Св. Иоанн Златоуст как учитель жизни

Ровно 1500 лет тому назад, в самую пору расцвета христианства, 14 сентября, в тяжелом и безвестном изгнании, в окрестностях глухой армянской деревушки Команы, в церкви св. Василиска, отошел в вечность знаменитый столп христианства, св. Иоанн Златоуст, архиепископ стольного города Константина, добрый, нелицеприятный пастырь и твердый борец за правду Христову, человек необыкновенного нравственного подъема и воодушевления, выдающийся духовный оратор, покорявший своих слушателей удивительным красноречием, в котором счастливо сочетались внешние формы ораторского таланта с идейным горением христианского сердца, – чистого, пламенного, воодушевленного высокими идеалами Евангельской Христовой истины.

Теперь, когда нас отделяет от момента блаженной кончины Златоуста уже целое полуторатысячелетие, об этом знаменитом деятеле христианства конечно не может быть двухъ мнений. История давно уже произнесла свой беспристрастный суд над личностью Златоустого пастыря. Весь христианский мир, без различия вероисповеданий, замечательно единодушно сплетает вокруг его главы пышный лавровый венок и окружает его личность ореолом неувядаемого величия и славы. Католическая церковь, в настоящие юбилейные дни, посвящает ему целый ряд торжеств. Православная Церковь, точно также сегодня по всей России, достойно чтит его святое имя. Но, если мы перенесемся своей мыслью в глубь седой старины и пойдем вслед за живым Златоустом, по стопам его жизни, то мы ясно увидим тернистый путь его многострадальной пастырской деятельности, закончившейся, как известно, лишением кафедры и постыдным изгнанием, – постыдным, конечно, не для личности самого Златоуста, а для его властных врагов. Последние моменты жизни Златоуста вообще составляют скорбные страницы в истории Церкви. Когда гений Златоуста, можно сказать, достиг апогея своего величия, когда его нравственный облик, как пастыря и администратора, особенно величаво обрисовался среди окружающей мрачной действительности, когда он сделался в буквальном смысле слова властелином душ и сердец врученной ему паствы, когда сами язычники, – с нескрываемым удивлением, – питали зависть пред его личностью и выражали свое искреннее сожаление, что «христиане его похитили у них», – в этот именно исторический момент морального торжества христианства Златоуст и должен был испытать всю бездну несчастий, которые обрушились на его голову. Он пал, сраженный интригами придворной аристократии, поддержанной своенравной мстительной императрицей Евдоксией, державшей в это время бразды государственного правления при слабом безвольном императоре Аркадии. Нравственно чистый, непреклонно твердый, не знавший сделок с совестью, Златоуст оказался для придворных интриганов слишком тяжелым нравственным ярмом, чтобы удержаться в Константинополе, этом втором Вавилоне, по выражению историка. Были пущены в ход его врагами все средства, чтобы только отделаться от ненавистной личности этого «нового Катона», который в это время приобрел неограниченное нравственное влияние среди простого Константинопольского народа, среди всех, кому дороги были высшие идеалы христианской жизни и нравственности. И среди высшего духовенства нашлись тогда люди, вроде Феофила, патр. Александрийского, Акакия, еп. Берийского, Серапиона, еп. Гавальского, которые по личной злобе к Златоусту, решились устроить видимость канонически-церковного осуждения Златоуста.

Так составился в 403 году собор в Халкидоне, который известен в истории под названием «Придубского». Небольшое число епископов, нарочно привезенных из Египта, поддержанное с одной стороны Евдоксией, а с другой епископами, – Серапионом, Акакием, Кирином, под председательством Феофила и вынесло Златоусту обвинительный вердикт, осудив его на изгнание с кафедры. В вину Златоусту было поставлено, главным образом, его неуважение к личности императрицы, которую он, будто бы, злонамеренно оскорбил в одной из своих проповедей, сравнив ее с Иезавелью и назвав «Адоксией», т. е. бесславной. При этом, был поставлен на вид Златоусту и его еретический образ мыслей, который, будто бы, явно обнаружился покровительственным отношением его к оригенистам, почитателям известного богослова Оригена, над которым в данное время, по проискам все того же Феофила, сгущались уже черные тучи. Собору 39 епископов, при покровительственном отношении к нему Евдоксии, конечно не трудно было добиться утверждения обвинительного акта со стороны императора. Златоуст был осужден на низвержение и должен был отправиться в ссылку. Впрочем, на этот раз гроза прошла для него сравнительно благополучно. Когда он, под конвоем солдат, находился уже в предместьях Константинополя, – в Пренсете, – сильное землетрясение, разрушившее многие здания в Константинополе, заставило раскаяться Евдоксию в своем проступке против личности Златоуста. Евдоксия, при всей своей ветрености и мстительности, была крайне суеверной женщиной. Землетрясение она объяснила себе, как результат гнева Божия за поруганную честь Златоуста. Осуждение с изгнанника было снято, причем также поспешно, как и было наложено. Оправданный новым собором 65 епископов, которые осудили в свою очередь Придубский собор, Златоуст снова вступил на кафедру Константинополя среди всеобщего ликования клира и народа. Но, ненадолго. Когда первые порывы суеверного страха пред судом Божиим ослабели в душе Евдоксии, когда Златоуст снова не утерпел, чтобы не обличить в своей пламенной проповеди Евдоксию за чисто языческие празднества, которые она устроила по случаю открытия серебряной колонны, возглавленной ее собственным бюстом и водруженной около самого алтаря церкви св. Софии, Златоусту пришлось снова испытать целый ряд гонений. Злоба против Златоуста в душе Евдоксии снова закипела. Опять появились на сцену и его духовные судьи, – все те же Феофил, Акакий, Серапион и Кирин. На этот раз, не сочли нужным составлять даже особого собора и на все дело посмотрели с точки зрения постановлений Придубского собора. В вину Златоусту было поставлено то, что он неправильно, будто бы возвратился на кафедру, вопреки раз состоявшемуся осуждению. Хотя подобное обвинение было неправильно даже с формальной стороны, так как последующим собором 65 епископов осуждение было снято с Златоуста и он был снова водворен на кафедру по настойчивому желанию самой же Евдоксии, но однако, мнение Феофила и его единомышленников было скреплено верховной властью императора Аркадия. Златоусту, без всякаго суда и следствия, было предписано немедленно оставить кафедру. Тщетно Златоуст взывал в это время к голосу справедливости и требовал над собой всецерковного суда. Его судьба была отдана в руки исключительно одной только кучки придворных временщиков и интриганов, не пожелавших, по вполне понятной причине, расширять рамки общецерковной компетенции, тем более, что настроение народных масс и большинства клира было не на стороне судей Златоуста. Константинопольский народ и клир слишком недвусмысленно заявляли свой негодующий протест против той неправды, какой была окружена личность гонимого иерарха.

Между тем, критическое положение Златоуста обострялось все более и более. В праздник Рождества Христова сам император отказался публично принять св. тайны из его рук. В Великую Субботу, в крещальне храма св. Софии, произошло кровавое избиение, которому подверглась громадная группа в три тысячи человек, приготовившаяся принять от Златоуста св. крещение. Грубые солдаты, действовавшие несомненно по особому наказу, избили в самом храме множество христиан, которые не желали отказаться от общения с своим любимым епископом; при этом были осквернены даже св. дары евхаристии грубыми руками фракийских солдат-язычников. На жизнь самого Златоуста было дважды произведено покушение, которое было предупреждено только бдительностью его друзей. Наконец, 5 июня 404 года, состоялось утверждение императором самого акта низложения и изгнания Златоуста. Кроткий пастырь, ревновавший больше всего о мире церкви, а не о своем личном самолюбии, добровольно уступил физической силе своих настойчивых врагов. Он тайно, незаметно для народа, в сопровождении нескольких близких ему друзей, оставил патриархию и на берегах Босфора отдался в руки ожидавших его чиновников. Таким образом удалился «ангел церкви», по выражению его биографа, – Палладия Еленопольского. На кафедре Константинополя навсегда замолкли золотые уста. Златоуст окружил свой уход из патриархии такой таинственностью, что народ узнал о похищении своего пастыря только тогда, когда изгнанник под конвоем стражи уже отплыл от берегов Босфора. Страшный взрыв народного негодования был ответом на эту драму, в Константинополе поднялось целое возмущение, во время которого в пламени пожара погибло здание сената, были повреждены строения патриархии и часть самого храма св. Софии. Этот неразумный поступок толпы еще более ухудшил положение Златоуста и его друзей, которых вполне естественно заподозрили, если не в активном участии, то по крайней мере, к подстрекательству к бунту. Начались жестокие пытки и казни. Самому Иоанну местом ссылки был назначен отдаленный глухой город Кукузы (в Армении), населенный полудикими племенами исаврян. Более тяжелой пытки для изможденного трудовой жизнью старца, – нельзя было и придумать. Вдали от своих друзей, вне сферы привычной обстановки, он как бы заживо погребался в Исаврийских горах; у него был оборван сам жизненный нерв его существования. Когда же оказалось, что и в полудиких Кукузах, Златоуст сумел проявить кипучую деятельность и снискать симпатии среди жителей, враги перебросили его в Питиунт, еще более отдаленный и глухой город Армении. На пути туда и закончилась трудовая жизнь св. мученика. И без того надорванный, организм Златоуста наконец не выдержал. Возле Команы, при гробнице св. Василиска, он мирно закончил свою жизнь с знаменательными словами на устах: «Слава Богу за все». Таков заключительный скорбный аккорд жизни знаменитого Златоуста, которому мы сегодня сплетаем лавровый венок.

Вскоре же, после смерти Златоуста его поруганная честь была восстановлена. Еще при патриархе Аттике, втором преемнике мученика-патриарха, в 417 г., (т. е. через 10 лет после его кончины), его имя было занесено в диптихи Константинопольской церкви. То же было сделано еще в 413 г., Александром Антиохийским и Кириллом Александрийским. Таким образом, Златоуст был прославлен, как святой муж, безупречный деятель церкви. По указу императора Феодосия Младшего в 438 г. его останки были перенесены из Команы в Константинополь. Халкидонский Вселенский собор (451 г.) прославил его, как знаменитого проповедника, упрочившим за ним само название Златоуста, под каким он известен и теперь всему христианскому миру. Таким образом, беспристрастный суд истории был произнесен над ним.

Ясно, что Златоуст оказался для потомков вне всякого подозрения и во всяком случае, он не был возмутителем народа в дурном смысле этого слова, как это казалось иногда расстроенному воображению его врагов. За что же, спрашивается, постигла Златоуста столь суровая кара со стороны его современников, – императора Аркадия и некоторых представителей церкви? Ответ на этот вопрос заключается в самом характере деятельности св. Златоуста, как администратора церкви и духовного писателя и прежде всего, в тех исторических обстоятельствах, среди которых должен был развернуться его могучий гений. Нельзя, конечно отвергать, что в трагической судьбе Константинопольского пастыря видную роль играли и чисто случайные обстоятельства, – личная злоба мстительной Евдоксии, совершенно своеобразное интриганство Феофила, человека искательного, злобного, неразборчивого в средствах борьбы. Но все же несомненно, что в судьбе Златоуста действовали также и глубоко исторические факторы; в самой атмосфере окружающей действительности был какой-то микроб, который в IV веке обычно губил всех лучших деятелей церкви, подобных Златоусту. Известно, что Афанасий Великий, этот общепризнанный «отец православия», чуть ли не половину своего долгого епископствования в Александрии провел в ссылке и изгнании (всего пять раз, – при Константине, – при Констанции два раза, при Валенте и Юлиане). Василий Великий все время должен был работать под страшным гнетом со стороны императора Валента и если удержался на кафедре, то только по своим исключительным административным дарованиям. Григорий Нисский, этот лучший христианский философ и богослов, после нескольких лет епископствования, закончил свою жизнь в безвестном изгнании. Григорий Богослов, эта краса Константинополя, талантливейший мыслитель и проповедник, сам не выдержал тягостей окружающей административной обстановки и сложил с себя звание епископа Константинопольского, отправившись в уединение монастырского затвора. Иероним Стридонский с первых же шагов своей церковно-административной деятельности, оставил всякую мечту о дальнейшем прохождении церковных должностей и весь ушел в науку, замкнувшись на целые 35 лет в затворе Вифлеемского монастыря. Амвросий Медиоланский, этот Златоуст Запада, – должен был пустить в ход всю свою дипломатию, весь громадный запас своего административного таланта, чтобы в своей кипучей деятельности не разбиться о подводные рифы современной ему государственно-общественной обстановки. Кирилл Александрийский, этот знаменитейший деятель Александрии эпохи несторианства, должен был перенести все тяжести темничного заключения, прежде чем добился торжества истины в своей борьбе с Константинопольским епископом Несторием и покровительствующим Несторию влиянием двора. Итак.... было со всеми деятелями христианства IV века, которые теперь по всей справедливости, почитаются гордостью церкви, прославляются, как столпы и утверждение христианской истины и жизни. И наоборот, все епископы, плывшие в утлой ладье традиционных устоев современности, вроде Нектария, предшественника Златоуста по кафедре, который замечателен в истории только тем, что никогда не возвышал своего пастырского голоса, и в пышности и великолепии своего патриаршего обихода соперничал с богатейшими магнатами Константинополя, – вроде Феофила Александрийского, выдающегося придворного интригана, всегда примыкавшего к сильнейшей придворной партии, – вроде Арсакия Константинопольского (преемника Златоуста), которого даже церковные бытописатели называют не иначе, как «гнилым пеньком» (Симеон Метафраст), – все эти и другие многочисленные епископы IV века, теперь совсем позабытые, безвестные, – до конца своей жизни мирно проходили свое несложное служение и пользовались неизменной твердостью своего положения.

Таким образом, факты исторической действительности свидетельствуют о том, что в самой атмосфере церковно-общественной жизни эпохи Златоуста не все обстояло благополучно: были какие-то скрытые причины, которые тормозили обычно деятельность лучших представителей христианства в их борьбе за идеалы Христовой истины, – как в области религиозной метафизики, так и в области христианской этики. Эти причины несомненно скрываются в дуализме мировоззрения, которым прорезывается вся история древнего христианства. Первые века представляют нам позорище нескончаемой упорной борьбы двух миров, двух миросозерцаний, – христианского и языческого. Эта борьба фактически не прекратилась для церкви и с знаменательного момента объявления христианства свободным в римском государстве (имеем в виду Миланский эдикт Константина 315 года). Борьба с этого момента только изменилась по форме, но не по существу. С 315 года прекратились юридические гонения на христиан со стороны языческого государства, умолкли неистовые крики языческой черни: «ad leones Christianos», – ко львам христиан! Но борьба в области идей не прекратилась, не прекратилась, потому что само римское государство и вся римская общественность, выступивши под знаменем креста Христова, сохранили в сущности традиционные устои языческого миросозерцания, весь строй традиционной языческой практики жизни. Христианство и в своей религиозной метафизике, и в своей религиозной этике от начала до конца было проникнуто возвышенными идеалами, – оно стремилось возвысить нравственный облик эмпирического человека и ставило ему высокий идеал подражания И. Христу. Язычество, наоборот, спускало человека с высот идеализма в юдоль узкого материалистического эпикуреизма и эту идеологию эпикуреизма воплотило (в неподвижные формы определенного, чисто языческого, государственного и общественного строя. Само религиозное сознание язычника, грека и римлянина, вполне гармонировало с их мировоззрением. Величественные боги небесного Олимпа постепенно приблизились в их сознании к нравственному уровню обыкновенных людей, – боги стали людьми в обыкновенном смысле этого слова. Вековая связь религии политеизма с римской государственностью в данном отношении, несомненно, имела решающее значение. В греко-римском мире, связь и взаимоотношение религии и государственности, с самого начала их исторического бытия, были закреплены настолько твердо, как нигде, как ни в каком другом общественно-государственном организме. Боги Олимпа, – все эти бесчисленные Зевсы, Юпитеры, Меркурии, Афродиты, Юноны, были в тоже время родственной семьей греко-римских царей и императоров. Весь сонм римских жрецов возглавлялся величественной фигурой «Верховного жреца», – императора. Религия политеизма и римское государство вследствие этого ассоциировались. Жизнь Олимпийских богов и римских властелинов тесно слилась даже в формах своего внешнего выражения. Олимп в представлении римлянина и грека оказался насельником все того же грешного мира, – с его страстями, злодеяниями, человеконенавистничеством, развратом. Вакханалии, совершающиеся в недрах царских палат и около царского трона, были окружены ореолом олимпийского величия, божественной святости и неприкосновенности. И мы видим, что еще Сократ объявлен был безбожником, святотатцем, оскорбителем величества, за одно только то, что в своих богословских диалогах осмеливался открыто живописать народу всю глубину нравственного падения государственной власти, прикрывающейся авторитетом олимпийских богов, низведенных на трибуну бесстыдства. Таким образом, отношение римской государственности к религии, в силу указанного нами сродства идей политеизма с языческой государственностью, дифференцировалось в форме приниженно-зависимого служения религии интересам государственности. Религия языческого политеизма, весь ее иерархический строй, культовые постановления, все это было сведено на степень обыкновенных государственных учреждений. Здесь доминировала не воля богов небесного Олимпа, а личное усмотрение все тех же императоров, верховных жрецов, которые по собственному желанию являлись законодателями и вдохновителями религиозного сознания и самой нравственной религиозной совести. В первый, начальный момент формального торжества христианства, все эти традиционные устои римской государственности и общественности, конечно, не могли уничтожиться сразу и замениться новыми устоями в духе начал христианства. Римское государство и общественность должны были пережить еще долгий путь эволюции, чтобы из христианских по форме обратиться в христианские учреждения по самому духу и существу. На практике оказалось, что этот начавшийся для римского государства процесс эволюции сделался в тоже время ареной страшной борьбы в недрах самой христианской церкви. Церкви пришлось, как и в первые три века, страшно и упорно бороться с римским государством и обществом, если уже не за внешнее правовое существование, то за целость самих христианских устоев, которым стала грозить теперь серьезная опасность потонуть в потоке всевозможных языческих течений со стороны римского общества и государства, не утвердившихся еще в началах христианской веры и жизни.

В ряду этих течений, в области религиозной метафизики, – первое место конечно занимает арианство с его чисто языческой религиозно-философской системой сведения личности Христа, как Бога, на положение простой твари, – такой же твари, как и все прочие люди. Правда, семена арианства, как языческой отрасли религиозного богосознания, скрываются еще в глубокой древности. Еще евиониты (во 2 в.) и Павел Самосатский (в 3 в.) проповедовали в сущности такое же учение, считая Христа простым человеком. Но тогда это учение было мнением отдельных лиц небольшой кучки ренегатов ортодоксального христианства. Теперь же, арианство выступает уже в форме целого движения, которое бурной волной захлестывает громадную часть христианского общества и успевает добиться доминирующего положения в глазах самого государства. Арианство, с его разветвлениями на некоторое время, – очень продолжительное, – становится даже государственной верой. Сам император Константин, в общем беспристрастный судья религиозных вопросов церкви, некоторое время оказывает покровительство арианам и все время имеет, в качестве духовных руководителей, арианствующих епископов, – Евсевия Кесарийсксого и Евсевия Никомидийского, от которого принимает и св. крещение. Императоры Констанций и Валент, а из западных Валентиниан и Юстина выступают уже настоящими апостолами арианства и ценой гонений на ортодоксальную церковь, возвышают его на положение profession de foi самого государства. Таковы первые плоды начавшейся в IV в. аккомодации устоев христианства с устоями традиционного язычества в области традиционной метафизики, при доминирующем значении римской государственности.

Параллельно, – и в том же духе, – совершалась в IV веке эволюция христианства и в области нравственно-практической жизни. И здесь, государственное положение христианства оказало несомненно громадное влияние на понижение общего уровня нравственного самосознания церковного общества в его целом. Римская государственность и общественность, ставши официально под знамя креста Христова, сразу ввели в лоно церкви множество таких членов, которые приняли христианство только по имени, а по духу и по жизни были еще настоящими язычниками. В конце концов оказалось, что под новой формой государства христианского укрылся все тот же старый строй бытового языческого уклада жизни, – личной, общественной, государственной… «Проникнутой духом язычества осталась вся общественная жизнь Византии, с ее языческими идеями, с ее церемониальными торжествами, с ее триумфами, с ее гордостью, с ее самоупоением и со всей позолоченной ветошью языческого мира, которая охватывала все общественные нравы и была узаконена государственным правом». Государство естественно не могло отрешиться и от традиционного языческого взгляда на само отношение религии к государственности. Как древний Олимп, церковь оказалась в конце концов подчиненной государству. Парализовалась всеосвящающая сила нравственного влияния церкви чрез ее союз с двоеверным полу-языческим-полу-христианским государством.

Таким образом, жизнь Христианского общества, – на самой заре государственного положения христианства в империи, – поставила на очередь разрешение кардинального вопроса первостепенной важности. Церкви предстояла задача серьезно озаботиться об укреплении христианского учения, как в области метафизики, так и в области этики. Задача борьбы до чрезвычайности усложнилась при этом тем обстоятельством, что противоположная христианству идеология была глубоко заложена в самих основах традиционной римской государственности и санкционировалась всем ее традиционным укладом. Со стороны церкви, самим ходом вещей, требовался, таким образом, особенный героизм, чрезвычайный подъем духа и энергии, чтобы спасти устои христианства, привить евангельские идеалы к самосознанию современного общества. И такие герои духа нашлись, не смотря на то, что общее разложение нравственно-религиозных устоев в данный переходный момент роковым образом отразилось на настроении самой иерархии. Среди иерархов IV века было много таких лиц, которые вместе с обществом спустились с неба на землю и усвоили себе идеологию современной языческой жизни. Появились все эти Акакии беррийские, Феофилы александрийские, Кирины, Северианы, которые показали всю свою нравственную безличность в грустной истории Златоуста.

Герои христианского духа вышли не из этой среды, а из иной ограды церковной, какой с самого начала IV века оказалось монашество.

Знаменательно самое появление монашества, как раз в пору государственного положения христианства в империи, в пору начавшегося разложения его нравственно-религиозных устоев. До IV в., монашества, как строго организованного института отшельничества, не было, – не было, потому что в самой жизни церкви первых трех веков не представлялось еще повода к образованию среди верующих особого класса людей, вынужденных вне мира созидать свое нравственно-духовное величие. Христианская община первых трех веков была еще настолько крепка нравственно-религиозной устойчивостью, что представляла из себя, как бы одно сорганизованное тело, одушевленное высоким горением нравственно-религиозного духа. Только с начала IV века, когда обнаружилось нравственно-религиозное разложение среди членов самой христианской общины, оказалась на лицо необходимость уйти от этих членов в монастырские затворы и здесь, вдали от мира, созидать свое нравственное величие. Таким образом, сама жизнь выдвинула появление монашества, с его аскетическими идеалами, с его обетом девства. Так образовалась, как бы особая церковь в церкви, но возросшая в интересах самой же церкви. Являясь по форме антиобщественным институтом, с точки зрения общественности государственной, монашество по существу своему не было выражением ренегатства по отношению к общественности чисто христианской. Оно, в самих основах своей идеологии, представляло только возврат к утраченному нравственно-религиозному совершенству первобытной христианской общественности. В осуществлении самих обетов девства, монашество не было отрицанием христианской брачной семейственности в самом ее принципе, а только ухождением от этой семейственности в интересах более свободного развития нравственно-религиозной личности. Это был своего рода аристократизм духа, но приноровленный только к условиям индивидуальных стремлений личности в борьбе ее с нравственно-религиозной приниженностью. Мир, как целое, с его жизнью по идеалам Евангелия, не уничтожался в сознании монаха-аскета. Христианский брак, чистая христианская семейственность, государственно-общественные отношения, как необходимые основы жизни мира, не исключаются из кодекса правил монашеской аскетики. Иначе, были бы невозможны и те выступления в мире внешней общественности со стороны многих первобытных христиан-аскетов, которые проявляли свою кипучую деятельность не только в монастырских затворах, но и на арене жизни вне-монастырской. Все лучшие деятели четвертого века христианства были монахами-аскетами по своему первоначальному воспитанию и образованию. Таковы: Афанасий Великий, Василий Великий, Григорий Богослов, Григорий Нисский, Иероним и наконец, нами ныне прославляемый св. Иоанн Златоуст. Все эти знаменитые столпы христианства IV века, в монастырских затворах создавшие крепость своих нравственно-религиозных сил, закалившие свой нравственный характер, зрелые годы своей жизни посвятили миру, для созидания в нем царства Божия. Им, собственно, христианская церковь обязана тем, что она вышла чистой и незапятнанной из горнила испытаний, предпосланных ей государственно-общественной жизнью IV века. Они, собственно, на своих плечах вынесли все тяжести переходного момента христианизации римского общества IV века, как в области метафизики, так и в области этики. Афанасий Великий, Василий и оба Григория были по преимуществу защитниками метафизической стороны христианства и своей упорной деятельностью прервали грозный поток языческой идеи, пронесшийся в сознании христиан IV века в форме арианства

Иоанн же Златоуст оказался столпом христианства в области нравственно-практической жизни по преимуществу. Здесь лежит его главная и незаменимая заслуга для церкви и общества. Эта деятельность, проведенная им на фоне мрачной действительности и стяжала ему мученический венец в далеком изгнании. Нам нет необходимости вдаваться в подробный анализ всех мельчайших частностей широкой деятельности Златоуста (что может служить предметом специального исследования). Мы представим только общий образ его светлого облика, какой тесно связывается с его личностью, безусловно великой в летописях церковной истории. И прежде всего, сама жизнь Златоуста вызывает в нас невольное удивление своей цельностью, твердостью, непреклонностью шествования по пути нравственно-религиозных идеалов христианства. Сын богатого антиохийского аристократа Секунда и Анфусы, – этой редкостной по своему нравственному величию женщины-христианки, по адресу которой знаменитый языческий ритор Ливаний высказывал восторженный отзыв: «какие удивительные женщины у христиан». – И. Златоуст еще в молодости обнаружил положительные черты своего нравственно-религиозного характера. Он, в числе немногих, исторически известных лиц был поражен тем двоеверием, той нравственной распущенностью, какая царила в окружающем его обществе. Эта чуткость совести, внедренная в его сердце умелым воспитанием Анфусы-христианки и определила его нравственно-религиозную настроенность на всю его жизнь. Критическим моментом в его жизни было выступление в Антиохии в качестве адвоката. Столкнувшись, таким образом с развратным антиохийским обществом лицом к лицу, он опытно узнал язвы своего времени. Тогда же, несомненно, созрело у него сознание той опасности, какая грозила ему самому со стороны грешного антиохийского общества и вместе с тем, зародилось чувство собственной неподготовленности к борьбе с нравственным разложением этого общества. Златоуст покидает поприще адвоката и уходит внутрь своего собственного духовного мира. Начались для него долгие годы самособранности, выработки своего собственного нравственного характера, причем Евангелие сделалось его любимой книгой, в которой он, под руководством Анфусы, жадно искал и находил идеал жизни человека-христианина. Впоследствии, Евангелие, – вообще Св. Писание, – так и осталось единственным руководительным источником всей его деятельности, вдохновляющим началом для его дивной проповеди. Кто близко знаком с многочисленными речами Златоуста, тот прекрасно знает, что все они составляют собственно сплошной комментарий библейских истин жизни. Его сочинения, почти все написанные в виде гомилий, т. е. живых бесед, – своего рода расширенное Евангелие, приспособленное к запросам и нуждам его времени. В этом, – вся их прелесть и главное достоинство. Проповеди Златоуста, – это собственно широко набросанная программа всей жизнедеятельности христианина по заветам Евангелия. Вместе с этим, они составляют отображение и его собственного нравственно-религиозного характера.

Но Евангелие для Златоуста было все же только общим вдохновляющим началом его нравственно-религиозных настроений, а реальный образ его удивительно стойкого нравственно-религиозного характера был несомненно результатом еще и иной школы. Этой школой для него был монастырский затвор, в который он удалился по своему настойчивому желанию (вопреки даже совету матери), в то время, когда ему стало ясно, что и домашняя обстановка жизни в мире все же не может дать ему полного удовлетворения на пути к нравственно-религиозному совершенству. Под руководством старца Диодора, епископа Тарсийского, известного знатока Св. Писания, Златоуст и пробыл в Тарсийском монастыре шесть лет. За это время, он опытно прошел трудный путь усвоения евангельских идеалов. Нравственная природа св. подвижника здесь закалилась окончательно и окрепла настолько, что через 6 лет аскетического подвига, он уже не боялся снова возвратиться в свой родной дом и затем, начать пастырское служение. В монастырском затворе появились и первые труды Златоуста, – его знаменитые трактаты, посвященные вопросам христианской этики (из которых на первом месте нужно поставить: «О девстве», «К Феодору падшему» и «шесть слов о священстве».

Аскетика Златоуста была несомненно результатом прежде всего его собственных подвижнических трудов. В его аскетике, нас, главным образом, поражает следующая особенность его взгляда. За внешними подвигами аскета-монаха (девством, суровыми подвигами, постом), он признавал только внешнее, чисто воспитательное значение. Эти подвиги, – только средство, целесообразно приноровленное к образованию в человеке твердого христианского настроения и непреклонной воли. В частности, девство, – это только гавань для более удобной борьбы со страстями, но гавань, не исключающая и другой жизни, – брачной, семейной. Потому девственнику и подвижнику-монаху не следует превозноситься своими подвигами, если чрез них не возгревается дух христианской жизни. «Невеликую цену имеет железо (вериги), если разум не сдерживает плоти в духовных узах», говорил епископ Мелетий, руководитель Златоуста. В этом же духе мыслил, несомненно и Златоуст, когда утверждал: «менее существенно убегать в пустыню, чем уметь приходить в истинное душевное уединение» (Слово к Стелехию). Сам Златоуст своим примером ухода из монастыря ясно показал, что он придавал монастырскому аскезису только преходящее значение на пути к более широкой деятельности все того же монаха-аскета, в его борьбе со всем окружающим миром. Болезнь Златоуста, постигшая его в монастыре, была несомненно только внешним поводом к уходу из затвора; главная же причина заключалась в его желании разомкнуть узкие рамки жизни аскета-монаха и поставить его пред лицом всего мира. Та любовь, – христианская, всепроникающая, о возгревании которой он особенно много распространяется на протяжении всех своих сочинений, несомненно заставила его выйти на служение «малым сим», чтобы способствовать, таким образом, созданию всеобщего царства Христова. Вообще, монашество, по его взгляду, не есть установление необходимое, а только вынужденное «развращенностью городов», в которых уже невозможно стало жить совершенному христианину. Само приготовление к пасторству, по взгляду Златоуста (особенно подробно развитому им в книгах «О священстве»), должно состоять в прохождении аскетических подвигов, – смирения, нестяжательности, постоянного возгревания духа энергии и решимости постоять за дело Христово, без всяких сделок с совестью. Таким образом, пастырство преподносится ему, как переходная ступень от аскетизма, – монашеского к аскетизму, – всехристианскому. И вот, когда сам Златоуст почувствовал в себе избыток нравственных сил, готовность проявить твердую и несокрушимую волю, он разорвал узы монастырского затвора и с внутренним обликом монаха-аскета вышел в мир, чтобы проявить здесь величие своей нравственной свободы. Впрочем, сознание собственного бессилия и слабости в борьбе с миром и сознание высокой ответственности пастыря церкви, никогда не покидало Златоуста. Пред позорищем страшного падения нравов среди современного ему клира и особенно среди высших представителей церкви (о чем сам он неоднократно скорбит в своих сочинениях) его сильный дух, как бы инстинктивно слабел из боязни, может быть, тяжелой ответственности за свой собственный пастырский подвиг. Мы видим, что придворному временщику, евнуху Евтропию, пожелавшему во что бы то ни стало видеть Златоуста на кафедре Константинополя, только путем обмана удалось выманить его из Антиохии и привести в Константинополь. Если бы не хитрость и не властный каприз Евтропия, мы, может быть, так и не увидели бы никогда Златоуста в епископском сане…

Все пастырское служение Златоуста, сначала в сане диакона и пресвитера, – в Антиохии и в сане епископа, – в Константинополе, было, можно сказать, сплошным подвигом борьбы святителя с окружающим злом нравственно-религиозного падения. В высшей степени строгий к себе, он был беспощаден к другим, – в качестве обличителя пороков. Главным орудием борьбы для него был его прирожденный талант, – то удивительное красноречие, которое он использовал, можно сказать до глубины, выступая постоянно в качестве проповедника с кафедры церковной. В виду этого, почти все его чрезвычайно многочисленные сочинения (числом более 600, кроме тех, которые не дошли до настоящего времени) были написаны им в форме гомилий, т. е. церковных бесед. С поучениями он обычно выступал еженедельно в каждое воскресенье, но иногда, по требованию обстоятельств, говорил и каждый день, даже дважды в день (в Антиохии по случаю низвержения статуй). По-видимому, запас красноречия у Златоуста был неисчерпаемый, так что проповедническая деятельность едва ли представляла для него большое затруднение. Многие свои речи, он, несомненно, импровизировал прямо в церкви, так как некоторые подробности проповеди положительно исключают всякую мысль о предварительной ее подготовке. Оттого в его проповедях совершенно отсутствовала шаблонная деланность и искусственность. Оттого-то в них все содержание, от начала до конца, дышало необыкновенной простотой, задушевностью и редкой искренностью самого тона. По всему было видно, что сам оратор, как бы переживал все свои мысли и как бы переливал их в само сердце своих слушателей. Слова Златоуста были, как бы частью его собственного организма. Вот почему слушатели очень часто так неистово рукоплескали своему любимому проповеднику. Вот почему невольные взрывы одобрения часто раздавались даже и тогда, когда Златоуст не менее пламенно убеждал свою аудиторию щадить святыню храма и не уподоблять храм амфитеатру. С глубиной чувства и прелестью мысли, проповедь Златоуста совмещала в себе и особое изящество вполне классической речи, которая обычно ровно и плавно лилась из его уст потоками мягких приятных звуков. При всей своей непривлекательной, приземистой и истощенной внешности, Златоуст обладал удивительно симпатичным голосом, который долетал до самых отдаленных уголков здания, возбуждая во всех самое напряженное внимание. Но, что особенно поражало в проповедях Златоуста, так это, – его удивительное бесстрашие и нелицеприятность. Об этих качествах свидетельствуют положительно все его проповеди. Златоуст не страшился бичевать своими обличениями даже грозного в его время временщика-вельможу Евтропия, известного по всей империи своей мстительностью и жестокостью, – гордую своенравную и вспыльчивую императрицу Евдоксию, жену безвольного и слабого Аркадия, – многих представителей высшей аристократии, погрязавших в страшных пороках. Особенно много обличений излил Златоуст по адресу Марции, Кастриции и Евстаратии, – этих высокопоставленных куртизанок Константинополя, положительно утопавших в неге и безумной роскоши. Златоуст, в одинаковой мере и без всякого притворства и боязни, обличал и простого ремесленника, и наголодавшегося буйного пролетария и грубых монахов, и преданное мирским интригам и роскоши духовенство, проводившее все время в обществе «агапеток». И все эти обличения не были выражением простого только показного фарисейства. В своей личной жизни Златоуст был вне всякого подозрения в тех или иных пороках, которые он выносил на суд общественной совести. Бичуя богатство и расточительность роскоши, он сам, – в своей личной жизни, – представлял пример крайней нестяжательности и простоты, доходивших даже до спартанского пуризма. В роскошных патриарших палатах своего предшественника Нектария, он произвел полную реставрацию. Всю раззолоченную обстановку, дорогие ковры, украшения, парадные выезды, он распродал и вырученные деньги употребил на больницы, на кормление бедных и сирот. Сам некогда владелец богатых поместий своего отца, он не имел ровно никакой собственности; весь его домашний обиход ограничивался только самой необходимой утварью и одеждой. Восставая против лукулловских обедов современных ему аристократов, он сам соблюдал крайнюю умеренность в пище и упорно отказывался разделять даже царские пиры; за что и испытывал постоянный гнев со стороны императрицы Евдоксии. Простота и незатейливость его личной жизни не раз служили причиной негодования даже со стороны духовенства. Известно, что Акакий, епископ Беррийский, привыкший встречать у патриарха Нектария роскошные и обильные угощения, пришел в крайнюю ярость, когда однажды за столом Златоуста ему пришлось удовольствоваться одним только блюдом и одной только бутылкой кислого вина. Все богатые доходы патриархии, все обильные пожертвования, которые отдавались в руки Златоуста, получали у него совершенно иное назначение, – они шли в пользу бедных, вдов и сирот, в пользу больниц и странноприимниц, в которые превратились все обширные помещения патриархии. Сам Златоуст довольствовался при этом одной только самой маленькой комнатой. Понятно, с каким нескрываемым раздражением должны были выслушивать проповедь Златоуста о богатстве все константинопольские богачи и наоборот, с каким живым сочувствием и пылом внимали ей все бедняки, которые прекрасно знали, что между словом и делом у Златоуста нет преграды.

Во всех речах Златоуста против богатства и роскоши аристократии, против злоупотреблений чиновников своей властью, некоторые исследователи эпохи Златоуста, вроде г. Морозова (см. его работу: «В грозе и буре»), стараются усмотреть скрытное политиканство Златоуста в духе современных социалистических теорий. Но думать так, – это значит совершенно не знать Златоуста, не понимать жизненного нерва всей его деятельности. Центр тяжести Златоустовской проповеди вовсе не в политике, а в христианской этике, где все сводится к личности каждого отдельного индивидуума, к свободе личного произволения. Политика всегда предполагает в основе своей внешнее принуждение и насилие. Ни о каком насилии Златоуст никогда не говорил. Восставая против богачей, он всегда апеллирует только к их совести, желая вызвать с их стороны свободное расположение в сторону милосердия к бедности. Ни в одной проповеди Златоуста, мы не встретим также призыва, обращенного к черни, с целью натравить ее против богачей, возбудить ее к насилию над ними. Вообще, роль политического демагога совершенно не в духе Златоуста. Это ясно видно, хотя бы из того факта, что он в критическую минуту своей жизни, когда зашаталось его положение в Константинополе, не только не воспользовался для себя услугами волнующейся черни, но действовал на нее, как раз в противоположном направлении. С своей стороны, он принял все меры, чтобы успокоить мятущуюся душу своих пасомых; призывал их покориться Провидению. «Бог дал, Бог и взял», – вот собственные слова Златоуста, сказанные им при прощании. В них излилось все настроение изгнанника.

Правда, Златоуст был проводником в сознание общества идеи всеобщего братства, равенства, свободы, но исключительно только в духе идеала христианства, осуществленного в первохристианской апостольской общине, когда «каждый имел вся обща», но по добровольному соглашению, в силу свободы личного произволения. К этому произволению призывал и Златоуст, одушевляя всех и каждого проникнуться идеалом первохристианской апостольской общественности, скрепленной самоотверженной любовью к ближнему. И сам Златоуст глубоко носил в себе образ ап. Иоанна, – этого апостола любви по преимуществу. Любовь, как христианская добродетель, – любовь, срастворенная чувством сострадания и милосердия, составляет жизненный нерв, как самого Златоуста, так и всей его, – Златоустовской проповеди. Такую любовь, он проявлял даже в самых патетических местах своей обличительной проповеди, направленной против всех современных ему грешников. Когда властный Евтропий, главный враг Златоуста, пал во мнении императрицы, когда он, униженный, спасаясь от ее гнева, сам обратился за помощью к духовному пастырю, Златоуст, с истинно христианской любовью, не отвернулся от Евтропия, не излил на нем свой гнев, а любовно призрел его в храме, который даже по тогдашним варварским нравам считался неприкосновенной святыней. Златоуст, при виде кающегося Евтропия, получил только повод обратиться к народу с проповедью о прощении грешнику, о суетности мирского величия власти. Совершенно верно охарактеризовал настроение Златоуста историк Неандер: «насколько Златоуст был безжалостен ко греху, настолько же он был исполнен милосердия к грешнику"…

Мы не спорим, что и развращенному воображению современников Златоуста, которые выслушивали его пламенные, неслыханные доселе, обличительные речи, мерещился в них порой призрак епископа-демагога, посягающего на устои политической жизни, но… подобный призрак уже слишком обычное явление в политической жизни всех народов. Факт только то, что Златоуст пал, но факт также и то, что он уже чрез семь лет после своего мученичества восстал в сознании того же общества, окруженный ореолом святости и невинности. Сам Феодосий в 438 году, при перенесении мощей Златоуста-мученика из Команы в Константинополь, своими слезами, как бы омывал грех своих царственных родителей. Вообще история Златоуста, – грустная, но вечная история!…