Божественные установления

Содержание

Лупий Целий Фирмиан Лактанций¹ (ок.250 – ок. 325 гг.) – один из самых интересных и «светлых» авторов раннего христианства. Его творчество, пришедшееся на сложный период истории христианства, связанней с Великим гонением и «торжеством Константина», подводит определенный итог христианской латинской апологетике и готовит новый этап развития западной христианской мысли, связанный с именем блаж. Августина. Несмотря на явное снижение остроты полемики с противниками христианской религии после прихода к власти Константина Великого, апологетические труды Лактанция не переставали читать не только его современники, но и потомки, находя в них ответы на злободневные вопросы. Идеи, высказанные им в полемических сочинениях, неоднократно воспроизводились авторами раннего Средневековья, особенно Сальвианом Массилийским и Исидором Севильским. Творчество Лактанция стало достоянием не только христианской культуры IV‑VII вв., но и, пережив Средневековье, оказалось подлинной находкой и важным открытием для гуманистов итальянского Ренессанса. Прекрасный латинский язык и изысканный стиль Лактанция превратили его в глазах итальянских гуманистов в «христианского Цицерона».² В 1416 г. Поджо Браччолини и Франческо Барбаро, независимо друг от друга, обнаружили трактат Лактанция «О творении Божием», своим содержанием более чем отвечавший задачам апологии человека в XV в., а также сочинение «О гневе Божием».³ В 1425/ 1426 гг. гуманистами был открыт наиболее полный и древний кодекс сочинений Лактанция VI‑VII вв., включавший четыре произведения– «О творении Божием», «О гневе Божием», «Божественные установления» и «Извлечения из Божественных установлений». Благодаря находкам гуманистов и антикваров, в Италии, а затем и в заальпийской Европе появились первые печатные издания трудов Лактанция. Так, в XV в. сочинения этого раннехристианского автора вышли в 13 изданиях, в XVI в. – не менее чем в З6.⁴ В том же XVI столетии сочинения Лактанция стали переводиться на национальные языки, в том числе и на русский,⁵ став достоянием не только католической, но и православной культуры.

Как и о большинстве писателей раннего христианства, о Лактанции и его жизни известно немного. Он родился в языческой семье в сер. III в. (предположительно ок. 250 г.), вероятнее всего – в Северной Африке,⁶ где он получил риторическое образование, обучаясь в Сикке у Арнобия, когда будущий автор «Семи книг против язычников» еще не исповедовал христианство. Судя по всему, жизненные пути Лактанция и Арнобия после этого более не пересекались.

Приблизительно в 290 г., возможно даже по рекомендации своего учителя Арнобия, Лактанций был приглашен в Никомидию. В этой малоазий–ской резиденции Диоклетиана, в городе, где преобладало грекоязычное население, при дворе необходим был преподаватель латинской риторики. Выбор пал на Лактанция. Считается, что здесь он и стал ревнителем христианской религии.⁷ Существуют различные точки зрения относительно причин, побудивших Лактанция принятьхристианство: противоречия в самой языческой философии,⁸ высоконравственность учения христиан и стойкость мучеников;⁹ так или иначе, но придворный ритор обратился в новую Явру, и это произошло еще до начала гонений Диоклетиана на христиан.¹⁰

В феврале 303 г. в Никомидии был обнародован императорский указ, направленный на ограничение прав христиан при дворе и в армии, положивший начало Великому, как назовут его впоследствии, гонению. Лактанций оказался свидетелем разрушения Никомидийского храма (tact. Div. inst. V.2.2) и мученичеств христиан в Вифинии (Ibid. V. l 1.15). Ряд исследователей предполагает, что как минимум еще два года после начала гонений апологет оставался в Никомидии, после чего он удалился в Галлию.¹¹ В Трире, служившем в то время резиденцией Констанция Хлора, а затем, с 306 г., резиденцией его сына Константина, Лактанций продолжил свою преподавательскую деятельность, он вновь при дворе в должности ритора. На этот раз его ученик – старший сын Константина Крисп, рожденный Минервиной.

В последние годы предпринимались активные попытки реконструировать дальнейший жизненный путь Лактанция, основываясь на содержании его сочинения «О смерти гонителей». На основе особой осведомленности Лактанция о событиях 311–313 гг. в Малой Азии в науке возникло предположение, что этот христианский автор был очевидцем описываемых им событий и пребывал, следовательно, в это время в Вифинии.¹²

Также неизвестно точно, стал ли Лактанций свидетелем несчастной участи своего воспитанника Криспа в 326 г.¹³ Будучи скромным преподавателем латинской риторики, Лактанций умер как простой человек, и история не сохранила точной даты его кончины. Традиционно считается, что он скончался ок. 325 г.

Из‑под пера Лактанция вышли сочинения самого разного толка. К сожалению, приходится констатировать, что большинство написанных им произведений до нас не дошли, и мы вынуждены судить об этом авторе лишь по осколкам его литературной деятельности, что, безусловно, искажает его интеллектуальный портрет. О том, насколько плодовит был Лактанций как писатель, нам сообщает блаж. Иероним в сочинении «О знаменитых людях». По его словам, творческое наследие Лактанция составили такие произведения, как De Medicinalibus, написанное в стихах; Symposium; Hodoeporicum Africa usque Nicome‑diam\ Grammaticus; De ira Dei;» Divinae institutiones в семи книгах; Epitome Divinarum institutionum; сочинение в одной книге Akejalon; Ad Asclepiadem, сочинение в двух книгах; De persecutione; Ad Probum epistularum, собранные в четырех книгах; Ad Severum epistularum\ Ad Demetrianum – тоже письма, как и предыдущее собрание, представленное двумя книгами; наконец, обращенное к тому же Деметриа–ну сочинение в одной книге De opificio Dei¹⁴ (Hieron. De vir. ill. 80). Современная наука располагает лишь пятью сочинениями Лактанция из названных Иеронимом – это «О творении Божием», «О гневе Божием», «Божественные установления», «О смерти гонителей» и «Извлечение из Божественных установлений». Также Лактанцию приписывается ряд произведений, не названных блаж. Иеронимом. Одним из самых известных является стихотворная поэма «Феникс», или «О птице Фениксе» (De ave Phoenice).¹⁵

Главный литературный труд Лактанция – «Божественные установления» (Divinae institutiones), апологетическое сочинение в семи книгах. Работа над этим произведением заняла без малого десять лет.¹⁶О значимости данного трактата для самого автора говорит уже тот факт, что несколько лет спустя Лактанций сам написал «Извлечение» (Epitome,) из «Божественных установлений».

В «Божественных установлениях» Лактанций ставил перед собой самые широкие задачи. Как апологет, он стремился не только низвергнуть основы языческой религии, но и объяснить смысл и доказать истинность христианской религии. Он старался не просто вскрыть заблуждения греческих и римских философов, но и объяснить причину этих заблуждений. Доказывая несостоятельность язычества как религиозной системы и языческой философии как системы мировоззрения и этики, он хотел утвердить в сознании образованных язычников христианский взгляд на мир и человека, а также предложить им систему нравственных принципов своей религии.

Полемика с языческой религией. Свою апологию христианства Лактанций начинает с опровержения языческой религии. В этом направлении как греческими, так и латинскими христианскими апологетами уже был накоплен значительный опыт; к тому же защитникам христианства можно было обратиться и к критике образованными язычниками официальных религий. Сочинение Цицерона «О природе богов», сатиры Лукиана давали богатую пищу апологетам. Однако в своей критике язычества предшественники Лактанция не ограничивались аргументами, рожденными в среде образованных греков и римлян. Уже Иустин Философ (Мученик) ставит вопрос об исторических корнях язычества, но решает его не в духе известного его оппонентам евгемеризма. Для Иустина языческие заблуждения являются результатом происков демонов, которые, зная пророчества о Христе, создали пародию на христианство. Так, зная, что Христос – Сын Божий, что Он привяжет к виноградной лозе осленка, они внушили людям, что речь идет о Дионисе, который рожден богом Зевсом, к тому же Дионис изобрел виноград, а осла приносят ему в жертву (Jus. 1Ар. 54). Узнав о том, что Христос будет исцелять больных и воскрешать мертвых, демоны стали говорить об Эскулапе (Ibid.).¹⁷ Греческий апологет конца II в. Феофил Антиохийский, проанализировав сочинения Гесиода и Гомера, также говорит, что сказания о богах сочинили поэты и философы под влиянием демонов (Theoph. Ad Aut. II.5–8).

Латинская апологетика, столь же усердно искавшая ответ о природе язычества, не отказываясь, в сущности, от демонологии, ориентировалась главным образом на традицию, идущую от Евгемера. Так, Тер–туллиан, внимательно изучив Варрона и римскую историю, пишет: «Что касается ваших богов, то я вижу лишь имена неких древних мертвецов, слышу сказки и узнаю из них о священнодействиях» (Tertull. Apol. 12.1).¹⁸ Минуций Феликс, также основываясь на данных античных историков, пишет, что древние люди стремились сохранить память о своих умерших предках в статуях, которые впоследствии стали считаться священными (Minut. Octav. 20–21). При этом Минуций прямо ссылается на Евгемера.¹⁹ Эти же и новые идеи относительно природы язычества мы находим и у Лактанция.

Уже в первой книге «Божественных установлений» Лактанций стремится доказать своему читателю несостоятельность язычества как религиозной системы. Он пытается объяснить читателю, что, во–первых, боги, в которых верят язычники, не являются богами, а вера в них появилась сравнительно поздно; во–вторых, эти боги недостойны религиозного почитания, а вера в них, противоречащая природе человека, не способна сделать людей лучше (в отличие от христианской). Для опровержения языческой религии и доказательства своей позиции Лактанций использует самые разные подходы – от апелляции к здравому смыслу и логики до обращения к античным «атеистическим» концепциям и христианской демонологии.

Свои рассуждения относительно природы языческих богов Лактанций, в традиции латинской апологетики, строит во многом на положениях Евгемера, прочитывая мифы как историю древних людей. Со ссылкой на латинский перевод «Священной истории» Евгемера, выполненный Эннием, он называет Сатурна италийским правителем и в духе римских поэтов и писателей связывает со временем его царствования «золотой век». Демифологизируя языческих богов, причисляя их к человеческому роду, Лактанций показывает, что люди еще в древности обоготворили своих царей и героев за их благодеяния и улучшение жизни: «…они были великими и могущественнейшими царями; в благодарность за их добродетели или благодеяния, или за изобретения ими искусств, и поскольку они были дороги тем, над кем они правили, в память [об этом] они были причислены к богам» (1.8.8).²⁰ Также в духе Евгемера Лактанций признает изобретение медицины за Эскулапом, кузнечного ремесла – за Вулканом, всех прочих ремесел – за Минервой: «…безусловно, есть Минерва, которая изобрела все, потому‑то мастера ей и поклоняются. И вот благодаря тем низким людям Минерва и поднялась на небо» (1.18.23).

Этому обожествлению царей и героев способствовали и поэты. Многие мифы являются плодом поэтического вымысла. Прометей вовсе не создавал людей, но он первым начал лепить из глины статуи, изображавшие людей (II. 10.12). Юпитер не превращался в золотой дождь, а просто обесчестил Данаю, расплатившись золотыми монетами, поэты же придали этой грязной истории красоту. При этом «золотой дождь» такая же метафора, как и «железный дождь», который изображают летящими дротиками и стрелами (1.11.18). Также и при похищении Гани–меда Юпитер не превращался в орла, это такой же поэтический вымысел: «Он либо захватил его с помощью легиона, чьим символом является орел, либо имел выполненный в виде орла оплот корабля, на который он посадил того Ганимеда, подобно тому как [имел оплот в виде] быка, когда он захватил и переправил [через море] Европу» (1.11.19).

Подобное реально–историческое истолкование мифов, принижение богов до людей помогало решить одну из важнейших полемических задач, традиционную для христианской апологетики, а именно доказать историческое превосходство монотеизма (равно христианства) над политеизмом. Вопрос о том, является ли христианство новой религией или оно освящено древностью еще большей, чем государственные религии, был одним из главных вопросов, поднимаемых христианской апологетикой. Обращение к этой проблеме было, с одной стороны, ответом на обвинения христиан такими языческими писателями, как Цельс и Порфирий, и, с другой, апелляцией к греко–римской системе ценностей, для которой прошлое было лучшим временем, в то время как настоящее – временем упадка.

Рассуждая далее о Сатурне и его судьбе, Лактанций показывает, что вера в богов появилась относительно поздно. Сам век Сатурна для него – время всеобщего, абсолютного единобожия: «В самом деле, когда царствовал Сатурн, когда еще не были установлены культы богов, когда еще ни один народ не обращался к фантазиям о богах, Бог, как бы то ни было, почитался» (V.5.3). Многобожие появилось во времена Юпитера, который, свергнув своего отца, установил собственный культ и культ богов (V.5.9), а также заставил других царей воздвигать в его честь храмы (1.22.21–22).

В другом месте «Божественных установлений» Лактанций, обращаясь к ближневосточной интеллектуальной традиции, несколько иначе объясняет обстоятельства возникновения веры во множество богов. Он говорит о появлении политеизма во времена после Великого потопа и называет потомков Хама первыми, кто принял многобожие (II. 13.7). Первый шаг к многобожию был сделан, когда род человеческий оказался настолько велик, что не смог прокормиться на прежде обитаемой земле и начал свое расселение, теряя связь с корнями «истинного благочестия» (II. 13.8–10). Отход от истинной религии знаменовался возникновением почитания природных стихий. Люди, не имея крыши над головой, всматривались в небо, которое вызывало у них удивление. Поэтому‑то они стали почитать звезды, светила и стихии. Первыми отошли от истинного благочестия египтяне. Они же вскоре начали обожествлять животных (И. 13.11). Обе версии появления языческих верований, сколь бы отличны друг от друга они не были, доказывают тем не менее одно – временной приоритет единобожия.

Однако доказательством древности монотеизма полемика с язычниками у Лактанция не заканчивается. Латинский апологет старается показать, что люди, считающиеся у язычников богами, принесли немало бед, а потому недостойны почитания. Лактанций анализирует историю языческих богов, не только показывая, что Геркулес, Эскулап, Аполлон, Марс и другие были людьми и рождены от людей, но и убеждая читателя в их скверных нравах. Марс – человекоубийца, Меркурий – вор и мошенник, Кастор и Поллукс – похитители чужих невест, Аполлон – совратитель (1.9.1–10.14).

Лактанций не ограничивается уничижающими характеристиками нравственного облика богов. Совершенно в духе стоической философии Лактанций рассуждает о нравственной стороне гибели «золотого века», показывая, что языческая эпоха связана с упадком нравственности, утратой справедливости, войнами и конфликтами. В результате переворота Юпитера не только исчезла истинная вера, но и место справедливости заняли войны, насилие и грабежи. Люди, забыв, что они являются детьми единого Бога, перестали ценить друг друга, начали ограждать от ближнего свою собственность и защищать ее, появились алчность, жадность, корыстолюбие (V.5–6). История римской государственности превращается в результат и неизбежное следствие религиозного отступления и нравственного падения. Консулат был введен для поддержания несправедливости: «…с тех пор, как они [богатые] поработили остальных, они стали отнимать и собирать самое необходимое для жизни и создали консулов зорко следить [за всем]» (V.6.2). Законы, выдуманные Юпитером, были «несносны и несправедливы»; высокомерие заставило сильных окружить себя «свитой телохранителей, украсить себя оружием и особым одеянием» (V.6.3).

Искусства, подаренные людям богами, лишь способствовали упрочению многобожия. Вместе с искусством ваяния появляются идолы, которым люди начинают поклоняться, забывая о Боге (1.15.4). После же скульпторов «появились также поэты и, слагая для наслаждения поэмы, подняли тех [людей] на небо» (1.15.13). Ораторское искусство также не дало ничего положительного, а лишь покрыло истину «пеленой лжи».

В уничижении язычества и связанных с ним успехов цивилизации Лактанций не ограничивается использованием античных «атеистических» концепций и достижений стоической философии. Обращаясь к христианским концепциям, он утверждает, что верой людей в своих царей и героев как в богов воспользовались демоны. Они присвоили себе имена тех самых царей и великих людей древности и стали требовать в отношении себя исполнения религиозных обрядов (II. 16.3). Все языческое богопочитание является изобретением демонов, они придумали астрологию, магию, некромантию, а также искусство ваяния, это они заставили людей воздвигать умершим царям храмы и сохранять их портреты (II. 16.1–3). Демоны до известной степени посвящены в замыслы Бога, поэтому отчасти знают будущее и используют это знание для своей выгоды (II. 14.6). Используя это знание, демоны под личиной богов делают предзнаменования грядущих успехов или предостерегают от неудач, тем самым завоевывая уважение со стороны своих почитателей (II. 16.19). Таким образом, всякий, кто отворачивается от Бога, неизбежно поклоняется силам зла, над которыми стоит сам враг человечества – диавол, стремящийся отвратить людей от спасения и вечной жизни.

Диавол намеренно вводит людей в заблуждение, чтобы лишить всякого человека спасения. Языческая религия, строящаяся на почитании безжизненных статуй, выполненных из земных материалов, отвращает человека от небес, обращая его к земле и почитанию земного (II. 1.14). А потому языческие верования, с точки зрения Лактанция, противоречат самой сущности человека. Бог изначально задумал человека для того, чтобы тот поклонялся Ему. Он дал человеку, единственному из всех тварей, прямую фигуру, обращенное к небу лицо, а также разум для того, чтобы человек был в состоянии познать своего истинного Отца и Господа (II. 1.15).

Язычество, извращающее природу «божественного животного», как Лактанций именует человека, не только является ложью, но и тщетно и бессмысленно. В то время как религия должна давать человеку путь к лучшему состоянию, в язычестве, как указывает автор «Божественных установлений», нет ничего, что «помогло бы улучшить нравы и устроить жизнь; и нет там стремления к какой‑либо истине, но только – исполнение ритуалов, которое основывается на служении не сердца, а тела» (IV.3.1). Стремление к истине необходимо человеку, чтобы открыть ему высшие истины: что есть Бог, для чего Он сотворил мир, поселив в него человека, и каков смысл человеческого бытия. Причина пороков, подчеркивает Лактанций, кроется в незнании самих себя, ибо «если кто познает истину, тот разрушит эту причину, узнав, куда следует направляться и каким образом следует проводить свою жизнь» (1.1.25). А потому одним из важнейших постулатов для Лактанция становится мысль о значении философии. Никакую религию, пишет он, нельзя принять без философии (1.1.25).

Отношение к греко–римской философии. Так же как и в полемике с языческой религией, в вопросе о достоинствах и недостатках языческой философии у Лактанция были предшественники. Отношение греческих апологетов к языческой мудрости, как правило, строилось на так называемой восточной теории происхождения культуры. Христианские апологеты, продолжая идеи иудейских писателей, утверждали, что все науки греки, а через них и римляне, заимствовали с Востока. Особенно настойчив в проведении этой точки зрения был Татиан, который свою «Речь к эллинам» открывает каталогом изобретений и изобретателей, с помощью которого доказывалось, что все культурные достижения греков – не что иное, как изобретения вавилонян, персов, египтян и других «варваров» (Tat. Or. 1). Подобное понимание истории культуры превращало греко–римскую философию в нечто вторичное и потому несовершенное относительно восточной мудрости.

Несмотря на страстное желание доказать приоритеты ближневосточной культуры, апологеты довольно высоко ценили достижения эллинской философии, во многом ценя именно заимствованные ими идеи. Начиная с Иустина Философа, греческие апологеты стремились доказать, что греческие языческие мудрецы причастны истине, именно потому что многое заимствовали с Востока. Иустин в «Первой апологии», проведя литературное сопоставление платоновского «Тимея» с Пятикнижием, утверждает, что учение Платона о судьбе, о свободе воли, о добре и зле прямо заимствовано у Моисея:²¹ «Все, что философы и поэты говорили о бессмертии души, о наказаниях по смерти, о созерцании небесного и о подобных предметах, узнали они от пророков» (Jus. 1 Ар. 44). Поэтому, заключает Иустин, у всех у них есть «семена истины». Так же, как и Иустин Философ, некоторую долю истины в каждой философской школе видел и Климент Александрийский, писавший, что эллинам «не чужд был некий дух премудрости» (Clem. Strom. 1.87.1–2).

В то же время апологеты не могли оставить без внимания факт расхождения античной философии с идеями христианства, а потому вполне естественным выглядит вердикт, вынесенный Феофилом Антиохий–ским всем языческим мудрецам: «То, что по–видимости сказано ими справедливо, смешано с заблуждениями. Как смертоносный яд, смешанный с медом или вином, делает всю смесь вредной и негодной, так и красноречие их оказывается напрасным трудом» (Theoph. Ad Aut. П.12). Ему вторит Климент Александрийский: «И все‑таки эллинские философы были ворами и разбойниками, потому что, позаимствовав до пришествия Спасителя у еврейских пророков некоторые части истины, они не только не вполне поняли ее, но и преподнесли ее как свое изобретение, местами извратив, местами в неумеренном энтузиазме перепутав вещи местами» (Clem. Strom. 1.87.2; пер. Е. В. Афонасина).

Главные обвинения, которые высказывали христианские апологеты в адрес греческих и римских философов, сводились к тому, что философия так и не нашла истины; появление множества школ свидетельствует о том, что истина так и осталась для философов тайной, а философия окончательно погрязла в противоречиях. Не удивительно, что безрезультатный поиск истины привел к появлению скептицизма и школы академиков. Именно подход академиков стал для апологетов настоящей находкой, – они, так же как и их языческие предшественники–скептики, сравнивали и сталкивали между собой учения различных философских школ, позиции которых, как правило, не совпадали друг с другом.

Не только греческие апологеты, но и их латинские коллеги выразили свое отношение к языческой философии. Так же как и для греческих апологетов, для латиноязычных защитников христианства в античной философии были свои авторитеты, к чьим взглядам следует иногда прислушиваться и чьи подходы гораздо предпочтительнее идей, рожденных в других философских школах. Этим авторитетом, как и для греческих апологетов, являлся, конечно же, Платон. Тертуллиан, выделяя в языческой философии два противоположных направления, первое, утверждавшее, что есть Создатель и Устроитель мира, связывал как раз с именем Платона. Это направление, которое Тертуллиан называет humanitas, он противопоставляет второму–duritia (грубость, бездушие), которое связывает с именем Эпикура, утверждавшего, что мир никем не создан, а состоит из особых элементов, соединенных законом природы (Tertull. Ad nat. II.3).²² Платон и его последователи, в отличие от Эпикура и приверженцев его идей, изучали не мир вещей, а искали главное – первопричину. Однако даже «божественный Платон», по мнению апологетов, не нашел истины. Сложность вопросов, стоявших перед античными философами, в том числе и перед Платоном, толкала не только античных мыслителей, но и многих теоретиков христианства к агностицизму, который теперь основывался на признании непостижимости Божиего замысла. Учитель Лактанция Арнобий прямо признавал, что мы «не знаем того, чего нельзя знать, и не стараемся исследовать и искать то, что не может быть постигнуто» (Am. Adv. nat. И.56–60).²³

Так же как и в случае с критикой язычества, Лактанций лишь отчасти повторяет идеи своих предшественников. Он далек от подходов греческих апологетов, с одной стороны, обвинявших языческих философов «в воровстве идей», а с другой – одновременно радовавшихся этому интеллектуальному заимствованию с Востока. Никакой идеи интеллектуального заимствования у Востока у Лактанция мы не найдем. Напротив, он удивляется, «как Пифагор, а позже Платон, воспламененные стремлением обнаружить истину, достигли египтян, магов, персов<•••>и лишь до иудеев не дошли, в земле которых в то время находилась мудрость и куда они могли без труда дойти» (IV.2.4).

Если «крупицы истины» не заимствованы греческими и римскими философами напрямую у иудеев, то откуда эти философы узнали многое из того, что близко христианскому взгляду? В самом деле, Лактанций высоко ценит вклад в постижение истины и в наставление человека в добродетелях, сделанный античными философами. Он не только называет Цицерона «великим мастером римского слога» (Ш.13.10), но и указывает, что вслед за Платоном он признавал единого Бога, которого называл Всевышним (1.5.24). В другом месте христианский апологет пишет, что Цицерон, хотя он и не причастен небесных писаний, все же видит божественное происхождение человека, ибо в первой книге «О законах» передает то же, что и пророки: «Цицерон, хотя далек от знания истины, все же, поскольку обладал признаком мудрости, знал, что человек мог быть рожден только Богом» (II. 11.15–17). В трактате «О государстве» Цицерон воспел божественный закон «чуть ли не божественным голосом» (VI.8.6). «Кто, знающий таинство Божие, – восклицает Лактанций, – мог бы столь ясно объяснить закон Божий, как выразил его этот человек, весьма далекий от представления об истине?!» (VI.8.10). Это позволяет христианскому писателю еще раз сопоставить Цицерона с пророками (VI.8.11). Похвалы адресуются не единственно Цицерону, наиболее уважаемому Лактанцием римскому мыслителю и оратору. Поскольку христианские представления тесно связаны с рядом положений стоической философии, одним из авторитетов в эллинской мудрости становится для Лактанция Луций Анней Сенека. Лактанций не только приводит в подтверждение христианской позиции слова Сенеки, но и с восторгом говорит в его адрес: «Что вернее может сказать человек, ведающий Бога, чем было сказано тем, кто не знал истинной религии?» (VI.24.13).

Отвечая на вопрос о том, каким образом языческие мыслители оказались причастны истине, Лактанций обращается к проблеме человеческого разума, возможности которого он оценивает гораздо выше, чем, к примеру, Тертуллиан.²⁴ Лактанций считает разум исключительным Божиим даром человеку, даром, который выделяет человека из всех прочих творений Божиих. «Знание в нас, – пишет апологет IV в., – от души, которая рождена на небесах, незнание – от тела, которое рождено из земли. Поэтому у нас есть некоторая общность и с Богом, и с животными. Итак, поскольку мы состоим из этих двух элементов, один из которых проникнут светом, а другой мраком, нам дана часть знания и часть незнания» (III.6.3–4). Именно благодаря разуму, размышлению античные мыслители и смогли отчасти приподнять завесу истины.

Тем не менее, как и апологеты II‑III вв., Лактанций считает, что языческие мудрецы истины не обнаружили.²⁵ И тут же объясняет причину этих неудач: «Философия, по–видимому, основывается на двух предметах: на знании и предположении, и ни на каких более. Знание не в состоянии ни прийти от ума, ни открыться размышлением, поскольку заключать знание в себе самом способен не человек, но Бог. Смертная же природа обретает знание не иначе как только извне» (III.3.1–3). Поэтому философы, будучи далеки от источника истины, т. е. от Бога, могли на основе размышлений только догадываться и предполагать. Поэтому прав Пифагор, когда‑то назвавший себя не мудрецом, а лишь ревнителем мудрости (III.2.6).

Рассуждая о философских школах (сектах), Лактанций ставит вопрос о возможности познания вообще и решает его положительно. Он считает, что академики, отрицавшие возможность познания, не правы, «ибо невозможно, чтобы ничего нельзя было познать» (III.4.14). Ведь даже «чтобы утверждать, что ничего нельзя познать, надо кое‑что знать» (III.6.11). И действительно, пишет Лактанций, есть много того, что постигается опытом. Так, было обнаружено движение Солнца и Луны, перемещение звезд, счет времен, врачами были открыты природа тел и свойства растений, земледельцами обнаружены свойства земли, а также признаки приближающегося дождя и непогоды (III.5.2). Абсолютное знание принадлежит только Богу, в то время как полное отсутствие знания – это удел животного (III.6.2). Следовательно, заключает Лактанций, существует некоторая середина, которая принадлежит человеку, т. е. знание, соединенное с незнанием и умеренное им (Ibid.). Это свойство помещает человека между Богом и животными. Философы–физики, утверждавшие, что можно познать все, как и философы–скептики, отрицавшие саму возможность познания, не заметив этого срединного пути, оказались далеки от истины (III.6.6).

Античные философы, по мнению Лактанция, не достигли истины не только в вопросах о сущности мира и о возможности его постижения, но и в вопросах этики. Моральную философию Лактанций, вслед за христианскими писателями II–1П вв., ценит наиболее высоко, поскольку этика непосредственно связана с жизнью. Это дает апологету право обойти молчанием третью часть философии –логику: «Божественное учение не нуждается в ней, поскольку мудрость–не в языке, а в сердце. Не имеет значения, какую речь использовать. Ибо речь идет о сути, а не о словах. И мы рассуждаем не о грамматике и не об ораторе, знание которых сводится к тому, как следует говорить, а о философе, учение которого о том, как нужно жить» (III. 13.5).

Обращаясь к этической проблеме высшего блага, Лактанций вновь подчеркивает то обстоятельство, что мнения античных философов на этот счет весьма противоречивы. Вслед за Цицероном он приводит определения высшего блага, которые были предложены в разные годы философами: «Эпикур полагает, что высшее благо – в наслаждении души, Аристипп – в наслаждении тела. Каллифонт и Диномах соединили с наслаждением добродетель. Диодор увидел высшее благо в избавлении от страданий, Иероним – в отсутствии страдания, перипатетики же–в благе души, тела и фортуны. Высшее благо у Герилла – знание, у Зенона – жить в согласии с природой, у некоторых стоиков –следовать добродетели. Аристотель видел высшее благо в достоинстве и добродетели» (III.7.7–8). Но все предложенные определения, по мнению Лактанция, либо недостаточны, либо могут быть отнесены к жизни скота, а не человека. Аристипп своим пониманием высшего блага низводил человека до уровня бессловесного животного; в то же заблуждение впал и Зенон, призывавший человека жить в согласии с природой. Чуть ближе к истине подошел Герилл, полагавший высшим благом знание. Но знание без действия, по мнению Лактанция, лишено смысла. Знания, пишет христианский апологет, недостаточно, чтобы совершать добро и избегать зла, к знанию необходимо присоединять добродетель: «В самом деле, многие философы, хотя рассуждали о добре и зле, жили, следуя природе, т. е. иначе, нежели говорили, ибо лишены были добродетели. Добродетель же, соединенная со знанием, является мудростью» (III.8.31). В результате Лактанций сформулировал один из важнейших принципов христианской философии: мудрость заключена в единстве теоретической и деятельно–практической сторон; она не только правильное знание, но и правильная жизнь.²⁶

Но и добродетель сама по себе не является высшим благом человека. В данном случае Лактанций вступает в спор с самим Цицероном и доказывает, что добродетель является «виновницей и матерью высшего блага, ибо нельзя достичь его без добродетели» (Ш.8.32). Само же высшее благо заключено в религии, через которую человек способен достичь бессмертия. Из всех тварей земных только человеку дана религия, благодаря которой он познает, что душа его бессмертна, «что она ищет и познает Бога» (III. 12.27). Знание же служит тому, чтобы человек узнал, «каким образом и куда мы должны идти», а добродетель служит тому, чтобы идти «тернистым, но правильным путем» (III. 12.29).

Таким образом, для Лактанция несомненной является связь философии (знания) и религии, откуда проистекает вывод, превращенный апологетом в исходный тезис своих рассуждений: «никакую религию нельзя принять без философии, и никакая философия не может быть понята без религии» (1.1.25). Все философы, пишет он, всю свою жизнь искали ответы на важнейшие вопросы бытия и все же не могли их найти, «так как либо держались ложной религии, либо совершенно отвергали всякую» (III.30.4).

Лактанций не только стремится подчеркнуть силу человеческого разума, а, стало быть, оправдать знание как таковое, но также хочет защитить античное красноречие, ставшее в ранней христианской апологетике одним из объектов беспощадной критики. Для ранней апологетики, особенно латинской, предпочтение простой речи перед изысками риторики было почти аксиомой.²⁷ Атакуя риторику, апологеты, по сути, защищали пророческие книги, написанные, по мнению языческих критиков христианства, грубым и примитивным языком. В отличие от своих предшественников, Лактанций, также признававший, что «чистая и неприкрытая истина более ясна, так как сама по себе она достаточно прекрасна, и потому от внешних прикрас она только искажалась» (III. 1.3), считает не только допустимым, но и необходимым поставить красноречие на службу христианской мудрости. Он критикует Тертуллиана именно за то, что африканский защитник христианства, в отличие от Минуция Феликса, не обладал красноречием (V.1.13). Считая философию более ценной для защиты веры, чем ораторское искусство, Лактанций тем не менее прямо говорит в начале «Божественных установлений» о пользе красивого слога. «Нам весьма полезен, – пишет он, – и тот опыт выдуманных споров, чтобы теперь, используя ораторское богатство и умение, мы раскрыли основание истины. И пусть истина могла быть утверждена без помощи красноречия, поскольку защищена она многими средствами, однако ее следует дополнительно осветить блеском и изяществом слога, и, в известной мере, нужно говорить велеречиво, чтобы она увереннее проникала в души как собственной силой вооруженная, так и в изящные фразы облаченная» (1.1.10). Отсюда особое уважение Лактанция к Цицерону, отсюда и закрепленное за Лактанцием прозвище «христианского Цицерона».

Исходя из идеи просвещенной религии, Лактанций в качестве образца единства теоретической и практической сторон мудрости выдвигает образ Иисуса Христа. Христос единственный за всю историю человечества «в слове передавал мудрость и учение Свое подтверждал добродетельным поведением» (IV.23.10). Только Христос был совершенным Учителем, которым не мог стать ни один человек, поскольку ум человека отягчен плотью. Из‑за этого человек не может самостоятельно открыть истину, а способен лишь принять ее извне (IV. 24.3). Но в то же время для наставления людей в добродетели Сын Божий должен был принять человеческую плоть, чтобы примером Своим засвидетельствовать, как следует переносить страдания ради справедливости (IV.24.7).

Учение о человеке. Учение о добродетели, которая проявляется в религиозном поведении, теснейшим образом смыкается у Лактанция с его антропологией. Один из важнейших вопросов для всей раннехристианской мысли, вопрос о природе и назначении человека,²⁸Лактанций затрагивает в ходе своей полемики с эпикурейцами. Подлинный гимн человеку Лактанций пропел в своем более раннем сочинении «О творении Божием», но и в «Божественных установлениях» он еще раз обращается к апологии высшего творения Господа.

Христианство сформировало новое отношение к человеку, отношение, которое, в действительности, уже долгое время вызревало в культуре эллинизма и в этике стоиков. Христианские предшественники Лактанция в подавляющем большинстве своем утверждали мысль о высоком назначении человека, видели в нем наиболее совершенное из божественных творений. Чуть ли не единственным исключением в данном случае оказался учитель Лактанция Арнобий, обрушившийся с критикой не только на человеческое тело, но и, что совершенно неожиданно для христианской мысли, на душу человека. По мнению Арнобия, человек не имеет ничего общего с небесными существами и мало отличается от других животных (Am. Adv. nat. II.16–17, 25; VII.34). Человек является существом незначительным, бесполезным для мира, смертным, по характеру изменчивым, обманчивым, слабым, склонным к порокам. Поэтому к спасению человека может привести только познание Бога. Не только тела, но и все души от природы несовершенны и порочны (Ibid. 11.50). Арнобий дает неприглядный анатомический образ человека, подчеркивая в нем все неприятное и некрасивое (Ibid. III.13).²⁹

Тем более разительны на фоне его идей взгляды Лактанция на человека. Автор «Божественных установлений» апологию человека ведет сразу в двух направлениях. Он защищает не только человеческую душу, но и тело. В данном случае Лактанций мог бы опереться на авторитет Тертуллиана, который в трактате «О воскресении плоти» дает необычайно высокую оценку человеческого тела: Бог из праха извлек «золото плоти (aurum carnis)» (Tertull. De cam. resur. 6), создавая человеческую плоть, Господь думал о Христе, Который однажды должен будет принять плоть (Ibid.). Именно плоть, соединенная с душой, является для Тертуллиана «якорем спасения (cardo salutis)» человека: «плоть омывается, чтобы душа очистилась, плоть помазывается, чтобы душа освятилась, плоть принимает Тело и Кровь Христову, чтобы и душа вскармливалась Богом» (Ibid. 8).

Лактанций говорит уже о самом вертикальном положении человеческого тела с лицом, обращенным к небу, как об отличительной особенности человека, которая выделяет его из всех живых тварей. Прямохождение человека – это знак его высокого назначения. Человек должен смотреть вверх, на небо, где обитель Господа. Бог «для того сотворил человека прямоходящим, чтобы мы знали, что предназначены стремиться к высокому и небесному» (И. 17.9); «нам специально было дано взирать на небеса, стоя прямо, чтобы мы искали там религию и созерцали душой» (II. 1.17). По словам Лактанция, Бог как бы протянул руку человеку, заставив его «подняться от земли для того, чтобы тот созерцал Его» (VII.5.6). Таким образом, уже рассмотрение внешней особенности человека, его прямого тела способно привести к выводу о главном назначении человека, которое заключено в познании Бога.

Однако Бог выделил человека из всех Своих творений не только вертикальным положением тела. Полемизируя с эпикурейцами, Лактанций пытается доказать, что, несмотря на то, что человек получил слабое тело, несмотря на то, что человек подвержен болезням, он отличается от других животных еще одним особым даром. Бог дал человеку гораздо большее, чем крепость тела животных, чем острые зубы или легкие крылья, – Бог дал ему разум. С помощью разума человек компенсирует все свои физические недостатки, он способен себя согреть, уберечь от диких зверей: «Бог сотворил человека голым и беззащитным, чтобы его и укрывала, и защищала разумность. Оплот и облачение Бог поместил у него не снаружи, но внутри, не на теле, но в сердце» (VII.4.14).

Однако разум дан человеку не только для того, чтобы он улучшал и защищал собственную жизнь. Главное назначение разума состоит в познании человеком добра и зла. Для того, пишет Лактанций, человек был наделен разумностью, «чтобы, познав природу добра и зла, он использовал силу своего разума в стяжании добра и в уклонении от зла» (VII.4.13). Итак, знание добра и зла само по себе ничего не дает, и человек способен обрести вечность, лишь выбирая с помощью разума добродетель. «Стало быть, – пишет Лактанций, – добродетель является совершением добра и не совершением зла. И все же знание так связано с добродетелью, что знание идет впереди добродетели, добродетель же следует за знанием, так как нет никакой пользы от знания, если за ним не будет действия» (VI.5.11).

Свою добродетель человек должен проявлять в общении с другими людьми, она заключена в недопущении вреда и оказании необходимой и бескорыстной помощи. Человек, повторяет Лактанций положение Аристотеля, является социальным животным (VI. 10.10). Но самое главное, люди имеют общего предка, того самого первого человека, созданного Богом, а потому являются братьями в буквальном, а не в переносном смысле: «…если мы все происходим от одного человека, которого сотворил Бог, то, конечно, мы все – единокровны» (VI. 10.4). А потому высшей ценностью оказывается человечность, а высшим злодеянием – ненависть к человеку, даже если он преступник (VI. 10.4). Исходя из этого, Лактанций вслед за ранними апологетами обрушивается с беспощадной критикой на нравы римлян, на их кровавые зрелища.³⁰ Нельзя не только убивать человека, но и лицезреть убийство, получая от этого наслаждение (VI.20.10). А потому гладиаторские бои противоречат самой природе человека и добродетели. Нельзя убивать детей и даже выбрасывать их на улицу в надежде на то, что они попадут в добрые руки. Даже бедность родителей не оправдывает отказа от ребенка (VI.20.19–25). Напротив, каждый человек должен помогать другому человеку, проявлять милосердие. Подавая милостыню голодному, нищему, человек совершает такой же благовидный поступок, как и спасение другого из огня или из лап зверя (VI. 11.5–6). Бескорыстное милосердие, осуждаемое многими философами, в том числе Цицероном, вызывает острую неприязнь у христианского писателя. Помогать нужно не только достойным людям, отвечает Лактанций римскому ритору, но и недостойным, поскольку, как Цицерон признает и сам, «купленная добродетель не является добродетелью» (VI. 11.14). «Окажи помощь слепым, – призывает Лактанций, – слабым, увечным и брошенным, тем, кто умрет, если им не помочь. Они бесполезны людям, но полезны Богу, Который сохраняет их живыми, дарует им дыхание, одаривает их светом» (VI.11.18).

Проявление добродетели связано с трудностями, которые каждому следует преодолевать, поэтому дорога добродетели с первого шага Кажется крутой и тернистой, в то время как дорога пороков выглядит «Прекрасной и достаточно торной» (VI.3.2–3). Препятствиями на пути добродетели оказываются человеческие страсти. Человек, отмечает Лактанций, наделен не только разумом, с помощью которого он оказался способен выбирать между добром и злом, между смертью и бессмертием, но и страстями, которые влекут человека ко греху. При этом Лактанций, в отличие от стоиков, которые призывали искоренять страсти, говорит о полезности страстей для человека, в том числе для достижения высшего блага. Страсти естественным образом сопровождают человеческую жизнь. Важно, как человек сможет распорядиться той или иной страстью. Не следует сдерживать радость по поводу успехов государства и избавления от тирании, но грешно радоваться чужому горю (VI. 16.3–5); влечение в отношении к законному супругу вполне допустимо, в отношении другого человека – прегрешение IVI.16.9). Мудрость, подводит итог своему рассуждению Лактанций,

заключается в обуздании не самих страстей, а их причин. Страсти же «должны проявляться в соответствующее время, ситуации и месте, чтобы страсти, которыми можно пользоваться правильно, не стали пороками» (VI. 16.7). Силу страстей невозможно сдержать и не нужно сдерживать, ибо они от рождения даны для исполнения жизненных функций, поэтому «нужно стремиться на правильную дорогу, чей путь лишен ошибок и рисков» (VI. 16.11).

Бог намеренно наделил каждого человека страстями, чтобы он сопротивлялся им: «Бог, когда сотворил первого человека, с удивительной прозорливостью наделил его прежде этими порывами души, чтобы тот мог использовать добродетель… и поселил материю пороков в страстях, а материю добродетели – в пороках» (VI. 15.9). «В самом деле, – подчеркивает апологет, – никакой добродетели не было бы или она была бы бесполезна, если бы не было того, через что проявлялась бы и явствовала ее сила» (VI. 15.9).

Весь мир создан Богом из противоположностей. Небу, обители Бога, источнику света и жизни, противопоставлена земля, являющаяся местом тьмы, смерти и всего низменного. Сама земля разделена Богом на две противоположные части – запад и восток. Восток связан с Богом, с источником света; запад, напротив, отдан во власть «мятежного и превратного духа» (II.9.5). Две другие части – север и юг – примыкают, соответственно, к западу и востоку. Согласно сторонам света, Бог создал и времена года: весна отдана востоку, лето – югу, осень – западу, а зима – северу. Столь же противоположны друг другу день, близкий Богу, и ночь, время власти тьмы: «День, рождение которому дает восток, принадлежит Богу, как и все лучшее. Ночь же, которую напускает запад, принадлежит, разумеется, тому, кого мы называем завистником Бога» (11.9.11). Обращаясь к традиционному для христианской мысли поиску прообразов, Лактанций трактует противоположность дня и ночи как прообразы будущего противоборства истинной религии и ложных заблуждений (Ibid.). Из таких же противоположностей создан и сам человек, как некий микрокосм, в котором объединились небесное начало (душа) и земное (плоть). Такие же противоположности (добро и зло, жизнь и смерть) поставлены перед человеком с тем, чтобы тот совершал выбор.

Итак, весь мир сотворен ради человека (VII.3.15) и определен ему в качестве обители. Смысл же человеческой жизни состоит в обретении бессмертия, которое достигается через познание добра и зла, через предпочтение доброго злому и через исполнение добра с помощью добродетели и справедливости. Познать добро и зло можно, лишь познав Бога. Совершение же добра является служением Богу. Таким образом, именно религия становится у Лактанция важнейшей составляющей человеческой жизни и выделяет человека из всех прочих тварей: «…единственная и подлинно великая разница между людьми и безмолвными тварями состоит в религии» (И.3.14). Поэтому для Лактанция язычники, искренне верящие в богов, несмотря на всю их вздорность, предпочтительнее безбожников–эпикурейцев, отвергавших религию; язычники даже «несут в себе что‑то от истины и могут быть прощены, ибо исполняют высший долг человека, хотя и не на деле, а в замысле» (Ibid.). Религия в итоге призвана сохранять общественное устройство, сдерживая насилие, жестокость и человеческое безрассудство.

С утверждением истинной религии Христа, защищенной от тиранов богоизбранным Константином, по убеждению Лактанция, в мир пришла истина и возвращается справедливость. Используя идею возвращения «золотого века», ставшую популярной в римской литературе со времен Октавиана Августа, Лактанций связывает с земным служением Христа возвращение образа (species) «золотых времен» (V.7.2).³¹ Если Христос принес с Собой истину, то в период правления Константина Великого, по словам Лактанция, возвращается вторая важная составляющая «золотого века» –справедливость (1.1.13). В отличие от предшественников, Лактанцию удалось почувствовать и выразить в своем произведении те позитивные изменения в истории христианства, которые впоследствии стали связывать с правлением Константина Великого.

События второго десятилетия IV в. – прекращение Галерием гонений, установление Константином и Лицинием веротерпимости и уравнение христианства с другими разрешенными государством культами – принесли новое содержание и в христианскую литературу. В активной защите от сторонников языческой традиции христианство перестало нуждаться, а мысль христианских теоретиков постепенно обращалась к выработке и уточнению догматики. Лактанций оказался последним ярким защитником христианской веры, но это не значит, что его идеи не оказали влияния на развитие патристики. В начале V в., когда вдруг из‑за событий 410 г. в Риме обострилась полемика христиан с язычниками, блаж. Августин станет активно развивать мысли апологетов вообще и Лактанция в частности. Он продолжит критический анализ языческой философии, заложит, во многом продолжая идеи Лактанция, основы христианской средневековой гносеологии и разовьет его учение о человеке.

В «Божественных установлениях» Лактанций активно цитирует античных классиков и книги Священного Писания, что заставляет нас сделать несколько оговорок. Несмотря на то, что способы работы Лактанция с текстом Священного Писания пока остаются предметом научного анализа, мы предлагаем читателю прочтение основных цитат из книг Ветхого Завета по Синодальному переводу. В тех же случаях, где Лактанций вольно или невольно искажает смысл текста Библии, мы предлагаем свой перевод с необходимыми пояснениями в примечаниях.

Стихотворные цитаты из классических сочинений греческой и римской античности, а также из «Книг Сивилл», кроме особых случаев, оговоренных в примечаниях, даются в существующих авторитетных переводах по следующим изданиям:

Вергилий. Буколики/Пер. С. В. Шервинского//Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида. М., 1971

Вергилий. Георгики/Пер. С. В. Шервинского//Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида. М„ 1971.

Вергилий. Энеида/Пер. С. А. Ошерова//Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида. М., 1971.

Гомер. Илиада/Пер. Н. И. Гнедича. М., 1985.

Гораций. Оды / Пер. Н. С. Гинцбурга, 3. Н. Морозкиной / / Гораций. Оды. Эподы. Сатиры. Послания. М., 1970.

Гораций. Послания/Пер. Н. С. Гинцбурга//Гораций. Оды. Эподы. Сатиры. Послания. М., 1970.

Гораций. Сатиры/Пер. М. Дмитриева//Римская сатира. М., 1989.

Книги Сивилл/Пер. М. Г. и В. Е. Витковских. М., 1996.

Луцилий. Сатиры/Пер. Е. Г. Рабинович, Ф. А. Петровского, М. Е. Грабарь–Пассек//Римская сатира. М., 1989.

Овидий. Метаморфозы/Пер. С. В. Шервинского. М., 1977.

Овидий. Фасты/Пер. Ф. А. Петровского//Овидий. Сочинения. М., 1992.

Персий. Сатиры/Пер. Ф. А. Петровского//Римская сатира. М., 1989.

Проперций. Элегии/Пер. Jl. Е. Остроумова/ /Катулл. Тибулл. Про–перций. М., 1963.

Теренций. Комедии/Пер. А. В. Артюшкова. М., 1988.

ТитЛукреций Кар. О природе вещей/Пер. Ф. А. Петровского. М., 1983.

Ювенал. Сатиры / Пер. Д. С. Недовича и Ф. А. Петровского / / Римская сатира. М., 1989.

Прозаические цитаты из сочинений античных писателей даются в нашем переводе и сверены с существующими изданиями этих произведений в русских переводах по изданиям:

Диоген Лаэртский. Жизнеописания и изречения знаменитых философов/Пер. М. Л. Гаспарова. М„ 1986.

Платон. Государство/Пер. А. Н. Егунова//Платон. Собрание сочинений. В 4 т. М., 1994. Т. 3.

Платон. Федон/Пер. С. П. Маркиша//Платон. Собрание сочинений. В 4т. М„ 1993. Т. 2.

Саллюстий. О заговоре Катилины/Пер. В. О. Горенштейна/ /Гай Саллюстий Крисп. Сочинения. М„ 1981.

Цицерон. Катон Старший, или О старости/Пер. В. О. Горенштей–на//Цицерон. Избранные сочинения. М., 2000.

Цицерон. Об обязанностях/Пер. В. О. Горенштейна//Цицерон. О старости. О дружбе. Об обязанностях. М., 1974.

Цицерон. О природе богов/Пер. М. И. Рижского//Цицерон. Философские трактаты. М„ 1985.

Цицерон. О дивинации/Пер. М. И. Рижского/ /Цицерон. Философские трактаты. М„ 1985.

Цицерон. О государстве / Пер. В. О. Горенштейна / /Цицерон. Диалоги. О государстве. О законах. М„ 1972.

Цицерон. Тускуланские беседы/Пер. М. Л. Гаспарова/ / Цицерон. Избранные сочинения. М., 2000.