопытнейших форм древнерусского головного и отчасти шейного убора являются низки из серебряных золоченых подвесных рясен в форме лилии; эти бляшки нанизываются на шнур, разделяются серебряными бусами (см. таб. XV, 3 и 7, 8) и образуют своего рода монисто или повязку, налагаемую на лоб. Форма происходит от византийских венцов и повязок, набиравшихся из лилий и носивших название –

.

Из растительных форм, принятых от восточного и византийского искусства, издревле обращает на себя внимание полевая лилия (крин, дикая огненного цвета или халкидонская красная лилия, в отличие от белой, садовой лилии, носившей у греков название лирион), в которой известный евангельский текст (Мат. VI, 28 – 9) запечатлел однажды навсегда образ простой, естественной красоты, стоящей выше всяких прикрас: «и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них»²³⁵. Крин покрывает пустыри, придорожья, руины в Сирии и Палестине наряду с сорною травою и цветёт после периода дождей, разом покрывая яркою зеленью и красными пятнами самые бесплодные места, если только в них простояла влага, и развертывая быстро два крупные отвислые листа, а затем две пары листьев по сторонам красного бутона, подымающегося из средины. Согласно с этими чертами натуры, крин в искусстве начал играть роль на древнем востоке, а в римскую эпоху в памятниках восточного происхождения, почти исключительно в пластическом изображении поля, пустыря, тогда как белая лилия являлась, например, даже эмблемою чистой Афины (на аттических монетах)²³⁶ и получила, затем, весьма важное значение в христианском западном искусстве позднейшего времени по своим отношениям символического характера к Деве Марии и Благовещению. Однако, и там лилию долгое время, до XIV века, продолжали изображать в виде полевого крина, очевидно, ради его простоты в рисунке, разработанной до схематического цветка, как известно, послужившего и для эмблемы королевской власти во Франции, восстановленной Иоанною д’Арк. Таже орнаментальная схема была причиною, что крин стал украшать собою верх императорской шапки: в Византии, как свидетельствует Кодин, императоры носили свои стеммы в определённые праздники, торжественные дни, при особых облачениях, а в обычные дни, уже по своему выбору или разным мотивам, надевали шапки

, разного убора²³⁷, и вот одна из них носила название , которое Дюканж полагает в орнаментальном верхе из ряда венчавших обруч лилий. Как бы то ни было, но для нас важно, что крин появляется в своей орнаментальной роли вновь в период V – VIII стол, и притом в греко-восточном искусстве, переходит вместе с его формами в достояние варварских уборов. Так, в Люцине²³⁸ мы встречаем крин, в схематической форме высокого стебля с пятью развивающимися завязями, в поясном (?) уборе; из той же схемы составлен венечный пояс цоколя в Палатинской капелле и изданные нами ранее пластинки от венечного головного убора (рис. 35), а наконец и многочисленные вещи, подвески народных уборов востока. Специально у арабов²³⁹ находим, например, в современных уборах цепи, с всевозможными подвесками, характера профилактического: здесь и амулеты, гребни крохотные (см. это обычное украшение на цепочках в том же Люцине), и рыбы, и рога изобилия, двуглавые птицы, птицы в кругах, и бляшки в виде крина с тремя завязями, или с почкою и двумя листами.

В русских кладах мы встречаем крин: в орнаментации крестов и крестиков, притом как тельных, так и набивных, бассменных и пр. (клады Владимирской 1865 г., Старой Рязани, 1868 г.), в украшениях эмалевых бляшек: из Киева на цепи, см. таб. I, II, 13, из Киева же на подвесном колте, см. таб. XI, 3, тоже на таб. ХУ, 18 – 19, и наконец, в виде целого ряда низок из позолоченного серебра, составлявших ожерелье и найденных в Киеве (7 экз.), в усадьбе Лескова (таб. ХУ, 3), Курской губ. (8 экз.) в Историческом музее²⁴⁰ в 1 экз. из Смоленской губ., Юхновского уезда, села Городище, также в собрании Д. Я. Самоквасова с Княжьей Горы и обломках из Киевской губ.²⁴¹.

Не без причины, затем, эта форма сельного крина заменила обыкновенную веточку с плодами, ягодками и цветками, которую теребят пара птиц: в коптских рукописях У – УІІІ веков²⁴² это еще реальная веточка, а в X – XI столетиях это уже или пальма, ветка пальмы, иногда подымающаяся из сосуда, на котором сидеть птицы, или вообще эмблематическое растение, и всего чаще именно лилия, по своей схематичной определённости. Любопытно, что в этом столь обычном декоративном сюжете западное и восточное искусство, точнее греческое и римское, все же нашли нужным поделиться и разработать свой частный тип: при всей трудности перебрать сотни и тысячи повторений этой декоративной формы, кажется, на востоке более держится изображение птиц по сторонам древа, ветки с плодами, а на западе – по сторонам чаши или сосуда²⁴³. Насколько лилия стала здесь обычною заменою, можно видеть из того, что в XII и XIII веках стал обычным декоративный узел из двух птиц, львов, драконов и иных фантастических животных, сплетшихся хвостами, и это сплетение стало оканчиваться лилейным (копейным) верхом, который, очевидно, заступил место прежней лилии посреди птиц, а этой детали не понимал и не хотел пропустить рисовальщик.

Но, конечно, важнейшее для нас декоративное употребление крина представляется такого рода венцами, головными повязками, которые, подобно киевским, легли в основу всякого рода венечных украшений, даже просто верхов, верхних фризов и пр., что напр. ясно доказывается наборами металлических бляшек в арабских изделиях (см. наш рисунок 35 и 37), множеством уборов на венцах русских икон и пр.

Мы уже столько раз упоминали о загадочности употребления золотых скобочек, встреченных доселе в четырёх, исключительно киевских, кладах, что здесь, в обзоре бытовых и художественных форм русской до монгольской древности, об этом характерном уборе остается сказать немногое. Прежде всего, следует повторить надежду на счастливый случай, который может представиться в будущем, в виде ли полного клада, или же могильной находки, где этот убор явится на месте или с ясными деталями его назначения: к тому времени, конечно, и сознание действительного интереса подобных историко-этнографических вопросов настолько вырастет в русской археологии, что все эти детали будут замечены и станут известны. Пока же остается предполагать, что Минц-Кабинет Киевского университета владеет полным экземпляром этого убора, состоящим из 27 простых скобочек и 4 эмалевых: мы, однако, не ручаемся, что этот экземпляр (хранящийся за № 2322) принадлежит одной находке (1840-х годов), а не составлен уже в музее из нескольких. Далее, в кладе Михайловского монастыря 1887 г. имеем 22 простых скобочек и две эмалевых, в кладе Лескова 30 простых и четыре эмалевых, и наконец в кладе, найденном на Б. Житомирской улице, только две простых и одна эмалевая. Мы уже говорили, что видимое назначение скобочек было сжимать, охватывать толстый жгут, свёрток, напр. косу, положенную на голове, притом так, что одна сторона скобочек, снабженная шарниром, через который проходила, стало быть, проволока, продававшаяся внутрь свертка, косы или подобного предмета, была как будто укрепляема неподвижно, тогда как другой конец скобочки имеет форму язычка, прикреплявшегося на каждый раз нитками через три сделанные у края его дырочки, и оставлен как бы намеренно свободным. Если мы представим себе, как уже было выше говорено–косу, облегающую перёд головы, в виде натуральной коронки, диадемы, прилбицы, согласно византийской моде, явившейся уже в У стол. и долго державшейся, а волосы, затем, у замужних женщин покрытыми тонкою, часто шелковою материей, то роль подобных скобочек была бы укреплять на этой передней косе чадру или чепец, образуя поперечные полоски, подобные цветным полоскам, какие видим на материях, служащих именно для перекрывания подобных кос и чепцов²⁴⁴. При нашем предположении легко было бы понять и роль особых скобочек, снабжённых эмалевым щитком, прикрывающим внутренность скобочки: это были бы крайние скобочки на висках. Кстати, и рисунок эмалевого щитка, с аканфовыми разводами, настолько близок к оборотной стороне подвесных колтов, что, предполагая эти последние украшениями кос, лежащих на плечах, мы легко поймём и тождество их рисунков. В конце концов, должно, однако, сказать, что вне Киева не удалось пока открыть ни оригиналов, ни подражаний наших скобочек, за исключением непонятного куска скобочки, орнаментированной в виде завитой пряди волос в кладе 1868 г. из Старой Рязани, притом из серебра, тогда как наши украшения всегда из хорошего золота, что гораздо более идёт к головным украшениям. В современных индейских уборах, собранных в лондонском музее – отделе Кенсингтона, мы встречаем ожерелья, как из полуцилиндров, так и из скобочек, по 20 штук, из серебра.

Во многих киевских кладах, двух черниговских, одном рязанском и орловском мы встретили наборы, более или менее полные, серебряных низок в виде полуцилиндриков, штампованных в листе серебра, наподобие плоской палочки, или полувалика, и снабжённых снизу подпайкой из такого же листика; каждая палочка сверху была позолочена и чеканом орнаментирована и представляет как бы нарубки или, точнее, перевязки, перетяжки поперечные и продольные; затем в каждой палочке, с обеих её сторон просверлено по три дырочки, для низания всех на нити, причем получается (в полных экземплярах) низка, достаточная для ожерелья; две крайние палочки снабжены, поэтому, скобочкою, и в нее, на замыкающихся колечках, продеты соединительные цепочки. Также полные наборы имеются в кладе усадьбы Есикорского (47 палочек и цепочка, см. табл. III, 5), Льгова, Черниговской губ. (52 палочки и цепочка), в находке (59 низок) Каневского уезда Киевской губ., с. Мартыновки²⁴⁵. Менее полные экземпляры находятся в Черниговском кладе 1887 года (13 экз.), на табл. XI, 10 – 22, но этот экземпляр из золота; далее в Минц – Кабинете Киевского университета (34 штуки), усадьбы Гребеновского (табл. IX) – 11 кусков, Старой Рязани 1868 г., 2 пронизки, и Орловской губ. с. Терехова, где в кладе найдено только 5 палочек, но две еще соединены цепочкою²⁴⁶. Назначение этих пронизок составлять ожерелье окончательно подтверждается аналогичными ожерельями Востока, эпохи переселения народов и северными находками: укажем современные египетские народные ожерелья между уборами, собранными в Венском Музее Художественной промышленности, с подвесками в виде булл, лунниц, орнаментальных бляшек; одна низка составлена из 51 полуцилиндра, с такою же точно подпайкой, с подобными перехватцами, но с тою существенною разницею, что полуцилиндрические палочки подвешены все на шарнирах, чтобы служить уже головною повязкой. Существенное свойство подобных ожерелий – издавать лёгкий звон при движениях головы, шеи и груди (ожерелья эти более лежат на груди). Между различными колье, носимыми на турецком Востоке²⁴⁷, встречаем подобные наборы гремящих низок очень нередко, и даже форма полуцилиндра и его орнаментации более или менее сохраняется. Однако все эти и им подобные формы отличаются, очевидно, тем от наших низок, что все это головные повязки, на колечках, шарнирах и пр., тогда как наши ожерелья составляются из низок, соединённых нитями, значит, представляют скорее плотную повязку, как будто укреплённую на ленте, тесьме, или даже ремне, а несвободно движущуюся низку обыкновенного типа. Такая оригинальная форма металлической повязки из низок, очевидно, должна быть объяснена подражанием женского убора ременным мужским поясным наборам и даже конским. Действительно, точь в точь такие наборы на широких тесьмах конской упряжи видим в Ассирии²⁴⁸. В находках Симбирской губ., Сызранского у., села Губина, встречаем ремень с подобным набором, укреплённым при помощи штифтов и петлей: поразительно тождество орнаментации этих полуцилиндров, найденных с поздними (XIII–XIV в.) перстнями, пряжками. В Музее Гельсингфорса из Кальмисто мы видели много ремней с бронзовыми наборами того же типа. По-видимому, наши низки ведут свое происхождение от женских уборов южных кочевников, Половцев или Печенегов, если судить также потому, что ожерелья эти встречаются почти исключительно на Юге и притом спускаются заметно южнее Киева. Грубость этого украшения, напоминающего восточные погремушки, навешенные вокруг головы, шеи, рук, видна и в манере его орнаментации, которая воспроизводит в металлическом чекане самые простые нарубки на деревянных палочках: имитация доведена до рабского воспроизведения всех подробностей резьбы в дереве.

Как уже было замечено, мы имеем в виду продолжать начатое здесь описание кладов и связанное с ним исследование художественных, бытовых и культурно-общественных форм в русских древностях, как случайно сохранённых кладами, так и намеренно курганами и могильниками, и предполагаем, рассмотреть в следующем выпуске этого труда клады Гнездовский и Невельский, Курско-Орловские, Владимиро-Суздальские, приволжские, пермские и др. Мы попытаемся там войти в рассмотрение разнообразных форм и предметов, связанных с господством раннего грековосточного стиля и распространением нового стиля арабского, а также ознакомимся с позднейшим слиянием слоёв восточно-азиатской культуры с формами, шедшими с культурного юга в период великокняжеский; туда же войдет рассмотрение и многих форм, здесь частью затронутых в тексте или даже изображённых на приложенных таблицах, как напр. серебряных витых и пластинчатых браслетов с фигурными фризами, звездчатых серёг и гривен, которые должны быть исследованы среди других вариантов и в связи с группою родственных древностей.

Рис. 122. Миніатюра изъ греч. рукописи I. Куропалата въ Мадридской Иац. Бнбд, Чудо съ книгою Еваигѳдіи,

брошенною въ огонь передъ архонтомъ Руссовъ.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Рукопись, из которой фотографическим способом были сняты четыре миниатюры, здесь изображённые во фронтисписах глав, находится в Национальной Библиотеке Мадрида за № 5 s 22, носит латинское заглавие, одинаковое с греческим заголовком в начале текста: «Синопсис Истории от восшествия на престол Никифора до царствования Исаака Комнена, составленный Иоанном Скилицею, Куропалатом и Великим Друнгарием Виглы», и состоит из 234 листов іn fol перг., с началом на девятом листе. Текст, как известно, составляет в значительнейшей части простой список с хроники Кедрина, ходивший под именем Иоанна Куропалата и, по-видимому, рано украшенный иллюстрациями; под темь же именем издан был в Венеции в 1570 г. Габием и рецензирован Фабрицием в 6 томе, на стр. 387. Мы не знаем, был ли данный список пересматриваем в последнее время и не заключает ли он в себе какого либо интереса со стороны хотя некоторых длинных приписей киноварью с миниатюрами, хотя они, по-видимому, повторяют только текст, ради удобства рассматривания, окружающий рисунки.

Рукопись написана враз одною рукою в XIV веке, но миниатюры исполнены несколькими руками и с разных оригиналов, более ранних и позднейших, а какая либо часть, конечно, худшая, и была здесь исполнена вновь для данного списка. Миниатюры от 1 по 87 лист представляют отличную живопись строгого византийского рисунка, XII века, без фонов, в виде виньеток. С 87 по 96 лист вовсе нет иллюстраций. С 96 листа миниатюры пишутся крупнее, темнее и грязнее в красках, но за то и характернее, с чертами натурализма. С листа 157 по 187 идут миниатюры третьей руки, резко разнящиеся от предыдущих: архитектурные композиции здесь очень сложны, отличаются прекрасным исполнением, но в то же время чисто византийский утонченный характер миниатюр уступает место иному, народному типу, заметному в господстве красной краски, лёгких тонах моделировки тела, румянца щёк, господстве рыжих и каштановых волос, отсутствии оливковых тонов в изображении тела. Вместе с тем сюжеты и сцены отличаются смелостью, живыми позами, и очень близко напоминают раннюю итальянскую живопись ХIII–XIV века. В рисовке вовсе исчезают прежние схемы, появляются игрушечные, детские фигуры, одежды передаются общими чертами, без всякой шраффировки, бликов и ломаных складок. Можно думать, что рукопись в этой части иллюстрирована была по какому либо древнему оригиналу. С листа 194 по 219 идут дурные рисунки, мало имеющие интереса, но того же характера, что на листах 96 – 155. С листа 219 до конца повторяется манера миниатюриста листов 155 – 187, но худшего исполнения. Почему рукопись иллюстрировалась по частям и без последовательности, мы не можем догадаться, хотя можем указать, что с 155 листа начинается история царствования I. Цимисхия, а с 196 листа – Константина.

В числе иллюстраций множество интересных с различных точек зрения: л. 10 – об. царя Михаила поднимают на щите; на л. 14 представлен хрисотриклиний с коническим верхом; на 17 – дворец Буколеон со статуями льва и быка по сторонам здания, согласно тексту; на 43 – Феофил подъезжает к Влахернскому храму; л. 44–5 – история Феодоры, почитательницы икон; л. 65 – бронзовая статуя о трёх головах; л. 83 об. – Церковь Диомида; л. 103 об. – чудо с Евангелием перёд архонтом Руссов (здесь воспроизведено в рис. 122); л. 130 – флот Руссов; л. 135 – приём Ольги (см. рис. к I гл.), сбоку дворца надпись, называющая «жену архонта Россов»

; л. 145 – въезд Никифора Фоки; л. 157 – царский дворец; л. 161 об. – Печенеги; л. 167 – Ромеи гонятся за Россами; л. 170 – Святослав внутри дома советуется со своими; л. 171 – Переговоры Цимисхия со Святославом (см. рис.); л. 172 – Свидание Цимисхия со Святославом; л. 173 – Печенеги убивают Святослава и дружину; нал. 225 – 6 в ряде миниатюр представлена история нападения Россов на Византию при Константине Мономахе, переговоры с князем Владимиром и пр.

Если выделить свойственную византийским миниатюрам условность, воспроизводимые нами сцены из древнейшей русской истории не могут не представить своеобразного интереса, но входит в разбор разнообразных особенностей представления северных варваров, с точки зрения истории византийской миниатюры, было бы здесь излишне.

По случаю высказанного мною на стр. 163 мнения, что слово бахрома означало кайму из пурпуровых прядей, В. Г. Тизенгаузев сообщил мне следующее. «Не зашло ли к нам это слово с Востока? на арабском языке глагол бахрама значит: окрашивать в темнокрасный цвет, а имя существительное бахрам цветок хенны (lawsonia inermis), употребляемый для такой окраски. Ярко-красный яхонт, т. е. рубин, арабы называли байрамным яхонтом (эльякут эльбахрамани). См. Clement-Mullet, Еssаі sur lа mineralogie аrаbе (Journ. Аsіаt. 1868, I), стр. 32–33. Dozy, Supplement aux dictionnaires arabes (Leyde, 1884), I, 122. В таком-же значении слово это является и в персидском языке. См. Ѵullеrs, Lех. Реrs.-Lаt. 1, 285, под словом бахраман: lapis quidem pretiosus rubric coloriss, rubinus.

О г л а в л е н и е.

стр.

Глава I. Предметные клады русских древностей домонгольского периода и их значение для русской археологии. – Необходимость исследования древностей этого периода на основании господствовавших в пределах России художественных стилей. – «Арабский стиль». – Орнаментика турьих рогов Черниговского кургана. – Вопрос об источниках «звериного стиля». – Связи древней Руси с культурою лередне-азиатского Востока. – Арабский стиль в древностях скандинавских и отношение их к русским. – Греко-восточный стиль IX – X стол., известный издревле под именем Корсунского. – Памятники Корсунского дела в южной России. – Русско-византийкие древности XI – XII столетия. – Техника древне-русской перегородчатой эмали. – Сканное дело в XI и XII веках. – Сканное мастерство Мономаховой шапки и вопрос о её древности и происхождении. – Необходимость изучения русско-византийских древностей на основе древностей Византии, как источника важнейших форм личного церемониального убора и связанных с ним общественных отношений.       1

Глава II. Описание кладов: Рязанского 1822 г., Киевского 1824 г., Киевских клядов: 1838 г., 1846 г., Чернигова 1850 г., Киева: 1872 г., 1876 г. в усадьбе Лескова, 1876 г. в усадьбе Чайковского,1880 г., с Б.Житомирской улицы, 1882 г., Чернигова 1883 и 1887 гг., Киева 1885 г. в усадьбе Есикорского, Переяславля 1885 г., Киевской губ. Каневского у. 1886 г. и 1888 – 9 гг., Киева: в усадьбе Златоверхо-Михайловского монастыря 1887 г., 1889 г. из усадьбы Раковского, 1889 из усадьбы Гребеновского, 1890 г. из окрестностей Черкас, 1892 г. и 1893 года.       83

Глава III. Художественно-исторический разбор отдельных беговых и церемониальных предметов, форм украшения и уборов мужских и женских в русских древностях домонгольского периода. – Княжеская женская диадема. – Гривны (бармы) и вообще нагрудные украшения в их отношении к византийским. – Цепи церемониальные и служебные. – Серьги в форме колодочки или колты, украшенные эмалью и чернью. – Перстни. – Браслеты. – Прочие украшения. – Приложение.      145

Кладъ, найденный въ 1885 г. въ КІеві въ усадабѣ г. Евявдшго, близь СофШщіп собора, импер Зрмитзжъ.

Клад, найденный в Киеве, в ограде Михайловского монастыря, в 1887 г. Императ. Эрмитаж.

Кладъ, открытый въ КІей въ отрадъ Златоверхо-Михайловскаго монастыря, въ 1887 году, Импер. Эрмитажъ.

Каеда, найденный іДО г. въ г. Черниговѣ, на Аледеандровевой площади.

Иипер. Эрмитажъ.

Цѣпь и серьги изъ клада, открытаго въ 1827 г. въ Кіевѣ, въ донѣ Августиновича на

Львовской ул. Иіпер. Эрмитажъ.

Табл. )

Кладъ древностей, открытый въ № г. въ г. Переяславлѣ Полтавской губ. Иищ Эрмитажъ

Клад открытый в 1876 г. в усадьбе Лескова в Киеве.

Клад, найденный в 1822 г. в Старой Рязани и известный под именем древних „Рязанских барм’’

Предметы золотого варварского убора VII века из Меренны (близ развалин Тарса), поднесенные Государю Императору Александру II

Императорский Эрмитаж

Шапка Мономахова: общій видъ и снимокъ одной пластинки

въ натур. вел.