Приготовление к благовестническому служению в Сибири

Не неради о своем даровании, живущем в тебе.

1Тим.4:14

Преподобный Макарий Алтайский¹, в миру Михаил Яковлевич Глухарев, родился 30 октября 1792 года² в городе Вязьме Смоленской губернии. Во Святом Крещении наречен Михаилом во имя Архистратига Божия. Родители его – священник Введенской соборной церкви о. Иаков Михайлович Глухарев и мать Агафия Феодоровна – отличались особенным благочестием и строгостью христианской жизни. Священника Иакова Глухарева, имевшего полное семинарское образование (что в то время было редкостью), уважали и любили в городе за проповеднический дар и высокие нравственные качества, в особенности за любовь к благотворительности. От отца Михаил Глухарев унаследовал любовь к слову Божию, интерес к проповеди и бескорыстие. Мать его Агафия, умная и образованная по своему времени, отличалась добротой, кротостью и смирением. Эти ее черты, как и мягкость характера, несомненно, передались сыну.

Воспитанный в благочестивой семье, одаренный от природы богатыми способностями, впечатлительный и восприимчивый мальчик впитал в себя родительские добродетели³. В его душе глубоко укоренились семена страха Божия и благочестия. В родительском доме Михаил получил и первоначальное образование. Отец не жалел времени на занятия с сыном, и талантливый ребенок уже в семь лет самостоятельно делал переводы с русского языка на латинский.

В восьмилетнем возрасте отрок был принят сразу в третий класс Вяземского духовного училища. Учеником он был прилежным, благонравным. Но однажды Михаил не успел выучить заданного большого урока, и учитель в гневе пригрозил ему: «Если ты опять не выучишь урока, я спорю тебе всю кожу от шеи до пят». «Как ребенок я принял эту угрозу буквально, – вспоминал архимандрит Макарий впоследствии, – и, возвращаясь домой, проплакал всю дорогу: это было зимой, – я простудился, заболел и, проболевши полгода, чуть не умер. С тех пор и грудь, и голос у меня стали слабы»⁴ [38. С. 230–231]. Последовавшая после грубой выходки учителя болезнь серьезно ослабила здоровье Михаила, что, как отмечают биографы, немало повлияло на его натуру: характер у него выработался неровный, порывистый, нетерпеливый.

Из Вяземского училища Михаил за отличные успехи был переведен в Смоленскую духовную семинарию. Как он сам с прискорбием сообщает в своей исповеди⁵, пребывание вдали от родительского дома, в среде товарищей по семинарии, иногда ленивых, а иногда прямо порочных, отрицательно отразилось на его нравственности.

В 1812 году, во время перерыва в обучении, вызванного Отечественной войной, Михаил был приглашен одним богатым тверским помещиком учить его детей и проживал в его доме. Вращаясь в дворянской среде, одаренный и восприимчивый семинарист приобрел умение держаться в светском обществе и ту благовоспитанность, которая выделяла его впоследствии среди студентов академии.

Михаил показал в семинарии «при поведении добропорядочном... успехи превосходные» [8. С. 2] во всех науках. Особенно же преуспел он в богословии, истории, географии и в языках: латинском, древнееврейском, немецком и французском. В 1813 году его, как лучшего ученика, оставляют при семинарии и назначают учителем латинского языка. Учительствовал он недолго и, как записано в аттестате, «в сей должности находясь, исправлял оную пре-похвально и вел себя по жизни честно» [331. С. 6].

В 1814 году Михаил был направлен от родной семинарии в Санкт-Петербургскую духовную академию, куда и был зачислен после успешной сдачи экзамена. Здесь его способности проявились в полной мере. Благочестивый, скромный и глубоко религиозный, изящный в манерах и приятный в обращении, студент Михаил Глухарев обращал на себя всеобщее внимание. Он сразу стал одним из первых по прилежанию и успехам в науках. Преподаватели характеризовали его как «отменно прилежного, чистосердечного, молчаливого и кроткого» [8. С. 2]; товарищи по академии отзывались о нем как о человеке крайне живом, подвижном, несколько восторженном и при этом благовоспитанном и со светскими манерами.

Во время обучения в академии Михаил часто бывал в гостях у знакомого тверского помещика, на зиму приезжавшего жить в Петербург. В его доме он соприкоснулся с жизнью светского общества, в котором в те времена был широко распространен мистицизм. Это было некое отвлеченное христианство, не только без обрядовых форм, но и без Церкви и догматов. Внешняя молитва заменялась у мистиков «духовной молитвой», и вся религиозная жизнь сводилась к чтению Библии, посредством чего, по их мнению, достигалось внутреннее озарение каждого непосредственно от Святого Духа. Вскоре после окончания Отечественной войны Россия оказалась наводнена мистическими сочинениями как зарубежных авторов – К. Эккартсгаузена, Ю. Штиллинга, И. Арндта, Я. Бёме, Э. Сведенборга, И. Госнера, Линдля, Дю-Туа, госпожи Гион, так и отечественных – И. В. Лопухина, А. П. Хвостовой, княгини С. С. Мещерской и других. Выходили журналы мистического направления – «Друг Юношества» М. И. Невзорова, «Духовный год жизни христианина» и «Сионский Вестник». Последний журнал, издававшийся А. Ф. Лабзиным, был главным органом российского мистицизма, и его выписывали все архиереи, все семинарии и духовные академии, в том числе Санкт-Петербургская, которая выписывала одиннадцать экземпляров.

Мистицизмом увлекались не только светские, но и многие духовные лица, в число которых попал и студент Михаил Глухарев. Однажды доверчивого студента завлекли даже на радение в секту Е. Ф. Татариновой, но он в испуге убежал оттуда, когда все пустились в неистовую, бешеную пляску. Скорее всего, он в силу склада своей души глубоко проникся бы идеями, проповедуемыми «Сионским Вестником» и подобными ему изданиями, если бы не влияние ректора академии архимандрита Филарета (Дроздова), впоследствии митрополита Московского. Архимандрит Филарет постиг душу трудолюбивого и благочестивого юноши и, найдя в нем прекрасные качества ума и сердца, приблизил его к себе. Со своей стороны он произвел такое сильное впечатление на Михаила, что тот раскрыл ему свое сердце. Архимандрит Макарий впоследствии признавался, что «с поступления... в академию... [он] отдал свою волю преосвященному Филарету, тогдашнему ректору академии, и ничего не делал и не начинал без его совета и благословения, почти ежедневно исповедуя ему свои помыслы» [222. № 4. С. 29]. В подтверждение этих слов можно привести следующую историю. Однажды Михаил, нуждаясь в деньгах, продал свой экземпляр дорогого и редкого издания Библии на еврейском языке с немецким переводом, несмотря на то что архимандрит Филарет не благословил его на это. Раскаявшись в содеянном, Михаил бросился разыскивать свою Библию, но безуспешно и купил другое издание, тоже довольно редкое. Позже он писал: «С тех пор и доселе я ничего важного не решался предпринять, не испросив совета и благословения высокопреосвященного» [222. № 4. С. 30].

Любя и отличая Михаила Глухарева своим постоянным вниманием и расположением, архимандрит Филарет относился к нему довольно строго и вел его «стропотными путями «[173. С. 7], не оставляя без внимания недостатки его характера. Частыми взысканиями, выговорами, отказами на просьбы и умышленной медлительностью в их исполнении он охлаждал пылкость его натуры, развивая в нем терпение и присущие ему с детства кротость и смирение.

Архимандриту Филарету удалось придать религиозной настроенности своего воспитанника нужное направление: показывая сомнительность и неверность взглядов западных мистиков, он открыл перед ним сокровища мистики святоотеческой, познакомив его с сочинениями преподобных Макария Египетского, Максима Исповедника, Иоанна Лествичника, Симеона Нового Богослова и других отцов Церкви созерцательного направления.

В результате у Михаила сформировалась та широта религиозного сознания, которая позволяла ему с уважением относиться к представителям всех христианских конфессий. Успешно пройдя курс обучения, в июле 1817 года М. Я. Глухарев окончил академию со степенью магистра и был направлен преподавателем церковной истории и немецкого языка в Екатеринославскую духовную семинарию⁶.

Чадо, аще приступаеши работати

Господеви Богу, уготови душу твою во

искушение, управи сердце твое и

потерпи.

Сир.2:1–2

В сентябре 1817 года М. Я. Глухарев прибыл в Екатеринослав⁷. Молодая и пылкая натура его колебалась: «Приехавши в Екатери-нославль, я решился вступить немедленно или в супружество или в монашество; но не мог сам собою установить вдающейся мысли моей», – писал он [233. С. 31]. Михаил не скрывал своей готовности жениться, и ему даже сватали одну «достойнейшую девицу» [325. № 13. С. 788]. Но его не занимало светское общество, к тому же два вещих сновидения, которые он воспринял как указание свыше, так повлияли на него, что он подал прошение о пострижении⁸.

Вместе с Михаилом в Екатеринославскую семинарию были направлены еще три выпускника Санкт-Петербургской духовной академии, однако Глухарев, в отличие от них, кроме преподавательской должности (профессора церковной истории и немецкого языка) получил еще и инспекторскую. Именно ему, по всей видимости, было поручено ввести в семинарии новый устав, и он говорил речь при открытии преобразованной семинарии. Кроме того, архиепископ Екатеринославский Иов (Потемкин) вскоре назначил его ректором уездного и приходского духовных училищ.

Приступив к своим обязанностям, Михаил Глухарев сразу же энергично принялся за дело. Но уже первые шаги на пути ответственного служения Церкви показали ему, насколько тернист этот путь. Вскоре он убедился, что реформа мало изменила сам дух заведения и нисколько не улучшила положения ни преподавателей, получавших крайне скудное, почти нищенское содержание, ни учащихся, которые по-прежнему жили на квартирах, разбросанных по всему довольно большому городу, что создавало немало неудобств в надзоре за ними. «Тогдашние начальники семинарии, – сообщали «Екатеринославские Епархиальные Ведомости», – своим личным отношением... как будто нарочно старались держать в черном теле подчиненную им учительскую корпорацию» [70. № 8. С. 116]. Получая за свои труды несоизмеримо малое вознаграждение, многие из преподавателей совершенно охладевали к своему делу и доходили до унизительных отношений с начальствующими и родителями учеников. Всякого рода дары и подношения учителям были делом обычным и не считались грехом. В такую среду попал магистр Михаил Глухарев.

Бескорыстный, исполнительный и честный, Михаил Глухарев мало был похож на сослуживцев. Мягкий по натуре, он чуждался всякой грубости и в общении с воспитанниками придерживался тона самого дружелюбного и сердечного – при том что в отношении их обязанностей был строг и взыскателен. Будучи строгим к себе, он и от учеников требовал на занятиях «постоянного внимания и отчетливого знания» [173. С. 9]. Несмотря на это, ученики его очень любили, потому что он был справедлив и нелицеприятен и относился к ним как отец родной. «Бывало, – пишет современник, – призовет к себе кого-либо из лучших учеников, особенно бурсаков, напоит его чаем, обласкает его, даст приличное наставление и книгу для чтения. Это имело такое влияние на учеников, какого только можно было желать; все они от души почитали и любили его. Дух благодати Божией чрез него замечательно действовал и на них» [38. С. 238]. Подарков от родителей воспитанников Михаил Глухарев никогда не принимал, от денег решительно отказывался, а различные съестные припасы тут же отсылал в училище, чем доставлял большую радость ученикам, содержание которых было весьма скудным. «К чему брать? – считал молодой инспектор. – Разве мне не достаточно моего жалования?» [38. С. 238].

В то же время с сослуживцами и руководством отношения у Михаила не складывались. Ректор семинарии архимандрит Никифор, будучи «человеком старого закала ... строгим до несправедливости» [331. С. 10], недоброжелательно принял своего нового подчиненного, слишком принципиального и неподкупного. Большинство сослуживцев, недовольных тем, что пост инспектора достался почти юноше, который отважился заводить новые порядки, также неприязненно стали относиться к нему. Дружеские отношения у М. Я. Глухарева установились с учителем приходского училища священником Иоанном Герболинским⁹, священником Калинником Махновским, учителем семинарии А. С. Понятовским и иеросхимонахом Ливерием. Пятерицу эту сблизили присущие каждому из них глубокое благочестие и стремление к духовной созерцательной жизни. Дружба связывала Михаила Глухарева и с глубоко религиозным семейством действительного статского советника Д. Т. Мизко.

«Вел он жизнь самую скромную и уединенную, как строгий монах. Дела у него было по всем трем должностям много, а свободное от служебных занятий время посвящал ученым трудам, просиживая за ними нередко ночи. «"Confessiones Augustini»¹⁰ были в то время его любимым занятием», – писал его биограф [173. С. 10]. Не допуская никаких излишеств ни в еде, ни в одежде, Михаил нередко ничего не вкушал в течение всего дня; жалованьем же своим щедро делился с нуждающимися. «Одному английскому миссионеру Морицу, обратившемуся из евреев в Христианство и жившему тогда в Екатеринославе, для проповеди Евангелия евреям, он заплатил за Библию на еврейском языке и за лексикон к ней 150 рублей ассигнациями...» – сообщает современник [38. С. 238].

Аскетический образ жизни Михаила Глухарева явно показывал его склонность к монашеству, проявившуюся еще в академии под влиянием архимандрита Филарета (Дроздова). Душе его был созвучен пример подвизавшихся в те годы в Сибири старцев Василиска и Зосимы, за которыми он иногда «в непонятной грусти улетал из России в Сибирь пустынную на крыльях быстро парящей мысли» [233. С. 297]. «Я еще в Петербурге думал вступить в монашество, но захотел сперва поиспытать себя», – признался он однажды [38. С. 231]. Выбор этот одобрял и отец Михаила, смотревший на монашество как на «первоначальное на свете звание» [325. С. 787].

Прошение о пострижении Михаил подал в январе 1818 года. Архиепископ Иов отнесся к решению своего подчиненного внешне холодно, но, препровождая прошение в Святейший Синод, писал, что М. Я. Глухарев «поведения честного, правил твердых и постоянных и к монашеству склонен и надежен» [331. С. 11]. Пострига Михаилу пришлось ожидать около полугода. Причину такой медлительности он видел в личной нерасположенности к нему преосвященного Иова, и это вызывало в его душе борьбу, – «борьбу огорчений, оскорбленного самолюбия, недоумений, сомнений, надежд» [8. С. 4]. Возникшее чувство недовольства владыкой не оставляло его до пострижения и еще больше усилилось, когда архиепископ Иов стал применять к нему разного рода воздействия с целью обуздания его своеволия и гордости, «для низложения его высокоумия» [233. С. 32]. (Через несколько лет архимандрит Макарий писал в своей исповеди, что все якобы враждебные по отношению к нему действия преосвященного были ничем иным, как особыми воспитательными мерами владыки, любившего его и потому не закрывавшего глаза на его недостатки.)

Пострижен будущий просветитель Алтая был 24 июня 1818 года и наречен Макарием в честь преподобного Макария Великого. На следующий день архиепископ Иов рукоположил монаха Макария в иеродиакона, а еще через три дня – в иеромонаха. Указом Святейшего Синода он был причислен к братии Киево-Печерской лавры.

Церковный историк отмечает, что преосвященный Иов был «единственным русским епископом XVIII века, сформировавшимся под духовным руководством старца Паисия (Величковского. – С. Н.)» [289. С. 309; 331. С. 14–15]. Он приходился двоюродным братом князю Г. А. Потёмкину-Таврическому, характером обладал суровым и властным. Архимандрит Макарий писал впоследствии об архиепископе Иове, что для паствы он был примером чистой и простой веры, твердой и мужественной добродетели, явлением духа и силы в непрерывном внимании к себе и к стаду Христову, в отеческих увещеваниях и побуждениях, в молитве, озаренной свыше, в житии подвижническом. И в глубокой старости не переставал он подвизаться в посте, молитве и бдении, не употребляя ни вина, ни бани. Преосвященного отличала при этом строгость в управлении и в отношении к подчиненным. К чему бы ни прикасался он по должности, «все начинало гореть, и горело, доколе не сгорало что-нибудь своевольное и беспорядочное. Гордость, которую иные уважают в других, дабы и в них ее уважали, и которой начальствующие иногда не беспокоят в подчиненных, боясь сами обеспокоиться, гордость в церковниках была первым врагом его, с которым он боролся всею крепостию своего духа. Гневом Божиим вооружаем был преосвященный Иов против гордости своих подчиненных» [184. С. 20]. Нарушая их опасное спокойствие частыми и строгими взысканиями, он вел их к истинному покою и миру, которые достигаются смирением, послушанием и добросовестным исполнением своих обязанностей.

Архиепископ Иов, несмотря на недолгое общение с отцом Макарием, оказал на него большое влияние. Он усмотрел в молодом инспекторе столь ненавистный ему порок – гордость – и другие, сродные с ним¹¹. Преосвященный стал воздействовать на своего подопечного со свойственной ему силой и прямотой, но и не без педагогической осмотрительности. По словам архимандрита Макария, владыка, объявив войну страстям, над ним господствовавшим, поступал с большой осторожностью, всегда следуя закону вечной любви и премудрости, не позволяющему искушениям превышать силы, дарованные человеку для их преодоления. «Писания и опыты Святых Отцов свидетельствуют, – писал он, – что для плененных плотскою похотию всего полезнее быть в тесноте со всех сторон, в напраснине, в поругании и во всяком оскорблении чувственности. Сему-то правилу преосвященнейший Иов подверг меня для низложения моего высокоумия, для очищения воскипевшей червями души моей... Преосвященный... давал мне на время отдых и, простудив раскаленное железо в воде, опять бросал в горнило, опять полагал на наковальню, опять поражал тяжким молотом...» [233. С. 32–33]. «Вот так-то преосвященный Иов выжимал из меня всякую сырь, – все то, что казалось ему не довольно чистым», – вспоминал архимандрит Макарий [222. № 4. С. 26].

Еще большее влияние на становление личности будущего просветителя Алтая оказал иеросхимонах Ливерий, ученик и племянник преподобного Паисия Величковского. В юности, пройдя несколько классов Киевской духовной академии, он поступил в монастырь к старцу Паисию, где принял от него пострижение. Не получивший особенного образования, но глубоко религиозный и опытный в духовной жизни, иеросхимонах Ливерий пользовался всеобщим уважением в Екатеринославе. Как писал один из современников старца, «он отличался до конца жизни смирением, общительностью и чистосердечием; кротость же и презрение к любостяжанию содержали всегда его душу в покое и видимой радости о Господе» [331. С. 13]. Иеросхимонах Ливерий был наставником и духовником всего кружка друзей отца Макария, который, будучи постриженником и духовным чадом старца, пользовался его особой любовью и расположением. Так как старец Ливерий был одновременно духовником и архиепископа Иова, это позволяло ему сглаживать отношения между ними. Впоследствии архимандрит Макарий отмечал, что «из приближенных к покойному преосвященному Иову духовник его, отец Ливерий, всегда наблюдал равновесие и потому сохранял постоянное его к себе расположение. Он один, как восьмидесятилетнее евангельское дитя, не боялся преосвященного, потому что и сам преосвященный не боялся уже за сего старца» [233. С. 33]. Когда «преосвященнейший Иов был против меня вооружен правдою Божиею, – писал о. Макарий, – [старец Ливерий] был для меня постоянным служителем бесконечной любви и благости, [у которого] во всех переворотах я имел верный запас прохлады утешительной» [233. С. 33].

Через иеросхимонаха Ливерия и преосвященного Иова иеромонах Макарий сподобился приобщиться к духовной традиции великого старца Паисия Величковского, литературную и строительную деятельность которого он очень высоко ценил.

Некоторые из сослуживцев иеромонаха Макария, видя суровое отношение архиепископа Иова к своему подчиненному и не понимая, как и он сам, педагогической системы преосвященного, посчитали его опальным и со своей стороны начали досаждать ему. Особенно много огорчений доставлял отцу Макарию ректор семинарии архимандрит Никифор. По словам очевидца, он «оскорблял кроткого отца Макария несколько раз самым грубым образом, почти пред всею семинариею, и этот незлобивый агнец не пререкал и не вопиял, но все переносил в молчании. Удивительная добродетель! Во все время пребывания его в Екатеринославе ни о ком не сказал ни одного худого слова» [38. С. 240]. Лишь однажды у него вырвалось: «Ах, какой это черствый хлеб – любить врагов своих!» [38. С. 238]. Столкновения молодого инспектора с руководством и сослуживцами отчасти были спровоцированы его характером, «правдивым и прямым до резкости» [331. С. 12], требовательным, бескомпромиссным. Такой человек был неудобен для окружающих, и, как пишет один из биографов отца Макария, было время, когда от него отшатнулись даже молодые преподаватели, в том числе и сокурсники по академии. Мало что изменилось в его положении и с принятием монашества и священного сана. Его продолжали считать человеком неуживчивым, излишне правдолюбивым, мешающим жить по привычке. За свою принципиальность он был нелюбим и всячески преследуем. Сама религиозность иеромонаха Макария сделалась предметом глумливых насмешек¹².

Очередной острый конфликт с архиепископом Иовом возник у инспектора Макария на почве покупки дома для общежития семинарии. Невзирая на уговоры, а затем и угрозы начальства, молодой инспектор никак не соглашался на приобретение здания, по его мнению непригодного, и так и не подписал документы, оставшись при своем мнении. (Время показало правоту иеромонаха Макария: купленный все же дом оказался непригодным для нужд семинарии и был продан за бесценок.)

Особенно ухудшилось положение иеромонаха Макария после его встречи с квакерами В. Алленом и С. Грелле де Мобилье, которые привезли ему письмо от архиепископа Филарета (Дроздова). Его обвинили в неправославии¹³ и подвергли новым гонениям вплоть до того, что архиепископ Иов сделал ему строжайший выговор, угрожая отлучением от Церкви.

Тяжесть положения иеромонаха Макария усугублялась различными неурядицами в хозяйственной части семинарии и низших духовных училищ, ректором которых он был. Его, конечно, тяготили административные обязанности, которые он вынужден был исполнять в этой давно сложившейся косной среде, не менявшейся и после проведения реформ.

Служба в Екатеринославской семинарии пришлась иеромонаху Макарию не по характеру и не по здоровью. Обнаружилось, что у него нет житейского навыка находиться среди людей разнородных характеров и воззрений; на служебном поприще он претерпевал множество оскорблений, глумлений и интриг. Весной 1820 года, перед каникулами, он написал прошение о своем увольнении с должности инспектора из-за слабого здоровья.

Время шло, начальство прошению ходу не давало. В то же время преследования со стороны ректора приняли такой острый характер, что кроткий и незлобивый отец Макарий, и без того огорченный неустройством семинарских порядков, счел за лучшее вовсе удалиться из Екатеринослава. В феврале 1821 года он письменно обратился к архиепископу Филарету (Дроздову) с просьбой перевести его в более благоустроенную гимназию, к такому ректору, который «был бы известен преосвященному Филарету по духу Христову...» [38. С. 239–240]. Сформулированный таким образом намек на главную причину обращения позволял архиепископу Филарету понять положение его бывшего ученика и при этом не давал ему никаких оснований думать плохо ни о Екатеринославской семинарии, ни о ее ректоре.

Не прошло и месяца, как иеромонах Макарий по ходатайству святителя Филарета был переведен в Костромскую духовную семинарию – и не инспектором, а ректором.

Девятого марта 1821 года иеромонах Макарий, к прискорбию немногих своих друзей, отбыл из Екатеринослава. По прошествии нескольких лет он так оценил свой поступок: «Не только ныне, издали обозревая поприще, которым открылся для меня путь жизни иноческой, я усматриваю во всем, что бы Ты ни делал со мною, чудный порядок; но и тогда, как Промысл Твой влек меня, бедного червя, по сим скалам, которые для сильных людей кажутся малыми камешками, и тогда я примечал премудрую связь между прошедшим и преходящим, между внешними происшествиями и внутренними моими нуждами, – видел, что ни один человеческий разум не мог составить столь прекрасной системы случаев, которую преподавал мне преосвященный Иов. Господи, Иисусе Христе!.. Прости мне грех моего своеволия, по которому я оставил сие училище, не научившись, сию врачебницу, не исцелившись! Верую, Господи, что Ты давно оставил мне долг мой в разрешении Духовного Отца моего, Старца Ливерия; но Ты не вдруг сообщил моему сердцу о сем прощении милостивом: ибо мне под ударами гнева Твоего надлежало восчувствовать тяжесть греха, состоящего в неблагодарности и нечувствительности к Твоим отеческим обо мне попечениям, в невежестве и ослеплении, по которому вздумал я сам себя лишить сожития с сими рабами Твоими и руководства их, в малодушии самолюбивом, по которому я, услышав от мира: сойди с креста, не только сошел с креста, но и сбежал с Голгофы, не дал моему Ангелу Хранителю вместе с его небесными братьями порадоваться; меж тем как весь ад, казалось, восплескал руками, видя мое постыдное бегство» [233. С. 34–35].

Остави мертвый погребсти своя мертвецы:

ты же шед возвещай Царствие Божие.

Лк.9:60

Что вперед будет со мною, о том не беспокойтесь, друзья мои,

только бы все вперед... продвигаться, вперед в благоволении Божием,

вперед в бегстве из мира, вперед по тропинке узкой Креста Божия.

Архим. Макарий (Глухарев)

Вынесенные в эпиграф строки написаны отцом Макарием в сентябре 1825 года в Киеве. До этого было еще почти четыре года службы в Костроме и более полугода жизни в Киево-Печерской лавре.

В Кострому иеромонах Макарий прибыл 20 апреля 1821 года, навестив по пути, который лежал через Харьков, Белгород, Курск, Москву¹⁴, Свято-Троицкую Сергиеву лавру и Ростов Великий, многих своих знакомых и друзей.

Приняв должность ректора Костромской духовной семинарии, отец Макарий сразу же с головой ушел в работу, так что только спустя год он послал друзьям в Екатеринослав письмо с обстоятельным рассказом о своей жизни.

Преосвященный Самуил, епископ Костромской и Галичский, принял иеромонаха Макария благосклонно и вскоре возвел его в сан игумена, а 24 декабря 1821 года по указу Святейшего Синода поставил архимандритом костромского Богоявленского монастыря.

Выразив в письме к преосвященному Филарету желание служить под началом ректора, который был бы в духе Христовом, отец Макарий стремился в себе самом осуществить такого начальника. По словам одного из современников, он «всемерно старался поселить дух Христов в заведении, для сего устроенном. Желала и скончавалась душа его во дворы Господни¹⁵; ему хотелось, чтобы духовный рассадник Боговедения был вместе и рассадником Богоподобия» [297. С. 120–121]. Задавшись такой целью, он не мог при всей своей доброте относиться к непорядкам – как со стороны преподавателей, так и со стороны воспитанников – мягче, чем этого требовали интересы дела. По натуре доброжелательный и мягкий, но при этом прямой и правдолюбивый, новый ректор семинарии не оставлял без внимания проступки подчиненных, а из-за своей вспыльчивости и прямолинейности он зачастую задевал их самолюбие. «Строгий до крайности к самому себе, снедался он ревностью и о благе той среды, в которой был первым деятелем, и, не находя полного сочувствия благородным своим стремлениям, сильно скорбел и, преогорченный, взволнованный, прибегал иногда к довольно крутым мерам, вызывавшим нередко открытое сопротивление со стороны воспитанников», – вспоминал его костромской келейник, впоследствии забайкальский миссионер, иеромонах Израиль [37. С. 210]. Кто-то из учеников даже бросил в него из окна камнем, который попал ему в плечо. Отец Макарий не стал искать виновных, а собрал всех воспитанников и так кротко и задушевно с ними побеседовал, что всех растрогал; «сказание очевидца, до нас дошедшее, свидетельствует, что с тех пор сделался перелом в нравах и обычаях духовного юношества»¹⁶ [297. С. 120].

И у преподавателей семинарии новый ректор вызвал неоднозначное отношение. Некоторые из учителей, не понимавшие его благородных стремлений или не сочувствовавшие им, стали ему в оппозицию и доставляли немало неприятностей и огорчений. «При своем живом, впечатлительном и вспыльчивом характере архимандрит Макарий не ужился и в Костроме так же, как и в Екатеринославе», – отмечал его биограф [325. № 13. С. 791].

Много сил отнимали у отца Макария многочисленные обязанности по управлению семинарией и монастырем: массу хлопот и неприятностей приносило семинарское хозяйство из-за скудости средств, на него выделяемых; не меньше забот доставлял и монастырь, на ремонт которого не было денег. На собранные у благотворителей пожертвования была отремонтирована и украшена теплая монастырская церковь, возобновлен один из ее прежних приделов и устроен новый.

Немало хлопот было у отца Макария и с начальствованием над разнохарактерной монашествующей братией. 6 большое недоумение повергали его и дела в духовной консистории, членом которой он состоял.

Ощутимо увеличивало тяжесть трудов архимандрита Макария по управлению семинарией и монастырем слабое здоровье, расстроенное еще в Екатеринославе (особенно ему досаждали обострившаяся болезнь глаз и частые приступы лихорадки, которой он заболел вскоре по приезде в Кострому). Усилению болезней телесных сопутствовали немощи душевные: неблагоприятная внешняя обстановка провоцировала обострение страстных влечений; с новой силой разгоралась борьба с плотью, на которую уже было положено столько сил. «Труды по семинарии снедают меня, изнемогаю в силах телесных и душевных», – писал отец Макарий другу в Екатеринослав [233. С. 82]. Было, по всей видимости, еще одно немаловажное обстоятельство, осложнявшее положение архимандрита Макария: как и в Екатеринославе, поводом к нареканиям послужила его особая мистическая настроенность. В довершение ко всему его единственный друг и надежный помощник иеромонах Илиодор покинул его, получив новое назначение.

Все это сильно отразилось на впечатлительном отце архимандрите. Видя такое противление своим благим начинаниям, он стал разуверяться в себе и падать духом. Ревность к службе стала ослабевать. «Мрак души моей часто покрывает тенью печальною все меня окружающее», – писал он в ноябре 1822 года [233. С. 82].

Неприятности побуждали отца Макария глубже всматриваться в себя. Мысль о том, что, прежде чем приносить духовную пользу другим, необходимо нравственно воспитать самого себя, все больше овладевала его умом. Душа его тяготела к внутреннему духовному деланию где-нибудь в тиши монастырской обители под руководством опытного наставника.

Оказавшись в таком сложном положении, архимандрит Макарий все чаще размышлял о том, не оставить ли ему вовсе карьеру. Опыт не совсем удачной службы в двух семинариях привел его к выводу, в сущности верному: он не обладает нужными для этого качествами, и ему следует искать другой, более сродной его натуре деятельности¹⁷.

В начале 1824 года архимандрит Макарий принял решение оставить учебно-административную службу и удалиться на покой в самарский Пустынно-Николаевский монастырь близ Екатеринослава, где в то время жил на покое его духовный отец старец Ливерий. Ему хотелось совершать дело своего спасения в монастырской тиши, под непосредственным руководством духовника, находясь на положении рядового монаха. Пятнадцатого января 1824 года он писал Д. Т. Мизко: «Ради Бога, прошу вас съездить немедленно в Самарский монастырь, поклониться от лица моего старцу Ливерию в ноги и испросить для меня отеческое благословение на желание и намерение мое по слабости телесных и душевных сил взять увольнение от всех должностей и приехать к нему на житие покойное» [233. С. 27].

Не получив благословения старца на переезд к нему, архимандрит Макарий в конце апреля подал прошение об увольнении на покой в Киево-Печерскую лавру, к которой был приписан при пострижении. Просьбу об увольнении «от ректорской, профессорской и настоятельской должностей» он мотивировал «слабостью сил духовных и расстройством телесных» [331. С. 18]. Епископ Самуил дал ход прошению, сопроводив его следующим отзывом: «При строгой, прямо монашеской жизни и честном поведении часто примечается задумчивым, часто вспыльчивым. Подвержен частым припадкам¹⁸. Крайне слабогласен. К продолжению должностей впредь кажется мало надежным» [270. С. 32].

О своем решении архимандрит Макарий известил и святителя Филарета (Дроздова). На этот раз преосвященный Филарет не торопился ходатайствовать за своего любимца и в письме от 28 мая 1824 года выразил ему даже свое недовольство. «Опасно искать общественного служения, когда знаем свои недостатки, препятствующие проходить оное с успехом, – писал святитель Филарет, – но и того, думаю, остерегаться надобно, чтобы не оставить служения, к которому призваны, и в которое допустили себя ввести, по своей воле, по нетерпеливости, по неудовольствию видеть свою личность меньше своего места. Надобно в сем испытать себя, прежде нежели оставим свое место. Если же точно видим, что способности и силы наши не позволяют нам исполнить, чего требует служение наше; можно решиться оставить оное, чтобы не быть виною ущерба общего блага, и на сей конец представить начальству, какая способность или сила наша, по примечанию нашему, не соответствует потребности, и ожидать с послушанием, решится ли оно еще терпеть наши недостатки, или признает нужным занять место наше иначе. Что касается до искушений от раздражительности: случаи к ним более или менее есть везде. Тишина духа утишает нервы» [244. Ч. 1. С. 107].

24 июля 1824 года архимандрит Макарий был освобожден от должности ректора семинарии. Указа об отставке он ожидал с большим нетерпением, но уехать ему удалось не сразу. Причиной задержки стали денежные затруднения, из-за которых он долго не мог сдать дела по монастырю; для того чтобы рассчитаться с долгами, ему пришлось искать помощи даже вне Костромы¹⁹.

28 декабря 1824 года архимандрит Макарий покинул Кострому. Совершив очередной «побег» со службы, он чувствовал себя неловко и перед своим наставником и благодетелем архиепископом Филаретом (Дроздовым), и перед бывшим ректором Смоленской семинарии, в которой учился, преосвященным Павлом (Саббатовским), епископом Слободско-Украинским. Поэтому он поехал в объезд Москвы и «тихомолком» проехал Харьков: «Я опасался увидеться с преосвященнейшим, боясь, дабы он силою власти своей не обратил меня на путь ученой службы, оставленной мною. И так оставил я прямой и ближайший тракт Московский и поехал на Нижний, из Нижнего на Арзамас, где пробыл неделю целую, считая в ней три дня, проведенные в первостатейной Саровской пустыни. Из Арзамаса мы отправились в Темников, из Темникова ехали на Тамбов через Спасск и Керенск, из Тамбова на Воронеж, а отсюда поворотили через Новодевицк и Старый Оскол на Белгород, из Белгорода через Харьков тихомолком проехали на Новомосковск, близ коего в пустынном монастыре живет Отец мой духовный²⁰, которого я посетить желал, и у которого гостил четыре дня... а в Харькове с преосвященным не виделся, опасаясь того, чтобы он не растревожил меня какими-нибудь советами, не согласными с путем моим» [233. С. 2]. Оставление службы привело отца Макария в такое расстройство, что он, по собственному признанию, «был подобен испуганному и преследуемому псами оленю, который бегает в разные стороны» [233. С. 111].

Посетив своего духовника – старца Ливерия и екатеринославских друзей, на 4-й неделе Великого поста архимандрит Ма-карий прибыл в Киев, в святую Лавру, где его приветливо приняли и лаврское руководство, и академическая братия, и викарий – преосвященный Афанасий. Но многолюдство Лавры не способствовало сосредоточению, непрекращающийся поток богомольцев беспокоил архимандрита Макария; ему мешал даже (настолько здоровье его было расстроено) звон лаврских колоколов. Кроме того, здесь, по словам его келейника А. А. Орлова, «отец Макарий вместо спокойствия нашел себе некоторых недоброжелателей, кои старались рассеивать против него разные неприятности...» [212. С. 4].

Вскоре архимандрит Макарий писал родному отцу: «Многолюдная Лавра показалась мне слишком шумною, а потому я переехал на житие в Китаевскую пустынь в семи верстах от Киева...» [233. С. 3].

Но и в Китаевской пустыни архимандрит Макарий не нашел желаемого спокойствия и уединения. По словам келейника, архимандрит Макарий «и там от врагов своих не избавился» [212. С. 4] и претерпевал от них много неприятностей. Так, однажды «сии злонамеренные люди ложно донесли отцу наместнику, будто архимандрит Макарий имеет какие-то законопротивные книги и следует им тайно» [212. С. 4], и однажды к нему в келью неожиданно явился один лаврский архимандрит в сопровождении нескольких человек из братии и невзирая на протесты хозяина бесцеремонно учинил обыск. Обнаружив книги, гости осыпали хозяина градом упреков и оскорблений, а затем забрали книги и увезли их в Лавру. Часть этих книг отцу Макарию так и не вернули.

Вскоре архимандрит Макарий получил известие о кончине своего духовного отца старца Ливерия. Без духовного руководства он оставался недолго. Уже в сентябре 1825 года он ходатайствует перед Святейшим Синодом о своем переводе в Глинскую Богородице-Рождественскую пустынь, расположенную близ г. Путивля Курской епархии. Святейший Синод удовлетворил просьбу, хотя епископ Курский Владимир (Ужинский) и выразил сомнение в постоянстве намерений отца Макария (известно, что у архимандрита Макария был и другой план – занять место библиотекаря Московской духовной академии, но ему отказали под тем предлогом, что однажды он уже принял решение оставить учебно-административную службу).

Главной причиной переезда архимандрита Макария в Глинскую пустынь было желание подвизаться под руководством «благочестивого наставника и опытного в духовной аскетической жизни старца Филарета» [93. С. 149], о котором он был наслышан как о человеке строгой жизни, неутомимом подвижнике и мудром духовном руководителе. «Я хотел среди глинских братий знакомиться с искушениями, свойственными монашескому общежитию», – писал архимандрит Макарий [173. С. 30]. Возможно, они уже были лично знакомы; это могло произойти но время приезда иеромонаха Филарета в Киев в 1825 году.

Строитель пустыни иеромонах Филарет был своего рода живым звеном, связавшим Глинскую пустынь с Софрониевой пустынью и Киево-Печерской лаврой, а через них – с Афонским старчеством и школой преподобного Паисия Величковского. Иеромонах Филарет умело поддерживал в своей обители строгий устав по чиноположению Святой Афонской Горы с продолжительными, почти непрерывно длящимися богослужениями и постоянными трудами, с почти ежедневным исповеданием помыслов. Дело духовного воспитания иноков богомудрый настоятель упрочил тем, что устроил иноческую жизнь в обители по образу древних общежительных монастырей и восстановил принятый во времена расцвета монашества порядок духовного руководства. Ему удалось привести обитель в цветущее состояние через утверждение в ней старчества²¹. В деле старческого руководства отец Филарет большое внимание придавал ежедневному откровению помыслов учеников своему наставнику и исполнению иноками установленного им келейного правила.

В Глинскую пустынь архимандрит Макарий прибыл 29 декабря 1825 года, и первое доброе впечатление от встречи с обителью его не обмануло, хотя ему и пришлось сразу же по приезде по требованию настоятеля испытать тяжелое огорчение от разлуки со своим келейником Иваном Савельевым, к которому он крепко привязался.

Строитель пустыни иеромонах Филарет «сразу взял в руки архимандрита, который чувствовал себя слабым не только пасти словесное стадо, но и управиться с самим собою, со своими желаниями» [331. С. 20–21]. Поступив под начало иеромонаха Филарета²², архимандрит Макарий написал ему подробную исповедь своей жизни, начиная с десятилетнего возраста. Угодник Божий предал себя богомудрому старцу, чтобы сокрушить прежде всего своеволие, которое он называл «змеей ядовитой», «медной стеной, отлучающей душу от истинного просвещения» [233. С. 444], и чтобы навыкнуть Христову послушанию – «врачебному кровопусканию, в котором душа очищается от черных, нечистых и гнилых кровей своеволия и глупости силою Крови Христовой» [233. С. 446]. С сокрушенным чувством собственного бессилия, с надеждой на милосердие Божие стал он «сходить в слезную юдоль смирения» [233. С. 363].

Насколько Глинская пустынь отвечала аскетическим устремлениям ее нового благочестивого насельника, можно судить по его восторженному отзыву о ней: «...это школа Христова; это одна из светлых точек на земном мире, в которую, дабы войти, надлежит умаляться до Христова младенчества» [233. С. 112].

Годы жизни архимандрита Макария в Глинской пустыни отмечены особенно напряженной работой над собой. Как видно из его писем, поначалу ему пришлось очень нелегко. В тиши «школы Христовой» архимандрит Макарий повел борьбу как с нечистыми плотскими поползновениями, так и с теми духовными пороками, которые он обнаружил у себя еще в Екатеринославе и «которые привез с собой в Кострому» [325. № 13. С. 794]. Приступив «к войне со своими страстями, миром и диаволом» [93. С. 150], он начал подвизаться с такой ревностью, что организм его не выдержал нагрузки и расстроился. Весной 1826 года отец Макарий настолько серьезно заболел, что не надеялся уже выжить. Однако вскоре кризис, к счастью, миновал.

Изнуряя свое тело воздержанием и постом, архимандрит Макарий «глубже всматривался в тайники своей души, беспристрастно разузнавал свои недостатки, обозревал еще не умерщвленные страсти, и «ничтоже сумняся"» исповедовал их духоносному наставнику [344. С. 17]. Возделывая ниву своей души, подвижник постоянно прибегал к его «опытным наставлениям и отеческим благотворениям» [233. С. 46]. Из святоотеческих творений черпал он сведения о способах борьбы с бесплотными врагами. Особенно ценил «Добротолюбие», заключающее в себе, по его выражению, «словеса и главизны священного трезвения» [344. С. 20]. У святого Иоанна Кассиана Римлянина вникал в силу восьми главных страстей, то есть чревоугодия, блуда, сребролюбия, гнева, печали, уныния, тщеславия и гордости; у преподобного Нила Сорского учился «разным способам и образам, в духовной брани употребляемым воюющими против злых помыслов, и страстей, и духов злобы...» [241. Ч. 1. С. 42–43]. Прилежно разбирал творения святых Макария Египетского, Максима Исповедника, Амвросия Медиоланского, Дионисия Ареопагита и Симеона Нового Богослова. Первостепенное же внимание уделял он Священному Писанию, которое считал «хлебом своим насущным» [12. С. 25]. Хорошее знание древних языков – греческого, древнееврейского и латинского – помогало полнее понимать слово Божие, более глубоко уяснять тайны домостроительства нашего спасения.

О настроении отца Макария и о достигнутых им результатах в деле духовного совершенствования свидетельствуют строки из письма его родному брату, которому он писал летом 1827 года: «Я, слава Богу, благополучен, под милосердным покровительством Господа, внимающего святым обо мне молитвам вашим, и меня сохраняющего среди всех искушений, которым подвергают меня еще не умерщвленные страсти, и особенно своеволие, малодушие, маловерие, неразумие, забвение и нерадение. Пословица говорит: чем далее в лес, тем более дров; чем далее продвигаюсь на сем пути, на который Промысл Божий дивным Своим руководительством поставил меня, тем более нахожу дела – с самим собою, тем труднейшие опыты представляются, тем сильнейшие восстают неприятели, тем более сору и всякой нечистоты нахожу в себе, тем яснее усматриваю и живее ощущать начинаю истину слова сего: вем, яко не живет во мне, сирень в плоти моей, что либо доброе²³» [233. С. 9]. Перед мысленным взором архимандрита Макария ярко представала картина греха, заразившего человечество. Весь мир виделся большой больницей, наполненной всякого рода недужными. В его душе с еще большей силой возгоралось желание исцеления, оживала потребность бегства из мира. Продвигаясь вперед по единственно верной «тропинке узкой Креста Божия» [233. С. 83], он писал брату в ноябре 1827 года: «Упование возлагаю на единое милосердие Божие... не потревожьтесь в ваших о моем состоянии мыслях... как в порядке вещей видимых тьма сменяет свет, и свет за мраком ночи следует, так и в изменениях, десницею Божиею производимых при очищении нашей души, бывает. Сильнее бывает уныние в строгом пустынножитии, но зато оно там приносит и утешения обильнейшие...» [233. С. 12].

Исполняя послушания, архимандрит Макарий «общепонятно и убедительно говорил в храме поучения» [93. С. 152] и переводил творения святых отцов на русский язык: «Исповедь» блаженного Августина, «Лествицу» преподобного Иоанна Лествичника²⁴, «Беседы» святителя Григория Двоеслова, «Огласительные слова» преподобного Феодора Студита. В 1829 году он составил описание Глинской пустыни, в котором значительное место занимало жизнеописание строителя обители отца Филарета. Сведения, содержащиеся в этом первом жизнеописании старца Филарета, были, несомненно, известны ему самому, что придает этому документу особую ценность. Несколько раз отец Макарий по нуждам обители ездил в Москву, к святителю Филарету (Дроздову).

Три с половиной года проходил архимандрит Макарий под руководством старца Филарета монашеские искусы, после чего Провидением было уготовано ему иное поприще – стезя апостольская. Никто не приемлет этой чести иначе, как будучи призываем от Господа (см.: Ин.3:27; Евр.5:4), но чаще всего получает ее из рук человеческих. С отцом Макарием это произошло следующим образом.

В конце XVIII – начале XIX века миссионерская деятельность Российской Церкви среди иноверных народов, обитавших в пределах страны, заметно ослабла. Христианство в их среде, никем не поддерживаемое и не распространяемое, быстро теряло свои позиции. В связи с массовыми отпадениями крещеных инородцев в прежнее язычество в Святейший Синод стали поступать от епархиальных архиереев представления о необходимости исправить положение. В частности, архиепископ Тобольский Евгений (Казанцев) ходатайствовал об учреждении в епархии двух миссий – для работы на севере и юге Тобольской епархии. В 1828 году Святейший Синод постановил учредить миссии в Казанской и Тобольской епархиях, и это постановление было Высочайше утверждено 15 декабря 1828 года.

Интересны обстоятельства, при которых архимандрит Макарий принял решение покинуть Глинскую пустынь и устремиться на проповедь Евангелия в Сибирь. Определенную роль в этом сыграл его знакомый, Мартин Андреевич Атлас – образованный и глубоко религиозный человек, в зрелом возрасте перешедший из латинства в Православие. Странствуя по святым местам, он заехал однажды в Глинскую пустынь. Зайдя в келью к своему другу, он увидел хозяина, который, приютившись между стеной и печкой, что-то писал: архимандрит Макарий занимался в это время по просьбе епископа Воронежского Антония (Смирницкого) переводом «Огласительных слов» преподобного Феодора Студита. «Что ты, отец Макарий, забился и сидишь тут в темноте?» – спросил его гость. «Что мне делать, когда я так слаб и чувствую, что везде дует», – отвечал монах. «Ты человек просвещенный, тебе надобно других просвещать, а ты засел здесь в темноту. Иди, проповедуй Евангелие сибирским язычникам, вот Святейший Синод ищет такого человека», – сказал ему М. А. Атлас [173. С. 31–32]. Небесным призывом отозвались слова странника в душе отца Макария: просвещать несчастных заблудших людей, погруженных во тьму суеверия и идолопоклонства – не это ли заповедал Спаситель Своим ученикам (см.: Мф.28:19–20)?

Письма будущего просветителя Алтая свидетельствуют о том, что желание поехать в Сибирь давно подспудно зрело в его душе. Знакомство с подвигами сибирских подвижников старца Василиска и Зосимы Верховского еще в студенческие годы устремляло его мысли в тот далекий край – если не для проповеди Евангелия, то в целях личного спасения. По словам друга отца Макария, он еще в Екатеринославе, «будто возбуждаясь духом пророческим, восклицал: «Ну что? Я монах, хоть в Сибирь посылай меня, я и туда пойду"» [38. С. 239,245]. Находясь в Глинской пустыни, архимандрит Макарий переписывался с иеромонахом Израилем – своим бывшим костромским келейником, уехавшим проповедовать среди баргузинских и селенгинских бурят²⁵, и в своих письмах не раз выражал желание потрудиться на поприще просвещения инородцев в Восточной Сибири²⁶.

Не решив еще твердо ехать благовествовать²⁷ в Сибирь, архимандрит Макарий обратился за советом к игумену Филарету. Старец «с радостью одобрил сие предприятие и обещался, что от него будет зависеть, – помогать» [212. С. 6]. Подвигал его на этот путь и преосвященный Владимир; отец Макарий писал: «Совет его был одним из сильнейших побуждений, которые извели меня на стогны града искать работы» [233. С. 59].

Сделав окончательный выбор, 17 февраля 1829 года архимандрит Макарий подал преосвященному Владимиру прошение, в котором изъявлял желание проповедовать Евангелие язычникам и просил исходатайствовать в Святейшем Синоде его перевод в Иркутскую епархию: «...самым темпераментом своим будучи понуждаем искать согласной с моими склонностями деятельности, обретаю желание служить, как Господь повелит и поможет, тем о Христе братиям моим, которые в 1825 году из общежительных монастырей Великой России отправлены в Иркутскую епархию для проповедания слова Божия народам языческим. Посему... прошу... перевести меня в ведение Иркутского архиепископа... дабы его высокопреосвященство... соизволил употребить меня на служение означенным братиям в деле проповедания Евангелия народам языческим, если усмотрит во мне какую-либо к тому способность, или в противном случае позволит мне в том Иркутской епархии монастыре, который будет избран мною, жить, как живу в Глинской пустыни» [233. С. 117]. Одновременно он написал о своем желании отправиться просвещать язычников в Сибирь митрополиту Московскому Филарету, прося его содействия при рассмотрении дела в Святейшем Синоде. Святитель Филарет предложил ему ехать не в Иркутскую епархию, а в Тобольскую, к просившему помощи епископу Евгению. Собравшийся уже в Тобольскую епархию архимандрит Макарий, получив письмо своего наставника и покровителя святителя Филарета, решил все «предать воле Вседержителя Бога» и выразил готовность ехать «куда пошлют»²⁸ [233. С. 120–121].

При рассмотрении дела в Святейшем Синоде епископу Курскому Владимиру было предписано отправить архимандрита Макария в Тобольскую епархию к архиепископу Евгению, с тем чтобы последний «обратил его, по своему рассмотрению, на дело проповедания, где сие представится нужнее» [124. С. 61].

Получив указ Святейшего Синода о назначении его в распоряжение Тобольского преосвященного, отец Макарий 6 июня 1829 года покинул Глинскую пустынь, тепло простившись с ее насельниками и иеромонахом Филаретом, который подарил ему на память требник с собственноручной надписью: «1829 года июня 5 дня. Усердствует в любви о Господе требник сей о. архимандриту Макарию, в память о его любви к обители нашей. Глинской Богородицкой пустыни строитель о. Филарет» [24. С. 166].

О неразрывной духовной связи архимандрита Макария с Глинской пустынью свидетельствуют строки из его письма: «...всегда сохраняю утешительную память моего пребывания в его (старца Филарета. – С. Н.) обители, опытных наставлений его и отеческих благотворений, и собираюсь писать к нему»²⁹[233. С. 46]. О том же говорят следующие строки его миссионерского дневника: «Разглагольствия с оным старцем (Петром Лисицким. – С.Н.) нередко напоминают мне о тех утешениях, которые находил я в общении с вами, незабвенные отцы – братия Глинского общежития» [331. С. 21]. Характерен и следующий факт: проектируя в 1838 году устройство миссионерского института, архимандрит Макарий предлагал поставить во главе его строителя Глинской пустыни иеромонаха Филарета.

Глинский период жизни архимандрита Макария стал переломным для его духовного состояния. Здесь у него окончательно выработался аскетически-созерцательный характер, определивший всю его последующую жизнь. Особенно же ясно отобразился в нем «богобоязненный, смиренномудрый, нестяжательный и деятельно-духовный «незабвенный авва»³⁰ Филарет» [64. С. 53]. Здесь же завершилось приготовление избранника Божия к совершению апостольского служения в далекой Сибири. Как справедливо отмечает один из биографов архимандрита Макария, «Глинская пустынь была для отца Макария последней пристанью, где он наконец нашел все, что искал, чтобы приготовиться к высокому и трудному подвигу миссионера» [173. С. 30–31].

Глубоко восприняв духовные традиции Глинской пустыни, подвижник-миссионер воплотил их в своей последующей жизни, по примеру глинского общежития устроив общежитие для братства основанной им Алтайской духовной миссии. Он успешно перенес духовное влияние этой «школы Христовой» на инородцев Алтая, около семисот человек из которых он не только обратил ко Христу, но и научил истинному благочестию.