Коммунизм

Коммунизм. I) Общее понятие о коммунизме. Слово коммунизм имеет два основные значения. Во-первых, этим словом называется предполагаемый некоторыми историками общественности (Бахофен, Морган, Ковалевский, Зибер и др.) и отвергаемый другими (Фюстель де-Куланж, Тард, Вестермарк) общественно-экономический строй человечества на первичных ступенях его развития, в первые древнейшие времена его существования; и, во-вторых, разнообразные теории о наилучшем, наиболее соответствующем нравственно-гуманным требованиям, распределении имущества и вообще экономических благ между людьми.

Это общее название для факта и теории указывает на наличность в них общих признаков: в первобытном коммунизме, предполагается, человечество инстинктивно переживало те формы жизни, которые коммунистические теории сознательно и намеренно желают ввести в идеал жизни. Отсутствие собственности, общность владения всеми или некоторыми видами имущества, отсутствие строго организованная семейного института и семейных отношений, заменяемых беспорядочными половыми сношениями, – характерные черты предполагаемого коммунизма первобытного общества, – в коммунистических теориях выражаются, как отрицание собственности, требование общности владения, по крайней мере, орудиями производства, труда не для личных потребностей, а для целей общины, полное отрицание или полускептическое отношение к семейному союзу, как нравственно необходимому началу жизни. Словом, коммунизм, как теория, рационализирует те именно непосредственные переживания, какие, предполагается, существовали в первобытном обществе, и лишь в отрицание семьи в большинстве случаев вводит более идейные мотивы, чем это было в первобытном коммунизме, рассматривавшем другой пол, как вещь – наравне со всяким материальным имуществом.

III. Краткая история коммунизма. Историки коммунизма спорят, где нужно искать первых его проявлений, как более или менее закономерной теории и сознательной жизни по этой теории. Одни полагают, что уже устройство Индии и древнего Египта было основано на коммунистических принципах; другие начинают эту историю с греческих государств Крита и Лакедемона. Известно, что критский коммунизм опирался на существование земледельческого класса, обреченного на рабство. Критские рабы («периэки») обрабатывали государственную землю и вносили в государственную казну оброки хлебом, скотом и деньгами. На эти оброки содержались общественные столы для свободных граждан, храмы и удовлетворялись другие государственные потребности. Граждане не имели никакой собственности, получая все потребное от государства. Критское общественное устройство послужило образцом и для Спарты. Здесь законодателем коммунистической жизни был Ликург. Ближайшим поводом к введению этого устройства для него были особенно обострившиеся отношения между богатыми и бедными. Чтобы положить конец взаимной ненависти богачей и бедняков, законодатель и решил уничтожить всякое неравенство в имуществе В этих целях он произвел равный раздел земли, уничтожил серебряную и золотую монету и ввел общие столы. Движимое имущество также было подчинено коммунистическому началу пользования: всякому свободному спартанцу дозволялись пользоваться рабами, колесницами и всеми орудиями работы своего согражданина. Владение землей, впрочем, не вполне было коммунистичным. Земельный участок принадлежал тому лицу, которому достался после раздела, но эти участки, по мысли законодателя, навсегда должны остаться по размеру одинаковыми (новые приобретения, таким образом, не допускались) и – кроме того – большая часть земледельческих произведений была отчуждаема для общих столов.

Но все это были лишь отрывочные, случайные взгляды (по крайней мере, они до нас дошли в этом виде), лишенные систематического изложения и логического обоснования. Истинным творцом коммунизма, как логически проведенной теории, был Платон. Он развил большую часть тех доводов, которые впоследствии приводились коммунистами, и пытался представить коммунистические идеалы требованием нравственного сознания человека. Правда, Платон не раскрыл экономической стороны вопроса, не очертил порядка в распределении земель и движимых ценностей, но общие принципы коммунизма представлены им со всеисчерпывающей полнотой. Он объявил собственность несогласной с идеальным совершенством человека; поэтому в государстве Платона она была совершенно запрещена для высшего правящего – военного и гражданского – класса, как представителя совершенного человека, и быт этого класса был проектирован на началах полного коммунизма, до общения жен включительно. Правда, для низшего, управляемого класса, по-видимому, была оставлена собственность; правда, в позднейшем сочинении «Законы», где также навертывается образ идеального государства, Платон обратился к обычной системе согласования, к сделке между равенством и собственностью, дозволяя всякому приобретать движимые богатства, но – отсюда нельзя заключать, что он не разделял идей полного коммунизма. Собственность управляемого класса была допущена только, как орудие, как рабочая сила для осуществления коммунизма высшего класса: «Законы» были только компромиссом ввиду несовершенства людей, неспособных пока принять высокое учение и вести соответственный ему образ жизни.

С XVI века начинается расцвет коммунистических теорий и усиление коммунистических движений. Эта эпоха открывается коммунизмом анабаптистов. Томас (Фома) Мюнцер из идей равенства верующих пред Богом и христианского братства выводил полное политическое равенство, а из полного политического равенства общность имуществ. «Мы все братья, – говорил он, – и у нас один общий отец – Адам. Откуда же эта разница в званиях и богатствах, которую ввела тирания, между нами и сильными мира?.. Разве мы не имеет права на равенство благ, которые по самой природе созданы для безразличного раздела между всеми людьми?.. Не только как люди мы имеем право на равное распределение имуществ, но как христиане. При рождении религии не обращали ли Апостолы внимания на нужды каждого верующего, распределяя деньги, приносимые к их ногам»?. Вот программная речь этого коммуниста. Соответственно этой программе он и устроил общественную жизнь. Все имущества были объявлены общими, и Мюнцер сделался их главным распорядителем. Он приказывал сносить к своим ногам все движимые богатства, взятые добровольно или силою от их владельцев. Между тем, в Швейцарии анабаптисты еще далее пошли в раскрытии принципов коммунизма. В Воликонском символе 1525 г. уже выставляется принципиальное положение, что всякая секта, в которой не принято общения между верующими в имуществах, есть собрание людей несовершенных, удалившихся от закона любви, составлявшего душу христианства при его происхождении. Из принципа общности имущества скоро было выведено и положение об общности жен, подкреплявшееся ложно истолкованными местами из Священного Писания. Только частой переменой супруги, – говорили сектанты, – можно достигнуть того совершенства, которого требовал Апостол (1Кор.7:29) в половой жизни: «иметь жен так, как будто их вовсе нет!» Девицы, поэтому, не должны бояться бесчестия, женщины не должны избегать прелюбодеяния.

Одновременно с этим революционным коммунизмом анабаптистов шла пропаганда коммунистических идей со стороны Томаса Мора, автора знаменитого политического романа «Утопия», оказавшего влияние не только на последующие произведения этого рода, но и на идеи философствующих коммунистов. Частная собственность в этом романе объявляется источником общественной несправедливости и разрушения материального благосостояния большинства. «В государствах, где существует частное владение и где все измеряется деньгами, невозможно господство справедливости и общественного благосостояния. Для восстановления справедливого равновесия в человеческих делах непременно следовало бы уничтожить право собственности. Пока будет существовать это право, самый многочисленный и почтенный класс общества будет обречен нести одно неизбежное бремя треволнений, нищеты и горя». Единственный выход из этого тяжелого положения – устройство общества на коммунистических началах. Непосредственный, личный труд каждого гражданина в промышленности и земледелии, – двух сферах хозяйства идеального государства, проектированного Мором, – есть прямой и обязательный его долг. От механической ручной работы освобождаются только священники, надзиратели за работами и лица, с соизволения общества посвятившие себя науке. Этой однородностью обязательного труда само собою уничтожается класс праздных людей, только получающих доходы с работы, а непосредственно в ней участия не принимающих или цепляющихся за более легкую, но выгодную работу. Одинаковый труд и одинаковое вознаграждение за него уничтожают класс бедных и богатых. Работа производится государственными орудиями, в государственных зданиях, под присмотром государственных чиновников. Все продукты работы поступают в собственность государства, и гражданин на общественных рынках и в общественных магазинах получает все необходимое для своей жизни. В государстве нет внутренней торговли, а есть только внешняя, меновая на иностранные, не производящиеся в «Утопии» товары. Денежных знаков в государстве не существует: золото и серебро хранится правительством только на расходы внешней политики. Словом, в «Утопии» Мора проповедуется коммунизм производства и потребления, но личное начало в семье не уничтожено, брак удержан, свободные половые связи считаются прелюбодеянием.

Следующим более видным теоретиком коммунизма был Кампанелла, издавший в 1620 г. сочинение «Civitas solis» [см. «Энц.» VIII]. Также как и в «Утопии», в «Солнечном государстве» все общее: дома, обеды, постели и работы. Но здесь еще больше борьбы даже со всякими призраками собственности. Чтобы слишком долгое пребывание в одном жилище не могло дать повода рассматривать его, как собственность, и повести к его захвату, жители государства чрез каждые полгода должны, по указанию государственных чиновников, переменять место своего пребывания. Все механические и духовные работы исполняются одинаково обоими полами; только работы, требующие большей силы, отдаются мужчинам. Произведения труда распределяются соответственно потребностям каждого. Личное семейное начало уничтожается, так как Кампанелла в семье видит врага коммунистическая начала. Поэтому в «Солнечном государстве» господствует половая свобода, ограничиваемая только заботой государства о соединении пар, наиболее сходных в физическом отношении. Морелли в своих «Базилиаде» и «Кодексе природы» (1753 и 1750 г.г.) старается утвердить систему коммунизма на нравственно-философской теории, показать ее согласие с основными свойствами человеческой природы, отвергнуть мысль о собственности, как наисильнейшем стимуле производительной деятельности, защитить коммунизм, отвергающий этот стимул, от обвинения в расслаблении энергии человека. «Нет, – говорить Морелли, – этот стимул (стремление к собственности) не природно данный, а искусственно выработанный философами и законодателями, этими врагами человечества, вождями слепыми. Собственность порождает в человеке жадность, этот единственный порок, царящий во вселенной, из которого возникают все другие пороки человека. Человек по природе трудолюбив, и это его трудолюбие не допускает впасть в леность и нерадение и при коммунистическом строе, который вместе с тем устранит и заразу личного интереса со всеми производными от него пороками. Леность и нерадение порождаются не коммунизмом, а произвольными учреждениями, которые стараются утвердить лишь за немногими людьми постоянное состояние покоя, называемого благосостоянием, а на долю других оставляют труд и страдание. Такая неравномерность (которая, конечно, при коммунистическом строе уничтожится) бросала одних в праздность, а другим внушила отвращение и презрение к насильно навязанному труду. Прежнее устройство жизни, противное природе человека, должно быть заменено устройством, основанным на принципе нераздельного единства производительного фонда. Основные законы этого нового строя жизни следующие: 1) в обществе не принадлежат никому отдельно, или как собственность, вещи, из которых делается действительное употребление для удовлетворения потребностей, удовольствия или для насущного труда; 2) всякий гражданин есть общественное лицо, пропитываемое и содержимое на общественный счет; 3) всякий гражданин должен со своей стороны служить общественной пользе, сообразно своим силам, талантам и возрасту; по ним определяются его обязанности на основании законов о распределении. При распределении произведений труда соблюдается равенство: никакие способности и труды не дают права на большую долю. Всякий пользуется общим имуществом не пропорционально затраченному труду, а пропорционально своим потребностям. Мабли в своем сочинении «Сомнения о естественном и необходимом порядке обществ» ничего не сказал существенно нового, сравнительно с Морелли. У него те же попытки доказать большую производительность человеческого труда при коммунистическом строе, основанную на естественном влечении и любви человека к труду, отвергнуть значимость личного интереса, как главного двигателя работы.

Конец сороковых и начало пятидесятых годов XIX столетия открывают историю новейшего французского коммунизма. В это время появилось несколько французских коммунистических журналов, вышли сочинения: Кабе «Путешествие в Икарию», «Библия свободы» абб. Констана, «Евангелие народа» Экспроса, положившие начало трем разным направлениям новейшего коммунизма: сантиментально-этическому, материалистически-революционному и мистически-религиозному. Представителем первого направления был Кабе. Основные идеи его теории состоят в следующем. Главные недостатки нынешней общественной организация заключаются в неравенстве имуществ и политических прав, допущении и узаконении частной собственности и денежных знаков. Все это и является причиной пороков и преступлений. Уничтожение неравенства, собственности и монеты и прекратит социальное зло. «В новом порядке жизни, нация или народ образует истинное общество, составленное в интересах всех». «Все имущества здесь общие и образуют один общественный капитал. Вся территория представляет одно поземельное имущество, эксплуатируемое сообща. Общественная промышленность нераздельна; она эксплуатируется всем народом подобно одному человеку так, чтобы все производилось с разделением труда и обязательностью его. Труд производится сообща, в больших общественных мастерских. Пища, одежда, помещения, по возможности одинаковых для всех, приготовляются общиною и ею распределяются». Семья в коммунизме Кабе оставлена. Основной тезис своей теории – общность имуществ – Кабе усердно старается подкрепить соображениями психологическими, политическими, экономическими, историческими, выводя требование имущественного общения из естественного равенства людей, общественного характера человека, вынуждающего его объединяться с себе подобными, из коммунистического пользования дарами природы (светом и воздухом), которое следует перенести и на экономические блага и обосновывая естественность и разумность коммунизма на факте существования его в первобытном обществе и одобрения его всеми лучшими мыслителями и т. д.

IV). Оценка коммунизма. В свою защиту коммунизм приводит этико-философские и религиозно-христианские основания. Сущность первых состоит в том, что только при коммунистическом строе общества мыслимо воплощение в экономических отношениях великих идей равенства и братства; сущность вторых в том, что Евангелие отрицает частную собственность, отдает все блага земли в общее владение: первенствующая иерусалимская христианская община воплотила этот принцип христианского отношения к собственности в жизнь и последующие великие представители Церкви нередко высказывались в пользу коммунистического начала, сурово отзываясь о частной собственности.

В современном обществе, – говорят коммунисты, – несправедливо распределены земные блага: один имеет больше, другой меньше, – отсюда все зло социальной жизни. Все люди имеют одну природу и поэтому всякий имеет право на одинаковую долю в земных благах. Разделение их по потребностям каждого и есть справедливое деление.

С этим последним положением коммунизма нельзя согласиться по двум основаниям. Во-первых, сам принцип разделения экономических благ по потребностям не только не является выражением справедливости но и, наоборот, освящает явную несправедливость. Ведь экономические блага не суть внешний для человека дар и не готовое создание внешней ему силы, а результат переработки его собственными силами сырых материалов природы. И так как степень участия в этой переработке и продуктивность ее у различных людей бесконечно различна, то справедливое деление должно сообразоваться именно с этими различиями, т. е. быть делением по действиям, по работе человека, но никак не делением по потребностям: последнее сохраняет равенство дара, но не принимает во внимание неравенство заслуги. Во-вторых, если бы даже защищаемый коммунизмом принцип был и справедлив, сам по себе, то в его приложении трудно и даже невозможно сохранить ту математическую точность, которою только и обусловливается его справедливость в каждом конкретном случае жизни. Потребность есть изменчивая величина, не равная для каждого отдельного случая. Даже в более простых потребностях, – потребностях питания, – нет этого равенства, не говоря уже о более сложных их формах, – потребностях роскоши, комфорта и потребностях духовных. Кроме того, эти различные роды потребностей не соизмеримы друг с другом. Между тем, одни люди живут более потребностями одного рода, другие – потребностями другого рода. Следовательно, осуществление указанного рода принципа не может быть результатом непосредственного усмотрения соответствия между двумя определенными величинами – потребностью с одной стороны и удовлетворяющим ее материальным благом с другой, – а является сложным суждением, которое еще только стремится установить это соответствие. Трудность (и даже невероятность) точного установления и крайняя субъективность понимания удовлетворения всегда создадут возможность несправедливого разделения и недовольство этим разделением, т. е. ту самую возможность, которую пытается устранить коммунизм. При объективном неравенстве потребностей и при различии родов их, справедливость требует и различия и неравенства в средствах их удовлетворения. Следовательно, при распределении материальных благ в математически точном соответствии с потребностями будет существовать видимое неравенство. А это видимое неравенство субъективно настроенному сознанию не перестанет казаться несправедливым и вызовет неудовольствие, обостренность отношений, – и коммунистически принцип не внесет умиротворения, не уничтожит раздора, т. е. не достигнете поставленной им сам им себе цели.

Правда, коммунизм выставляет и другой принцип, – принцип наилучшего распределения экономических благ по действиям, по деятельности человека. Но, во-первых, делает это так неопределенно, что этот, сам по себе справедливый, принцип является у него как бы подчиненным принципу деления по потребностям, смешивается с ним и даже вполне отожествляется; во-вторых, в его истолковании коммунизмом, он теряет характер справедливого принципа, так как в действии коммунизм интересуется только количественною, а не качественною стороной работы, и, в третьих, коммунистические доктрины не дают бесспорного, вполне отчетливого критерия (основания) для установления точного, безошибочного соответствия даже между количественною стороной работы и количеством вознаграждения за нее.

Старый коммунизм совсем не ставил вопроса о взаимном отношении указанных принципов. И новейший социалистический коммунизм, строя свою теорию на мечтательном представлении о совершенстве человека самого по себе и относя недостатки его в работоспособности к несовершенству современного социального строя, тоже не усматривает никакой практической коллизии между распределением по потребностям и распределением по действиям. В своих манифестах (готская программа 1875 г.) он больше держится формулы распределения «по разумным потребностям», подразумевая, что она тожественна по существу с формулой «по действиям», но выразительнее характеризует заботу коммунизма о равномерном участии каждая в экономических благах. Поэтому для точного установления понятия новейшего коммунизма о справедливом разделении необходимо обратиться к рассмотрению его взглядов на существующую систему договорной награды за труд.

Эта награда, – по мнению коммунизма, – никогда не может быть справедливой, так как капитал и работа в данное время не только две различные, но враждебные, воюющие силы. Весь доход с предприятия идет его владельцу – капиталисту, рабочий получает только различную расчетную плату, удовлетворение из общего дохода. Несправедливость такого деления принципиальная, не зависящая от конкретного количества вознаграждения; здесь в деле, созданном общими силами – капиталом и работою – одна сила имеет больше власти и прав, чем другая.

Но факт разделения работы и капитала, в силу которого рабочий получает только определенную плату из общего дохода и не имеет прав на участие и распоряжение всем доходом предприятия, сам по себе не служит несомненным доказательством несправедливого раздела материально-экономических благ: нельзя доказать в качестве общего факта для каждого конкретного случая, что именно механической работе принадлежит первенствующая или, по крайней мере, равная роль в созидании этого дохода по сравнению с оборотным капиталом и руководящим талантом хозяина. Можно считать капиталистический строй источником несправедливого распределения экономических благ только в том случае, что из его основ с неизбежной необходимостью вытекает минимальность рабочей платы, едва обеспечивающей существование работника.

Но в том-то и дело, – говорят противники разделения труда и капитала, – что при системе заработной награды рабочего хозяином плата стоит всегда на низком уровне, а временное повышение ее вызывает конкуренцию в рабочем классе; благодаря же превышению спроса предложением, плата неизбежно понижается, и наступает рабочий кризис. В этом и состоит железный закон заработанной платы. – Этот закон или, – точнее, – обширное эмпирическое наблюдение верно подмечает факт колебания заработной платы и правильно утверждает, что отношение спроса и предложения имеет влияние на это колебание. Но все-таки это не закон, а именно эмпирическое обобщение того, что было, может быть, бывает, но что теперь не всегда есть и постоянно не будет. Ведь, во-первых, работа имеет сторону, которая хотя и может иногда являться покупным товаром, но не всегда, не вполне и не всецело, по неотделимости от нее ее производителя – работника, который и сам не позволит (и теперь уже действительно не позволяет) рассматривать себя в качестве простого товара, и не заинтересованное в отношениях рабочего и капиталиста законодательство поддержать и поддерживает его права. И во-вторых, и это самое главное, – естественная, по выражению Рикардо, цена на труд постоянно повышается, т. е. жизненные потребности рабочего и возможность их удовлетворения постоянно возрастают. Во с этим все ужасное, что говорить «закон» о работающих на капиталистов, разрушается.

Таким образом, ни факт разделения труда и капитала сам по себе, ни развиваемая им система заработной платы не ведут непременно к несправедливому распределению экономических благ, а только произвол капиталистов, но не как представителей экономической системы, а как безнравственных жестоких людей, может производить эту несправедливость. Но против этого произвола восстают законодательство и нравственный голос общества, улучшая отношения между работою и капиталом, и таким образом замена собственнического экономическая строя является далеко не абсолютно необходимым.

Но, может быть, коммунистический строй обладает наилучшим механизмом для воплощения гуманных идей законодательства и нравственных требований общества, представляет из себя лучшее учреждение для справедливого распределения экономических благ?

Этот механизму общий для всех видов положительного коммунизма, состоит в обобществлении средств производства, в создании «коллективная» капитала, в призвании собственником общины, народа, человечества и в распределении дохода из этого общего производства распоряжением уполномоченной на это особой организации. Как же при этом механизме общественной жизни происходит справедливое распределение? Мы видели, что и в новейшем коммунизме не дается различия между целением по «действиям» и «по потребностям», так как он держится фантастического убеждения, что в новом строе жизни каждый будет делать то и столько, что и сколько он может. Поэтому, чаще объявляя (в своих программных формулах) о делении «по потребностям», он под этим делением подразумевает и тожественное, по его взгляду, деление «по действиям».

Но если даже согласиться с коммунистическою мыслью о том, что в новом строе жизни каждый будет делать то, что может, т. е. разовьет всю имеющуюся у него работоспособность, то и тогда указанные принципы нельзя считать тожественными и, поэтому, относиться и пользоваться ими безразлично, но непременно нужно установить верховенство одного пред другим. Ясно, что это верховенство должно принадлежать принципу распределения «по действиям»: при объективном различии природной или приобретенной работоспособности заслуга на приобретение ценностей, вознаграждающих работу, будет различна. Если же деление подчинено будет принципу «по потребностям», тогда менее способный будет жить на средства более способного по праву. Но такое право и заключает в себе явную несправедливость. Следовательно, отожествление, неразличение, невыделение принципа деления «по потребностям» от принципа разделения «по действиям» вносит неопределенность в механизм распределения экономических благ, а в случае придания первенствующего значения первому принципу – еще и несправедливость. Значит, коммунистический механизм распределения нельзя признать наилучшим. Но если бы даже каким-либо образом в коммунизме и были согласованы указанные принципы распределения, если бы даже там ясно было установлено верховенство принципа деления «по действиям», то и в таком случае́ коммунистический механизм распределения нельзя было .бы признать удовлетворительным: настоящего, соответствующего его природе проведения и трактования указанного принципа невозможно ожидать по самому существу этой доктрины, пытающейся ввести или абсолютное, объективное равенство в делении экономических благ, или, по крайней мере, наименьшее объективное различие в этом делении. В этих целях коммунизм вынужден совершенно игнорировать имманентные объективные свойства работы (качественную с точки зрения идеальной природы человеческой личности разность в работах, напр., изобретение ученого и механическую работу ремесленника), а субъективные ее свойства (усердие, ловкость работника и продуктивность его работы) или совсем не принимать в расчет (как это было в старом коммунизме), или же подыскать им, вместе с объективными свойствами, общий, внешний, критерий, по силе которого все виды работы – со всеми своими отличиями субъективными и объективными – могли бы быть подведенными под одну расценивающую категорию. Но подыскать общее основание для сравнения всех работ невозможно. Сравнение действий было бы легким, если бы каждый исполнял одну только работу, если бы все работники были одинаково сильны, ловки, здоровы и прилежны. Тогда и сравнивать было бы нечего: – достаточно было бы одного простого арифметического деления, где делимым явился бы общий доход, делителем общее количество работников, а частным – сумма, получаемая каждым работником. Но ведь в действительности работы-то очень различны (притом и по ценности для общего блага и по трудности исполнения), а еще различнее люди, их выполняющие. Может быть, продолжительность времени, употребленная на работу, будет оценивающим ее масштабом? Для некоторых видов работы это возможно и справедливо (конечно, при некоторых дополнительных условиях), но в качестве общего правила такой масштаб может привести к нелепым следствиям. Тогда зубной врач, напр., мучащий пациента целых полчаса, должен получить более, чем проделывающий операцию в минуту. По этому критерию, далее, невозможно точное, а, следовательно, и справедливое вознаграждение всех работ в научной сфере и вообще всех творчески-идеальных созданий человеческого духа. И вообще указанный принцип оценки работы может быть пригодным только для механических ее видов, способных к количественному, очевидному измерению.

У коммунистов постоянно на языке слова «справедливое распределение экономических благ», но они скупы на конкретное раскрытие этого понятия. По свидетельству Шеффле, единственное серьезное, конкретное изображение, не прикрывающееся общими фразами, изображение способа этого распределения дано Родбертусом. Родбертус прежде всего требовал, чтобы для каждой работы был установлен нормальный рабочий день в зависимости от ее трудности и степени неприятности (для горных работ примерно 8 часов, для мануфактурных 12); затем для каждой работы должно быть определено, что может в этот нормальный день сделать средний работник со средним прилежанием и ловкостью, и это количество им сделанного и будет нормальным дневным трудом. Рабочий получает долю участия в благах потребления в зависимости от того, что он сделал в нормальный для отрасли своей работы день по сравнению с установленным для нее нормальным количеством труда. Но этим таксирование рабочего времени и труда не может окончиться. Ведь в государстве коммунистов нет денежных знаков, их заменяют особые квитанции, по которым и выдаются соответствующие средства потребления. Каждая работа возмещается, конечно, не одним каким-либо средством потребления, но несколькими, и каждое из них, конечно, имеет не одну ценность. Равным образом, для различных работ существуют и различные блага потребления, и они опять-таки между собой неравноценны. Следовательно, нужно точно установить ценность отдельных благ потребления в разных работах и ценность их в одной и той же работе и на основании этого определения создать норму для размера возмещения за произведенную работу. Последнее особенно трудно: различие нормального дня для каждого вида работы также нельзя оставить без внимания.

Таким образом, точность (при неисчислимой индивидуальности конкретных отношений нужно всеведение для установления неизменной, неподвижной общей схемы), а, следовательно, и справедливость в распределении и по методу Родбертуса довольно проблематична. Значит, и коммунизм не владел секретом бесспорно справедливого распределения экономических благ, как и критикуемая им система заработной платы.

Чтобы правильно понять те конкретный данные Свящ. Писания (принципиальные пи текстуальные), которые приводятся защитниками коммунизма в пользу своей теории, необходимо установить и усвоить себе общий взгляд Откровения на собственность. Этот взгляд существенно отличается и от естественного нормального и, в особенности, от обыденного практического воззрения: – от первого верховным основанием владения собственностью, от второй – пониманием самого существа, задачи и целей собственности. Поэтому, если мы подойдем к тем конкретным наставлениям Откровения, где прямо или косвенно идет речь о собственности, с такими представлениями о ней, которые отвлечены нами от современных практических осуществлений ее злой волей человека, то, конечно, увидим в Свящ. Писании полное отрицание своего понятия о собственности, но отсюда мы не имеем права переносить это отрицание на всякое возможное идеальное ее осуществление: с точки зрения самого Откровения в этих наставлениях дается только указание правильного, нравственного отношения к собственности и исключается неправильное, безнравственное отношение к ней и владение ею. Уже в Ветхом Завете все земные блага рассматриваются, как собственность Божия, только вверенная человеку во временное пользование. И в Новом Завете христианин представляется только распорядителем дарованных ему Богом земных благ. Эта идея заключена, напр., в притче о домоправителе (Лк.16) и в истолковании ее, требующем от людей верности в малом, т. е. в соответствующем божественной воле распоряжении и употреблении земных благ. Та же самая идея содержится и во всех изречениях Евангелия о материальных заботах, о мирских попечениях касательно удовлетворения необходимых потребностей, всегда сопровождающихся указанием на Бога, как подателя и истинного владетеля земных благ, который дает людям все нужное и у Которого они должны просить даже «хлеб насущный». Отсюда, всякое владение собственностью опирается, как на своем объективном и верховном основании, на Божием соизволении и даже собственный труд человека является лишь субъективным условием для получения от Бога этого соизволения. Если же с объективной точки все подается от Бога и сам труд является плодотворным только при божественной помощи, то христианин не может утверждать абсолютная права на собственность, т. е. непременного удержания приобретенного только для себя, а должен сообразовать свое отношение к ней со всем содержанием божественных заповедей о жизни и поведении человека.

Но, с другой стороны, если собственность есть результат именно содействия Божия труду данного человека, то никто другой не имеет абсолютного права на продукты этого труда («не укради», «не пожелай»), но только может принимать их, как дар по добровольному решению приобретшего. Абсолютный характер собственности отвергается и общим взглядом христианства на земные блага, по смыслу которого все земное, временное, не исключая и собственных благородных душевных дарований и стремлений человека к конечному, отвергается в своем абсолютном значении, как самоцель, и допускается лишь в качестве непосредственных или косвенных орудий для достижения специальных целей христианского призвания. Так и собственность в христианстве не служит самоцелью, а лишь орудием для осуществления этого призвания в условиях материального существования человека. Поэтому собственность рисуется сознанию христианина больше со стороны ее идеальных моментов (самоличная приобретения и самоличного распоряжения), чем со стороны владения и никак уже не абсолютной формы этого последнего, непременного при себе удержания и отношения к ней, поэтому, представляются не в праве на нее, а в обязанностях, ею возлагаемых. И при всем том собственность ни в идеальном, ни в реальном смысле не уничтожается, не рассыпается, как любят выражаться коммунисты; самоличный труд снова восстановляет розданное, а самоличность распоряжения не уничтожает субъекта собственности и само владение вещью определяется не физической ее близостью к лицу, а именно силою самоличного ее приобретения и распоряжения. Из такого взгляда на собственность объясняются христианские заповеди о нестяжательности, отказ от нее в случаях, требуемых нравственным чувством, заповеди, вызываемые не отрицанием принципа собственности, но идеею о ней, как орудии для моральных целей.

Но указанная идея Откровения о Боге, как единственном собственнике, вверяющем блага земли человеку, по своей общности может ли служить доказательством признания со стороны христианства принципа частной собственности? Ведь в местах, содержащих эту идею, нет упоминания о собственности, а говорится вообще о земных благах, вверение которых человеку может быть истолковано только в смысле владения, пользования ими, но не в смысле определенной нормы владения, именно владения частной собственностью. Между тем другими, более конкретными положениями христианства частная собственность прямо или косвенно несомненно отвергается. Напр., идею частной собственности нельзя согласить с бесспорной заповедью Евангелия о самоотверженной любви. В Свящ. Писании есть прямые места, осуждающие стремления к приобретению в собственность или требующие абсолютного от нее отказа. Но, во-первых, даже и эта общая мысль о вверении Богом земных благ человеку содержит в себе косвенное указание на одобрение христианством идеи частной собственности. Господь ведь проповедовал в мире, где эта идея считалась нормой общественно-экономической жизни. И именно при указании основного верховного принципа владения, как дара Божия, следовало бы положительно отвергнуть идею частной собственности, если бы она противоречила основному принципу, – тем более, что этот последний выставляется не в целях простого напоминания, а в целях исправления или сознательного утверждаемой или непродуманно и легкомысленно допускаемой идеи о независимости человека от Бога, его самостоятельностью в данной сфере. Во-вторых, признание собственности нимало не стоит в противоречии с общеобязательным требованием христианской жизни самоотверженной любви к ближним. Отказ от собственности, по христианству, есть, конечно, выражение этого общего евангельского требования, но только одно из его выражений. Если самоотвергается не только тот, кто служить ближним материальными благами, но и тот, кто служить на пользу их своими духовными дарованиями, то ясное дело, что самоотвержение не связано ни с каким неизменным внешним фактом, без которого его нет, а связано только с изменчивыми индивидуальными потребностями и интересами ближнего, в зависимости от которых оно и получает то или другое конкретное выражение. Что служит в данном конкретном случае благу ближнего, то и должен сделать христианин. Если он ничего другого не может сделать для данного частного случая, как отдать все свое имение, то христианин и должен это сделать. Если же, напротив, он (конечно, после объективного рассмотрения) находит, что его личное владение и распоряжение собственностью принесут больше пользы ближним, чем простая отдача имущества, тогда он и не должен этого делать. А ведь отрицать возможность и действительность таких случаев, конечно, нельзя. И христианин простою отдачей своего имущества в таких случаях погрешил бы против заповеди христианского благоразумия, которое от него также требуется, как и отказ от собственности («будьте мудры, как змеи»…, «не мечите бисера перед свиньями»…). В подобных условиях активным, самоличным участием в нуждах ближнего, без единовременной отдачи всего своего имущества, он не только не нарушит заповеди самоотвержения, но и лучшим образом осуществить ее: оно (активное участие), в качестве постоянного служения ближнему, есть подвиг и даже в некоторых конкретных случаях более тяжелый, чем простой отказ от всего своего приобретения.

В-третьих, текстуальные данные, приводимые защитниками коммунизма в пользу своей мысли об отрицательном отношении Нового Завета к собственности, на самом деле не заключают в себе отрицания ее. Вот эти данные. Господь запрещает собирать сокровища на земле, а заповедует собирать, сокровища на небе: где сокровище наше, там и сердце наше; напоминает, что нельзя служить одновременно Богу и мамоне. Мамона и сокровища на земле – это, будто бы, и есть частная собственность, а поэтому запрещение служить первой и собирать вторые и есть запрещение частной собственности. Если даже согласиться, что здесь идет речь о частной собственности, то основание, на котором она отрицается, можно перенести и на всякий способ владения имуществом и видеть здесь осуждение не только частновладельческой ее формы, но и коммунистической. Ведь и коммунизм не собирается быть аскетичным, оставить заботу о земных благах, а – совершенно напротив – в экономическом довольстве, в экономическом обогащении получает последнюю цель своих стремлений. Поэтому, если в данном тексте усматривать именно абсолютное отрицание, запрещение какого-то объекта поведения (по коммунизму собственности), а не исправление – улучшение поведения, отношения к этому объекту, то по основанию, приводимому для этого отрицания, можно заключать, что здесь запрещается всякий способ приобретения имущества, всякое владение им. Странность этого вывода заставляет признать, что речь Господа направлена не на запрещение приобретений, а против поставления этих приобретений конечной целью жизни, соединенной с забвением истинного призвания христианина – искания царства Божия и мудрствования о горнем. Но так как это пристрастие к земным благам, в ущерб влечения к небесному призванию, возможно как при частнособственническом, так и при общем – коммунистическом владении, а равным образом возможно в обоих случаях и обратное отношение к сокровищам мира и сокровищам небесным, то, значит, данным наставлением Господа воспрещается не приобретение и не определенная форма его, а указанное отношение к приобретенному и настроение приобретающего.

В изречении Спасителя о птицах небесных (Мф.6:28,34), «которые ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы свои, и Отец Небесный питает их» видят также отрицание частной собственности. Птицы не имеют собственности, людям заповедуется подражать им в образе жизни, следовательно, люди тоже не должны иметь собственности. Но подлинно ли, что в этом состоит смысл аналогии? Птицы не имеют собственности, потому что они удовлетворяют свои потребности из общего запаса природы. Но человек не может удовлетворить своих потребностей непосредственными дарами природы, – он должен переработать их в экономические блага. Эта невозможность удовлетворения потребностей из непосредственных даров природы, случайных для человека, и заставляют его создавать запас благ, которые, как добытые им, он и превращает в собственность. Следовательно, здесь не может требоваться уподобления птицам небесным в отношении способа удовлетворения жизненных потребностей и приобретения, а лишь дается пример божественного попечительства о твари, и этим примером внушается человеку мысль о суетности его надежд только на себя и о безумии его постоянного, практического отрицания надежды на Бога чрез возведение своих мирских попечений в главную и единственную цель своей жизни. – Тот же самый смысл имеют и евангельские наставления «не заботьтесь и не хлопочите» и о жизни «сегодняшним днем». Опять-таки и здесь безыдейное, буквалистическое понимание этих изречений содержало бы в себе основание к отрицанию не одной только частной собственности, но и всякого активного приобретения со стороны человека для удовлетворения своих и своего ближнего жизненных потребностей, приписывало бы Евангелию несвойственную ему мысль о христианской надежде, как безусловно пассивном фатализме. Поэтому необходимо понимать эти наставления в смысле запрещения всяких хлопот, ничего общего не имеющих с призванием христианина или противных ему, тут осуждение забот сынов мира сего, которые вместо того, чтобы быть благодарными отеческому о нас попечению Господа за результаты своих работ и Ему препоручать исходы их, думают только на своих собственных расчетах и деятельности обезопасить свое существование и средства для него, а поэтому всю жизнь отдают на эти суетливые и чрезмерные заботы. Но что не всякая забота о материальном благе запрещается человеку, – это видно из слов молитвы Господней и многократных призывов Нового Завета к труду для удовлетворения своих материальных потреблений. Если же не всякая забота воспрещается, то ясное дело, что в указанных словах воспрещается не какой-либо вид земного блага, а известное субъективное, психическое настроение стремящаяся к нему человека; значит, если в этих словах видеть осуждение (и) частной собственности, то прежде всего нужно доказать необходимость и постоянство связи владения ею с неодобряемым христианством настроением. Но эта связь может быть и не быть. Следовательно, в означенных наставлениях Господа нельзя видеть осуждение частной собственности и заботы о ней.

Но ведь есть же в Новом Завете прямые запрещения иметь собственность и прямые требования отказа от нее? Прямых запрещений иметь собственность в Евангелии нет, но прямые повеления отказа от нее, действительно, есть. Но эти повеления зато и не выставляются здесь общей нормой для жизни всякого христианина, а только обязательным требованием для известных конкретных случаев, когда и внешние обстоятельства, и собственный индивидуальный облик нравственного деятеля не содержат в себе другой возможности выполнить общую евангельскую норму (любовь к ближнему), когда субъективная доброта только и может выразиться внешне, объективно в этом отказе, когда только по нему и можно судить о наличности этой доброты и когда отсутствие отказа, удержания собственности свидетельствовало бы только о холодном согласии с нормой поведения, но не о живом определении воли к добру. Требование отказа от собственности в этом случае является средством перевода сознания из чисто созерцательного представления в активное действие и самый факт отказа будет знаком воспоследовавшей решимости воли на доброе дело. Так и было с богатым юношей, которому Господь предъявил требование совершенно отказаться от собственности. Юноша не чужд был благих порывов к добру, но страсть любостяжания, которую он не считал пороком, так и оставила эти порывы порывами. Чтобы на основе их создать реальное направление воли к добру, и нужно было уничтожить эту страсть решительным актом отказа от внешнего блага, ее питавшего. Равным образом и общие наставления Господа «продавайте имения ваши и давайте милостыню» нимало не содержат запрещения иметь собственность, – а напротив – предполагают постоянную наличность последней. Здесь продажа имения представляется способом удовлетворения неимущих. И так как и неимущие, и долг помощи им всегда будут существовать, то и источнику их удовлетворения не должен иссякать, т. е. вместе с продажей имения продолжается и новое его приобретение. Что все приведенные постановления Евангелия и – в частности – случай с богатым юношей истолкованы правильно, это подтверждается личным отношением Господа к собственности и собственникам. Христос не потребовал, чтобы Закхей, начальник мытарей, отказался от всего имущества и возвестил ему спасение за решимость отдать только половину своего имения и оказать четверичное вознаграждение обиженным. И самая должность его, с текущими ее доходами, не подверглась осуждению Господа (Лк.19:1–9). Очевидно, Он так же относится и к другим мытарям. (Лк.15:1). Значит, Христос ценил не самый отказ от собственности, а расположение и решимость собственника приобретенное делать орудием помощи ближнему. Вифанское семейство, особенно любимое Господом, обладало настолько достаточными средствами, что не только было в состоянии принимать Его вместе со всеми учениками при их неоднократных посещениях, но Мария могла почтить Учителя помазанием ног драгоценными ароматами (Ин.12:1 сл., Лк.10:38 сл.). Едва ли этим собственникам, и притом довольно богатым, Господь стал бы оказывать Свое особое расположение, если бы Он считал собственность злом, – и непонятно, почему Он не потребовал от них отречения от своего имущества, если собственническое владение было подлинно само по себе безнравственными Так же мало считал себя обязанным отказаться от своих приобретений и Иосиф Аримафейский, который, однако, принадлежал к близким ученикам Господа и даже похоронил Его на собственном участке земли. И, наконец, вопреки буквалистическому истолкованию запрещения заботы о завтрашнем дне, отожествляемому коммунистами с запрещением собственности, сам Спаситель имел собственный капитал, собственную кассу, в которую Он и сопровождавшие Его ученики складывали разные пожертвования.

Последнее основание, приводимое противниками собственности в пользу своей мысли об отрицательном отношении к ней христианства, служить приписываемое ими Откровению осуждение богатства. Но если бы даже и подлинно христианство осуждало богатство, то отсюда нельзя еще заключать к осуждению им и собственности. Собственником может быть и небогатый человек. Да и сам коммунизм тогда подвергался бы этому осуждению христианства: ведь и он высшее благо и блаженство поставляет не в чем ином, как именно в богатстве, только иначе распределенном. Далее: Христианство и не осуждаете богатство самого в себе; оно только жалеет богачей в виду тех возможных (но не необходимых) препятствий, которые связь с мамоною полагает для нравственного совершенствования: трудно богатому войти в царство небесное, если его богатство, как благо относительное, не будет согласовано с общим благом в смысле безусловного нравственного начала; если имеющий имущественное превосходство не признает за другими права на необходимые средства для достойного человеческого существования. Но «трудно» не значит «невозможно», и Сам Господь сказал (Лк.18:27), что невозможное у людей возможно при помощи Божией: И всегда в Свящ. Писании при обличении богатства или – точнее – богачей, их грех указывается не в том, что они владеют многим, а в том, что они владеют не так, как нужно, что они на своем имуществе сосредоточили все помыслы и упования; там всегда утверждается, что правильное употребление богатства, состоящее в помощи ближним, щедрости, благотворении и вообще в добрых делах, спасает богача и при наличности его богатства (ср., напр., 1Тим.6:19) и следовательно, допускается возможность нравственного усовершенствования и отрицается необходимость нравственного падения и при имущественном избытке. В жизни первобытной иерусалимской общины, описанной в Деяниях св. Апостолов, коммунисты видят решительное доказательство правильности своей теории с точки зрения христианства. Иерусалимская церковь, якобы, развивала именно то общение имуществ, которого требует коммунизм, как наилучшего осуществления нравственных требований в области экономических отношений.

Но, во-первых, отказ от собственности и общение в имуществах, по свидетельству библейских памятников, существовали только в Иерусалимской церкви. Последняя же была матерью всех других церквей и пользовалась большим авторитетом между ними. И если бы и сама иерусалимская церковь, и другие церкви признавали общение в имуществах общим принципиальным требованием Христова благовестия, то первая указала бы на необходимость, а вторые признали бы эту необходимость введения его в общий порядок церковной жизни. Но этого не случилось. Значит, и Иерусалимская церковь и другие церкви рассматривали общение имуществ, как необходимое только в данных, конкретных условиях жизни именно иерусалимской общины, которых, очевидно, не существовало в других церквах. Во-вторых, полный отказ от собственности и вручение всего имущества в распоряжение церкви не были нравственно обязательным даже и для членов Иерусалимской церкви. Анания и Сапфира были наказаны за ложь, а не за удержание при себе части денег, вырученных от продажи имущества. Противоположное утверждение, основывающееся на произвольном переводе греческого текста Деян.5:4 (οὐχὶ με’νον γοὶ ἐ’μενε, καὶ πραθὲν ἐν τῆ σῆ ἐξουσι’α ὑπῆρηε) словами: «не осталось ли у тебя остатка и не сохранил ли ты после продажи чего-либо в своем владении?» (Гольтцманов перевода Blieb dir nicht ein Rest und war es denn nach dem Verkauf in deiner Gewalt?). Помимо сомнительной грамматической правильности этого перевода, он опровергается ясным свидетельством Деян.5:1–2, описывающим проступок этой супружеской четы. Она именно скрыла часть вырученной от продажи имущества цены, но выдала принесенное за полную сумму. За эту-то ложь, открытую пророческим прозрением Ап. Петра, Анания и Сапфира и были наказаны смертью. Подлинный же смысл обращения Апостола к Анании показывает, что не требовалось не только полного отказа от собственности, но и непременной продажи части имущества для обязательного пожертвования в общую кассу («владеемое не твоим ли оставалось?»). Иерусалимский христианин мог и продавать, мог и не продавать свою недвижимость, а, продавши, мог отдать или не отдать вырученные деньги общине, мог отдать и все вырученное и какую угодно его часть («и приобретенное продажею не в твоей ли власти находилось?»)

Значит, коммунистической обязательной организации в Иерусалимской церкви не было, ибо распоряжался своим имуществом каждый верующий и община была лишь передаточной инстанцией его воли. В третьих, употребленные свящ. писателем книги Деяний формулы для изображения иерусалимского общения имуществ не препятствуют указанному пониманию его. Правда, место из Деян.2:44: «все верующие были вместе и имели (ἐ’χον) все общее», по-видимому, указывает на определению организацию, которая узаконяла единообразный порядок жизни с обязательным подчинением воли раз установленному правилу. Но глагол ἐ’χειν употребляется иногда в Новом Завете в смысле считать кого чем, думать, полагать (напр., Мк.11:32, Флп.2:29). Параллельное же к данному выражению место Деян.4:32: «Никто ничего из имения своего не называл (ἐ’λεγεν ) своим, но все у них было общее» дает основание думать, что и здесь глагол ἐ’χειν употреблен в смысле, «считать», «называть». Если это так, то получается следующий вывод. В Иерусалимской церкви вся сумма капиталов и продуктов не обобществлялась, не делалась формальным достоянием общины, которая в лице избранной коллегии полновластно распоряжалась бы продуктами и трудом всякого члена, но высокая степень любви, одушевлявшей сердца христиан, подвигала их на такое широкое благотворение, что никто из неимущих ни в чем не получал отказа. В иерусалимской общине мы не видим и второго признака коммунистическая строя – всеобщего отказа от собственности. Христиане, – говорится в Деян.2:46 – собирались по домам для преломления хлеба. Очевидно, эти дома принадлежали самим членам христианской общины: только в них они могли чувствовать себя безопасными от преследований и соглядатайства враждебных им иудейских партий. И о Марии, матери Иоанна-Марка, определенно говорится, что она имела свой дом (Деян.12:12). Правда, Деян.4:34, по-видимому, указывает на всеобщность отказа от собственности и на передачу ее во владение общины; подлинному тексту этого места ὁ’σοι γὰρ κτῆτορες χωρι’ων ἠ’ οἰχι’ων ὑπῆρχον, πωλοῦντες ἐ’φερον τὰς τιμα’ς) в нашем русском тексте и в критическом переводе проф. А. А. Некрасова усвояется именно этот смысл (через перевод слова «ὁ’σοι» словом «все»).

Но некоторые оспаривают даже грамматическую правильность этого перевода, указывая случаи употребления в Новом Завете слова ὁ’σοι в смысле не определенного множества (напр., в Деяниях же Деян.9:39). Впрочем, если даже мы имеем здесь и общеутвердительное грамматическое предложение, то все-таки едва ли свящ. писатель придавал ему смысл общеутвердительного логического суждения: от обыденной ненаучной речи нельзя требовать абсолютной точности слововыражения в более или менее общих отвлеченных положениях. И мы сами нередко употребляем для больших количеств всеобщие категории. Подлинный смысл общих формул обыденной речи устанавливается утверждаемыми в ней конкретными (в данном случае – историческими) фактами. А эти факты свидетельствуют, как мы видели, о том, что иерусалимские христиане имели собственность. Значит, в разбираемом месте нельзя видеть мысли о всеобщем отказе от собственности, но только об отказе от нее неопределенного множества членов Иерусалимской церкви и притом, – согласно вышеуказанным основаниям, – об отказе лишь от наличной собственности, имевшейся в момент посетившей Иерусалимскую церковь нужды, в качестве лучшего скорейшего средства удовлетворения этой нужды, но никак не об отказе от будущих личных приобретений – по мотиву нравственного несовершенства личного владения. К этой же мысли ведет и ближайший контекст анализируемого места Деяний. В Деян.4:36–37 указывается на Иосию-Варнаву, владевшего земельным участком, продавшего его и принесшего деньги к ногам Апостолов. Если бы все христиане отказались от личного владения и если бы этот отказ был тождествен с обобществлением капиталов и продуктов, тогда для священного писателя не нужен был бы пример Иосии-Варнавы. Очевидно, в его поступке было нечто исключительное, выделяющее его из ряда других. Эта исключительность только в том и могла состоять, что Варнава продал все без остатка и никогда больше не восстановлял своего имущества в количестве, даже приближающемся к имевшемуся у него. Нельзя думать, что Варнава-Иосия выделен из общей группы отказавшихся всецело от собственности священным писателем, как знаменитый впоследствии проповедник благовестия Христова (Гольтцман). Если бы все христиане отдавали все свое имущество, тогда между отдавшими нашлись бы люди, которые были знаменитее самого Апостола Варнавы, напр., столпы церкви – Петр, Иаков и Иоанн. Значат, Варнава упомянут не ради своего высокого благовестнического достоинства, а ради исключительности своего поступка. Если же в этих целях и по этим основаниям упомянут лишь один Варнава, то все остальные христиане, продавая дома и имения, тем самым не отказывались от собственности, а только «неопределенное множество» их совершало продажу недвижимостей ради скорейшего и лучшего доставления помощи бедным собратьям. Таким образом, в жизни иерусалимской общины и на основании анализируемого текста нельзя усматривать даже коммунизма потребления, а можно усматривать разве организованную общественную благотворительность.

Но если в иерусалимской общине мы не видим всеобщего и полного отказа от собственности, перехода от частнособственнического владения в коммунистический строй, то все же, говорят, разрешение экономической проблемы резкого неравенства в имуществах здесь, по-видимому, совершалось коммунистическим способом, а именно: помощь бедным состояла в уравнении имуществ, которое достигалось продажею недвижимости на потребности бедных и в равном разделе вырученного и купленного на вырученное между бедняками (по нужде каждого). Конечно, такой способ помощи можно назвать коммунистическим, но только в этимологическом смысле этого слова, т. е. в том именно смысле, что органом, заведующим средствами благотворения, здесь являлся не индивидуум, а целое – община (communis), в лице ее избранников, раз мы не видим всеобщего и полного отказа от собственности и раз этот отказ является не законом, а обусловливается личным решением, и это личное решение не считается обязательным выражением высокой моральной настроенности, но только одним из способов ее проявления. Но даже и это относительное уравнение – (потому что, как мы видели, не все отказывались от собственности и не в полном объеме, но только по мере нужды бедняков) – и это относительное распоряжение продуктами труда именно общиною в лице ею избранных посредников – (продукты труда и капиталы поступали в это распоряжение только волей и согласием владетеля) – не были единственным способом помощи бедным в первобытной христианской церкви. Тут было нечто типичное только для ее иерусалимской части и притом, по-видимому, только в определенный момент жизни последней, как наиболее быстрое, целесообразное средство помочь неотложной нужде бедных верующих.

Но чрез весь Новый Завет, как общее христианское правило, проходит совсем другое требование: – личная, непосредственная благотворительность, задушевная личная милостыня. Это требование стоит в тесной связи с другою новозаветной заповедью – о нравственной обязательности труда, который здесь понимается, как вполне индивидуальное дело, соединенное с абсолютною ответственностью и личным распоряжением результатами его. Трудовая прибыль переходит в собственное, свободное распоряжение работающего, нормируемое нравственною обязанностью служить благу тех, которые терпят нужду, поскольку работающий в состоянии это сделать по удовлетворении нужд своих ближних, своего семейства (по заповеди Апостола в 1Тим.5:8: «Кто о своих не печется, и особенно о домашних, тот отрекся от веры и хуже неверного»). Классическим выражением этой мысли служит слово Апостола в послании к Еф.4:28, где личный труд заповедуется в тех целях, «чтобы было из чего уделять нуждающемуся». Здесь ясно указывается форма распоряжения имуществом, личная инициатива, активная личная отдача; не просто сказано, чтобы «нуждающийся имел что-нибудь», но говорится: «чтобы было из чего уделять (давать) нуждающемуся». Но уделять ведь можно только из своего, из приобретенного самим уделяющим. Это нарочитое упоминание той формы, в которой осуществляется христианская любовь в сфере экономических отношений, покалывает, что Апостол придавал ей моральную ценность и порядок частнособственнического владения не считал недостойным христианского общежития. И все другие многочисленные места о милостыне, как обнаружении любви в имущественных отношениях, неосуждение богатства самого по себе, а равным образом нарочитое напоминание о грехах против собственности в таких местах, где идет речь о новом, христианском порядке жизни, – показывают, что христианство во-первых, не стремится к (утопическому) объективному уравнению в имуществах, выражающемуся в количественном тождестве владения, а предписывает реальные, осуществимые цели помощи каждому бедняку; что, во-вторых, по его воззрению, отказ от собственности не обязательный и единственный всеобщий порядок христианской жизни, а одно из средств, удовлетворяющих эти цели, употребляющееся в исключительных случаях жизни (как это было в Иерусалимской церкви и как это может быть и во всякое другое время по отношению к частным обстоятельствам жизни); что, в третьих, по Новому Завету, основной порядок экономической жизни есть частнособственническое владение под условием его согласия с кардинальною христианскою заповедью любви и, со взглядом на блага жизни, как дар Божий.

Обыкновенно приводятся три ряда оснований в пользу мысли об одобрении отцами Церкви коммунизма, о возведении коммунистического образа жизни в состояние идеальное и о решительном их осуждены частнособственнического владения:

а) Нередко св. отцы выставляют то положение, что по природе, по естественным законам все должно быть общим. Так, св. Амвросий говорит (De officiis, 1, 28): «Природа предоставила все всем в общее владение. Бог создал все в тех целях, чтобы люди жили вместе и земля была общим владением всех. Итак, природа создала право общего владения (jus communis), захват, самовольное владение (usurpatio), право частного владения (jus priyatum)». И в «Постановлениях Апостольских» мы читаем (VI, 12): «Раздели твое имущество ближним и ничего не называй своим, потому что все есть дар Божий, которым должны пользоваться все люди».

б) В других местах отеческих писаний общее происхождение частной собственности ставится в связь с грехом и каждый единичный акт утверждения частной собственности считается следствием несправедливости: «Все, что существует в мире, – говорит Климент Римский, – должно принадлежать всем людям, как общее их владение, но вследствие несправедливости (per iniquitatem) один сказал: это мое и это мое, и таким образом произошло между людьми разделение».

в) По этим основаниям разрушение естественного порядка владения, как общего владения, и введение частной собственности в некоторых случаях выставляются отцами, как нечто предосудительное и недостойное человека. Так, у св. Амвросия мы читаем (De Nabnthe Israelita): «Земля создана для общего владения и богачей, и бедняков. Почему же одни вы, богачи, присваиваете себе право собственности? От природы, которая создает всех (одинаково) бедными, нет богачей».

Но, чтобы понять истинную мысль отцов Церкви о собственности, недостаточно этих вырванных из контекста мест, взятых без всякого соотношения с бесчисленным рядом других отеческих свидетельств о собственности (и о частном виде ее – богатстве) и без рассмотрения ближайших поводов, по которым церковные писатели могли так резко выражаться о собственности. При выполнении этих условий оказывается, что, напр., св. Амвросия, несмотря на его (выше приведенные) резкие суждения, уже никак нельзя считать врагом собственности и даже большого богатства. Ведь он учит, что богатство посылается от Бога, что оно дар Божиего к человеку благоволения, а, поэтому, обладание им связано с выполнением известных нравственных обязанностей. Исполнивший эти обязанности богач-собственник не только не лишается надежды на спасение, но и может заслужить особую милость от Бога (Толков. на Пс.15). Богачам св. отец только напоминает не желать чужого, не пользоваться несправедливыми средствами для своих приобретений, уделять излишек в пользу бедняков. Но бедный не имеет никакого права на собственность богача. Наконец, вместе с другими отцами Церкви св. Амвросий ясно говорит, что горе богачей не в том, что они имеют богатства, но в том, что они не всегда ими правильно пользуются (Толков. на Лк.5): «Кто же и при богатстве себя сохраняет в добродетели, тот поистине совершен и достоин добродетели» (De Nabuthe Israelita, гл. 13). Та же мысль заключается и в следующих словах св. Василия В., обращенных к богачу: «Зачем Бог дал тебе твое имущество? Неужели Бог, неравно разделивший блага жизни, несправедлив? Почему ты богат, а другой нищенствует? Не затем ли, чтобы ты получил награду за надлежащее им (богатством) распоряжение, а тот – воздаяние за свое терпение».

При такой точке зрения на имущественное благо, естественно, что отцы Церкви, напоминая богачам об их долге благотворения, вместе с тем, требовали от бедных смирения и терпения и в одинаковой мере осуждали жадность и расточительность богачей и зависть и вожделения бедняков. «Пример Лазаря, – говорит св. Златоуст, – это тяжкий укор против тех, которые неохотно выносят бедность. Этот бедняк, который лежал на пороге дома богача, не стонал и не жаловался. Он не говорил подобно другим: «Что бы сделать с этим богачом? Он проводит свою жизнь в роскоши, а я лежу, как прах и страдаю от голода». Не говорил так Лазарь; за это-то после смерти он взят был Ангелами на лоно Авраама. Поэтому и мы не должны говорить: «Если бы Бог любил мою душу, то он не оставил бы меня томиться в такой бедности». Наоборот, мы должны помнить, что Бог того и наказует, кого любит». Подлинный смысл отвлеченных положений устанавливается из конкретных параллелей. При конкретном же обсуждении вопроса отцы никогда не говорили не только против собственности, но и против богатства, самих по себе. Они только указывали на первоисточник всякой человеческой собственности и богатства, на Бога, как истинного собственника; а потому и обязывали человека-собственника, человека-богача распоряжаться своим владением в согласии с этим фактом происхождения собственности и богатства, т. е. иметь их не только для себя, но и для ближних. Поэтому вышеприведенные общие, отвлеченные положения должны быть согласованы с конкретными взглядами отцов. И такое их согласование нисколько не извратит их собственного подлинного смысла, если будет установлено причинное отношение данных выражений к тем историческим обстоятельствам, при которых они были произнесены, тем обыденным взглядам, против которых они направлены, причем определится логическая зависимость их от основных представлений христианства.

Так, выражение «от природы все общее» направлено против обычного практического взгляда на экономические отношения, по которому за богачом, сильным признается как бы большее право на блага жизни, чем за бедняком и слабым. Св. отец и указывает на безнравственность этой обычной практики жизни, напоминая, что богатство и бедность не суть природные, неизменные, а случайные, переменные, приобретенные в жизни состояния. Поэтому богач не должен гордиться своим богатством, возвышаться над другими и думать, что богатство существует только для него. Напоминание этой истины было далеко не излишне для римской знати того времени, страдавшей чрезмерной жадностью к приобретениям и высокомерным отношением к беднякам. Равным образом и утверждение, что частная собственность вошла в мир только после грехопадения, при общей мысли отцов, что имущественный блага посылаются от Бога, не может содержать в себе суждения о ценности собственности, отрицательного отношения к ней в условиях настоящей жизни. Указание на изначальное происхождение собственности, – по крайней мере, в том ее объеме, в каком она существует теперь, – служило для отцов основанием для отрицания абсолютических притязаний собственников и для утверждения мысли о служебном характере частнособственнического владения. Та же самая мысль выражается и в суждении, что природа создала все для общего блага. Им не отрицается ни частная собственность, ни различия в бедности и богатстве, а только указывается принцип для отношений богача и собственника к своему имуществу. Оно не для него только, но и для других. Владение должно опираться не на эгоистическом самоутверждении, а нормироваться отношениями любви. Собственник и богач не суть неограниченные господа своих благ, но как бы управители, от Бога поставленные для забот о неимущих.

Однако, наличная действительность и в эпоху отцов (о чем можно читать, напр., в проповедях св. Амвросия), как и во всякое другое время, мало отвечала этому идеалу отношений; посему неудивительно, что любвеобильные сердца Амвросия, Василия, Златоуста воспламенялись ревностью обличения и уста их исторгали слова, полные горечи и негодования. Но в подобных словах было бы ошибочно видеть принципиальное суждение о самой собственности или о самом богатстве, а не суждение только о собственниках и богачах. Ведь такое понимание противоречило бы другим утверждениям отцов о богатстве, как даре Божием, которым обязан правильно воспользоваться человек, и иногда насиловало бы прямой, непосредственный смысл их грозных речей, очевидно, направленных против эмпирически наличного, обычного отношения греховного человека к этим материальным благам. Такой именно смысл имеют слова Василия В., обращенные к жестокосердому богачу: «Скажи мне, что твое собственное? Откуда ты достал его и принес в этот мир? Богачи совершенно подобны человеку, который захватил себе место в театре и вытесняет всех, пришедших позже, как будто место для представлений, существующее для всех, было только для него. Они забирают для себя все, что принадлежит всем, а потом предъявляют свои права на это, как на собственность, потому что они добились его первыми. Если бы каждый брал столько, сколько ему необходимо нужно для удовлетворения своих необходимых потребностей, где бы были тогда бедные и богатые?» (Беседа на Лк.12:18). Начальные слова этого текста: «Скажи мне, что твое собственное? Откуда ты достал его и принес в этот мир»? – можно было бы истолковать в смысле отрицания св. отцом всех оснований на владение собственностью только в том случае, если бы мы не знали никаких других изречений его об этом предмете. Но раз мы знаем эти другие его изречения (как, напр., приведенное выше о богатстве и об обязанностях, им налагаемых), тогда и смысл интересующих нас слов получается совсем иной, согласный с этими изречениями, и самое слововыражение, самая формула данного места становится вполне целесообразной, употребленной вполне сознательно, намеренно, а не ради риторических украшений.

Св. отец говорил как бы так. Нельзя считать собственность абсолютным достоянием владеющего ею; нельзя полагать, чтобы собственник ничем не был ограничен в своем распоряжении владеемым, чтобы он ничем не обязан руководиться в пользовании и употреблении его, кроме велений своей воли: ведь не он принес собственность в мир вместе со своим рождением, а Бог благоизволил («Бог дал тебе твое имущество») приобрести ему эту собственность. Следовательно, и распоряжаться ею он может только в согласии с велениями Божией воли. Таким образом, в нашей интерпретации начальные слова текста отвергают неправильное понимание происхождения права на собственность и оснований распоряжения ею. В противном случае у св. отца мы должны допустить существование двух взаимно исключающих положений («Бог дал тебе твое имущество» и «собственность есть зло»). Однако наличность противоречия признается только в том случае, когда из логики самого судящего нельзя установить согласия между двумя его суждениями. У св. Василия это согласие существует. Он не признает абсолютного права владетеля на собственность; но так как она приобретается человеком при божественной помощи, то он и не отрицает ее, когда она рассматривается и употребляется под точкою зрения этого взгляда. В остальной части анализируемого текста говорится уже не о собственности, но о богатстве или – точнее – о богачах, которые осуждаются за хищнические приобретения, за эгоистические отношения к беднякам, причем замечательно, что и здесь не осуждается богатство само по себе, а, следовательно, допускается возможность и иного им распоряжения, чем это изображается в данном месте. Заключительный вывод текста указывает на цель богатства – помогать бедным, бороться с бедностью; оно не содержит осуждения его, или запрещения приобретать его и владеть им. Когда же отцы ставили принципиальный вопрос о богатстве, тогда они согласно говорили так: «не богатство, но гордость богатством порицается у богача; в противном случае бедный Лазарь не был бы отнесен на лоно богатого Авраама» (Амвросий). «Апостол Павел не запрещает людям обогащаться: он не приказывает им делаться бедными, отнимать у себя свое богатство, а только повелевает не превозноситься своим богатством» (Златоуст во 2-й беседе к антиохийскому народу). «Само по себе и по своей природе богатство есть благо, хотя и не наивысшее и не великое благо» (Августин). В согласии с этим учением, и целый поместный собор (в Гангре) в своем 4-м правиле постановил: «Мы не презираем богатства, если оно соединяется со справедливостью и милосердием». Словом, отцами Церкви собственность – даже в форме богатства – не осуждалась, а осуждалось лишь противное ее цели и назначению отношение к ней, осуждался человек-собственник, человек-богач, действовавший вопреки этой цели и этому назначению.

Если отцы Церкви и требовали отречения от частной собственности («будем же, братие, воздерживаться от частной собственности, или, по крайней мере, от любви к ней, если не можем воздержаться от нее». – Августин в беседе на Пс.31), то не потому, что считали именно частно-собственническое владение злом, а потому, что всякое земное благо и все земные отношения они мыслили только, как орудия нравственного совершенствования, и все земные факторы и условия жизни только средствами достижения небесного спасения. Поэтому отцы Церкви одинаково требовали и полного отречения от собственности, когда именно этим актом человеческой воли совершается добро, и личной милостыни, только и возможной под условием личного и непрекращающегося приобретения и владения, когда этим актом благотворения достигается помощь ближним. И если отцы Церкви говорили, что частная собственность произошла от греха, т. е. появилась после грехопадения, и она-то внесла в мир неравенство имущественных отношений, то для восстановления «прежнего равенства» и устранения «последующего разъединения» они рекомендовали не объективное, количественное уравнение в имуществах, а помощь в нужде посредством подаяний, подарков и милостыни (Григорий Нисский в проповеди о любви к ближним и Григорий Богослов). Внимание отцов было направлено не на искание новой формы экономических отношений, а на создание реальных сил, наилучшим способом устраняющих в данном конкретном случае острую нужду. И самый абсолютный отказ от собственности, – по их воззрению, – должен происходить не по мотиву нравственного несовершенства частнособственнического владения в его существе и не во имя искания и осуществления другой более совершенной формы владения, а в качестве орудия для скорейшего устранения экономической нужды в данный момент жизни. Такой именно смысл имеет и самое яркое, – по мнению защитников коммунизма, – свидетельство из отеческой письменности в пользу мысли о коммунистических воззрениях отцов, – место из 11-й беседы св. Иоанна Златоуста на Деяния Апостолов.

В данном месте св. Златоуст ярко рисует картину благоденствия общества, устроенного на началах общежития. На капитал, вырученный от продажи имущества всеми христианами, должны содержаться общие столы и удовлетворяться все потребности неимущих. Вследствие значительности этого капитала и сравнительной дешевизны общинного хозяйства, в этой общине не будет бедных, нуждающихся. Вот краткое содержание этого места в сжатом изложении. Коммунисты видят в нем требование со стороны христианского проповедника от христиан замены частно-владельческого пользования имуществом коммунистические строем жизни (Астров в сборнике «Свободная Совесть», стр. 310), требование введения коммунизма потребления (Каутский, Платоновский и христианский коммунизм, стр. 57) и самого проповедника объявляют защитником общения всяких (?!) имуществ, коммунизма (Астров ibid.). Но и самый текст данного места и вся сумма идей св. Златоуста противятся этому заключению. В тексте ясно указывается, что целью продажи имущества является не объективное уравнение в средствах всех членов христианской общины, а устранение нужды бедняков, и вырученный от продажи фонд предназначается не для общих нужд, а для нужд именно бедняков («А сколько у нас бедных? Я думаю, что не более 50.000 человек. Сколько денег понадобилось бы, чтобы кормить их каждый день? Если бы они ели за общим столом, то расходы были бы не особенно велики»). Значит, продажа имущества требовалась не для образования новой формы экономической жизни, а для скорейшего уничтожения острой нужды у неимущих классов. Св. Златоуст здесь проектирует объединенную, организованную, систематически действующую форму благотворительности, которая раз навсегда могла бы положить конец постоянному нищенствованию. Равным образом и начальный слова настоящего текста («и это, т. е. щедрое даяние первенствующих христиан, не было так, чтобы они отдавали одну часть, а другую оставляли для себя, иди, чтобы они отдавали все, так сказать, как свою собственность») и заключительные его фразы о вреде раздробления имуществ не содержат в себе критики – отрицания частнособственнического владения, а лишь указывают на пользу и особые достоинства организованной благотворительности.

Св. Златоуст общение имуществ в первенствующей церкви, очевидно, понимал так: кто из христиан продавал свое имущество, тот не по обязательному требованию (Златоуст в 90-й беседе на Ев. Матвея считает наказанными Ананию и Сапфиру за то, что они «солгали Св. Духу»), а по собственному соизволению отдавал Апостолам всю цену проданного (но могли ее и не отдавать: иначе Анания и Сапфира наказаны были не за ложь, а за неполную отдачу проданного) в полное их распоряжение, так что отданное уже не было более собственности отдающего, т. е. он не мог уже с момента отдачи вступиться в распоряжение им со стороны Апостолов. Но почему и для чего так делали первенствующие христиане? Не потому, что частную собственность они считали злом и продажею своего имущества хотели навсегда отрешиться от этой формы владения, а потому, что и нужда бедных, и их любовь к братиям были равно велики («они щедро давали, чтобы никто не оставался бедным»). Целью продажи имущества и вручения денег полученных от этой продажа в распоряжение общины (в лице ее представителей) и в апостольские времена и, должно быть, во время самого проповедника было не создание новой формы экономической жизни, с полным устранением и разрушением прежней, в которой обязаны были жить все верующие, а лишь образование фонда, достаточного для содержания бедных. («Если бы каждый отдал все свои деньги, поля, владения и дома, то собралось бы миллион фунтов золота, а по всей вероятности, даже вдвое или втрое больше… А сколько у нас бедных? Я не думаю, чтобы больше 50 тысяч. Сколько же денег понадобилось бы, чтобы кормить их каждый день?» и т. д.). У Златоуста и указываются все выгоды и преимущества организованной формы благотворительности: в ней, во-первых, отдавшие в запас общины не проникались тщеславием, а, во-вторых, ей присуща сравнительная дешевизна содержания бедняков. Даже Каутский не решается видеть в анализируемом месте осуждения частной собственности по моральным мотивам («эта проповедь столь трезвая, чисто экономическая, чуждая всякой религиозной мечтательности»; ibid.) и призыва к полному коммунизму, а усматривает лишь проповедь коммунизма потребления. Однако текст упоминает об общих столах только для бедняков, об удовлетворении их потребностей на переданные общине имущества, но не о жизни всех членов церкви в коммуне потребления. Следовательно, здесь идет речь об известной организации благотворительности и лучшим в экономическом смысле видом ее считается общинная, постоянно и систематически действующая форма ее, раз навсегда решающая вопрос пауперизма.

Ужасы константинопольской нищеты, так ярко описанные в других проповедях св. отца, побуждали его к решительному и немедленному уничтожению ее. Начальным моментом такого уничтожения, ставящим сразу, так сказать, на ноги общинную форму благотворения, и являлась всеобщая отдача всего имущества во владение общины, но это не было отказом от частной собственности навсегда, а только отказом от наличной собственности в данный момент жизни. Об этом свидетельствуют ставимый проповедником вопрос и даваемый на него ответ: «Что же мы предприняли бы с нашим чрезмерным богатством? Думаешь ли ты, чтобы оно когда-нибудь могло истощится? Не излилось ли бы ел нас благословение Божие в тысячу раз обильнее?» Это, конечно, вопрос от лица собственника, которому предлагается проповедником отдать все свое имущество общине, но не вопрос о будущих средствах предлагаемой коммуны: – средства последней не могли истощиться, благодаря единовременному громадному взносу и последующим постепенным взносам со стороны работающих и приобретающих членов её. Но отдавший свое имущество собственник мог задуматься над своим положением: как он будет жить и сам и поддерживать бедных, когда своем пожертвованием он отнял у себя все производящие средства – и притом такой силы, до которой они могут в будущем и не дойти (может быть, накопленное трудами всей жизни), – для той и другой цели? Проповедник и утешает собственника, что за его доброе дело Божие благоволение изольется на него в тысячу раз обильнее. И, наконец, только такое истолкование данного места гармонирует с другими, особенно развитыми и настойчиво повторяемыми св. Златоустом, требованиями касательно отношения к ближнему в сфере экономической жизни. Известно, что этот св. отец был, так сказать, сугубым проповедником милостыни, т. е. свободного, личного дара со стороны собственника нуждающимся. Он особенно высоко ставил нравственную ценность милостыни, и было бы непонятный противоречием, чтобы он требовал коммунистического строя жизни, как выражения моральной заповеди Христа, где нет места этому нравственному подвигу. Но это противоречие исчезнет, если в разбираемом месте мы будем видеть призыв к общинной благотворительности, восполняющей недостатки частной ее формы, как-то: разрозненность и случайность ее даров.

В настоящем трактате только критикуется система коммунизма, но не дается положительного изложения понятия о справедливом распределении. В предшествующем анализе коммунистической доктрины подвергаются критике не стремления ее, а предлагаемые ею средства для осуществления этих стремлений и защищается против коммунизма не существующая наличность экономических отношений, а те основы экономической жизни, которые, – в противоположность коммунизму, – принимает современный экономический строй, хотя и не осуществляет их идеальной формы и нередко даже прямо извращает. Нельзя отвергать необходимости и пользы для общественно-экономического строя введения в него известной доли коммунистического элемента, как противовеса эгоистическим захватам земных благ только немногими членами общества в свою полную нераздельную собственность, исключительно для своих целей и пользы, но нельзя допускать, чтобы экономическая жизнь была устроена по рецепту одного только коммунизма. Обобществление некоторых природных и вырастающих из них экономических благ должно рассматриваться только в качестве одного из средств, а не обязательной цели (как это есть в коммунизме) и вызываться каждый раз наличными историческими обстоятельствами, конкретными условиями наличного момента жизни данной общественной группы; оно должно существовать наряду с частнособственнической формой владения, находиться с нею во взаимно контролирующем взаимодействии. Чистый же коммунизм, – в качестве теории, претендующей на абсолютное безраздельное господство его принципов в экономической жизни, – есть противоречивое учение попирающее основы всякой личной свободы, всякой личной деятельности и независимости. От этого упрека не свободен и марксистский коммунизм, хотя он и заявляет, что борется только против современной буржуазной частной собственности. Что марксизм борется против современная буржуазного строя, – это правда, но правда и то, что в своем положительном идеале он не оставляет места для частной собственности, а следовательно принижает личную свободу, личную деятельность и независимость индивидуума в его экономической деятельности. Дело в том, что этот вид коммунизма все же рассматривает современную частную собственность, «как последнее, законченное выражение способа производства и присвоения продуктов» (Меринг, История германской социал-демократии I, Спб. 1906), и в своем положительном идеале отвергает собственность на средства производства и оставляет за работником только право полученную плату тратить на свои потребности, «на поддержание воспроизведения человеческой жизни (Меринг ibid., стр. 366), т.е. допускает только жалкую тень частной собственности, отличаясь таким образом от утопического коммунизма только отрицанием казарменной жизни, требуемой этим последним. Несостоятельны ссылки коммунизма, – в защиту своей доктрины, – на откровенное и церковное христианское учение. Христианство, если можно так выразиться, проповедует нравственный коммунизм, нимало не требующий отрицания частной собственности; оно говорит об обязанности каждого собственника помогать бедным, но не о праве бедного на собственность каждого, оно проповедует не о количественному объективном уравнении всех в средствах жизни, – а о необходимости бороться с нищетой; оно не считает богатства злом, но требует его рассматривать, как средство для безграничной благотворительности; оно заботится не о создании нового экономического строя, но о создании живых реальных сил для борьбы с бедностью.

В. Никольский.