Книга III. О ложной мудрости

1.1. Поскольку считается, что истина все еще сокрыта во тьме или из‑за всеобщего заблуждения и неведения, служащего различным и вздорным суевериям, или из‑за того, что философы по превратности своих дарований ее более запутали, нежели пролили на нее свет, то мне бы хотелось достичь если и не такого, какой был у Марка Туллия (столь исключительного и удивительного), но все же в чем‑то сходного дара красноречия, чтобы истина, насколько она сильна сама по себе, настолько же, укрепленная силой этого дарования, когда‑нибудь обнаружила себя и, когда будут разрушены и изобличены заблуждения как народа, так и тех, кто считается мудрецами, одарила род человеческий лучезарнейшим светом. 2. Мне бы хотелось добиться этого по двум причинам: во–первых, поскольку люди скорее могли бы поверить изящной мудрости, как они верят лжи, обольщенные красотой и изыском слов, во–вторых же, для того, чтобы сами философы были сражены нами собственным же оружием, во владении которым они казались сами себе непревзойденными. 3. Но поскольку Бог пожелал, чтобы красота ее была естественной (ибо чистая и неприкрытая истина более ясна, так как сама по себе она достаточно прекрасна, и потому от внешних прикрас она только искажалась, а ложь, напротив, имела успех в ином виде, так как сама по себе она захирела бы и испарилась, если бы не была покрыта добытым где‑то одеянием и не была бы искусно отделана), то я полагаю, что скромные мои дарования будут здесь вполне достаточны. 4. Я же в надежде не на красноречие, но уповая на истину, принялся за то дело, которое, может быть, превыше моих сил; так что даже если я не смогу его завершить, то истина сама с помощью Бога доведет его до конца. 5. Ведь поскольку я знаю многих разных [блестящих] ораторов, которых порой одолевали заурядные стряпчие, ибо сила истины такова, что она сама себя даже в незначительных делах защищала своею ясностью, то почему я должен полагать, что в столь великом деле истина будет повержена этими одаренными и красноречивыми мужами, говорящими все же ложь, 6. и почему я должен полагать, что если она не откроется с помощью нашей речи, которая проистекает из весьма скудного источника, то не озарится и не воссияет собственным светом? Сколь бы ни отличались философы книжным знанием, все же я дам им знание и способ постижения истины, чего никто не может обрести ни путем размышлений, ни посредством споров. 7. Я сейчас осуждаю не старание тех, кто хотел узнать истину, ибо Бог создал природу человека стремящейся к постижению истины, но осуждаю и обличаю то, что результат не соответствовал благовидному и доброму их желанию, ведь не узнали они ни то, что представляет собой сама истина, ни то, каким образом, где и с каким сердцем ее следует искать. 8. И вот пока они надеялись спасти других от человеческих заблуждений, сами ввергли себя в беды и великие ошибки. Сама логика рассматриваемого материала побуждает меня к опровержению философии. 9. Ведь поскольку все заблуждение родилось или из ложной религии, или из ложной мудрости, в этом обличении мне необходимо опровергнуть и то и другое. 10. И вот после того как Божественные Писания открыли нам, что рассуждения философов неразумны, следует доказать это на деле и с помощью аргументов, чтобы никто, плененный благородным именем мудрости или введенный в заблуждение пустой пышностью красноречия, не возжелал поверить более доводам человеческим, нежели божественным. 11. Действительно, божественные речи кратки и лишены изысков. Ибо не было нужды, чтобы Бог, когда обращался к людям, защищал Свои слова с помощью аргументов, как будто иначе Ему не поверили бы. Однако необходимо было, чтобы Он говорил как Верховный Судия всего сущего, задача Которого не доказывать, а выносить приговор. 12. Он истинен Сам по Себе – как Бог. Мы же, поскольку относительно частных случаев имеем суждения божественного голоса, действительно покажем, насколько более прочными доводами может быть защищена правда, если даже ложное защищают так, что обычно оно кажется правдой. 13. А потому, какое бы ни питали мы уважение к философам, мы не должны пугаться их

красноречия. 14. Они, конечно, могут хорошо говорить, но вовсе не могут говорить верно, ибо не узнали истину от Того, Кто является ее обладателем. 15. Нам, однако, предстоит сделать не так уж и много, ибо мы будем изобличать в незнании тех, кто довольно часто сами признают свое незнание. 16. Обычно им не верят в отношении лишь того, единственно в чем им следует верить, но я попробую доказать, что никогда они не были более правдивы, чем в тот момент, когда произносили максиму о своем незнании.

2.1. Теперь, поскольку в двух первых книгах была показана лживость религий, а также было объяснено собственно происхождение того заблуждения, перед этой книгой стоит задача открыть бесплодность и лживость философии, чтобы, когда будут уничтожены все заблуждения, воссияла вырвавшаяся на свободу истина. 2. Мы начнем с собственного имени философии, чтобы, когда будет повержена голова, нам без труда открылся доступ к ниспровержению тела, если только можно назвать телом то, части и члены которого не согласны друг с другом и лишены между собой всякой связи, но, напротив, как бы разорванные и лишенные связи, кажутся скорее умирающими, нежели живыми.

3. Философия, как указывает само ее имя и как определяют ее сами философы, есть постижение мудрости. Так откуда же я покажу, что философия не является мудростью, как не из значения собственно ее имени? Тот, кто постигает мудрость, отнюдь еще не является мудрым, но постигает, как можно стать мудрым. 4. Ясно, что дает и куда приводит изучение остальных искусств: всякий, кто в изучении их чего‑то добивается, именуется уже не ревнителем искусства, но мастером. 5. Философы же по причине [мнимой] застенчивости именуют себя не мудрецами, но ревнителями мудрости. 6. Даже Пифагор, который первым обрел это имя, поскольку понимал несколько больше, чем те первые, считавшие себя мудрецами, понял, что никаким человеческим знанием нельзя прийти к мудрости, и потому не следует непостижимому и несостоявшемуся предмету давать имя, подразумевающее совершенность.

И вот когда кто‑либо спрашивал его, кем он себя считает, он отвечал: «философом», т. е. искателем мудрости. 7. Следовательно, философия занята поиском мудрости, но не является собственно мудростью, ибо одно дело то, что занято поиском, другое – что является предметом поиска, но этот поиск [в таком случае] неразумен, поскольку ни к чему не может привести. Я не согласен с тем, что философы являются ревнителями мудрости, ибо тем [т. е. неразумным] постижением мудрость не достигается. 8. Если бы тем постижением можно было бы обрести мудрость, если бы это изучение было как бы дорогой к мудрости, то когда‑нибудь она [непременно] была бы найдена. Поскольку же за столь продолжительное время и настолько изнуренными в поисках умами она не была открыта, то ясно, что нет там никакой мудрости. 9. Следовательно, те, кто философствуют, не постигают мудрости, но сами про себя думают, что постигают, ибо не знают того, чего ищут. 10. Итак, постигают ли они мудрость, нет ли, мудрецами они не являются, ибо нельзя найти того, что либо неверно ищется, либо вовсе найти невозможно. Рассмотрим же, можно или нельзя отыскать хоть что‑то с помощью того знания.

3. 1. Философия, по–видимому, основывается на двух предметах: на знании и предположении, и ни на каком более. 2. Знание не в состоянии ни прийти от ума, ни открыться размышлением, поскольку заключать знание [как таковое] в себе самом способен не человек, но – Бог. 3. Смертная же природа не обретает знание иначе, как только извне. Потому‑то божественное мастерство одарило тело глазами, ушами и прочими органами чувств, чтобы через них был доступ знаний к разуму. 4. Ведь [человеку всегда] хочется пытаться исследовать или узнать причины естественных вещей, например, сколь велико кажется Солнце или насколько оно больше, чем вся эта Земля, а также круглая ли Луна или изогнутая [в полумесяц], покоятся ли звезды на небесной тверди или свободно движутся по воздуху, какой величины и из какого вещества состоит небо, покоится ли оно или движется с невероятной скоростью, какова толщина Земли и на каких основаниях она держится. 5. Я утверждаю, что открыть это, основываясь на исследовании ил и на догадках, –то же самое, как если бы мы захотели исследовать то, о чем мы только предполагаем, например, рассуждать о городе какого‑то отдаленного народа, который мы никогда не видели и лишь слышали его имя. 6. Если мы присваиваем себе знание о том предмете, который нельзя открыть, разве не кажется нам безумным тот, кто доказывает то, что мы способны опровергнуть? Насколько же более безрассудным и глупым должен считаться тот, кто считает, что он знает природные явления, которые человеком не могут быть познаны! 7. Справедливо, стало быть, Сократ и его последователи–академики отрицают знание, ибо оно постигается не исследованием, но через вдохновение. 8. Получается, что в философии есть только воображение: ведь там, где отсутствует знание, все заполняет воображение. Потому что всякий то, что не знает, воображает. Те же, кто спорят о природных вещах, представляют, что всякое дело обстоит именно так, как они себе воображают.²⁹⁹ Стало быть, они не ведают истины, поскольку лишь знания обладают определенностью, воображение же – неопределенностью. 9. Вернемся к вышеприведенному примеру. Итак, вообразим себе город, о котором известно нам только имя. Вероятно, он расположен на равнине, у него каменные стены, он богат высокими зданиями, многочисленными улицами, величественными и пышно украшенными храмами. Если угодно, мы опишем нравы и внешность его жителей. 10. Но пока мы это говорим, другой представит город иначе и, когда скажет об этом, в разговор вступит третий, а за ним и другие, и они изобразят город так, как мы [его себе] не представляли. 11. Но все, что говорилось, свойственно природе города, так что обязательно кто‑то из них был прав. 12. Но не известно, кто именно говорил правду. Может статься так, что в некоторой степени все заблуждались, а в чем‑то все были близки к истине. Стало быть, глупцы мы, когда ищем ответы подобным образом: ведь может появиться тот, кто высмеет наши предположения и сочтет нас за душевнобольных, поскольку мы вздумали размышлять о том, чего не ведаем. 13. Но не нужно искать далеко расположенный город, откуда, по всей видимости, никто не придет нас опровергать. 14. Давайте предположим, что теперь происходит на форуме или в курии. Это также далеко. Тогда поговорим о том, что происходит за стеной. Никто этого не сможет узнать, если не увидит или услышит. Стало быть, никто не осмелится говорить об этом, поскольку тут же будет опровергнут не словами, но самим происходящим. 15. Однако так поступают философы, которые рассуждают о том, что творится на небе, и полагают, что делают это без ущерба для себя, поскольку нет никого, кто бы опроверг их заблуждения. 16. Если бы они знали кого‑нибудь, кто бы стал утверждать, что они говорят вздор или лгут, они никогда бы не стали рассуждать о вещах, о которых не дано знать. Все же не следует считать их бесстыдство или дерзость неколебимыми на том основании, что никто их не опровергает: ибо их опровергает Бог, Которому только и известна истина, и пусть Он, по–видимому, пока не обращает на них внимания, все же ту мудрость людей считает высшей глупостью.³⁰⁰

4. 1. Правильно, стало быть, Зенон и стоики отвергают воображение [как способ познания]. Ибо считать, что ты знаешь, чего не ведаешь, присуще не мудрецам, но скорее людям безрассудным и глупым. 2. Следовательно, если нельзя знать всего, как учит Сократ, и если не следует прибегать к воображению, как полагает Зенон, то вся философия оказывается ниспровергнутой. Однако это [т. е. философия] ниспровергается не только этими двумя, первыми в философии, но и всеми философами, так что кажется, что она уже давно была повержена своим же оружием. 3. Философия разделилась на множество школ, и все [за истину] считают разное. В какой же мы найдем истину? Безусловно, во всех найти нельзя. 4. Пусть даже мы найдем одну: во всех же остальных [школах] мудрость будет, без сомнения, отсутствовать. Давайте рассмотрим все до единой: что бы мы ни дали одной, то же самое мы отнимем у остальных. Ведь каждая из школ опровергает все прочие, чтобы укрепить себя, и других не считает разумными, и себя не мыслит безрассудной, но насколько она опровергает других, настолько же и сама всеми другими опровергается. 5. Тем не менее, философами считаются те, кто порицает противника в скудоумии. Какую бы тот не прославлял школу и не считал господствующей, философами она будет порицаться как ложная. 6. Так верить ли нам одной, прославляющей себя и свое учение, или многим, обличающим неведение каждой в отдельности? Более верным, наверное, является то, что считают многие, а не то, что думает один. 7. Ведь никто не может правильно судить о себе, что подтверждает знаменитый поэт:

Иль от природы люди так устроены,

Что могут лучше о чужих делах судить,

Чужое много лучше видеть, чем свое?³⁰¹

8. Итак, поскольку все эти школы ненадежны, или им всем следует верить, или не следует верить ни одной. Если не верить ни одной, стало быть, философы не обладают мудростью, так как поодиночке каждый считает себя мудрецом; если же верить всем, то они также не обладают мудростью, так как каждый из них не признается мудрецом всеми остальными. 9. Таким образом, гибнут все они и, словно те самые Спарты у поэтов, так разят друг друга, что скоро никого из них не останется.³⁰² Именно так и будет, ибо мечи они имеют, но не имеют щитов. 10. Итак, если каждая школа в отдельности обличается всеми другими в скудоумии, стало быть, все они являются пустыми и бесплодными. Так философия сама себя и истребляет, и уничтожает. 11. Когда это осознал Аркесилай,³⁰³ основатель Академии, он собрал все взаимные опровержения и обвинения знаменитых философов в незнании и вооружил этим себя против всех. Так он создал новую философию – нефилософствования. 12. И вот от этого автора пошли два рода философии. Один – старый, который претендует на обладание знанием, другой – новый, опровергающий, который низвергает это знание. В этих двух видах [философии] я вижу раздор и как бы гражданскую войну. 13. В какой из частей мы поместим мудрость, которая не может быть разорвана на части? Если природа вещей может быть познана, то погибнет этот отряд новичков. Если не может быть познана, падут ветераны. Если [силы] будут равны между собой, все равно погибнет предводитель и тех, и других – сама философия, так как будет растерзана. Ведь ничто не может бороться с собой, не претерпев разрушения. 14. Если же, как я указывал,³⁰⁴ в человеке вследствие бренности человеческой участи не может быть внутреннего и собственного знания, победителем является отряд Аркесилая. Но и он сам не устоит, ибо невозможно, чтобы ничего нельзя было познать.

5. 1. Ведь есть много того, что нас заставляет узнавать сама природа, повседневная деятельность и жизненная необходимость. Ведь неизбежно погибнешь, если не узнаешь того, что было бы полезно для жизни, чтобы к этому стремиться, [так же как если не узнаешь того], что опасно [для жизни], чтобы этого избегать и уклоняться от этого. 2. Кроме того, есть много того, что постигается с опытом. Так, было обнаружено движение Солнца и Луны, перемещение звезд, счет времен, врачами были открыты природа тел и свойства растений, земледельцами обнаружены свойства земли, а также признаки приближающегося дождя и непогоды. Наконец, нет ни одного ремесла, которое бы не строилось на знании. 3. Стало быть, Аркесилай должен был, если хоть что‑то понимает, отделить то, что можно познать, от того, что познать нельзя. Но если бы он сделал это, то низвел бы себя до народа. 4. Ведь народ подчас знает больше, так как знает столько, сколько необходимо. Поэтому, если ты спросишь, знает ли он что‑нибудь или не знает ничего, он скажет, что знает то, что нужно знать, и не знает того, что знать не нужно. 5. Следовательно, Аркесилай правильно опроверг учения других, но неверно сформулировал свое. Ведь незнание всех вещей не может быть мудростью, сущность которой в знании. Итак, когда он атаковал философов и учил, что они ничего не знают, также и сам утратил имя философа, так как учение его состоит в том, что ничего нельзя познать. 6. Ведь кто уличает других в том, что они не знают, сам должен быть знающим. Если же он ничего не знает, какая испорченность или какое высокомерие в том, что он сам считает себя философом на основании того, из‑за чего других лишает этого имени! 7. Ведь они могут ответить так: «Если ты показываешь, что мы ничего не знаем и потому мы не мудры, что ничего нам не известно, стало быть, и сам ты не мудр, так как сам признаешь, что и ты ничего не знаешь». 8. Чего, стало быть, достиг Аркесилай, кроме того, что, поразив всех философов, себя самого также пронзил тем же самым клинком?

6.1. Итак, неужели нигде нет мудрости? Вовсе нет, она была и среди философов, но никто ее не увидел. Одни полагали, что все может быть познано: как бы то ни было, но мудры они не были. Другие считали, что ничего нельзя познать: они также не были мудрецами. Первые – поскольку больше доверяли человеку, вторые – потому что меньше. И тем и другим недоставало представления о мере. 2. Так где же мудрость? Там, где ты не будешь считать, что ты все знаешь, ибо это принадлежит Богу, и [где ты не будешь утверждать, что] ничего не знаешь, ибо это свойство животного. Существует же некоторая середина, которая принадлежит человеку, т. е. знание, соединенное с незнанием и умеренное им. 3. Знание в нас – от души, которая рождена на небесах, незнание – от тела, которое рождено из земли. Поэтому у нас есть некоторая общность и с Богом, и с животными. 4. Итак, поскольку мы состоим из этих двух элементов, один из которых проникнут светом, а другой мраком, нам дана часть знания и часть незнания. Благодаря этому нам дано идти, не рискуя упасть, словно бы по мосту. Ведь все те, кто отклоняется в одну из сторон, падали или направо, или налево. Я покажу, каким образом заблуждалась и та и другая часть [философов].

5. Академики рассуждали, исходя из неясных оснований, против физиков, уверяя, что нет никакого знания, и, довольствуясь примерами некоторых непостижимых вещей, утверждали [всеобщее] незнание. То есть они отрицали всякое знание, ибо убедились в незнании части. 6. Физики, наоборот, на основании того, что было открыто, приводят доказательства в пользу того, что можно познать все, и, удовлетворенные очевидными фактами, утверждают [всеобщее] знание. То есть они утверждают познание всего, ибо убедились в познании части. Итак, ни те не видели очевидного, ни эти скрытного; но ни те ни другие, пока кто из них утверждал, а кто отрицал в единоборстве одно знание, не замечали стоящей посередине двери, которая бы привела их к мудрости. 7. Но Аркесилай, учитель незнания, когда боролся против Зенона, главы стоиков, чтобы низвергнуть всю философию, заимствовал это положение у знаменитого Сократа, чтобы доказать, что нельзя ничего узнать. 8. Итак, он опроверг суждение философов, которые полагали, что благодаря их уму была открыта и найдена истина. Безусловно, это была тленная мудрость, и, за короткое время расцветшая, она достигла вершины, чтобы далее с неизбежностью состариться и погибнуть, – и тут появилась Академия, как бы старость философии, которая и уничтожила ту уже увядавшую мудрость. 9. И правильно Аркесилай увидел, что надменны или, скорее, глупы те, кто полагают, что знание истины может открыть догадка. 10. Но ведь нельзя обличать во лжи говорящего, не узнав прежде, что истинно. Аркесилай, попытавшийся сделать это, не постигнув истину, ввел некий неустойчивый [аоштсиш] род философии, который по–латыни мы можем назвать «непрочным» [instabile] или «непостоянным» [inconstans].11. Ведь чтобы утверждать, что ничего нельзя познать, надо кое‑что знать. Ибо если ты утверждаешь, что ничего не знаешь, тем самым отрицается то, что ничего нельзя познать. 12. Итак, кто заявляет как бы в качестве посылки, что ничего нельзя познать, тот утверждает нечто вроде основного положения и [некое] знание: следовательно, что‑то все‑таки можно знать. 13. На это похоже то, что обычно приводится в школах в качестве примера неустойчивого рода: будто кто‑то узнал во сне, что снам верить нельзя. И вот, если он поверил бы [приснившемуся совету], то получилось бы, что он не должен верить снам, но если бы [после этого] не поверил, то пришел бы к выводу, что снам нужно верить. 14. Итак, если ничего нельзя познать, следовательно, известно то, что ничего не известно, а если известно, что ничего не известно, стало быть, утверждение о том, что ничего нельзя знать, является ложным. Так выводится положение, само себе противоречащее и себя опровергающее. 15. Но хитрец хотел отнять знание у прочих философов, чтобы спрятать его у себя (ведь не лишает себя знания тот, кто что‑то утверждает, чтобы лишить его других), но ничего не достиг. В самом деле, он проявил и показал свое жульничество. 16. Насколько мудрее и правильнее бы он поступил, если бы, сделав оговорку, сказал, что причины и, по крайней мере, смысл небесных и земных вещей не могут быть открыты, поскольку все это покрыто тайной, что их нет нужды исследовать, так как они не могут быть открыты в ходе исследования. 17. Введя эту оговорку, он побудил бы физиков не изучать того, что превосходит меру человеческого мышления, и освободил бы себя самого от обвинений в клевете и, конечно, дал бы нам хотя бы что‑то из того, что мы ищем. 18. Теперь же, когда он удержал нас от других изысканий, чтобы мы не стремились узнать больше, чем можем, он отклонил нас и от самих себя. 19. Ведь кто захочет прилагать усилия, чтобы в результате ничего не узнать, или [кто захочет] принять учение такого рода, чтобы в итоге отвергнуть всем известное? Если принять это положение, знание должно существовать, если же отвергнуть, то кто же настолько глуп, чтобы считать изучением то, когда ничего не открывается или даже все отрицается? 20. А потому, если все не может быть познано, как надеялись физики, и если не может быть не познано ничего, как думали академики, вся философия тщетна.

7.1. Перейдем теперь к другой части философии, которую сами философы называют моральной и в которой заключен смысл всей философии, поскольку в той естественной философии есть только удовольствие, а в этой также и польза. 2. И поскольку в устроении жизни и в воспитании нравов есть большой риск ошибиться, необходимо прилагать большое усилие, чтобы узнать, каким образом нам нужно жить.

3. Там [в естественной философии] есть место прощению, так как если что‑то говорят [правильно], ничего из этого не приносит пользу, если же несут вздор, ничему не навредят; здесь же [в моральной философии] не должно быть места ни разногласиям, ни ошибкам. Всем нужно знать одно и то же и наставлять саму философию как бы едиными устами, так как если что‑то будет ошибкой, то разрушится вся жизнь.

4. В той первой части [философии] как меньше опасности, так и больше сложностей, ибо темный смысл вещей заставляет думать разное и противоположное. Здесь же как больше риска, так и меньше сложностей, ибо уже само употребление вещей и повседневный опыт могут научить, что лучше и более верно.

5. Итак, посмотрим, действительно ли эти философы говорят согласное и предлагают нам то, чтобы жизнь проживалась более верно. 6. Нет необходимости проверять все; мы выберем одно, самое главное, что является высшим и первоочередным, в чем заключена сущность всей мудрости. 7. Эпикур полагает, что высшее благо–в наслаждении души, Аристипп³⁰⁵ – в наслаждении тела. Каллифонт и Диномах соединили с наслаждением добродетель [honestatem cum voluptate]. Диодор видел высшее благо в избавлении от страданий, Иероним – в отсутствии страдания, перипатетики же – в благе души, тела и счастливой судьбе [fortunae], 8. Высшее благо у Герилла – знание, у Зено–на – жить в согласии с природой, у некоторых стоиков – следовать добродетели. Аристотель видел высшее благо в достоинстве и добродетели [in honestate ас virtute].³⁰⁶ Каждое из этих положений в чем‑то справедливо. 9. Чему из этого многообразия мы последуем? Кому мы поверим? У всех равный авторитет. Если мы можем выбирать, что лучше, то нам уже не нужна философия, так как мы уже мудры, чтобы судить о взглядах мудрецов. 10. Если же мы обращаемся [к философии] ради того, чтобы узнать мудрость, то как же мы можем судить [о взглядах мудрецов], если мы не начали еще рассудительно мыслить, особенно когда рядом академик [вроде Аркесилая], который нас укрывает покровом [незнания] и не позволяет хоть кому‑нибудь верить, хотя сам и не указывает, чему нам следовать?

8. 1. Что же нам остается? Разве только, покинув яростных и непримиримых спорщиков, прийти к Судье, к Тому, конечно, Дарителю простой и тихой мудрости, которая не только может нас воспитать и дать нам путь, но и предложить суждение о спорных положениях тех философов? 2. Эта мудрость учит нас, что является для людей истинным и высшим благом. Прежде чем я начну говорить об этом, необходимо опровергнуть все названные выше положения, чтобы стало ясно, что ни одно из них не несет в себе мудрости.

3. Когда речь идет о предназначении человека, необходимо высшее благо высшего животного Искать в том, что не может быть общим у него с другими животными. 4. Подобно тому как зубы характеризуют диких зверей, как рога – скот, как перья – птиц, так и человеку должно быть приписано что‑то свое, то, без чего он утратил бы свое естество. Ведь то, что дано всем для жизни или произведения на свет, хотя и является природным благом, все же не является высшим, если только оно не свое у каждого рода. 5. Следовательно, не был мудр тот, кто высшее благо вверял наслаждению души, поскольку это либо беззаботность, либо радость, что является общим для всех. 6. Аристиппу я даже отвечать не буду, поскольку ни у кого не может быть сомнения, что не был человеком тот, кто постоянно стремился к плотскому наслаждению и ничему другому не служил, кроме как животу и Венере. Ведь он жил так, что между ним и скотом не было никакой разницы, если не считать того, что он разговаривал. 7. Ведь если бы возможность говорить была дана ослу, кабану или псу, и если бы ты спросил у них, чего они для себя желают, когда столь неистово домогаются самок, что едва ли могут остановиться, забывая про еду и воду, когда грубо отгоняют других самцов, а, побежденные, не отступают, но, часто попираемые более сильными соперниками, нападают с еще большей силой, когда их не останавливает ни дождь, ни холод, когда они прилагают огромные усилия и отвергают опасность, – что бы другое ответили они, если не то, что высшее благо состоит в наслаждении плоти? Они домогаются его, чтобы получить приятнейшие ощущения, и полагают, что эти ощущения таковы, что от достижения их не могут удержать ни трудности, ни ранения, ни сама смерть. 8. Так неужели мы хотим перенять правила жизни у тех, кто воспринимает все так же, как и лишенные разума животные? 9. Киренаики³⁰⁷ говорят, что сама доблесть славна тем, что открывает путь к наслаждению. «Я, – скажет мерзкий пес или грязный кабан, – потому ведь всеми силами борюсь с соперниками, чтобы доблесть моя принесла мне наслаждение; яне получу его, если буду побежден и оставлю борьбу». 10. Стало быть, мы учимся быть мудрыми у тех, кого отличает от скота или зверей не образ мыслей, а язык?

Считать высшим благом избавление от страданий–это философия не собственно перипатетиков или стоиков, но просто врачей. 11. Ведь кто не понимает, что это рассуждение больных или людей, чем‑нибудь страдающих? Что может быть смешнее, чем иметь в качестве высшего блага то, что может дать врач? Стало быть, нам нужно страдать, чтобы насладиться благом, и к тому же [страдать] тяжело и часто, чтобы потом с еще большим удовольствием не болеть? 12. Итак, [говорят нам], несчастнее всех тот, кто никогда не страдал, так как лишен блага; мы же его считаем самым счастливым, так как он избавлен от страданий.

13. От этой бессмыслицы недалеко был и тот, кто сказал, что высшее благо в том, чтобы совсем не страдать. Но если исключить то, что всякое живое существо избегает боли, кто может сам себе доставить такое благо, которого, чтобы оно у нас было, мы можем только желать? 14. Такое высшее благо не может принести ничего благостного, если только человек не был постоянно лишен страдания. Ведь отсутствие страдания дается человеку не доблестью, не учением, не трудом, но самой природой, как и всем животным. 15. Те, кто соединяли наслаждение с добродетелью, хотели избежать этого союза, но создали противоречивое благо, ибо тот, кто предается наслаждению, неизбежно лишен добродетели, а тот, кто усерден в добродетели, избегает наслаждения. 16. Благо у перипатетиков слишком многообразно, и если исключить блага души, – впрочем, весьма спорно, что они собой представляют и каковы они, – может показаться, что это благо общее с благом животных. 17. Ведь благо тела, т. е. невредимость, нечувствительность к боли, здоровье, не менее необходимы безмолвным [животным], чем человеку, и я еще не знаю, не являются ли они более важными для безмолвных [тварей], поскольку человека могут укреплять лекарства и поддерживать прислуга. 18. То же относится к благам фортуны. Ибо как человеку необходимы для поддержания жизни богатства, так и тем [животным] необходимы добыча и пропитание. 19. Перипатетики же, допуская благо, которое не во власти человека, подчинили всякого человека чужой воле.

20. Давайте послушаем Зенона, ведь он иногда грезит добродетелью. «Высшее благо, – говорит он, – жить в согласии с природой». Стало быть, нам надлежит жить по образу животных. 21. Однако в них как раз и открывается все то, что должно быть несвойственно человеку: они жаждут наслаждений, боятся, прячутся, сидят в засадах, убивают и, что особенно важно, не знают Бога. 22. Зачем же он меня учит, чтобы я жил в согласии с природой, которая сама по себе склонна к худшему и некоторыми прелестями влечет к пороку? 23. Даже если он утверждает, что у животных одна природа, а у человека другая, ибо человек рожден для доблести, – пусть отчасти это и так, – тем не менее, это не служит определением высшего блага. Ибо нет ни одного животного, которое не жило бы в согласии со своей природой.

24. Тот, кто делал высшим благом знание, придавал человеку нечто свойственное ему, но люди жаждут знания ради получения чего‑то нового, а не ради самого знания. 25. Ибо кто удовлетворяется тем, что знает, не домогаясь никаких плодов познания? Для того изучаются искусства, чтобы ими пользоваться, пользуются же ими либо для поддержания жизни, либо для наслаждения, либо для славы. Так вот, не является высшим благом то, которое не ради себя самого достигается. 26. В чем ведь разница, считаем ли мы высшим благом знание или то, что дает это знание, т. е. пищу, славу, наслаждение? Это принадлежит не только человеку–и потому не является высшим благом. Ведь жажда наслаждений и пищи свойственна не одному только человеку, но и животным. 27. Что же до жажды славы, то не обнаруживается ли она у коней, когда они, став победителями, радуются, и страдают, будучи побеждены?

Это ль не жажда хвалы, не страсть к одержанью победы?"

Не напрасно ведь величайший поэт говорит, что следует испытывать [коня],

Как тот переносит позор и как пальмой гордится.³⁰⁸

Если же то, что дает знание, [у человека] общее с другими животными, то знание не является высшим благом. 28. Кроме того, весьма важен тот недостаток данного определения, что знание само по себе безразлично [к добру и ко злу]. Конечно, начинают считать себя счастливыми все, кто овладевает хоть каким‑то искусством, даже те, кто становятся сведущими в дурных делах, подобно тому как тот, кто научился бы готовить яды, стал бы настолько же счастливым, насколько тот, кто научился бы лечить. 29. Вот я и спрашиваю: на что должно быть направлено знание? Если на познание природных вопросов, то какое счастье мне принесет то, если я буду знать, откуда истекает Нил, или если узнаю весь тот вздор, который говорят физики о небе? К тому же знание этих вопросов является не знанием, а предположением, которое шатко и зависит от дарований [ученого]. 30. Остается, чтобы высшим благом было знание о добре и зле. Почему же [Герилл] предпочел сказать, что высшее благо – знание, а не сама мудрость, в то время как значение и смысл того и другого [для него] одни и те же? Тем не менее, еще никто не говорил, что высшим благом является мудрость, хотя лучше этого сказать нельзя. 31. Ведь знания недостаточно, чтобы совершать добро и избегать зла, если к знанию не присоединяется добродетель. В самом деле, многие философы, хотя рассуждали о добре и зле, жили, следуя природе, т. е. иначе, нежели учили, ибо лишены были добродетели. Добродетель же, соединенная со знанием, является мудростью.

32. Остается, чтобы мы изобличили во лжи также тех, кто считают саму добродетель высшим благом. В этом предрассудке пребывал и Марк Туллий. И много безрассудных людей так думало. Ведь сама добродетель не является высшим благом, но является виновницей и матерью высшего блага, ибо нельзя достичь его без добродетели. И то и другое легко понять. 33. Я же спрошу, считают ли они, что легко достичь того замечательного блага, или это и трудно, и требует усердия? Пусть обнажат свое оружие и выступят на защиту заблуждения. 34. Если это благо можно достичь легко, без какого‑либо усердия, то оно не является высшим благом. Действительно, зачем мы мучаемся, убиваемся, усердствуем и днем, и ночью, если то, что мы ищем, лежит перед глазами, чтобы каждый без какого‑либо душевного труда это получил? 35. Но если всякое и даже самое незначительное благо мы достигаем лишь благодаря усердию, то, поскольку природа добра расположена вверху, а природа зла внизу, высшее благо неизбежно достигается высшим усердием. Если это верно, то должна существовать другая добродетель, чтобы мы достигали той добродетели, которая именуется философами высшим благом, а это весьма нелепо и лишено смысла, чтобы добродетель через саму себя достигалась. 36. Если нельзя достичь того блага иначе, как только через усердие, то очевидно, что добродетель – это то, благодаря чему оно достигается, поскольку сила и обязанность добродетели заключены в совершении и исполнении трудов. Стало быть, не может быть высшим благом то, что необходимо для достижения другого блага. 37. Однако те философы, поскольку не зна-"ЛИ, что дает добродетель и куда она ведет, ничего достойнее не придумали, как остановиться на имени самой добродетели. Ставя ее во главе всякого успеха, они говорили, что добродетель необходимо жаждать, чтобы достичь блага, которое лишено блага [ut bonum sibi constituerent quod bono indigeret],

38. Аристотель недалеко ушел от них, когда считал высшим благом добродетель вместе с достоинством, как будто бы может быть какая‑то недостойная добродетель, и словно она не перестала бы быть добродетелью, если бы имела что‑то постыдное. 39. Но он видел, что может случиться так, что о добродетели станут судить превратно, и потому решил приспособиться к людскому мнению. Кто так поступает, тот удаляется от правильного и доброго суждения, ибо не в нашей власти считать добродетель достойной, исходя из наших нравов. Ведь что такое достоинство, как не совершенное уважение, оказываемое кому‑либо, исходя из народного признания? 40. А что будет, если людская слава окажется ошибочной и превратной? Неужели мы отвергнем добродетель, если неразумные люди сочтут ее постыдной и безобразной? 41. Если же добродетель может быть попрана и унижена ненавистью, то, коль скоро она сама является неотъемлемым и вечным благом, она не должна нуждаться в помощи извне, а обязана опираться на собственные силы. 42. Итак, ей не нужно ни уповать на какое‑либо благо от человека, ни бояться какого‑либо зла.

9.1. Итак, я подхожу теперь к высшему благу истинной мудрости. Природа его должна быть определена следующим образом: во–первых, оно свойственно одному лишь человеку и не имеет отношения ни к одному животному; во–вторых, относится лишь к душе и не может быть связано с телом; в–третьих, никто не может его достичь без знания и добродетели. 2. Это ограничение исключает и разрушает все определения тех [вышеперечисленных] философов, ибо те определения, которые они дали, ничему такому не соответствуют. 3. Что же мне сказать, чтобы обосновать то, что я уже определил, а именно, что все философы были слепы и лишены мудрости, ибо никогда не могли ни увидеть, ни понять, ни предположить, какое высшее благо установлено для человека? 4. Анаксагор, когда у него спросили, ради чего он рожден, ответил, что ради созерцания неба и Солнца. Ответу такому весьма поразились и сочли его достойным философа. 5. Однако я считаю, что он сказал это, не думая, что ответить, лишь бы не промолчать. К тому же если бы он был разумным человеком, то должен бы был поразмышлять и обосновать это, ибо если кто не в состоянии рассуждать, тот и человеком‑то не является. Мы же полагаем, что сказано это было спонтанно. 6. Рассмотрим же в трех словах, в чем и как он заблуждался. Во–первых, в том, что всю обязанность человека отнес к одним лишь глазам, связывая все ничуть не с душой, а лишь с телом. 7. Что же? Если бы он был слеп, то неужели лишился бы сущности человека, чего не может случиться без гибели души? Что же остальные части тела? Разве лишены они своих обязанностей? 8. Как же насчет того, что уши служат больше, чем глаза, ведь учение и мудрость могут восприниматься одними только ушами, а вот одними лишь глазами не могут? 9. Ты, Анаксагор, рожден ради созерцания неба и Солнца. А кто побудил тебя к этому созерцанию, и зачем нужно небу и природе вещей твое созерцание? Бесспорно, чтобы ты восхищался этим неизмеримым и удивительным творением. 10. Так признай же, что существует создатель всех вещей – Бог, Который поместил тебя в этот мир как свидетеля и хвалителя Своего творения. 11. Ты полагаешь, что видеть небо и Солнце очень важно, почему же ты не воздаешь благодарность Тому, Кто дал тебе эту возможность? Почему ты не оцениваешь добродетель, провидение и могущество Того, чьим творениям ты удивляешься? Конечно же, необходимо большего удивления достоин Тот, Кто сотворил [созерцаемое тобою] удивительное. 12. Если бы тебя, Анаксагор, кто‑нибудь пригласил на трапезу, и ты на ней был бы прекрасно принят, неужели сочли бы тебя здравомыслящим, если бы ты выше оценил полученное наслаждение, чем человека, доставившего его? До такой вот степени философы относят все к телу и ничего – к душе, и видят не больше того, что видно глазами!

13. Напротив, отвергнув все обязанности тела, сущность человека следует искать в одной лишь душе. Стало быть, не ради того мы рождаемся, чтобы видеть то, что сотворено, но чтобы сознавать, т. е. созерцать умом, самого Творца всего сущего. 14. А потому, если кто‑то спросит человека, который разумно рассуждает, ради чего рожден человек, то тот без сомнения и со всей твердостью ответит, что человек рожден для почитания Бога, Который нас создал для того, чтобы мы служили Ему. 15. Служить же Богу означает не что иное, как добрыми делами сохранять и соблюдать справедливость. Но тот [Анаксагор], как человек несведущий в божественных вопросах, важное дело низвел до ничтожного, выбрав только два [творения] для своего созерцания. 16. Ведь если бы он сказал, что рожден ради любования миром, то пусть бы и открывал все, и восхищался бы во весь голос, все же не исполнил бы предназначения человека, ибо насколько душа больше тела, настолько Бог больше мира, ведь Бог и сотворил мир, и правит им. 17. Стало быть, следует не мир созерцать глазами, так как и то и другое суть тело, но следует душой созерцать Бога, поскольку Бог как Сам является бессмертным [immortalis], так [Он] захотел, чтобы и душа была вечной [sempiternum]. Созерцание же Бога заключено в почитании и служении общему Родителю рода человеческого. 18. Если философы были лишены этого и, не ведая божественного, были обращены к земле, следует полагать, что Анаксагор говорил, будто рожден для созерцания именно земли, и не видел он ни неба, ни Солнца. 19. Итак, легко понять, если быть разумным, в чем состоит человечность. Ведь что такое человечность, если не справедливость? Что такое справедливость, если не благочестие? Благочестие же – не что иное, как познание сотворившего [букв.: «родившего»] нас Бога.

10.1. Итак, высшее благо человека заключено в одной лишь религии. Ведь прочее, даже то, что считается собственно человеческим, присуще и остальным животным. 2. В самом деле, когда они между собой узнают и распознают голоса друг друга, кажется, будто они беседуют. Даже некое подобие смеха обнаруживается в них, когда во время поглаживания их за ушами они, скрыв оскал и предавшись резвости, играют либо с человеком, либо со своими самками или собственными детенышами. А разве не предаются они взаимной любви и подобию нежности? 3. Те же животные, которые делают себе запасы, прячут корм, как бы то ни было, обладают прозорливостью. Даже признаки разума обнаруживаются в безмолвных тварях. Ведь когда они ищут для себя полезное, отвергают вредное, уклоняются от опасностей, готовят себе убежища с многочисленными путями к бегству, они и в самом деле что‑то осознают. 4. Может ли кто‑то отрицать, что у них нет разума, когда часто они передразнивают самого человека? Ведь те, чей долг приносить мед, живя в отведенных обиталищах, укрепляют лагеря, строят себе с неописуемым мастерством жилища, служат своему царю. Не смею утверждать, есть ли в них совершенное знание. 5. Как бы то ни было, не ясно, действительно ли то, что приписывается человеку, общее у него с другими живыми тварями, но ясно [лишь то], что те не причастны религии. 6. Право же, я полагаю так, что всем животным был дан разум, но безмолвным только для сохранения жизни, человеку же и для ее продления. И поскольку в человеке разум [ratio] совершенный, он называется разумностью [sapientia], которая делает человека исключительным в том, что только ему одному дано понимать божественное. 7. На этот счет у Цицерона есть верное высказывание: «Из всех рожденных, кроме человека, нет ни одного животного, которое бы имело хоть какое‑то представление о Боге. И среди самих людей нет ни одного народа столь грубого, столь дикого, который бы не знал, что нужно чтить Бога, даже если бы и не знал, какого нужно чтить Бога. 8. Из чего явствует, что Бога знает тот человек, который помнит, от кого он произошел».³⁰⁹ 9. Те же философы, которые хотят освободить души от всякого страха, уничтожают также и религию и лишают человека его собственного и исключительного блага, отделяют от праведной жизни и от всякой человечности. Ибо Бог как всех живых тварей подчинил человеку, так и человека подчинил Себе. 10. Ибо в чем суть того спора философов, зачем нам следует обращать ум туда, куда направлено лицо? Если, в самом деле, нам нужно смотреть на небо, то не ради чего‑то другого, а ради лишь религии. Если же религия отвергается, то мы лишаемся всякой связи с небом.³¹⁰ 11. Стало быть, нужно либо смотреть в небо, либо склоняться к земле. К земле склоняться мы, даже если бы захотели, не можем, поскольку у нас прямая фигура. 12. Следовательно, мы должны взирать в небо, чему способствует сама природа [нашего] тела. Если не подлежит сомнению, что мы должны это делать, мы должны это совершать или для того, чтобы подчиняться религии, или для того, чтобы открыть смысл небесных вещей. 3. Но открыть смысл небесных вещей мы никоим образом не можем, потому что, как я учил выше,³¹¹ ничего подобного нельзя открыть через размышление. 14. Итак, нужно подчиняться религии, которую если кто‑то не примет, сам себя склонит к земле и, следуя жизни скота, отречется от человеческой сути. 15. Стало быть, более разумны [даже более] невежественные, которые, хотя и заблуждаются в выборе религии, все же помнят о природе своей и о сотворении своем.

11.1. Итак, пусть весь род человеческий знает, что нужно иметь религию. Однако следует раскрыть, каким образом люди в ней заблуждаются. 2. Бог захотел, чтобы природа человека была такова, чтобы он жаждал и домогался двух вещей – религии и мудрости. Но люди потому заблуждаются, что принимают религию, отвергая [при этом] мудрость, или усердствуют только в достижении мудрости, отвергая [при этом] религию, в то время как одна без другой не может быть истинной. 3. И вот они впадают в разнообразные религии, но в ложные, потому что оставляют мудрость, которая их могла бы научить, что не может существовать множество богов. Или усердствуют над достижением мудрости, но ложной, потому что отвергают религию Высшего Бога, Который мог бы их наставить в знании истины. 4. Так, люди, которые принимают одно из двух, идут по окольной дороге, полной всяческих заблуждений, поскольку и служение человека, и вся истина заключены в тех двух вещах, нераздельно связанных друг с другом.

5. При этом я удивляюсь тому, что не нашлось ни одного философа, Который бы обнаружил местопребывание и обитель высшего блага. 6. Они ведь могли бы рассуждать следующим образом. Что бы ни было высшим благом, необходимо, чтобы оно было доступно для всех. Возьмем [для примера] наслаждение, которое жаждется всеми. Но оно общее у нас с другими животными, к тому же не имеет силы достоинства, достигает пресыщенности, приносит, будучи чрезмерным, вред, уменьшается с течением времени, и многие его не достигают. Ведь кто лишен богатств, число которых велико, неизбежно лишен и наслаждения. Стало быть, наслаждение не только не является высшим благом, но и благом вообще.» 7. Что же нам сказать о богатстве? Еще более оно не является высшим благом. Ведь оно выпадает на долю весьма немногих и по большей части случайно, часто его стяжают бездельники и подчас преступным образом. К тому же оно жаждется теми, кто его уже имеет. 8. Ну, а как же сама власть? И она не является высшим благом. Ибо не все люди могут властвовать, а необходимо, чтобы всем людям было доступно высшее благо. 9. Следовательно, мы должны искать что‑то такое, что было бы доступно для всех. Неужели добродетель? Нельзя отрицать, что она является благом и, разумеется, благом для всех. Но если она не может быть благостной, поскольку сила ее и природа проявляются в выносливости, она не полностью является высшим благом. Будем искать иное. 10. С другой стороны, нельзя найти ничего прекраснее добродетели и ничего достойнее мудрости. Ибо если следует избегать пороков из‑за их безобразия, то к добродетели следует стремиться из‑за ее красоты. Что же? Но разве может случиться так, чтобы то, что является благом, то, что является достойным уважения, было лишено вознаграждения и воздаяния и было столь бесплодным, что не приносило бы никакой выгоды? 11. Тот великий труд, те усилия, то сопротивление злу, которым наполнена эта жизнь, необходимо должны вести к еще большему благу. 12. Но что это, о чем мы говорим? Разве [же это] наслаждение? Но ведь из достойного уважения не может родиться ничего позорного. Неужели богатства? Неужели власть? Но и они тленны и преходящи. Неужели слава? Неужели почет? Неужели память об имени? Но все это заключено не в самой добродетели, а в оценках и суждениях других.

13. К тому же добродетель часто и ненавидима, и подвержена злу. То благо, которое порождается ею, должно быть так связано с ней, чтобы нельзя было их разорвать или разделить. Очевидно, что высшим благом является не что иное, как то, что является собственностью добродетели, и то, к чему нельзя ничего ни прибавить, ни от которого нельзя и ничего убавить. 14. Что же [мы скажем] насчет того, что обязанность добродетели заключена в презрении всех тех благ? Ведь ни жаждать, нидомогаться, ни любить наслаждения, богатства, власть, почет и все то, что считается благом и что делают другие, охваченные жадностью, и есть собственно добродетель. 15. Стало быть, она приносит что‑то другое, более возвышенное и превосходнейшее. Ибо нет смысла ей противостоять тем сущим благам, если она не ведет к тому, что лучше и более истинно. 16. Не будем же терять надежду на то, что это [благо] можно отыскать, прежде употребив к этому всю силу размышления, ибо награда будет не проста и весьма серьезна.

12. 1. Но то, что ищут в качестве цели нашего рождения, то, что приносит добродетель, мы можем найти следующим образом. Есть два начала, из которых состоит человек, – душа и тело. Многое принадлежит душе, многое принадлежит телу, многое для них является общим, как, например, добродетель, которую всякий раз, когда она относится к телу, ради различения именуют твердостью. 2. Поскольку же твердость относится и к телу, и к душе, то им обоим предназначена упорная борьба, и обоим следует одерживать победу. Тело, поскольку является плотным и осязаемым, необходимо борется с крепкими же и осязаемыми врагами. Душа же, поскольку она тонкая и невидимая, сражается с теми врагами, которые также не могут быть видны. 3. Каковы же противники души, если не жадность, пороки и грехи? Если добродетель одержит над ними победу и изгонит их, душа будет чистой и незапятнанной. 4. Откуда же можно судить о том, какие плоды дает твердость души? Конечно же, по связанному и равному с ней, т. е. по крепости тела. Когда оно вступает в какое‑либо состязание или битву, чего иного оно ждет от победы, если не жизни? Ведь с человеком ли, или со зверем ты будешь биться, ты будешь бороться за спасение. 5. И вот как тело, борясь за победу, стремится к тому, чтобы не погибнуть, так и душа – чтобы сохраниться. И как тело, побежденное врагами, умирает, так и душа, поверженная пороками, неизбежно погибает. 6. Что же различного между борьбой души и борьбой тела, если не то, что тело бьется за временную жизнь, а душа за вечную? 7. Если же добродетель сама по себе не благостна, поскольку, как я сказал,³¹² вся ее сила заключена в перенесении зла; если все, к чему люди стремятся как к благу, она презирает; если высшая ее ступень открыта смерти, так как жизнь, которую жаждут другие, она часто отвергает, а смерть, которую прочие боятся, стойко переносит; если необходимо, чтобы она влекла за собой какое‑то великое благо, так как тяготы, переносимые и претерпеваемые вплоть до смерти, не могут не быть вознаграждены; 8. если нет на земле никакой награды, достойной ее, ибо все является тленным и преходящим, что еще остается, если не признать, что она дает нечто небесное и стремится к более высокому, поскольку отклоняет низкое? А это ничем другим быть не может, кроме как бессмертием.

9. Справедливо, стало быть, небезызвестный философ Евклид,³¹³ который был основателем школы мегариков, не соглашаясь с прочими, сказал, что является высшим благом то, что подобно и вечно [simile et idem semper].³¹⁴ 10. Он, конечно, понимал, какова природа высшего блага, хотя и не раскрыл того, в чем оно заключается, т. е. что оно заключено в бессмертии и ни в чем другом, поскольку только бессмертие не может ни уменьшаться, ни увеличиваться, не изменяться. 11. Даже несведущий [в божественных вопросах] Сенека перебивает, чтобы согласиться, что нет никакой иной награды за добродетель, кроме бессмертия. Ибо восхваляя добродетель в той книге, которую он озаглавил О преждевременной смерти [De immatura morte], он сказал: «Одна лишь добродетель может одарить нас бессмертием и сделать равными богам». 12. Стоики, которым он следовал, также соглашаются, что нельзя достичь ничего благого без добродетели. Следовательно, наградой за добродетель является блаженная жизнь, если добродетель, как верно сказано, делает жизнь счастливой. 13. Стало быть, добродетели следует добиваться не ради нее самой, как они говорят, а ради блаженной жизни, которая с неизбежностью следует за добродетелью. 14. Этот ход доказательства мог бы показать им, что является высшим благом. Ведь эта сущая и телесная жизнь не может быть блаженной, так как из‑за тела она порабощена злом. 15. Эпикур называет Бога блаженным и не подверженным порче, так как Он является вечным. Блаженство ведь должно быть совершенным, чтобы не было ничего, что могло бы его разрушить, уменьшить или изменить. 16. И не может считаться блаженным что‑то, кроме не подверженного порче. Ничто же не бывает не подвержено порче, кроме бессмертного. Следовательно, только бессмертие блаженно, так как оно не может подвергнуться ни порче, ни разложению. 17. Если же человеку присуща добродетель, чего никто не станет отрицать, то человеком достижимо и блаженство. Ибо не может случиться так, чтобы был несчастен тот, кто исполнен добродетели. Если же человеком достижимо блаженство, то [достижимо им] и бессмертие, которое блаженно.

18. Итак, получается, что высшее благо – в одном лишь бессмертии, которое никакому другому животному, ни телу [человека] не свойственно. И его никто не может достичь без добродетели и мудрости, т. е. без познания Бога и без справедливости Бога. 19. Насколько стремление к нему верное, насколько оно правильное, показывает сама жажда этой вот жизни. Хотя она и временна, и полна тягот, все же ее жаждут и вожделеют все. В самом деле, ее жаждут и старики, и дети, и цари, и подданные, и мудрецы, и глупцы. 20. Ведь настолько ценным кажется Анаксагору созерцание неба и самого света, что он готов терпеть какие бы то ни было несчастья. 21. Так вот, даже если эта полная тягот и краткая жизнь признается великим благом не только для людей, но и для остальных животных, ясно, что она была бы высшим и совершенным благом, если бы не имела конца и была бы лишена всякого зла. 22. Наконец, никогда не существовало такого человека, который бы. Презрел эту краткую жизнь или предался бы смерти, не имея надежды на более д лительную жизнь. Ведь те, кто ради граждан добровольно шли на смерть, как, например, у фиванцев – Менекей,³¹⁵ у афинян – Кодр,³¹⁶ у римлян – Курций³¹⁷ и два Мура,³¹⁸ никогда бы они не предпочли смерть радостям жизни, если бы не считали, что стяжают бессмертие в глазах граждан. Хотя они и не ведали дороги бессмертия, все же добились того, чего жаждали. 23. Ибо если добродетель потому презирает богатства и состоятельность, что они хрупки, а наслаждения – потому что они кратковременны, стало быть, она презирает также хрупкую и кратковременную жизнь, потому что преследует незыблемую и вечную.

24. Итак, само размышление, построенное по порядку и охватывающее все, приводит нас к тому исключительному и единственному благу, ради которого мы рождены. 25. Если бы это сделали философы, если бы они не предпочитали твердо упорствовать в том, что уже один раз приняли, то, конечно, они пришли бы к тому, что я только что открыл. Если этого не могли постичь те, кто убивают небесные души вместе с телами, то, тем не менее, те, кто рассуждают о бессмертии души, должны были понять, что нам предложена добродетель, чтобы, уняв страсти и подавив жажду земных благ, чистые и одержавшие победу души возвратились к Богу, т. е. к своему началу. 26. Для того ведь мы единственными из всех животных подняты для созерцания неба, чтобы мы верили, что высшее для нас благо находится вверху. 27. Для того нам одним дана религия, чтобы мы из того узнали, что душа чело–веческая бессмертна, что она ищет и познает Бога, Который бессмер–i тен. 28. Стало быть, все философы, которые в качестве высшего блага признавали либо знание, либо добродетель, хотя и держались дороги истины, но не дошли до ее вершины. 29. Ибо эти знание и добродетель лишь вместе дают то, что они искали. Знание служит тому, чтобы мы узнавали, каким образом и куда мы должны идти, добродетель – что–бы идти. Одно без другого ни на что не способно. Ибо из знания рождается добродетель, а из добродетели – высшее благо.

30. Следовательно, нет никакой блаженной жизни, которую постоянно искали философы и [по сию пору] ищут в культе ли богов, или в философии. И потому они не нашли ее, что искали высшее благо не в горнем, а в дольнем. 31. Что является горним, если не небо и не Бог, от которого произошла душа? Что является дольним, если не земля, из которой создано тело? 32. Итак, хотя некоторые философы связывали высшее благо не с телом, а с душой, все же, поскольку относили его к этой жизни, которая ограничена телом, они возвращались к телу, время которого ограничено пребыванием на земле. 33. Потому не случайно они не открыли высшего блага, ибо все, что относится к телу и лишено бессмертия, необходимо низкое. 34. Стало быть, человек не таким образом обретает блаженство, как это видят философы, а иначе. Человек не тогда бывает блаженным, когда живет в теле, которое, как бы то ни было, тленно и подвержено порче, но тогда, когда душа [anima], освободившись от союза с телом, живет в одном лишь духе [in solo spiritu]. 35. Тогда лишь мы можем быть блаженны в этой жизни, если будем казаться вовсе лишенными счастья. Если, избегая соблазна наслаждений и служа одной лишь добродетели, мы будем жить в тяготах и несчастьях, которые являются упражнениями и укрепляющими средствами добродетели. Если, наконец, мы выберем ту тернистую и тяжелую дорогу, которая [только и] ведет нас к блаженству. 36. Итак, высшее благо, которое делает нас блаженными, не может быть нигде, кроме как в той религии и в том учении, которые дают надежду на бессмертие.

13. 1. По–видимому, разговор требует того, чтобы, поскольку мы показали, что бессмертие является высшим благом, мы доказали бы и то, что душа бессмертна. 2. По этому вопросу между философами идет серьезный спор, и все же те из них, кто говорили о душе, не могли ничего ни открыть, ни доказать. 3. Ибо, далекие от этого божественного знания, они не приводили ни верных доводов, которые бы в этом убеждали, ни свидетельств, которые бы могли подтвердить это. Однако данный вопрос уместнее нам разобрать в последней книге, когда нам нужно будет говорить о блаженной жизни.

4. Остается еще та третья часть философии, которую называют логикой, в ней заключены вся диалектика и всякий способ рассуждения. 5. Божественное учение не нуждается в ней, поскольку мудрость – не в языке, а в сердце. Не имеет значения, какую речь использовать. Ибо речь идет о сути, а не о словах. И мы рассуждаем не о грамматике и не об ораторе, знание которых сводится к тому, как следует говорить, а о философе, учение которого о том, как нужно жить. 6. Если же ни та физика не имеет смысла, ни эта логика, поскольку не могут сделать счастливыми, остается, чтобы вся сила философии заключалась в одной лишь этике, которой, как говорят, посвятил себя Сократ, отбросив все прочее. 7. Поскольку, как я уже показал, философы заблуждались в этой части философии, ибо не открыли высшего блага, ради достижения которого мы рождаемся, ясно, что вся философия – ложная и пустая, так как ни к служению справедливости не готовит, ни долг, ни сущность человека не утверждает. 8. Пусть же они узнают, что заблуждаются, считая философию мудростью. Пусть не следуют ничьему авторитету, а обратятся к истине и последуют за ней. Здесь нет места легкомысленности. Наказание за глупость будет вечным, если обманут либо пустая личность, либо ложное мнение. 9. Человек же, каким бы он ни был, если верит себе, т. е. если верит человеку, не скажу, что он глупец, который не видит своих ошибок, но он самонадеян, ибо дерзает присваивать себе то, чего не дано человеку. 10. Насколько заблуждался тот знаменитый и великий мастер римского слога [Цицерон], можно ясно увидеть из его суждения. Когда в книгах Об обязанностях он говорил, что философия является не чем иным, как любовью к мудрости, а сама мудрость – знанием божественных и человеческих дел, он прибавил тогда: «Если кто‑то порицает интерес к мудрости, то я, право, не вполне понимаю, что именно он считает достойным прославления. 11. Ведь если мы ищем услаждений души и отдохновения от забот, то что можно сравнить с усердием тех, кто всегда стремятся к чему‑нибудь такому, что направлено и способно привести к хорошей и счастливой жизни? Если же имеется в виду стойкость и добродетель, то именно эта наука даст возможность достичь их, или же такой науки вообще не существует. Говорить, что не существует науки о важнейших делах, – когда нет ни одного самого маловажного вопроса, в котором бы можно было обойтись без науки, – свойственно людям, говорящим необдуманно и заблуждающимся в важнейших вопросах. Если же существует какое‑то учение о добродетели, то где асе его искать, если ты отступаешь от этого вида изучения?»³¹⁹ 12. Право же, сколь бы ни старался я обрести хоть самый малый дар красноречия, с тем чтобы иметь возможность убедить, все же я никогда не отличался красноречием, не имея никакого отношения к форуму. Но необходимо, чтобы собственно благая тема разговора сделала меня красноречивым, для ясного и убедительного развития которой достаточно самой истины и знания божественности. 13. Так вот, я хотел бы ненадолго поднять из преисподней Цицерона, чтобы красноречивей–щий муж был просвещен бесталанным человечишкой: сначала в том, что же является достойным прославления у того, кто порицает интерес к тому, что именуется философией. Затем в том, что философия – это не та наука, с помощью которой достигается добродетель и справедливость, как он полагал, а есть какая‑то другая [наука об этом]. Наконец, поскольку существует учение о добродетели, я показал бы ему, где его нужно искать, когда отказываешься от того вида изучения, который этот философ искал вовсе не ради того, чтобы научиться ему и познать его. Ибо от кого можно было научиться тому, что никто не знал? 14. Но, как он обычно поступал в таких случаях, Цицерон хотел (Настаивать на выводе и довести его до сознания, словно он надеялся, Что ничего нельзя возразить на то, что философия является учительницей жизни. Как раз об этом он прямо заявил в Тускуланских беседах, обратившись с речью к ней самой, используя такой риторический. Способ убеждения: 15. «О философия, руководительница жизни, о йзыскательница добродетели и гонительница пороков! Что стало бы без тебя не только со мной, но и со всем родом человеческим? Ты – Изобретательница законов, наставница во нравах и устроительница порядка!»³²⁰16. Как будто бы она сама по себе дает знание, и не Тот скорее достоин прославления, Кто ее даровал. Цицерон таким же образом мог бы воздавать благодарности еде и питью, так как без этих вещей, в которых нет ни чувства, ни благоволения, жизнь невозможна. И вот как они являются пищей для тела, так и мудрость является пищей для души.

14.1. Итак, прав Лукреций, когда прославляет того, кто первым открыл мудрость, но нелепо то, что он считал, что ее открыл человек. Как будто тот человек, которого он прославляет, нашел ее, валявшуюся где‑то, словно «флейта у ключа», как говорят поэты. 2. Изобретателя мудрости он прославлял как Бога. В самом деле, он так сказал о том, кто открыл мудрость:

Нет, я уверен, никто из рожденных со смертною плотью. Ибо, коль выразить мысль сообразно с величие дела, Богом он был, мой доблестный Меммий, поистине богом.³²¹

3. Все же следует прославлять Бога не за то, что Он открыл мудрость, но за то, что Он создал человека, который мог бы обрести эту мудрость. Лукреций же умалил славу, прославляя лишь часть из целого. 4. Он прославил как человека Того, Кто должен считаться Богом на том основании, что сделал возможным быть мудрым. Действительно, он так сказал:

Неужель не достойно Будет нам к сомну богов человека того сопричислить?³²²

5. Откуда становится ясным, что он хотел восславить либо Пифагора, который, как я говорил,³²³ первым назвал себя философом, либо Фалеса Милетского, который, как говорят, первым начал рассуждать о природе вещей. 6. И вот пока он пытался превознести человека, принизил саму мудрость. Конечно, она не является великой, если могла быть открыта человеком. 7. Но, может быть, он говорит, что мудрость дана человеку «в качестве милости», как поэт? Однако и тот превосходный оратор, тот великий философ [т. е. Цицерон], – я не говорю уже о греках, легкомыслие которых он постоянно порицает и все же следует им, – мудрость, которую называет то даром, то изобретением богов, славит в поэтической манере.³²⁴ 8. Он тяжело переживает, что были некоторые люди, которые хулили философию. «Неужели, – говорит он; – кто‑то дерзнет порицать родительницу жизни, опозорить себя матереубийством и оказаться столь неблагодарным?»³²⁵ 9. Стало быть, мы, Марк Туллий, матереубийцы, и, по–твоему, нас следует зашить в мешок на том основании, что мы не считаем философию родительницей жизни? 10. Может быть, это ты оказался весьма неблагодарен в отношении Бога? Не в отношении того, чью статую, сидящую в Капитолии, ты почитаешь, а Того, Который сотворил мир и создал человека, Того, Кто среди прочих Своих небесных милостей даровал также и мудрость. Ты зовешь философию наставницей добродетели и родительницей жизни, которую если бы кто‑то достиг, оказался бы еще более растерян, чем прежде. 11. В самом деле, в какой добродетели она наставница? Какова она, в чем состоит, философы не открыли до сих пор. Родительница какой она жизни, если сами учителя порабощались старостью и смертью, так и не определив, каким образом подобает жить? Какую изыскательницу добродетели ты можешь предложить, когда ты часто свидетельствуешь, что, хотя и было множество философов, все же никто еще не достиг мудрости? 12. Чему же тебя научила та наставница жизни? Неужели тому, чтобы ты с оскорблениями порицал могущественного консула и сделал его в досточтимых речах врагом отчизны? Но обойдем молчанием те факты, которые могут быть оправданы превратностью судьбы. 13. Ты, конечно, усердно занимался философией, и притом так, что никто и никогда не занимался ей усерднее. Конечно, ты, который освоил все учения, о чем ты сам обычно похваляешься, и который прославил философию на латинском языке, Выступаешь подражателем Платона.³²⁶ 14. Так вот, скажи мне, что ты узнал или в какой школе ты обнаружил истину? Надо полагать, в Академии, которой ты следуешь, которую ты восхваляешь. 15. Но она не научила ничему, кроме того, что ты узнал, что ничего не знаешь. И вот тебя уличают твои же книги, до какой степени философия не дала тебе знаний для жизни. Это твои слова: «Мне кажется, что мы не только слепы для созерцания мудрости, но и тупы и глупы даже для постижения того, что хотя бы отчасти различимо».³²⁷ 16. Если же философия – наставница жизни, почему ты сам себе кажешься слепым, тупым и глупым, в то время как ты должен был бы, наученный философией, и видеть, и уметь размышлять, и быть просвещенным? 17. Но какую истину философии ты прославляешь, это показывают предписания, составленные тобой для сына,³²⁸ в которых ты увещеваешь, что хотя и следует изучать наставления философии, все же следует жить как подобает гражданину. Что можно сказать противоречивее? 18. Если следует изучать наставления философии, то для того, конечно, чтобы мы жили правильно и мудро. Если же следует жить как подобает гражданину, то философия не является мудростью, ибо ведь лучше жить как подобает гражданину, нежели как подобает философу. 19. Ведь если мудрость является философией, то тот, кто живет не следуя философии, живет глупо. Если же тот, кто живет как подобает гражданину, живет не глупо, стало быть, глупо живет тот, кто живет как подобает философу. Таким образом, в результате твоего рассуждения философия обвинена в глупости и бессодержательности. 20. Так же в Утешении, т. е. в сочинении не для острословия, ты привел следующее высказывание о философии: «Однако я не знаю, в каком заблуждении мы пребываем или в каком несчастном неведении истины».³²⁹ Где же наставление философии? Или чему тебя научила та родительница жизни, если ты, к сожалению, не знаешь истины? 21. Если же это признание в заблуждении и в неведении непроизвольно вырвалось у тебя из глубины души, почему бы тебе когда‑нибудь не признать, что философия, которую ты в похвалах вознес до небес, философия, ничему тебя не научившая, не может быть наставницей добродетели?

15. 1. Так же ошибочно говорил Сенека, ибо кто может держаться вернойдороги, когда ошибается Цицерон! «Философия, –говоритон, – есть не что иное, как правильный образ жизни: и знание того, как нужно достойно жить, и искусство вести правильную жизнь. Мы не ошибемся, если скажем, что философия является законом о том, как следует правильно и достойно жить. И кто назовет ее царицей жизни, тот даст £Й ее собственное имя».³³⁰ 2. Это совершенно не относится к общему цмени философии. Если она разделена на множество школ и учений, если не содержит ничего безусловного и относительно чего все достигли бы единомыслия и единодушия, то что может быть столь ложным, как называть царицей жизни философию, разногласия в которой запутывают и затмевают верный путь? Или называть ее законом о том, как следует правильно жить, если главы его весьма расходятся друг с другом? Или называть ее знанием того, как нужно достойно жить, если она ничего другого не дает, кроме того, что, поскольку она часто сообщает противоположное, никто ничего не знает? 3. Я спрашиваю, считает ли он Академию философией или нет? Я не думаю, что он будет отрицать это. Но если она является философией, то ничего из перечисленного выше не имеет отношения к философии, потому что Академия, считая все непознаваемым, отменяет закон, не признает никакой науки, лишает всего смысла, искажает правила, совершенно попирает знание. Стало быть, все философские школы лживы, так как не могут ничего сказать определенного и ясного.

4. Итак, нет никакого правильного образа жизни, нет никакого знания и закона о том, как следует правильно жить, кроме того, что пребывает в этой единственной, истинной и небесной мудрости, которая была неведома философам. 5. Ведь та земная мудрость, поскольку является ложной, оказывается различной и многообразной и противоречит сама себе. И как есть один Создатель и Управитель этого мира – Бог, [как есть] одна истина, так же необходимо, чтобы была одна и простая мудрость. Ибо все, что есть верного и доброго, не может быть совершенным, если не является единственным. 6. Ведь если бы философия могла организовывать жизнь, то никто не был бы добрым, кроме философов, а те люди, которые философию не изучали, всегда были бы злыми. 7. Поскольку же существовали и будут существовать такие люди, которые были и будут добрыми без всякого философского учения, а среди философов было весьма немного тех, кто совершил в жизни что‑то достойное похвалы, кто же не увидит, что эти люди не являются учителями добродетели, которой были лишены? 8. Ведь если кто‑то внимательно рассмотрит их нравы, то найдет этих философов вспыльчивыми, жадными, сладострастными, надменными, дерзкими, скрывающими пороки свои под маской мудрости, совершающими дома то, что сами они обличают в школах. 9. Возможно, я лгу ради того, чтобы порицать их. Но не то же ли самое признает и показывает Туллий? «Много ли, – говорит он, – ты найдешь философов, которые бы вели себя так, таковы были бы нравом и жизнью, как того требует разум? Кто учение свое считает не демонстрацией знания, а законом жизни? Кто владеет собой и подчиняется собственным установлениям? Некоторых из них можно видеть такими легкомысленными и хвастливыми, что лучше бы им было вовсе не учиться. Иные – рабы денег, многие – рабы славы, а еще больше рабов похоти, так что речи их расходятся с их жизнью».³³¹10. Корнелий же Непот написал Цицерону следующее: «Я весьма далек от того, чтобы считать философию наставницей жизни и усовершенствовательницей счастливой жизни, чтобы думать, будто учителя жизни гораздо нужнее кому‑то другому, нежели большинству из тех, кто обратились к философским рассуждениям. Ибо я вижу, что значительная часть тех, кто в школе весьма красноречиво наставляют в целомудрии и воздержании, живет в стяжании всевозможных страстей». 11. Тот же Сенека говорит в Увещеваниях-. «Большинство философов таковы, что, слушая, как они в словопрениях своих высказываются в отношении жадности, сладострастия, тщеславия, ты сочтешь, что они сами себе произносят приговор. Настолько заслуживают они тех слов осуждения, которые произносят публично. В них подобает видеть не иначе как таких врачей, чьи баночки с ядами имеют названия лекарств. 12. Их не удерживает даже бесчестье пороков, они даже приводят оправдания своим безобразиям, чтобы казалось, будто они грешат благочестиво». 13. «Мудрец, – говорит тот же Сенека, – дабы достичь большего, совершает даже то, что сам осуждает. Он оставляет добрые нравы, но подстраивается под ситуацию и использует для исполнения своих дел то же самое, что прочие для достижения славы и наслаждения». 14. Наконец, чуть позже: «Все, что совершают люди, жадные до наслаждений и невежды, совершает и мудрец, но не тем же способом и не с тем же намерением».³³² Но какая разница, с каким намерением ты совершаешь то, чего нельзя делать? 15. У Арис–типпа, руководителя киренаиков, была близость со знатной блудницей Лайдой. Это мерзкую гнусность тот учитель философии защищал тем, что говорил, будто между ним и прочими любовниками Лайды существенная разница: он сам‑де пользуется Лайдой, а другие, напротив, Лайдой используются. 16. О славная и прикрытая добродетелью мудрость! Отдашь ли ты ему на воспитание детей, чтобы они узнали, как пользоваться блудницами? В том, говорил он, между ним и другими сладострастниками разница, что те растрачивали свое богатство, а он наслаждался безвозмездно. 17. В том, однако, блудница оказалась более мудрой, что использовала философа в качестве сводника таким образом, что к ней без какого‑либо стыда приходил всякий юноша, следуя примеру и превратному авторитету учителя. 18. Какая же разница, с каким намерением философ посещал порочнейшую блудницу, если народ и его соперники видели в нем никуда не годного человека? 19. Однако мало ему было так жить, он принялся еще учить этому сладострастию, и нравы свои из публичного дома перенес в школу, уча, что телесное наслаждение является высшим благом. Это достойное проклятия и позорное учение родилось не в сердце философа, а в лоне блудницы. 20. Ведь что мне сказать о киниках, которые имели обыкновение совершать соития со своими женами публично? Что в этом удивительного, если даже имя и название свое они переняли от собак,³³³ чью жизнь воспроизводили? 21. Никакого, стало быть, в этом учении нет наставления в добродетели, если даже те, кто наставляет в наилучших правилах, или вовсе не совершают того, чего советуют, или, если совершают, что случается редко, то благодаря не учению, а природе, которая даже неученых людей часто побуждает совершать правильные поступки.

16.1. И вот, когда они предаются полной праздности и не посвящают себя никакой добродетели, и всю свою жизнь проводят лишь в словопрениях, кем еще, если не бездельниками, их следует считать? 2. Ибо мудрость, если она не отражается в поступках, где подтверждает свою силу, пуста и лжива. И правильно Туллий государственных мужей, которые управляют республикой, которые закладывают новые города и поддерживают в мире уже существующие, которые хорошими законами, спасительными мерами и строгими судебными решениями сохраняют здоровье и свободу граждан, предпочитает учителям философии.³³⁴ 3. Ибо добрые люди должны скорее действовать, нежели, запершись в укромном месте, предписывать делать то, что сами не совершают. И поскольку они сами отстраняются от правильных поступков, то ясно, что занялись они искусством философии либо ради совершенствования языка, либо ради того, чтобы давать только советы. Кто же только учит и не делает, сам роняет значимость своих предписаний. Ибо кто будет подчиняться им, если сами учителя учат им не подчиняться? 4. Хорошо предписывать правильное и достойное, но если ты сам этого не совершаешь, то эти предписания – ложь. Бессмысленно и глупо иметь добро не в сердце, а на устах. 5. Стало быть, они извлекают из философии не пользу, а утеху. Что и подтверждает Цицерон. «Конечно, – говорит он, – все рассуждения этих людей, хотя и содержат богатейшие источники доблести и знаний, все же, при сопоставлении с их действиями, боюсь, не столько приносили им пользу, сколько развлекали их на досуге».³³⁵ 6. При этом он не должен бояться, ибо говорит правду. Однако он словно бы пугается, как бы он, [словно] повинный в открытии [некой страшной] тайны, не был осужден философами за то, что отважился дерзко заявить о той правде, что философы рассуждали не для того, чтобы учить, но чтобы развлекать себя на досуге. Философы, поскольку предписывали, что следует делать, а сами ничего такого не совершали, должны быть сочтены болтунами. 7. В самом деле, поскольку они ничего хорошего для жизни не давали и сами не подчинялись своим установлениям, то не нашлось никого на протяжении всего [человеческого] века, кто бы жил по их законам.

Итак, следует отбросить всякую философию, ибо нужно не усердствовать в постижении мудрости, чему нет ни конца и ни края, но быть мудрым, к тому же своевременно. 8. Ибо нам не дано второй жизни, чтобы мы, найдя мудрость в этой жизни, могли быть рассудительными в той. Необходимо, чтобы и то и другое случилось именно в этой жизни. Нужно быстро ее [т. е. мудрость] находить, чтобы как можно скорее начать ею пользоваться, чтобы ничего не пропало даром в жизни, конец которой неизвестен. 9. Гортензий Цицерона, рассуждая против философии, сам себя обманул хитрым образом, ибо хотя он и говорил, что не нужно заниматься философствованием, все же, по всему видно, сам он философствовал. Ибо философу свойственно рассуждать о том, что делать в жизни нужно, а чего совершать не следует. 10. Мы непричастны этому самообману и свободны от него, поскольку отвергаем философию [как таковую], ибо она является результатом человеческого размышления. Мы защищаем мудрость [sophiam], так как она является божественным даром, и свидетельствуем, что ее должны обрести все. 11. Поскольку Гортензий отвергал философию, но не предлагал ничего лучшего, [его оппоненты] сочли, что он отвергает мудрость, и его легко опровергали, ибо неоспоримо то, что человек рожден не для глупости, а для мудрости. 12. Тем не менее, весьма серьезен тот доводпротив философии, который использовал Гортензий: понять, что философия не является мудростью, можно уже из того, что известно начало этой философии. 13. «Когда, – спрашивает он, – появились философы? Я полагаю, первым был Фалес. При этом век его не так далек от нашего. Где же у более древних скрывалась та любовь к разысканию истины?» 14. Тот же Лукреций говорит:

Только теперь, наконец, и природа вещей, и порядок Были открыты; я сам оказался способен из первых Первым его изъяснить, на родном языке излагая.³³⁶

15. И Сенека говорит, что не прошло и тысячи лет, как появилась мудрость. Стало быть, много веков род человеческий жил без разумения. О чем с издевкой говорит Персий:

… Когда финики с перцем явились в Риме, с собой принеся мудрованье нелепое ваше)

Если мудрость свойственна человеческой природе, то необходимо, чтобы она появилась вместе с самим человеком. Если же не свойственна, то человеческая природа даже не могла бы ее обрести. 16. Но поскольку обретает, то необходимо, чтобы мудрость существовала изначально. Стало быть, философия, поскольку изначально не существовала, не является истинной мудростью. Греки же, очевидно, не имея отношения к Священным Писаниям истины, не знали, каким образом была искажена мудрость. 17. И потому, полагая, что человеческая жизнь вообще лишена мудрости, измыслили философию, т. е. захотели через рассуждения отыскать скрытую от них и неизвестную им истину. Это занятие из‑за неведения правды они и сочли мудростью.

17. 1. Я, насколько мог кратко, сказал о философии вообще. Теперь обратимся собственно к философам, не для того чтобы спорить с ними, ибо они не устоят, но чтобы преследовать их, поверженных и бегущих с нашего поля. 2. Учение Эпикура всегда было популярнее других не потому, что несло в себе что‑то истинное, а потому, что многих привлекало популярное понятие наслаждения. В самом деле, никто не склонен к страданиям. 3. Кроме того, чтобы привлечь на свою сторону многих людей, Эпикур всем и каждому говорит близкое его нравам. Он запрещает ленивому изучать литературу, освобождает жадного от народных раздач, пассивному не позволяет обращаться к государственной деятельности, вялому–усердствовать, боязливому–сражаться. 4. Нерелигиозный слышит, что боги ни о чем не заботятся, лишенный человечности и заботящийся только о своей выгоде получает предписание ничего никому не давать, ибо мудрый все делает ради себя. 5. Для избегающего суеты он прославляет уединение. Того, кто весьма экономен, учит, что для жизни достаточно воды и крупы. Тому, кто ненавидит жену, перечисляет блага безбрачия; имеющему дурных детей прославляет бездетность, нечестиво отвернувшимся от родителей говорит, что нет никаких природных уз. Изнеженному и не способному терпеть боль говорит, что боль является величайшим из зол, а крепко–Му‑что мудрый счастлив в мучениях. 6. Если кто стремится к славе и власти, тому он предписывает быть ближе к царям; если кто‑то не терпит беспокойств, тому советует избегать царского двора. 7. И так лукавый человек [т. е. Эпикур] из различных и противоположных свойств создал круг и, пока старался всем понравиться, боролся сам с собой с гораздо большим усердием, нежели все борются между собой.

Нужно показать, откуда же происходит учение Эпикура и каковы его основания. 8. Эпикур видел, что постоянно возникает противное благу: бедность, тяготы, изгнания, утраты близких. Видел, что плохие люди, в противоположность хорошим, получают власть и почести. Видел, что невинность менее защищена и безнаказанно совершаются преступления. Он ввдел, что смерть неистовствует без разбора нравов, без различения и порядка лет. Одни доживают до старости, другие умирают еще младенцами, третьи уходят в расцвете сил, иные в раннем цветении юности встречают преждевременные похороны, в войнах же побеждают и убивают, как правило, лучших. 9. Особенно же он поражался тому, что весьма религиозные люди подвергаются особо тяжелым бедам, а те, кто либо вовсе отрицают богов, либо почитают их неискренне, переживают меньше неприятностей или вовсе избавлены от них, а сами храмы часто сгорают от молний. 10. Об этом же сетует Лукреций, когда говорит о Боге:

…кто мог бы молнии метать, и свои же

Храмы порой разносить, и, в пустынях сокрывшись, оттуда

Стрелы свирепо пускать, и, минуя нередко виновных,

Часто людей поражать, недостойных того и невинных?³³⁷

11. Если бы он мог получить хоть малую крупицу истины, он никогда бы не сказал, что Бог свои же храмы разносит, в то время как Он потому и разносит их, что они не Его. 12. Капитолий, который является вершиной города и религии Рима, не единожды, но часто горел, пораженный молнией. 13. Что же по этому поводу считали остроумные люди, открывается из слов Цицерона, который говорит, что пожар тот занялся по воле богов, но не для того, чтобы уничтожить то земное обиталище Юпитера, а чтобы потребовать постройки более возвышенного и более величественного храма.³³⁸14. Об этом он в книгах о своем консулате³³⁹ сказал так же, как и Лукреций:

Ведь бессмертный Отец Громовержец

Храмы свои и холмы, на Олимп опирался звездный,

Сам же тогда поразил, в Капитолий, ему посвященный,

Молнию кинув.³⁴⁰

15. Стало быть, из‑за непреклонной глупости они не только не познали силу и могущество истинного Бога, но и увеличили нечестивость своего заблуждения, ибо ведь вопреки всему они уверяли, что храм, часто осужденный небесный судом, должен быть отстроен вновь. 16. И вот когда об этом размышлял Эпикур, словно движимый сложностью этих событий, – ибо ему, не видящему ни причины, ни смысла, казалось именно так, – решил, что нет никакого Провидения. Когда он убедил себя в этом, то принялся это защищать и вверг себя тем в безвыходные заблуждения. 17. Ведь если нет никакого Провидения, то каким образом мир организован столь упорядоченной столь соразмерно? «Нет, – говорит он, – никакого порядка в мире, ибо многое таково, каким не должно было бы быть».³⁴¹ Вот он и пришел, пророчествуя, к тому, что отвергал. 18. Если бы была возможность разобрать все в отдельности, я без труда бы показал, что он не был ни мудрым, ни рассудительным. Если же нет никакого Провидения, то каким образом столь предусмотрительно созданы тела животных, так что каждый член удивительным образом выполняет определенные ему функции? 19. «Не было, – говорит он, – никакого Провидения в появлении животных. Ведь ни глаза не созданы для созерцания, ни уши для слушания, ни язык для общения, ни ноги для ходьбы, ибо все эти органы появились прежде, чем мы начали видеть, слышать, говорить и ходить. Поэтому не органы появились для использования их, но их применение родилось из них».³⁴²20. Если нет никакого Провидения, то ради чего идут дожди, родятся плоды, деревья покрываются листвой? «Не ради живущих, – говорит он, – все это случается, ибо в этом нет никакой пользы для Провидения. Все происходит само по себе».³⁴³ 21. Откуда же рождается или каким образом возникает все то, что рождается? «Здесь, – отвечает он, – не нужно Провидение. Ибо в пустоте летают семена, и вот когда они случайно друг с другом сталкиваются, все и рождается, и возникает».³⁴⁴22. Почему же мы их не чувствуем и не различаем? «Потому, – говорит он, – что они не имеют ни цвета, ни теплоты, ни запаха. Они также лишены вкуса и влажности и столь малы, что не могут быть ни разделены, ни расчленены».³⁴⁵ 23. Поскольку он принял ложные основания, то неизбежность следствий привела его к такой бессмыслице. Ибо где и откуда взялись эти частицы [corpuscula]? Почему они никому, кроме одного лишь Левкиппа,³⁴⁶ не привиделись, наученный которым Демокрит передал наследство глупости Эпикуру? 24. Если эти частицы существуют и к тому же если они, как те говорят, плотные, то они должны быть видимы глазу. Если у всех у них одна природа, то каким образом возникли разные вещи? «Они, – говорит Эпикур, – соединяются в разном порядке и в разной последовательности, как буквы. Хотя букв немного, все же, выстроенные в определенный порядок, они составляют множество слов».³⁴⁷ 25. Но буквы имеют разную форму. «Так и эти самые начала, – говорит он, – ибо есть [среди них] частицы шероховатые, есть с крючками, есть гладкие».³⁴⁸ Стало быть, они могут делиться и расчленяться, если в них есть что‑то, что выступает. Если же они гладкие и не имеют крючков, то они не могут соединяться. Следовательно, они должны быть с крючками, чтобы могли соединяться друг с другом. 26. Если же, как они говорят, частицы столь малы, что никаким острым железом их нельзя рассечь, то каким образом они имеют крючки или углы? Если они торчат, то необходимо, чтобы можно было их отсечь. 27. Наконец, по какому договору, по какому плану они соединяются между собой, чтобы из них что‑то возникло? Если они лишены чувств, то не могут столь упорядоченно соединяться, так как только разум может создавать что‑то разумное. 28. Сколь многими доводами может быть изобличено это пустословие! Но продолжим. Эпикур таков:

Он, превзошедший людей дарованьем своим и затмивший

Всех, как и звезды, всходя, затмевает эфирное солнце³⁴⁹

Эти строки, право же, я не могу читать без смеха. 29. Ведь Лукреций эту хвалу произнес не в адрес Сократа или Платона, которые считаются как бы царями философии, но о человеке, который, хотя был здоров и крепок, нес взор больший, чем любой больной. Так ничтожнейший поэт [своими] похвалами, достойными льва, не превознес мышь, а раздавил и расплющил. 30. Но Эпикур также освободил нас от страха смерти, о которой он высказался в таких словах: «Пока мы живы, смерти нет, когда наступает смерть, нас уже нет. Стало быть, смерть для нас ничего не значит»³⁵⁰ 31. Сколь остроумно он ввел нас в заблуждение! Будто бы нас пугает наступившая смерть, когда уже нет чувства, а не ее наступление, когда чувство уходит. Ведь есть некоторый момент, когда и мы уже не существуем, а смерть еще не наступила, и именно это кажется страшным, когда смерть наступает, а мы прекращаем жить. 32. Не зря же сказано: «Страшна не сама смерть, а приближение смерти». То есть страшно страдать от болезни, переносить удар, получать телесную рану мечом, гореть в огне, разрываться зубами. 33. Это то, чего боятся, и боятся не потому, что все это приносит смерть, но потому, что доставляет огромную боль. Почему же ты не доказываешь, что боль не является злом? «Боль, – говорит он, – самое большое из всех зол». Как же я могу не бояться ее, если то, что предшествует смерти или приносит смерть, является злом? А как же насчет того, что все это положение ложное, поскольку души не умирают? 34. «Нисколько, – говорит он, – ибо то, что рождается с телом, необходимо с телом и умирает».³⁵¹ Выше я уже говорил,³⁵² что потом разъясню это место и отложу до конца сочинения, чтобы это убеждение Эпикура, пошло ли оно от Демокрита, или Дикеарха,³⁵³ опровергнуть на основе аргументов и божественных свидетельств. 35. Но, возможно, он стремился оставить без наказания свои пороки. Ведь он был защитником отвратительнейшего наслаждения, ради достижения которого, как он считал, человек и рожден. 36. Кто, услышав подобное утверждение [о тленности души], воздержится от пороков и преступлений? Ведь если наши души умрут, то мы должны жаждать богатств, чтобы успеть получить все удовольствия. Если нам не хватит денег, мы должны похищать их тайком, с помощью обмана или силы у тех, у кого они есть. Тем более, если никакой Бог не следит за человеческими делами, то мы всегда будем уповать на безнаказанность, будем грабить и убивать. 37. Ибо разумно вершить зло, если это полезно и безопасно, поскольку даже если на небе есть какой‑нибудь Бог, он ни на кого не гневается. Равно глупо вершить добро, если нет ни наказания за зло, ни награды за добро. 38. Итак, мы будем служить наслаждениям, насколько только сможем, ибо некоторое время спустя мы превратимся в ничто. Стало быть, мы не должны допускать, чтобы хоть один день, хоть одно мгновение были лишены наслаждения, дабы то время, пока мы живы (ведь мы когда‑нибудь умрем), не прошло без пользы. 39. Хотя он не выражает этого в слове, все же на самом деле учит этому. Ведь когда он рассуждает, что мудрый человекделает все ради себя, он все, что утверждает, обращает на свою пользу.

40. Тот, кто услышит эти гнусности, не станет больше считать, что надо кому‑то делать добро, ибо добро он будет совершать на пользу другому, и не станет больше считать, что нужно воздерживаться от преступления, ибо преступление приносит прибыль. 41. Если бы какой‑нибудь предводитель пиратов или разбойников стал бы ободрять своих сообщников к нападению, какие бы другие слова он мог использовать, если не те, которые говорит Эпикур? 42. Он бы сказал, что боги не следят за людьми, что они не разгневаются и не наградят. Что не нужно бояться смерти, ибо души исчезают по ее наступлении, и после смерти мы – ничто. Что наслаждение является высшим благом. Что нет никакой человеческой общности, и каждый заботится о себе. Что нет никого, кто бы уважал другого иначе, как не ради себя самого. Что стойкий муж не должен бояться ни смерти, ни боли; такой муж, даже если он подвергается мучениям, если его истязают, не должен о себе заботиться. 43. Вдруг и найдется кто‑нибудь, кто посчитает, что эти слова, которые скорее подходят разбойникам, принадлежат мудрецу.

18. 1. Другие же философы, напротив, считали, что души сохраняются после смерти. Это в основном пифагорейцы и стоики, которых хотя и следует простить, поскольку думали они правильно, но все же я не могу их не осудить, ибо не по знанию, а по случаю они пришли к истине. Так вот, они допускали некоторые ошибки как раз в том, о чем думали правильно. 2. Ведь когда они испугались того самого довода, из которого следовало, что души необходимо умирают вместе с телами, поскольку вместе с телами рождаются, тогда они стали утверждать, что души не рождаются, а, скорее, вселяются в тела и переходят из одного в другое. 3. Они думали, что души могут сохраняться после смерти тела только в том случае, если они существовали до тела. Сходная и почти одна и та же ошибка у обеих школ. Но эта [пифагорейская] школа ошибалась относительно прошлого, а та [эпикурейская] относительно будущего. 4. Ведь ни та, ни другая не видели, что является самым верным, а именно, что души рождаются и не умирают, ибо они не знали, зачем появился человек и какова его суть. 5. И вот многие из тех, кто догадывались, что души вечны, что они якобы переселяются на небо, сами чинили над собой насилие, как Клеанф, Хрисипп, Зенон, Эмпе–докл, который низверг себя в кратер горящей Этны глубокой ночью, чтобы считалось, будто он удалился к богам, если вдруг не появится.³⁵⁴

А из римлян – Катон,³⁵⁵ который был на протяжении всей своей жизни подражателем стоического заблуждения. 6. Демокрит, хотя и придерживался другого мнения, все же

Сам добровольно понес свою голову смерти навстречу,³⁵⁶

преступнее чего быть ничего не может. Ведь если убийца нечестив, поскольку является губителем человека, то таким же преступником является и тот, кто уничтожает себя, ибо уничтожает человека. 7. Мало того, злодеяние это следует считать самым худшим. Карать за него – во власти одного только Бога. Ибо мы как в эту жизнь вступаем не по собственной воле, так и обратно из этой обители – тела, о котором нам надлежит заботиться, должны уходить лишь по решению Того, Кто нас в это тело ввел, чтобы мы пребывали в нем до тех пор, пока Он не прикажет освободиться от него. И если причиняется какое‑либо насилие, его следует невозмутимо переносить, поскольку невинная душа не может не быть отомщена, и мы обретем великого Судию, единственно Которому дано право вершить месть. 8. Итак, все те [убившие себя] философы являются убийцами, как и тот глава римской учености Катон, который, как говорят, перед смертью прочитал книгу Платона, который учил о вечности души, и авторитетом философа был побужден к высшему нечестию. И все же Катон имел некую причину своего самоубийства, а именно нежелание попасть в неволю. 9. Что же, тот знаменитый амбракиец, который, когда прочитал ту же книгу, не по той же ли причине бросился в пучину, что поверил Платону?³⁵⁷Достойно проклятия и изгнания учение, которое отвращает людей от жизни. 10. Ведь если бы Платон знал и учил, Кем, каким образом, кому, ради чего и в какое время дано бессмертие, он ни Клеомброта, ни Като–на не подтолкнул бы на добровольную смерть, но скорее бы наставил их к жизни и справедливости. 11. В самом деле, мне кажется, что Ка–тон искал смерти не столько ради того, чтобы спастись от Цезаря, сколько ради того, чтобы последовать предписаниям стоиков, к которым он принадлежал, и чтобы каким‑нибудь великим поступком прославить свое имя. Я не нахожу, что плохого могло бы с ним случиться, если бы он остался жив. 12. Ведь Гай Цезарь, как человек снисходительный, ничего другого не хотел совершать даже в разгар гражданской войны, кроме того, чтобы, сохранив жизни двух лучших граждан, Цицерона и Катона, показать, что он несет благо государству. Но вернемся к тем, кто славит смерть как благо. 13. Ты сетуешь на жизнь, словно ты уже умер или когда‑то тебе открылось, ради чего ты рожден. Не тебя ли знаменитыми словами Теренция порицал истинный и всеобщий Отец:

…Сначала жить научись;

Противна станет жизнь – прибегни к этому³⁵⁸

14. Ты сетуешь, что терпишь несчастья, будто бы ты заслужил что‑то хорошее, когда не ведаешь Отца, Господа и Царя своего; пусть ты и созерцаешь очами ярчайший свет, однако сердце твое слепо и пребывает в безмерной тьме неведения. Это неведение привело к тому, что никому не было стыдно говорить, что для того мы рождены, чтобы нести наказания за [совершенные ранее] преступления. Я не представляю, что можно было бы сказать безумнее этого. 15. Ведь где и какие мы могли совершить преступления, пока еще не были рождены? Если только мы не станем верить тому безумному старику, который выдумывал, что в прежней жизни был Эвфорбом.³⁵⁹ Он, как я полагаю, поскольку происходил из незнатной семьи, выбрал себе род из песен Гомера. 16. О, восхитительная и исключительная память Пифагора! О, ужасная забывчивость наша, тех, кто не помнит, кем был прежде! Но, возможно, по какой‑то ошибке или по какой‑то милости он единственный не коснулся течения Леты и не отведал воды забвения? Очевидно, что лживый старик сложил басню, как обыкновенно делают это досужие старухи для доверчивых детей. 17. Если бы он хорошо судил о тех, кому это говорил, если бы считал их [разумными] людьми, то никогда бы не позволил себе столь дерзко лгать. Впрочем, лживость ничтожнейшего человека достойна осмеяния. 18. Но что мы будем делать с Цицероном, который, сказав в начале своего Утешения, что люди рождены для искупления [совершенных ранее] преступлений, повторил потом то же самое, как бы порицая того, кто считает, что жизнь не является наказанием?³⁶⁰ Правильно он сказал прежде, что пребывает в заблуждении и в несчастном неведении истины.³⁶¹

19.1. Те, кто рассуждают о благе смерти, поскольку не знают ничего истинного, обосновывают свое суждение так: «Если нет ничего после смерти, то смерть не является злом, поскольку устраняет ощущение зла. Если же после смерти остаются души, то она является благом потому, что ведет к бессмертию». 2. Эту мысль Цицерон так выразил в книге О законах: «И порадуемся за себя, так как смерть принесет нам состояние либо лучшее, чем то, в каком мы находимся при жизни, либо, во всяком случае, не худшее. Ведь когда, при отсутствии тела, дух сохраняет свою силу, то это жизнь божественная, а при отсутствии ощущений, конечно, ничего дурного больше быть не может».³⁶² 3. Это тебе кажется остроумным, словно бы ничего другого и быть не может. Однако же и то и другое ложно. Божественные же Писания учат, что души не умирают, но получают либо за справедливость вечную награду, либо за преступления вечное наказание. 4. Ибо нельзя, чтобы преступник, который в этой жизни был счастлив, избегал заслуженного наказания, или чтобы человек, который, следуя справедливости, был в этой жизни несчастен, не получил за это воздаяние. 5. Это настолько справедливо, что тот же самый Туллий предвестил в Утешении, что справедливые и нечестивые люди обретают не одну и ту же обитель. 6. «Ибо не всем, – говорит он, – как считают те мудрецы, дан один и тот же путь на небо. Конечно, учат они, души, запятнанные преступлениями и злодеяниями, погружаются во тьму и лежат в грязи, невинные же души, чистые, непорочные, облагороженные благодеяниями, усердием и искусствами, легко и безмятежно спешат к богам, т. е. к сходной себе природе».³⁶³ 7. Эта мысль противоречит вышесказанному доводу. Ведь согласно тому доводу всякий рожденный человек наделен бессмертием. 8. Ибо какова была бы разница между добродетелью и преступлением, если бы ничем не отличались Аристид и Фаларис,³⁶⁴ Катон и Каталина?³⁶⁵ Но эту разницу в поступках и в оценках почувствует только тот, кто держится истины.

9. Так вот, если кто‑то спросит нас, является ли смерть благом или злом, мы ответим, что ее качество определяется характером жизни. Ведь как сама жизнь является благом, если проживается добродетельно, и злом, если проживается преступно, так и смерть должна оцениваться по деяниям жизни. 10. И получается так, что если жизнь пройдет в [служении истинной] религии Божией, смерть не станет злом, поскольку будет переходом в бессмертие; если же наоборот, то неизбежно станет злом, поскольку, как я говорил, приведет к вечным мукам. 11. Что же сказать, кроме того, что ошибаются те, кто или ищет смерти, словно блага, или бежит от жизни, словно от зла? Кроме того, что весьма несправедливы те, кто за немногими бедами не видят великих благ. 12. Ведь они, после того как всю жизнь проведут в изысканных и разнообразных наслаждениях, стремятся к смерти, как только с ними случится вдруг что‑то плохое, и считают, что им никогда не было хорошо, если вдруг когда‑то стало плохо. Вот и осуждают они всю жизнь целиком, не видя ничего, кроме дурного. 13. Отсюда рождается такое убеждение: «То, что является смертью, мы считаем жизнью; что же является жизнью, то мы считаем смертью, поэтому самое лучшее – совсем не родиться, а после этого самое лучшее – скорее умереть».³⁶⁶ 14. Это высказывание, чтобы придать ему больше веса, приписывают Силену. Цицерон в Утешении говорит следующее: «Гораздо лучше совсем не родиться и не изведывать этих невзгод жизни; если же ты родился, то лучше как можно скорее умереть, чтобы, словно огня пожара, избежать превратностей фортуны». То, что он поверил этому наипустейшему изречению Силена, становится очевидным из того, что он добавил к нему что‑то свое, чтобы его приукрасить. 15. И вот я спрашиваю: кто, по его мнению, предпочел бы не родиться, если до рождения никто не обладает чувствами? Ведь чтобы понять, является что‑то благим или злым, необходимо чувствовать. 16. Затем, отчего он считал, что жизнь – не что иное, как невзгоды и пламя пожара, словно в нашей власти было не родиться, или будто бы жизнь нам дарована фортуной, а не Богом, или словно образ жизни имеет некоторые сходство с огнем пожара? 17. Сходным образом сказал Платон, что он благодарен природе, во–первых, за то, что родился человеком, а не бессловесным животным, во–вторых, за то, что мужчиной, а не женщиной, что греком, а не варваром, наконец, что афинянином и что во времена Сократа.³⁶⁷ 18. Высказать невозможно, какое ослепление ума, какие заблуждения породило незнание истины! Я со всей уверенностью говорю, что никогда не было сказано ничего более безумного по поводу человеческих дел. Как будто, если бы он родился варваром или женщиной, или, в конце концов, ослом, он был бы Платоном, а не тем, кем бы родился. 19. Но, возможно, он поверил Пифагору, который, чтобы запретить людям питаться животными, сказал, что души из человеческих тел переселяются в тела других животных, что и глупо, и невозможно. Глупо, потому что не было необходимости старые души поселять в новые тела, когда тот же самый мастер, который сотворил первые души, мог бы постоянно создавать новые. Невозможно, потому что «правильная душа» не может настолько изменять природу своего состояния, как огонь не может устремляться вниз или, подобно реке, направлять свое пламя в поперечном направлении. 20. Стало быть, разумный человек полагал, будто могло случиться так, что душа, которая тогда пребывала в Платоне, могла поселиться в какое‑то бессловесное животное и могла быть наделена человеческим чувством, так что понимала бы и сожалела, что отягощена несообразным ей телом? 21. Насколько рассудительнее он сделал бы, если бы был благодарен тому, что рожден талантливым и способным, что получил возможность просветить себя в этих вопросах. 22. Ведь что достойного благодарности в том, что он рожден афинянином? Неужели не существовало в других городах множества наделенных талантами и ученых мужей, каждый из которых был гораздо лучше всех афинян? 23. Сколько тысяч людей были рождены афинянами, и при этом – во времена Сократа, но были необразованны и глупы? Ибо не стены и не место, в котором человек вышел из утробы, дают ему мудрость. 24. Что же насчет того, чтобы радоваться тому, что [Платон] рожден во времена Сократа? Неужели Сократ мог передавать дарования [всем] тем, кто у него обучались? 25. Не пришло на ум Платону, что и Алкивиад, и Критий³⁶⁸ также были усердными слушателями того же Сократа. Первый из них стал жесточайшим врагом отчизны, а второй – кровавейшим тираном!

20. 1. Посмотрим же теперь, что было столь великого в самом Сократе, коль скоро разумный человек искренне радовался тому, что был рожден в его времена. 2. Я не отрицаю, что Сократ был несколько разумнее прочих, которые считали, что природу вещей можно открыть с помощью разума. Я полагаю, что они были не столько безумны, сколько нечестивы в том, что хотели любопытными глазами проникнуть в тайны небесного Провидения. 3. В Риме и во многих городах, как мы знаем, есть некоторые священные места, которые, как считается, непозволительно посещать мужчинам. И вот те места закрыты для их взора, ибо не позволено их осквернять. Если же вдруг или по ошибке, или по какой случайности мужчина посетит их, преступление искупается сначала наказанием того мужчины, потом новым освящением [места]. 4. Что же ты сделаешь с теми, кто хочет проникнуть в запретное?

Безусловно, гораздо большими преступниками являются те, кто нечестивыми изысканиями оскверняют тайны мира и этот небесный храм, нежели те, кто вступают в святилище Весты, Благой Богини или Цереры. К тому же те святилища, хотя мужчинам и не дозволено входить в них, построены все же были мужчинами. 5. Те же философы не только избежали обвинений в нечестивости, но и, что гораздо позорнее, стяжали доброе имя за красноречие и славу за свой талант. А что, если бы они смогли что‑нибудь открыть? 6. Дело в том, что они настолько же слабы в убеждении, насколько дерзки в изыскании, так что не могут ничего ни открыть, ни, даже если бы открыли, защитить. 7. Ведь если бы они, пусть случайно, как чаще всего и случается, обнаружили бы что‑то верное, то позволили бы, чтобы другие философы изобличали это как ложное. Ведь никто не спускался с небес, чтобы дать суждение по поводу предположений каждого. 8. Поэтому никто, пожалуй, не усомнится, что те, кто разыскивали тайны, глупы, никчемны и безрассудны.

9. Так вот, Сократ имел некоторое благоразумие, ибо когда он понял, что нельзя открыть тайны мира, отказался из подобных изысканий. И я боюсь, что только в этом [он и был благоразумен]. Ибо многое у него было не только не достойно похвал, но и достойно порицания, в чем он был подобен другим философам. 10. Из всего этого я выберу одно [заблуждение], ибо оно всеми было удостоено похвалы. Сократ произнес такую крылатую фразу: «Что выше нас, то для нас ничто не значит».³⁶⁹ 11. Давайте же согнемся к земле и руки, данные нам для совершения прекрасных творений, обратим в ноги. Ничто для нас небо, ради созерцания которого мы подняты на ноги, ни к чему нам и сам свет, который, конечно же, ради нашей жизни исходит с небес. 12. Если Сократ понял [для самого себя], что не следует рассуждать о небесных вещах, [то в действительности] он не мог понять даже того, что находится у него под ногами. Что же? Может быть, он плохо выразился? Вряд ли. Без сомнения, он понимал, что говорил о том, что совершенно не следует подчиняться религии. Но если бы он сказал это открыто, то никто бы с этим не согласился. 13. Ведь кто не поймет, что этот мир,

столь удивительным образом устроенный, управляется каким‑то Провидением, ибо нет ничего, что могло бы существовать без всякого руководства. 14. Так и дом, покинутый жителями, разрушается, и корабль без кормчего идет ко дну, и тело, когда его покидает душа, гибнет. И уж конечно, полагаем мы, такая громада мира не могла бы ни появиться без Создателя, ни сохраняться столь долго без Правителя. 15. Ведь если бы он хотел ниспровергнуть широко известные народные религии, я бы не осуждал его. Я даже стал бы его славить, если бы он нашел то, что лучше тех религий. Но он же клялся собакой и гусем. О, человеческий шут, как сказал бы эпикуреец Зенон,³⁷⁰ никчемный, бесчестный, пропащий, если он хотел осмеять религию, и безумный, если всерьез делал это, чтобы считать в качестве бога отвратительнейшее животное! 16. Кто же осмелится опровергать суеверия египтян, если Сократ упрочил их своим авторитетом афинянина? Не то ли является высшим безумием, что перед смертью он просил своих домочадцев, чтобы они от его лица принесли в жертву Асклепию петуха, которого тот обещал? 17. Может быть, он боялся, как бы у судьи Радаманта³⁷¹ не оказаться ответчиком перед Асклепием? Я бы счел его помешанным человеком, если бы он умирал, будучи поражен болезнью. Поскольку же он это совершил, будучи в здравии, является безумцем тот, кто считает, что этот Сократ был мудрецом. Вот, чьи это были времена, в которые, как радовался разумный человек, ему довелось родиться.

21.1. Посмотрим же, чему Платона научил Сократ, который, когда отказался от всякой физики, обратился к исследованию добродетели и долга. При этом я не сомневаюсь, что он наставлял своих учеников в правилах справедливости. 2. И вот, обучаясь у Сократа, Платон прекрасно уяснил, что сущность справедливости заключена в равенстве, поскольку все мы рождаемся равными. «Стало быть, – говорит он, – люди не должны иметь ничего частного и собственного, но, чтобы они могли быть равными, в чем состоит смысл справедливости, должны владеть всем сообща».³⁷² 3. Это еще можно допустить, пока, кажется, речь идет о деньгах. Впрочем, то, что это совершенно невозможно и

совершенно несправедливо, я мог бы доказать на множестве положений. Но давайте предположим, что такое возможно, что в самом деле все могли бы быть мудрыми и могли бы пренебрегать деньгами. 4. Но до чего доходит у Платона та общность? «Должны, – говорит он, – быть общими супруги».³⁷³ Имеется в виду, чтобы у одной и той же жен–шины было множество мужей, подобно тому, как это бывает у собак, и чтобы тот овладевал ею, кто окажется сильнее, или, если мужчины будут воздержанны, как философы, чтобы каждый вступал в связь в свою очередь. 5. О, удивительное равенство Платона! Где же добродетель целомудрия? Где супружеская верность? Если ты упраздняешь все это, то рушится всякая справедливость. 6. Тот же философ сказал, что счастливы были бы государства, если бы ими управляли философы или правители предавались бы философствованию.³⁷⁴ Отдашь ли ты власть этому столь справедливому, столь беспристрастному мужу, который у одних отнял собственность, другим отдал ее, который выставил на позор целомудрие женщин, чего никогда не совершал не то что царь, но ни один тиран? 7. Какой же смысл вкладывал Платон в свои отвратительные рекомендации? «Государство, – говорил он, – будет едино и связано узами взаимной любви, если у всех будут общие матери, отцы, жены и дети».³⁷⁵ 8. Какое смешение рода человеческого! Откуда может появиться привязанность, если не ясно, кого любить? Какой муж будет уважать жену и какая жена – мужа, если они не живут постоянно вместе, если благочестивый ум и взаимно сохраняемая верность не «создадут привязанности? В этой беспорядочной похоти нет места никакой добродетели. 9. Так же, если все дети были бы общими, кто смог бы любить детей, словно своих, когда не знаешь или сомневаешься, твои ли это дети? Какой ребенок станет почитать отца, когда не знает, от кого был рожден? В результате, он не только чужого отца будет считать своим, но и своего принимать за чужого. 10. Но ладно, женщины могут быть общими, а вот сын не может. Необходимо он родится только от одного союза. Стало быть, исчезает вся та общность, поскольку сама природа протестует против нее. 11. Остается, что он хотел, чтобы жены были общими только ради гражданского согласия. Однако нет ни одной более серьезной причины для ссоры, кроме домогательства многих мужчин к одной женщине. 12. Если Платон не мог в этом последовать разуму, он мог бы увидеть ясные примеры и из жизни бессловесных тварей, которые из‑за этого жестоко бьются друг с другом, и из жизни людей, которые постоянно ведут по той же причине тяжелейшие войны.

22.1. Выходит, что эта общность не несет в себе ничего, кроме разврата и сладострастия, которые могут быть уничтожены одной только добродетелью. 2. Итак, Платон не нашел согласия, которого искал, поскольку не видел, откуда оно происходит. Ибо справедливость находится не во внешних вещах, и даже не в теле, но только в сердце человека. 3. Стало быть, тот, кто хочет уравнять людей, должен лишать их не супругов и богатства, а высокомерия, гордыни, спеси, чтобы могущественные и возвышенные люди осознали, что они равны с низкими. 4. Ведь когда не будет чрезмерности и пресыщенности в отношении богатств, то не будет и никакой разницы, бедны ли люди, богаты ли, поскольку будут равны души, чего не может произойти иначе, как только с помощью почитания [истинного] Бога. 5. Итак, он полагал, что открыл справедливость, в то время как совершенно ниспроверг ее, ибо общность должна быть не тленных вещей, а сердец. Ибо если справедливость является матерью всех добродетелей, то по уничтожении каждой добродетели в отдельности ниспровергается и справедливость. 6. Платон же уничтожил прежде всего бескорыстие, которого уже не может быть там, где нет ничего собственного. Упразднил умеренность, ибо не оставил ничего чужого, от которого следует себя удерживать. Уничтожил он воздержание и непорочность, которые являются великими добродетелями для обоих полов. Отменил скромность, стыдливость и благопристойность, если становится приличным и законным то, что должно считаться постыдным и срамным. 7. И вот в то время как он хотел дать добродетель, лишил ее всех. Ведь обладание собственностью имеет почву и для пороков, и для добродетелей, а общность несет в себе только свободу для пороков. 8. В самом деле, мужчины, которые имеют много жен, не могут быть названы иначе, как похотливыми и развратными. Также и женщины, у которых много мужей, – даже не изменницы, поскольку нет никакого ясного супружества, а публичные женщины и блудницы. 9. Стало быть, Платон низвел жизнь человеческую до подобия, не скажу, бессловесных тварей, но скота и зверей. Ведь почти все птицы создают супружеские пары и живут по двое. Они сообща сохраняют гнезда свои, словно брачные ложа, и любят птенцов своих, потому что они наверняка их, и если ты подбросишь им чужих птенцов, то их выкинут. 10. Но разумный человек вопреки нраву людей и вопреки самой природе из сопоставления вывел более глупые суждения. Поскольку он видел, что у прочих животных обязанности самцов и самок не различаются, посчитал, что следовало также, чтобы и женщины сражались, участвовали в народных собраниях, занимали государственные посты и обладали властью. Поскольку же он наделил их оружием и конями, то следовало бы мужчинам отдать ткачество и прядение, а также убаюкивание младенцев. 11. И ведь не видел он, что предложенное им невозможно, потому что не существовало еще в круге земном столь глупого и столь пустого народа, который бы жил таким образом.

23. 1. Когда в таком пустословии оказывались первые из философов, что же думать о менее значительных, которые никогда не видели себя более мудрыми, чем когда гордились презрением к деньгам? Отважные души! Но я спрошу, отчего они так поступают и откуда возникает то презрение. 2. Полученные ими от предков имения они отвергают и бросают, словно зло. Чтобы в бурю не потерпеть кораблекрушения, они в тихую погоду бросаются за борт, движимые не доблестью, а превратным страхом. Как те, кто, боясь, как бы не быть убитыми врагами, Убивают сами себя, чтобы с помощью смерти избежать смерти, 3. так и эти [философы] без толку и без смысла отказываются от того, что могло бы принести им славу щедрых людей. 4. Они славят Демокрита за то, что тот бросил свои пашни и позволил, чтобы они были превращены в общественные выпасы. Я восславил бы его, если бы он подарил их. Однако нет ничего разумного в том, когда мы совершаем то, что бесполезно и дурно, если бы это совершалось всеми. 5. Но ты простишь эту беспечность. А что сказать о том, кто, продав наследство, бросил деньги в море? Сомневаюсь, здоров ли он был или безумен. «Пропадай, – сказал он, – в бездне морской несчастное корыстолюбие, я утоплю тебя, чтобы ты не увлекло меня на дно». 6. Если [у тебя] такое презрение к богатству, отправь его на службу милосердию, человечности, раздай его бедным. То, что ты раздашь, может помочь многим, чтобы они не умерли от голода, от жажды, от нищеты. 7. Повтори, по крайней мере, безумный поступок–Тудитана, раздай награбленное народу. Ты можешь избавиться от имущества, но [при этом] пустить его на добро, ибо не вредит [себе самому] то, что приносит многим пользу.

8. Кто одобрит такие же заблуждения Зенона? Впрочем, обойдем молчанием то, что и так всеми постоянно высмеивается. Для уличения безумного человека достаточно будет сказать, что среди пороков и болезней он поместил [как равное с ними] сострадание. Он отнимает у нас чувство, в котором состоит чуть ли не весь смысл жизни. 9. В самом деле, поскольку природа человека более слабая, чем природа других животных, которых небесное Провидение и для перенесения непогоды, и для защиты от нападений наделило природными средствами, то человек, поскольку ничего подобного ему не было дано, получил вместо всех тех средств чувство сострадания, которое потому и зовется человечностью. Благодаря этому чувству мы сами заботимся друг о друге. 10. Ведь если бы человек свирепел при виде другого человека, как, мы видим, поступают звери, природа которых предполагает жизнь особняком, не было бы никаких человеческих общностей, не строились бы и не укреплялись города. Так, даже жизнь перестала бы быть безопасной, поскольку, с одной стороны, другие животные увидели бы слабость людей, с другой – люди сами бы друг с другом боролись.

Не меньше безумия и у других философов. 11. Ведь что можно сказать о том, кто утверждал, будто снег черен? Весьма логично было бы сказать [в таком случае], что и деготь белый. [Подобное этому утверждал] тот философ, который говорил, что рожден, дабы созерцать небо и Солнце, хотя ничего не видел на земле под лучами Солнца. 12. Ксенофан³⁷⁶ самым нелепым образом поверил математикам, утверждавшим, будто круг Луны в восемнадцать раз больше круга земного. К тому же он говорил, что было подобно этому легкомыслию, что внутри полости Луны находится другая Земля, и что там живет другой род людей, подобно тому, как живем мы на этой Земле.³⁷⁷ 13. Стало быть, те лунные люди должны иметь другую Луну, которая бы давала им ночной свет, как эта Луна дает его нам. И, возможно, этот наш круг земель является Луной для другой Земли. 14. Сенека говорит, что среди стоиков был философ, который размышлял о том, не поместить ли и на Солнце свой народ. Напрасно, конечно, сомневался. Ведь что бы он потерял, если бы поместил туда людей? Впрочем, я думаю, он боялся того, что, если бы люди погибли там от чрезмерного жара, стали бы говорить, что это он виновник такого бедствия.

24.1. А что сказать о тех, кто полагают, будто существуют противоположные нам антиподы? Неужели они говорят не вздор? Есть ли какой‑нибудь такой же глупец, который бы стал думать, что существуют люди, Чьи ступни были бы выше головы? Или что где‑то висит то, что у нас, наоборот, лежит? Что травы и деревья растут, обратившись вниз? Что там дожди, снег, град идут снизу вверх? И кто удивится, что среди чудес света называют висячие сады, после того как философы сделали висячими и поля, и моря, и города, и горы? Нам следует открыть происхождение подобного заблуждения. 2. В самом деле, философы постоянно заблуждаются именно по одной и той же причине. Ведь когда они, плененные правдоподобием, за основу принимают что‑то ложное, они необходимо принимают и то, что из ложного следует. Так они открыли множество нелепостей, ибо необходимо ложным является то, что основано на ложных посылках. 3. Поскольку же они считают свои посылки верными, то не рассматривают то, что из них следует, а защищают всеми способами, в то время как по выводам должны бы судить, лежала ли в основе их ложная или правильная посылка. Итак, что привело тех философов к антиподам? 4. Эти философы видели движение

звезд, перемещающихся [с востока] на запад, и что Солнце и Луна садятся в той же части [света], а восходят в другой. 5. Поскольку они; не видели, ни какой принцип лежит в движении светил, ни каким об–i разом те возвращаются с запада на восток, а само небо представляли (закругляющимся со всех сторон, ибо так кажется из‑за необычайной его ширины, то полагали, что мир круглый, как мяч, а из движения звезд выводили, что небо вращается. Так звезды и Солнце, когда заходят, самим круговращением мира возвращаются на восток. 6. Они даже создавали медные круги, как бы уподобляющиеся миру, и делали на них некие необыкновенные выпуклые изображения, которые, как они говорили, являются звездами. 7. Эта шарообразность мира приводит философов к тому, что Земля должна находиться внутри j его. Если это так, то и сама Земля должна бы иметь форму шара. Ибо не может не быть шарообразным то, что является заключенным внутри шара. 8. Если же Земля шарообразна, то необходимо, чтобы со всех сторон неба она имела один и тот же вид, т. е. везде бы возвышались горы, простирались бы поля и шумели моря. 9. Если бы это было так, то это приводило бы к выводу о том, что не может быть ни одной части земли, где не обитали бы люди и прочие животные. Так шарообразность неба приводит к измышлению тех висящих антиподов. Если бы ты спросил у тех, кто защищают эти вымыслы, каким же образом антиподы не падают вниз того неба, они ответят, что природа вещей такова, что тяжелые вещи тяготеют к центру, и в центре все соединяется, как спицы в колесе. Такие же легкие вещи, как облака, дым, огонь, отталкиваются от центра, чтобы подниматься к небу. 10. Я не знаю, что сказать о тех, кто, один раз допустив ошибку, постоянно упорствует в глупостях и пустословие защищает пустословием. Скажу лишь, что я порой считаю, что они либо занимаются философией ради шутки, либо, будучи образованными и сведущими людьми, принялись защищать ложь, чтобы дарования свои поупражнять в дурных делах и похвастаться ими. 11. Я мог бы многими доводами доказать, что никоим образом не может быть так, чтобы небо было ниже земли, если бы не надо было завершать книгу, в то время как остается кое‑что еще, что необходимо отразить в этом труде. И поскольку заблуждения каждого философа невозможно отразить в рамках одной

книги, достаточно будет того, что мы назвали некоторые, по которым можно понять, каковы остальные.

25. 1. Теперь нам следует немного сказать о философии вообще, чтобы тем самым завершить разговор. Тот великий наш подражатель Платону [Цицерон] считал, что философия не является общедоступной, что ей могут следовать только ученые люди. 2. «Философия, – говорит он, – довольствуется немногими ценителями, намеренно избегает толпы».³⁷⁸ Стало быть, она не является мудростью, если отворачивается от людского общества. Ведь мудрость, если она дана человеку, то дана всем без различия, чтобы не было никою, кто не мог бы ее обрести. 3. Но те философы добродетель, данную человеческому роду, ценят так высоко, что кажется, будто они одни только и хотят пользоваться общим благом. Они столь завистливы, что, кажется, хотели бы [всем] остальным завязать глаза или выколоть их, чтобы те не видели солнца. 4. Ведь что иное означает отнимать у людей мудрость, как не лишать их души истинного и божественного света? 5. В самом деле, если природа человека восприимчива к мудрости, необходимо, чтобы и ремесленники, и крестьяне, и женщины, и все, кто является человеком, обучались, чтобы были мудрыми и составили [единый] народ из всякого языка, всякого происхождения, пола и возраста.

6. Итак, главный довод того, что философия не содержит мудрости и сама не является мудростью, состоит в том, что таинство ее скрыто под бородой и плащом. 7. Это понимали даже стоики, которые говорили, что и рабы, и женщины [наравне со всеми] должны предаваться философствованию. Понимал это даже Эпикур, который призывал к философии не знавших никакой грамоты. И тот же самый Платон, который хотел создать государство из мудрецов. 8. При этом они пытались совершать то, что требовала от них истина, но не могли [в делах своих] пойти дальше слов. 9. Ведь чтобы прийти к философии, нужно изучить множество наук. Необходимо знание всех букв ради того, чтобы читать, ведь при таком разнообразии вещей невозможно постичь все на слух и удержать в памяти. 10. Также немалый труд требуется от грамматиков, чтобы ты понял правильный смысл сказанного. Обучение этому требует долгих лет. 11. Также не следует пренебрегать риторикой, чтобы то, что узнал, ты мог высказать и передать в словах. Столь же необходимы геометрия, музыка и астрономия, поскольку эти науки имеют некоторую общность с философией. 12. Все эти науки не могут основательно изучить ни женщины, которые к зрелым годам должны прежде всего узнать то, что относится к ведению домашнего хозяйства, ни рабы, которые на протяжении своих лет должны несли службу. Также их не могут изучить бедняки, ремесленники, крестьяне, которые каждый день должны заботиться о хлебе насущном. По той причине Туллий и сказал, что философия избегает толпы. 13. Конечно, Эпикур принимал безграмотных людей. Но каким образом они понимали то, что им говорили о началах вещей, то, что будучи туманным и неясным, едва постигают даже образованные? 14. Так есть ли место неискушенному и необразованному человеку в этих покрытых мраком вопросах, [и без того] запутанных одаренными людьми, украшенных утонченным слогом красноречивых мужей? 15. Ктому же они не назовут ни одной когда‑либо философствовавшей женщины, кроме одной–единственной Темисты,³⁷⁹ и ни одного раба, кроме Федона, который, как передают, был плохим рабом и его выкупил и обучил Кебет.³⁸⁰16. Называют еще Платона и Диогена, которые хотя и не были рабами, все же им выпала на долю неволя, ибо они были захвачены [в плен]. Говорят, что Платона за восемь сестерциев выкупил некий Аникерис.³⁸¹Этого человека, заплатившего выкуп, высмеял Сенека, ибо тот так низко оценил Платона. 17. Этот Сенека мне кажется безумцем, если гневался на человека за то, что тот заплатил небольшой выкуп. Имеется в виду, что он должен был бы отвесить золота, словно за мертвого Гектора, или дать столько денег, сколько и не требовал продавец. 18. Из варваров также нет ни одного философа, кроме скифа Анахарсиса,³⁸²который даже во сне не увидел бы философии, если бы прежде не изучил языка и не научился бы писать.

26. 1. Так вот, то, что, как считают они, необходимо совершать по требованию природы, но все же сами того не могут совершить и не видят, чтобы это было дано философами, способно соделать одно лишь небесное учение, поскольку оно единственное является мудростью. 2. Разумеется, не могут никого ни в чем убедить те, кто сами себя ни в чем не убедили. Они не могут обуздать ничьей жадности, умерить гнев, подавить сладострастие, поскольку сами охвачены пороками и признают, что природа сильнее. 3. Насколько же сильны для человеческих душ наставления Бога, ибо они просты и верны, проявляются изо дня вдень. 4. Дай мне мужа, который был бы гневен, злоречив, несдержан, и я простейшими наставлениями Божиими верну [тебе] его столь же смирным, как агнец. 5. Дай мне алчного, корыстолюбивого, скупого человека, и я передам тебе его щедрым, без жалости раздающим свое богатство. 6. Дай мне боящегося смерти и боли, и он будет презирать пытки, огонь и быка Фалариса.³⁸³ 7. Дай мне сладострастника, прелюбодея, гуляку, и ты увидишь его воздержанным, целомудренным и трезвым. 8. Дай мне человека жестокого и жаждущего крови, и та ярость превратится в подлинное милосердие. 9. Дай мне несправедливого, неразумного, грешного, тотчас он станет справедливым, разумным и невинным, ибо одним лишь омовением смывается всякая порочность. 10. Такова сила божественной мудрости, что, проникнув в душу человека, Она сразу же изгоняет глупость, эту мать погрешностей. Чтобы это произошло, нужны не деньги, не книги, а ночные бдения. 11. Легко и скоро воздастся благодарность; тотчас откроются уши, и сердце будет жаждать мудрости. Пусть никто не боится [высокой цены], мы не продаем ни воду, ни солнце. Обильнейший и богатейший источник Божий открыт для всех, и этот небесный свет рождается для всех, кто имеет глаза. 12. Неужели кто‑то из философов когда‑либо даровал эту мудрость и может даровать, если даже захочет? Они, годы свои потратив на изучение философии, ни другого кого, ни себя самих, если природа хоть немного противится, не могут сделать лучше. И вот – их мудрость не изгоняет пороки, но только прячет, что и подтверждается многими примерами. 13. Немногие же наставления Божии настолько меняют человека и, отбросив старое, возвращают его настолько обновленным, что ты не поймешь даже, что это тот же самый человек.

27.1. Так что же? Неужели ничего подобного те философы не предписывают? Напротив, очень многое, и очень часто они присоединяются к истине, но никакого веса те предписания не имеют, поскольку принадлежат людям и не имеют большего авторитета, т. е. божественного. 2. Никто, стало быть, им не верит, так как те, кто их слушает, считают себя такими же людьми, какими являются те, кто их наставляет. 3. Кроме того, у них нет ничего определенного, ничего, что происходило бы из твердого знания, но, поскольку все строится на предположениях, многое оказывается противоположным и противоречивым. Надо быть весьма глупым человеком, чтобы пожелать последовать их наставлениям, каковые, даже не понятно, верные ли, или нет. И потому им никто не следует, так как никто не хочет упорствовать ради неизвестного.

4. Стоики утверждают, что существует добродетель, которая только и делает жизнь счастливой. Нельзя сказать ничего более верного. Но что сказать, если человек терпит мучения и боль? Неужели кто‑то может быть счастлив среди мучителей? Мало того, доставляемая телу боль считается у них основой добродетели, поэтому даже в муках человек не является несчастным. 5. Эпикур еще решительнее говорит, что мудрец всегда счастлив, и даже оказавшись внутри быка Фалари–са, будет говорить: «Мне приятно и я беззаботен». Кто не посмеется над ним, особенно потому, что человек, любящий наслаждения, надел на себя маску смелого человека, к тому же смелого сверх всякой меры? Ибо не может быть, чтобы кто‑то испытывал телесные муки в качестве наслаждений, когда для того, чтобы быть добродетельным, достаточно их переносить и терпеть. 6. Что вы, стоики, скажете? Что скажешь ты, Эпикур? Мудрец счастлив, даже когда мучается. Если его счастье в славе терпеливого человека, то он не наслаждается, поскольку от пыток он, возможно, умрет. Если в памяти о нем, то он или не узнает о ней, если души смертны, или, если узнает, ничего от этого не обретет. 7. Какая же иная польза от добродетели? В чем счастье жизни? Чтобы умереть со спокойной душой? Выдаете мне благо одного часа или, пожалуй, одного момента, ради которого в течение всей жизни следует терпеть тяготы и несчастья. 8. Сколько же времени займет смерть? Когда она придет, уже не важно, встретишь ли ты ее со спокойной душой или с негодующей. Итак, выходит, что ничего другого от добродетели получить нельзя, кроме славы. 9. Но слава бесполезна и кратка или же из‑за превратных суждений людских отвергается. Стало быть, нет никакой пользы от добродетели, когда добродетель смертна и преходяща. 10. Итак, те философы, которые все это говорили, видели некую тень добродетели, саму же добродетель не рассмотрели. Ибо были обращены к земле и взгляд свой не устремляли ввысь, чтобы получить возможность увидеть добродетель, которая обнаруживается в небесной религии. 11. Это причина того, почему их наставлений никто не слушает. Ведь они или побуждают к порокам, если защищают наслаждения, или, если защищают добродетель, не сулят никакого наказания за грех, кроме бесчестия, но никакой награды не обещают за добродетель, кроме почета и славы. Ибо говорят, что к добродетели надо стремиться ради ее самой.

12. Так вот, мудрец действительно счастлив в муках; но лишь когда он терпит муки за веру, за справедливость, за Бога, такое перенесение боли делает его самым счастливым. 13. В самом деле, один только Бог может оказать почет за добродетель, наградой которого является одно только бессмертие. Люди, которые не жаждут бессмертия и не держатся религии, которой принадлежит вечная жизнь, конечно, не знают силы добродетели, чьей наградой пренебрегают. Они не взирают на небо, хотя и думают, что смотрят на него, пытаясь постичь непостижимые вещи, в то время как в созерцании неба нет никакого иного смысла, кроме как принятия [истинной] религии и веры в бессмертие души. 14. Ведь всякий, кто или понимает, что следует почитать Бога, или имеет надежду обрести бессмертие, ум свой обращает к небу. И хотя этого не увидеть глазами, все же это открыто для очей души. 15. Те же, кто не принимают [истинной] религии, те принадлежат земле, так как та религия находится на небе. Те, кто считают, что душа умирает вместе с телом, также обращены к земле, так как за пределами тела, которое является землей, ничего, что было бы бессмертным, не видят. 16. Итак, человек создан таким, чтобы прямым телом быть обращенным к небу, с той лишь целью, чтобы возвышенным умом созерцать Бога и в думах о Нем обращаться к упованию на вечную жизнь.

28. 1. Поэтому нет в жизни ничего другого, к чему должен стремиться наш разум и наша сущность, кроме познания Бога, Который породил нас, кроме религиозного и благочестивого почитания Его. Поскольку же философы уклонялись от этого, они не были мудрыми. 2. Хотя они и искали мудрость, все же, поскольку искали ее неправильно, уходили от нее еще дальше и впадали в такие заблуждения, что не овладели даже обычной разумностью. 3. Ведь они не только не желали признавать религию, но и упраздняли ее, пока, захваченные образом ложной добродетели, пытались освободить души от всякого страха. Это ниспровержение религии получило имя [почитания] природы. 4. Они ведь, поскольку или не знали, Кем сотворен мир, или желая убедить, что божественный Ум ничего не вершит, утверждали, что матерью всех вещей является природа, как бы говоря, что все родилось само по себе. Этим самым они вполне определенно признавали свое незнание. Ведь природа, отделенная от Провидения и божественного могущества, решительно ничего не представляет. 5. Ибо если они природу называли Богом, то какая такая причина говорить скорее о природе, нежели о Боге? Если же природа является у них разумом, или необходимостью, или обстоятельством рождения, то она не может сама по себе наделять чувством, но необходимо, чтобы существовал божественный Ум, который бы своим Провидением давал основу для рождения всякой вещи. Или если природа является землей и небом, и всем, что рождено, то природа является не Богом, но творением Божиим.

6. Пребывая почти в таком же заблуждении, они верят, что существует Фортуна, играющая, словно некая богиня, человеческими делами, ибо не знают, откуда они получают блага и несчастья. 7. Они считают, что им назначено бороться с ней, при этом не сообщают, кем и по какой причине [это назначено], и лишь похваляются тем, что во всякий момент [своей жизни] борются с Фортуной. 8. Всякий из них, утешая кого‑либо другого по поводу гибели или утраты близких, пылкими словами поносят имя Фортуны, и нет совершенно ни одного рассуждения у них, в котором бы она не оскорблялась. 9. Марк Туллий в своем Утешении говорит, что он постоянно борется с Фортуной и что он одержал над ней верх, когда стойко сдержал натиск врагов, и даже тогда не был ею сломлен, когда, изгнанный из [пределов] родины, был лишен родного крова, но тогда, когда [он] потерял любимую дочь, постыдно признал себя побежденным Фортуной. «Я уступаю, – сказал он, – и поднимаю руку». 10. Что может быть несчастнее такого человека, который так сдается? «Безрассудно [бороться с судьбой]», – говорит он. Но он открыто признавал себя мудрецом. Зачем же он присвоил себе это имя? Зачем ему презрение мира, которое оправдывается в высокопарных фразах? Зачем это внешнее отличие от других? Зачем вообще, ты даешь наставления в мудрости, если не нашлось еще никого, кто стал бы [вследствие этого] мудрым?

Хоть кто‑нибудь станет ненавидеть нас за то, что мы отрицаем, что философы мудры, в то время как они сами признают, что ничего не знают и не понимают? 11. В самом деле, оказавшись однажды в таком затруднении [перед неизвестным], что не в состоянии были даже что‑то выдумать, они, принужденные незнанием, словно бешеные, взбрыкивают и кричат, что они слепы и лишены разумения. 12. Анаксагор заявляет, что все покрыто тьмой. Эмпедокл жалуется, что путь в душу узок, словно ему этот путь нужен под повозку или квадригу. 13. Демокрит говорит, что истина лежит погруженная как бы в колодце, столь глубоком, что нетунего дна. Это, бесспорно, глупо, какипрочее. 14. Ибо истина не лежит, словно погруженная в колодец, куда он мог бы и спуститься, и даже упасть; но лежит [она] как бы на вершине высокой горы или, скорее, на небе, что вернее всего. 15. Почему же он сказал, что истина лежит скорее в глубине, нежели находится вверху? Наверное, он предпочитал также и ум помещать в ногах, в пятках, а не в груди или голове. 16. Настолько они были далеки от истины, что даже положение тела не побуждало их к тому, чтобы искать истину вверху. 17. Из такой безнадежности найти истину родилось знаменитое признание

Сократа, сказавшего, что он знает только то, что ничего не знает. Оттуда же происходит и учение Академии, если вообще можно назвать учением то, в котором утверждается и обосновывается незнание. 18. Но даже те, кто признают знание, не могут непреклонно отстаивать то, что знают. 19. Поскольку им недоставало разума, из‑за незнания божественных вещей они были столь непостоянны, столь неуверенны и часто сами себе противоречили, что ты не смог бы определить и понять, что они думали и чего хотели. 20. Так зачем сражаться с теми, кто сами поражают себя своим же мечом? Зачем стараться опровергать тех, кого опровергает и изобличает собственная их речь? «Аристотель, – говорит Цицерон, – осуждая древних философов, утверждает, что они были весьма глупы и хвастливы, ибо считали, что своими дарованиями привели философию к совершенству, однако считал, что сам он за немногие годы добился больших успехов, так что еще немного времени – и она [философия] достигнет [подлинного] совершенства».³⁸⁴ 21. Где же то быстрое время? Каким образом, когда и кем [философия] была доведена до совершенства? Разумеется, он прав, когда говорит, что глупы те философы, которые полагали, будто их дарованиями мудрость [sapientiam] была доведена до совершенства. Но и сам он недостаточно умен, считая, что мудрость, полученная от древних и умноженная современниками, скоро благодаря потомкам достигнет совершенства. 22. Ибо никогда не может быть найдено то, что ищут в другом месте.

29.1. Но вернемся к тому, от чего отошли. Итак, Фортуна сама по себе ничего не представляет, и не следует считать, будто она обладает неким чувством, поскольку Фортуна – это неожиданный и внезапный исход случайных событий. 2. Философы же, чтобы вдруг не совершить ошибку, даже в таком пустом вопросе хотят быть мудрыми, ибо меняют Фортуне пол и называют ее не богиней, как [это делает] народ, а богом. 3. Этого самого бога они называют то Природой, то Фортуной. Ибо, как говорит тот же самый Цицерон, она совершает много неожиданного для нас, поскольку мы не знаем точных причин. Поскольку же философы не знают причин, из‑за которых что–то

случается, то неизбежно не знают и того, кто совершает. 4. Тот же Цицерон в весьма серьезном труде, в котором он давал сыну предписания к жизни, почерпнутые из философии, сказал: «Кто не знает, что Фортуна весьма могущественна в двух отношениях? Ведь когда веяние ее благоприятно для нас, мы достигаем желанных результатов, когда же противно – нас постигает беда».³⁸⁵5. Во–первых, утверждая, что никто [ничего] не может знать, он говорит это так, словно и сам он, и все [что‑то] знают. Во–вторых, пытаясь усомниться даже в том, что является очевидным, он полагает очевидным то, что должно быть для него весьма сомнительным, а для мудреца и вообще ложным. 6. «Кто, – говорит он, – [об этом] не знает?» Ну, я не знаю. Пусть он научит меня, если может, какова та сила, что это за веяние и что за противное ему. Постыдно, что одаренный человек говорит то, чего, если ты не знаешь, не может тебе доказать. 7. Наконец, говоря, что не следует доверять очевидному, ибо это свойственно глупому человеку, он беспечно доверяет неизвестному и полностью соглашается с народом и с мнением невежественных людей, которые полагают, что существует Фортуна, которая дарует людям добро и зло. В самом деле, они создают ее статуи с рогом изобилия и кормилом, словно она дарует богатства и держит в руках управление человеческими делами. 8. С этим мнением согласен и Вергилий, который назвал Фортуну всемогущей,³⁸⁶ и историк, который говорит: «Но Фортуна властвует, конечно, во всяком деле».³⁸⁷ 9. Что же остается для других богов? Почему не говорят, что всем управляет Фортуна, если она может больше других, или почему не почитают только ее, если она властвует во всяком деле? Если она приносит столько бед, пусть ответят на некоторые вопросы. Если она богиня, то почему завидует людям и благосклонна к пропащим людям, когда те благоговейно почитают ее? Почему она добра к злым людям и немилостива к добрым? Почему строит козни, вредит, обманывает и рушит? 10. Кто создал ту вечную мучительницу рода человеческого? Зачем, наконец, она получила такое злое могущество, что все возвышает или оставляет в тени больше по произволу, нежели по справедливости?³⁸⁸11. На эти вопросы, по–моему, следовало бы искать ответы философам, а не беспечно упрекать невинную Фортуну. Даже если бы существовала какая‑нибудь Фортуна, философы тем не менее не могут ответить, почему она столь враждебна к людям, как это считается.

12. Так вот, все те речи, в которых они чернят несправедливость Фортуны и высокомерно превозносят свои добродетели в борьбе с ней, являются не чем иным, как проявлением полнейшего вздора. 13. Поэтому пусть они не озлобляются на нас, кому Бог открыл истину. Мы, с одной стороны, знаем, что Фортуна ничего собой не представляет, с другой стороны, знаем, что существует превратный и коварный дух, который является врагом добрых людей, врагом справедливости, который совершает противное тому, что делает Бог. Причину ненависти этого духа мы показали во второй книге.³⁸⁹ 14. Именно он строит всем козни. Но тех, кто не ведают Бога, он вводит в заблуждение, ввергает в глупость, покрывает тьмой, чтобы никто не смог узнать божественное имя, в знании которого только и заключена мудрость и вечная жизнь. 15. Тех же, кто знает Бога, он коварствами и обманом склоняет к тому, чтобы ввергнуть их в жадность и сладострастие и сладкими грехами привести к смерти, или, если ничего не добивается с помощью хитрости, пытается одержать верх с помощью насилия и жестокости. 16. Для того же Бог изначально не подверг его наказанию, чтобы своим коварством он укреплял человека в добродетели. Ведь если добродетель не преследуется, если она не укрепляется постоянными муками, она не может быть совершенной, ибо добродетель укрепляется от переносимых испытаний и становится непобедимой в терпении. 17. Из этого следует, что не существовало бы никакой добродетели, если бы не было ее противника. Поскольку же философы понимали, что существует сила, противоположная добродетели, но не знали ее имени, придумали пустое имя Фортуны. То, насколько это далеко от мудрости, показал Ювенал в таких словах:

Нету богов у тебя, коль есть разум; мы сами, Фортуна, Чтим тебя божеством, помещая в обители неба.³⁹⁰

18. Итак, глупость, заблуждение, слепота и, как говорит Цицерон, незнание причин событий создали имена Природы и Фортуны. 19. Однако как философы не знают своего противника, так не знают они и добродетели, знание которой происходит из знания противоположного. 20. Ибо никто не может снабдить себя верным оружием, если не знает врага, против которого нужно вооружаться. И не может одержать верх над противником тот, кто в сражении видит не истинного врага, а лишь его тень. Ибо будет побежден тот, кто сражается не с тем врагом и кто не предвидит удара, направленного против его жизненных сил, и не остерегается этого удара.

30. 1. Я показал, насколько позволяла моя заурядность, что путь философов весьма далек от истины. Тем не менее, я понимаю, насколько много я упустил, но ведь я и не вел специального рассуждения против философов. 2. Я для того вынужден был отклониться в сторону, чтобы показать, сколь многие и сколь великие умы усердствовали во лжи, чтобы никто, отказавшись вдруг от ложных религий, не вздумал обратиться к философам, как бы стремясь найти [у них] что‑то достоверное. 3. Стало быть, у человека одна надежда, одно спасение – в учении, которое мы защищаем. Вся мудрость человека только в том, чтобы познавать и почитать Бога. Это наша догма, это основная мысль. 4. И вот, каким только могу, голосом свидетельствую, провозглашаю, утверждаю, что здесь, именно здесь находится то, что все философы ищут всю свою жизнь и все же не могут отыскать, обнаружить, узнать, так как либо держались ложной религии, либо совершенно отвергали всякую. 5. Пусть будут отвергнуты все те, кто не обустраивает человеческую жизнь, а разрушает ее. Ведь чему они могут научить? Или в чем могут наставить, если сами себя ни в чем еще не наставили? Кого они, больные, могут излечить, кого они, слепые, могут вести? Мы же все, кто заботится о мудрости, собираемся здесь. 6. Будем ли мы ждать, пока Сократ что‑нибудь узнает? Или пока Анаксагор в потемках обнаружит свет? Или пока Демокрит извлечет истину из колодца? Или пока Эмпедокл расширит «узкие пути» в свою душу? Или пока Аркесилай и Карнеад³⁹¹ что‑нибудь увидят, почувствуют и осознают? 7. Смотри, голос с неба открывает нам истину и дает нам свет ярче самого Солнца. Зачем нам быть врагами себе и отказываться принимать мудрость, которую ученые люди, употребив на ее поиск [все] свои годы, не могли обнаружить? 8. Кто хочет быть мудрым и счастливым, пусть услышит голос Божий, пусть узнает справедливость, пусть откроет тайну рождения своего, пусть презрит человеческое и примет божественное, чтобы достичь того высшего блага, ради которого рожден. 9. После того как были разоблачены все религии и опровергнуто все то, что обычно говорится или может быть сказано в их защиту, после того как были изобличены учения философов, нам следует открыть путь к истинной религии и мудрости, поскольку, как я покажу, обе они связаны вместе. Необходимо, чтобы мы защитили истинную религию доводами, примерами и надлежащими свидетельствами и доказали, что у нас нет никакой глупости, в которой нас не перестают упрекать те знаменитые почитатели богов, а вся она – у них. 10. И хотя в первых книгах, когда я уличил ложные религии, и в этой, когда я ниспроверг ложную мудрость, я уже показал, где находится истина, тем не менее, следующая книга еще точнее покажет, какая религия и какая мудрость являются истинными.