Часть 8. Болезни церковной жизни

– Сегодня в церковной и околоцерковной среде часто приходится слышать дискуссию о том, должна ли Православная Церковь в России быть сильной – не только как некий мистический организм, но и как организация, как часть общества, которая умеет за себя постоять, защитить свои права; в целом – как сила, с которой считаются и которая крепко стоит на ногах. У этой идеи есть сторонники, но есть и противники, которые считают такие призывы чужеродными и полными мирского духа. А как Вы видите эту проблему? Не противоречит ли это желание упрочить свои позиции аскетической сущности Церкви?

– Мне кажется, что стремление стать сильной для Церкви не может быть самоцелью. Церковь в отдельные исторические периоды в той или иной стране может быть сильной естественным образом; за счет того, что она существует в обществе здоровом, в обществе религиозном, церковном. Тогда она по определению будет влиять на процессы, в нем происходящие. Пытаясь же сделать Церковь сильной искусственным образом, именно как организацию, – за счет укрепления позиций в средствах массовой информации, за счет укрепления финансовых позиций и прочими мирскими путями, мы подвергаемся очень большому риску забыть о том, что Царство, к которому мы призваны, «не от мира сего»¹⁴⁵. И сама Церковь – не от мира сего, и жизнь христианина тоже во многом должна быть не от мира сего.

Опыт показывает, что когда мы начинаем заниматься в первую очередь мирскими делами, то в какой-то момент происходит потеря первичной цели. Первичная цель человека в Церкви – это спасение и соединение со Христом, а отстаивание каких-то позиций, борьба – это все сиюминутные вещи. В какой-то ситуации это бывает необходимо, но когда это становится главным содержанием жизни церковных людей или священноначалия – это страшная, трагическая ошибка, потому что тогда епископ перестает быть епископом, а священник перестает быть священником. Это не значит, что мы можем совершенно пренебрегать земными нуждами Церкви, нуждами тех людей, которые в Церкви живут и трудятся, но здесь должна быть золотая середина, потому что можно «есть для того, чтобы жить», а можно «жить для того, чтобы есть». Так же и здесь.

Можно стремиться к оздоровлению церковной жизни, к устранению тех недостатков, которые в ней есть, делая это просто по необходимости, ради душевного и духовного здоровья тех людей, которые в Церкви находятся; а можно поставить перед собой цель превратить Церковь в инструмент влияния. Но Церковь не может быть инструментом: это унижение и уничтожение ее сущности. Наше влияние может основываться только на вещах простых и естественных: если мы проповедуем слово Божие и по этому слову живем, то чистота, праведность нашей жизни будет оказывать влияние и на отдельных людей, и на общество в целом.

– А что значит в данном случае золотая середина? В чем она должна проявляться?

– Возьмем церковную недвижимость. Если бы у нас было достаточно площадей, мы могли бы по примеру католиков или Греческой Церкви сдавать их в аренду и на вырученные средства заниматься церковной благотворительностью. В самой по себе этой возможности сдачи церковной недвижимости в аренду ничего плохого нет. Но когда сам процесс возвращения недвижимости начинает выходить в нашей жизни на первый план, получается перекос. Господь говорит о том, что нужно и то творить, и этого не оставлять¹⁴⁶, но должна быть некая иерархия ценностей и иерархия целей: что на первом месте, что на втором, что на третьем. Если эта иерархия соблюдается, то, наверное, никакого зла не случится. Если она нарушается и на первое место выходят вопросы материального или даже политического характера, то, конечно, Церкви это приносит труднопоправимый вред.

– А если говорить предметно о сегодняшнем дне, к чему больше тяготеет Церковь: к тому, чтобы укреплять свои позиции и быть в курсе всех социальных трендов, или все-таки к уединенной молитвенной жизни?

– Наверное, здесь нельзя сказать обо всей Церкви в целом, потому что, безусловно, кто-то в ней тяготеет к одному, а кто-то тяготеет к другому. Но есть некий, как можно было бы это назвать, мейнстрим церковной жизни. И он, к сожалению, таков, что сегодня много говорится о том, какое место Церковь должна занимать в жизни государства, какую пользу должна ему приносить, какие социальные проекты Церковь должна реализовывать сама или в сотрудничестве с государством, но при этом как-то забывается, что люди, которые приходят в наши храмы, больны, измучены жизнью в том мире, в котором мы все существуем. И Церковь у нас сегодня является не только, с одной стороны, обществом святых, но и обществом немощных, слабых, испорченных людей, которые нуждаются в оздоровлении, в исцелении, в изменении, в исправлении, – и главные силы надо было бы полагать на это. А мы – отчасти по необходимости, отчасти по какому-то увлечению – занимаемся нуждами сегодняшнего дня, злобой этого дня и в этих занятиях утрачиваем самое главное: у нас просто не остается ни времени, ни сил для того, чтобы заниматься тем, к чему мы в первую очередь призваны. И это, безусловно, одна из очень серьезных болезней современной церковной жизни.

– Из Ваших слов следует, что Церковь нуждается в создании неких механизмов, которые способствовали бы ее оздоровлению. А что это за механизмы?

– С одной стороны, в Церкви есть всё для того, чтобы оздоровить, изменить, исцелить человека – это таинства и благодать Божия. Господь пребывает в Своей Церкви. Но есть и то, что зависит просто от человеческих сил. За последние 15–20 лет в России было рукоположено огромное, в сравнении с советским периодом, количество священников. И этот количественный скачок, с одной стороны, был для Церкви необходим, а с другой стороны, очень опасен, потому что священник формируется постепенно в русле некой традиции, и, для того чтобы стать подлинным пастырем, должен вырасти как священник в рамках сложившегося прихода. Он должен воспринять традицию пастырского служения от своих предшественников, должен долго учиться, задавать много вопросов, уяснять для себя основные моменты пастырского служения – уяснять именно на опыте.

Сегодня же мы сталкиваемся с тем, что только-только рукоположенный семинарист, которому, может быть, 22–23 года, назначается на едва открывшийся приход в какое-то дальнее село. Он уезжает туда и оказывается совершенно лишенным той среды и того общения со старшими, опытными пастырями, которое ему было бы необходимо. Многие вопросы он решает по собственному усмотрению, а многих испытаний, трудностей просто-напросто не выдерживает, не имея рядом тех, кто мог бы дать совет и помочь. Есть масса вещей, связанных с современной пастырской практикой, которые для молодых священников, в жизнь пастырскую входящих, совершенно неясны. И наверное, на этом пути можно было бы создать целый ряд механизмов, которые служили бы для этих молодых священников подспорьем.

– А как это восприятие традиции пастырского служения может выглядеть на практике?

– Есть афонская практика вырастания многих обителей из одного монастыря. Есть один крепкий сложившийся монастырь, есть игумен и какое-то количество духовных чад, единомысленных с ним. Когда он видит, что среди них появился некий новый, как бы сказали сейчас, духовный лидер, а проще говоря, хороший монах и хороший духовник, этого «созревшего» ученика и с ним двух-трех монахов переселяют в какой-то заброшенный монастырь или скит. И там они понемногу начинают принимать к себе новую братию.

Но именно понемногу, если их там самих двое-трое, то они сначала берут одного, потом еще одного... И не только чисто физически принимают этих новых братьев в свою среду, но и учат их той жизни, которой научились сами. И постепенно из этого маленького монастыря вырастает достаточно большое братство. Спустя некоторое время от него тоже может отпочковаться основа другого будущего братства. Мне кажется, что молодое духовенство надо было бы сейчас обучать именно по такому принципу. Кому-то это может показаться утопией, но при существующей ситуации в Церкви это был бы самый продуктивный путь. С наименьшими потерями и с наибольшим результатом.

– Но ведь оздоровление церковной жизни, как я понимаю, напрямую зависит и от того, сколько у Церкви средств, сколько храмов, какие люди в ней работают. Значит, без усиления и чисто внешнего фронта все же не обойтись?

– Отчасти это так, и, конечно, Церкви необходимо заниматься и развитием церковных СМИ, и своей административной составляющей, потому что мы живем в государстве, в котором на каждом шагу сталкиваемся с существующей системой. Есть объективная необходимость в укреплении и насыщении Церкви специалистами из числа мирян. Непосредственно в церковных структурах таких специалистов не хватает, а на то, чтобы привлекать людей совершенно светских, которые, может быть, воцерковятся уже в процессе работы, у нас часто просто нет средств. Но мне кажется, что при таком раскладе нам надо было бы идти путем решения именно внутренних проблем, а потом уже пытаться что-то делать внутри государства, потому что мы делаем некую заявку, решаемся участвовать в каких-то глобальных процессах, а наших внутренних проблем никто не решает. И как раз исходя из этой нерешенности, мы и приходим к тому, что Церковь не является сильной. Она именно из-за этого ослабевает.

Чем может быть сильна Церковь? Коротко можно сказать – благочестием, тем благочестием и той благочестивой жизнью, через которую стяжевается благодать Святого Духа, потому что в Церкви люди ищут не внешнюю силу – они в ней ищут силу духовную. А если в отношении благочестия у нас оскудение, то ничего другого мы в Церкви предложить не можем, да и не должны.

– Царство Божие не от мира сего, но разве не должно христианство быть деятельным? Разве не призван христианин, преображаясь сам, преображать и мир вокруг себя?

– Есть золотое правило церковной жизни – жить по христианской совести. Не в соответствии с какими-то внешними представлениями и задачами, а в соответствии с одной задачей – жить по Евангелию. И вот в рамках этой жизни по Евангелию человек понимает, в какой момент требуется помолчать, а в какой – говорить, в какой момент надо сосредоточиться на деятельности исключительно духовной, а в какой момент он призван к свидетельству о Христе в том обществе, в котором живет. Весь вопрос в правильной расстановке приоритетов: что на первом месте – жизнь по Евангелию или же внешнее служение? Погружение во внешнее служение, как ни парадоксально, порой лишает человека способности жить по Евангелию. Мы забываем, кто мы и кем должны быть. Мы начинаем оценивать то, что происходит внутри Церкви, в тех же категориях, в которых оцениваются процессы, происходящие в государстве. И мы теряем свое подлинное лицо. И это тоже беда, тоже болезнь.

Понимаете, нельзя брать тяжелобольного человека и возлагать на него огромную ношу, потому что он просто умрет. Он и маленького узелка с вещами нести потом не сможет. Вот то же самое мы делаем сегодня с собой. Мы, будучи немощными, больными, пытаемся возложить на себя такую ношу, которая для нас сегодня совершенно очевидно непосильна.

– Хорошо, а может ли православный христианин быть полноценным членом не просто общества, а именно того гражданского общества, которое мы пока не очень успешно пытаемся построить, или гражданская и церковная активность – вещи несовместимые?

– А что такое гражданское общество? Если в подъезде кто-то мусорит, плюет, а верующий человек выходит, убирает мусор и моет подъезд – это и значит, что он является членом гражданского общества, потому что никакого другого гражданского общества, мне кажется, быть в принципе не может. Член гражданского общества – это человек, который едет в транспорте, видит, что стоит пожилая женщина и уступает ей место; видит, что кого-то в этом транспорте обижают, унижают, бьют, и заступается, когда все молчат.

– Но, кроме того, быть членом гражданского общества значит еще участвовать в политике, не бояться открыто выражать свое мнение, при необходимости подавать в суд иск о защите своих личных или общественных прав... Можно ли все эти виды активности совместить с необходимостью смиряться и видеть во всем волю Божию? Чисто внешне это кажется невозможным и несовместимым.

– Я считаю, что это не только можно совместить – это неразрывно связано одно с другим. Именно христианская совесть, которая является сердцем жизни верующего человека, как раз и призывает его в каких-то ситуациях и свидетельствовать, и говорить, и, может быть, даже идти в суд. Не для отстаивания своих имущественных, материальных прав, а для отстаивания той правды, той справедливости, которую нужно в конкретном случае отстоять. Вот горит дом. Мы можем сказать, что он горит потому, что есть на это воля Божия, и пройти мимо. А можем начать тушить пожар, потому что мы уверены: воля Божия заключается в том, чтобы мы оказали помощь людям, в этом доме живущим. Если же мы тушили-тушили, а дом сгорел, тогда мы скажем: «Господь попустил этому дому сгореть». А когда мы бросились тушить и остановили пламя, то мы прекрасно понимаем, что на это и была воля Божия, то есть она не открывается бездеятельно живущему человеку: она открывается тому, кто стучится, кто просит, ищет ее, кто совершает разумные действия.

– Звучит убедительно, но проблема в том, что человеку не искушенному в тонкостях церковной жизни бывает довольно сложно распознать волю Божию и понять, где стоит смиряться, а где нужно действовать. Вот эту грань между действием и бездействием – очень непросто определить.

– Советоваться тут надо с собственной совестью: как ты хочешь, чтобы поступали с тобой, так и ты поступай с другими¹⁴⁷. Вот ты оказался оболганным, оклеветанным – тебе обидно, что никто за тебя не заступился. Но, когда оболгали и оклеветали другого на твоих глазах, ты вступись. И вспоминай Того, Кого оболгали и оклеветали более, чем кого бы то ни было, – вспоминай Христа. Вспоминай, что рядом с Ним тоже никто не встал и никто не вступился. И пойми, что когда ты вступаешься за кого-то в такой ситуации, то в каком-то смысле ты вступаешься и за Христа. Все достаточно просто.

Только вспомним еще раз несчастного героя Сервантеса, чтобы ему не уподобляться... Вот Вы говорите об институтах гражданского общества: они у нас отсутствуют в стране. И не надо выдумывать их и говорить о том, что они есть: их нет. У нас практически нет никаких механизмов воздействия на государственную власть. Что-то писать на форумах, обращаться с письмами в СМИ... Есть очень ограниченное количество случаев, когда это оправдано и может принести пользу и когда ко всему этому надо прибегать. Тут должен быть некий принцип целесообразности: нужен в этой ситуации молоток – мы берем молоток, нужна кувалда – мы берем кувалду. Но если не нужны ни кувалда, ни молоток, а достаточно плоскогубцев, не надо тащить отбойный молоток и пытаться им проблему решить.

Сегодня писать в государственные органы и СМИ уже не модно, куда эффективнее выйти на митинг, как это произошло в России после выборов в Государственную Думу¹⁴⁸, когда по стране прокатилась целая серия митингов против фальсификации выборов. Приемлема ли такая форма выражения своей гражданской позиции для православных христиан? Могут ли члены Церкви таким образом выказывать недовольство действующей властью?

Теоретически в какой-то ситуации православный христианин вполне может пойти на митинг, но надо быть реалистом и знать и понимать, кто этот митинг организовал, с какой целью, и не быть слепым игроком в чужой игре.

Когда апостола Павла представили перед тогдашними иудейскими первосвященниками, он сказал первосвященнику, ударившему его по устам: «Бог будет бить тебя, стена подбеленная»¹⁴⁹, то есть сравнил его с чем-то, что выглядит освеженным и чистым, а на самом деле является грязным. Он не усомнился сказать эти слова, хотя, когда его в этом обвинили, сказал, что если бы знал, что перед ним первосвященник, воздержался бы от них, потому что заповедано: «Начальствующего в народе твоем не злословь»¹⁵⁰. Мне кажется, таким образом апостол показал, что хотя начальствующего в народе злословить нельзя, но бывают и исключения.

Но что говорить об апостоле Павле – мы видим жизнь Спасителя. Разве Он не обличал ту иудейскую власть, которая существовала в период Его земного служения? Обличал. Сколько раз Он произносит в Евангелии слова: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры»¹⁵¹. Фактически Он обращается к князьям иудейским и обличает их. Просто не каждый к этому обличению призван, и не от каждого такого обличения будет толк. Когда это говорил Христос, то Он давал некие ориентиры, как относиться к подобного рода злу в нашей жизни. Расставляя все по своим местам, Он знал место всего – что на какое место поставить. Наши же рассуждения являются порой досужими и бесплодными. Мы можем без конца говорить о том, какое зло творит власть, можем ее за это осуждать, поносить, но разве это приносит какую-то пользу? Нет, никакой. Да, понимать, какова власть, надо, и, если она плоха, надо и это понимать. Но ее обличать?.. Конечно, если твое обличение оправдано твоим положением и потому будет услышано – да, обличай. Если же нет, оно обернется бессильной истерикой.

Опять-таки, если говорить об исторических прецедентах, мы имеем примеры святителя Иоанна Златоуста, очень жестко обличавшего императора, императрицу и двор; святителя Амвросия Медиоланского¹⁵², не усомнившегося обличить своего современника императора Феодосия Великого, когда тот устроил бойню в Салониках, после чего святой Амвросий заставил императора облачиться во вретище, посыпать голову пеплом и проводить дни в посте и покаянии за то, что он совершил, не допуская его войти в храм. Мы имеем пример, наконец, святителя Филиппа, митрополита Московского, задушенного по приказанию Ивана Грозного за беспощадные обличения. Но мы говорим сейчас о святых, чье положение в Церкви обязывало протестовать против беззаконий правителя и оправдывало их. Да, конечно, и для рядового христианина это возможно, но только тогда, когда это имеет смысл.

– Тут возникает еще один вопрос: Царство Божие не от мира, но ведь Церковь, состоящая из людей, все равно живет в мире, который становится все более и более глобальным. И этот глобальный мир бросает ей все новые и новые вызовы, пытаясь вытеснить из своего пространства как нечто чужеродное. Должна ли Церковь отвечать на эти вызовы? Должна ли подставить левую щеку и, возможно, в конечном счете позволить себя уничтожить? Есть ли для Церкви место в мире или она всегда будет для него persona non-grata?

– Вызовы, которые бросает Церкви современный глобальный мир, для нее не новы, потому что, когда Церковь входила в этот мир, он тоже не был настроен по отношению к ней дружественно, любовно. Он не просто вытеснял, но и уничтожал ее физически самыми страшными, жестокими способами. И тем не менее она росла, множилась, укреплялась, распространялась по лицу всей земли – там, где даже сама мысль о ее появлении казалась нелепой. За счет чего? За счет того, что ею создавались средства массовой информации? Да не было тогда никаких средств массовой информации. За счет материальных, финансовых ресурсов? За счет лоббирования своих интересов? Да смешно об этом говорить! Церковь росла и крепла за счет того, что она свидетельствовала своей жизнью и подвигами своих мучеников о своей значимости и принадлежности Богу. И люди приходили в Церковь, невзирая на опасность быть убитыми, замученными до смерти. Они приходили потому, что видели в Церкви истину, и в этом была ее сила. Никто не заботился тогда о том, чтобы идти в ногу со временем: этот вопрос никого не интересовал.

Я еще раз скажу: идти в ногу со временем, на мой взгляд, – это знать, как зарегистрировать приход, как получить разрешение на строительство храма, как оформить землю; знать, как говорить с журналистами: нет необходимости быть дикарем; знать, как пользоваться современными средствами коммуникации. Но всему этому современный человек учится и так: люди, живущие в Церкви, отнюдь не выходцы из каменного века. А в чем-то еще гнаться за страной, за властью, за какими-то государственными институтами – зачем, ради чего? Почему сегодня люди не приходят в Церковь или уходят из Церкви? Есть те, которые просто не хотят в Церковь приходить, потому что им кажется, что она им не нужна. Они есть, и это разговор отдельный. Но есть ведь масса людей, которые, переступая церковный порог, не находят на первых порах в Церкви того, что искали: Бога они увидеть в Церкви еще не способны, а люди, которых они встречают, то есть мы, духовенство, порою их к себе не располагают, не вызывают доверия. Наверное, в первую очередь именно это нам надо преодолеть. И тогда, возможно, многих людей, относящихся к Церкви еще не очень доброжелательно, тоже можно было бы привлечь, если они разглядят в ней то, чем она является на самом деле. Вернее, если бы им это показали, дали увидеть.

– Где-то в прессе мне встретилась статистика, согласно которой за последние несколько лет количество верующих в московских храмах сократилось в пять раз. Не знаю, насколько можно доверять этим цифрам, но разговоры о так называемом процессе расцерковления, обратном тому, что происходил в начале 90-х, когда люди буквально ринулись в храмы, можно услышать сегодня нередко. По Вашим наблюдениям, люди действительно уходят из Церкви? И если да, то почему?

– Подсчет присутствующих в храме сегодня действительно ведется в обязательном порядке, потому что существует такая вещь, как богослужебный журнал, в котором каждый день должно отмечаться количество людей, которые причащались, и количество людей, которые подошли ко кресту по окончании Литургии, благодаря этому мы знаем, сколько людей было на службе, но я сомневаюсь, что какая-то социологическая служба имеет возможность во все московские храмы отправить своих сотрудников, чтобы они этими подсчетами занимались.

И на основании записей в богослужебных журналах я скажу, что никаким образом количество людей, приходящих в храм, не сократилось. Когда мы приехали в Саратов девять лет назад, во всей Саратовской области было порядка ста пятидесяти приходов, за это время их количество чуть ли не удвоилось, но в храмах людей меньше не стало. То же самое можно сказать и о Москве, и о других крупных городах: ведь там тоже строятся новые храмы, и они также не остаются пустыми. Есть, правда, некоторые «сезонные особенности»: в одни периоды церковного года количество прихожан в храмах уменьшается, в другие – возрастает. Период, когда в храмах меньше народу, – это лето, когда многие люди отъезжают или же просто не находят в себе сил прийти на службу из-за жары. А вот во время Великого поста людей в храмах бывает гораздо больше, нежели обычно. И если кто-то проводил подсчеты, сравнивая количество людей во время Великого поста с тем количеством людей, которые есть в храме летом, то да, разница будет раза в два.

– Но говорят не только об уменьшении количества верующих в храмах, но и о неком глобальном разочаровании, которое, наверное, сложно подсчитать, но которое можно почувствовать.

– Представьте себе спортивный клуб. Был новый набор, пришло сто человек. Спустя короткое время половина ребят отсеялась, потому что поняли: здесь вдруг геркулесом не станешь, здесь надо трудиться. Из той половины, которая осталась, еще какая-то часть постепенно отсеется. Из оставшихся кто-то будет усердно тренироваться, кто-то будет тренироваться спустя рукава, кто-то будет то ходить, то не ходить. И естественно, что спустя какое-то время кто-то достигнет определенного успеха, а кто-то, видя чужие успехи, будет говорить: «Ну и что, я вот разочаровался в этом спорте, никакого толку от него нет». И, конечно, какой толк, если ты куришь, пьешь, ведешь беспорядочный образ жизни и на тренировке появляешься раз в неделю. Конечно, никакого в этом смысла нет. Вот то же самое и в Церкви.

– То есть разочарование – это естественный процесс, а вовсе не тенденция времени?

– Да, и процесс тяжелый, потому что эта масса разочаровавшихся создает некий негативный фон. Преподобный Пимен Великий¹⁵³, один из выдающихся подвижников египетского монашества, говорил о том, что куда бы ты ни пришел, старайся всегда и во всем укорять самого себя и в этом приобретешь для себя покой. Кажется, что это очередная «уловка Церкви» – заставлять человека всегда и во всем винить себя самого и таким образом создать у него, с одной стороны, «комплекс вины», а с другой стороны, обезопасить себя, то есть Церковь, от любых упреков и обвинений. На самом деле это не так. В приведенных словах – величайшая и важнейшая мудрость.

Мы постоянно сталкиваемся с неблагоприятными обстоятельствами и не можем их изменить. И мы бьемся, мучаемся, страдаем из-за этого, забывая вот о такой простой и такой важной истине: мы не можем ничего сделать с тем, что нас окружает, но мы можем сделать что-то с собой. Поэтому человек, который всегда и во всем винит прежде всего себя, – это не только человек, знающий духовные законы, но это прагматик, рационалист, потому что если, допустим, я себя в чем-то виню, то я могу исправить то, что от меня зависит. И это созидательный подход. Вот я оказался среди людей, которые меня не любят. Могу жаловаться на то, что они нехорошие, у них нет любви, с ними очень тяжело; а могу заглянуть в свое сердце и посмотреть, что во мне самом мешает меня любить, что порождает конфликт, который лишает меня возможности быть в добрых взаимоотношениях с этими людьми. И, исследовав в себе все это, постараюсь что-то исправить, изменить к лучшему. Возможно, что после этого изменится и ситуация и ко мне начнут по-другому относиться. Возможно, что нет, но тогда в любом случае у меня будут силы это перенести, пережить – в первую очередь, потому, что Господь тем, кто трудится, обязательно дает воздаяние, либо некое внешнее, либо внутреннее, которое человеку среди скорбей и испытаний позволит быть счастливым. То же самое можно сказать и в отношении всего, что происходит с человеком в Церкви.

Никакие церковные недостатки здесь решающей роли не играют. Что на самом деле реально? – Храм, в который человек приходит, аналой с крестом и Евангелием, к которому он подходит, чтобы исповедоваться, Чаша, из которой он причащается, и молитва, которая у него либо есть, либо нет.

– Митрополит Саратовский и Вольский Лонгин в своей книге «Человек не может жить без Бога»¹⁵⁴ говорит о том, что разочарование людей, приходящих в Церковь, – это вопрос их неправильных ожиданий. Но не является ли это объяснение опять же попыткой уйти от ответственности? Легче всего сказать: у тебя неправильные ожидания. Но, если не иметь ожиданий, зачем приходить в Церковь? Это как в жизни: зачем на ком-то жениться, если не ждешь от брака ничего хорошего? Согласитесь, что ожидания всегда присутствуют, и именно они являются стимулом наших поступков...

– Я не могу с Вами согласиться, и прежде всего потому, что необходимо правильно понимать слово «Церковь». Нередко бывает так, что человек – верующий, посещающий храм – говорит в какой-то момент: «Я хотел бы помогать Церкви». Вроде бы хорошее желание... Но что значит «помогать Церкви», кто она такая, эта Церковь? Церковь – это в том числе и этот самый человек. И нельзя «помогать Церкви», нужно просто жить и что-то делать внутри Церкви, будучи ее частицей, ее составляющей. И поэтому когда мы говорим об «ожиданиях от Церкви», то об ожиданиях от кого именно мы говорим? От людей, в Церкви за что-то отвечающих? Да, возможно. Но эти люди точно такие же, как и мы. И когда об этом задумываешься, то опять-таки приходишь к мысли: «Вот я знаю, какой я человек. Я живу в Церкви и не могу без нее жить. Не совершаю ли я в ней ошибок? Совершаю. И я вижу, что каждый человек, приходящий в Церковь, тоже совершает ошибки. Никто из нас не свободен от этого. И чем дальше, тем этих ошибок становится больше, потому что мы живем в мире, который не просто испорчен, а который все больше и больше портится».

– Но раз люди не становятся лучше, будучи верующими, зачем тогда вообще верить?

– Почему бы тогда такой же взгляд не распространить на все прочие сферы нашей деятельности? Скажем, мы говорим о человеке, что он спортсмен. Будем ли мы при этом подразумевать, что у него совершенно здоровая сердечно-сосудистая система, нет никаких проблем с опорно-двигательным аппаратом, что он не страдает бессонницей, что у него нет лишнего веса? А ведь это может быть совсем не так. Более того, когда мы начинаем разбираться, то оказывается, что он и спортом-то занимается всего лишь месяц, а большую часть жизни провел, нанося своему здоровью тяжело поправимый вред. Но мы же не приходим через это к выводу, что спорт – это плохо и что заниматься им бессмысленно.

То же самое касается и веры. Да, тот или иной человек в какой-то момент встретился в своей жизни с Богом, откликнулся на Его Божественный призыв. Но разве это значит, что он тут же стал совершенным – чистым, праведным, бесстрастным? Конечно, нет. И здесь, как и в случае со спортсменом, главным критерием становится не его исходное состояние, а некий определяющий вектор движения по жизни. К чему он движется – к лучшему или к худшему? Что определяет его жизнь в целом?

– А как это движение определить? Со стороны это не всегда видно...

– А не надо всегда пытаться определить со стороны то, что является тайной сердца другого человека. Ведь мы не хотим, чтобы нас оценивали только лишь по каким-то формальным признакам. Мы-то себя знаем лучше, чем нас знают окружающие. Однако окружающие порой сталкиваются с такими нашими проявлениями, которые им не нравятся. И вполне возможно, что мы о себе думаем, что мы хорошие, добрые люди, а кто-то при этом говорит о нас, что мы жестокие и непорядочные. А кто-то и вовсе считает, что мы законченные подлецы.

– И что с этим делать – прислушиваться?

– Прислушиваться. И, прислушиваясь, стараться исправить в себе то, что могло дать людям основания так говорить. Но тем не менее эти характеристики не являются исчерпывающими для нас, и мы не хотим, чтобы нас так оценивали. Тогда зачем мы так оцениваем других людей?

Если ты пришел в Церковь, если тебе не все нравится в ней, то не надо из нее уходить, не надо и пытаться что-то изменить в ней: устроено в ней Господом все идеально. Не идеальны лишь люди. Считать, что ты можешь их изменить, перевоспитать – утопия. Лучше обратиться к «рецепту» блаженного старца Паисия¹⁵⁵: «Если ты хочешь помочь Церкви, то старайся лучше исправить себя самого, а не других. Если ты исправишь самого себя, то сразу же исправится частичка Церкви. И понятно, что если бы так поступали все, то Церковь была бы приведена в полный порядок». Другого способа улучшить жизнь Церкви нет. Никакие реформы, никакие административные решения этого сделать не смогут. Но всего лишь один человек, который трудится над собой сознательно, не обвиняя тех, кто вокруг, изменяет Церковь к лучшему. В нем действует, над Церковью работает через него Христос.

– Но человек ведь не всегда уходит из Церкви только потому, что его что-то в ней не устраивает. Бывает, что и люди хорошие, и никто не обижает, а радости нет, и человек все равно разочаровывается, иногда даже сам не зная, отчего именно. «Может, это просто не мое?» – думает он и продолжает искать дальше...

– Мы разочаровываемся не в Церкви, не в людях, не в Боге. Мы разочаровываемся в самих себе. Каждый человек, когда приходит в Церковь, переживает некий период радости, сопряженной с тем, что ему открывается новая жизнь – жизнь вечная, небесная, которая в Церкви постоянно присутствует, ради которой мы, собственно говоря, в нее и стремимся. И какое-то время благодать Божия человека, как ребенка, от всего защищает, охраняет, и он может чувствовать эту радость, в сущности, ничего для этого не делая сам, а только лишь сердцем к Богу обратившись. А потом наступает время трудов, когда человеку, для того чтобы быть с Богом, приходится бороться со всем тем, что делает его Богу чуждым, потому что в каждом из нас есть много вещей, которые нас от Бога отдаляют. И только мы сами упорным усилием, хотя и с помощью Божией, можем их преодолеть. Бог нас от таких вещей не очистит, не избавит без нашего собственного участия, тут нужен наш труд, нужно постоянное отсечение от своего сердца острым ножом всего, что на нем наросло и что мешает нам быть самими собою – такими, какими нас хочет видеть Господь; отсечение всего, что мешает нам в конечном итоге быть похожими на Него.

– Похожими на Бога? Разве это возможно?

– Да, для того чтобы быть с Богом, нужно быть на Него похожим, потому что здесь речь идет о любви, а обоюдная любовь достигается только тогда, когда есть сходство в чем-то главном, – без этого любовь не рождается. И получается очень тяжелая вещь: человек приходит в храм, начинается его церковная жизнь. От чего ему приходится отказываться вначале? От каких-то грубых грехов, явных проявлений страстей. Я не скажу, что от этого легко отказаться. Но тем не менее, если человек чувствует боль и стыд от своего греха, он отвергает его. А вот дальше уже начинается гораздо более тонкий и кропотливый труд: человеку приходится бороться со своими сокровенными страстями и, главным образом, со страстью самолюбия. И вот это оказывается очень трудно, потому что нужно день за днем отказываться от того, что Богу в нас неугодно. При этом Господь не требует мгновенного отказа ото всего худого и лишнего в нас, а постепенно нас к этому приучает. Но вот в какой-то момент человек останавливается перед тем, что кажется ему его естественным пределом: он чувствует, что больше уже не может, не хочет отказываться от себя; нет, не от своей жизни, не от себя как от личности, – отказываться от той неправильной любви к себе, которая не дает ему «возлюбить Господа Бога Своего всем сердцем своим, и всею душою своею, и всею крепостью своею, и всем разумением своим, и ближнего своего, как самого себя»¹⁵⁶. И когда он в очередной раз на эту неправильную любовь в себе натыкается, то замирает: Господь там, впереди, зовет его за Собой, а человек упирается, потому что не готов отказаться. И никто его не принуждает. Церковь от него этого не требует, потому что все решается только в его сердце – между ним и Богом. Это тайна любви или нелюбви к Богу.

Если человек перестает идти – значит, он споткнулся на себе самом. Он может по видимости быть церковным, ходить в храм, исповедоваться, причащаться, молиться, читать. Но в его жизни не будет самого главного – того общения, того единения с Богом, в котором и заключается цель всего нашего бытия. Не будет не потому, что Бог не дает ему этого, а потому, что сам человек от этого в какой-то момент отказывается, напоминая солдата, который побежал в атаку и повис где-то на колючей проволоке – скорбным напоминанием о том, каково было его стремление и во что оно вылилось.

Я помню, одна пожилая монахиня, прожившая много лет в миру в тайном постриге, еще в советские годы рассказывала мне, как однажды к ней подошел молодой человек. Он сказал, что когда-то учился в семинарии, но по окончании не стал рукополагаться, избрал для себя другой путь. И вроде бы его жизнь благополучна, но он чувствует страшную пустоту: чувствует, что потерял Бога. И он спрашивает ее: «Почему это произошло? Я не веду греховной жизни и, в общем-то, даже достаточно благочестив. Откуда это чувство, что Бога в моей жизни нет?». Она ему ответила: «Ты пришел к Богу, и Бог был готов отдать тебе Самого Себя. А ты предпочел что-то другое. Это не грех, не вина. Но чем после этого жить? Твоя душа совершила этот выбор и предпочла худшее лучшему, меньшее – большему. Поэтому ты и чувствуешь пустоту». Вот то же самое происходит с человеком, который предпочитает что-то в себе самом Богу. Если говорить о вещах, более очевидных и менее сокровенных, это может быть такая вещь, как мнение человека о себе, что он умнее, лучше, правильнее, праведнее других. Человек верующий, внимательный к себе понимает, что это есть в его сердце, и противостоит, борется с этим самоценом. Но когда человек оправдывает свои страсти, для других невидимые, незаметные, то ставит между собой и Богом преграду. И, что бы он ни делал, он не двинется дальше. Он может поститься строжайшим образом, вычитывать огромнейшее молитвенное правило, может не выходить из храма, но будет стоять на месте, пока не разрушит той преграды между собой и Богом.

Многие люди в сегодняшней Церкви – огромное количество людей – доходят до состояния этого кризиса и не могут из него выйти. Самолюбие и человеческая гордыня становятся препятствием, мешающим идти за Богом дальше. И вот тут начинается разочарование, потому что, когда происходит потеря живого ощущения присутствия Бога в нашей жизни, все и везде начинает казаться серым, холодным, плохим, в том числе и в Церкви.

– Не потому ли верующих сегодня так часто обвиняют в том, что их вера – это формальность, которая никого не греет, никому не приносит радости, а является лишь неким внешним обрядом, правилом и в конечном итоге маской? Можно ли говорить о формализме церковной жизни как о тенденции?

– Я бы сказал, что можно говорить о нецерковности современного «церковного» сознания, в кавычках церковного. Формализация имеет место всегда, когда человек не понимает по-настоящему глубоко сути того явления, с которым он сталкивается или внутри которого он даже существует. И это очень важная тема.

Почему порой бывает так, что человек верующий, опять-таки в кавычках «церковный», который не пропускает ни одной воскресной или праздничной службы, к примеру, готовясь причаститься, способен буквально поколотить человека, который каким-то образом не дал ему спокойно, вовремя прочитать правило ко Святому Причащению? Почему люди умудряются прийти в храм и, стоя в очереди на исповедь, поссориться с кем-то, кто «неоправданно» встал впереди них? Очевидно, что человек, пришедший исповедоваться и возмутившийся по такого рода поводу, не совсем понимает, что такое исповедь, куда он пришел. Хотя это может носить, конечно, и характер какого-то искушения, когда человек просто был утомлен, раздражен и не справился с собой, а потом опомнился: «Господи, что же я творю!». Но бывает и так, что человек искренне считает, что он вправе раздражаться, досадовать, гневаться. И таких примеров можно найти очень много.

– На самом деле, люди в Церкви раздражаются не только в очереди на исповедь, а те, кто только недавно в Церковь пришел, видят это и разочаровываются, поскольку не понимают всей этой тонкой «диалектики». Я, признаться, и сама ее не очень понимаю: как можно быть христианином и при этом так себя вести?

– Мое глубокое убеждение заключается в том, что человек, не живущий по совести, никогда не сможет стать хорошим христианином. Кажется, что это утверждение из разряда: «Волга впадает в Каспийское море», но это на самом деле не так. Есть масса людей, которые не поняли, что надо прежде всего стать хорошим человеком – согласно общепринятым нормам того, что есть хороший человек, – а уже потом стараться стать хорошим христианином. Есть люди, которые парадоксальным образом пытаются явить себя хорошими, как им кажется, христианами, при этом оставаясь непорядочными людьми. Они как-то разделяют жизнь за пределами храма и жизнь церковную, и от этого рождаются страшные перегибы и переломы.

Господь указал две главные заповеди – заповедь о любви к Богу и заповедь о любви к человеку¹⁵⁷ – и дал главное толкование того, что есть любовь к человеку: «Во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними»¹⁵⁸. Каждый из нас знает, как бы он хотел, чтобы поступали с ним: хотел бы, чтобы его любили, прощали, терпели его недостатки, чтобы ему помогали, о нем заботились. Поэтому если человек сам не делает этого по отношению к другим и принципиально не считает это своим долгом, то в своей душе, в своем сердце он имеет очень мало общего с тем, что есть христианство, точнее, с тем, в чем его суть.

– А как же молитва, пост, другие атрибуты христианской жизни? Без любви они не имеют значения?

– Господь говорит о том, что на Страшном суде будет судить людей за то, как они относились к своим ближним, как с ними обращались и поступали¹⁵⁹. И это первый критерий, потому что прочее человек может себе нафантазировать. Тогда, может быть, все остальное не имеет значения? Нет, и остальное имеет значение. Но все остальное может быть призрачным, кажущимся, а вот ближний нас всегда проверит.

И еще о перегибах. Дело в том, что мы живем в то время, когда большинство по-настоящему важных, глубоких понятий и явлений – а может быть, даже и все они – подвергается упрощению, примитивизации и в конечном итоге, наверное, профанации. Если говорить не о вере, а о чем-то другом жизненно важном – вот, например, о любви, очень сильном личном чувстве, пребывающем до поры до времени где-то в сокровенности сердечной и открывающемся только тогда, когда появляется объект любви; чувство высокое и облагораживающее, все объемлющее теплотою своей. Это тайна двух сердец или более чем двух, если речь идет не о любви между мужчиной и женщиной, а о любви матери и отца к детям, детей к родителям. Но сегодня мы видим целую индустрию, созданную на эксплуатации слова «любовь», со страшной подменой его содержания ради откровенной, циничной наживы.

А почему возникает стремление упростить? Потому, что на самом деле любить – это очень страшно: это не только радость, это не только счастье, но это и действительно страшно; как говорит преподобный Силуан Афонский¹⁶⁰, чем больше любовь, тем больше страдание, потому что любить – это значит воспринимать другого человека как самого себя, отдавать ему самого себя, болеть его болью, страдать его страданием, хотя, конечно, и радоваться его радостью, и быть счастливым его счастьем. Но, поскольку в жизни скорбного зачастую бывает больше, то, значит, все-таки в первую очередь надо брать на себя чужую боль так, чтобы она стала твоей. Так жить трудно... От этого и рождаются различные способы упрощения, так что порой словом «любовь» называется то, что не имеет к ней ровным счетом никакого отношения. И это касается абсолютно всего.

Многие серьезнейшие понятия просто «забалтываются». Когда люди собираются и начинают говорить о патриотизме, о долге власти перед народом, о долге народа перед Отечеством, а мы не видим реализации этого долга, то это тоже забалтывание, и, как постоянный процесс, оно приучает даже тех людей, которые готовы были относиться серьезно к этому понятию и всему, что с ним связано, относиться как к пустословию. Иногда такая профанация носит злонамеренный характер, иногда – чисто инстинктивный. То же самое происходит и в отношении веры. Многие – самые разные деятели – используют религиозную риторику, потому что это модно, это способ заручиться поддержкой какой-то части общества, исповедующей Православие. При этом достаточно увидеть плоды, которые приносит деятельность подобного «использователя», чтобы понять, насколько «серьезно» и «ответственно» он говорит о вере, о Церкви и о Боге.

Когда человек приходит в храм и действительно пытается жить по Евангелию, то опытным путем постигает, что значит тесными вратами входить в жизнь вечную, потому что, проходя ими, он чувствует, как с него сдирают, как старую, ветхую кожу, то греховное, страстное, чем он оброс и что на самом деле сущностью его не является. Не все готовы терпеть эту боль, не все хотят этого преодоления. И получается так, что человек зачастую, вместо того чтобы жить, играет в жизнь: не делая ничего реального, создает видимость деятельности в Церкви, играя в веру, он продолжает безотчетно обманывать себя, свою совесть, окружающих. Но как быть с «тесными вратами»?

– Да, не хотелось бы быть таким человеком, в Церкви играющим. Уж где-где, но не там...

– Как-то раз мне случилось соприкоснуться с такой ситуацией. Я был знаком с одним достаточно состоятельным бизнесменом, который был формально воцерковленным человеком, регулярно посещал храм, причащался, заботился о том, чтобы церковной жизнью жили члены его семьи. И вместе с тем я знал нескольких людей, которые работали у него и в течение года вообще не получали зарплату. И поэтому параллельно, в свободное от этой работы время, находили какие-то другие способы заработать деньги, чтобы их семьи не умерли с голоду. Однажды, когда мы встретились, я ему задал вопрос, как это может быть. Он сказал: «Ну как, моя фирма переживает сложные времена, мы все должны собраться и затянуть пояс, потерпеть, и если эти люди не могут потерпеть, то какие же они православные?». Я попытался вразумить его: «Знаете, если человеку десять месяцев не платят зарплату, то «потерпеть» не получается, потому что это означает просто-напросто умереть с голоду. Это Вы имеете некий финансовый ресурс, который позволит Вам потерпеть и дольше, а у этих людей нет никаких сбережений: они что заработали, то и потратили на свою жизнь». Он возразил: «Но тем не менее так проверяется верующий человек: может он терпеть или не может». И, желая сменить неприятную для него тему разговора, показал мне фотографию морского судна, приобретенного им в то самое время, когда люди у него «терпели». И я понял, что поговорка о том, что у кого-то хлеб черствый, а у кого-то жемчуг мелкий, верна, в том числе и в среде православных бизнесменов. После этого мое общение с этим человеком прекратилось. Это к вопросу о благочестивой риторике.

– Известный поэт и философ Ольга Седакова в своей статье «Субкультура или идеология?»¹⁶¹ попыталась проанализировать причины и следствия формального подхода к вере. По ее мнению, часть людей воспринимает сегодня Церковь как субкультуру, как идеологию, как некую формальную систему запретов, совершенно не чувствуя церковного духа. Для таких людей прийти в Церковь, все равно что вступить в партию – принять своих и отречься от чужих. И это якобы и отталкивает от Церкви и заставляет уходить из нее тех, кто уже в нее пришел.

– Люди уходят из Церкви только по двум причинам. Они либо не были с самого начала верующими и пришли в Церковь на какой-то волне, которая их туда внесла, а не в результате поиска духовного. Они искали в ней комфорта, благополучия, мгновенного разрешения каких-то своих проблем, то есть это люди, которые ушли потому, что на самом деле не приходили. А вторая категория ушедших – это те, о которых я уже говорил, то есть люди, пережившие какой-то внутренний кризис, и разуверились они не в Боге, не в Церкви, не в христианстве, а в самих себе. И из-за этого ушли. А под давлением какой-то формирующейся субкультуры люди не уходят.

Некие субкультуры в Церкви существовали всегда, причем различные. Только в советское время это была, скажем, одна субкультура, сейчас она немного иная. И те люди, которые об этом говорят, – это тоже своего рода субкультура в Церкви. И можно добавить, что неофиты, которые строго судят о церковной жизни и пытаются переустроить ее «как лучше», – это тоже субкультура в Церкви, и она гораздо опасней, чем бабушки, которые верят, сами не зная во что.

Формальное восприятие веры тоже всегда было. Вот двенадцать апостолов, и один из них воспринимает веру формально – Иуда. Вот первая христианская община – и в ней Анания и Сапфира, которые утаили часть от имения своего, сказав, что они отдают всё¹⁶². Разве они не формально восприняли веру? Вот Симон волхв¹⁶³, который пришел и попросил дать ему за деньги дар Святого Духа...

– Но это же нехорошо, от этого нужно отходить как-то...

– Кому надо отходить? Тот, кто понимает, что ему надо отходить, даже не подходит. А тот, кто это делает, не понимает и, возможно, не поймет никогда. Все зависит от того, как человек живет. Тенденция к формализму существует не в Церкви – она в мире существует. Определенная часть людей – огромная часть – живет формально. И эти люди, приходя в Церковь, точно так же формально живут в Церкви, как жили вне ее. Все болезни, которые сегодня есть в Церкви, – это не болезни Церкви как таковой. Это болезни человечества, болезни всего общества, которые в Церкви так же проявляются, как и за ее пределами.

– А по Вашему ощущению, много формально верующих людей в Церкви? В том числе среди священников...

– Среди священников – меньше, чем было до революции, потому что в дореволюционной России священство во многом носило сословный характер, и только уже ближе к критической некой точке стало появляться все больше и больше священников, которые принимали сан по убеждению, а не по принадлежности к духовному сословию. А сейчас абсолютное большинство священников – это люди, которые приняли священство, основываясь на своем внутреннем выборе.

– Есть один пример, о котором невозможно было бы здесь не упомянуть, – оставление служения в священном сане Иваном Охлобыстиным. Это добровольное «сложение полномочий» для многих стало огромным соблазном. Мои знакомые, далеко не глупые люди, недоумевали: что же это за священники такие в нашей Церкви, захотел – пришел, захотел – ушел? Интересно, понимал ли сам отец Иоанн, что, решаясь на все эти перебежки, он очень сильно компрометирует Церковь...

– Отец Иоанн человек очень умный и в глубине души не может этого не понимать. И наверняка он живет под гнетом того внутреннего конфликта, к которому это понимание приводит. Но он, как и любой человек, имеет право на определенный поиск, на ошибки, на какие-то преткновения и падения, поэтому мне кажется, что не то что судить, а даже обсуждать это совершенно не стоит. Многие люди принимали священство в 90-х годах, не зная еще толком, что это такое, не будучи к нему готовыми. И порой их жизнь тоже превращалась в трагедию. А с отцом Иоанном все примерно так: он, будучи священником, не прекращал своей досвященнической деятельности и потому совершенно естественным образом опять перешел к тому, чем занимался прежде. Хотя у меня нет ощущения, что его надолго в этом смысле хватит: человек, который предстоял перед престолом, служил Литургию, ничем в жизни удовлетвориться уже не сможет. И либо он вернется назад, либо просто рано или поздно сломается. Это я не только про него говорю, но и про любого священнослужителя: человек может не подниматься на эту ступень, но если на нее поднялся, а потом решил спуститься, то будет не спускаться, а катиться кубарем.

– Вы говорите, что в 90-е годы многие необдуманно приняли сан. Как это вообще оказалось возможно? Разве и сам священник, и рукополагающий его архиерей не должны прежде удостовериться на сто процентов в том, что человек принимает сан по призванию, а не по какой-то эмоциональной ошибке?

– Должны. Но в 90-е годы очень многое делалось скоро, как на войне. Не все были готовы к начавшимся переменам, не все могли адекватно их оценить, поэтому, безусловно, ошибки допускались, и возникла такая беда, как значительное количество священников, которые или были запрещены, или сами сложили с себя сан.

– Есть мнение, что идеология как статическая система воззрений удобна для человека, незащищенного собственной независимой душевной работой. Для такого человека любая предложенная ему картина мира обладает невероятной силой. Людям кажется, что «церковная идеология», как это ни парадоксально, защищает своего адепта от встречи с реальностью и от встречи с Богом, предлагая ему иной, лучший мир, где все ясно и все правильно. Живи так – и не ошибешься, не погибнешь, ты уже спасен. Вот ты усвоил эти рецепты, и все, это и есть вероучение. Главное, не смущайся: все остальное – соблазны. Увидишь что-то странное, не думай об этом – это соблазны, иди дальше». Это снова цитата из статьи Ольги Седаковой...

– Я как священник исповедую людей, тех самых церковных людей, среди которых есть самые разные – и мыслящие штампами, и формально живущие церковной жизнью, и неформально ею живущие. Вы думаете, среди них встречаются те, кто уверен в своем спасении? Ну, может быть, я встречал малое количество прельщенных, больных людей, которые были в этом уверены. Но среди здоровых я таких людей не вижу. Наоборот, характерный признак верующего человека – это как раз неуверенность в своем спасении и надежда только лишь на милость Божию. Иногда эта надежда оставляет человека, и тогда, глядя на себя, на свою жизнь в Церкви и в христианстве, он ужасается, насколько она не соответствует тому, какой она должна быть, чтобы ему спастись. И только лишь вновь обретенная надежда на милость Божию спасает человека от этого ужаса и отчаяния.

Я часто говорю людям о том, что в духовной жизни не может быть ничего формального. Скажем, нельзя подойти к священнику и попросить: «Будьте моим духовным отцом».

Это слова, лишенные смысла. Это то же самое, что поймать на улице человека и сказать: «Будьте моим мужем». И самое страшное, что может быть, на мой взгляд, – это согласие: «Да, хорошо». Это обещание безответственное и действительно формальное. Как ты можешь сказать: «Я буду твоим духовным отцом», когда ты этого человека еще «не родил»?

Ты понаблюдай какое-то время за его церковной жизнью, поучаствуй в ней, и тогда, возможно, произойдет этот процесс усыновления. Но это будет в первую очередь процесс усыновления Богу и во вторую – и в гораздо меньшей степени – усыновления священнику. Или как можно формально молиться? Если ты не почувствовал себя мытарем, который понимал, что недостоин не только спасения, но даже места под солнцем, не говоря уже о месте в храме, и произносишь мытаревы слова не мытаревым гласом: «Боже! милостив будь ко мне грешнику»¹⁶⁴ что от этого толку, что проку? – Благодать не коснется твоего сердца никогда.

Конечно, не может быть ничего формального в церковной жизни.

– Мы затронули тему о формальном отношении к вере и к службе со стороны самих священников... По логике вещей, каждый представитель духовенства должен все время гореть в своем служении, ни на секунду не угасая. Но возможно ли это? А что, если служение, как это бывает в любой другой профессии, превращается со временем в рутину, в обыденность, в ремесло? Что с этим делать?

– Вопрос на самом деле очень сложный и важный, и для каждого священника он носит сугубо личный характер. Бывает, что даже через священнослужителя, который равнодушно и холодно относится к людям и так же равнодушно и холодно о них молится – точнее, не молится, а совершает определенное молитвенное последование, – Господь кому-то помогает: пришли и попросили, допустим, отслужить молебен о каком-то деле или о человеке, который лежит в больнице, и хотя священник не приложил свое сердце к молитве – он просто совершил то, что должен был совершить, – а люди приложили. И совершилось чудо. Так случается, и таких примеров множество.

Но священник, который не прилагает сердца при исполнении священнических обязанностей, а только лишь по долгу исповедует, служит молебен, панихиду или совершает Литургию, как бы выгорает изнутри, потому что пастырь – это своего рода проводник благодати Божией. И в одном случае его высокие личные качества, усердие в служении Богу и ревность могут содействовать благодати, а в другом, когда человек недостоин духовного звания, – препятствовать ей, и тогда благодать будет действовать как бы вопреки ему. В случае, когда благодать действует вопреки ему, сама собой, священник, выгорает, как сгорает электропровод от тока высокой частоты, если рассчитан он на меньшее напряжение. Происходит своего рода «короткое замыкание». Поэтому вопрос сердечного участия в служении – это на самом деле вопрос самосохранения священника. Священник должен сердцем пламенеть не только ради людей, но и ради самого себя.

– Однажды я видела священника, который меня поразил. Он исповедовал, и было впечатление, что все, о чем ему говорили люди, отражалось болью на его лице, причем боль эта была неподдельная, искренняя. Было видно, что он пропускает грехи людей через свое сердце и жалеет каждого пришедшего, страдает его страданием. Но это, наверное, исключение. Лица большинства священников редко горят участием – по крайней мере, так кажется со стороны. И невольно складывается впечатление, что им нет дела ни до грехов, о которых им рассказывают на исповеди, ни до самих носителей их.

– Дело в том, что глубина сердечного участия священника не может в полной мере быть выражена теми внешними проявлениями, которые улавливает человеческий взгляд.

Через священника на каждой исповеди проходят десятки, а порой даже сотни людей. И если при этом пастырь будет таким же образом реагировать, как Вы сказали, то он сгорит именно от этого внешнего участия, его нервная система просто не выдержит. И можем ли мы знать, что происходит в душе священника, который слушает тех, кто ему исповедуется? Можем ли мы знать, просто ли он выслушивает те грехи, о которых ему говорят, или же он молится об этих людях и его сердце болит за них? Может быть, потом, заходя в алтарь, он становится на колени перед престолом и молится о каждом из тех, кого в этот день к нему привел Господь для совершения таинства Покаяния. Мы этого знать не можем. Поэтому не нужно судить опрометчиво строго о ком-то, чье лицо Вам кажется внешне безучастным. И напротив, священник, который внешним образом выражает свое участие так, что это отражается и в его глазах, и на его лице, и во всем его внешнем облике, совершенно необязательно так же участвует сердцем в том, что слышит и что должен был бы переживать вместе с кающимися. Наверное, смотреть нужно на другое – на то, как священник реагирует на сказанное человеком на исповеди: хватает ли ему терпения, хватает ли ему внимания, умения для того, чтобы дать человеку необходимый совет и вместе с кающимся понести его тяготу. По этому, наверное, нужно судить, а не по внешнему виду.

Бывает, что человек исповедуется, и ему кажется, что священник его даже не слушает. А потом исповедь заканчивается – и вдруг человек из того, что ему священник говорит, понимает, что происходящее в его жизни для пастыря даже важнее, чем для него самого. И такое бывает, потому что сам кающийся порою не понимает по-настоящему те духовные болезни, проблемы, которые обнажаются перед взором священника, и подчас священник начинает испытывать даже большую боль, нежели сам человек.

А бывает и наоборот. Как я уже говорил, священник, который совершает свое служение без внутреннего участия, без молитвы, выгорает. И это выгорание становится причиной того, что некоторые священники принимают исповедь равнодушно, бесчувственно и холодно. Если пастырь во время и после исповеди не молится за кающегося, если, выходя совершать таинство Исповеди, он не молится предварительно, чтобы Господь вразумил его, что исповедующимся сказать, как их наставить, то через какое-то время такой священник останется наедине с теми грехами, которые он слышит. И его, скажем так, человеческие, естественные способности окажутся исчерпанными. Он просто больше не сможет этого слушать: он будет просто стоять у аналоя, и все произносимое кающимся будет пролетать мимо его сознания.

– И как быть с такими «пролетающими мимо» безучастными священниками? Что с ними делать?

– Ну как быть – молиться о них, потому что нет ничего статичного: сегодня человек в одном состоянии, а завтра – в другом. Не надо воспринимать священника как нечто завершенное, статичное – это тоже живой человек, такой же, как и любой прихожанин, вошедший в храм. Сегодня он делает какие-то ошибки, завтра он их исправляет, послезавтра делает новые ошибки, а потом опять-таки исправляет их. И только лишь конец венчает дело жизни каждого из нас. Хотя, безусловно, человек, ищущий, у кого ему исповедоваться, будет искать священника сочувствующего, сопереживающего, неравнодушного. Это совершенно естественно.

– Но как избежать рутины? Ведь для любого человека, который долго работает на одном и том же месте и делает одно и то же дело, такая опасность существует. Никто от нее не застрахован. Однако нам, светским людям, легче: мы можем поменять опостылевшую работу на другую, более интересную. А священник не может, он заложник своего положения, у него нет выбора. Поэтому он будет продолжать служить в любом состоянии. И тут возникает проблема для прихожан: ведь со стороны определить, действительно ли священник молится или только делает вид, практически невозможно.

– Человек по-разному может относиться к тому, что он делает. Кто-то, работая в офисе, превращается в рядового клерка, которому опостылело все: и его рабочий стол, и корзина под этим столом, и вид из окна, и вид начальника... А кто-то превращается в профессионала высочайшего уровня. В отношении Церкви такие определения, как «клерк» и «профессионал», не вполне уместны, поскольку это не профессия, а служение. Но сама аналогия, по сути, верна, и для кого-то служение утрачивает смысл, а для кого-то оно с каждым днем наполняется все большим смыслом.

– И как быть со священниками, чье служение утратило смысл? Ведь такие люди в Церкви наверняка есть. Кто знает, быть может, их даже подавляющее большинство.

И люди к таким священникам рано или поздно перестанут ходить. Церковь потеряет свою паству...

– А никто не может сказать, что служение этого конкретного священника окончательно утратило смысл. Завтра оно им снова наполнится.

– Видимо, священники все-таки чаще скатываются, нежели «восходят», потому что очень сложно найти священнослужителя, который бы принял тебя действительно сердечно и участливо. Как правило, все ограничивается исполнением определенных формальностей...

– В жизни вообще очень трудно найти человека, который принял бы в тебе сердечное, искреннее участие. Но в Церкви такого человека в лице священника найти, безусловно, легче, чем в жизни.

– Но все-таки достаточно трудно.

– Да, нелегко. Это тоже беда нашего времени. И не могу сказать, что когда я, будучи мирянином, впервые пришел в храм, то сразу нашел священника или священников, которые приняли во мне какое-то искреннее участие. Я пришел в Церковь потому, что чувствовал потребность в ней. Более того, придя в Церковь достаточно молодым человеком, я притащил с собой весь традиционный для тех лет набор антиклерикальных атрибутов и штампов. Например, я искренне считал, что Церковь – это место, где служат агенты КГБ... И что есть масса людей, которые под своими рясами и сверкающими облачениями скрывают какие-то тайные грехи и пороки, – да, я так думал о Церкви. Но я пришел, потому что знал и верил, что это в Церкви не главное. Я пришел в Церковь, потому что искал в ней Бога. И я очень быстро убедился в том, что в отношении своих стереотипов был не прав.

Первый священник, с которым я более или менее подробно общался и с которым говорил об исповеди, спросил меня, «общая нужна исповедь или частная», и предупредил, что частная – это «очень дорого». Очевидно, что он в то время был очень далек от участия в моей судьбе. Но это не оттолкнуло меня от Церкви, в которую я только-только собирался прийти. Я просто пошел в другой храм. И, как ни странно, нашел и одного, и второго, и третьего, и других священников, которые во мне участие принимали.

Не только во мне, но и в тех людях, которые были вокруг. Иногда мне казалось, что мало участия принимают. Спустя время я понял, что не участия мало, а моего самолюбия и моего эгоизма слишком много. А с участием было все в порядке.

– Часто приходится слышать вопрос: почему сектанты или те же католики всегда улыбаются? Почему они такие душевные, открытые? А православный священник холоден, закрыт, и улыбка никогда не появляется на его лице...

– Потому, что улыбка – это всего лишь движение мышц лица. И любой человек при желании может постоянно улыбаться. Но всегда ли эта улыбка будет сердечной, теплой, искренней? Я не видел католиков, которые все время улыбаются. Протестантов видел: они все время улыбаются и при этом выглядят очень неестественно, напряженно. И видел людей за границей, которые тоже все время улыбаются, но при этом отнюдь не готовы всерьез Вам в чем-то помочь.

– Но иногда даже неискренняя улыбка лучше, чем искреннее хамство.

– Да. Хотя в некоторых случаях мне гораздо больше импонирует человек, который мне нахамит, но поможет, чем человек, который улыбнется и пройдет мимо. И я сам в какой-то ситуации могу проявить по отношению к человеку резкость, но помогу ему при этом. Это не оправдывает моей резкости. Но я знаю, что скорее помогу, чем вежливо откажусь.

-Тем не менее люди нередко говорят: «Я лучше к католикам пойду: они душевнее и добрее».

– Ну что ж, это их выбор.

– А почему они кажутся им душевнее?

– Возможно, потому что они пока еще к ним не ходили.

– Ну почему же не ходили... Вот у меня был такой опыт. Однажды в Тольятти мы с моим знакомым зашли в католический храм. Просто из любопытства. Приход был небольшой. По окончании службы священник – он был, кажется, поляком – подошел к нам, спросил, как у нас дела, чем он может помочь, и вообще проявил к нам живой интерес, был приветлив и улыбчив. Я не знаю, бывают ли в православных храмах случаи, когда бы священник сам подошел к незнакомому человеку...

– Безусловно, бывают, и я такие вещи видел многократно. И не могу сказать, что мне самому не приходилось этого делать. Но чаще я все-таки видел подобные примеры в храмах, где не очень много прихожан. И в католические храмы у нас тоже ходит не очень много людей. И поэтому католический священник, служащий в таком храме, может действительно исполнить свой долг, который заключается в том, чтобы не обойти никого вниманием. На самом деле это очень хорошо, это очень правильно. Но православный священник, если решит следовать этому примеру всегда, столкнется с совершенно объективной трудностью: у него просто не хватит времени на всех людей.

– Не хватает времени... Порой это универсальное благочестивое прикрытие...

– Понимаете, если мы возьмем какой-нибудь собор в центре нашего города – Духосошественский, Троицкий или Покровский, – то увидим, что на Литургии там бывают сотни и сотни людей. Какой бы это ни был большой храм, служат там максимум семь-восемь священников. А чаще – и меньше. И если на службу пришло пятьсот-шестьсот человек, что эти священники могут сделать для такого количества людей? Простая арифметика говорит о том, что на каждого священника приходится около ста человек, – и то, если допустить, что все священнослужители находятся на службе одновременно. Можно ли в такой ситуации всем уделить внимание, можно ли обо всех должным образом позаботиться? Нет. Значит, нужно и больше храмов, и больше священников. При этом более серьезной проблемой, нежели количество храмов, является именно проблема недостаточного числа пастырей.

– А почему священников недостаточно? Молодые люди не идут в семинарию?

– Они идут. Но их, к сожалению, немного, потому что мы живем в обществе, в котором Церковь и вера десятилетиями искоренялись. И те перемены, которые в нашем обществе произошли за последние двадцать лет, тоже не были переменами к лучшему: оно не стало нравственнее, не стало здоровее – не по вине Церкви, а просто в силу совершенно объективных причин.

– А есть какие-то определенные качества, без которых «выгорание» священнику обеспечено и без которых не стоит ему и вовсе священником становиться?

– Во-первых, это любовь к молитве и богослужению или, по крайней мере, стремление полюбить молитву и богослужение. Это любовь и сострадание к людям, желание о них заботиться и помогать им на пути ко спасению. И если нет любви к Богу, любви к ближнему и способности чувствовать чужую боль, как свою, то незачем вообще становиться священником. Даже если человеку кажется, что он любит молиться, но не умеет заботиться о людях; если им не движет сердечное болезнование об их вечной погибели, то из него никогда не получится хороший священник. Не сможет быть хорошим священником и тот, кто хотя и жалеет людей, сострадает им, но при этом для него совершенно закрыта область молитвы, и действуя своими человеческими силами, он никому и ничем в спасении души не поможет.

Самое главное, что не дает «выгореть», – это вера. Выгорает священник, когда теряет живую веру. Пока она есть, ничто не надорвет, не сломит, не опустошит его. Ее надо беречь и взращивать в своем сердце постоянно.

– В наши дни много говорится о том, что Православие сегодня внедряется едва ли не насильственно и что люди, которые в свое время воцерковились естественным путем, делают всё, чтобы воцерковить других путем неестественным. Что Вы можете сказать по поводу «неестественного» воцерковления, имеет оно место быть?

– Оно не носит массовый характер. Я знаю, что есть регионы, где определенные взаимоотношения Церкви и власти приводят порой к таким ситуациям, когда студентов насильно сгоняют на лекции о Православии, когда чиновников заставляют в обязательном порядке приобретать какие-то познания в области богословия. Я считаю, что это совершенно неправильно: каждый человек может прийти к Богу только лишь по собственной воле и только лишь естественным, закономерным для его жизни путем. Когда же это делается принудительно, как из-под палки, эффект всегда бывает совершенно противоположный.

Мы имеем пример дореволюционной России, имеем пример дореволюционных семинарий, из которых выходили иногда не просто революционеры, а самые настоящие террористы и бандиты. Это люди, которые, принадлежа по рождению к священническим семьям, как некую данность для себя принимали необходимость учиться в семинарии. При этом они не имели ни веры, ни желания становиться священниками, и годы, проведенные в семинарии, превращали их в законченных циников, и не удивительно, что многие из них весьма плачевно кончали жизнь свою, нередко становясь преступниками. Поэтому, с моей точки зрения, это путь порочный. Никого нельзя в Церковь загонять, никого нельзя тащить не то что силой, но даже как-то чересчур настойчиво, назойливо убеждать.

Мы можем только лишь показывать людям, что такое Церковь, рассказывать о ней. Самое главное в человеческой душе происходит тогда, когда человек в своей жизни встречает Христа, а мы можем создавать благоприятные условия для этой встречи. Больше, я убежден, мы ничего не можем и не должны делать.

– То, что невольник не богомольник, могут не понимать чиновники, это им где-то даже простительно, но как могут наступать на те же грабли представители Церкви? Скажем, в своей нашумевшей статье «Очень маленькая вера»¹⁶⁵, содержащей критику церковной административной реформы, известный журналист Дмитрий Соколов-Митрич пишет, что это непонимание уже привело к глобальному отторжению. В некоторых регионах студенты вузов стали объединяться в Интернете и жаловаться друг другу на то, что их, прошу прощения, тошнит от колокольного звона и что они слышать не могут проповеди, на которые их загоняют. Как можно было до такого людей довести? Это что, «здравствуй, Советский Союз»?

– Я считаю, что случаи, когда нет понимания вреда принуждения к вере, – это трагическая ошибка, за которую очень дорого придется платить. Хотя все же это явление не носит повсеместного характера, но лучше бы его не было совсем. К сожалению, все порою в жизни повторяется. Вот был такой человек – Савонарола¹⁶⁶, по-своему личность яркая, самобытная; оставивший свой, не менее яркий, чем он сам, след в истории. Им руководили лучшие побуждения, когда он боролся за нравственность, когда посылал своих сторонников громить притоны, разгонять сборища, развращающие добрые нравы. Но вся его деятельность, ревностная не по разуму, закончилась очень плохо и для него, и для его сторонников.

Не надо идти этим путем: очень трудно представить себе Христа и Его апостолов, которые насильно куда-то кого-то ведут и загоняют. Христос ведь не загонял в синагогу всех находившихся поблизости иудеев и не приказывал Своим ученикам запирать двери, чтобы никто оттуда не вышел. Христос проповедовал для желающих слушать, и проповедь Церкви должна быть такой же, как проповедь Христа, – совершаться без внешнего принуждения и насилия, то есть силой самого слова, исполненного евангельского духа. Вообще, когда мы хотим проповедовать христианство, никаких иных примеров не может быть, кроме примера Христа, апостолов и примера святых. И все, что не соответствует образу их проповеди и миссии, является для Церкви скорее вредным, чем полезным. Если же кто-то считает, что Христос что-то «просмотрел» в отношении возможных форм проповеди или «просмотрели» Его апостолы, водимые Святым Духом, то совершенно очевидно, что этот человек глубоко заблуждается; более того, он еще даже не стал по-настоящему верующим. А раз так, как дерзает изобретать нечто Церкви чуждое?

Христос приходил, говорил слово о спасении и вечной жизни, и именно за это слово Его хотели то сбросить со скалы, то побить камнями, а впоследствии распяли на Кресте.

Христос каждому предоставлял возможность услышать Его, обдумать, принять или не принять, Он сеял Свое слово в человеческих сердцах, а потом это слово давало свои всходы.

Порою через год, порою через десять, порою через двадцать лет, порою же человек прозревал на смертном одре. Если так Он поступал, то нам как поступать? – Только так же.

И если кто-то думает о том, какие способы проповеди самые эффективные, если кто-то хочет быть «эффективным проповедником», прагматиком, то эффективность и прагматизм заключаются в следующем: все силы свои прилагать к тому, чтобы стать таким священником, таким епископом, чтобы, видя жизнь его, люди ему верили бы и принимали сказанное им слово. Никакие миссионерские отделы, никакие миссионерские инициативы, никакие отчеты, никакие акции не смогут этого заменить.

– А как быть конкретным людям, которые, может быть, и симпатизируют Церкви, но не хотят такого принуждения? Или что делать нам, если у нас в регионе, подобно тому как это произошло в Белгороде, примут какой-то безумный документ под названием «Концепция духовной безопасности»?

– А Вы его читали? Он не безумный, он очень рациональный. Одним из авторов этого документа является священник Андрей Хвыля-Олинтер, которого я достаточно давно знаю. Он был начальником одного из подразделений ГИЦа, главного информационного центра МВД, и в то же время учился в Свято-Тихоновском богословском институте и много знал и писал о тоталитарных сектах, о духовной безопасности. А в настоящее время он проректор Белгородской семинарии по учебной работе. Так вот, он в свое время создал очень интересные таблицы: разработал некую систему оценки, со светской точки зрения, того или иного религиозного учения, течения в отношении опасности или безопасности для общества. Объективные критерии для этого на самом деле существуют. Вот возьмем какое-то религиозное учение: как нам его оценивать? – Кто его основатель, каковы его история, отношение к власти, государству, медицине – ко всему. При помощи разработанной отцом Андреем системы баллов можно определить то расстояние, которое пролегает между Православной Церковью и, скажем, сектой «Свидетели Иеговы» или сайентологами, благодаря чему можно убедительно доказать, что Православие является религией безусловно созидательной для общества, а секта «Свидетели Иеговы» и сайентология разрушительны. Это нетрудно понять. Поэтому относиться к этой концепции как к чему-то бредовому не стоит.

– И что может дать такая методика?

– Понимаете, когда мы говорим о том, что государство сегодня дружит с Церковью и Церковь дружит с государством, то можем добавить, что эта дружба основана на здравом смысле, потому что только лишь Православие является той религией – я не с духовной точки зрения сейчас оцениваю, а с точки зрения, скажем так, государственной, – которая однозначно желает сохранения целостности страны, желает, чтобы страна была сильной, здоровой, чтобы таким же сильным и здоровым было общество. И только Православие готово к ответственности за страну и народ ее, в то время как ни одна из сект не является ни источником патриотических идей, ни источником любви к России и любви каждого к своей малой родине. Потому и не удивительно, что государство ищет союзника и партнера в лице Церкви, что так или иначе основано на определенных представлениях о духовной и государственной безопасности, и ничего в этом неправильного, неестественного нет.

– А что Вы скажете про такую попытку «воцерковления по принуждению», а вовсе не по любви, как уже не первый год происходящее внедрение школьного курса ОПК?

– А вот это на самом деле миф, потому что ОПК очень мало где введены в качестве обязательного компонента. Что касается нового курса ОРКСЭ¹⁶⁷, то выбор одного из предложенных модулей согласовывается с родителями учеников, и если сами родители учеников хотят, чтобы в их школе или в их классе велось преподавание именно основ православной культуры, то кто вправе им отказать? Если же они этого не хотят, то никто не имеет права им навязать.

– Это в идеале. А на практике?

– Так на практике. Я именно об этом и говорю. А сколько, допустим, наша епархия получала и получает писем от родителей, которые просят о введении ОПК? И никаких бунтов в школах против этого не было.

– Но есть же воскресные школы. Разве их недостаточно?

– Это же совсем разные вещи. Кроме того, «Основы православной культуры», как говорилось уже, наверное, миллион раз, – это не «Закон Божий», это не «уроки Православия». Это просто рассказ о той культуре, которая в основном является для нашей страны государствообразующей и культурообразующей, вне контекста которой невозможно понять ни историю страны, ни ее литературу, ни ее искусство, ни сам ее народ.

– Но у нас ведь такая «интересная» страна, что от «курса на выбор» до «курса без права выбора» часто оказывается один шаг.

– Да, порой и так. Но это же не значит, что мы должны не делать добра из-за того, что кто-то может это добро превратить в зло. Понимаете, фактически к чему тогда мы призываемся: к тому, чтобы, не делая добра, дать кому-то возможность делать зло в «неразбавленном виде». Что в этом хорошего? Ничего.

– А как же тезис о том, что российская школа многонациональна, многоконфессиональна?

– Покажите мне ребенка, которому «Основы православной культуры» принесли вред! А вот «Основы сексуального воспитания» влияют на детскую психику так, что это заставляет некоторых родителей обращаться с детьми к психиатрам. И никто не возмущается, никто не восстает. И люди, которые говорят о правах граждан, почему-то не заступаются за них.

– Подводим итог теме насильственного воцерковления: почему все же это стало приметой времени?

– Скажите, пожалуйста, у Вас есть хотя бы один знакомый – в Саратове, в Москве, в Белгороде, – которого насильно воцерковили?

– Нет, потому что это невозможно. Но это не значит, что нет попыток. И весь вопрос в том, почему это происходит именно сейчас, ведь, казалось бы, мы уже давно ушли от Советского Союза, выучили все уроки. Почему вдруг это опять возникает в общественном сознании?

– Замечательный автор, протопресвитер Георгий Шавельский¹⁶⁸ в своей книге «Русская Церковь перед революцией»¹⁶⁹ поделился своим наблюдением: «Человек – это существо, которое обладает правом раз за разом повторять свои и чужие ошибки и этим правом с завидной регулярностью пользуется». Он написал эту книгу, находясь в эмиграции, не имея возможности вернуться в горячо любимую страну, потому что был некогда главным священником армии и флота, и путь ему сюда, конечно, был заказан. Так вот, одна из страшных ошибок Церкви, с точки зрения отца Георгия, который по своему положению присутствовал в Священном Синоде и имел возможность регулярного общения с императором, заключалась в тесном союзе с властью. И он предупреждал, что этого допускать нельзя, иначе мы вновь пострадаем точно так же, и, когда Церковь в России возродится и станет опять свободной, упаси Господь вновь повторить эту ошибку. Впрочем, он же написал и те слова, которые я уже цитировал, – о праве и возможности человека раз за разом повторять свои ошибки. Для того чтобы этого избежать, требуются высокое искусство, глубокая мудрость и тот огромный духовный труд, на который мы не всегда готовы.

– Одна из самых распространенных обид, на которые жалуются люди, впервые переступив порог храма, – холодность, грубость и даже высокомерие церковных сотрудников. Каждый из них почему-то считает своим долгом сделать замечание человеку, который пришел в храм поставить свечку и сделал что-то не так. И звучит это замечание часто не в форме доброго совета, а именно в форме раздраженного упрека. Что это за странная напасть такая, откуда она взялась?

– Порою люди сами, приходя в храм, ведут себя не вполне корректно. Но, наверное, я бы сделал большую ошибку, если бы об этом стал говорить в первую очередь.

Нет, я считаю, что действительно на сегодняшний день люди в храмах сталкиваются с холодностью, невнимательностью, равнодушием. И я бы не стал это никаким образом оправдывать: это действительно беда современной церковной жизни. Это то, на что Господь указывал, как на один из признаков бедственного положения мира, – отсутствие любви, ее оскудение. В Евангелии Он говорит об этом так: «По причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь»¹⁷⁰. Поэтому каждого верующего Господь спросит о том, в чем его вера проявлялась.

Уже апостол Павел отмечал, что есть люди, которые хотя и носят имя верных, но через них имя Божие хулится, а не прославляется¹⁷¹. И если неверующий человек, который хочет получить представление о христианстве в его идеальных проявлениях, должен добросовестно исследовать жизнь святых, а не жизнь обычных, таких же, как он, грешных людей, которыми Церковь наполнена сегодня.

– Вы говорите «любовь охладеет», а человек, приходя в Церковь, об этом ничего не знает и ожидает, что именно в ней он эту любовь найдет, потому что – где же еще? Он ожидает, что любовь эта не будет зависеть от того, насколько он плох или хорош, от того, правильно он одет или не очень. Там, в храме, он ждет безусловного приятия и – не находит его.

– Я скажу вещи, может быть, внешне друг другу противоречащие, но тем не менее одинаково имеющие место. Человек, придя в Церковь, вполне возможно, столкнется в ней и с холодностью, и с равнодушием, и где-то даже с грубостью. А с другой стороны, если проявит немного терпения, обязательно найдет в Церкви и участие, и любовь.

– Да, но до этого счастливого момента дело может ведь и не дойти. Человек решит, что Церковь – это закрытая организация, элитарный клуб, отделенный от всего остального мира высоченным забором...

– И тем не менее никому не возбраняется зайти за этот «забор» и оказаться внутри этой «организации». И никто из тех, кто сюда зашел, внутри этого «забора» не родился. Все современные христиане сюда пришли своими собственными ногами, сами сделали этот выбор. И каждый из тех, кто пришел в Церковь, тут же мог убедиться в том, что ничего закрытого здесь нет, что это именно общая жизнь. Другое дело, что многие люди этой жизнью не готовы жить.

– Одну мою подругу очень интересует, почему на все вопросы о том, почему человека в Церкви что-то оттолкнуло или обидело, священники отвечают: «Это вас бес искушает». Не является ли это мистическое объяснение попыткой уйти от ответственности?

– Является, безусловно. Объяснять все действиями бесов, конечно, нельзя. Иначе вообще ни в чем бы не было человеческой вины.

– А еще она жаловалась, что однажды священник ответил на ее вопрос настолько грубо и формально, что она потом долго плакала и в церковь возвращаться не хотела...

– Я согласен с тем, что многие из нас, священников, иногда по немощи, иногда по совершенно неправильному пониманию сущности своего служения, людей от Церкви отталкивают. Да, это есть. И говорить, что этого нет, было бы и неправдой, и большим злом, потому что люди видят, как есть на самом деле, и если мы в каких-то благих целях будем их обманывать, то эта ложь блага не сотворит. Но, наверно, все-таки нужно разграничивать те случаи, когда действительно священник отталкивает человека от Церкви и когда обратившийся к нему просто не готов ничего слышать. Бывает, что человек любое невинное замечание воспринимает с обидой. Поэтому, если учесть степень самолюбия современного человека, то можно сказать, что в некоторых случаях виноваты все-таки не священники, а сами люди.

Понимаете, вот кто-то приходит креститься. Священник говорит, что перед этим необходимо пройти хотя бы небольшой курс огласительных бесед, чтобы понять сущность этого таинства. А человек отвечает: «Мне этого не надо». Священник возражает: «Но без этого я не могу Вас крестить, потому что это будет профанация таинства». И слышит в ответ: «Так Вы меня что, к Богу не пускаете?». Но дело ведь не в том, что мы не хотим кого-то «пускать», и даже не в том, что этот кто-то не соблюдает «наших правил», а просто это лишено смысла. Более того, мы будем за это отвечать – за то, что cовершили по формальному признаку то, что должны были совершить осмысленно. И, наверное, соотношение здесь где-то пятьдесят на пятьдесят: в пятидесяти случаях из ста кто-то из нас, священников или церковнослужителей, возможно, человека отталкивает. А в другой половине случаев человек просто не хочет смиряться с тем, что является Церковью, с ее правилами и без чего церковная жизнь невозможна.

– А бывает и так, что человек и рад смириться, и ведет себя очень скромно, а его все равно обижают. Я была свидетелем такого случая: к свечному ящику подошла женщина и робко спросила, как бы ей принять крещение и что для этого нужно. Работница свечного ящика обдала ее таким высокомерным презрением, что я бы на ее месте точно убежала...

– Так, безусловно, тоже бывает. Но если человек, который это услышал со стороны, в той или иной степени церковный, то его долг в этой ситуации подойти к обиженному посетителю и восполнить недостаток усердия и любви работницы свечного ящика. И я считаю, что в данном случае, поскольку Вы были свидетелем этой сцены, Вы и должны были это сделать.

– Каким образом?

– Нужно было подойти к этой женщине и рассказать ей, как готовиться ко крещению, в чем заключается смысл этого таинства и объяснить, что не нужно по этой работнице церковной лавки, которая ей как-то чересчур сухо ответила, судить о всей Церкви, потому что эта работница лишь один из ее немощных членов, но не вся Церковь в ее полноте.

– Мысль о том, что люди, которые приходят работать в храм, неидеальны, вполне понятна. Но они ведь пришли на эту работу не только чтобы деньги получать, но и с определенной целью – помогать людям на их пути к Богу. Между тем градус раздражения, которое люди наблюдают в храме, особенно за свечным ящиком, порой превосходит градус раздражения в общественном транспорте. Люди не понимают, почему так происходит, и это ставит крест на их только что зародившейся симпатии к вере и к Церкви...

– Что касается раздражения... Если бы Вы знали, с чем приходится сталкиваться человеку, который стоит за свечным ящиком в храме! Я сам, будучи послушником в монастыре, год или полтора стоял за свечным ящиком – нес такое послушание. Это очень сложная вещь, намного сложнее, чем торговать в магазине, потому что степень абсурдности вопросов, просьб, требований людей порою превосходит всякую возможную вероятность. И необходимость отвечать на это каждый раз не просто корректно, а со вниманием, теплом и уважением очень сильно человека выматывает.

Вот представьте себе ситуацию. Это было лет четырнадцать тому назад... Я стою за свечным ящиком, приходит в храм посетитель с изломанными ушами, с якорной цепью на шее, с глазами человека, который неоднократно видел чужую смерть и сам кого-то убивал. Он подает мне записки для поминовения, и я вижу там имена: Заур, Магомед и дальше в том же духе. А сам человек – русский. Надо сказать, что он у меня сразу вызвал чувство, с одной стороны, расположения и симпатии, а с другой – чувство сострадания, потому что я прекрасно понимал, кто передо мной стоит, и понимал, что если этот человек пришел в храм при всем том, что в его жизни есть и было, наверное, в нем есть что-то доброе.

Я пытаюсь ему объяснить, что на Литургии поминовение людей некрещеных невозможно. А он мне отвечает, что его не интересует никакая «летаргия»: «Я так всегда делал и делать буду». И я понимаю, что наш разговор меньше чем за минуту принимает такой характер, что мне надо отступить назад, чтобы не произошел эксцесс, потому что еще немного, и он мне сделает что-то такое, из-за чего потом тоже будет меня поминать в одной из таких записок либо как тяжело болящего, либо об упокоении.

Тем не менее я потом вышел из-за свечного ящика, пошел с ним говорить. Я не принял у него тех записок, но отнесся к нему с полным пониманием, и все закончилось благополучно. Однако есть одно «но»: он был один в этот момент. А если бы в очереди стояло еще 10–15 человек?

– Да, случай забавный. Но Вы намеренно берете такой крайний пример, чтобы создать яркое впечатление. Можно подумать, персонажи с изломанными ушами и якорными цепями заходят к Вам регулярно...

– Что Вы, «крайний пример»... Вы знаете, что в храм приходят отпевать попугаев? Не верите? Смеетесь? А Вы понимаете, что нельзя смеяться в тот момент, когда Вас об этом просят? Ведь человек, который об этом просит, на самом деле скорбит. Он же не просто так пришел, у него, кроме этого попугая или кошечки, в жизни больше никого не было. Это, как правило, бабушка какая-нибудь. А еще порой приходят люди, которые спрашивают, нельзя ли искупаться в купели для крещения за деньги. И люди нездоровые приходят постоянно. Чего только нет... Многие идут в храм, совершенно не понимая, куда они идут, – с ведром, лопаткой, с детским велосипедом, с банкой пива... стоя в храме, пьют водку «из горла». Им даже дела нет ни до благочестия, ни до благоговения. И человек, который стоит за свечным ящиком, принимает на себя первый удар. Люди изнашиваются от этого.

– Да, все это, видимо, действительно нелегко. Но, наверное, люди, которые идут служить в храм, знают, на что идут. Разве их не предупреждают о возможных трудностях, не настраивают относиться к этому со смирением, как к неизбежному испытанию, данному для духовного укрепления?

– Вы знаете, когда юноша идет служить в ряды Вооруженных сил, его предупреждают, что на войне стреляют. А когда начинают стрелять, он почему-то падает и накрывает голову руками. И не хочет вставать и куда-то идти.

– Психика – вещь тонкая, с этим не поспоришь. Но иногда сотрудницы храмов очень некрасиво ведут себя даже в тех случаях, когда вокруг ничего к этому не располагает. Я хочу рассказать о случае, который произошел со мной, когда я только начала интересоваться Церковью. Я поехала в Оптину пустынь, чтобы пожить там несколько дней. И там мне захотелось написать записки о здравии, а как это сделать правильно – не знала, боялась ошибиться. И обратилась к пожилой монахине, будучи полностью уверенной, что она мне с радостью поможет: она ведь монахиня, почему бы ей не помочь? Каково же было мое удивление, когда вместо подсказки я услышала гневную тираду, обличающую мою неграмотность. Она говорила с таким раздражением, с такой злобой, что я на секунду забыла, где нахожусь. По счастью, я сумела это пережить, но вот причины такого поступка до сих пор не понимаю. Он выглядит абсурдным и алогичным. Как человек может так разговаривать с людьми, живя в монастыре?

– Дело в том, что пребывание человека в Церкви или в монастыре, даже в течение очень долгого времени, не является свидетельством того, что в его душе все благополучно.

Очевидно, что в душе этой монахини благополучия духовного не было. И трудно сказать, было ли ей так плохо в тот момент, когда Вы к ней обратились, или ей вообще в жизни плохо и поэтому она находится в таком состоянии, но факт остается фактом.

Впрочем, интереснее другое. Почему разные люди в одном и том же храме или монастыре находят для себя столь разные вещи: одни – утешение, обретение веры и укрепление в ней, а другие – то, что, наоборот, от веры и Церкви отталкивает? Почему так бывает, что одному Господь дает одно, а другому – другое? Недавно на сайте нашего храма началась некая дискуссия между людьми, которые ходят в один и тот же храм. И вот одна женщина говорила о том, что ей в храме очень тесно, мешает то, что рядом стоят люди, что она, когда хочет поклониться, на кого-то натыкается, а стоящие за ее спиной натыкаются на нее. А другая говорила о том, что ей в этом же самом храме бывает очень хорошо: чувство, что рядом с тобой люди, создает ощущение удивительного единства. Два разных человека говорят об одном и том же, только для одного это плюс, а для другого – минус.

– Видимо, все дело в нашем внутреннем состоянии. Каждый находит в окружающем мире и в Церкви то, что в какой-то мере уже есть в нем самом. Но как объяснить это моей подруге, которая в Троице-Сергиевой Лавре, средоточии российской духовности, стала свидетелем того, как монах выгнал девушку из храма только за то, что она была без платка. Подругу это шокировало. Она не понимает, почему какой-то внешний атрибут может привести к такому радикальному повороту событий. Недавно она призналась, что до сих пор боится Церкви и что ей легче молиться дома у икон, чем ходить в храм, где она натолкнется на грубость и непонимание. До какого состояния, спрашивается, надо довести людей, чтоб они начали бояться Церкви? Наверное, прав был английский писатель Честертон¹⁷², сказав, что самым сильным доводом против христианства являются сами христиане...

– Нет никакого оправдания тому, что сделал монах, выгнав эту девушку из храма, потому что фактически он выгнал человека, который пришел не к нему, а к Богу. Бывают ситуации, когда человека необходимо вывести из храма, потому что он просто нехорошо себя ведет или пришел в храм в купальном костюме. Но случай, Вами рассказанный, не из этого разряда.

– Но почему не все монахи и не все церковные сотрудники, живя в самом сердце Церкви, это понимают?

– По той причине, что все мы люди, испорченные грехопадением и находящиеся в состоянии грехопадения. И выход из него, исцеление человека – это процесс очень долгий и очень мучительный. И, с одной стороны, когда кто-то из нас встает на пути человека, который идет к Богу, и отталкивает этого человека, – это преступление, которое не имеет оправдания. А с другой стороны, и на пути каждого из нас – каждого священника, каждого мирянина – в свое время тоже кто-то вставал, кто-то гнал нас, поступал с нами жестко, невежливо. Но что-то подсказывало и моему сердцу, и сердцу многих других людей, которые пришли в Церковь и служат в ней, что настоящее в Церкви – это то, что есть в ней хорошего, доброго, святого, а ненастоящее, чуждое ей является просто чьей-то бедой, а то и трагедией. Естественное чувство, естественное желание человека, который понимает суть этой проблемы – это прийти в Церковь и вести себя богоугодно – благоговейно, благочестиво, быть любящим, милующим, помогать другим. И это опять-таки единственный способ помочь исправить что-то в Церкви. И поверьте, если человек будет искать в Церкви правильное, нужное, духовное, он это найдет.

– В вашей епархиальной газете «Православная вера» как-то появилась статья под названием «Мы в ответе за тех, кого оттолкнули»¹⁷³, где был приведен вопиющий, но уже не удивительный в контексте нашего разговора эпизод: пожилая «всезнающая» свечница безо всякой деликатности требует от молодой женщины, плачущей перед образом Богоматери, встать с колен, потому что «от Пасхи до Троицы не положено». Так кто все-таки эти «мы», которые ответственны за подобные вещи? Прихожане? Сотрудники храма? Настоятель?

– Тут, с одной стороны, безусловно, первостепенна ответственность настоятеля. И наверное, никто из нас не сможет оправдаться занятостью или другими уважительными причинами, если у нас за свечным ящиком стоят работники, которые людей от Церкви отпугивают. При этом могу сказать, что любой настоятель, как бы занят он ни был, рано или поздно об этом все равно узнаёт и исправляет это положение: сначала напомнит сотруднику, что он был ознакомлен со своими обязанностями, трудностями и особенностями деятельности за свечным ящиком и согласился нести это послушание, которое в Церкви на самом деле является очень ответственным, со вниманием и участием ко всем посетителям, считая делом чести умиротворить каждого, невзирая на его настроение. Если же взаимопонимания добиться не удается и все остается по-прежнему, то с человеком надо без колебаний расставаться и заменять другим.

– А Вам самому приходилось увольнять людей по упомянутым причинам?

– Могу привести совсем свежий пример. У нас рядом со строящимся Петропавловским храмом действует сейчас временный храм, и там, естественно, кто-то постоянно стоит за свечным ящиком. И вот однажды я беседую с директором находящейся по соседству школы, и она рассказывает о том, что и она, и некоторые ее коллеги раньше этот храм посещали, но потом перестали туда ходить, потому что как-то раз она зашла в храм после работы, у нее была с собой папка с какими-то финансовыми документами, и, как это порой бывает с человеком во время молитвы, она настолько обо всем забыла, что оставила там папку и ушла без нее. А потом, вспомнив, отправила за ней своего секретаря. Та пришла, попыталась эту папку забрать и столкнулась примерно с такой реакцией продавца за свечным ящиком: «Зачем ты сюда пришла, с такими ногтями и с такой прической? А вот эта, которая перед тобой приходила, это директор вашей школы? А чего она с такими ногтями и с такой головой сюда ходит? Вам что, делать больше нечего?». И тотчас, выяснив, кто это был, я эту сотрудницу увольняю, причем увольняю показательно, объяснив всем остальным, за что она уволена.

– А как сама женщина объяснила свое поведение?

– Абсолютно неважно, как она будет это объяснять: просто таким людям не место в числе сотрудников церковных структур. Я нашел трех человек, которых она, что называется, отвадила от посещения храма, а о скольких еще мы не знаем? Мы просто не имеем права таких людей оставлять на подобной работе, потому что они будут приносить вред Церкви, людям и, конечно, себе. И сострадание к этому человеку здесь должно проявляться в том, чтобы лишить его возможности губить и свою душу таким образом. К чему я это говорю – к тому, что в Церкви нас всех терпит Господь, и мы должны терпеть друг друга, но непосредственно на ниве церковного служения должны оставаться те люди, которые, по крайней мере, не причиняют вреда приходящим в Церковь.

– А Вас самого, когда Вы входили в церковную жизнь, сильно задевали проявления грубости и холодности или Вы спокойно к этому относились?

– Как ни странно, да – относился к этому вполне спокойно. И не по причине того, что я человек изначально несамолюбивый и неранимый – отнюдь. Просто главное заставляло забывать обо всем второстепенном. Кроме того мое глубокое убеждение, что обращению человека к Богу должно обязательно сопутствовать чувство покаяния пред Богом: именно с него начинается наша вера и с призыва к нему – евангельская проповедь¹⁷⁴. Если покаяние в начале церковной жизни у человека отсутствует, – значит, по большому счету его христианская жизнь еще не началась или началась, но совершенно неправильно. А чувство покаяния, чувство того, что ты сам никуда не годишься, заставляет забывать о недостатках других и видеть человека как бы «сквозь» них.