Новые данные о российском периоде жизни прп. Максима Грека

Прп. Максим Грек

Н. В. Синицына, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН

(Приводится по изданию: Вестник церковной истории. М.: ЦНЦ «Православная Энциклопедия», 2006, № 4. С. 221–236)

Подготовка к печати нового издания сочинений прп. Максима Грека сопровождалась не только их текстологическим исследованием, анализом рукописной традиции, решением проблем атрибуции и датировки. Был также выявлен или уничтожен ряд фактов и обстоятельств его пребывания в России, чем укрепляется, делается более надежной база создания полной научной биографии писателя, богослова, филолога; в ней до самого последнего времени остается много не подтверждаемых источниками, но повторяющихся клише, противоречивых суждений, в том числе и о некоторых ключевых событиях. одной из причин была сионская структура Судного списка, в котором перемешана информация о судах 1525 и 1531 гг. Другая причина – противоречия в Сказаниях о прп. Максиме, которые остаются одним из главных источников для описания его судьбы после 1531 г. эти противоречия далеко не всегда удается разрешить с помощью собственных сочинений (ученого афонского монаха, хотя в них имеется значительный биографический материал. Другие же источники – документальные, актовые свидетельства, летописные известия – для второго периода почти отсутствуют, в отличие от периода 1518–1525 гг., о котором говорят и акты, и летописи, и дипломатические документы.¹ Недавняя публикация двух главных Сказаний о прп. Максиме Греке, значительно уточняющая издание С. А. Белокурова, позволила снять ряд этих противоречий.²

В предполагаемой статье речь пойдет о нескольких группах фактов пребывания в России ученого афонского монаха, для которых сделаны существенные уточнения.

Следует отказаться от бытующих в историографии утверждений, согласно которым прп. Максим был приглашен для перевода Толковой Псалтири и что это был его первый перевод, завершенный через год и пять месяцев после приезда в марте 1518 г.

Ни в одном источнике не названа книга, заранее выбранная для перевода, речь идет лишь о просьбе прислать «переводчика книжного на время». Напротив, из послания великому князю Василию III о переводе Толковой Псалтири следует, что выбор был сделан уже в Москве.³

На известии послания о выборе книги и осмотре греческих книг великокняжеской библиотеки основан красочный рассказ одного из Сказаний. Собрание греческих книг московской «книгохранительницы», сообщается в нем, вызвало восхищение ученого грека, сказавшего великому князю, что ему не довелось видеть в таком большом объеме «греческие книги» даже у себя на родине. Довольный этими словами великий князь поручил выделить те, которые еще не переведены на «словенский» язык. Особо следует обратить внимание на известие Сказания о том, что прп. Максим составил своего рода опись непереведенных греческих книг царской библиотеки («имена книгам тем явственно сотвори»), а Василий III приказал хранить их отдельно от других в сопровождении «писания». Именно в такой редакции (а не непосредственно в редакции послания Василию III о переводе Толковой Псалтири) известие повлияло на распространенную позже версию об античной библиотеке Ивана Грозного (в Сказаниях речь идет о его отце). Ни в послании, ни в Сказании не уточняется, впрочем, о каких греческих книгах идет речь – античных или христианских. Но редактор – переписчик Сказания в XVII в. счел необходимым добавить, что прп. Максим обнаружил «святые» греческие книги.⁴

Василий III Иоаннович

В источниках не упоминается о том, что прп. Максим приступил к переводу Толковой Псалтири сразу по приезде в Москву (март 1518 г.). Напротив, записи на рукописях свидетельствуют, что первым был перевод Толкового Апостола, начальная часть которого (Деяния) переведена к марту 1519 г. (запись на одной из самых ранних и авторитетных рукописей РГБ, ф. 304, Троицк. 118, л. 150).

Эта часть занимает около четверти всего памятника. Дальнейшие части (Апостольские послания) переводились в течение 1519–1520 гг., возможно, еще в начале 1521 г., хотя записи на рукописях отсутствуют.

Перевод же Толковой Псалтири, согласно записи на многих рукописях, завершен в декабре 1522 г. Поскольку в упомянутом послании Василию III говорится, что перевод занял год и пять месяцев, то надо сделать вывод, что перевод выполнялся между июнем 1521 г.– декабрем 1522 г., а благословение митрополита Варлаама следует относить к началу этого срока (ок. июня 1521 г.)

При изучении второго периода жизни в России (после осуждения 1525–1531 гг.) одним из самых неясных оставался вопрос о причинах второго суда – зачем понадобилось снова судить уже осужденного, находящегося в заточении узника, лишенного причастия. В связи с этим следует обратить внимание на источник, ранее не привлекавший внимания исследователей. В Описи архива Посольского приказа 1626 г. среди «грамот греческих упомянута пергаменная грамота 1531 г. Василию III прота Святой Горы Анфима с его подписью и печатью: «Грамота на харатье Русии прота Святые горы Анфимы ермонаха писана лета 7039-го году, за рукою и за печатью прота Святые горы еромонаха».⁵

Грамота не сохранилась, содержание ее в Описи не раскрыто, но совпадение ее даты с датой второго суда не оставляет сомнений в том, что судьба прп. Максима занимала в ней какое-то место. Важно особо отметить два обстоятельства. Во-первых, совпадение имени прота, направившего грамоту в 1531 г., с именем игумена Ватопеде Анфимия, направившего в 1516 г. «брата Максима» в Москву с грамотой тому же Василию III и митрополиту Варлааму. Возможно, это одно и то же лицо.

Во-вторых, соединение в 1515 г. двух просьб просьбы Москвы к афонским властям: о переводчике и молитве о рождении наследника (брат великого князя оставался бездетным в течение уже десяти лет); просьба о переводчике излагалась попутно. Так судьба афонского ученого монаха с самого начала невольно оказалась в сопряжении с историей московского престола, с событиями из жизни великокняжеской семьи. Долгожданный наследник (будущий Иван грозный) родился в августе 1530 г., т. е. незадолго до второго суда (он происходил, вероятно, в мае 1531 г., как следует из Судного списка Вассиана (Патрикеева). Вполне естественно и предположить, что грамота прота Анфима 1531 г. содержала поздравления по случаю этого важного события и попутно (снова попутно) просьбу об облечении участи ученого монаха и его возвращении в родную обитель.

Если это предположение справедливо, то получает объяснение цель второго суда – выработка ответа на ходатайство прота. Однако отрицательный ответ был предопределен заранее, судебное разбирательство исходит из презумпции виновности. Основанием для прощения осужденного могло быть его покаяние, но Судный список 1531 г., напротив, начинается – еще до изложения хода суда – констатацией того, что узник Иосифова монастыря не показал «покаяния и исправления», говорил, что ни в чем не виновен; более того, якобы были найдены «новейшие хулы, подтверждавшие его еретичество (что, по логике, делало освобождение невозможным. С. 97): «прибылыя новейшая хулы на Господа Бога, и на Пречистую Богородицу, и на церковныя уставы и законы и прочяя».⁶

Становится ясной и структура, противоречивость Судного списка, в котором смешаны, как будто перепутаны обвинения 1525 и 1531 гг., но ясна его основная тенденция и цель – выбор, подбор, компиляция таких эпизодов обоих судов, которые подтверждали, во-первых, обоснованность осуждения 1525 г. (с точки зрения судей), во-вторых, невозможность освобождения в 1531 г.

Судный список призван был продемонстрировать виновность осужденного, сделать ее очевидной как в Москве, так и на Афоне. Не случайно изложение судебного разбирательства 1531 г. начинается с обвинения Максима в том, что он пытался «поднять» турецкого султана на русского царя и даже якобы выражал уверенность в поражении последнего, хотя этот эпизод, бесспорно, относится к суду 1525 г. Для Афона отношения султаната с Москвой были далеко не безразличны. Как бы ни велика была надежда на освобождение греков от османского владычества и на помощь русского православного царя, но власти Афона не могли не осознавать, что любое столкновение Турции и России могло отразиться и на положении греческого Православия. Узник, якобы провоцировавший такое столкновение и даже якобы уверенный в его негативном для великого князя исходе, даже в начальном фрагменте дела дискредитировался в глазах и афонских, и московских властей.

Монастырь Ватопед, Святая Гора Афон

Находит объяснение и еще одна особенность Судного списка – отсутствие в нем отдельного приговора 1531. Разбирательство 1531 г. завершается решениями 1525 г., изложенными в грамотах великого князя и митрополита в Иосифо-Волоколамский монастырь. Они лишь дополнены решениями относительно тех лиц, которые были привлечены в 1531 г. (в частности, Михаила Медоварцева и Исака Собаки).⁷ Эта особенность – не случайность, не следствие утраты документов, не результат неопытности редакторов-составителей. Помещая грамоты 1525 г. после суда 1531 г., они демонстративно заявили о невозможности иного решения для волоколамского узника, о ненужности, с их точки зрения, нового приговора, о сохранении действенности решений 1525 г. Это была тенденция памятника, который представлял собой не столько публицистическую обработку подлинных протоколов, сколько такую обработку, которая призвана была выполнять своего рода правовую функцию, была создана вскоре после суда 1531 г., хотя нельзя исключить, что в том виде, в котором она дошла до нас в составе Сибирского сборника, она могла быть подвергнута некоторой обработке при соединении ее с материалами Собора 1548–1549 гг.

Тенденциозность Судного списка проявилась и в том, что он умолчал о фактах раскаяния обвиняемого; сам он позже напоминал митрополиту Даниилу: «Тогда отвечал я вашему священному Собору, что если и оказалась в моих переводах некоторая дерзость, то не из-за ереси или лукавства какого-то.

Бог свидетель – случайно, либо по забывчивости, либо по скорби, смутившей тогда мою мысль, или по излишнему винопитию, в которое я погрузился, было что-то написано тогда. Но еще и трижды падал ниц перед вашим священным Собором, прощения просил за то, что по неведению допустил описка. А ваши преподобия – не знаю, как они обо мне советовались – вместо прощения и милости оковы снова дали мне, и снова я был заточен и снова затворен и снова окружен озлоблением».⁸ Но в Судном списке этого нет.

Последние слова особенно важны для понимания судьбы узника после 1531 г. Оказывается, он вовсе не сразу получил «ослабу», но, напротив, снова был заключен в оковы и отправлен в заточение.Об этом же свидетельствует и краткое сочинение, в котором обозначена дата – 7040-й год (т. е. период между сентябрем 1531 – августом 1532 г.). Даты встречаются в сочинениях этого автора далеко не часто, как правило, тогда, когда он пишет о каких-то очень важных событиях. Так, среди сочинений первого периода дата обозначена лишь в одном из посланий В. И. Карпову против астрологии 1524 г. Это был год, когда ожидалось предсказанное в венецианском астрологическом Альманахе всеобщее «преиначение, в котором увидели предсказание нового всемирного потопа. В России его распространял Николай Булев, полемике с ним, обличению астрологических предрассудков посвящено датированное послание Карпову.⁹ В 1531/32 г. он пишет сочинение, озаглавленное «сия словеса сътворил есть инок в темници затворен и скорбя... в 7040-е лето».¹⁰ Обозначая дату, автор, надо полагать, выделяет такую веху своей жизни как возвращение к литературной деятельности, возможность писать (что было запрещено в 1525 г.

Видимо, лишь в этом заключалась некоторая «ослаба» после суда 1531 г., лишь в таком ограниченном объеме была удовлетворена просьба прота. Но затвор, темница и скорбь сохранялись по крайней мере осенью 1531 г. или на протяжении части 1532 г. (суд, напомним, состоялся в мае 1531 г.). Однако остается неясным, в каком монастыре находилась эта темница и куда он был отправлен после второго суда. Единственным источником, содержащим известие о том, что после Собора Вассиана отправили в заточение в Иосифов монастырь, «Максима же – во град Тверь, ко Акакию епископу, до уреченных лет», является «Выпись о втором браке Василия III – памятник тенденциозный, содержащий неподтверждаемые другими источниками известия.¹¹ В выписи смешаны Соборы 1525 и 1531 г., составитель их различает. Не ясно, откуда взяты и достоверны ли сведения об «уреченных летах», т. е. о заранее обозначенном определенном сроке. Выпись создана позднее описываемых в ней событий.¹²

1531/32 год был важной вехой творческой биографии прп. Максима еще потому, что он приступил уже в начале 7040-го года к составлению собрания своих сочинений, призванного доказать свою невиновность, свои взгляды и позицию в неискаженном виде. «Лету 7040-му наставту егда нача Максим книгу сию поставляти» – говорится в начале Предисловия в ряде списков одной из разновидностей этого авторского собрания (Соловецкое собрание, по классификации 1977 г.).¹³

Прп. Максим Грек. Фрагмент памятника «Тысячелетие России», г. Новгород

Два главных Сказания о прп. Максиме Греке содержат противоречивую информацию о продолжительности заточения. Одно из них (в публикации С. А. Белокурова № 7) говорит о 22-х заточения, при этом членение фразы и расстановка знаков препинания выполнены так, будто речь идет о тверском заточении. Датой освобождения становится 1553 г., что не подтверждается другими источниками. Другое (в публикации С. А. Белокурова № 6) называет 30 лет общего заточения, так что получается, будто он оставался в заточении до 1555 г., почти до самой смерти, чему противоречат слова этого же Сказания о роли троицкого игумена Артемия в его освобождении, что могло быть лишь в 1551 г. Новая публикация обоих Сказаний, выполненная с учетом рукописей, неизвестных Белокурову, в том числе и более ранних, позволила эти противоречия снять либо объяснить.

Наибольший интерес исследователей вызывало первое Сказание (т. е. № 7 у Белокурова, № III в издании 2006 г.).¹⁴ Белокуров, будучи противником версии об античной библиотеке Грозного, считал его поздним сочинением (в пределах первой трети XVII в.) и находил недостоверным известие о «безчисленном множестве греческих книг» царской книгохранительницы. А. И. Соболевский (сторонник версии), напротив, полагал, что оно написано вскоре после смерти прп. Максима. И. Денисов попытался определить автора, предположив, что им был Курбский, написавший Сказание еще до бегства в Литву, т. е. до 1564 г. Предположение об авторстве было справедливо отвергнуто В. В. Калугиным, однако вслед за А. И. Соболевским исследователь также писал о его раннем происхождении.¹⁵

Белокуров выделил две редакции Сказания – «подробную» и «сокращенную», но опубликовал лишь одну – по списку Пространной («подробной»), а Краткую представил шрифтом (разрядкой набраны тексты пространной редакции, отсутствующие в краткой). Этим затруднялось адекватное восприятие Краткой, и она оставалась практически вне поля зрения исследователей. А между тем в ней имеются существенные отличия от Пространной, важные для понимания ряда ключевых фактов. Нельзя исключить того, что она могла предшествовать Пространной.

В издании 2006 г. обе редакции опубликованы самостоятельно. Пространная редакция представлена списком Первоначального вида этой редакции в рукописи Нижегородской библиотеки конца XVI в., который с бесспорностью доказывает, что редакция создана не позднее этого времени, точнее, ок. 1587 г.¹⁶ Троицкий (точнее Троицко-Соловецкий) вид Пространной редакции приведен в разночтениях по списку Троицкого собрания сочинений прп. Максима Грека (РГБ, ф. 304, Троицк. 200 р., л. 17–18 об.) и по рукописи середины XVII в., связанной с деятельностью известного соловецкого книжника Сергия Шелонина (РГБ, Сол. 741/851, л. 234–240 об.). О Троицком происхождении этого вида свидетельствует сделанное в нем дополнение, взятое из Троицкой рукописи типа МДА 153 (см. Примечание 18).

Краткая редакция известна в настоящее время в тех же трех списках, которые использовал и Белокуров, и издана по рукописи РНБ, Сол. 752/862, л. 3–7, (первая треть XVII в.).¹⁷ Она была принесена в Соловецкий монастырь из Троицы старцем Иосифом Сороцким в 1634 г. Возможно, им же была принесена и пространная редакция; в другой рукописи Сергия Шелонина, уже упомянутой Сол. 741/851, помещены обе редакции: в конце, на лл. 234–240 об.– Пространная (Троицкий вид), а в начале – Краткая, т. е. та же, что в Сол. 752/862.

Первоначальный вид Пространной редакции имеет лаконичное и вполне нейтральное название: «Сказание о Максиме инока Святогорце Ватопедьскыя обители», но в Троицком виде оно распространено, акцентируя тему страдания за истину: «Сказание о Максиме философе, иже бысть инок Святыя Горы Афонскиа преславныа обители Ватопедския, иже зде и пострада доволна лета за истину». По одному из списков Троицкого вида текст был опубликован Белокуровым.

В Краткой редакции название столь же нейтрально, как и в Первоначальном виде Пространной, но вместе с тем оно обнаруживает и связь с Троицким видом: «Сказание о Максиме философе иже бысть инок Святыя Горы Афонскиа преславныя обители Ватопедския честнаго ея Благовещения, и како прииде на Москву». Название в Краткой редакции, как видим, обнаруживает одновременно две линии связей – и с нейтральным названием Первоначального вида Пространной (по смыслу) и с ее Троицким видом (по форме). Тема страдания не только не акцентирована в названии Краткой, но полностью отсутствует; а в содержании проявится эта же особенность – минимизация преследований и бед прп. Максима.

Это Сказание (будем называть его, по Первоначальному виду. «Сказание о Максиме иноке святогорце») наиболее важно при реконструкции биографии, прежде всего второго периода, дает ее основную канву; хотя информация и невелика но по объему, но предстает как ствол или остов биографических сведений, особенно в заключительной части.

В Пространной редакции можно выделить следующие единицы информации, условно их пронумеровав для удобстве дальнейших сопоставлений.

[1] Обретение московским великим князем Василием III «безчисленного множества греческих книг» («в некоторых палатах»).

[2] Моление к Константинопольскому патриарху о переводчике.

[3] Поиски переводчика и отправление его в Москву.

[4] Краткие сведения о переводчике.

[5] Почетный прием переводчика в Москве и осмотр им «царской книгохранительницы».

[6] Оценка прп. Максимом греческих книг, хранящихся в Москве, и рассказ о сожжении греческих книг латинянами после падения Царствующего града.

[7] Рассмотрение книг переводчиком и выделение (по поручению великого князя) тех, которые не переведены на «словенский», и составление их списка (своего рода описи): «имена книгам тем явъственно сътвори»; приказ великого князя об их особом хранении в сопровождении описи («особь их блюсти и писание пологати»).

[8] Поручение Василия III перевести Толковую Псалтирь, описание процесса перевода.

[9] Соборное свидетельствование перевода Толковой Псалтири, его одобрение.

[10] Почет, оказываемый переводчику, и его роль «молебника» к православному государю за впавших в грех «царских синклитов».

[11] Девять лет трудов по переводу и исправлению книг.

[12] Клевета, зависть и лжесвидетельства «небратолюбцев», обвинивших прп. Максима в ереси и государственной измене («врага богохранимеи земли Рустеи»).

[13] Лаконичное сообщение об осуждении и 22-х годах заточения. В публикации 2006 г. (на основе Краткой редакции) иная расстановка знаков препинания, чем в издании Белокурова, что будет аргументировано далее.

[14] «Ослаба» в Твери от тверского епископа Акакия по благословению митрополита Иоасафа (1539–1542).

[15] Благословение на причащение от митрополита Макария.

[16] Написание Исповедания веры и ряда «обличительных словес», «поучительных» сочинений и др.

[17] Перевод из Твери в Троицу по поручению царя Ивана IV (дата не указана).

[18]

[19] Преставление в 7064 (1555/56) г.

[20] Цель написания Сказания.

Тверской Отрочь монастырь (место заключения прп. Максима), фото кон. XIX в.

Сказание в большей части своего объема (в пределах л. 5–8 основного списка в публикации 2006 г. пункты 1–10) посвящено по преимуществу истории прихода на Русь прп. Максима и его переводам, прежде всего Толковой Псалтири, и основано на информации послания Василию III, но она расцвечена рядом подробностей, либо бесспорно вымышленных, либо не поддающихся проверке. В этой части Пространная и Краткая редакции почти полностью совпадают (с небольшим числом исключений).

Значительно меньше по объему (л. 9–10 рукописи, пункты 11–19) вторая часть; она посвящена самому трудному периоду жизни, после осуждения. Источником послужили сочинения самого прп. Максима Грека, прежде всего Исповедание веры, а также, по-видимому, устная традиция, еще свежая в конце XVI в. Здесь вымышленных деталей уже нет. Несмотря на ее краткость, эта часть наиболее ценна для биографии, т. к. содержит известия, не отраженные в других источниках, среди них – о продолжительности заточения. Эти известия должны быть тщательно проанализированы с точки зрения их достоверности.

В этой части наблюдаются гораздо более значительные различия между Пространной и Краткой редакциями, при этом Краткая дает более точную информацию.

В первой части Сказания вымышленным является пункт 2 – об отправлении просьбы о переводчике не на Афон (что подтверждается актовым материалом), а в более высокую инстанцию – к Константинопольскому Патриарху. Не является ли эта новация Сказания одним из аргументов (хотя и косвенным) для его датировки периодом 80-х гг. XVI в., когда шла подготовка к учреждению патриаршества, когда судьба ученого афонского монаха, перипетии его жизни в Москве приобрели особое значение, когда наблюдался взлет интереса к его творчеству. Вымысел оказался очень привлекательным, и другое Сказание (№ 6 у Белокурова, № V в издании 2006 г.) отправляет просьбу о переводчике не к патриарху, а к турецкому султану. Здесь проявилась уже другая идейная линия – констатация благожелательного отношения султанов к православию.

В пункте 3 недостоверен рассказ о поисках переводчика по поручению патриарха, названия мест, где его искали. Рассказ о двух кандидатах имеет реальную основу – сообщение о послании Василию III о том, что первоначально предполагалось послать в Москву другое лицо – некоего Савву, но по причине его болезни и отказе в Москву был отправлен Максим. Но рассказ видоизменен, а имя второго кандидата искажено в Пространной редакции («Данил»), но правильно передано в Краткой («Сава»); в одном из списков Пространной, впрочем, сделана правка, имя «Данил» заменено на «Саве».

В пункте 4 обнаруживается сходство между Первоначальным видом Пространной редакции и краткой редакцией (их составители не знали места рождения героя и имен родителей). Это наблюдение имеет важное текстологическое значение. Оно (наряду с другими) может говорить о том, что обе редакции восходят к архетипу самостоятельно. Но его структуру, объем, степень близости к нему каждой из редакций определить пока затруднительно.

Информация о родителях и месте рождения включена в Троицкий вид Пространной редакции на основе записи того же типа, что в рукописи РГБ, ф. 173, МДА. Фунд. 153.¹⁸

В пункте 6 особый интерес представляет противопоставление сохранения в Москве «бесчисленного множества греческих книг и сожжения латинянами греческих книг, вывезенных из Константинополя, что требует специального анализа.

В пункте 7, как уже говорилось, имеются указания на составление прп. Максимом какой-то описи греческих книг царской книгохранительницы; подобного сообщения нет ни в послании Василию III, ни в других источниках, но это может оказаться важным в исследовании версии об античной библиотеке московских царей.

В Краткой редакции значение известия ослаблено, но намек на некую опись имеется, упомянуто предписание Василия III о греческих книгах: «особо их блюсти и писание полагати».

В пункте 8 отметим изначально искаженное чтение Пространной редакции отметим изначально искаженное чтение Пространной редакции в известии о длительности перевода Толковой Псалтири («за годище»). В Краткой указано: «за год и месяца шесть», что очень близко к источнику – посланию Василию III (год и пять месяцев).

Великий князь московский Государь всея Руси Василий III Иоаннович

Неизвестно, на каких источниках основана информация в пункте 9 о соборном свидетельствовании перевода Толковой Псалтири. Она важна еще и потому, что с нею связано другое Сказание (№ 1 у Белокурова, № IV в публикации 2006 г.) Исайи Каменчанина (1591 г.) о соборном свидетельствовании «священной книги Максимовы», но это происходит уже с участием царя Ивана Васильевича и митрополита Макария. Из контекста очевидно, что речь идет о Псалтири (без толкований), переведенной прп. Максимом для Нила Курлятева в 1552 г., поскольку текст Исайи является Предисловием к списку Псалтири XVII в. Это сходство свидетельствует о какой-то связи по происхождению между разными Сказаниями. Предисловие – Сказание Исайи, в свою очередь, обнаруживает связь со Сказанием, опубликованным у Белокурова (№ 6) и в издании 2006 г. (№ V), его название «Сказание известно о приходе на Русь Максима Грека и како претерпе до скончания своего». Проблема требует дальнейшего исследования. Название обнаруживает связь и с Троицким видом Пространной редакции текста № III («иже и пострада» – «како претерпе») и с Краткой редакцией («како прииде на Москву» – «о приходе на Русь»).

С пункта 10 начинаются гораздо более существенные различия между редакциями.

Пункт 10 в Краткой редакции отсутствует, хотя это еще не имеет сколько-нибудь серьезного значения. Но отсутствие в Краткой пункта 12 помогает глубже уяснить замысел и, может быть, даже некоторые проблемы происхождения обеих редакций.

Дело в том, что пункт 12 Пространной редакции посвящен причинам и обстоятельствам осуждения афонского монаха, смягчая при этом факты его осуждения.

Эти причины – некиих «небратолюбцев», которые его «оклеветате к православному государю еретиком и прелестником, и врага богохранимеи земли Рустеи»; другие лжесвидетельством подтвердили клевету. Эта информация основана на Исповедании веры прп. Максима. Но в нем названы судьи, Исповедание обращено к тем, кто его осудил. В Сказании же субъект осуждения не указан; в следующем, 14-м пункте сказано в неопределенной форме: «и тако неповиннаго заточению осуждають». Отсутствие информации о соборных судах и разбирательствах наводит на мысль об официальном происхождении Сказания, о том, что целью составителей было сгладить позицию церковных и светских властей.

Это же намерение еще боле ярко проявляется в Краткой редакции, где пункт 12, как уже было сказано, полностью отсутствует, и вся информация о таком трагическом событии жизни и судьбы сведена к одной строчке («како пострада зде в заточении»), т. е. здесь нет даже термина «осуждают».

Отсутствие 12-го пункта в Краткой редакции оттеняет еще более ярко, чем в Пространной, намерение составителей свести к минимуму информацию о преследованиях прп. Максима в России, составители ограничились констатацией факта заключения и его длительности.

Это наблюдение с бесспорностью свидетельствует против гипотезы И. Денисова об авторстве Курбского, который не упускал случая высказывать обвинения в адрес Ивана IV и московских властей.

Вслед за приведенными словами о страдании в заточении в обеих редакциях находятся слова «лет 11», обозначающие длительность заточения. В публикации Пространной редакции Белокуров соединил их со следующей фразой (пункт 14, описывающий тверской период), в результате чего получилось некорректное утверждение о 22 годах тверского заточения.

Краткая редакция с бесспорностью показывает, что они относятся к предшествующей фразе и означают 22 года общего заточения.

Для наглядности приведем параллельно фрагменты обеих редакций. Разрядкой набран краткий пересказ содержания, знаками «плюс» (†) и «минус» (-) обозначено отсутствие или наличие фрагмента в одной из редакций; подчеркнуты фрагменты Краткой редакции, отсутствующие в Пространной.

[11]

Пространная редакция:

”†” и “-“

Краткая редакция:

И тако девять лет преводя книги от греческа языка на словенскии, удручаяся трудолюбне, и древлепреведеныя исправляа, понеже воде во многих книгах некия речи неразумны... книги разтлешася и неисправлением проидошя во много временныея лета, прочая же одостаточне описует в книзе его,

[12]

Пространная редакция:

«Зависть, клевета и лжесвидетельство небратолюбцев»

Краткая редакция:

“-“

[13]

Пространная редакция:

И тако неповиннаго заточению осуждають, и бысть в заточении лет 22

Краткая редакция:

еже како пострада зде в заточении лет 22.

[14]

Пространная редакция:

В граде Твери во епископии... ослабу улучи от епископа тверскаго Акакия по благословлению преосвященнаго Иасафа митрополита

Краткая редакция:

”†”

[15]

Пространная редакция:

Благословение митрополита Макария к причащению

Краткая редакция:

”†”

[16]

Пространная редакция:

И написа Исповедание ... и словеса обличителна на иудеи и на еллин, на латын и на агарян и иные многие словеса, ова поучителна, иная же по вопросом ответы, иная же о неведомых вещех, а тако множество писании остави

Краткая редакция:

И по сем написа Исповедание и прочая Словеса книги своея состави

[17]

Пространная редакция:

Перевод из Твери в Троицу повелением великого князя Ивана

Краткая редакция:

”†”

[18]

Пространная редакция:

Преставление в 7064 г.

Краткая редакция:

”†”

[19]

Пространная редакция:

Заключении

Краткая редакция:

Приписка

Совершенно очевидно, что в Краткой редакции слова «лет 22» в пункте 13 синтаксически относятся не к последующей фразе, а к предшествующей со сказуемым «пострада» и наречием «зде», которое является общим обозначением того места, где совершались его труды, они говорят об общей продолжительности заточения.

А следующая фраза (пункт 14, «во граде Твери в епископии») – уже новая единица информации, она имеет собственное самостоятельное сказуемое «улучи» («ослабу»); излагается лаконично основное событие следующего, тверского периода жизни. Следует обратить внимание на характерное уточнение, корректирующее время наступления «ослабы» годами возглавления митрополичьей кафедры Иоасафом и отодвигающее ее от 1531 г. Следовательно, хотя узник и получил возможность писать после 1531 г., но это еще не было полной «ослабой», она наступила лишь при митрополите Иоасафе. Косвенным подтверждениям является судьба Исака Собаки, который был осужден в 1531 г., но митрополит Иоасаф не только освободил его, но возвысил и даже поставил архимандритом московского Симонова монастыря.¹⁹

Важным в пункте 13 является указание источника, откуда взята информация о 22-х годах заключения: «книга» самого прп. Максима. В Пространной она не упомянута, однако, при отсутствии термина «книга», описано более полно ее содержание, тематика созданных им произведений. В обеих редакциях упомянуто одно из них – Исповедание веры. Названные в Пространной сочинения совпадают с контурами того собрания, корпуса, к составлению которого он приступил сразу же после того, как получил возможность вернуться к литературной деятельности. Это прижизненное авторское собрание открывается Исповеданием веры; первоначальное ядро этого собрания содержало 12 глав, и заключительные главы (11 и 12) – «Слова отвещательные» об исправлении русских книг.

Именно на них основана информация о неисправных книгах и их исправлении прп. Максимом в пункте 11, из них же взято и указание на количество лет заточения.

В одном из этих Слов названо количество лет, в течение которых автор «обдержим люте», т. е. длительность заточения и лишения причастия, но в разных списках число лет различно, поскольку автор отправлял эти Слова разным лицам в разное время каждый раз указывая новое число. Числа колеблются от 15 до 20, т. е. в пределах тех дат, того отрезка времени (1540–1545), в течение которого автор предпринимал особенно активные попытки доказать свою невиновность, отсутствие у него «еретического порока» и правомерность выполненного им исправления книг.²⁰

Надо полагать, что составитель Сказания располагал списком, в котором было названо максимальное количество лет – 22. «1547 год» как дата освобождения является вполне вероятной, если учесть, что незадолго до нее грамоты Ивану IV с просьбой об облегчении участи афонского узника направили Патриархи – Александрийский Иоаким (4 апреля 1545 г.) и Константинопольский Дионисий II (июнь 1546 г.).²¹ Вполне вероятно, что освобождение произошло в связи с торжествами по случаю царского венчания Ивана IV (16 января 1547 г.) и его свадьбы (3 февраля 1547 г.).²²

Как уже отмечалось, судьба прп. Максима с самого начала оказалась в сопряжении с судьбой московской династии, с жизнью и заботами великокняжеской семьи, которые были и событиями государственной жизни. Царское венчание в январе 1547 г. было апофеозом в длительной борьбе за престол, начавшейся еще в 90-х гг. XV в., и вопрос о наследнике престола всегда стоял остро, приобретая разные формы.

Милость к осужденному была и естественной, и уместной: ведь в свое время просьба отца Ивана Грозного молиться о даровании наследника, каковым и оказался Иван Васильевич, сопровождалась просьбой о переводчике, каковым оказался прп. Максим. То, что еще находили невозможным в 1531 г., стало возможным в 1547 г.

Троице-Сергиева Лавра. Фото – О. Саломакин

В пункте 17 автор не сообщает даты перевода в Троицу, ограничившись информацией о том, что он был «изведен» из Твери в Троицу по велению Ивана IV. О роли троицкого игумена Артемия в судьбе прп. Максима сообщает другое Сказание (№ V в публикации 2006 г.); следовательно, оно связывает переход с 1551 г. Но при этом выделен еще предшествующий ему московский период: сначала «по молебному словеси» игумена Артемия, царь и великий князь Иван Васильевич повелевает Максима «с честию к себе взяти на Москву и быти ему в ослабе», о переходе в Троицу ничего не говорится, но сообщается о его кончине в этой обители. Здесь использован тот же термин «ослаба», что и в предыдущем Сказании, но она связана уже с другими лицами и с более поздним периодом (Артемий был игуменом в 1551 г.).

Более достоверным представляется утверждение предыдущего Сказания об «ослабе» при митрополите Иоасафе.

В пользу этого свидетельствует и аналогичное действие митрополита по отношению к другому осужденному, Исаку Собаке, и еще одно обстоятельство, впрочем, косвенное. В «Сказании о Максиме иноке святогорце» о переводе в Троицу говорится в пункте 17, а о содержании «книги Максима Грека», о составе основного ядра авторского собрания сочинений автор пишет в предыдущем пункте 16, из чего следует, что он исходит из факта создания книги (ее основной части) еще в Твери. В этой связи уместно вспомнить, что одна из рукописей этого авторского собрания (РГБ, ф. 173, МДА 42) имеет запись о принадлежности митрополиту Иоасафу и свидетельствует о его интересе к творчеству этого автора. Нельзя исключить того, что он, будучи митрополитом и, безусловно, покровительствуя тверскому узнику, поддерживал его замысел объединить в едином корпусе основные сочинения (включая «нестяжательские), и приобрел для себя книгу, в которой этот замысел получил воплощение.

Значение «Сказания о Максиме иноке святогорском» прежде всего в том, что оно создает основную канву для воссоздания биографии после 1931 г. В нем просматривается тенденция смягчить, ослабить роль светских и церковных властей в осуждении ученого монаха, что указывает на те круги (официальные или полуофициальные), с которыми связано его происхождение.

властей в осуждении ученого монаха, что указывает на те круги (официальные или полуофициальные), с которыми связано происхождение текста.

Что касается авторства «Сказания о Максиме иноке святогорце», то одним из аргументов Денисова было наличие и в нем (пункт 6-й), и в одном из сочинений Курбского²³ рассказа о сожжении латинянами греческих книг после падения Константинополя. Однако объяснение сходства текстов принадлежностью их одному автору (основной методический прием Денисова) не является единственно возможными. Можно предложить и другие варианты объяснения. Один из них (более простой, но менее вероятный) состоит в том, что и Курбский, и автор Сказания передают независимо друг от друга устный рассказ самого при. Максима, при этом Курбский прямо на него ссылается (слышал при личной встрече), а автор Сказания мог его получить от какого-либо другого участника этих бесед (либо непосредственно, либо через цепь передач).

Другое объяснение основано на том, что близость двух текстов может быть включена в ряд фактов, свидетельствующих о литературных контактах 80–90-х гг. XVI в. между московскими кругами, близкими к официальным церковным властям, к Чудову монастырю, и просветительскими кругами Великого княжества Литовского, их издательской деятельностью, которые, в свою очередь, были связаны с миляновичским кружком Курбского (его деятельность освещена в книге В. В. Калугина). Так, в сборник чудовского происхождения (ГИМ. Чуд. 236) включено изданное в 1586 г. в типографии Мамоничей в Вильно сочинение Иоганна Спангснберга «О силлогизме», переведенное либо Курбским, либо одним из участников его кружка.²⁴ Сборник Чуд. 236 относится к 90-м гг. XVI в. (нижняя грань определяется упоминанием Патриарха в «Лествице властей», верхняя – тем, что рукопись является вкладом 1600 г. в Чудов монастырь архимандрита Пафнутия).

В собрания сочинений прп. Максима Грека конца XVI в. (Синодальное и в составе рукописи Парижской национальной библиотеки Slav. 123) включен еще один перевод, изданный в той же типографии в 1585 г., а именно «Диалог», или «Прение», Константинопольского Патриарха Геннадия Схолария с Амуратом, т. е. султаном Мехмедом П. Предисловие к переводу написано Курбским, в нем содержится высокая оценка личности и творчества прп. Максима, он назван «новым исповедником». Издание «Диалога» было посвящено Остафию Воловичу, подканцлеру Великого княжества Литовского, имело изображение его герба.²⁵

Исайя Каменчанин направился в Москву в 1561 г. по поручению Остафия Воловича, который был, видимо, его покровителем, поэтому в Исайе можно предполагать одного из проводников указанных литературных контактов и присоединиться к мнению Калугина (основанному на другой совокупности фактов): «Связь между разделенными огромным расстоянием Курбским и Исайей Каменчанином перестает быть невероятной и необъяснимой».²⁶ Несмотря на кажущуюся связь выявленных фактов с гипотезой об авторстве Курбского, следует все же заключить, что эта связь именно кажущаяся. Можно говорить о литературных контактах, но высказывать какие-либо суждения об авторе преждевременно. Нельзя исключить, что автор мог быть не один, их могло быть несколько; вопрос пока остается открытым.

Прп. Максим Грек

Владислав Петрушко

Этот человек, в котором соединялся яркий талант богослова, духовного писателя и публициста с подлинным духовно-аскетическим подвигом, стал, бесспорно, одной из наиболее значимых фигур в духовной жизни Руси первой половины XVI в.

Максим Грек родился в Эпире, в городе Арта, около 1470–1475 г.г., в семье благочестивой и, по всей вероятности, родовитой и достаточно богатой несмотря на турецкое порабощение. Его мирское имя – Михаил Триволис. Желая получить хорошее образование, Михаил отправился в Италию, поскольку в Греции после ее захвата турками серьезное обучение наукам было уже невозможно. В Италии в то время уже существовала многочисленная греческая диаспора, и Михаил шел вполне проторенным путем. Он прибыл в Италию в начале 1490-х гг. Михаил слушал лекции во многих итальянских университетах, но дольше всего он обучался в знаменитом Падуанском университете, где тогда было много профессоров-греков из числа эмигрантов, приехавших в Италию после гибели Византии. Здесь в эпоху Возрождения невероятно возрос интерес к древнегреческой культуре, особенно к античной философии и литературе. В Италии Михаил тесно общается с ренессансными гуманистами. Новые веяния, вероятно, поначалу увлекли и его.

Затем из Венеции, где была большая колония греков, Михаил приезжает во Флоренцию, которая в конце XV в. была крупнейшим центром ренессансной культуры. Михаил Триволис попал в самую гущу культурной жизни Италии. Однако во Флоренции в период пребывания там Михаила произошли значительные перемены. Там становится очень популярным знаменитый проповедник – доминиканский монах Джироламо Савонарола, который выступил с резкой критикой в адрес правившей Флоренцией семьи Медичи. Фра Джироламо также весьма критически оценивал достижения культуры Возрождения, которые, по его мнению, развращали нравы и способствовали расцерковлению итальянского общества. Он выступал за нравственно здоровый образ жизни. Савонарола также обрушивался в своих проповедях на папство и пороки современной ему католической церкви.

Джироламо Савонарола сыграл огромную роль в жизни Михаила Триволиса. Своими проповедями он буквально перевернул жизнь молодого грека, который ранее так увлекся культурой Возрождения. Михаил под влиянием Савонаролы сумел разглядеть в ней антихристианские тенденции и пересмотрел свое отношение к итальянскому Ренессансу. Тем более этому способствовали посеянные в его душе еще его православными родителями семена веры и благочестия. Савонарола оказал на будущего Максима Грека колоссальное влияние. Впоследствии, уже будучи православным монахом, преп. Максим с большой любовью вспоминал Савонаролу, писал о нем и сравнивал его с древними подвижниками, говоря, что это был «яко един от древних, токмо что латинянин верой».

Во Флоренции, где Савонарола на некоторое время сумел утвердить свой авторитет, он привел горожан к глубочайшему покаянию. Фра Джироламо, хотя и был католиком, но обращался к европейским государям с предложением собрать Вселенский Собор с тем, чтобы низложить самого безнравственного в истории Римской церкви папу – Александра VI – и избрать нового. То есть Савонарола ставил Собор выше папы, отвергая искаженное католицизмом понимание папского примата в Церкви. В этом отношении его убеждения были близки к православной экклезиологии. Фра Джироламо пытался перед лицом надвигавшегося секуляризма как-то укрепить духовную жизнь Флоренции. Но это удалось ему ненадолго. Соблазны мирской культуры и комфортной жизни взяли свое, а боязнь расправы со стороны папского Рима довершила процесс отречения флорентийцев от своего вчерашнего духовного лидера. По приговору флорентийского суда Савонарола был казнен.

Впечатление, которое оказали на Михаила Триволиса проповеди Савонаролы, было столь велико, что юный грек становится доминиканским монахом во флорентийском монастыре Сан-Марко, приором которого прежде был Савонарола. Триволис пробыл в этом монастыре 2 года. Но после казни Савонаролы духовная жизнь в этом католическом монастыре замирает. Между тем возросшая религиозность Михаила принуждала его к дальнейшему духовному поиску. В итоге он уезжает из Италии и возвращается в Грецию. Западный католический мир не мог удовлетворить духовных запросов Михаила, что, впрочем, было вполне естественно для человека, который по своему происхождению всецело принадлежал к византийской духовной традиции. К ней Михаил в итоге и возвратился, проделав столь сложный кружной путь, который, однако, обогатил его громадным опытом и знаниями.

Михаил Триволис вернулся в лоно Православной Церкви. Свой жизненный идеал он отныне видит в православном монашестве. Около 1505 г. он появляется на Афоне и принимает постриг в Ватопедском Благовещенском монастыре. В монашестве его нарекли Максимом – в честь преподобного Максима Исповедника, и житие Максима Грека в дальнейшем окажется поразительно схожим с полным борьбы и страданий жизненным подвигом этого святого. Молодой постриженик известного ученостью своих монахов Ватопеда намеревался всю жизнь посвятить монашескому подвигу и изучению святоотеческого наследия. В течение 10 лет Максим Грек пребывал на Афоне и продолжал здесь заниматься своим образованием. Ученость Максим приобрел колоссальную, и удивительным образом те духовные знания, которые он сумел стяжать, Промысл Божий определил направить на Русь, которой они были крайне необходимы в это тяжелое время угасания православной учености.

В 1515 г. великий князь Василий Иоаннович и митрополит Московский и всея Руси Варлаам обратились на Афон с просьбой прислать в Москву ученого инока Савву для того, чтобы перевести с греческого Толковую Псалтирь из государевой библиотеки. Но Савва был уже стар и болен. Вместо него отправляется в далекую Россию Максим. В 1518 году он прибывает в Москву, ненадолго, как ему тогда казалось. Но волею Божией ему было суждено остаться в России навсегда.

Максим Грек очень быстро привлек к себе внимание тех русских людей, которые стремились к просвещению и интересовались богословскими вопросами. Вокруг него образуется целый кружок любителей книжности. Как уже было сказано, первый труд, который был ему поручен в Москве, – перевод Толковой Псалтири. Работая над ним, Максим столкнулся с большими трудностями: уровень образованности в Москве в ту пору был настолько низок, что здесь не нашлось ни одного человека, который бы знал греческий язык. В то же время Максим, разумеется, не знал славянского языка. Поэтому Максим переводил с греческого на латынь, а затем уже русские толмачи – с латинского на русский язык: переводчики с латинского в Москве имелись, потому что с западным миром, где латынь была официальным дипломатическим и канцелярским языком, поддерживались постоянные внешнеполитические связи. Задание, которое получил Максим Грек, – перевод Толковой Псалтири – возможно, было обусловлено тем, что на Руси еще чувствовались отголоски ереси «жидовствующих». Как уже говорилось, «жидовствующие» использовали подложную псалтирь, и нужно было иметь под рукой такое толкование настоящей Псалтири, которое позволяло бы полемизировать с еретиками, опровергая подложные иудейские тексты и толкования псалмов. Преп. Максим Грек выполнил это задание за год и пять месяцев и ожидал, что после этого его отпустят обратно на Афон. Тем более, что он перевел для митрополита Варлаама еще и Толкование на книгу Деяний Апостольских.

Но отпускать ученого грека из Москвы не торопились. Ему стали давать одно за другим различные новые поручения. В частности, в это время в Москве осознали необходимость устранить пестроту, имевшую место в богослужебных книгах. Уже тогда, задолго до Никона, решено было править тексты по греческим образцам, хотя этот подход был весьма далек от идеального. Преп. Максим, к этому времени уже неплохо овладевший славянским языком, исправил Триодь Цветную, Часослов, Евангелие и Апостол. Но на свою беду он заявил, что немало ошибок содержат и другие богослужебные книги, а следовательно, править нужно и их. Это стало поводом для того, чтобы вновь задержать ученого грека в Москве и нагрузить его новой работой.

Максим Грек, при всем своем тяготении к созерцательной жизни, был, очевидно, человеком очень живым и общительным. Завязав обширные знакомства среди монашествующих, клира и мирян Русской Церкви, он очень скоро понял, что здесь существуют два течения: нестяжателей и иосифлян, которые к этому времени уже изрядно политизировались и приобрели некоторый оттенок партийности. Максим по своим воззрениям был близок к нестяжателям: на Афоне в то время в связи с распространением скитского подвижничества господствовали идеалы, близкие к нестяжательным, откуда их в значительной мере и почерпнул преп. Нил Сорский. Поэтому с нестяжательным митрополитом Варлаамом у Максима сложились очень теплые и близкие отношения. Преемник же Варлаама – Даниил – был, напротив, иосифлянином. Так что в отношениях между ним и Максимом практически изначально было заложено противоречие. Кроме того, не без влияния страстного, но неглубокого поборника нестяжательства – князя-инока Вассиана Патрикеева – темпераментный грек оказался вовлеченным в самую гущу споров о церковном землевладении и даже написал трактат с оправданием нестяжательства. Однако Максим тогда еще довольно плохо ориентировался в особенностях церковной жизни Руси, и многие его воззрения часто базировались на афонском опыте, который при всей его духовной значимости был далек от московских реалий. При этом Максим осуждал автокефалию Русской Церкви, которую почитал неканонической. Здесь греческий патриотизм (не без примеси традиционно пренебрежительного отношения к «варварам») брал в нем верх над здравым пониманием причин, приведших Русскую Церковь к разрыву с Константинополем. Все эти факторы с самого начала как бы запрограммировали будущий конфликт между преп. Максимом и митрополитом Даниилом.

Однако поначалу Даниил относился к Максиму неплохо. Но вот митрополит поручил греку перевести на русский язык «Историю Церкви» блаженного Феодорита Кирского. Чуждый, как истинный монах-подвижник, всякой дипломатичности и лести Максим отказался сделать перевод этой книги. Он ответил Даниилу, что в Феодоритовой «Истории» очень подробно изложены различные еретические учения, и для русских людей, неискушенных в богословских тонкостях, это будет вредно. Тем более, что Русь только что «переболела» ересью «жидовствующих». Митрополит, разумеется, счел себя оскорбленным отказом простого монаха, даже не облеченного священным саном. При этом Максим дал повод настроить против себя и самого государя: вовлеченный в опасные беседы Вассианом Патрикеевым, Максим неодобрительно высказался по поводу предполагавшегося развода великого князя с Соломонией Сабуровой. Да и вообще в Москве, уже привыкшей опасливо внимать настроению государя-самодержца, Максим вел себя крайне неосмотрительно. В своей иноческой простоте, чувствуя себя на Руси иностранцем и не считая себя подданным великого князя, он позволял себе, например, такие вызывающие по московским меркам вещи, как общение с турецким послом Скиндером, тоже греком по происхождению.

Вызвав ненависть митрополита, Максим Грек одновременно навлек на себя и подозрения со стороны великого князя Василия, которому Даниил не преминул обрисовать ученого инока как вольнодумца и шпиона. К тому же в кругу постоянных собеседников Максима нашлось немало людей, которые были настроены оппозиционно по отношению к государю. Среди этих оппозиционеров особенно заметной фигурой был боярин Берсень-Беклемишев, открыто осуждавший новые московские порядки. В частности, Берсень говаривал: «Известно нам от бывалых людей, что та земля, которая переменяет свои обычаи, недолго стоит». Берсень и другие оппозиционеры обвиняли великую княгиню Софию, мать Василия III, и тех греков из Италии,которые прибыли в Москву вместе с ней, в том, что они заводили на Москве западные обычаи. Западное влияние шло на Русь и через Литву, в том числе и через приехавших оттуда князей Глинских, из рода которых великий князь Василий намеревался взять себе вторую жену – Елену. Известно, например, что Василий III, угождая Елене Глинской, стал брить бороду по европейской моде.

Но характер отношений великого князя Московского и всея Руси со своими боярами был теперь таков, что Берсень-Беклемишев в итоге очень скоро окончил жизнь на плахе. До Вассиана Патрикеева сразу добраться было трудно: он был близким родственником государя. А вот Максим Грек с согласия Василия III, раздраженного тем, что какой-то монах посмел осуждать государев развод и повторный брак, был отдан под суд. После того, как митрополит Даниил, не гнушаясь доносами и клеветами, собрал на Максима «компромат», в 1525 г. над греком было учинено первое судебное разбирательство.

То обстоятельство, что в интеллектуально-богословский кружок Максима Грека были вхожи лица, известные своими оппозиционными настроениями, было в клеветнических доносах раздуто до невероятных масштабов. Утверждалось, что Максим якобы называл государя «гонителем и мучителем», «нечестивым» и т. д. Стало известно, что в беседе с другим московским греком – новоспасским архимандритом Саввой – Максим позволил себе усомниться в успехе борьбы русских с казанскими татарами (что, впрочем, вполне объяснимо, так как греки, только что разгромленные турками, в это время с пессимизмом смотрели на попытки отражения натиска мусульман и недооценивали реальной силы и значения Русского государства). Разумеется, припомнили Максиму и общение с турецким послом – греком Скиндером. При помощи доносов ученого монаха изобразили турецким шпионом, объявив, что он вместе с Саввой посылал «донесение турецким пашам и султану, поднимая его на государя».

Каши маслом не испортишь, поэтому митрополит Даниил против преп. Максима одновременно выдвинул помимо политических и множество обвинений церковного характера. Большинство их было столь надуманными, что сквозь многочисленные обвинительные пункты явственно было видно лишь одно – личная ненависть митрополита к греческому монаху. Еще только привлекая Максима к суду, Даниил не удержался и произнес совершенно замечательную фразу, обнажающую весь низменный характер его мести греку: «Достигоша тебе, окаянне, греси твои, о нем же отреклся превести ми священную книгу блаженного Феодорита».

Даниил знал, что вернее всего человека можно погубить, обвинив его в ереси – оружие по тем временам универсальное и безотказное. В отношении Максима он именно так и поступил. Зацепиться было за что: в первых переводах Максима Грека (в частности, в его Цветной Триоди) были найдены ошибки, связанные исключительно с тем, что Максим поначалу плохо знал славянский язык. На основании найденных погрешностей ему предъявили обвинение в том, что он будто бы учит, что сидение Христово одесную Отца есть «мимошедшее и минувшее». Разумеется, ничего подобного не было – просто Максим, плохо разбиравшийся в тонкостях временных форм славянского глагола, употребил неудачный буквальный эквивалент греческого слова. В итоге филологические оплошности Максима были коварно использованы Даниилом как предлог для обвинения в ереси. Хотя все вокруг, безусловно, понимали, что никакой ереси во взглядах Максима нет, но тем не менее возражать митрополиту и великому князю уже никто не отваживался.

Однако Даниилу нужно было гарантированно уничтожить Максима, поэтому на обвинениях в ереси мстительный митрополит не остановился. В добавление ко всему Максим был обвинен еще и в колдовстве. «...Волшебными хитростьми еллинскими писал еси водками на дланех своих и распростирал длани свои против великого князя, также и против иных многих, волхвуя». Это обвинение в использовании магии было, безусловно, самым несуразным, но при этом почти наверняка смертельным – подсудимого после этого вернее всего мог ждать только костер. Однако нелепость этих обвинений в отношении преп. Максима Грека, их явная несообразность со всем его духовно-нравственным обликом были столь очевидны, что Собор, признав его еретиком и политическим преступником, тем не менее, не дерзнул осудить грека на казнь как чернокнижника. Решено было ограничиться отлучением от Церкви и пожизненным тюремным заключением, хотя и это было не только несправедливостью, но и большой жестокостью по отношению к очевидно невиновному монаху.

Печально, но к этому времени Русь к подобным вещам начинает привыкать. Трагическая участь Максима показала, что на Руси при Василии III начинает исчезать адекватное православное представление о соборности. Соборы формально созывают, но на деле они, как в случае с Максимом Греком, уже являются чистой фикцией, послушно штампуя те решения, которые угодны государю и раболепствующему пред ним митрополиту.

Осудив Максима столь жестоко, Даниил, однако, не утолил вполне своей жажды мести. Вероятно, желая как можно полнее и жестче претворить в жизнь соборное осуждение и в дальнейшем всегда иметь удобный повод для новых нареканий на Максима, митрополит определил местом заключения ученого инока свой Иосифо-Волоколамский монастырь. Там Максим Грек претерпел, как он впоследствии писал, «мразы и дымы, и глады», находясь в монастырской тюрьме в тяжелейших условиях. Подельщик Максима – архимандрит Савва – тоже был заключен неподалеку, в Волоколамском Возмищенском монастыре.

Максим пробыл в своем первом заточении почти 7 лет. А в 1531 г. состоялся новый соборный суд, к которому Максим Грек первоначально был привлечен в качестве свидетеля по делу князя-инока Вассиана Патрикеева. Великий князь наконец-то отдал своего бывшего любимца и родственника на расправу митрополиту. Вассиан, бывший идейным и личным противником Даниила, однако, ранее избегал его мести за счет благоволения, которое ему по-родственному оказывал Василий III. Но как только Вассиан позволил себе неодобрительные отзывы о разводе и втором браке государя, поддержку в лице монарха Патрикеев мгновенно потерял.

Вассиан Патрикеев (род. около 1470 г., умер после 1531 г.) был очень знатным боярином из княжеского рода, который вел свое происхождение от Гедимина и состоял в родстве с правящей Московской династией. Оказавший поддержку внуку Иоанна III Димитрию Иоанновичу Патрикеев был насильно пострижен в Кирилло-Белозерском монастыре после того, как Димитрий был подвергнут заточению, а наследником престола объявлен сын Софьи Палеолог Василий. Вассиан со своим новым модусом бытия вполне смирился, хотя, как утверждали современники, и в монашестве отличался вполне боярскими чертами поведения. Иван Грозный позднее иронически замечал, что «нестяжатель» Патрикеев ел на серебре и пил мальвазию. Но теоретически он был сторонником учения преп. Нила Сорского и других нестяжателей, хотя обусловлено это было скорее всего чисто политическими мотивами. Сам смиренный старец-исихаст Нил политикой никогда не занимался. Но его последователи – нестяжатели позднейшего времени активно включились в политическую борьбу и встали в оппозицию линии уже столь же политизированных иосифлян. Государь сначала благоволил к нестяжателям, не без дальней мысли использовать их взгляды как идейную платформу для столь желанной секуляризации церковных земель. Однако вскоре великий князь переменил свои симпатии. Среди идеологов нестяжательства было немало тех, кто поддерживал старые удельные порядки. Иосифляне же, напротив, были приверженцами единодержавной линии, иногда вплоть до готовности подчинить Церковь власти государя, как это наглядно показал Даниил. Поэтому Василий в конце концов склонился на сторону иосифлян. Князь-инок Вассиан, правда, еще долго сохранял хорошие отношения с великим князем, будучи его родственником, и продолжал при этом выступать против митрополита Даниила и церковного землевладения.

Но в конечном счете пал и Вассиан. Даниил, наконец, успешно привлек к суду и его. Митрополит не стал придумывать нового сценария для осуждения князя-инока, а употребил уже опробованный на Максиме и вполне оправдавший себя способ – Вассиана тоже обвинили в ереси, колдовстве и преступлениях политического характера. Правда, справедливости ради следует отметить, что в творениях Вассиана действительно обнаружились серьезные заблуждения. Обвинив Вассиана, привлекли к суду как свидетеля Максима Грека. А привлекая, заодно еще раз обвинили и самого Максима. К этому времени умер турецкий посол Скиндер, и в его бумагах, изъятых великокняжеской администрацией, обнаружились письма Максима с довольно нелестными для Москвы отзывами. И хотя вроде бы ничто не свидетельствовало о шпионаже, но все новые материалы успешно присовокупили к делу. Ставили Максиму в вину и отсутствие покаяния после первого осуждения. Это было действительно так, ибо никакой вины за собой ученый инок не чувствовал. Максим до крайности раздражал Даниила своим упорством и нежеланием просить пощады, и в монастырском заточении утверждая, что «заключили его без вины, что он не знает за собой ни одного греха».

На суде 1531 г. Максиму добавили и за обнаруженные дополнительно к прежним новые грамматические ошибки, которые опять-таки громко объявлялись ересью. То он вместо выражения «бесстрастное Божество» писал «нестрашное Божество», то вычеркивал из славянского текста книги Деяний слова, которых не было в греческом подлиннике, то опять-таки по аналогии с греческой грамматикой оплошно пропускал повторное отрицание «не» в одном из анафематизмов св. Кирилла Александрийского. Вероятно, Максим попытался на суде защищаться и вновь по наивности затронул вопрос о допущенных на Руси ошибках, а, возможно, и о невежестве митрополичьих судей. Во всяком случае, соборный суд 1531 г. обвинил грека в том, что он «возводит хулу на русских чудотворцев и на Русскую Церковь».

Новым, однако, при повторном судилище было то, что Максима теперь обвиняли в проповеди нестяжательства. При этом ему было приписано многое из того, что в реальности говорилось отнюдь не им, а Вассианом. И хотя конечная формула нового приговора Максиму неизвестна, но представление о том, что взгромоздили на бедного грека, можно сделать из укора, который Даниил сделал судимому вместе с Максимом русскому переводчику Михаилу Медоварцеву. Даниил говорил ему, что он написал писания «хульная и еретическая и во многие люди и народы сеюща и распространяюща жидовская и эллинская учения и арианская и македонианская и прочая пагубная ереси». Подобные несуразные и взаимоисключающие обвинения, конечно, не свидетельствовали о высоте богословского уровня самого Даниила. Те же участники собора, кто был на голову выше остальных, увы, тоже принуждены были молчать: наступили новые для Русской Церкви времена (в частности, это можно сказать об архиепископе Макарии Новгородском, который станет потом митрополитом). Так что на соборе 1531 г. все единогласно постановили, что Максим и Вассиан виновны. Причем то, что за Вассианом действительно можно было найти немало достойных осуждения моментов, придавало суду видимость справедливости.

После разбирательства 1531 г. Вассиана Патрикеева заточили в Волоколамский монастырь. Максима же, чтобы «заговорщики», «чародеи» и «враги Церкви» не могли общаться, переводят в другое место – в Тверской Отрочь монастырь, под надзор Тверского епископа Акакия. Там он пробыл еще 20 лет в заточении, но в условиях более мягкого, чем прежде, режима. Акакий был человеколюбивым архиереем. Купно с другими епископами осудив Максима, он едва ли всерьез верил в его виновность. Акакий разрешил Максиму писать, что было запрещено в течение первых 7 лет его заточения. В Тверском Отроче монастыре Максим закончил написание канона Святому Духу Параклиту (работу над ним он начал еще в волоцкой тюрьме, где писал углем на стене). Всего Максим, собиравшийся в Москву ненадолго, прожил в России 38 лет. Из них почти 27 – в заключении. Только в 1551 году его перевели в Троице-Сергиев монастырь и освободили, но из России так и не выпустили. Впрочем, он уже был настолько стар, что это едва ли было возможно.

Интересно, что, хотя впоследствии преп.Максим Грек и был канонизирован, решения двух соборов, которыми он так несправедливо был осужден, формально так никогда и не были отменены. Правда, в Константинополе был созван собор 40 греческих иерархов, на котором Максим был оправдан. Но Максим после переезда в Москву юрисдикционно принадлежал к Русской Церкви, и его судьбу мог решить только собор русских иерархов. Константинопольский собор принял обращение к великому князю Василию Иоанновичу с просьбой вернуть Максима Грека на Афон. Но никакой реакции от Москвы так и не последовало. По сути преп. Максим так никогда и не был оправдан юридически. Это заменила его канонизация в 1988 г. Ситуация, мягко говоря, своеобразная: два русских собора называют Максима Грека еретиком, колдуном и шпионом, а третий – спустя четыре с половиной столетия, так и не отменив решений предыдущих, – причисляет Максима к лику святых. Очевидно, что дело Максима Грека впервые в истории Русской Церкви ставит вопрос о соборности – подлинной и мнимой. Ведь далеко не всякий собор является выражением настоящей соборности. Всегда необходимо, чтобы рецепция народа церковного определила, какие решения епископата являются подлинно соборными. Разумеется, соборным решением Русской Церкви в отношении Максима Грека стало в итоге признание его невиновности и прославление в лике святых.

Максим Грек был весьма талантливым и плодовитым духовным писателем. Его перу принадлежит более 300 сочинений. В основном они носят духовно-просветительский характер. Максим буквально воскрес для жизни, когда Акакий Тверской вновь разрешил ему писать, ибо для человека книжного, каковым был Максим, невыносимое страдание приносило заключение в тюрьме без возможности что-либо писать. Позднее, в течение 20 лет своего заключения в Твери, Максим написал большую часть своих оригинальных произведений. Среди них наиболее многочисленны небольшие трактаты и письма. Многое Максим написал по прямому заказу епископа Акакия и других деятелей Русской Церкви: авторитет его даже в заключении оставался весьма высоким, и абсолютное большинство людей в его виновность не верило. Преп. Максим написал ряд посланий, направленных против латинян и протестантов, против астрологии. Несмотря на то, что он так пострадал за обличение ряда особенностей русской церковной жизни, которые он не мог принять, Максим продолжал осуждать все более возраставшее на Руси обрядоверие, рядом с которым он часто не находил подлинной жизни во Христе. Он правильно разглядел ту крайне негативную тенденцию, которая в XVI-XVII в.в. получит свое дальнейшее развитие и приведет в итоге к трагедии старообрядческого раскола. Преп .Максим даже дерзает обличать правление бояр-временщиков при малолетнем Иоанне IV. Когда же Иоанн венчался на царство, ученый инок написал для него «Главы поучительны к начальствующим правоверно», где опять-таки обличал правление тираническое и изъяснял, как должен управлять своим народом православный государь.

В житии преп. Максима наиболее трагично выглядит история его взаимоотношений со Священноначалием. Для него в заключении наиболее страшным было даже не запрещение писать, а отлучение от Причастия. Он писал через князя П.И. Шуйского к новому митрополиту Московскому Макарию, который возглавлял Русскую Церковь с 1542 г., прося разрешить ему причащаться Святых Таин, чего он был лишен уже около 17 лет. Преп. Максим послал Макарию вместе с просьбой написанное им «Исповедание православной веры», которое должно было подтвердить, что опальный инок верует православно. Но митрополит Макарий оказался в очень деликатной ситуации, так как в Иосифо-Волоцком монастыре еще доживал свой век осудивший Максима бывший митрополит Даниил, а в Кирилло-Белозерской обители пребывал другой бывший Первосвятитель – Иоасаф (Скрипицын). Макарий стал митрополитом в результате их последовательного сведения с кафедры, а потому, вероятно, чувствовал себя не вполне уверенно в каноническом плане. По этой причине Максиму, в виновность которого митрополит Макарий, как и все, конечно же, не верил, он в ответ все же написал: «узы твои целуем, яко единого от святых, а помочь мы тебе ничем не можем, ибо жив связавший тебя». «Связал» Максима митрополит Даниил, хотя Макарий был также в числе тех, кто соборно осудил Максима. Тогда Максим Грек написал Даниилу, прося его снять с него прещение. Но для Даниила это значило бы признать свою и соборную неправоту, а следовательно, дать повод обвинить его самого. Поэтому бывший митрополит Максима невиновным не признал, но посоветовал, тем не менее, слукавить и причащаться без всякого снятия прещения, под предлогом смертельной болезни. Даниил и в этом остался верен себе, давая такой беспринципный совет. Но Максим Грек не мог что-либо делать «исподтишка», а тем более – причащаться, не имея на это благословения. Его совесть заметно отличалась от Данииловой. Тем более, преп. Максим не мог внять совету Даниила, что вопрос о допущении к Причастию увязывался для него с вопросом о признании его невиновности.

Только после смерти Даниила участь Максима была облегчена. Отпустить его домой, на Афон, не решились. Возможно, боялись за репутацию Русской Церкви после всего, что с Максимом случилось. Но в 1551 г. игумен Троице-Сергиева монастыря Артемий упросил царя Иоанна Грозного и митрополита Макария перевести Максима к себе в обитель. Инок-страдалец получил разрешение от Макария причащаться Святых Таин и окончил свою жизнь в 1556 г. в Троице-Сергиевом монастыре. Погребли его с почетом, как подвижника, в Свято-Духовской церкви. Канонизирован он был в год 1000-летия Крещения Руси, хотя местно он издревле почитался как один из Радонежских святых. Его иконы известны уже с XVII в. Мощи преп. Максима были обретены в 1996 г.

Конечно, история с преп. Максимом Греком не лучшим образом характеризует ту драматическую ситуацию, которая в то время сложилась в Русской Церкви и государстве. Наша история имеет некоторые довольно темные страницы, и идеализировать ее не нужно. Но и драматизировать тоже не стоит. Так было всегда и везде, ибо Церковь Святая и Непорочная существует здесь, на грешной земле, среди падшего мира, во зле лежащего.

Преподобный Максим Грек. Икона письма Татьяны Водичевой, конец ХХ в.

Н.В. Синицына, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН

(Приводится по изданию: Вестник церковной истории. М.: ЦНЦ «Православная Энциклопедия», 2006, № 1. С. 193–199 )

В сочинениях преп. Максима Грека, написанных в России (март 1518 – декабрь 1555 гг.), имеется большая информация о его пребывании в Италии в 90-е гг. XV в. Ее выявил и обобщил в 1915 г. В.С. Иконников²⁷, наблюдения которого позже учел И. Денисов, создавая новую концепцию итальянского периода жизни будущего русского подвижника.

Троице-Сергиева Лавра. Фото – С. Мотылев

Иконников начинал итальянский итенерарий с Венеции, которая находилась на пути греков, представителей греческой эмиграции, отправлявшихся с разными целями в Италию. В послании Василию Михайловичу Тучкову ученый афонский монах писал о своем участии в книгоиздательской деятельности Альда Мануция в Венеции: «…чясто хаживал к нему книжным делом»²⁸. В типографии Альда, основанной около 1494–1495 гг., печатались греческие книги; неизвестно, какова была роль молодого грека, он мог выполнять разные функции – как корректорские, так и связанные с отбором текстов и рукописей для печатания.²⁹ В послании дипломату и публицисту Федору Ивановичу Карпову он сообщал о таких деталях и эпизодах франко-миланской войны 1499–1500 гг., которые позволяют видеть в нем современника, а возможно и очевидца событий. В других сочинениях говорится о контактах в Ферраре, Флоренции, Падуе, Неаполе и др. Но эта информация сосредоточена в кратких упоминаниях, рассеяна по разным сочинениям, притом преимущественно первого периода, созданных в 1518–1525 гг., до осуждения. Эти материалы публикуются в недавно подготовленном первом томе нового издания сочинений преп. Максима Грека.³⁰ Он вспоминал о своем западноевропейском прошлом и позже.

В русских сочинениях преп. Максим Грек не раз говорил о своей былой причастности к языческим эллинским учениям, о том, что в бытность в Италии находился отнюдь не «в преддверии» науки того времени, неизменно повторяя о своем обращении. В одном из сочинений против астрологии, обличая тех лиц из своего итальянского прошлого («во Италии и в Лонгобардии»), которые ставили «внешнее наказание» и «перипатетические хитрости» выше христианских догматов, он подтверждал факт своего общения с ними не только в качестве слушателя и зрителя – «не яко слышатель и самовидец токмо оньх, но и общитель». Продолжая мысль, он писал: «И аще не бы иже о всех пекися Бог помиловав мя, скорее посетил благодатию Своею и светом озарил мысль мою, издавна убо и аз погибл бы убо с сущими тамо нечестиа предстатели». ³¹

Аскетические устремления будущего православного святого проявились уже в Италии, о чем свидетельствует одно из его сочинений, написанных в России, вероятно, в 30–40-е гг. XVI в. Единственный город и единственная группа фактов итальянского периода, которым посвящено специальное (и достаточно пространное) сочинение – это Флоренция, которую он назвал прекраснейшим из виденных им городов Италии.

Флоренция

Само название сочинения свидетельствует о его глубоких аскетических устремлениях и настроениях в тот период: «Повесть страшная и достопамятная и о совершенном иноческом жительстве».³² В качестве примера «совершенного иноческого жительства» приведены порядки картезианского и доминиканского монастырей; описаны также реформаторские начинания и преобразования Савонаролы, его казнь. Подробности и детали этого сочинения позволяют судить о том, что уже в Италии Максима Грека интересовала монашеская жизнь во всех ее проявлениях, он пытался проникнуть в порядки разных католических орденов, понять их. В «Повести» подчеркивается нестяжательность монастырей, отсутствие у них ростовщичества. Флоренция конца XV в. была городом гуманизма и аскетизма. Будущий Максим Грек знал оба направления, но аскетическое в нем одержало верх. Около 1505–1506 гг. он стал монахом одного из монастырей Святой Горы, во имя Благовещения Пресвятой Богородицы Ватопеда.

Впрочем, в сенсационной книге Денисова «Максим Грек и Запад», опубликованной в 1943 г., в разгар Второй мировой войны, выдвигалась гипотеза, согласно которой в 1502 г. он стал монахом-доминиканцем флорентийского монастыря св. Марка.³³ Одна из глав книги так и называлась: «Доминиканец в монастыре св. Марка». Эта гипотеза сопровождалась и другими новыми фактами или предположениями. Денисов обратил внимание на ряд писем, как опубликованных, так и хранившихся в западноевропейских архивах, подписанных именем «Михаил Триволис». Письма Михаила Триволиса Сципиону Картеромаху, хранящиеся в Ватиканском архиве, являются автографами. Они направлены в Венецию из Флоренции. Денисов отождествил почерк этих эпистолярных источников с книжным письмом рукописи сельскохозяйственного трактата «Геопоника» (хранится в Париже), написанной «Михаилом для Ласкариса». Это сообщает запись на рукописи; имена Денисов интерпретировал как «Михаил Триволис» (в основе идентификации почерка) и Иоанн Ласкарис. О контактах Максима Грека с этим лицом писал и А.М. Курбский³⁴, ошибочно утверждая, что он учился у Ласкариса в Париже. Денисов полагал, что наш будущий монах прибыл первоначально не в Венецию, а во Флоренцию в 1492 г. вместе с Ласкарисом, с которым познакомился еще в Греции.

Денисов привлек также источники афонского происхождения, подписанные «Максим Триволис» и увидел в нем то же лицо, но уже после принятия монашества в Ватопеде. Далее Михаила-Максима Триволиса Денисов отождествляет с монахом Максимом Греком русских источников. В основе идентификации находилось, во-первых, совпадение географического ареала и сравнительной хронологии известных ранее и новых источников. Во-вторых, были сопоставлены две группы почерков; одна из них – почерки парижской рукописи «Геопоника», ватиканских автографов-писем Сципиону Картеромаху, автографов афонского происхождения, другая – почерк Псалтыри, написанной в 1540 г. уже в России, в Твери, и имеющей колофон, удостоверявший имя писца – монах Максим из Ватопеда, время и место создания рукописи. Аргументация идентификации достаточно беглая, не систематизированная; почерк тверского манускрипта был известен Денисову лишь по альбому архимандрита Амфилохия, изданному в 1880 г.³⁵ Одна из идентификаций впоследствии была отвергнута Б.Л. Фонкичем, писавшим, что «публикуемый Денисовым по рукописи Дионисиева монастыря текст двух эпитафий патриарху Нифонту II (Denissoff E. Op.cit. Pl. VIII) признается издателем автографом преп. Максима Грека ошибочно. Ошибку Денисова повторяет Иванов (см.: Иванов А.И. Литературное наследие Максима Грека. Рис. 13)»³⁶. Позже были установлены в западноевропейских хранилищах и другие рукописи, атрибутированные этому же писцу³⁷, но развернутой аргументации этой идентификации по-прежнему не было. Лишь подробный, систематизированный, на современном научном уровне анализ почерков сделает гипотезу Денисова твердо установленным научным фактом.

Наиболее существенные выводы Денисова – установление мирского имени Максима Грека – Михаил Триволис и ряда новых фактов его итальянской биографии, главный из которых – пребывание в замке Мирандола на службе Джованни Франческо Пико, племянника знаменитого Пико, автора «Речи о достоинстве человека», манифеста итальянского гуманизма (но уже после смерти самого Пико).

Фра Джироламо Савонарола

Гораздо слабее была аргументирована вторая часть гипотезы Денисова – о вступлении Михаила Триволиса в монастырь св. Марка во Флоренции в 1502 г. (через 4 года после казни Савонаролы). В ходе подготовки книги Денисов получил от доминиканца Кьярони из Флоренции копию записи, находившейся, как ему было сказано, в «Хронике» этого монастыря. Запись сообщала о том, что в июне 1502 г. в монастырь вступил (accept abitum) Михаил, сын Эммануила из города Арта. Хотя фамилия Михаила не указывалась, Денисов предположил, что речь идет о Михаиле Триволисе – будущем Максиме Греке, поскольку из русского источника известны имя его отца – Мануил и место рождения – город Арта. Они были названы в записи на одной из рукописей, содержащей сочинения преп. Максима Грека из собрания Троице-Сергиевой лавры ³⁸. Несмотря на то, что эта рукопись составлена в конце XVI в., запись, бесспорно, восходит в каким-то прижизненным заметкам биографического характера либо самого Максима, либо кого-то из его ближайших сотрудников. Следующую веху из жизни Михаила, сына Эммануила из города Арта указывало, по мысли Денисова, его письмо одному из друзей, а именно вышеупомянутое письмо Сципиону Картеромаху, которое Денисов датировал по ряду косвенных признаков, соображений и умозаключений 1504 годом. В письме автор сообщал, что отказался от монашеской жизни исключительно из-за многих одолевающих его болезней ³⁹. На этой основе делался вывод о двухлетнем «доминиканском» периоде жизни будущего русского подвижника.

Рассуждения и построения Денисова вызывают некоторые сомнения. Во-первых, следует учитывать, что в латинской записи отсутствует фамилия, но указано лишь имя отца и место рождения (а имя Михаил как имя будущего Максима Грека в цепи доказательств Денисова оставалось еще тезисом, который предстоит доказать). Имена и отчества двух разных лиц, уроженцев одного города, могли просто совпадать. Во-вторых, слова письма об «отказе от монашеской жизни» можно понимать не только как уход из монашеского чина, но и как отказ от намерения стать монахом, т.е. они допускают двоякую интерпретацию. Справедливость этих сомнений подтвердилась в апреле 2003 г., когда задачи подготовки нового издания сочинений преп. Максима Грека и воссоздания начальных этапов его биографии привели меня в архив монастыря св. Марка во Флоренции.

В предисловии к изданию 1943 г. Денисов сообщил о том, что «Хронику» с процитированной им латинской записью 1502 г. он не видел, так как она не была доступна во время Второй мировой войны по соображениям безопасности. Позже он пытался разыскать оригинал записи и в 1948 г. опубликовал статью, в которой сообщил, что проведенное по его просьбе исследование «Хроники монастыря св. Марка» (Ms. Laurent. 370, papier, ff. 221) установило отсутствие в ней той записи, которую он опубликовал в 1943 г.⁴⁰ Тем не менее он продолжил поиски и писал так: «A la notre reflexion cependent, nous avons estime que ce texte devait (курсив И. Денисова. – Н.С.) exister et qu’il nous fallait simplement retrouver le misterieux manuscript ou on l’avait lu»⁴¹. Благодаря содействию других лиц, Денисову удалось преодолеть сомнения Кьярони: «Nous avons pu vaincre les scrupules du R.R.V. Chiaroni, O.P.», который согласился открыть свою тайну («livrer son secret»). Оказалось, что заметка о «Михаиле из Арты, нашем Максиме Греке», была выпиской не из «Хроники» Ульбалини, секретаря Савонаролы (ныне она хранится в библиотеке Лауренциана во Флоренции с тем же шифром), а из другого манускрипта с названием «Liber vestitionum». Это рукопись, по описанию Денисова, без переплета и пагинации нестандартного размера (33,1 Х 11), на 190 листах, ревниво хранившаяся в доминиканском монастыре св. Марка. Запись, сделана рукой Убальдини, секретаря Савонаролы. Эта статья также оставляла вопросы – почему первоначально не был сообщен точный источник, и почему позже из этого делалась тайна.

Существует, однако, еще один источник, оставшийся неизвестным Денисову. Мне удалось познакомиться с ним благодаря любезности сотрудников архива монастыря св. Марка, которым я выражаю свою искреннюю признательность. Мне показали не только рукопись «Liber vestitionum», но и рукописную книгу, содержащую составленный в 1911 г. полный свод или список всех вступивших в монастырь с XIV по начало XX вв., имеющий название «Spoglio generale». Список создан на основе многочисленных и разнообразных источников – хроники монастыря св. Марка, «Liber vestitionum» – книги, которая была показана Денисову, других монастырских источников, некрологов. Он составлен в алфавитном порядке, состоит из ряда вертикальных граф, в которые вписаны имена, фамилии, указания о месте рождения, дате смерти, а главное – две даты вступления в монастырь. В графе, которая называется «Vestizione», содержится дата вступления в монастырь в качестве новиция («послушника»), еще не принявшего обетов (от vestis – одежда, одеяние). Этот латинский обряд соответствует греко-православному рясофору. Другая графа – «Professione» – сообщает дату принятия обетов, т.е. полного монашества. Разница между двумя датами для вступивших составляет примерно год. Как правило, для большинства имен заполнены обе графы, но иногда вторая оставлена пустой. Это может свидетельствовать о том, что данный новиций не принял монашество либо покинул монастырь. Графа «дата смерти» также заполнена далеко не у всех, т.е. надо полагать, в этих случаях монах скончался вне монастыря.

В составе «Spoglio generale» повторена запись о «брате Михаиле, сыне Эммануила из города Арта», совпадающая с записью в «Liber vestitionum», при этом сделана помета, указывающая страницу книги, что соответствует действительности. Однако заполнена лишь графа «Vestizione», а графы «Professione» и с датой смерти остались незаполненными! Следовательно, брат Михаил не принял монашество в монастыре св. Марка и покинул его. Теперь можно однозначно расшифровать смысл слов об «отказе от монашеской жизни» в одном из двух писем Михаила Триволиса Сципиону Картеромаху от 21 апреля. Они означают не что иное, как отказ от принятия обетов «Professione» в монастыре св. Марка, т.е. отказ от вступления в этот монастырь. Тем самым становится некорректным вышеупомянутое название одной из глав в книге Денисова «Доминиканец в монастыре св. Марка». Делало новиция доминиканцем не просто пребывание в доминиканском монастыре, но лишь принятие полноты обетов.

Оба письма не датированы, точнее указаны лишь число и месяц – 21 и 29 апреля, а также местонахождение отправителя («из Флоренции»); в одном из них (от 29 апреля) сообщается, что адресат находится «в Венеции, в доме господина Альда Мануция». Письма сохранились вместе и являются, по идентификации Денисова, автографами Михаила Триволиса, имеют его подпись.

Дату «1504 год» для этих писем Денисов предложил по следующим основаниям. В письме от 29 апреля автор просит поздравить «просвещенного Марка», получившего «знаки уважения». Все исследователи видели в этом указание на Марка Музуруса, одного из самых значительных в окружении Альда Мануция лиц, получившего в 1503 г. должность цензора всех выходящих в Венеции греческих книг. Однако дата «1503 год» не была прямой, т.е. не была засвидетельствована документально, но вычислялась на основе предисловия к изданию Слов Григория Назианзина 1516 г., где Марк Музурус сообщал, что исполняет службу цензора в течение 13 лет⁴² . Но поскольку месяц его назначения неизвестен, и оно могло состояться и после апреля 1503 г., то письма Михаила Триволиса, по мысли Денисова, следовало датировать апрелем 1504 г., что, заметим, продлевало пребывание его в монастыре почти на целый год. Но если учесть новую информацию и исходить из идентичности Михаила Триволиса и того лица, о котором идет речь в записи 14 июня 1502 г. («Михаила, сына Эммануила из города Арта») не только в «Liber Vestitionum», но и в «Spoglio generate», то его «испытательный срок» истекал в конце весны – начале лета 1503 г. Содержание, стиль, интонация письма от 21 апреля указывает, как представляется, на то, что оно написано не спустя почти год после этой даты, а по свежим следам, вскоре после описываемого события, с живым и еще не угасшим чувством. Поэтому более приемлема, на мой взгляд, дата «апрель 1503 г.», и, следовательно, решение об отказе от монашеской жизни было принято еще до окончания годичного срока. В таком случае Михаил, сын Эммануила из города Арта находился в монастыре св. Mapка около 10 месяцев, с 14 июня 1502 г. по апрель 1503 г. Так, закончив деловую, краткую часть письма от 21 апреля словами «Желаю тебе счастья и удачи во всем», автор вдруг пишет более пространное продолжение: «Без сомнения, ты слышал, как что кончилось, ведь честный Петр все тебе подробно рассказал, а поэтому и сейчас мне кажется лишним рассказывать это тебе. Кроме того, нет у меня ни времени, ни спокойствия души и ума, не только потому, что я ничего не нашел ни у кого из здешних, но и потому, что меня кидает вверх и вниз, как корабль, сотрясаемый переменчивыми ветрами в открытом море. Поэтому-то я и не распространяюсь тебе сейчас ничего больше, помимо того, что я отказался от монашеской жизни из-за многих болезней, одолевающих меня, а не по какой другой причине... избавь меня от теперешней моей подавленности и, каким сможешь способом, вытащи меня к вам … Знай, что сейчас, при таких напастях судьбы все будет мне приятно»⁴³.

Просьба Михаила Триволиса в письме от 21 апреля отрекомендовать его Альду имеет и биографическое значение, позволяет заключить, что его сотрудничество «в книжном деле» с печатником началось в 1503 г., а не сразу по прибытии в Италию, как предполагал B.C. Иконников. Возможно, что вскоре после писем Михаилу Картеромаху из Флоренции в Венецию с просьбой отрекомендовать его Альду и «вытащить к вам», к его друзьям в Венеции, он действительно перебрался в этот город и стал сотрудничать с Альдом. В это время Иоанн Ласкарис вернулся из Парижа – находился в Венеции в качестве представителя французского короля и продолжал свою преподавательскую работу. Возможно, какие-то реалии именно этого периода в искаженном виде переданы А. Курбским (об обучении преп. Максима у «славного Ласкаря» в Париже).

Подводя итоги, надо сказать следующее. Вывод о тождестве упомянутого в «Liber vestitionum» и в «Spoglio generale» Михаила, сына Эммануила из города Арта и Михаила – Максима Триволиса некоторых западноевропейских и афонских источников не является бесспорным, не принадлежит к ряду твердо установленных научных фактов, поскольку в латинских монастырских записях отсутствует фамилия (в отличие от греческих, афонских источников, в которых назван Максим Триволис). Совпадение имен (с отчеством) упоминаемых в источниках разных лиц, даже уроженцев одного города, не является редкостью. Имена Михаил и Мануил были обычными и достаточно распространенными, а Арта являлась большим городом. Вполне вероятно, что не только в семье Триволисов мог быть Михаил, сын Мануила, отправившийся в Италию и вступивший во Флоренции в монастырь св. Марка. Представляло бы бесспорный интерес более детальное изучение состава «Spoglio generaie».

Если это предполагаемое тождество все же признать, то и в этом случае следует сделать вывод, что Михаил, сын Эммануила из Арты (предположительно будущий Максим Грек) проживал в монастыре св. Марка лишь в качестве «новиция» после обряда «Vestizione» около 10 месяцев, отказавшись от монашеской жизни в лоне католического монастыря, не принимал полноты монашеских обетов на ступени «Professione», т.е. не был доминиканцем в полном смысле слова. Слова Михаила Триволиса в письме Михаилу Картеромаху («я отказался от монашеской жизни») следует понимать как решение не принимать обетов «Professione», а ссылка на болезни как причину отказа была лишь предлогом, поскольку через 2–3 года он принял постриг в Ватопеде. Причины отказа находились глубже, что подтверждается его творчеством в России.

Князь Василий III

Н. В. Синицына

(Статья из VII тома «Православной энциклопедии»)

Родился 25.03.1479 в Москве – скончался 3.12.1533, там же. Великий князь владимирский, московский и всея Руси, сын великого князя Иоанна III Васильевича и Софии, дочери морейского деспота Фомы, младшего сына византийского императора Мануила II Палеолога.

Василий III Иоаннович пришел к власти в результате борьбы придворных группировок, начавшейся после смерти в марте 1490 г. старшего сына Иоанна III от 1-го брака – князя Иоанна Иоанновича Молодого, женатого на Елене Волошанке, дочери правителя Молдавии Стефана Великого. Их сын великий князь Димитрий Иоаннович внук был наследником престола по прямой нисходящей линии, а В. И., старший по возрасту, был сыном от 2-го брака. Возникло соперничество дяди и племянника, подобное тому, с которого началась феодальная война во 2-й четв. XV в. (см. Василий II Васильевич), столкнулись 2 принципа наследования. После смерти великого князя Иоанна Молодого, владевшего Тверским княжеством в результате его присоединения в 1485 г., Тверь была передана не Димитрию внуку, но Василий III Иоаннович (хотя мать Иоанна Молодого Мария Борисовна, 1-я супруга великого князя Иоанна III, была тверской княжной). Позже Иоанн III принял решение сделать наследником внука. Приближенные Василия III Иоанновича сообщили ему о намерении отца «пожаловати великим княжением Володимерским и Московским» князя Димитрия и рекомендовали «отъехать» от отца и расправиться с племянником, они даже организовали заговор с тайным крестоцелованием Василия III Иоанновича (ПСРЛ. Т. 4. С. 200). Иоанн III жаловался на сына церк. Собору (по-видимому, в кон. окт. – нач. ноября 1497), в дек. Василий III Иоаннович был подвергнут домашнему аресту («посади его за приставы на его же дворе»), 6 наиболее активных заговорщиков были казнены, многие заключены в тюрьму. Мать Василия III Иоанновича великая княгиня София также подверглась опале, были казнены ее служанки («бабы с зелием», «бабы лихие»). В февр. 1498 г. в Успенском соборе Московского Кремля прошла торжественная церемония поставления на великое княжение Димитрия Иоанновича. В ранней («повествовательной») редакции чина поставления объем прерогатив Димитрия Иоанновича очень широк – «великое княжество Владимирское, Московское, Новгородское и Тверское», в более поздней («формулярной») редакции названы «великое княжество Владимирское и Новгородское».

Партия Василия III Иоанновича и великой княгини Софии не отказалась от борьбы. В нач. 1499 г. последовали новые казни и опалы виднейших представителей московской знати, как предполагают исследователи,– сторонников Димитрия внука. С Василия III Иоанновича опала была снята, в марте 1499 г. он был провозглашен «государем великим князем», т. е. соправителем, ему были даны «Великий Новгород и Псков, великое княженье». В 1502 г. позиция Иоанна III по отношению к семье своего покойного старшего сына стала еще более жесткой: 11 апр. были арестованы великий князь Димитрий и его мать Елена, 14 апр. Василий III Иоаннович был посажен «на великое княжение Володимирское и Московское и всея Руси самодеръжцем» (неизвестно, происходила ли при этом к.-л. процедура поставления, подобная акту 1498 г.). Этому предшествовала новая попытка Василия III Иоанновича «отъехать» в Литву, вероятно, с целью воздействия на великого князя (А. А. Зимин ставит под сомнению эту 2-ю попытку отъезда в Литву и объясняет ее неверным прочтением соответствующего летописного сообщения, однако аргументы исследователя неубедительны). Димитрий Иоаннович умер в заточении в 1509 г., т. е. уже в княжение Василия III Иоанновича (по-видимому, насильственной смертью), ранее, в янв. 1505 г., скончалась «в нятстве» его мать, обвиненная в ереси и связях с жидовствующими.

Василий III Иоаннович в качестве соправителя принимал участие в Соборе 1503 г., в Соборе против еретиков 1504 г., в др. церковных и гос. мероприятиях. Став правителем страны после смерти Иоанна III в окт. 1505 г., он продолжал внутреннюю и внешнюю политику отца. Первые 2 десятилетия его правления отличались относительной стабильностью, полит. и эконом. подъемом, последние годы были осложнены проблемой престолонаследия. Большие успехи были достигнуты в процессе собирания и объединения земель, в расширении территории Русского государства, централизации и гос. строительстве, во внешней политике.

По завещанию Иоанна III власть над основной территорией государства была сосредоточена в руках В. И., но количество и размеры уделов его братьев и др. родственников были еще достаточно велики. Волоцкий удел был ликвидирован в 1513 г., после смерти бездетного князя Федора Борисовича. Братья В. И.– князья Семен Калужский и Дмитрий Угличский скончались в 1518 и 1521 гг., оба бездетными, ибо великий князь, не имея наследника, фактически запрещал своим братьям вступать в брак. Их владения перешли к великому князю, то же произошло позднее и с уделом князя Юрия Дмитровского (также бездетного), который был «поиман» в дек. 1533 г., почти сразу после смерти Василия III Иоанновича Лишь самому младшему брату Василия III Иоанновича князю Андрею Старицкому было разрешено жениться в 1533 г., когда у Василия III Иоанновича уже родились 2 сына. Последним крупным полусамостоятельным центром в Вост. Руси оставалось великое княжество Рязанское, потерявшее независимость ок. 1521 г., когда последний рязанский великий князь Иоанн Иоаннович бежал в Литву.

В 1510 г. произошло полное подчинение Пскова, решившее важные полит. и военно-стратегические проблемы на зап. рубежах. Город уже давно находился в орбите великокняжеской политики, промосковская ориентация псковичей была обусловлена их желанием видеть в Москве защитника от притязаний Великого Новгорода и союзника во внешней политике. Псков еще сохранял некоторые городские вольности (вече, вечевой колокол и др.), хотя власть великокняжеского наместника усиливалась, особенно после назначения на эту должность весной 1509 г. князя И. М. Репни-Оболенского, отличавшегося особой жестокостью по отношению к псковичам. Во время пребывания Василия III Иоанновича в Великом Новгороде осенью-зимой 1509/10 г. жители Пскова (в делегацию входили посадники и бояре) подали жалобу на наместника. По др. источникам, первым жалобу великому князю. подал наместник, обвинивший псковичей в нарушении своих обязанностей по отношению к правителю («дела государские делают не по прежнему и в суды, и в пошлины, и в оброки, и во всякие доходы у него вступаются»). Челобитные и жалобы продолжались как со стороны князя Репни-Оболенского, так и со стороны псковичей, не только посадников, но и черных людей, которые жаловались и на наместника, и новгородских помещиков, и «на свою братью на пскович».

Великий князь признал виновными посадников и положил «великую опалу» на «свою отчину Псков» (было упразднено вече, сняты колокола, установлена власть 2 наместников в городе, а также по 10 пригородам). Псков принял требования об уничтожении вольностей, и Василий III Иоаннович после совета с частью Боярской думы (находившейся при нем в Великом Новгороде) не стал посылать войска на город. Из Пскова было выведено 300 семей (среди них посадники, купцы, житьи люди), поселившиеся в Сев.-Вост. Руси. Дворы в Среднем городе, откуда они были выселены, получили новгородцы – тысяча помещиков и 500 пищальников, составивших военный гарнизон города, здесь же были поселены 300 купеческих семей из др. городов страны. Была отменена чеканка денег в Пскове и произведена перечеканка монет. Включение Пскова в состав Русского государства способствовало его экономическому подъему, показателем роста было, в частности, большое церк. строительство, в т. ч. каменное. В 1516–1533 гг. в городе было построено 17 храмов, укреплялись городские стены, строились новые оборонительные сооружения.

Вслед за «псковским взятием» началась борьба за Смоленск, также имевший важное стратегическое значение. После успешных военных действий и переговоров крепость капитулировала летом 1514 г. Сыграло роль также и то, что Василий III Иоаннович обещал жителям города управлять «по старине» – сохраняя привилегии, полученные городом от литовского великого князя Александра Ягеллончика. Достигнутые успехи закрепить не удалось, русское войско осенью 1514 г. под Оршей потерпело поражение от литовского войска. Однако Смоленск остался в составе Русского государства, установилась граница с Великим княжеством Литовским, которая существовала на протяжении XVI в. В 1515 г. Смоленским епископом был поставлен Иосиф. Укреплению юж. и юго-зап. границ способствовало присоединение к владениям великого князя Чернигово-Северской земли после смерти в 1518 г. бездетного князя Василия Семеновича Стародубского и пленения в 1523 г. князя Василия Ивановича Шемячича.

В правление Василия III Иоанновича проявлялась большая забота об укреплении рубежей. В 1511 г. было завершено строительство мощной крепости в Н. Новгороде, усилены оборонительные сооружения в Туле – крупном центре обороны на юж. рубежах и в др. городах (Зарайске, Коломне). «Городовое дело» было одним из объектов внутренней политики. Был создан институт городовых приказчиков, которые ведали сбором «посошных людей» (вспомогательное войско, формировавшееся из сельского населения), управляли городовыми пищальниками (ист. предшественники стрельцов). Городовые приказчики ограничивали компетенцию наместников и волостелей, играли роль представителей великого князя в борьбе с удельной децентрализацией.

Важным инструментом экономической и политической централизации оставались земельные описания, начатые в XV в. Удельные князья проводили земельные описания в качестве контрмеры, направленной на сохранение уделов. Так, в 1509–1510 гг. брат Василия III Иоанновича князь Семен Калужский предпринял описание Бежецкого Верха, после его смерти новое описание его владений было предпринято в 1519–1521 гг. уже московскими писцами. В 1510–1511 гг. описывались уезды, расположенные на пути из Казани в Москву (что объяснялось обострением московско-казанских отношений) – Владимир, Н. Новгород, а также Балахна и Арзамас. В 1515 г. предпринято описание М. Ярославца, в 1518 г.– пограничного Перевитска, в 1516/17 г. писцы были посланы в Старицу, Верею, Тверь, Нов. Городище, Новгород и др. города (Старица и Верея входили в удел князя Андрея, чьи отношения с Василием III Иоанновичем были весьма напряженными).

Одной из причин сложных отношений между Василием III Иоанновичем и его удельными братьями было отсутствие у великого князя в течение долгого времени сына. Брак с Соломонией Юрьевной Сабуровой, в который Василий III Иоаннович вступил в сент. 1505 г., был бездетным. С молением о даровании наследника великий князь обращался к старцам Иосифова Волоколамского монастыря, др. русских обителей, к святогорским монахам. Символом моления о чадородии стала церковь Благовещения в Воронцове, освященная 29 нояб. 1515 г. в присутствии В. И., великой княгини, митр. Варлаама, Крутицкого епископа. Позже возникла мысль о разводе. Содействие в разводе (нояб. 1525), пострижении великой княгини в монашество (по одним источникам, добровольном, по др.– насильственном) и браке с княжной Еленой Васильевной Глинской (янв. 1526) оказал великому князю митр. Даниил. В честь рождения долгожданного наследника – буд. царя Иоанна IV – была поставлена церковь Вознесения в с. Коломенском – архитектурный шедевр того времени (1532).

Отсутствие наследника было, по-видимому, причиной того, что в правление Василия III Иоанновича не была проведена церемония, которая не могла не быть предметом его полит. устремлений,– венчание по образцу процедуры 1498 г., при этом речь могла идти уже о царском титуле – в грамоте императора Максимилиана (1514) Василий III Иоаннович именовался Keiser. Царский титул спорадически употреблялся в грамотах Василия III Иоанновича, напр. в грамотах 1510 г. псковским монастырям, где его использование имело целью подчеркнуть верховные права московского великого князя на присоединенные земли. Летописные и др. памятники времени Василия III Иоанновича проявляли большой интерес к церемонии 1498 г. Именно в них получила определение «Мономахова» одна из использованных тогда инсигний – шапка. В 10–20-х гг. XVI в. на Руси были созданы лит. памятники, целиком посвященные обоснованию главных составных частей идеологии православного царства,– цикл «Сказания о князьях владимирских» и послания старца псковского Елеазарова монастыря Филофея о Третьем Риме.

Церковная политика Василия III Иоанновича была более гибкой и менее противоречивой, чем политика Иоанна III. С одной стороны, власть нуждалась в поддержке Церковью своей внутренней и внешней политики, в освящении авторитета великого князя, обосновании Божественной природы его власти (прп. Иосиф Волоцкий). С др. стороны, фискальные интересы правительства, нужды социально-экономического развития, опасение слишком значительного усиления роли духовенства обусловливали политику, направленную на ограничение прав и самостоятельности Церкви в экономической, судебно-административной и др. сферах.

Конфликт, возникший в начале правления Василия III Иоанновича в связи с переходом под патронат великого князя Иосифова Волоколамского монастыря, который находился на территории Волоцкого удела в юрисдикции Новгородского архиепископа, показал наступление светской власти на традиционную систему внутрицерковных отношений. В февр. 1507 г. прп. Иосиф Волоцкий, жалуясь на «насилие удельное» – злоупотребления по отношению к монастырю со стороны князя Федора Борисовича, послал грамоты великому князю и митр. Симону, прося принять монастырь «в великое государство». Игумен Волоколамского монастыря не только не имел благословения на это Новгородского архиеп. св. Серапиона, но даже не уведомил его о своем шаге и попытался сделать это лишь через 2 года – в 1509 г. Архиепископ отлучил прп. Иосифа от Церкви и попытался объяснить в Москве свою позицию, но ему не удалось добиться встречи ни с митрополитом, ни с великим князем, и он был сведен с кафедры. Церк. Собор и митр. Симон по указанию Василия III Иоанновича сняли отлучение с прп. Иосифа, заочно осудили свт. Серапиона, который был насильственно доставлен на заседание нового Собора (июль 1509) и затем отправлен в заточение в московский Андроников монастырь. Василий III Иоаннович повелел митр. Симону перед смертью (1511) помириться с опальным архиепископом, опала со свт. Серапиона была снята, он поселился в Троице-Сергиевом монастыре, где его встретили с почетом; «смирился» с ним и великий князь, но прп. Иосиф продолжал отстаивать свою правоту. В истории конфликта остается много неясного, поскольку его обстоятельства по-разному описаны сторонниками прп. Иосифа и свт. Серапиона. Бесспорно то, что главным итогом противостояния было «вдовство» Новгородской архиепископии в 1509–1526 гг., что стало ударом по традициям новгородской самостоятельности, под воздействием которых, по-видимому, действовал архиеп. Серапион. Возможно, что послание старца Филофея к Василию III Иоанновичу о Третьем Риме и обязанностях правителя, в котором автор призывает великого князя: «Да исполниши святыя соборныя церкви епископи, да не вдовъствует святая Божия Церкви при твоем царствии»,– написано между 1523–1526 гг. в связи с готовившимся назначением на Новгородскую кафедру свт. Макария, буд. Московского митрополита. Хотя великий князь вернул архиеп. Макарию «казну старых архиепископ», вывезенную в Москву после 1478 г., но ограничил его права как в самом Великом Новгороде («бояр ему своих дал», т. е. сформировал владычный двор), так и во Пскове (ограничил срок пребывания архиепископа в городе).

Василий III Иоаннович учел уроки поражения Иоанна III на Соборе 1503 г. «о землях церковных, святительских, монастырских», на котором также обсуждался вопрос о предпочтительном типе монастырского устава и источниках материального существования монастырей (на Соборе прп. Нил Сорский, не согласный с господствовавшей практикой, предложил, «чтобы у монастырей сел не было, а жили бы чернецы по пустыням, а кормили бы ся рукоделием»). Иоанн III сделал попытку применить в др. регионах (неизвестно, в каком объеме) меры, осуществленные в Великом Новгороде в 1478 и 1499 гг., когда были конфискованы значительные части вотчин, принадлежавших архиепископской кафедре и монастырям. Защита церковных «недвижимых стяжаний» Освященным Собором во главе с митр. Симоном позже заставила Василия III Иоанновича проводить в этом вопросе более осторожную политику, на нее существенно влияли также задачи борьбы с уделами, а в порубежных регионах – и внешнеполитические интересы.

Василий III Иоаннович в целом продолжил политику отца, направленную на ограничение церковного землевладения. Отражением этого является несохранившееся Уложение В. И., ссылки на которое имеются в приговоре Собора от 11 мая 1551 г. (101-я гл. Стоглава). Согласно изложению отдельных пунктов Уложения в соборном приговоре, при Василии III Иоанновиче вотчинникам ряда городов и областей запрещалось продавать вотчины людям иных городов, а также давать вотчины в качестве вклада в монастырь «без доклада» (т. е. без разрешения великого князя или представителей великокняжеской администрации). Это касалось бывших великих княжеств Тверского и Рязанского (названы Тверь, Микулин, Рязань), некоторых новгородских волостей (Торжок), вотчин князей, издавна служивших Москве (Оболенск) и некоторых др. (Белоозеро). Существенно ограничены права корпораций служилых князей суздальских, ярославских и стародубских распоряжаться землей. Теперь они могли давать свои вотчины в монастыри в качестве вклада «по душе» и продавать кому бы то ни было кроме наследников лишь «с ведома царя и великого князя». Постановление было повторено в Стоглаве, в более позднем приговоре (1562), где список служилых князей, которым запрещено давать в монастыри вклады без разрешения великого князя, значительно расширен (добавлены ростовские, тверские, оболенские и др. князья). Основная тенденция Уложения Василия III Иоанновича заключалась в сокращении роста монастырского землевладения и в попытке установить замкнутость землевладельческих корпораций в ряде старинных р-нов, ограничить оборот земель. Однако достигнуть существенных успехов в этом направлении Василий III Иоаннович не удалось, князья и дети боярские продолжали делать вклады в монастыри.

Политика Василия III Иоанновича в отношении монастырского землевладения и привилегий (податных, таможенных, судебных и др. льгот) была различной на разных этапах. До 1511–1513 гг. он продолжал политику отца, сокращавшего и ограничивавшего эти привилегии. Усиленная раздача подтвердительных жалованных грамот монастырям в 1506–1507 гг. сопровождалась пересмотром ранее выданных документов, при этом подтверждались гл. обр. те грамоты, которые не содержали освобождений от податей, или же аннулировались статьи, освобождавшие от ряда платежей (яма, мыта, тамги и др.). Продолжалось ограничение льгот митрополичьего дома. Вместе с тем некоторые акты фиксировали крупные податные привилегии, т. е. Василий III Иоаннович отступал, хотя пока еще медленно, от неуклонного проведения ограничительных принципов Иоанна III. (Запрещение монастырям-вотчинникам взимать «пятно» – пошлину за клеймение продаваемых лошадей – связано с укреплением аппарата наместничьего управления в недавно присоединенных областях, оно не носило всеобщего характера.) В системе материального обеспечения монастырей усиливалось значение руги, т. е. денежных и натуральных пожалований, которыми правительство пыталось заменить земельные дачи и податные привилегии. В великокняжеских жалованных грамотах монастырям 1511–1522 гг. часто даруются освобождения от податей, появляются статьи, в которых оговаривается неподвластность монастырских крестьян администрации гос. (черных) волостей. Период 1522–1533 гг., после поставления митр. Даниила, отмечен некоторым расширением монастырских и церк. привилегий. В особенности это относилось к таким авторитетным и влиятельным монастырям, как Иосифов Волоколамский, Кириллов Белозерский и ряд др., а также к владениям митрополичьей кафедры. В переходивших к нему уделах Василия III Иоанновича укреплял свою власть, утверждая великокняжеский сюзеренитет над вотчинами монастырей (в частности, в Угличском княжестве после смерти в 1521 своего брата угличского князя Дмитрия Жилки).

Об особом внимании Василий III Иоаннович к разным типам монастырских уставов свидетельствует послание к нему прп. Максима Грека об афонских монастырях (ок. 1518–1519), написанное в ответ на вопросы великого князя. Главная тема послания – описание 2 типов монастырей: общежития-киновии (на примере Дионисиева монастыря) и особножительного (на примере лавры св. Афанасия и Ватопеда) с подробным рассказом о способах их обеспечения. Прп. Максим много внимания уделяет значению благодеяний монастырям со стороны «царей и благочестивых деспот». Сокращение этих благодеяний могло привести к изменению монастырского устава, что произошло с лаврой св. Афанасия: в древности, во времена ее благоденствия, в ней соблюдалось общежительство, переход к особножительству был вызван «оскудением», совершился по благословению Константинопольского Патриарха. Нестяжательство эпохи В. И., в котором преобладала критическо-обличительная сторона, во многом вдохновлялось полемическими сочинениями и устными высказываниями князя-инока Вассиана (Патрикеева).

Великий князь поддерживал в основном общежительные обители, хотя известна его грамота Нило-Сорской пуст. В 1511 г. по его рекомендации был введен общежительный устав в Даниловом Переяславль-Залесском во имя Св. Троицы монастыре, основанном прп. Даниилом в 1508 г. близ «божедомского места» (см. Божедомка). Великий князь пожаловал монастырю ругу, позднее земли с крестьянами; жалованные льготные грамоты 1525 и 1526 гг. освобождали монастырских крестьян от уплаты налогов по общей раскладке с тяглыми людьми, от др. повинностей и пошлин. Прп. Даниил был восприемником детей В. И.– буд. царя Иоанна IV Васильевича, князя Юрия Дмитровского. Ученик прп. Даниила прп. Герасим Болдинский основал 4 общежительных монастыря близ зап. рубежей (первый – Герасимов Болдинский во имя Св. Троицы близ г. Дорогобужа – в 1528), где также ввел общежительный устав.

Преобразование особножительных новгородских монастырей в общежительные проводилось в 1528 г. архиеп. св. Макарием с согласия великого князя. Василий III Иоаннович не одобрил намерение прп. Корнилия Комельского покинуть созданный им Корнилиев Комельский в честь Введения во храм Пресв. Богородицы монастырь, устав которого соединял предписания общежительного устава прп. Иосифа Волоцкого и скитского устава («Предания») прп. Нила Сорского, и уединиться в пустыни на Сурском оз. Василий III Иоаннович посетил Корнилиев Комельский монастырь во время поездки в Кириллову Белозерскую обитель (1528–1529) для молитвы о чадородии (он останавливался также в монастырях Переяславля-Залесского, Ростова, Ярославля). Великий князь хотел, чтобы прп. Корнилий вернулся на игуменство в обитель, но первоначально согласился с просьбой преподобного остаться в пустыни и просил молиться о рождении наследника. Однако позже в Москве, куда прп. Корнилий прибыл с просьбой получить разрешение на создание церкви в Сурской пуст., Василий III Иоаннович разрешения не дал и повелел преподобному повернуться на игуменство в Комельский монастырь, которому были даны щедрые пожалования. Василий III Иоаннович покровительствовал также Антониеву Сийскому во имя Св. Троицы муж. монастырю (основан в 1520). Прп. Антоний Сийский направил своих учеников Исаию и Александра с ходатайством о помощи монастырю к великому князю, который в 1525 г. выдал жалованную грамоту «на потребу и на строение монастырю», земельные угодья, церковную утварь, прося при этом преподобного и братию молиться о чадородии великой княгини. Ок. 1526 г. на средства великого князя был построен каменный Троицкий собор в Александровом Свирском во имя Св. Троицы монастыре.

Как и к Иоанну III, к Василию III Иоанновичу обращались с просьбой о помощи представители порабощенных Турцией православных народов. Продолжались оживленные сношения со Св. горой Афон, особенно в 1-й период правления В. И.; после 1525 г. они на какое-то время прервались в связи с осуждением на Соборе в Москве прп. Максима Грека и отказом отпустить его на родину. В 1507 г. с просьбой о милостыне афонским монастырям к великому князю приходили архидиак. Пахомий из Пантелеимонова монастыря и мон. Иаков, в ответ Василию III Иоанновичу направил Пантелеимонову монастырю 5 сороков соболей, 5 тыс. белок и серебряную чару, а проту и остальным монастырям – 160 золотых. В янв. 1509 г. монахи Пантелеимонова монастыря Василий, Симеон и Иаков принесли в Москву ответные грамоты. Прот Паисий извещал о получении «милостыни», называл Василия III Иоанновича «кормителем и ктитором» и желал ему победы «над иноплеменными языки». Игум. Пантелеимонова монастыря Савва также благодарил за «милостыню», упоминал о пожалованиях Иоанна III, называл монастырь «вашей ктиторией». В ответ на новую просьбу о вспоможении Василий III Иоаннович выдал 27 июля 1509 г. 2 грамоты и отправил проту Паисию 5 сороков соболей и 5 тыс. белок на все 18 монастырей Афона и такое же кол-во Пантелеимонову монастырю, игумену которого Савве также были выданы 2 грамоты; святогорским монахам было также предоставлено право свободного сбора милостыни в России.

Почти одновременно с афонскими иноками, в 1509 г., в Москву приходили посланцы от серб. деспота Иоанна и Белградского митр. Феофана – старцы Анастасий и Иоанникий (ранее они приходили к Иоанну III от митр. Григория), с ними прибыли также монахи из Кучайны, из Преображенского монастыря. В ответ Василий III Иоаннович отправил грамоты и милостыню на Афон и в Сербию. Белградскому митр. Феофану были посланы 3 сорока соболей, 3 тыс. белок, серебряный ктиторский ковш, или чаша, а также новая грамота на проезд серб. иноков в Россию.

В кон. 1514–1515 гг. в Москву приходили монахи лавры св. Афанасия, Ватопеда, отпущенные из России с богатыми дарами. Они покинули Москву в марте 1515 г. вместе с русскими послами В. А. Коробовым, ехавшим к тур. султану, В. Копылом-Спячим и И. Варавиным, отправившимися на Св. гору. Василий III Иоаннович послал на Афон по завещанию своих родителей милостыню в 1000 р. и столько же от себя (для всех монастырей), а в лавру св. Афанасия и в Ватопед – серебряные чары, камчатые ризы и пелены к иконам св. Афанасия и Благовещения. Этими дарами сопровождалось прошение молиться «о нашем здравие и о нашей великой княгине Соломаниде и о наших детех» (т. е. о даровании наследника). Др. просьба касалась присылки «книжного переводчика». Тверской еп. Нил также отправил (через Коробова) дары Патриарху. Кроме того, на Св. гору была послана великокняжеская грамота, даровавшая святогорским монахам право на свободный проезд в Россию для сбора милостыни.

Копыл-Спячий и Варавин вернулись в Москву в 1518 г. (Коробов – в 1516). Они прибыли вместе с посольством Константинопольского Патриарха Феолипта, приезд которого означал возобновление контактов между Русской и Константинопольской Церквами, прерванных во 2-й пол. XV в. в связи с установлением автокефалии Русской Церкви. В Патриаршее посольство входили митрополит Зихны (Янины) Григорий, Патриарший иеродиак. Дионисий, ватопедские монахи переводчик прп. Максим Грек, духовник Неофит и монах Лаврентий, от Пантелеимонова монастыря – его бывшего игумен Савва со свящ. Пахомием и иноком Матфеем. В своей грамоте митр. Варлааму Патриарх Феолипт титуловал его «митрополитом Киевским и всея Руси» и «митрополитом Московским и всея Руси», что означало признание Константинополем каноничности поставления русского Первоиерарха. Игумен Пантелеимонова монастыря в грамоте Василий III Иоаннович призывал его быть «ктитором отчины своей, дому и обители святого Пантелеимона» и предсказывал «великую мзду и милость... от Бога... Будут первии последними, а последнии первыми». В грамоте изложено также «моление великому государю» обратиться к тур. султану с просьбой («речью») отменить десятину с монастырской пашни, идущей на содержание обители.

В Москве придавали большое значение факту прибытия Патриаршего посольства. Известия о его приезде и отъезде вошли в летописи. Патриаршие грамоты митр. Варлааму включены в «митрополичий формулярник», они же, как и грамоты великому князю, помещены в посольской книге «греческих дел». Патриаршие посланцы (и др. греч. монахи) присутствовали на похоронах брата В. И.– князя Семена. Посольство находилось в Москве ок. 1,5 лет и вернулось с богатыми дарами (не только деньгами, но также иконами, одеждами и др.). Вместе с ним был отпущен прибывший ранее монах монастыря Ксиропотам Исаия, также с милостыней. В 1518–1519 гг. в Москве находился старец Синайского монастыря Климент, с которым также была отправлена милостыня (на 600 золотых соболями, белками, лисицами, моржовой костью и др.).

Крупным событием правления Василия III Иоанновича были церковные Соборы 1525 и 1531 гг.– важное звено не только в борьбе между нестяжателями и иосифлянами (см. Иосиф Волоцкий), но и в решении 2 важных вопросов гос. и церковной жизни – о престолонаследии и о статусе Русской Церкви, ее автокефалии, месте среди других православных Церквей. Неизвестно, были ли попытки со стороны Патриаршего посла митр. Григория обсуждать вопрос о статусе Русской Церкви во время его пребывания в Москве. Эта тема была поднята оставшимся здесь прп. Максимом Греком, по-видимому, ок. 1522 г., в связи с поставлением митр. Даниила. Высказывания прп. Максима обсуждались на Соборе в присутствии В. И., его братьев, членов Боярской думы. Максим Грек, которому было предъявлено большое число обвинений (в ереси, в шпионаже в пользу Турции и др.), признал справедливость лишь одного из них, а именно – осуждения им практики поставления Русских митрополитов в Москве без благословения Константинопольского Патриарха (по мнению прп. Максима, право на такое поставление могло быть предоставлено Русской Церкви лишь специальной грамотой Патриарха). Собор 1525 г. счел прп. Максима виновным в ереси и осуждении практики поставления русских митрополитов, афонский инок был отлучен от Церкви, осужден на одинокое пребывание «в молчательной келье». Прп. Максим, считая себя, как уроженца «Греческой земли», подсудным только суду Константинопольского Патриарха, полагал, что Московский собор неправомочен рассматривать его «вины» и решать судьбу. тем не менее дело прп. Максима рассматривалось также на Соборе 1531 г., на который он был привлечен вместе с Вассианом (Патрикеевым). Им вменялась в вину «хула» на русских чудотворцев (архиереев и основателей монастырей). Поводом для этого обвинения стало осуждение прп. Максимом и Вассианом монастырского вотчиновладения и широкомасштабная правка богослужебных книг, по которым, как заявляли участники Собора, в течение мн. веков спасались русские чудотворцы. Кроме того, Вассиан обвинялся в «развращении» Кормчей книги. Судный список 1531 г. сохранился не полностью, и решения Собора неизвестны.

Ко времени правления Василия III Иоанновича относится активное каменное строительство в Москве, в первую очередь церковное, в т. ч. завершение начатого при Иоанне III формирования архитектурного ансамбля Московского Кремля. Одновременно с переездом Василия III Иоанновича в новый великокняжеский дворец в 1508 г. было закончено оформление Благовещенского собора – домовой церкви великокняжеской семьи: покрыт и позолочен верх, сделана внутренняя роспись (фрески выполнены Феодосием и Владимиром, сыновьями иконописца Дионисия), на иконы положены драгоценные оклады из золота, серебра и бисера. К 1508 г. итал. архитектор Алевиз Новый закончил строительство Архангельского собора – родовой усыпальницы моск. великокняжеской семьи (постройка начата в 1506) и воздвиг ц. Рождества Иоанна Предтечи у Боровицких ворот. В 1508 г. др. итал. мастер – Бон Фрязин построил храм-башню Иван Великий «под колоколы».

1514-й год был ознаменован заложением по велению Василия III Иоанновича более 10 каменных храмов в Москве, строительством которых занимался Алевиз Новый. После взятия Смоленска в 1514 г. великий князь дал обет основать монастырь, в 1524 г. началось строительство Новодевичьего в честь Смоленской иконы Божией Матери монастыря в Москве, завершенное в 1525 г. Итал. мастера принимали участие в возведении каменного собора Рождества Богородицы (1513) и столпообразной церкви-колокольни в Александровой слободе (10-е гг. XVI в.), ставшей загородной резиденцией Василия III Иоанновича Ряд каменных храмов в Москве был сооружен по повелению великого князя в 1527 г.: в честь Преображения на великокняжеском дворе, во имя св. вмч. Георгия у Фроловских ворот, во имя св. князей Бориса и Глеба на Арбате.

Внешняя политика Василия III Иоанновича развивалась в тех же основных направлениях, которые были выработаны при его отце. В отношениях с Великим княжеством Литовским главной целью оставалось возвращение русских, укр., белорусских земель с православным населением. На протяжении большей части правления Василия III Иоанновича продолжалась русско-литовская война, начавшаяся в кон. XV в. (войны 1493–1494 и 1500–1503, в ходе которых к России при Иоанне III были присоединены значительные территории). В начале княжения В. И.– в 1507–1508 гг. военные действия были не столь успешными, как в предшествующее правление, им предшествовала неудачная попытка Василия III Иоанновича занять освободившийся литовский престол. В ходе военных действий 1512–1522 гг. русского войска взяли Смоленск (присоединение его к России зафиксировано в русско-литовского соглашении 1522 г.), были сделаны неудачные попытки взять Полоцк, др. города.

В русско-ливонских отношениях русское правительство до сер. XVI в. не ставило задачи подчинения Ливонии и освобождения выходов в Балтийское м. Русско-ливонские договоры включали лишь статьи, предусматривавшие создание более благоприятных условий для торговли русских купцов в Ливонии.

Стабилизация отношений с Крымом и Казанью, достигнутая при Иоанне III, нарушилась в связи с изменением соотношения сил между ханствами после уничтожения Большой Орды в 1502 г. Отражение военных набегов и походов сочеталось с дипломатическими усилиями в урегулировании сложных вопросов. Правительство Василия III Иоанновича стремилось к поддержанию дружественных отношений с султанской Турцией. Попытки империи и папства вовлечь Россию в антитурецкой коалиции оставались безрезультатными, поскольку Россия не чувствовала себя готовой к военному противостоянию. Весьма активными были сношения с папским престолом, ведшиеся не на церковном, а на гос. уровне. Предложения о вступлении в антитурецкую коалицию со стороны папы Льва X сопрягались с предложениями о «соединении Церквей» на условиях Ферраро-Флорентийского Собора (папские бреве к Василию III Иоанновичу 4 июля 1518, 16 сент. 1519). Папа Климент VII писал великому князю только о «единении» Церквей, не касаясь др. вопросов, и утверждал, что считал бы для себя высшей наградой «священный союз любви и дружбы (бреве 25 мая 1524). Василий III Иоаннович в ответ заверял в готовности быть с папой «в любви и добром согласии», но отвергал унию, заявляя, что «от прародителей своих закон греческой... держит крепко».

Перед самой кончиной Василий III Иоаннович принял монашеский постриг с именем Варлаам. Похоронен в Архангельском соборе Московского Кремля. В сер. 50-х гг. XVII в. келарь Троице-Сергиева монастыря Симон (Азарьин) отметил преставление Василия III Иоанновича (под неверным годом и без указания дня памяти) в своем Месяцеслове: «В лето 7046 преставился благоверный великий князь Василей Иванович, во иноцех Варлам, и во время преставления его исполнися храм благоухания многа» (РГБ. МДА. ? 201. Л. 308).

Ист.: Maximilian I. Brieff an Basilium Iwanowitz Grossf?rsten der Russen. Freystadt, 1723; Переписка пап с российскими государями в XVI в. СПб., 1834; Письма русских государей и других особ царского семейства. М., 1848. Т. 1; Оболенский М. А. Акты, касающиеся до приезда Максима Грека в Россию // ВОИДР. 1850. Князя 5. Смесь; Муравьёв А. Н. Сношения России с Востоком по делам церковным. М., 1858. Ч. 1; Каштанов С. М. Хронологический перечень иммунитетных грамот XVI в. [Ч. 1] // АЕ за 1957 г. М., 1958. С. 302–376; Ч. 2 // АЕ за 1960 г. М., 1962. С. 129–200; Каштанов С. М., Назаров В. Д., Флоря Б. Н. Хронологический перечень иммунитетных грамот XVI в. Ч. 3 // АЕ за 1966 г. М., 1968. С. 197–253; Повесть о болезни и смерти Василия III // ПЛДР: Сер. XVI в. М., 1985. С. 18–47; То же // БЛДР. СПб., 2000. Т. 10. С. 20–47; Герберштейн С. Записки о Московии. М., 1988; Идея Рима в Москве: Источники по истории русского обществ. мысли, XV-XVI вв. Рим, 1993; Франческо да Колло. Доношение о Московии. М., 1996; Россия в 1-й пол. XVI в.: взгляд из Европы / Сост. О. Ф. Кудрявцев. М., 1997.

Литература: Кашпровский Е. И. Борьба Василия III Ивановича с Сигизмундом I Казимировичем из-за обладания Смоленском (1507–1522) // Сб. ист.-филол. об-ва при Ин-те князя Безбородко в Нежине. К., 1899. Т. 2; Демченко В. Торговля Москвы с Литвой, Крымом и Турцией по дип. сношениям эпохи Ивана III и Василия III. К., 1916; Дунаев Б. И. Преп. Максим Грек и греч. идея на Руси в XVI в. М., 1916; Пресняков А. Е. Завещание Василия III // Сб. ст. по русской истории, посвящ. С. Ф. Платонову. Пг., 1922. С. 71–80; Смирнов И. И. Восточная политика Василия III // ИЗ. 1948. Т. 27. С. 18–66; Казакова Н. А. Рус.-ливонские и рус.-ганзейские отношения, кон. XIV – нач. XVI в. Л., 1975; Кузнецов А. Б. К вопросу о борьбе Рус. государства за воссоединение зап.-рус. земель в нач. XVI в. // Тр. НИИ языка и лит-ры. Саранск, 1964; Розов Н. Н. Похвальное слово великого князю Василию III // АЕ за 1964 г. М., 1965. С. 278–315; Синицына Н. В. Послание Максима Грека Василию III об устройстве афонских монастырей (1518–1519 гг. ) // ВВ. М., 1965. Т. 26. С. 110–136; она же. Третий Рим. Истоки и эволюция рус. средневековой концепции (XV-XVI вв.). М., 1998; Каштанов С. М. Соц.-полит. история России кон. XV – 1-й пол. XVI в. М., 1967; он же. Финансы средневековой Руси. М., 1988; он же. Из истории рус. средневек. источника (Акты X-XVI вв.). М., 1996; Шмидт С. О. О времени составления «Выписи» о 2-м браке Василия III // Новое о прошлом нашей страны. М., 1967. С. 110–122; Бегунов Ю. К. Повесть о 2-м браке Василия III // ТОДРЛ. 1970. Т. 25. С. 105–118; Балязин В. Н. Рус.-имперские отношения в 1-й трети XVI в. // Вопросы историографии и источниковедения славяно-германских отношений. М.,1973; Зимин А. А. Россия на пороге нового времени: (Очерки полит. истории России 1-й трети XVI в. ). М., 1972; он же. Выпись о 2-м браке Василия III // ТОДРЛ. 1976. Т. 30. С. 132–148; он же. Крупная феодальная вотчина и соц.-полит. борьба в России (кон. XV-XVI в.). М., 1977; он же. Россия на рубеже XV-XVI ст.: (Очерки соц.-полит. истории). М., 1982; Морозов С. А. Опыт литературоведческого анализа «Повести о болезни и смерти Василия III» // Вопросы источниковедения и историографии истории досов. периода. М., 1979. С. 88–98; он же. Повесть о смерти Василия III и рус. летописи // Теория и практика источниковедения и археографии отеч. истории: Сб. ст. М., 1978. С. 61–77; R?ss H. Der Bojar M. Ju. Zachar'in im Chronikbericht ?ber die letzten Tage Vasilijs III. // FzOG. 1980. Bd. 27. C. 168–176; Плигузов А. И., Семенченко Г. В. Митр. Даниил о наследнике Василия III // Тр. ГИМ. Вып. 71. М., 1989. С. 139–154; Клещинов В. Н., Молчанов А. А. Смоленская деньга Василия III // Сов. археол. 1990. № 2. С. 258–260; Микелис Ч. де. Неизв. источники на греч. языке об Иване IV // Римско-константинопольское наследие на Руси: идея власти и полит. практика. М., 1995. С. 231–235; Кудрявцев О. Ф. Неизв. грамота Карла V Василию III // Новая и новейшая история. 1997. № 5. С. 224–228; Макарий (Веретенников), архим. Благоверный Моск. князь Василий III (1479–1533) // Макариевские чтения: Вехи русской истории в памятниках культуры. Можайск, 1998. Вып. 5. С. 106–130; Возгрин В. Е., Шаскольский И. П., Шрадер Т. А. Грамоты Великого князя Василия III сборщикам дани в Лопской земле // ВИД. 1998. Т. 26. С. 125–135; Солодкин Я. Г. К датировке «Выписи» о втором браке Василия III // Гуманит. науки в Сибири. Сер.: Отеч. история. 1998. № 2. С. 59–63; Кривцов Ю. Д. Посольство Константинопольского вселенского Патриарха Феолипта в Москву в 1518–1519 гг. // Мининские чтения. Н. Новг., 2001. С. 45–67.

Большинство известных изображений Василия III Иоанновича представляют его как великого князя – в расшитой шубе, княжеской шапке. Вместе с тем сохранилась уникальная надгробная икона великого князя 60-х гг. XVI в. (ГИМ) «Святой Василий Великий и великий князь Василий III в молении», находившаяся до 1894 г. в Архангельском соборе Московского Кремля, на которой он изображен в монашеском облачении. Святитель и государь-схимник написаны в рост в предстоянии образу Богоматери «Знамение» в небесном сегменте, по его сторонам, в нижней части расположены фигурки 2 летящих ангелов. Сообразно чину великосхимника Василий III Иоаннович облачен в светлый хитон, коричневую мантию, темно-зеленая схима с киноварными крестами и аналав перехвачены поясом, куколь лежит на плечах. Яркая индивидуальная характеристика и манера исполнения лика Василия III Иоанновича не находят аналогов в русской иконописи того периода и позволяют предположить, несмотря на традиц. иконографию иконы, что в ее создании принимал участие зап. художник (Кызласова. С. 309). Возможно, надписи, выполненные в период поновления иконы, ок. 1681 г. («Благоверныи князь великi Василии Iоанновичь самодержец всея Руси в иноческом чине инок Варлаамъ» и «Сты Василии Великии»), воспроизводят первоначальные. Также не исключено, что до их поновления на иконе было указано имя не Василия Великого, а небесного покровителя Василия III Иоанновича – свт. Василий Парийского. По описанию И. М. Снегирева (1837) икона находилась на юж. стене, у дверей собора, куда, очевидно, была перемещена ок. 1680 г. из местного ряда иконостаса, где занимала место над ракой Василия III Иоанновича или рядом с ней.

На пелене «Церковная процессия с иконой Одигитрии» кон. XV в. (ок. 1498?) из Успенского или Вознесенского собора Московского Кремля, по предположениям М. В. Щепкиной и Н. А. Маясовой, Василий III Иоаннович изображен в числе участников крестного хода на Вербное воскресение 8 апр. 1498 г. вместе со своими родителями великого князя Иоанном III и великой княгиней Софией Палеолог, племянником Димитрием (сыном Иоанна Молодого и Елены Стефановны (Волошанки)).

Традиция изображения византийских императоров нашла своеобразное развитие в ряде памятников русской монументальной живописи сер. XVI в. и была связана с идеей преемственности царской власти московских государей. В символическую программу росписи Золотой палаты великокняжеского дворца 1547 г. (не сохр., известна по описанию XVII в. жалованного иконописца Оружейной палаты Симона Ушакова) были включены фигуры русских князей от Владимира Святославича до Василия III Иоанновича.

Изображение Василия III Иоанновича как ктитора, завершившего строительство собора, представлено в росписи Архангельского собора Московского Кремля (1564–1565) на наиболее почетном месте, напротив главного входа в собор,– на зап. грани северо-зап. столпа (в левом верхнем углу помещено изображение благословляющего Спасителя, справа внизу – аналой с лежащим на нем царским венцом) и на юж. стене, наверху справа – медальон с образом свт. Василия Парийского.

Современные исследователи (Кызласова. С. 318) с уверенностью говорят о существовании прижизненного портрета В. И., возможно ставшего протографом для западноевроп. гравюр XVI в., отличающихся заметным сходством с чертами лица государя (см. в 1-м и последующих изданиях книг Герберштейна «Rerum Moscoviticarum Comentarii... (Viennae, 1549), гравер Гиршфогель, и Павла Иовия «Novocomensis Episcopi Nucerini Elogia virorum bellica virtute illustrium, VII libris... (Basil, 1575), гравюры Христофора фон Сихема старшего по рис. Тобиаса Штимера и др.). Этим портретом-образцом могло быть упоминаемое Д. А. Ровинским живописное изображение В. И., привезенное в Рим в 1525 г. толмачом Дмитрием Герасимовым.

Изображения Василия III Иоанновича представлены также в иллюстрации событий русской истории в Лицевом летописном своде, 70-е гг. XVI в. (Шумиловский том. РНБ. F IV. 232; напр., на Л. 863 – венчание Василия III Иоанновича с Еленой Глинской), и на миниатюре Царского Титулярника 1672 г. (РГАДА).

Прп. Максим Грек. Икона 2 половины XVII в.

Елена Голубева

В 1556 году в Троице-Сергиевой лавре скончался монах по имени Максим, по прозванию Грек. Он был похоронен с большими почестями в Свято-Духовой церкви лавры. В 1988 году преподобный Максим Грек причислен к лику святых Русской Православной Церкви, его память совершается 3 февраля.

В коротком прозвище преподобного заключена вся его насыщенная событиями судьба: при любых обстоятельствах он оставался греком, наследником и носителем духовной культуры умирающей Византии. Господь уготовал о. Максиму вкусить зелья итальянского ренессанса и выработать стойкий иммунитет к моде на распространенные среди образованных людей того времени астрологию, неоязычество и оккультизм. Затем последовало 10 лет монашеского подвига на Афоне в монастыре Ватопед. Завершился жизненный путь преподобного Максима Грека в России, куда он был призван в качестве переводчика, но, по воле Божией, стал наставником и сполна познал великокняжеские милость и опалу. Не владеющий тонкостями политической игры Московского двора, но искушенный в познании Священного Писания и трудов святых отцов афонит не мог оставить без добросовестных, обстоятельных и совершенно недипломатичных ответов вызовы сообщества молодой и крепнущей московской державы. И, в конце концов, его жизнь, как заметил историк Церкви А.В.Карташев, превратилась в житие.

Около 1475 г. произошло «Максим Греково рождение от Эпир-града Арты, отца Мануила и Ирины, христианах-греках, философах».⁴⁴ В ранней юности Михаил Треволис (мирское имя Максима Грека) вместе с родственниками переселился на остров Корфу, а оттуда – в Италию. Так было заведено среди образованных жителей недавно завоеванной турками Византии. На Корфу господствовала греко-католическая уния, но для большинства православных эмигрантов, униаты и католики представляли собой меньшее зло по сравнению с магометанами.

С 1492 по 1505 годы Михаил Треволис провел в Италии. В моде были греческий язык, греческая литература, да и сами греки. Треволис начал с корректуры изданий греческих отцов Церкви в венецианской типографии Альдо Мануччи. Затем, очарованный обаянием Ренессанса, он слушал лекции в университетах Падуи, Милана, Ферраре, Флоренции. В 1503 г. молодой философ Михаил удостоился встречи и покровительства знаменитого в то время профессора философии Сорбоннского университета Иоанна Ласкариса. Долгое время Треволис жил и работал во дворце известного гуманиста и вельможи Пико делла Марандоллы, где был принят и любим как близкий друг семьи и интересный собеседник. Казалось, ничто не могло омрачить блестящую карьеру молодого и талантливого философа, но Михаил, отказавшись от всего, бежал на Афон.

Здесь следует сделать небольшое отступление, которое позволит лучше понять ход событий.

Вскоре после разорения Константинополя сбылась заветная мечта богатого флорентийского дожа Косимо Медичи, о котором папа Пий II говорил: «В его доме решаются политические вопросы. Человек, которого он выбирает, получает пост… Он объявляет войну и мир и следит за законами… Он король во всем, кроме титула». ⁴⁵ Летом 1460 года монах Леонардо да Пистойя доставил Косимо Медичи т.н. «Герметику»: несколько книг на греческом языке, авторство которых приписывалось Гермесу Трисмегисту (легендарному магу, которого, как считалось, в Древнем Египте почитали в образе бога мудрости Тота). По указу Косимо Медичи странствующие католические монахи вывозили в Италию из разоренной Византии святыни и образцы культуры и искусства, но, прежде всего, они искали считавшиеся утраченными книги. Важность находки «Герметики» для Косимо Медичи была столь велика, что он велел своему приемному сыну Марсилио Фичино немедленно отложить перевод трудов Платона на латынь и взяться за аналогичный перевод «Герметики».

Фичино озаглавил свой перевод «Пимандр» (от греческого poimadres, в свою очередь происходившего от poime-n-re – «знание Ра»), однако, «страха ради инквизиторска», называл автора «Герметики» учителем Орфея, Аглаофема, Пифагора, Филолая, который передал свои знания Платону. «Пимандр» вскоре стал необыкновенно популярен в просвещенных кругах католической Европы, и Римская кафедра этому не противодействовала. Сам Фичино спустя несколько лет после выхода «Пимандра» стал высокопоставленным сановником и возглавил флорентийскую Платоновскую Академию. Другой пример, – на одной из фресок собора в Сиене, построенного в 1488 году, изображен Гермес Трисмегист, который вручает человеку в восточных одеждах книгу с надписью «Suscipite o licteras et leges egiptii» («Примите ваши письмена и законы, о египтяне»). Надпись под ногами двух фигур гласит: «Гермес Меркурий, современник Моисея». ⁴⁶

Гуманист Пико делла Мирандола, под патронажем которого жил и работал молодой переводчик Михаил Триволис с середины 1490-х годов, был образцовым интеллектуальным продуктом итальянского Ренесанса. В его голове неоязыческие суеверия, астрология и оккультизм вполне спокойно уживались с церковными догматами, а знание античной литературы и философии служило критерием образованности и нравственности. Мирандола с большим энтузиазмом воспринял не только «Пимандра», но и Каббалу и попытался синтезировать сплав герметизма и каббализма с христианством. Так появилась «христианская герметическая Каббала». Инквизиция заинтересовалась изобретением Мирандолы, и гуманист был вынужден бежать во Францию. Спустя некоторое время он вернулся на родину под покровительство Лоренцо Медичи (внука Косимо Медичи), который и ходатайствовал о Мирандоле перед папой Иннокентием VIII. Следующий папа Александр VI (Борджиа) был и вовсе далеким от богословских тонкостей человеком. Он занял Римскую кафедру ради власти, денег и тех удовольствий, которые можно добыть деньгами и властью. Нет ничего неожиданного в том, что он относился сочувственно к магии, Каббале и герметизму, даровал гуманисту отпущение грехов и назвал его «верным сыном церкви».

Нашелся смельчак, который публично осудил пороки, воцарившиеся в среде высшего католического духовенства при папе Александре VI , а также вдохновил граждан Флоренции на борьбу со всевластием дома Медичи, – фра Джироламо Савонаролла. В доме Пико делла Мирандолы восхищались подвигом Савонароллы и также «беспощадно бичевали» ватиканские нравы, способствуя трансформации молодого Михаила Треволиса в «просвещенного католика». Однако Католическая церковь (точнее, союз папы и Лоренцо Медичи), даровав прощение Мирандоле, объявила обличительную проповедь Савонароллы вольнодумством, а учение о теократии – ересью и, в конце концов, казнила проповедника.

Впоследствии, уже в Москве, о.Максим вспоминал как мужественно воспротивился Савонаролла запретам на ведение своих проповедей: «Не точию не послушал беззаконных совет сицевый, но паче разжеся божественною ревностию и соборное их послание, аки неправедное и Богу неугодное, обличаше. И сего ради множае пребываше, обличая их беззакония. Уже, яко лепо есть мыслити мне, судив себе и умрети за благочестие и Божию славу, аще потребно будет». ⁴⁷

Подвиг доминиканца заставил Михаила Треволиса по-христиански переоценить модные увлечения умов Италии. В этот переломный для себя момент, он понял, что не всякое знание – благо, и осознал ответственность перед другими людьми, лежащую на плечах образованного человека. Впоследствии Максим Грек покаянно признавался в своем юношеском увлечении астрологией и предупреждал об опасности этой лженауки для духовного здоровья: «Искусством многолетним болезненное звездотечения познахом… Искусством бо сия разумехом: ни единаго сицевым учениям внемлюща чисту веру в Бога сохранша». ⁴⁸

После казни Савонароллы и в виду начавшегося наступления войск французского короля Фрациска I семья Пико переехала в Баварию, а Михаил Треволис принял постриг во флорентийском монастыре св. Марка. Стены этой обители хранили память о подвиге Савонароллы, но ватиканская цензура постаралась и там уничтожить все остатки «ереси».

Не прожив и двух лет в монастыре, в 1505 году Михаил Треволис тайно бежал на Афон.

На Афоне произошло перерождение католического монаха и гуманиста Михаила Треволиса в православного ученого-книжника Максима Грека. 10 лет подвизался монах Максим на Святой горе. Его духовным наставником стал бывший Константинопольский Патриарх Нифонт.

В 1515 году на Афон прибыло посольство из Москвы. Послы искали знатока греческого и русского языков для работы над переводом Толковой Псалтыри, которая хранилась в великокняжеской библиотеке. Российское государство в ту пору нуждалось в разъяснении книг Ветхого Завета в связи с продолжающейся богословской полемикой с жидовствующими. Ересь была заклеймена, вожди сектантов осуждены, но оставшиеся на свободе еретики прикрывались своей кажущейся идеологической близостью к учению Нила Сорского, что было очень неприятно для сочувствующих нестяжателям Великого князя Василия III и митрополита Варлаама. Знаменитый афонский переводчик инок Савва по старости и болезни просил Протат не посылать его в Москву. Тогда святогорцы решили направить в Россию монаха Максима, убеждая послов, что он уже изучил несколько европейских языков и «русскому языку вборзе навыкнет».

В марте 1518 г. Максим Грек сотоварищи достиг Москвы. Его путь лежал через Константинополь и крымский Перекоп, за это время преподобный выучился говорить и писать по-русски. Великий князь и митрополит радушно приняли афонитов, разместили в придворном Чудовом монастыре и положили стол от великокняжеской кухни. Максиму Греку и двум его подручным князь Василий выделил в помощь еще двух посольских толмачей (Дмитрия Герасимова и инока Власия) и двух переписчиков (Михаила Медоварцева и троицкого монаха Силуана). Толковая Псалтырь была переведена за год и пять месяцев. Одновременно, по просьбе митрополита Варлаама, переводились Толкования на первую часть Деяний Апостольских, которые могли помочь Владыке в полемике со стяжателями-иосифлянами.

Закончив свой труд, гости-переводчики стали проситься обратно на Афон. Москва отпустила двух подручных Максима Грека, но его самого поставила перед новой задачей: выправить церковно-славянские богослужебные книги по греческому образцу.

Преподобный просмотрел и вчерне подкорректировал тексты Цветной Триоди, Часослова, Евангелия, Апостола, подтвердив, что неточностей в переводе и при переписках допущено очень много, и работу над ошибками предстоит проделать огромную. «Вот, ты и работай», – распорядились российские власти.

Ввязавшись в корректировку богослужебных книг, Максим Грек фактически подписал себе приговор о пожизненном заключении в России. Его корректура стала использоваться в качестве аргументации и контраргументации сторонников иосифлян и нестяжателей, борцов за церковную русскую независимость от Константинополя и против нее. Государство Российское стремительно превращалось в державу, это требовало богословского обоснования. Опять же, с Запада в Россию постепенно проникала мода на астрологию и неоязычество. Максим Грек был вынужден отвечать на все эти вызовы, поневоле становясь все более политически активной личностью.

В частности, полемика преподобного с католиком Николаем Немчиным, называвшим себя «professore di medicina e di astrologia», не имеет никакого отношения к переводческо-корректурной работе, ради которой Максим Грек и появился в Москве. Будь у преподобного немного меньше чувства ответственности, не было бы трактатов и писем об исхождении Святого Духа (по поводу felioque), целибате клириков, опресноков, чистилища, преодоления католическо-православной схизмы и т.д. Немчин к тому же смущал умы русских людей соблазном узнать будущее с помощью астрологии и запугивал перспективой нового всемирного потопа, который якобы ожидается в 1524 г. В ответ преподобный написал несколько писем, где указывал на противоречие астрологических воззрений христианским догматам (в частности, о свободе выбора души между добром и злом), а также Священному Писанию, где Господь обещал Ною не повторять потопа.

В это же время под влиянием князя-инока Вассиана Патрикеева, следуя греко-византийской традиции просветительства среди крещенных, но все же варварских народов, «повинуяся Божественным поучением, повелевающим пред цари глаголати и не стыдитися» ⁴⁹ и вспоминая проповеди Савонароллы, Максим Грек ввязался в борьбу нестяжателей с иосифлянами трактатом «Стяжание об известном иноческом жительстве». Трактат составлен в форме диалога нестяжателя и любостяжателя. С большим остроумием и образностью автор трактата поддержал позицию первого персонажа. Так, в конце прений любостяжатель утверждает, что спор лишен смысла, поскольку все стяжание принадлежит монастырю и у монахов нет ничего своего. Нестяжатель возражает, мол, этот аргумент «нисколько не отличается от того, как если бы многие жили с одной блудницей и, в случае укоризны, каждый стал бы говорить: «Я вовсе не грешу, ибо она есть одинаково общее достояние всех». Последнее слово, таким образом, остается за нестяжателем, чьими устами автор утверждает: «Множае лучше и спасительнее нищенствующим за Христа обходити грады и страны. И, аще негде случится поношенным и обезчещенным быти, се со благодарением терпети заповедь Спасову соблюдающим и уставы иноческого жития, нежели обливатися сребром и златом и огражденным быти землями и селы кроме заповеди Господни». ⁵⁰

Свою позицию о лучшем обустройстве монашеской жизни Максим Грек также раскрыл в «Повести страшной и достопамятной и о совершенном иноческом жительстве», «Слове о покаянии к некиим честным инокиням и о нелицемерном и известном честном иноческом жительстве», «Слове вспоминательном об исправлении иноческого жития к некиим честным старцем». В целом идеал Максима Грека был таков: просвещенная разумом Богодухновенных Писаний и исполненная любви к ближнему братия занимается сбором милостыни и духовным окормлением мирян по городам и весям. По всей видимости, на формирование позиции Максима Грека повлияли не только проповеди Савонароллы и личные беседы с иноком Вассианом, но и отрицательный пример развращающей роскоши высших клириков Католической церкви времен правления папы Александра VI.

Возможно, немало недоумения у афонита вызвало невежество, царящее в среде русского духовенства, занятого, по большей степени, хозяйственными работами, тогда как насельники католических монастырей, согласно своим уставам, изучали Священное Писание и труды святых Отцов.

Бог с ними, с уставами, но неужели за полтысячелетия русские так и не смогли вырастить своих собственных переводчиков с греческого языка? Почему Толковая Псалтырь и прочие греческие книги мирно пылились на полках Великокняжеской библиотеки неисчислимыми годами? На все эти вопросы можно ответить одним словом: традиция. Была традиция, когда приезжали ученые греки и учили русских на свой лад, все (и русские, и греки) к ней привыкли.

Однако к XVI веку обстоятельства изменились и потребовали соответствующей смены традиций. Характерно высказывание о себе автора концепции «Москва – третий Рим» старца Филофея: «Я человек сельский и невежа в премудрости,…ни во Афинех родился, ни у мудрых философ учился» ⁵¹. Кстати, Филофей был не одинок. Посланиям старца созвучны «Сказание о князьях Владимирских» (о происхождении Рюриковичей от римского императора Августа, в годы правления которого и родился Спаситель), «Сказание о Вавилоне» (о том, как отрок-русин участвовал в доставке царского венца из Вавилона ко двору греческого православного государя) и, конечно, «Повесть о белом клобуке», подаренном императором Константином папе Сильвестру, но, в конце концов, оказавшемся в Новгороде. Понятно: всяк кулик свое болото хвалит. Однако пока Филофей сотоварищи твердили о равенстве московских государей императорам и об особом положении Русской Церкви среди других Церквей, тезис «Москва – Третий Рим» достаточно быстро породил родственный «Москва – новый Иерусалим, Россия – новый Израиль, земля обетованная», а Великий князь своей властью замыслил переступить через церковное право и развестись с бесплодной женой. Максим Грек же, как и подобало ученому афониту, встревал в этот стройный хор со своими диссонирующими поучениями.

Разумеется, позиция приезжего переводчика вызвала недовольство Великого князя. Раньше он поддерживал заволжских старцев, теперь стал дружить с иосифлянами против не в меру влиятельного грека. Отпустить бы его обратно на Афон, и делу – конец, но Василий III решил продемонстрировать, кто в доме хозяин: Владыка Варлаам осмелился присоединиться к Максиму и отправился в заточение, Русскую Церковь возглавил митрополит Даниил, а жизнь святогорца превратилась в житие.

Ставленник Василия III и последователь Иосифа Волоцкого Владыка Даниил помог Великому князю найти аргументы и для новой женитьбы, и для устранения несговорчивого грека. Святогорцу было предложено перевести труд блаженного Феодорита «История Церкви», содержащий большие выдержки из еретических текстов. Максим Грек отказался, памятуя, какой эффект на Италию произвело знакомство с еретической литературой и в виду еще более низкого уровня христианского образования в России. Отказ повлек обвинения в непослушании, в неусердии к своим переводческим обязанностям и, наконец, в злокозненном искажении истин Святой Церкви. Дело в том, что в ходе правки текста Цветной Триоди преподобный не смог найти адекватное соответствие греческому аористу в русском языке и исправил фразу «взыде на небеса и седе» (о Христе) на «седел есть», а «седяй» – на «седев». Так и записали в обвинении: «Максим инок Святогорец говорил и учил многих и писал о Христе, яко седение Христово одесную Отца мимошедшее и минувшее». Впоследствии, при Патриархе Никоне Русская Церковь попала в ловушку собственного буквоедства.

Итак, судьи рассудили, что переводчиком святогорец оказался плохим и злонамеренным, но этого обвинения все же было недостаточно. Нашлись «доброхоты», донесшие Великому князю о, якобы, шпионской деятельности афонита в пользу турков, таким образом, положив начало уголовному делу. Тот, кому до недавнего времени внимали с большим пиететом, «мразы и дымы и глады уморен бых» в родном для митрополита Даниила Волоколамском монастыре.

С 1525 по 1531 годы длилось страшное волоцкое тюремное заключение Максима Грека, и за все это время он ни разу не поддался искушению совершить лицемерное покаяние в грехах, которых он не делал. Поэтому, когда в 1531 году преподобный вновь предстал перед судом (на этот раз в связи с делом Вассиана Патрикеева), его, плюс ко всему, обвинили в нераскаянности, а заодно и осудили, за компанию с князем-иноком, за поддержку заволжских старцев. Осознав тщетность попыток оправдаться, преподобный лишь клал земные поклоны и просил милости. Сердца судей немного смягчились, и святогорца перевели в Тверской Отроч монастырь, где настоятель разрешил греку продолжить работу.

За 20 лет заключения в Твери преподобный написал большую часть из своих 300 трудов, также продолжая заниматься, с благословения наместника обители архиепископа Акакия, правкой русских богослужебных книг. Переосмыслив в «Беседовании о пользе грамматики» выдвинутые против него обвинения, он сделал вывод: «Грамматика есть начало и конец всякому любомудрию». Мысль для греческой традиции не новая, но, в контексте сфабрикованного против преподобного дела, демонстрирующая силу духа и истинное смирение святогорца.

В 1532 году в Твери сгорел кафедральный собор с богатой ризницей. Преподобный откликнулся на это событие трактатом в форме диалога между Господом и владыкой Акакием, который недоумевал, почему Спаситель попустил совершиться беде, ведь люди благоукрашали Его храм, почитали праздники, возносили фимиам и песнопения. Господь отвечал: «Я милости хочу, а не жертвы. Какая Мне радость от ваших красногласных пений вместе с рыданиями и воздыханиями Моего нищего, вопиющего ко Мне от страшного голода?…Вы … книгу Моих словес и снаружи и внутри весьма обильно украшаете серебром и золотом, а силу написанных в ней повелений Моих не принимаете, ни исполнять не хотите». ⁵² Аналогичное обличение русского формального благочестия вложено преподобным в уста Пресвятой Богородицы в «Словесах, аки от лица Богородицы к лихоимцем и скверным, всякия злобы исполненным, а каноны всякими и различными песньми угождати чающим».

В 1539 году после смерти своей покровительницы, второй жены Василия III Великой княгини Елены Глинской митрополит Даниил был вынужден отречься от кафедры, которую занял Троицкий игумен Иоасаф. Его Высокопреосвященство заявил о каноническом единстве Москвы с Константинополем и заменил тюремное заключение Максима Грека в Твери условным. В 1542 году преподобный осмелился просить владыку Иоасафа о разрешении вернуться на Афон. Однако, по воле князя Шуйского, в Москве уже сидел новый митрополит – архиепископ Новгородский Макарий, человек начитанный, дипломатичный и большой радетель о нуждах Церкви.

Престарелый Максим, видимо, уже не надеялся увидеть Афон. Большую боль ему доставляло отлучение от Святого Причастия, наложенное усилиями бывшего владыки Даниила. В ответ на просьбу преподобного снять анафему, митрополит Макарий сообщил, что «узы его целует, яко единого от святых», но снять эти узы может лишь наложивший их митрополит Даниил, доживающий свой век в Волоцке. Владыка Даниил свою пристрастность в деле Максима Грека признать отказался и предложил испросить Причастие, сказавшись смертельно больным. Максим Грек отверг эту дипломатию со словами: «Сокровенне и со лжею причищатися Божественных Таин несть учен от святых апостол и преподобных отец». ⁵³ В конце концов, прещение было снято, но домой афонита все же не отпустили – это могло кончиться международным скандалом.

Около 1545 года преподобный написал послание молодому Иоанну IV, которым, фактически, обосновал будущий абсолютизм. К сожалению, и это послание было воспринято не по существу, а формально (опять же, в силу разрушения старой традиции учиться книжности у греков, но в виду отсутствия новой традиции учиться науке вообще).

Максим писал: «Царь …ни что же ино есть разве образ живый и видим, сиречь одушевлен, самого Царя Небеснаго, якоже рече некий от еллинских философ к некому царю сице глаголя: царству уверен быв, будь тому достоин, царь бо Божий есть образ одушевлен, сиречь жив». Немного ранее, в своем комментарии к Следованной Псалтири он употребил слово «христос» в значении «помазанник».⁵⁴

В 1551 году игумен Троице-Сергиевой лавры Артемий испросил у царя и митрополита разрешение для Максима, которого он уважал и ценил, жить в его обители. Состоявшийся в том же году Стоглавый собор узаконил иосифлянство, получившее, не без посредства ученого грека, статус русской национальной идеологии. И все же пять последних лет своей жизни преподобный провел на свободе, подвизаясь на службе Божией наравне с лаврской братией.

Как водится, почившего Максима Грека власти ценили выше, чем живого. В частности, его изображение, вкупе с другими учителями мудрости Гомером, Платоном, Диогеном и Плутархом, помещено на фрески паперти Благовещенского собора Московского Кремля. В XVII веке сочинения афонита широко печатались в Москве, Киеве, Вильно и других городах.

Многие историки, в том числе и митрополит Макарий (Булгаков), называли преподобного вестником подлинного научного просвещения в России. Однако, строго говоря, Максим Грек не был ученым. Он застал самое начало западной науки, отшатнувшейся, по молодости, от христианства, что, в свою очередь, и оттолкнуло преподобного к византийской книжности. 10 лет афонского послушания (а основной задачей насельников святогорских обителей того времени было сохранение византийского наследия, но не развитие) укрепили Максима в его выборе. Книжник задает образец, как бы говорит своим ученикам: «Делайте, как я». Максим Грек писал в трактате «О пришельцах философах»: «… Праведно разсудих оставити вам, господам моим, мало срок, списанных мною еллинским образом мудрым на искушение всякого хвалящегося. Аще по моем умертвии будет некто пришед к вам, иже аще возможет перевести вам срок тех по моему переводу, имите веры ему, добр есть и искусен» ⁵⁵). Ученый же призывает: «Делайте вместе со мной». Много людей того времени считали себя учениками Максима Грека. Среди них – Зиновий Отенский, который, как и положено книжнику, утверждал, что главное – следовать освященному Богом и обычаем шаблону. К примеру, он учил, что русский язык явлен Богом, а церковные русские книги написаны святыми, поэтому править их не только не нужно, но и святотатственно. Другого ученика преподобного – Андрея Курбского – историки науки считают первым русским ученым. Курбский уже выдвигал научные (т.е. лишенные таких субъективных факторов, как авторитет, обычай, общепринятость и т.п.) целесообразность и истину в качестве обоснования мыслительной деятельности. И все же если бы князь Андрей не смог вовремя покинуть Россию, возможно, одним ученым в истории науки было меньше, а одним житием в русских святцах – больше… Кстати, решение Стоглава, осудившее Максима Грека, до сих пор никто не отменял, но это уже совсем другая история.