Книга VI. Об истинном служении Богу

1. 1. С помощью Духа Божьего и при поддержке самой истины мы выполнили ту задачу, за решение которой брались; возможность исполнить ее и растолковать ее решение мне дало знание, вера и Сам наш Господь, без Которого нельзя ничего ни знать, ни выполнить. 2. Теперь же я приступаю к тому, что является вершиной и важнейшим моментом этого труда, дабы объяснить, каким ритуалом и каким служением надлежит почитать Бога. Ибо это обязанность человека и только на этом зиждется всякое дело и весь смысл счастливой жизни, поскольку мы сотворены Им и одухотворены не для того, чтобы созерцать небо и солнце, как полагал Анаксагор, но чтобы с чистым и непорочным сердцем чтить Бога, Творца неба и солнца. 3. Сколько бы в предыдущих книгах я не защищал истину силой своего довольно заурядного таланта, в гораздо большей степени она может проявиться из самого богослужения. 4. Ибо ничего другого Святое и Единственное Величие не требует от человека, кроме невинности; если кто явит ее перед Богом, тот весьма набожно и весьма религиозно умилостивит Его. 5. Люди же, презревшие справедливость, будучи осквернены всевозможными злодеяниями и преступлениями, считают себя религиозными, если обагряют храмы и алтари кровью жертв и орошают их возлияниями старого вина. 6. И даже устраивают [они] священные трапезы и готовят изысканные блюда, намереваясь принести их в жертву. Все, что ни кажется редкостным, все, что ни признается ценным и приятным, они считают привлекательным для своих богов, исходя не из какого‑то смысла божественности, которого они не знают, а из своей жадности. Они не ведают, что Бог не нуждается в земных богатствах. Они ведь не знают ничего, кроме земного, и определяют, что хорошо и что плохо, исходя лишь из ощущений и желаний тела. 7. Этим суждением они как оценивают религию, так и организуют свою жизнь. И поскольку они сами отвратили себя от созерцания неба и тот небесный смысл перенесли на тело, то дают волю страстям, словно намереваясь [вечно] носить с собой наслаждение, которое стремятся получать каждое мгновение, тогда как душа должна управлять телом, а не тело душой. 8. Также они считают высшим благом богатство. Если они не могут добиться его благими занятиями, то стяжают его дурными. Они обманывают, грабят, похищают, строят козни, нарушают клятвы, наконец, ни в чем не умеренны и ко всему безразличны, пока не засияют золотом, пока не засверкают серебром, драгоценными камнями и одеждами; они наполняют ненасытное брюхо богатствами и, окруженные толпами прислуги, шествуют, прокладывая себе путь в гуще людей. 9. Так, предаваясь наслаждениям и становясь их рабами, они подавляют силу и энергию сердца, и хотя считают, что живут, [на деле же] поспешают к смерти. 10. Ведь как мы учили во второй книге,⁵⁷⁷ смысл неба заключен в душе, смысл же земли – в теле. Кто пренебрегает благами души, кто жаждет телесных благ, тот пребывает во тьме и смерти, которые от земли и от тела, в то время как жизнь и свет – от неба. Непричастные же благам души, служа телу, весьма далеки и от понимания божественных Вещей. 11. Равным образом и слепота окружает несчастных. Ибо не знают они, ни Кто – истинный Бог, ни каков истинный культ.

2. 1. И вот они приносят тучных и упитанных жертвенных животных Богу, словно Он голоден, возливают Ему вино, как будто Он мучим Жаждой, ставят светильники, будто бы Он пребывает во тьме. 2. Ибо если бы они могли догадаться и понять душой, каковы те небесные блага, важность которых мы, пока еще облечены в земное тело, не можем постичь разумом, то поняли бы, что сами они весьма глупы с этими их пустыми услугами. 3. И если бы они захотели обозреть небесное светило, которое мы называем Солнцем, то поняли бы, что Бог, Который дал людям столь ослепительный свет, не нуждается в их светильниках. 4. И все же когда в столь малом круге, который из‑за удаленности [своей] кажется не большим, чем человеческая голова, заключено такое сияние, что на него не могут смотреть смертные глаза, и даже если ты будешь смотреть на него недолго, ослабленные [напряжением] глаза застит мгла и тьма, почему же мы должны считать, что Богу, у Которого нет никакой ночи, нужны светильники и свечи? Бог, Который так устроил этот самый свет, что ни безмерным сиянием, ни чрезмерной яркостью он не приносит вреда живым существам, такую дал ему силу, что и смертные тела в состоянии его терпеть, и для созревания плодов его достаточно. 5. Неужели можно счесть находящимся в здравом уме того, кто Создателю и Дарителю света предлагает в качестве подношения мерцание свечей и воска? 6. Бог требует от нас другого света, который не испускает чада, но, как говорит поэт, прозрачен и ясен имеется в виду – требует света души, из‑за которого поэты называют нас светлыми. Его не может обнаружить тот, кто не познал Бога. 7. Их же боги, поскольку являются земными, нуждаются в светильниках, чтобы не пребывать во тьме. Поскольку почитатели их не знают ничего небесного, то и религии, которым они предаются, обращены к земле. Ведь есть необходимость в таком свете, ибо суть и природа земли темны. 8. И вот они приписывают богам не небесное, но человеческое чувство, и потому считают, что им необходимо и приятно то же, что и нам. Когда мы голодны – нам необходима пища, когда мучимы жаждой – питье, когда зябнем – одежда, когда заходит солнце – нам нужен свет, чтобы мы могли видеть. 9. Ничто настолько не доказывает и не показывает, что те боги мертвы, хотя они некогда были живы, сколько сам ритуал, который полностью связан с землей. Какое ведь небесное благо может содержать в себе пролитая кровь животных, которой они обагряют алтари? Разве только они полагают, что боги питаются тем, что отвергают и люди. 10. И всякий, кто им дарует такую пищу, хотя и был бы разбойником, прелюбодеем, отравителем, матереубийцей, будет блаженным и счастливым, его будут любить, о нем будут заботиться и будут давать все, чего он ни пожелает. 11. Справедливо, стало быть, Персий, как свойственно ему, высмеивал суеверия подобного рода:

Платой какой, какими такими дарами Уши богов ты купил? Потрохами и ливером жирным?'

12. Очевидно, понял он, что для умилостивления небесного могущества нужна не плоть, а, как он сам говорит, чистые мысли, и благородство души, и честное искреннее сердце.⁵⁷⁸13. Это небесная религия, не та, которая состоит из тленных вещей, но которая состоит из добродетелей души, каковая происходит от неба. Это истинный культ, в котором сердце почитателя само себя приносит Богу в качестве непорочной жертвы. 14. Каким же образом ему нужно следовать, каким образом исполнять [этот культ], станет ясно из рассуждений в данной книге. Ибо ничего не может быть столь прекрасного и столь подобающего человеку, как наставлять людей в справедливости.

15. У Цицерона Катул⁵⁷⁹ в Гортензии, разыскивая философию всех вещей, сказал, что он предпочел бы [увидеть] маленькую книжицу об обязанностях, нежели [слушать] долгую речь относительно мятежника Корнелия.⁵⁸⁰ Надо полагать, это суждение не Катула, который, по–видимому, этого [вовсе] не говорил, но Цицерона, который, я думаю, записал его, чтобы обратить внимание на те книги Об обязанностях, которые он напишет потом. В них он свидетельствует, что во всей философии нет ничего лучшего и более полезного, чем давать наставления для жизни.⁵⁸¹ 16. Если же это делают те, кому неизвестна истина, Насколько больше этим должны заниматься мы, кого просветил Бог, и насколько правильнее мы, просвещенные, можем наставить! И все же учить мы будем не так, как если бы мы сообщали о первых элементах добродетели, что не имело бы конца, но так, как если бы начинали учить того, кто, кажется, уже обучен теми [философами]. 17. Так, вняв [начальным] наставлениям их, каковые философы обычно давали надлежащим образом, мы дополним их тем, что не было им известно, чтобы довести до совершенства справедливость, которую они не постигли. 18. То, что может оказаться общим с этими наставлениями, я опущу, чтобы не показалось им, будто я перенимаю их заблуждения, в то время как решил уличить их и отвергнуть.

3. 1. Есть две дороги, по которым неизбежно идет человеческая жизнь. Одна поднимает на небо, вторая же опускает в преисподнюю. О них упоминали и поэты в стихах, и философы в своих рассуждениях. 2. Именно философы хотели, чтобы одна была дорогой добродетелей, вторая – пороков, и чтобы та, которая наполнена добродетелями, с первого шага была крутой и тернистой. Если кто по ней, преодолевая трудности, дойдет до вершины, получит свободный от прочего путь, некое светлое и восхитительное поле, и обретет обильные и чудесные плоды за все свои тяготы. 3. Кого же испугают трудности первого шага, те отклоняются и спускаются на дорогу пороков, которая поначалу как бы прекрасна и довольно проторена, затем же, когда по ней проходят чуть дальше, призрак тех прикрас исчезает, а дорога становится слишком покатой. Она то завалена камнями, то заросла терниями, то изрыта ямами, то пересечена бурными потоками, так что приходится стараться, застревать, скользить и падать. 4. Для того все это философы рассказывают, чтобы стало ясно, что следование добродетелям требует великих усилий, достижение же их приносит великие плоды и истинные и чистые наслаждения. В свою очередь, пороки естественными соблазнами совращают души людей и их, обманутых призраком пустых прелестей, ведут к горькой досаде и бедствиям.

5. Вполне разумным было бы это рассуждение философов, если бы они знали виды и пределы самих добродетелей. Ведь не ведают они, ни каковы добродетели, ни какая плата за них будет от Бога, что мы и откроем в этих двух книгах. Философы же, поскольку не знали и сомневались, что души людей бессмертны, оценивали добродетели и пороки по земным почестям и наказаниям. 6. Итак, все это рассуждение о двух дорогах касается благоразумия и разнузданности. Ведь философы говорят, что путь человеческой жизни подобен букве Y, ибо каждый человек, достигая ранней юности и подходя к тому месту, где дороги расходятся на две,⁵⁸² останавливается в нерешительности и не знает, 'в какую сторону лучше пойти. 7. Если найдется руководитель, который направит колеблющегося в лучшую сторону, т. е. если юноша станет изучать философию, красноречие или какое другое достойное ремесло, которым будет добиваться успеха, чего не может быть без большого труда, то будут считать, что этот человек намерен вести достойную и обеспеченную жизнь. 8. Если же он не найдет учителя умеренности, то встанет на неверную дорогу, которая обманывает, что ведет к лучшему. То есть он будет предаваться безделью, лени и неге, что хотя и кажется некоторое время привлекательным, все‑таки потом, когда будет утрачено всякое достоинство и [сведется на нет] семейное добро, приведет ко всякого рода несчастьям и позору. 9. Итак, философы относили окончание этих дорог к телу и к этой жизни, которую мы ведем на земле. Пожалуй, поэты говорили лучше, когда утверждали, что это распутье находится перед преисподней, однако они заблуждались в том, что обещали эти дороги умершим. Стало быть, и те и другие правы, и все же и те и другие не правы, так как следовало дороги эти относить к жизни, а окончание их–к смерти. 10. Итак, мы говорим лучше и более правильно, поскольку утверждаем, что из тех двух до- рог одна – дорога неба, другая – преисподней, ибо праведным обещано бессмертие, а неправедным вечные муки. 11. Каким же образом эти дороги или поднимают на небо, или же [низводят в преисподнюю, я сейчас открою, а также покажу, каковы те Добродетели, о которых не знали философы, а потом – каковы награ‑за них. Одновременно я укажу, какие бывают пороки и каковы сбудут за них наказания. 12. А кто‑нибудь, наверное, ждет, что я буду Оговорить отдельно о пороках и добродетелях, поскольку из нашего рассуждения о добре и зле можно было понять, что это противоположные вещи. 13. Ведь если ты последуешь добродетели, пороки удалятся сами собой, и если ты будешь избегать пороков, то и добродетели сами Проявятся. Природа добра и зла так устроена, что они постоянно друг с другом борются и постоянно вытесняют друг друга. Так и выходит, что ни пороки не могут быть удалены без добродетелей, ни добродетели не могут проявляться без удаления пороков. 14. Итак, мы совершенно иначе представляем эти дороги, нежели обычно представляли философы. Очевидно, что и на той, и на другой дороге есть проводник, и тот и другой – бессмертны, но один достоин уважения, ибо руководит добродетелями и добром, другой же достоин позора, ибо управляет пороками и злом. 15. Те же философы лишь на правильной дороге допускают проводника, причем не одного и не вечного, ибо предполагают любого учителя благого искусства, который лишь бы отвращал людей от праздности и учил их быть благоразумными. Но не допускают они, что на эту дорогу может вступать кто‑то кроме детей и юношей, ведь искусства, конечно же, изучаются в эти годы. 16. Но мы вступает на этот небесный путь, являясь людьми разного пола, рода и возраста, так как Бог, Проводник на этой дороге, ни одному рожденному человеку не отказывает в бессмертии. Также форма самих этих дорог не такая, какой ее считают философы. 17. Ведь какая может быть буква Y для изображения противоположных и враждебных друг другу вещей? На самом деле одна дорога, та, что является лучшей, направлена к восходу солнца, другая, неверная, к закату. Ибо тот, кто следует истине и справедливости, обретя в награду бессмертие, будет пользоваться неиссякаемым светом; кто же, совращенный тем дурным проводником, предпочтет добродетелям пороки, а правде – ложь, неизбежно будет обречен на погибель и вечную тьму. 18. Итак, я разберу и ту, и другую дороги и покажу особенности и своеобразие и той и другой.

4. 1. Так вот, одна является дорогой добродетели и добра, которая ведет не на Елисийские поля, как говорят поэты, но на самую вершину мира,

…а левой дорогой

Злые идут на казнь, в нечистый спускаются Тартар⁵⁸³

2. Ведь она является дорогой того клеветника, который превратными религиями отвращает людей от небесного пути и ведет на путь смерти.

3. Образ и наружность этой дороги таковы, что кажется, будто она ровная, открытая и насажена разного рода цветами и плодами. Ибо на ней Бог поместил все, что признается на земле благом, скажем, богатство, почет, покой, наслаждения, всякие соблазны, но одновременно с ними и несправедливость, жестокость, высокомерие, вероломство, сладострастие, жадность, раздор, невежество, ложь, глупость и прочие пороки. Исход же этой дороги таков. 4. Когда вступивший на нее дойдет до конца, откуда уже нельзя вернуться, она настолько неожиданно лишится всей своей привлекательности, что тот не успеет разглядеть обман, как упадет в глубокую пропасть. 5. Ибо никто, пленившись призраком сущих благ и посвятив себя стяжанию их и наслаждениям, не видит того, что наступит после смерти, и всякий, кто отвратит себя от Бога, низвергнутый в преисподнюю, будет предан на вечное наказание.

6. Та же небесная дорога задумана трудной и крутой, покрытой торчащими отовсюду терниями, заваленной каменьями, так чтобы каждый шел по ней с великими трудностями, стирая ноги и боясь упасть. 7. На ней Бог поместил справедливость, умеренность, терпеливость, верность, целомудрие, воздержанность, согласие, знание, истину, мудрость и прочие добродетели, но вместе с ними и бедность, бесславие, труды, боль и все [подобные им] горести. 8. Ибо всякий, кто надежду свою возложит на будущее и предпочтет большее, [чем он имеет сегодня], должен лишить себя этих земных благ, чтобы решительно и с легкостью преодолеть трудности пути. Ибо тот, кто окружил себя царской обстановкой и обременил богатствами, не может вступить в те стесненные обстоятельства и перенести их. 9. Отсюда можно понять, что злым и несправедливым легче достичь того, чего они желают, поскольку дорога их легка и полога, добрым же труднее преуспеть в том, что они избрали, поскольку шествуют они тяжелой и крутой дорогой. 10. Стало быть, поскольку праведный человек вступает на тяжелый и крутой путь, он неизбежно подвергается ненависти, презрению и осмеянию. Ибо все, кого безудержно влекут за собой жадность и наслаждения, ненавидят того, кто хочет быть добродетельным, и с завистью сетуют на то, что тот имеет нечто, чего лишены они. 11. Итак, бедный, низкий и простой будет подвержен несправедливости, и все же, если, претерпевая все, что тяжело, он будет до самой вершины дороги и до конца [пути] проявлять терпение, Богом будет дан ему венец добродетели и даровано за труды его, совершенные в этой жизни ради справедливости, бессмертие [в Царствии Небесном].

12. Это те дороги, которые Бог назначил человеческой жизни. На них каждому Он предложил как зло, так и добро, но в обратном и противоположном порядке. Ибо Он поместил на Своей временной дороге скорее зло с вечными благами, каковой порядок лучший, на другой временной дороге поместил скорее блага с вечными муками, каковой порядок худший, чтобы всякий, кто выберет сущие несчастья со справедливостью, обрел еще большие и более истинные блага, нежели те, которые он отверг, а тот, кто сущие блага поставит выше справедливости, был ввергнут в еще большие и более продолжительные мучения, чем те, от которых он бежал. 13. Ведь поскольку эта телесная жизнь является краткой, то и беды ее и блага необходимо краткие, поскольку же та духовная жизнь, которая противоположна этой земной, является вечной, то и блага и муки ее вечные. 14. Так и выходит, что за временными благами следуют вечные муки, а за временными несчастьями – вечные же блага. И вот, поскольку человеку одновременно предложены добро и зло, следует, чтобы каждый понял для себя, насколько предпочтительнее получить за краткие несчастья вечные блага, чем за краткие и тленные блага переносить вечные муки. 15. В самом деле, если в этой жизни предстоит битва с врагом, следует переносить тяготы, чтобы потом ты пребывал в покое, следует терпеть голод и жажду, переносить холод и зной, спать на земле, бодрствовать, рисковать, чтобы ты мог наслаждаться и заложниками, и миром, и [приумноженным] семейным добром, и всеми благами мира и победы. 16. Если же сущий покой ты предпочтешь тяготам, ты неизбежно принесешь себе огромные несчастья, ибо враг одолеет несопротивляющегося, поля будут опустошены, дом разграблен, попадут в плен жена и дети, а сам ты будешь убит или схвачен. Чтобы всего этого не случилось, следует отказаться от сущей выгоды, чтобы стяжать большее и лучшее. 17. Так и во всей этой жизни, поскольку Бог сохранил нам врага, чтобы мы могли проявлять доблесть, нам следует пренебрегать существующими наслаждениями, чтобы не одолел враг, следует бодрствовать, быть на страже, следует выводить войска на битву, проливать кровь до [победного] конца, наконец, следует терпеливо сносить все тяготы и трудности. Нам это тем легче, что наш император – Бог учредил нам вечную награду за тяготы. 18. И когда в этом земном служении люди; преодолевают всевозможные тяготы, чтобы добыть себе то, что может так же исчезнуть, как и было обретено, то нами, в самом деле, не должны отвергаться никакие тяготы, если мы можем получить то, что никоим образом не может исчезнуть. 19. Ведь Бог, Который создал человека для этого служения, захотел, чтобы мы подготовленными встали в боевой порядок и, решительно направив души против козней врага, отбивали яростные атаки того, кто нас, как обыкновенно поступают искусные и опытные военачальники, заманивает различными хитростями, выдумывая их в соответствии с природой и нравами каждого. 20. В самом деле, одним он внушает ненасытную жадность, чтобы, опутав их богатствами, увести, словно связанных, от дороги истины, других воспламеняет гневом, чтобы их, отвлеченных больше на причинение вреда, оторвать от созерцания Бога. Прочих он ввергает в неумеренные страсти, чтобы они, порабощенные наслаждениями и [своим собственным] телом, не могли заботиться о добродетели. Иных же заражает ненавистью, чтобы они, мучимые своей же болью, ничего другого не знали, кроме счастья тех, кого ненавидят. 21. Кого‑то он поражает честолюбием. Это те, кто всякое деяние и всякий шаг своей жизни направляют на стяжание должностей, чтобы достичь консульства и дать имя году. 22. У некоторых честолюбие требует большего: чтобы они не правили провинциями силой тленного меча, но хотят, чтобы признали, будто они бесконечным и вечным могуществом повелевают всем родом человеческим, [т. е. признали бы их за богов]. 23. Кого же [враг этот] увидит благочестивым, то сбивает того с толку с помощью различных религий, чтобы сделать нечестивым. Тем же, кто ищет мудрость, накидывает на глаза философию, чтобы ослепить призраком света, чтобы никто не открыл и не приобрел истину. 24. Так он преграждает людям все подступы и загромождает дорогу обычными заблуждениями. Чтобы мы могли их рассеять и одолеть самого автора злодеяний, Бог одарил нас зрением и вооружил Истинной и небесной добродетелью. Именно о ней нам следует сейчас поговорить.

5. 1. Однако, прежде чем я начну представлять каждую добродетель, следует определить саму добродетель [как таковую], которую философы понимали неправильно: ни в каких делах она или поступках [проявляется], ни какого требует усердия. И вот оставили они ей одно лишь имя, а силу, смысл и результат ее утратили. 2. Все, что они обычно говорили, определяя добродетель, в нескольких строках собрал и объяснил Луцилий.⁵⁸⁴ Я хотел бы привести их, чтобы, изобличая мысли многих философов, я не оказался более многословным, чем это необходимо.

3. Доблесть, Альбин, состоит в способности верной оценки,

Нашего быта, всего, что в жизни нас окружает.

Доблесть – все разбирать, где честь, где право, где польза,

Что хорошо и что нет, что гнусно, бесчестно и вредно;

Доблесть – предел полагать и меру нашим желаньям;

Доблесть – способность познать настоящую цену богатства;

Доблесть – то почитать, что действительно чести достойно,

И неприятелем быть людей и нравов зловредных,

А покровителем быть людей и нравов достойных,

Их возвеличивать, их поощрять, их делать друзьями;

Сосредоточивать мысль всегда на пользе отчизны,

После – на пользе родных, а потом уж на собственной пользе⁵⁸⁵

4. Из этих определений, которые кратко привел поэт, Марк Туллий, следуя стоику Панетию,⁵⁸⁶ вывел обязанности для жизни и представил их в трех разделах. Что они весьма ложные, мы скоро увидим, так что станет ясно, насколько важно для нас божественное достоинство, которое открыло нам истину. 5. Добродетель, говорит он, есть знание добра и зла, того, что позорно и славно, что полезно и бесполезно.⁵⁸⁷ Он мог дать определение короче, если бы сказал только о добре и зле, ибо не может быть ничего полезного и славного, что не было бы добрым, и ничего бесполезного и позорного, что не было бы злым. Это видели и философы, и тот же самый Цицерон обнаружил это в третьей части вышеназванного труда. 6. Однако знание не может быть добродетелью, поскольку оно не находится внутри нас, но пришло к нам извне. Что же может переходить от одного к другому, не является добродетелью, так как добродетель у каждого своя. Итак, знание является заслугой другого, поскольку заключено в слушании, добродетель же – целиком наша заслуга, так как заключена в стремлении совершать добро. 7. И вот как в путешествии нет никакой пользы от знания дороги, если сил идти нет, так же нет никакой пользы от знания, если недостает собственной добродетели. 8. В самом деле, обычно даже те, кто грешат, пусть и не до конца, все же знают, что хорошо и что плохо, и всякий раз, когда поступают дурно, знают, что совершают прегрешение, и потому стараются его утаить. 9. Но поскольку природа добра и зла не скрывает их, они одолеваются дурным стремлением к прегрешению, поскольку им недостает добродетели, т. е. стремления к совершению правильного и достойного. 10. Итак, из этого становится ясным, что одно является знанием добра и зла, другое – добродетелью; ясно, что может быть знание без добродетели, как это было у многих философов. А поскольку правильно, что [именно] ты виноват, что ты не поступаешь так, как, ты знаешь, достойно, то справедливо, что наказываются превратная воля и порочная душа, которую не может спасти [от наказания] никакое незнание. 11. Стало быть, как добродетель не является знанием добра и зла, так добродетель является совершением добра и несовершением зла. И все же знание так связано с добродетелью, что знание идет впереди нее, добродетель же следует за знанием, так как нет никакой пользы от знания, если за ним не будет действия.

12. Гораций чуть лучше сказал:

Шаг к добродетели первый – стараться избегнуть порока,⁵⁸⁸

но нелепо, что добродетель он определил через противоположность, как если бы сказал: «добро есть то, что не является злом». Ведь если бы я не знал, что является добродетелью, то не знал бы и того, что является пороком. Итак, и то и другое нуждается в определении, так как природа мира такова, что неизбежно либо известно и то и другое, либо не известно ни того, ни другого. 13. Но мы сделаем то, что должен был сделать он, [Гораций]. Добродетель состоит в том, чтобы подавлять гнев, унимать жадность, охлаждать сладострастие. Это и значит избегнуть пороков. Ибо почти все, что происходит несправедливого и нечестивого, берет начало из тех страстей. 14. Ведь если будет сдержана сила того порыва, который называется гневом, утихнут все конфликты между людьми, никто не будет строить козни, никто [никому] не будет причинять вреда. 15. Также если будет умерена жадность, никто не будет разбойничать ни на земле, ни на море, никто не поведет войска грабить и опустошать чужое. 16. Также если будет усмирен пыл сладострастия, человек всякого возраста и пола сохранит свою нравственную чистоту, никто не претерпит и не совершит ничего срамного. 17. Стало быть, когда с помощью добродетели будут успокоены те страсти, всякое преступление и всякая гнусность удалятся из жизни и обычаев людей. Смысл этого усмирения порывов и страстей состоит в том, чтобы мы всякий раз поступали правильно. 18. Следовательно, весь долг добродетели заключается в том, чтобы мы не грешили. Этого совершенно не может исполнить тот, кто не знает [Всевышнего] Бога, поскольку незнание Того, от Кого происходит добро, неизбежно ввергает незнающего в пороки.

19. Итак, чтобы короче и нагляднее разграничить обязанности двух вещей, уточню, что знание является познанием Бога, добродетель же – служением Богу. В первом заключена мудрость, во второй – справедливость.

6. 1. Я сказал, во–первых, что знание добра не является добродетелью, во–вторых, что является добродетелью и в чем она состоит. Теперь следует, чтобы я кратко показал, что философы не знали, что является добром и злом, ведь уже достаточно было сказано об этом в третьей книге, когда я рассуждал о высшем благе.⁵⁸⁹ 2. Они ведь не знали, что является высшим, и неизбежно блуждали в прочих благах и бедах, которые не являются высшими. Этого не может уяснить тот, кто не знает самого источника, из которого они происходят. 3. Источником же блага является Бог, а источником зол, разумеется, тот вечный враг божественного имени, о котором мы неоднократно говорили. Из этих двух начал проистекают и добро, и зло. 4. То, что происходит от Бога, служит тому, чтобы стяжать бессмертие, которое, в свою очередь, является высшим благом. То, что идет от того врага, служит тому, чтобы человека, оторванного от небесного и погруженного в земное, обречь на вечную муку, что является высшим злом. 5. Итак, неужели есть сомнения в том, что все те, кто не знали ни Бога, ни Его противника, не ведали, что является добром и злом? 6. И вот они связывали предел блага с телом и этой краткой жизнью, которая, разумеется, неизбежно угасает и заканчивается, и они не видели дальше, но все их предписания и все, что включает благо, относятся к земле и лежат, [так сказать], в грязи, так как умирают вместе с телом, которое является землей. 7. Ибо все эти предписания относятся не к устроению жизни человека, но к поиску и приумножению богатств, почестей, славы и могущества. Все это столь же смертно, как и те сами, кто стремится их себе стяжать. Оттого и следующая строка:

Доблесть – предел полагать и меру нашим желаньям.⁵⁹⁰

8. Ибо философы предписывали, каким образом и какими способами следует приобретать добро, ибо видели, что обычно его наживают дурным образом. Но добродетель такого рода не соответствует разумному человеку, ибо не является добродетелью стяжание богатства, ни обретение которого, ни обладание которым не зависят от нас. Итак, в стяжании и обладании [земными благами] больше злого, чем доброго. 9. Стало быть, не может добродетель заключаться в поиске того, в пренебрежении чем состоят сила и смысл [самой] добродетели. И она не относится к тому, что должно попираться и изгоняться великой и выдающейся душой. Нельзя, чтобы душа, созданная для небесных благ, отвлекалась от своих бессмертных богатств ради стяжания этих тленных благ. Напротив, смысл добродетели состоит прежде всего в приобретении того, что не мог бы у нас отнять ни один человек, ни даже сама смерть. 10. Итак, если бы они считали так, то следующая строка была бы верной:

Доблесть – способность познать настоящую цену богатства.

Эта строка имеет приблизительно тот же смысл, что и первые две. Однако ни сам Луцилий, ни какой‑либо другой философ не могли знать, ни какова эта награда, ни что она собой представляет. Ибо этот поэт и все те, кому он следовал, полагали, что нужно правильно пользоваться богатствами, т. е. быть благоразумными, не устраивать пышных пиров, не раздавать беспечно семейное добро, не тратить его на бесполезные или непристойные вещи. 11. Возможно, кто‑нибудь скажет: «Ты что? Неужели ты отрицаешь, что это добродетель?» Я, конечно, не отрицаю, ибо, если бы я отрицал, показалось бы, что я одобряю обратное. Но я отрицаю, что эта добродетель является истинной, ибо она не небесная, а целиком земная, к тому же она не дает ничего, кроме того, что пребывает на земле. Что же означает правильно пользоваться богатствами и какой результат следует ждать от них, я покажу более ясно, когда буду говорить о долге благочестия.⁵⁹¹

12. Впрочем, и остальные добродетели, которые перечислены [Лу–цилием] далее, никоим образом не являются истинными. Ведь быть неприятелем людям зловредным и покровителем достойных может быть связано со злом. 13. Ибо некоторые прокладывают себе путь к могуществу с помощью ложной скромности и совершают многое из того, что обычно делают добрые люди, причем совершают это охотнее, когда стараются ради обмана. О, если бы столь же легко было быть добрым, сколь легко добрым притворяться! 14. Но как только они начнут реализовывать свои планы и желания и достигнут высшей степени могущества, тогда, отбросив притворство, они обнажат свои нравы, начнут всех грабить, бесчестить, мучить, и будут преследовать тех честных людей, благодаря которым получили власть, и уничтожат те ступени власти, по которым поднялись на ее вершину, чтобы никто на их беду не смог уподобиться им. 15. Впрочем, предположим, что только добрый человек может решиться защищать добрых людей. Однако на это легко решиться, но трудно осуществить, поскольку, когда ты завязываешь сражение или битву, во власти Бога, чтобы не на твоей стороне оказалась победа, и в большинстве случаев негодные люди и числом, и слаженностью более сильны, чем добрые, так что для одоления их нужна не столько добродетель, сколько удача. 16. Неужели кто‑то не знает, сколько раз лучшая и более справедливая партия оказывалась побежденной? Отсюда граждане постоянно терпели над собой жестокое правление. 17. История полна всевозможных примеров, но мы ограничимся лишь одним. Гней Помпей хотел быть защитником честных граждан, ибо ради республики, ради сената, ради свободы он взялся за оружие. Но все же, побежденный, он погиб вместе со свободой и, убитый египетскими скопцами, был брошен без погребения. 18. Стало быть, добродетель заключается не в том, чтобы быть неприятелем людям зловредным и покровителем достойных, так как добродетель не может быть подвластна шаткой случайности.

19. Сосредоточивать мысль всегда на пользе отчизны,

не обращая внимания на человеческие распри, – это лишено всякого смысла. Ведь что другое представляет собой польза отчизны, если не отсутствие пользы для другого государства или для другого народа, т. е. расширение пределов отчизны, когда насильственно захватываются чужие земли, т. е. укрепление своей власти, когда взимается большая дань?⁵⁹² Все это вовсе не добродетели, но ниспровержение добродетелей. 20. Действительно, уничтожается согласие человеческой общности, искореняется невинность, презирается бескорыстие чужого, уничтожается, в конце концов, и сама справедливость. Она не может вынести раздора в роде человеческом, и где бы ни засверкало оружие, оттуда она неизбежно бежит и удаляется. 21. Правильно ведь сказано у Цицерона: «Те, кто утверждают, что надо считаться с согражданами, а не с чужеземцами, разрывают общий союз рода человеческого, с устранением которого полностью уничтожаются доброта, радушие, милосердие, справедливость».⁵⁹³ 22. Ведь каким образом может быть справедливым тот, кто причиняет вред, кто ненавидит, кто грабит и убивает? Все это совершают те, кто стремятся принести пользу отчизне. Однако что означает приносить [истинную] пользу, не знают те, кто не считают ничего полезным и выгодным, кроме того, что может быть захвачено силой. Но все, что может быть захвачено, может быть и отнято. 23. Всякий, кто таким образом приобретет для отечества эти блага, как они их называют, т. е. уничтожив государства и истребив народы, набьет казну деньгами, захватит земли, обогатит сограждан, того превозносят похвалами до небес и видят в нем высшую и совершенную доблесть. Таково заблуждение не только народа и неискушенных людей, но и философов, которые даже преподают наставления в несправедливости, дабы неразумие и злоба не были лишены обоснования и авторитета.⁵⁹⁴ 24. Итак, когда они рассуждают об обязанностях, относящихся к военному делу, вся эта полемика не касается ни добродетели, ни истинной справедливости, но лишь гражданской жизни и нравов, которые, как показывает дело и как свидетельствует сам Цицерон, не являются справедливостью. 25. «Однако у нас, – говорит он, – нет подлинного и ясного представления об истинном праве и о настоящей справедливости, и мы пользуемся лишь их тенью и подобием. О, если бы мы следовали хотя бы им! Ведь они проистекают из наилучших примеров, поданных нам природой и правдой».⁵⁹⁵ Итак, то. что те философы считают справедливостью, является [лишь] ее тенью и подобием. 26. Что же? Не показывает ли он, что у философов нет никакой мудрости? «Когда Фабриция, – говорит он, – или Аристида называют справедливым, то как в тех [Дециях или в Сципионах] не ищут примера храбрости, так и в этих – примера справедливости. Никто из них не мудр так, как мы хотим понимать слово мудрый. 27. И те, кого считали и называли мудрыми – Марк Катон и Гай Лелий, –• не были мудры, и даже [не были мудры] те семь мудрецов, но ввиду исполнения ими множества важных обязанностей, они несли в себе некое подобие и образ мудрых людей».⁵⁹⁶ 28. Если же у философов, судя по их признанию, нет мудрости, и у тех, кого считают справедливыми, нет справедливости, стало быть, все те определения добродетели являются ложными, ибо только справедливый и мудрый человек может знать, что является истинной добродетелью. Справедливым же и мудрым является только тот, кого небесными предписаниями наставил Бог.

7.1. Итак, все, кто вследствие очевидной глупости других считаются мудрыми, увлеченные призраком добродетели, достигали лишь тень ее и подобие, но не действительную добродетель. Это происходило потому, что та ложная дорога, которая ведет к погибели, имеет множество тропинок вследствие многообразия учений и школ, которые в жизни людей непохожи друг на друга и даже друг другу противоположны. 2. Действительно, как та дорога мудрости имеет некоторое сходство с дорогой глупости, что мы продемонстрировали в предыдущей книге,⁵⁹⁷ так и эта, хотя и является всецело дорогой глупости, имеет некоторое сходство с дорогой мудрости. Пусть усвоят это те, кто держатся общей глупости: дорога эта имеет как явные пороки, так и нечто, что кажется похожим на добродетель, и она несет как открытое преступление, так и некий образ и призрак справедливости. 3. В самом деле, каким бы образом проводник этой дороги, вся сила и могущество которого направлены на обман, смог всех ввести в заблуждение, если бы не показывал людям подобие истины? Бог же, чтобы та бессмертная тайна Его оставалась сокрытой, поместил на дороге Своей то, что люди отвергают в качестве злого и позорного, чтобы [некоторые люди], отвращенные от мудрости и истины, которую искали без какого‑либо руководителя, попадали в то самое, чего хотели так избежать и от чего стремились отклониться. 4. Вот Он и показал, что дорога гибели и смерти многообразна, что существует множество способов [нечестиво] проводить жизнь и множество богов для почитания. 5. Лицемерный и коварный проводник этой дороги, чтобы было видно, что существует некоторая разница между ложью и правдой, злом и добром, по одной тропе ведет жаждущих наслаждений, по другой – тех, кого считают благоразумными, по одной – невежественных, по другой – просвещенных, по одной – праздных, по другой – деятельных, по одной – глупых, по другой – философов, причем всех их ведет не по одной тропе. 6. Действительно, тех, кто не чураются ни наслаждений, ни роскоши, он потихоньку отводит от той общей и многолюдной дороги, а тех, кто хотел бы следовать добродетели и заявляет о презрении к богатствам, тащит через ухабы и пропасти. 7. Однако все эти пути, которые несут на себе призрак блага, не что иное, как боковые дорожки и тропинки, которые хотя и кажутся ответвлениями от той общей правильной дороги, все же в конце концов выводят всех на дорогу лжи и приводят к одному исходу. 8. В самом деле, вождь тот соединил все дороги там, где необходимо было отделить добрых людей от злых, энергичных – от бездельников, разумных – от глупцов. Соединил, имеется в виду, в поклонении [ложным] богам, в котором он всех, поскольку они без всякой разницы [одинаково] глупы, закалывает одним [жертвенным] ножом и низводит к [вечной] смерти. 9. Та же дорога, которая является дорогой истины, мудрости, добродетели и справедливости, у которых один источник, одна сила, одна обитель, и которая является нераздельной, где с равными [между собой в благочестии] душами и в высшем согласии мы следует за одним Богом и почитаем Его, является узкой, так как немногим дана добродетель, и крутой, поскольку благо, которое является высшим и возвышенным, нельзя достичь иначе, как с величайшими усердием и трудом.

8. 1. Это та дорога, которую ищут философы, но не могут найти, потому что ищут ее на земле, где ее быть не может. 2. И вот они блуждают, словно в огромном море, и не ведают, куда их уносит, ибо ни пути они не имеют, ни проводника. 3. А искать эту дорогу жизни следует так же, как в открытом море ищут путь корабли. Ведь они, если не видят никакого небесного света, плывут неизвестным курсом. 4. Всякий же, кто хочет держаться правильного пути в жизни, должен не на землю смотреть, а в небо, и, как я бы сказал более ясно, должен следовать не за человеком, а за Богом, служить не тем земным идолам, а небесному Богу, обращать все не к телу, а к душе, трудиться не ради этой жизни, а ради жизни вечной. 5. Итак, если ты постоянно будешь устремлять глаза в небо и смотреть туда, где восходит солнце, и если ты увидишь в нем как бы путеводителя своей жизни, то ноги сами собой отправятся в путь, и тот небесный свет, который для здоровых душ является более ярким солнцем, чем то, которое мы воспринимаем смертной плотью, так будет тобою [верно] править, так [точно] вести тебя, что приведет к высшей пристани мудрости и добродетели без какого‑либо скитания. 6. Итак, следует принять закон Божий, чтобы он наставил нас на этот путь, тот святой и небесный закон, который Марк Туллий в третьей книге О государстве воспел чуть ли не божественным голосом. Чтобы много не говорить, я приведу его слова: 7. «Истинный закон – это разумное положение, соответствующее природе, распространяющееся на всех людей, постоянное, вечное, которое, приказывая, призывает к исполнению долга, запрещая же, отпугивает от преступления. Оно, однако, ничего, когда это не нужно, не приказывает честным людям и не запрещает им и не воздействует на бесчестных, приказывая им что‑либо или запрещая. 8. Предлагать полную или частичную отмену этого закона – кощунство. Сколько‑нибудь ограничивать его действие – не дозволено. Отменить его полностью невозможно, и мы ни постановлением сената, ни постановлением народа освободиться от этого закона не можем. И нечего нам искать Секста Элия, чтобы он разъяснил и истолковал нам этот закон. 9. И не будет одного закона в Риме, другого – в Афинах, одного – ныне, другого – в будущем. Нет, на все народы в любое время будет распространяться один извечный и неизменный закон, причем будет один общий как бы наставник и повелитель всех людей – Бог, создатель, судья и автор закона. Кто не понравится Ему, тот будет беглецом от самого себя и, презрев человеческую природу, тем самым понесет величайшую кару, хотя и избегнет других мучений, которые таковыми считаются».⁵⁹⁸ 10. Какой знающий таинство Божие мог бы столь ясно объяснить закон Божий, как выразил его этот человек, весьма далекий от представления об истине? Я же считаю, что тех, кто говорят истинное, будучи несведущими, следует воспринимать как бы пророчествующими под вдохновением некоего духа. 11. Если бы Цицерон так же, как он, постиг силу и смысл священного закона, открыл бы и объяснил, на каких основаниях зиждется этот закон, он бы выступил не в качестве философа, а в качестве пророка. 12. Поскольку же он не мог этого сделать, это следует сделать нам, кому этот самый закон дан Тем единственным Учителем и всеобщим Правителем – Богом.

9. Первая глава этого закона – знать Самого Бога, одному Ему подчиняться, одного Его почитать. Ибо [в действительности] не может владеть разумом тот человек, кто не знает Бога, Родителя души своей, что является высшим грехом. Это неведение приводит к служению другим богам, преступнее которого ничего не может быть. 2. Отсюда уже скорый шаг к злодеянию через незнание истинного блага, поскольку Бог, Которого [грешник] не хочет знать, является источником добра. Даже если человек пожелает следовать справедливости, все же, не будучи сведущ в божественном праве, он примет законы своего племени, словно они являются истинным правом, законы, которые при всех обстоятельствах измыслила не справедливость, а выгода. 3. И в самом деле, почему у всех народов приняты различные и отличающиеся одни от других законы, но каждое племя установило для себя то, что оно признало полезным для себя? 4. В какой же мере польза расходится со справедливостью, дает понять сам римский народ, который, объявляя войны при посредстве фециалов,⁵⁹⁹ нанося обиды [якобы] законным путем и всегда желая чужого и [в конечном итоге] захватывая его, завладел всем миром.⁶⁰⁰ 5. В самом деле, они считают себя справедливыми, если ничего не совершают вопреки своим законам, что, однако, может быть приписано и страху, когда, боясь сущих наказаний, они воздерживаются от преступлений. 6. Но допустим, что они по природе или, как сказал бы поэт, по доброй воле совершали то, что заставляли делать законы. Неужели потому они справедливы, что подчинялись установлениям людей, которые сами и заблуждаться могли, и быть несправедливыми, как знаменитые создатели двенадцати таблиц, или, по крайней мере, приноравливались к выгоде государства сообразно требованиям времени?

7. Итак, одно является гражданским правом, которое повсюду различно сообразно нравам, другое является истинной справедливостью, которую Бог установил для всех одинаковой и простой. Кто же не знает Бога, необходимо не знает и самой справедливости. 8. Но предположим, что могло случиться так, что кто‑то благодаря естественному и врожденному благу достиг истинных добродетелей, каким был, как мы слышали, Кимон у афинян, который и неимущим раздавал подаяния, и слабых поддерживал, и нагих одаривал одеждами.⁶⁰¹ Но поскольку он не имел того единственного [блага], которое является величайшим, т. е. знания Бога, то все те блага были бесполезны и пусты, так что он напрасно старался в совершении их. 9. Ибо вся справедливость его подобна человеческому телу, лишенному головы. Хотя в нем все члены находятся на своих местах, сохраняя его фигуру и внешность, все же, поскольку оно не имеет того, что превыше всего, это тело лишено и жизни, и всякой способности чувствовать. 10. Таким образом, те члены имеют только форму членов, но не имеют ценности, так же как голова без тела. Ей подобен тот, кто хотя знает Бога, все же живет несправедливо, ибо он имеет то единственное [благо], которое является высшим, но впустую, так как лишен добродетелей, как голова – членов тела. 11. Итак, чтобы тело было живым и чувственным, необходимы и познание Бога, как голова, и все добродетели, как тело. Так вот, человек может быть совершенным и живым, но все же вся сущность его в голове, которая хотя и не может существовать без всех членов, все же способна обходиться без некоторых из них. 12. И хотя он будет больным и немощным существом, все же будет живым, как тот, кто знает Бога и грешит в некоторых делах, ибо Бог допускает возможность греха. Итак, без некоторых членов можно жить, но без головы никак нельзя. 13. Это доказывает, что философы, хотя по природе добры, все же ничего не знают и ничего не понимают. Все их учение и добродетель без головы, так как они не ведают Бога, Который является главой добродетели и учения. Кто не знает Его, хотя и видит, но слеп, хотя и слышит, но глух, хотя и говорит, но нем. 14. Когда же человек познает Творца и Родителя мира, тогда и начнет и видеть, и слышать, и говорить. Ибо он обретет голову, которая содержит все органы чувств, т. е. и глаза, и уши, и язык. 15. В самом деле, видит тот, кто очами сердца взирает на истину, в которой заключен Бог, и на Бога, в Котором заключена истина; тот слышит, кто в душу свою впускает божественные речи и предписания, дарующие жизнь; тот говорит, кто, рассуждая о небесном, толкует о добродетели и могуществе единственного Бога.

16. Поэтому нет сомнений, что нечестив всякий, кто не знает Бога и кто все добродетели Его, которые, как он думает, имеет и проявляет, нашел на той смертоносной дороге, которая целиком является дорогой тьмы. 17. А потому напрасно кто‑то будет себя благодарить за то, что творит эти пустые добродетели, ибо несчастен не только тот, кто лишен сущих благ, но и глуп тот, кто попусту совершает великие труды в своей жизни. 18. Ведь когда нет надежды на бессмертие, которое Бог сулит усердным в Его религии, ради достижения которого необходимо проявлять добродетель и претерпевать всякие тяготы, тогда в самом деле нет ничего бесполезнее, чем совершать добродетельные поступки, которые лишь попусту доставляют человеку ущерб и тяготы. 19. Ведь если добродетель заключается в том, чтобы стойко переносить и преодолевать нужду, изгнания, боль и смерть, которые так устрашают всех [людей], что же в ней хорошего, почему философы говорят, что ее следует добиваться ради нее самой же? Конечно, бесполезно и глупо радоваться тяготам, если можно жить в покое. 20. Ибо если души смертны, если добродетель, когда разрушается тело, превращается в ничто, зачем нам избегать предоставляемых нам благ, словно мы неблагодарны или не заслужили того, чтобы наслаждаться божественными дарами? Чтобы получать эти блага, следует жить преступно и нечестиво, ибо за добродетелью, т. е. за справедливостью, следует бедность. 21. Стало быть, неразумен тот, кто предпочтет тяготы, труды и лишения отсутствию надежды, которая бы превосходила те блага, которыми в жизни наслаждаются другие. 22. Если же, как весьма правильно говорят философы, следует себя посвящать добродетели, поскольку нет сомнения, что человек рожден для нее, то должна быть некая большая надежда, которая бы давала великое и достойное возмещение за те беды и тяготы, которых требует добродетель. Именно так добродетель, поскольку сама по себе сурова, может быть обретена в расчете на благо, как если бы суровость свою возмещала более великим благом. 23. Равно так же следует воздерживаться от этих сущих благ, как если бы были другие блага, еще большие, ради которых стоило бы пренебрегать наслаждениями и переносить великие несчастья. Они же, как я учил в третьей книге,⁶⁰² являются не чем иным, как благами вечной жизни. Кто же может даровать ее, если не Бог, Который установил саму добродетель? 24. Следовательно, суть вещей в познании Бога и в поклонении Ему. В том вся надежда и спасение человека, то является первой ступенью мудрости, чтобы мы узнали, Кто является для нас истинным Отцом, и чтобы только Его одного мы удостаивали должным благочестием, чтобы мы Ему повиновались, преданно Ему служили. На исполнение этого должны быть направлены всякое действие, всякая забота и все труды.

10. 1. Я сказал, что должно воздаваться Богу. Теперь же я скажу, что должно совершать в отношении человека, хотя то самое, что ты должен совершать в отношении человека, совершается для Бога, так как человек есть образ Божий. 2. Ведь первая обязанность справедливости заключается в преданности Богу, вторая – в преданности человеку. Та первая обязанность называется религией, а эта вторая именуется милосердием или человечностью, которая является добродетелью [истинных] праведников и служителей Бога, ибо только в ней заключен смысл всей жизни. 3. Ведь Бог, Который не дал прочим животным разумности, сделал их более защищенными от нападения и опасностей благодаря природным, покровам, а человека потому сотворил нагим и слабым, чтобы его скорее защищала разумность. Он дал ему, кроме прочего, чувство благочестия, чтобы человек заботился о [другом] человеке, чтобы уважал его, поддерживал и в любой опасности оказывал и доставлял ему помощь. 4. Итак, высшей связью между людьми является человечность. Того, кто разрывает ее, следует считать нечестивцем и как бы убийцей кровника. Ведь если мы все происходим от одного человека, которого сотворил Бог, то, конечно, мы все единокровны, и потому высшим злодеянием должна считаться ненависть [человека] к человеку, даже к преступнику. 5. Кроме того, Бог предписал, чтобы между нами никогда не было вражды, но вечно пребывала терпимость, разумеется, чтобы мы успокаивали тех, кто враждебны к нам, напоминая им о нашем родстве. 6. Равно если один Бог вдохнул в нас жизнь и одарил душой, кто же мы, если не братья? К тому же друг с другом мы связаны больше, ибо соединены душами, чем те, кто связан лишь телами. 7. Итак, не заблуждается Лукреций, когда говорит:

Семени мы, наконец, небесного все порожденья;

Общий родитель наш тот⁶⁰³

8. Стало быть, должны считаться лютыми зверями те, кто причиняют вред человеку, кто вопреки закону человечности и всякому праву грабят, насилуют, истязают и убивают. Вследствие этой связи братства Бог учит нас никогда не совершать зло, а делать всегда добро. 9. Что означает делать добро, объяснил Сам Бог: оказывать помощь униженным и страждущим, давать пищу нуждающимся. 10. Поскольку Бог милостив, то Он захотел, чтобы мы были как бы общественными животными, и вот оттого мы сами должны думать о других людях. Мы не достойны избавления от опасности, если сами не придем на помощь; мы не достойны помощи, если сами отказываем в ней. 11. На этот счет нет никаких наставлений философов, ибо они, захваченные призраком ложной добродетели, отнимают сострадание у человека и, пока хотят исцелить, причиняют вред. 12. И хотя большинство из них признавало, что следует соблюдать общность человеческих уз, сами себя совершенно отделяли от нее холодность

своей бесчеловечной доблести. Стало быть, нужно также открыть это заблуждение тех, кто полагают, что никому ни в чем не следует помогать.

13. Они приводили не одну причину основания города [urbis соп–dendae originem]. Одни говорят, что люди, первоначально происшедшие из земли, блуждая по лесам и полям, не будучи связаны друг с другом ни речью, ни правом и пользуясь ветками и травой как ложем, а пещерами и ямами – как домами, оказывались добычей диких зверей и более сильных животных. 14. Затем те люди, которые спаслись, хотя и получили ранения, видя, как их близкие были растерзаны хищниками, присоединились, поняв грозившую им опасность, к другим людям и молили [друг друга] о защите. Вначале они объяснялись знаками, затем стали делать первые попытки говорить, потом они, давая названия тем или иным отдельным вещам, понемногу усовершенствовались в своей речи. 15. Когда же они увидели, что им не защитить [свой] народ от диких зверей, они начали строить города, дабы обеспечить себе покой ночью и отвращать нападения диких зверей, не вступая с ними в схватки, а строя валы.⁶⁰⁴16.0, фантазия, недостойная людей, которая порождает такие небылицы! Несчастны и достойны сожаления те, кто глупость свою записывают и вручают памяти! 17. Они хотя и видели, что даже бессловесные животные обладают врожденными способностями, чтобы объединяться, находить друг друга, избегать опасност ей, оберегать себя от зла, готовить себе ложа и убежища, все же решили, что люди могли, следуя только примерам, научиться тому, чего должны бояться, о чем заботиться, как поступать, и никогда бы не достигли между собой согласия и не усовершенствовались бы в речи, если бы не становились добычей зверей.

18. Иным людям это объяснение показалось нелепым, каким оно и было [на самом деле], и они говорили, что причиной объединения был не страх быть растерзанными дикими зверями, но скорее сама человеческая природа, и что объединились они потому, что природа человека избегает одиночества и стремится к объединению и союзу.⁶⁰⁵ Разница между этими [теориями] невелика, ибо причины разные, а суть одна. 19. Итак, могло быть и так и этак, ибо [сами теории] не противоречат друг другу, но все же и та и другая никоим образом не могут быть признаны верными. Ибо люди не были рождены на всей земле из самой земли, словно посеянные из каких‑то зубов дракона, как передают поэты, но Богом был сотворен один человек, и от этого человека вся земля наполнилась родом человеческим так же, как вновь потом [это произошло] после потопа. Последнего, по крайней мере, они не могут отрицать. 20. Так пусть же поймет тот, кто не лишен разума, что в начале не было подобной общности и никогда на земле не было людей, которые бы не разговаривали, за исключением младенцев. 21. Все же предположим, будто то, что навыдумывали досужие и вздорные старики, истинно, чтобы мы могли изобличить их своими доводами и суждениями. 22. Если ради того объединились люди, чтобы взаимной поддержкой восполнить свою слабость, то, значит, необходимо помогать человеку, который нуждается в помощи. 23. В самом деле, поскольку люди задумали и заключили этот союз с [другими] людьми ради защиты, то высшим злодеянием следует признать нарушение или несоблюдение этого договора, изначально давшего людям безопасность. 24. Ведь кто отказывается помогать, необходимо сам лишает себя помощи, так как тот, кто отказывается помочь другому, полагает, что сам ни в чьей помощи нуждаться не будет. 25. Тому же, кто отделяет и отлучает себя от единого целого, следует жить не по образу человека, но как зверю. Если же этого не может случиться, то необходимо любым способом беречь узы человеческого единства, ибо человек никак не может жить без [другого] человека. Сохранение же единства – в общности, т. е. в оказании помощи ради того, чтобы мы сами могли ее получить. 26. Если же, как рассуждают те другие, общность людей возникла из самой человеческой природы, то человек, конечно, должен узнавать [в человеке] человека. 27. Если это делали те грубые и еще дикие люди, и делали, еще не умея разговаривать, почему мы думаем, что это не должны делать образованные и связанные между собой общением по всевозможным вопросам люди, которые, свыкшись с [подобными себе] людьми, не могут переносить одиночества?

11.1. Итак, следует сохранять человечность, если мы действительно хотим называться людьми. А что иное значит сохранять человечность, если не ценить человека, поскольку мы сами такие же люди? 2. Раздор же и распря не соответствуют смыслу человека, и прав в этом отношении Цицерон, когда говорит, что человек, повинующийся природе, не может причинить вред [другому] человеку.⁶⁰⁶ Стало быть, если причинять человеку вред противно природе, то оказывать человеку помощь необходимо согласно природе. 3. Кто этого не делает, лишает себя звания человека, так как долг человечности – помогать человеку в нужде и опасности. 4. Вот я и спрашиваю у тех, кто не считают разумным сострадание и помощь: если вдруг человек, схваченный каким‑либо зверем, станет звать на помощь вооруженного человека, придет ли он на помощь, по их мнению, или нет? Они не столь бессовестны, чтобы отрицать, что нужно делать то, чего требует и к чему призывает человечность. 5. Также если кто‑то будет охвачен огнем, завален в руинах, тонуть в море или в реке, неужели они сочтут, что не пришедший на помощь может быть назван человеком? Они сами перестали бы быть людьми, если бы сочли так, ибо любой может оказаться в такого рода ситуации. Напротив, они скажут, что [настоящий] человек и смелый муж обязан спасти погибающего. 6. Если же они соглашаются, что в подобных ситуациях, поскольку они угрожают человеческой жизни, прийти на помощь человечно, то почему же они не считают, что не! следует помогать, если человек голоден, мучим жаждой, замерз? Хотя S эти [ситуации] по природе равны с теми несчастными случаями и требуют одной и той же человечности, все же [люди] их разделяют, так как все оценивается [ими] не по сути, а исходя из сущей выгоды. 7. В самом деле, они надеются, что люди, спасенные ими из опасной ситуации, отблагодарят их, и в то же время считают, что все, что дается нуждающимся, поскольку воздаяния от них не получить, пропадает зря. 8. Отсюда и то безобразное высказывание Плавта:

Дурную службу служит тот, кто бедняку дает на пропитанье:

Сам потеряет, что отдаст, и жизнь несчастную

продлит бедняге⁶⁰⁷

9. Но, возможно, поэт привел эту фразу в соответствии с ролью. Что же? Марк Туллий в своих книгах Об обязанностях не утверждал ли того же самого, говоря, что совершенно не следует ничего дарить? Ибо он сказал: «Раздача, которую совершают из собственного имущества, истощает самый источник щедрости. Так щедрость уничтожается щедростью. И чем больше тех, по отношению к кому ты ее проявил, тем в меньшей степени ты сможешь проявлять ее по отношению к другим».⁶⁰⁸ 10. И чуть позже: «Что неразумнее, чем стремление утратить возможность более долго делать то, что ты делаешь охотно?»⁶⁰⁹ Ясно, что [этот] учитель мудрости удерживает людей от человечности и увещевает, чтобы они усердно берегли собственное имущество и предпочитали сохранять сундук, нежели справедливость. 11. Когда же он понял, что это бесчеловечно и нечестиво, вскоре в другой главе, словно движимый раскаяньем, сказал так: «Иногда все же следует давать деньги и нельзя отвергать совсем этот род щедрости, и достойным людям, пребывающим в нужде, следует давать из своего имущества».⁶¹⁰ 12. Что значит достойным людям? Надо полагать, тем, кто могли бы отблагодарить. Если бы Цицерон жил сейчас, я бы, конечно, воскликнул: «Здесь, именно здесь, Марк Туллий, ты отступаешь от истинной справедливости и устраняешь ее одним словом, когда о долге благочестия и человечности судишь по полезности!» 13. Действительно, не достойным людям следует давать деньги, но, насколько это возможно, недостойным. Это, конечно же, было бы справедливо, благочестиво и человечно, ибо ты поступал бы, не уповая на воздаяние. Это и есть та истинная и подлинная справедливость, которой, как ты говоришь, совершенно нет у вас.⁶¹¹ 14. Ты сам во многих местах восклицаешь, что купленная добродетель не является добродетелью,⁶¹² и признаешься в книгах твоих Законов, что [подлинная] щедрость является безвозмездной, в таких словах: «Нет сомнения, что тот, кто считается щедрым и добросердечным, следует долгу, а не выгоде».⁶¹³ Зачем же ты предпочитаешь давать деньги достойным, если не для того, чтобы получить потом награду? 15. Итак, благодаря тебе, «поборнику и учителю справедливости», всякий, кто не является достойным, погибнет от нищеты, жажды и голода, и богатые и состоятельные до излишества люди не придут им на помощь [даже] в крайней нужде.

16. Если добродетель не требует награды, если, как ты говоришь, к ней следует стремиться ради нее самой, то оценивай справедливость, мать и главу добродетелей, по ее собственной цене, а не исходя из своей выгоды. Окажи помощь прежде всего тому, от кого ты ничего не ждешь. 17. Зачем ты отворачиваешься от лица? Зачем всматриваешься в члены? Ты должен считать человеком всякого, кто тебя просит потому, что считает тебя человеком. 18. Отбрось те тени и подобия справедливости и обрети истинную и подлинную добродетель.⁶¹⁴ Окажи помощь слепым, слабым, увечным и брошенным, тем, кто умрет, если им не помочь. Они бесполезны людям, но полезны Богу, Который сохраняет их живыми, дарует им дыхание, одаривает их светом. 19. Согрей, насколько можешь, проявляя человечность, души людей, чтобы они не угасли. Кто может прийти на помощь умирающему, но не приходит, тот убивает его. 20. Но те, кто ни природе не следуют, ни где награды не знают, боясь потерять [мнимое богатство], теряют [настоящее] и переживают то, чего особенно боялись, так что все, что они бы подарили, либо совершенно пропадает, либо служит недолго. 21. Ведь кто отказывает несчастным в малой милостыни, кто не желает проявить человечность не без ущерба для себя, растрачивает [небесное] наследство свое, чтобы либо добыть себе тленное и хрупкое, либо действительно [вообще] не добивается ничего без великих для себя убытков.

22. Что же сказать о тех, кто, движимый, [как и весь народ], легкомыслием, тратят на зрелища такие средства, каких хватило бы на содержание крупных городов, кроме того, что они сумасшедшие и безумцы? Они тратят на [увеселение] народа средства, при этом и сами их теряют, и никто из тех, на кого те средства потрачены, их не получает. 23. Действительно, поскольку всякое наслаждение кратко и преходяще, особенно наслаждение для глаз и ушей, то люди или забывают о нем и считают напрасными траты другого человека, или даже обижаются, если не удовлетворяется народный каприз, так что глупые люди получают зло за зло. Даже если они и удовлетворяют [очередной] народный каприз, ничего, кроме пустых рукоплесканий и разговоров на несколько дней, не получают. Так имущество ничтожнейших людей растрачивается изо дня в день на бесполезнейшие вещи.

24. Однако неужели более мудры те, кто совершают гражданам более полезные и более долговечные подношения, имеются в виду те, кто память имени своему создают созданием общественных зданий? Они также поступают неверно, что зарывают богатства свои в землю, так как всякая память бесполезна смертным, и труды их не вечны. Ведь они могут или разрушиться и рассыпаться от одного лишь землетрясения, или погибнуть от случайного пожара, или быть снесены в результате какого‑либо нападения врага, или прийти в упадок от обычной ветхости. 25. «Нет ничего, – говорит [знаменитый] оратор, – созданного трудом и руками, что не истреблялось бы и не пожиралось бы старостью. И только справедливость и кротость будут процветать изо дня в день».⁶¹⁵ 26. Гораздо лучше те, кто делают раздачи своим клиентам и товарищам по трибе (в самом деле, они хоть что‑то дают людям и оказывают им помощь), но и это не является истинной и справедливой щедростью. Ведь нет никакого благодеяния там, где нет к нему необходимости. 27. Стало быть, все то, что даруется ради воздаяния не нуждающимся или что возвращается с прибылью, пропадет и не будет благодеянием. Даже если этот дар приятен тем, кому дается, все же он несправедлив, ибо если бы его не было, то ничего плохого бы не случилось. 28. Существует одна истинная обязанность милосердия – поддерживать неимущих и неспособных воздать [за нее материально].

12.1. Это та совершенная справедливость, которая сохраняет человеческую общность, о которой говорят философы, это великий и истинный плод богатства: использовать нажитое не для собственного лишь наслаждения, но для спасения многих, не ради сущей выгоды, а ради справедливости, которая единственная не погибнет. 2. Стало быть, всеми способами следует добиваться, чтобы обязанность милосердия не имела никакой надежды на воздаяние, ибо следует ждать награду за это, т. е. за исполнение этой обязанности, от одного лишь Бога. Ведь если ты будешь ждать вознаграждение от человека, то это уже не будет человечностью, а [некой] ссудой за милость. Нельзя считать, что делает добро тот, кто совершает что‑то не для другого, а ради себя. И все возвращается к тому, что каждый то, что дарует другому, не надеясь при этом ничего от него получить, на самом деле дарует [как бы] себе, так как обретет награду от Бога. 3. Бог повелел, чтобы мы, если когда‑нибудь решим устроить трапезу, приглашали на нее тех, кто не сможет пригласить в ответ и воздать должное, чтобы каждый поступок нашей жизни был бескорыстен.⁶¹⁶ 4. И все же пусть никто не думает, что ему запрещено общение с друзьями или привязанность к близким, но Бог открыл нам, что является истинным и справедливым поступком. С близкими нам нужно жить так, чтобы мы не знали, что [из того, что делается нами], относится к человеку, а что – к Богу.

5. Итак, гостеприимство также является исключительной добродетелью, что подтверждают даже философы, но они отрывают его от истинной справедливости и сводят к выгоде. «Справедливо, – говорит Цицерон, – Теофраст восхваляет гостеприимство, ибо, как мне кажется, прекрасный дом славного человека должен быть открыт для славных гостей».⁶¹⁷ 6. Он вновь совершил ту же ошибку, что и тогда, когда сказал, что деньги следует давать лишь достойным людям.⁶¹⁸ Ибо дом справедливого и разумного мужа должен быть открыт не для славных, а для униженных и презренных. Ведь те славные и могущественные гости не могут ни в чем нуждаться, их укрепляет и прославляет собственное состояние. 7. Праведный же муж не должен ничего совершать, кроме благодеяния. Но если за благодеяние ожидается воздаяние, то оно перестает быть [благодеянием] и мы лишаемся его. Ибо не можем мы иметь того, что продали. 8. Значит, [лишь] в тех благодеяниях пребывает смысл справедливости, которые будут оставаться цельными. Сохранять же их цельными – значит оказывать их тем людям, которые никоим образом не могут принести выгоды. 9. Но тот [Теофраст] от приема славных гостей ничего другого не ждет, кроме выгоды, и этот остроумный человек [Цицерон] не скрывал, что нужно надеяться из этого извлечь выгоду. В самом деле, он говорит: «Кто так поступает, в глазах чужеземцев окажется могущественным человеком через посредство их повелителей, которых он принимает у себя в качестве гостей и друзей».⁶¹⁹10.0, сколь многими доводами можно изобличить непостоянство Цицерона, если бы я взялся за это! Причем оно изобличается не столько нашими, сколько собственными его словами. Ибо он говорил, что всякий человек, когда, что бы он ни совершал, делает это ради собственной выгоды, вовсе не является добрым мужем.⁶²⁰ 11. Он же говорит, что простому и открытому мужу несвойственно юлить, скрывать что‑либо, обманывать, делать вид, что он не поступает так, как поступает, не приличествует ему притворяться, что старается он для другого, в то время как старается ради себя, но это свойственно скорее человеку хитрому, лукавому, коварному и лживому.⁶²¹ 12. Каким же образом он опровергнет то, что это тщеславное гостеприимство не является порочным? Ты бежишь ко всем воротам, чтобы пригласить в свой дом знатных иностранцев, прибывающих в город, с целью обрести через них у их сограждан славу могущественного человека, и при этом ты хочешь считаться справедливым, человеколюбивым и гостеприимным мужем, думая о собственной пользе? 13. Но сведущий и образованный муж поймал себя в эти сети не по беспечности, – это мало подходит к Цицерону, – но по незнанию истинного права.⁶²² 14. Чтобы его могли простить за это, он сам свидетельствует, что дает [свои] наставления не в отношении истинной справедливости, а лишь в отношении тени и подобия справедливости,⁶²³ Стало быть, надо простить учителя, пребывающего в тени и среди призраков, и не требовать истины от того, кто сам признаёт, что не знает ее.

15. Выкуп пленных является великой и прекрасной обязанностью справедливости, с чем соглашается тот же самый Туллий. «Эта доброта, – говорит он, – состоящая в выкупе пленных из рабства и в помощи неимущим, полезна также для государства. Это обыкновение проявлять доброту я ставлю прежде щедрости при устройстве зрелищ, оно свойственно людям строгих правил и великим».⁶²⁴ 16. Итак, кормить нищих и выкупать пленных является неотъемлемым свойством справедливых людей, пусть даже у несправедливых те, кто поступают подобным образом, именуются людьми строгих правил и великими. Именно тех в первую очередь следует благодарить, кто совершает добро, хотя никто от них этого не ждет. 17. В самом деле, кто совершает доброе дело для родственника, близкого или друга, либо не заслуживает вовсе никакой похвалы, либо заслуживает весьма незначительную, ибо он должен так поступать и был бы нечестивцем и негодяем, если бы не совершил того, что требуют от него природа и тесная дружба. Если он и совершает добрый поступок, то не столько ради стяжания похвалы, сколько ради того, чтобы избежать порицания. 18. Кто же вершит добро для чужого и незнакомого человека, тот действительно достоин похвалы, так как к совершению добра движим единственно только человеколюбием. Стало быть, там пребывает справедливость, где совершение доброго поступка не обременено необходимостью. 19. Итак, это обыкновение проявлять доброту Цицерон вовсе не должен был ставить прежде щедрости при устройстве [общественных] зрелищ. Предпочитать– значит, сопоставив, выбрать из двух благ лучшее. 20. Но та щедрость людей, тратящих свои богатства на зрелища, суть пуста, ничтожна и весьма далека от всякой справедливости. Стало быть, не следовало ему даже упоминать о раздачах во время зрелищ, в ходе которых получают [деньги] только те, кто этого не заслужил.

21. В не меньшей степени великой обязанностью добродетели является забота и опека сирот, вдов, покинутых и нуждающихся в помощи. Именно это предписывает божественный всеобщий закон, так что все добрые судьи считают своим долгом, следуя природному человеколюбию, поддерживать таких людей и стараться им помочь. 22. Воистину, такие поступки свойственны нам [в наибольшей степени], т. е. тем, кто услышал закон и слова самого Наставника – Бога. В самом деле, хотя те [философы] и знают, что справедливый человек по своей природе заботится о лишенных, но не понимают, почему так происходит. 23. Ведь Бог, чья снисходительность непреходяща, для того повелел поддерживать и защищать вдов и сирот, чтобы забота и сострадание о своих близких не удерживали никого от готовности принять смерть за справедливость и веру; чтобы всякий безотлагательно и решительно шел на смерть, зная, что близких своих он оставляет Богу и тем всегда будет оказана помощь. 24. Помогать и оказывать поддержку больным, у которых нет близких, которые бы им могли помочь, также является проявлением высшей человечности и великим делом. Кто делает это, тот приносит живую жертву Богу и то, что на время дает другому, получит навечно от [Всевышнего] Бога.

25. Последняя и великая обязанность благочестия – погребение чужеземцев и бедняков. Те же учителя добродетели и справедливости совершенно не касаются этого. В самом деле, этого долга не могут видеть те, кто все должные поступки измеряют полезностью. 26. Ведь в отношении прочих обязанностей, которые были названы выше, хотя они и не видели точной разницы [между ними], все же, поскольку обнаруживали в них нечто полезное, были недалеки от истины, словно удерживаемые неким веянием правды. Эту же обязанность, поскольку ничего полезного [для себя] в ней не видели, они обошли молчанием. 27. Немало было даже тех, кто погребение [чужеземцев] считал излишним и кто говорил, что нет ничего плохого в том, чтобы оставить человека непогребенным и брошенным. Нечестивую их мудрость не только отверг весь род человеческий, но и божественные голоса [пророков], которые повелевают совершать эти погребения. 28. Хотя те философы не дерзнули говорить, что погребать не нужно, однако, если вдруг погребения не происходило, они говорили, что в этом нет ничего плохого. В этом вопросе они выступали не столько учителями, сколько утешителями, чтобы мудрый муж не счел бы себя несчастным, если вдруг это с ним случится. 29. Мы же говорим, что мудрец должен это не переносить стойко, а сам обязан это делать. Итак, мы не будем теперь рассуждать, полезно ли погребение или нет, но даже если бы оно было бесполезным, как полагают те философы, все же его следует совершать хотя бы ради того только, чтобы в глазах людей хорошо и по–человечески выглядеть. Ибо душа открывается [в делах], и [ясно] определяется [ее скрытое от взоров] намерение. 30. Итак, мы не допускаем, чтобы образ и подобие Божие оставалось брошенным на съедение зверям и птицам, но предаем его земле, из которой он был создан. И сколь угодно [часто] мы будем исполнять в отношении чужого человека долг его близких, место которых, когда их нет, займет [наше] человеколюбие. И где бы ни погибал человек, там, полагаем мы, требуется наш долг. 31. В чем же больше справедливости, как не в том, чтобы то, что мы совершаем, движимые любовью, в отношении своих родных, совершали бы в отношении и других людей, следуя человеколюбию? Это гораздо вернее и правильнее, поскольку совершается уже не для человека, который ничего не чувствует, а единственно для Бога, самая дорогая жертва для Которого – праведный поступок.

32. Кто‑нибудь, наверное, скажет: «Если я все это буду делать, я всего лишусь. Ведь как же? Если многие люди окажутся в нужде, озябнут, попадут в плен или умрут, неужели я, чтобы проявить милосердие, растрачу имущество, нажитое мною и трудом предков, так что уже мне самому придется жить, рассчитывая на чужое милосердие?» 33. Что же? Ты в столь мелочной душе держишь страх перед бедностью, которую славят ваши философы и безопаснее и безмятежнее которой, как они свидетельствуют, ничего нет? То, чего ты боишься, есть пристанище от тревог! 34. Или ты не знаешь, что с этим несчастным богатством ты подвержен бедам и напастям? Было бы хорошо, если бы оно исчезло без твоего кровопролития. Ты же идешь, навьюченный добычей, и несешь трофеи, которые возбуждают [корыстью] даже души твоих друзей. 35. Почему же ты не решаешься правильно распорядиться тем, что тебя может лишить или разбойник, или случайная проскрипция, или какое‑нибудь нападение врагов? Почему ты боишься сделать непрочное и тленное вечным или вверить богатства свои под защиту Бога, где не страшен ни вор, ни грабитель, ни ржа, ни тиран?⁶²⁵ Кто богат у Бога, тот никогда не может быть беден. 36. Если бы ты обнаружил такую справедливость, то, сбросив бремя, которое гнетет тебя, сам освободил бы себя от цепей и оков, чтобы беспрепятственно последовать к Богу. Великой и возвышенной душе свойственно презирать и ненавидеть смертное.⁶²⁶ 37. Но если ты лишен той добродетели, чтобы богатства свои возложить на алтарь Бога, чтобы [уметь] сравнивать хрупкое с более прочным, я освобожу тебя от страха. Все те предписания даются не тебе одному, но всему народу, который связан образом мыслей и слит воедино, словно один человек. 38. Если ты не имеешь достаточных сил, чтобы вершить справедливость, все же в стремлении к этому ты настолько должен превосходить других, насколько превосходишь в богатстве. 39. Не подумай, что я уговариваю тебя растрачивать и распылять свое семейное имущество, но я наставляю тебя, чтобы ты обратил на лучшее ту часть, что тратишь бесцельно. На те деньги, что ты расходуешь на покупку зверей, [лучше] выкупи пленных, на те средства, на которые ты этих зверей кормишь, накорми бедных, на те деньги, на которые ты снаряжаешь гладиаторов, похорони невинных. 40. Какая польза в том, что ради безмерного распутства создаются роскошные зверинцы и готовятся [в них несчастные животные] для нечестивого зрелища? Обрати то, что пропадет зря, на великое пожертвование, чтобы за истинные дары обрести от Бога вечный дар. 41. Велика награда за милосердие тому, кому Бог обещает простить все грехи его. «Если, – говорит Он, – услышишь ты мольбы обращающегося к тебе, то и Я услышу тебя. Если ты будешь милосерден к испытывающим нужду, то и Я в нужде твоей буду милосерден. Если же ты не будешь проявлять о них заботу и оказывать им помощь, то и Я душу твою обращу против тебя и предам тебя суду по твоим же законам».⁶²⁷

13. 1. Так вот, сколько бы раз ни обращались к тебе с просьбами, поверь, что это проверка тебя Богом, достоин ли ты быть услышанным Им. Загляни в себя и, насколько возможно, исцели раны свои. И все же, поскольку грехи уничтожаются щедростью, не подумай, что тебе дано право грешить. Они не устраняются, если ты потому щедр, что грешен. 2. В самом деле, если ты совершаешь грех, надеясь потом проявить щедрость, это не уничтожит грех. Бог ведь стремится, чтобы человек избавился от греха, и потому повелевает раскаиваться. Раскаиваться же – значит признавать [грех] и обещать, что грешить впредь не будешь. 3. Так вот, прощение обретет [лишь] тот, кто впал в грех по незнанию и по неосторожности. Но не получит прощения тот, кто грешит осознанно. И тем не менее, если кто‑нибудь очистится от всякого греховного пятна, пусть не считает, что теперь он должен воздерживаться от щедрости, поскольку не имеет, мол, греха и его не нужно искупать. 4. Напротив, тогда следует вершить праведные дела, когда становишься праведным, чтобы то, что прежде делал для излечивания ран, совершать теперь для прославления и возвеличивания добродетели.

5. К этому добавляется еще то обстоятельство, что никто не может быть безгрешен, пока облачен покровом плоти. Немощь ее трояким образом открыта воздействию греха: через деяние, через слово и через мысль. Через эти ступени справедливость восходит к высшей точке.

6. Первая ступень справедливости означает не допускать дурных поступков, вторая – скверных слов, третья – даже мысли о дурных делах. 7. Кто поднимается на первую ступень, тот достаточно справедлив; кто на вторую – человек уже совершенной добродетели; кто на третью, тот представляется уже подлинно достигшим подобия Божия. 8. В самом деле, выше человеческой меры не допускать даже в мыслях того, что и совершать скверно, и говорить негоже. 9. Итак, даже справедливые люди, которые могут себя удерживать от всякого неправедного поступка, подчас все же побеждаются бренностью, так что в гневе говорят дурное и втайне порой жаждут наслаждений. 10. И вот, поскольку смертная участь не допускает того, чтобы человек был чист от всякого позора, грехи плоти должны уничтожаться постоянной щедростью. 11. Стало быть, долг мудрого и праведно живущего человека один – тратить свои богатства единственно на справедливость. Тот, кто в самом деле ей следует, пусть даже он превосходит в богатстве Креза или Красса,⁶²⁸ должен считаться нищим, голым и жалким. 12. Значит, нам нужно стараться, чтобы облачились мы в одеяние справедливости и благочестия, которого никто не снимет с нас и которое будет вечно нас украшать. 13. Ведь если почитатели богов прославляют бесчувственные образы и несут им все, что им дорого, хотя те и не могут всем этим пользоваться и не способны отблагодарить за эти дары, то насколько справедливее и вернее почитать живые подобия Бога, чтобы снискать милость Живого Бога? 14. Как люди смогут использовать все то, что получат в дар, и воздадут благодарность, так и Бог, пред очами Которого ты вершишь добро, одобрит и воздаст за милосердие.

14.1. Если же очевидным и превосходным благом для человека является милосердие и если божественные свидетельства и общее мнение хороших и плохих людей подтверждает, что это – лучшее благо, то очевидно, что философы были далеки от [знания истинного] человеческого блага, ибо они никому не предписывают совершать ничего подобного и сами этого не совершают, а добродетель, которая для человека является чуть ли не исключительной, считают пороком. 2. Хотелось бы поместить здесь одно суждение о философии, чтобы полнее изобличить заблуждение тех, кто милосердие называет жадностью, страхом и болезнями души. 3. Причем философы пытаются при этом отделить добродетели от пороков, что, конечно, очень легко. Ибо кто не сможет отличить щедрого от расточительного, как они делают, бережливого – от скряги, безмятежного – от бездельника, осторожного – от пугливого, если то, что является благом, имеет свои пределы? Если [добродетели] выйдут за них, то превратятся в пороки, как, например, твердость, когда она служит не только защите истины, превращается в безрассудство. 4. Твердость, если она не вызвана никакой необходимостью и без достойной причины ведет к верному риску, превращается в безрассудство. Воля, если больше притесняет других, нежели сопротивляется притесняющим, становится упрямством. И строгость, если она не удерживается в пределах наказаний, достойных преступников, превращается в свирепую жестокость. 5. И вот философы говорят, что те, кто считаются плохими, грешат не по собственной воле и не [осознанно] предпочитают плохое, но, заблуждаясь, будучи добрыми, впадают во зло, не видя разницы между добром и злом. 6. Эти добродетели, хотя и не являются ложными, все же относятся целиком к телу. Ведь быть бережливым, постоянным, осторожным, безмятежным, смелым и строгим хотя и является добродетелью, но добродетелью этой временной жизни. Мы же, поскольку презираем эту жизнь, считаем добродетелями другие, предложенные нам [Самим Богом], о которых философы не могли даже догадываться. 7. Вот они и считают некоторые добродетели пороками, а некоторые пороки – добродетелями. В самом деле, стоики отнимают у человека все страсти, из‑за которых смущается душа: вожделение, ликование, страх и печаль. Из них первые две исходят от блага, настоящего или будущего, последние – от зла.⁶²⁹ 8. Итак, все эти четыре страсти они, как я говорил, называют болезнями, присущими не столько от природы, сколько приобретенными в результате неверных суждений, и потому стоики считают, что их можно совершенно искоренить, если будет отвергнуто ложное представление о добре и зле. 9. Дескать, если бы мудрец ничего не считал ни добром, ни злом, его не одолевала бы похоть, не охватывало бы ликование, он не поддавался бы ни страху, ни печали. 10. Скоро мы увидим, добиваются ли они того, чего хотят, или, по крайней мере, увидим, чего добиваются, имея дерзкое и почти нелепое намерение, ибо они считают, что могут исцелить [сами себя] и идти против силы и смысла природы.

15.1. То, что эти страсти являются в действительности природными, а не зависят от воли, доказывает сущность всех живых существ, подвластная всем этим страстям. 2. Перипатетики более точны, когда отрицают то, что люди могут [самостоятельно] искоренить страсти, которые на самом деле рождаются вместе с нами, и когда показывают, сколь обдуманно и сколь целесообразно Бог или, как они говорят, природа наделили нас этими страстями. При этом страсти, хотя по большей части они и порочны, могут, даже если они чрезмерны, без вреда [для человека] сдерживаться им, так чтобы в человеке их было столько, сколько необходимо природе.⁶³⁰ 3. Не лишено разумности это суждение, если, как я уже сказал, все обращено не к этой жизни [поп ad hanc vitam]. Стоики же безумны, ибо не сдерживают страсти, но искореняют их и хотят некоторым образом оскопить человека, лишив его того, что он получил от природы. Это все равно как если бы они захотели отнять у оленей страх, у змей – коварство, у диких зверей – гнев, у домашних животных–кротость. В самом деле, все те страсти, которые порознь даны бессловесным животным, даны и человеку. 4. Ведь если, как утверждают медики, чувство радости скрыто в селезенке, гнев – в желчном пузыре, вожделение – в печени, а страх – в сердце, то легче убить живое существо, чем вырвать что‑либо из сердца (т. е. стремиться изменить природу живого существа). 5. Но просвещенные люди не сознают, что когда они Отнимают у человека пороки, они лишают себя также добродетели, единственно для которой освобождают место. В самом деле, если добродетель состоит в том, чтобы обуздывать себя и сдерживать в пылу гнева, чего не могут отрицать [стоики], то лишен добродетели всякий, кто лишен гнева. 6. Если добродетель заключается в том, чтобы не давать воли телесному вожделению, то с необходимостью лишен добродетели тот, кто лишен вожделения, которое бы он умерял. Если добродетель в том, чтобы укрощать страсть к обретению чужого, то никакой, конечно, не может иметь добродетели тот, кто не имеет той страсти, к удержанию которой прилагаются усилия добродетели. 7. Стало быть, там, где нет пороков, нет места и добродетели, подобно тому, как нет места победе там, где нет никакого соперника. Так вот и получается, что в этой жизни добро не может быть без зла. 8. Страсть, следовательно, является как бы природным плодородием для души. Ведь как поле, которое от природы плодородно, зарастает терниями, так и невозделанная душа, словно колючками, покрывается само собой появляющимися, [т. е. от природы], пороками. Но как только придет истинный пахарь, тотчас, как будут удалены тернии, появятся плоды добродетели. 9. Итак, Бог, когда сотворил первого человека, с удивительной прозорливостью наделил его прежде этими порывами души, чтобы тот мог использовать добродетель, как пашня – обработку, и поселил материю пороков в страстях, а материю добродетели в пороках. В самом деле, никакой добродетели бы не было или она была бы бесполезна, если бы не было того, через что проявлялась бы и явствовала ее сила.

10. Посмотрим же теперь, к чему еще пришли те, кто совершенно искореняли пороки. Поскольку они признают, что те четыре страсти, которые, как они полагают, рождаются из [неверного] суждения о добре и зле и через искоренение которых, как они считают, мудрец должен лечить душу, рождены природой и без них ничего не может ни совершаться, ни происходить, то ставят на их место некоторые другие. Вместо вожделения они помещают желание, будто бы страстно жаждать блага не многим лучше, чем желать зла. Равно вместо ликования – радость, вместо страха – осторожность.⁶³¹ 11. Но в отношении четвертого улучшения человека разум их подводит. Дело в том, что они совершенно устраняют печаль, т. е. горе и скорбь, что никак невозможно. 12. В самом деле, кто может не скорбеть, когда родину истощает чума, опустошает враг или попирает тиран? Может ли кто‑то не печалиться, если увидит надменную свободу, если увидит близких, друзей, мужей добрых изгнанными или жестоким образом убитыми? Если, конечно, ум такого человека не извратился настолько, что он лишился всякого чувства. 13. А потому или все страсти должны быть истреблены, или должно быть дополнено это скудное и несовершенное суждение, а именно и вместо печали следовало бы предложить что‑то другое, поскольку это вытекает из их вышеприведенных рассуждений. Ведь подобно тому, как мы ликуем по поводу сущего блага, мы удручаемся и печалимся по поводу злого. 14. Если же стоики дали другое имя ликованию, поскольку считают его порочным, то и печали, поскольку и ее они считают порочной, подобает дать другое наименование. Отсюда ясно, что проблема состоит не в сути, а в слове. Из‑за его нехватки, несмотря на которую природа проявляет себя, стоики хотели истребить эту страсть [целиком], которая, безусловно, является великой. 15. В самом деле, я мог бы многими аргументами изобличить те изменения имен и показать либо то, что многие имена придаются одним и тем же явлениям ради украшения и обогащения речи, либо то, что имена эти не слишком отличаются друг от друга. Ведь и вожделение берет начало от желания, и осторожность рождается от страха, а ликование не что иное, как открытая радость. 16. Но сочтем, что они и сами хотят, чтобы чувствовалась разница. Ибо ведь они говорят, что вожделение – это настойчивое и постоянное желание, ликование – чрезмерно проявленная радость, страх же – избыточная и превышающая меру осторожность. Так выходит, что то, что, по мнению стоиков, следует уничтожать, они не уничтожают, а смягчают, ибо ведь они меняют только имена, собственно же суть оставляют. 17. Стало быть, несведущие [в истине] стоики приходят к тому же самому, к чему приходили перипатетики, а именно, что пороки, поскольку их нельзя искоренить, следует умерять. Итак, стоики заблуждаются, поскольку не добиваются того, чего хотят, и долгим и извилистым путем возвращаются на ту же самую дорогу.

16, 1. Но я считаю, что не достигли истины и перипатетики, которые соглашаются, что пороки существуют, но более или менее умеряют их. В самом же деле следует воздерживаться даже от умеренных пороков. 2. Действительно, лучше было бы прежде добиться, чтобы не было пороков, ведь ничто не рождается неправильным, но, если мы дурно пользуемся страстями, появляются и пороки, если же правильно – добродетель. 3. Затем следовало указать, что сдерживать нужно не сами страсти, а их причины. Не следует, говорят они, чрезмерно ликовать, радоваться нужно умеренно и сдержанно. Это все равно что они сказали бы, что не нужно слишком спешить, а идти нужно спокойно. Но может и тот, кто шагает медленно, заблудиться, и тот, кто спешит, держаться правильного пути. 4. Что же? Если я покажу, что есть ситуации, когда неуместно радоваться не то чтобы умеренно, но и мало–мальски, и, наоборот, есть ситуации, когда даже прыгать от радости не преступно, что же нам даст эта умеренность? 5. Я спрашиваю, считают ли они, что мудрецу подобает радоваться, если он увидит, что что‑то дурное случилось с его недругом, или же он должен обуздывать радость, если после победы над врагами и уничтожения тирана к гражданам придет свобода и благополучие? 6. Никто не усомнится, что было бы большим преступлением и в первом случае веселиться, даже мало–мальски, и во втором лишь чуть–чуть проявлять радость. Равным образом можно сказать и о других страстях.

7. Но, как я уже говорил, смысл мудрости в обуздании не страстей, а их причин, так как страсти возникают извне, и не им непосредственно нужно надевать упряжь, поскольку и незначительные страсти могут быть при великом преступлении, и большие – вне преступления. Но страсти должны проявляться в соответствующее время, ситуации и месте, чтобы страсти, которыми можно пользоваться правильно, не стали пороками. 8. Ведь как благом является идти верно, а бедой – блуждать, так и возбуждать страсти при верных обстоятельствах является благом, а при неверных – злом. 9. В самом деле, влечение, если оно проявляется в отношении законного супруга, пусть даже оно пылкое, не несет в себе греха, если же оно проявляется в отношении другого человека, пусть даже незначительно, является большим прегрешением. 10. Итак, не является прегрешением ни гневаться, ни жаждать, ни проявлять влечение, но прегрешением является быть гневливым, жадным, похотливым. Ибо тот, кто гневлив, гневается также и на то, на что не следует гневаться, или тогда, когда гневаться не должно; тот, кто жаден, жаждет также и то, чего нельзя; тот, кто похотлив, сладострастен также в отношении того, к кому проявлять влечение противоречит законам. 11. Итак, все рассуждение должно сводиться к тому, что, поскольку силу этих страстей невозможно сдержать, да и не нужно сдерживать, ибо они от рождения даны для исполнения жизненных функций, нужно стремиться на правильную дорогу, чей путь лишен ошибок и рисков.

17. 1. Однако я стремлюсь продолжить дальше изобличение, поскольку рассмотрение вопроса показывает: то, что философы считали пороками, не только пороками не являются, но и оказываются великими добродетелями. Из них ради их же убеждения я возьму то, что, как я считаю, непосредственно относится к делу. 2. Страх или боязнь они помещают в число великих пороков и считают их немощью души, противоположность которых – смелость; если у человека была бы смелость, то не было бы никакого места страху. 3. Неужели же кто‑то верит, что может быть так, чтобы тот же самый страх оказался великой смелостью? Вовсе нет. Ведь никому не кажется, что природа потерпела бы то, чтобы нечто превращалось в свою противоположность. 4. Однако я без какого‑либо выразительного умозаключения, как это делает у Платона Сократ, который заставляет тех, с кем ведет спор, признать то, что они отрицали, но очень просто покажу, что великий страх является великой добродетелью. 5. Никто не станет сомневаться, что боязнь бедности, изгнания, тюрьмы или смерти является пороком слабой и робкой души; всякий, кто не страшится этого, считается весьма смелым человеком. Кто же боится Бога, тот совершенно ничего не боится. 6. Для доказательства этого не нужны аргументы. Ведь повсюду известны и до сих пор по всей земле видны истязания почитателей Бога, в ходе которых придумываются новые невиданные способы пыток. 7. И действительно, о видах смерти душа даже вспоминать боится, когда истязание лютых зверей свирепствует больше самой смерти. Но все же счастливая и неодолимая терпеливость переносит эти страшные страдания тел без всякого стона. 8. Эта добродетель являла всем народам, провинциям и самим мучителям великое чудо, когда терпеливость одерживала верх наджестокостью. 9. Но эту добродетель создал именно страх перед Богом. Итак, страх, как я говорил, нужно не искоренять, как стоики, и не умалять, как хотят перипатетики, но направлять на верную стезю, и нужно избавляться от боязней, но так, чтобы осталась только эта одна, [т. е. перед Богом]. Она, поскольку является законной и правильной, единственная делает так, чтобы все прочие страхи не могли быть сильны.

10. Вожделение они также перечисляют среди пороков, но если жаждать то, что является земным, это порок, то жаждать небесное – это добродетель. Ведь кто жаждет обрести справедливость, Бога, вечную жизнь, непреходящий свет и все, что Бог обещает человеку, тот презирает земные богатства, почести, господство и саму власть. 11. Стоик, пожалуй, скажет, что нужно с желанием идти к обретению этого, а не с жадностью. Напротив, желать недостаточно. Ибо желают многие, но когда появляется телесная боль, желание исчезает, а вот вожделение остается. Если оно делает так, что все то, что стяжается другими, презирается, то это высшая добродетель, ибо является матерью воздержанности. 12. И потому мы должны скорее сделать так, чтобы страсти, дурно пользоваться которыми является пороком, мы обратили в правильное русло. 13. Действительно, те возбуждения души подобны запряженной колеснице, главная обязанность возничего которой состоит в том, чтобы знать правильную дорогу. Если он будет держаться правильной дороги, пусть даже ехать он будет и быстро, не попадет в беду, если же будет плутать, пусть даже двигаться он станет медленно и осторожно, то или выедет на ухабы, или свалится в овраг, или по меньшей мере приедет туда, куда не нужно было. 14. Так та колесница жизни, которая везется страстями, словно быстрыми лошадьми, если держится правильной дороги, то правильно исполняет свою обязанность. Стало быть, страх и вожделение, если они обращены к земле, становятся пороками, если же к божественному, то добродетелью.

15. Бережливость они, напротив, включают в состав добродетели. Если она является рвением к обладанию, то не может быть добродетелью, так как полностью направлена на приумножение и сохранение земных богатств. Мы же высшее благо не связываем с телом, но суть его связываем со спасением души. 16. Если же, как я учил выше,⁶³² совершенно не следует беречь имущество, чтобы проявлять человечность и справедливость, то быть бережливым не является добродетелью. Понятие это сбивает с толку и вводит в заблуждение подобием добродетели. 17. Ведь умеренность хотя и является воздержанностью в наслаждениях, все же представляет собой порок, потому что проистекает из любви к обладанию, ибо следовало бы воздерживаться от наслаждений и в то же время не скупиться в деньгах. Ведь скупо, т. е. умеренно, тратить деньги – это своего рода мелочность души, которая или заранее боится, как бы не перестало хватать денег, или отчаялась вновь их обрести, или не в состоянии презреть земное. 18. Но те философы, наоборот, зовут расточительным того, кто не бережет свое имущество. В самом деле, они так отличают щедрого человека от расточительного: щедрым является тот, кто дает достойным, когда это нужно и сколько нужно, расточительным же тот, кто дает недостойным, без особой необходимости и без учета своего имущества. 19. Что же? Назовем ли мы расточительным того человека, который ради сострадания подаст нуждающемуся на пропитание? Напротив, крайне важно, щедр ли ты к развратницам из‑за похоти своей или к несчастным из‑за человечности, растащат ли твои деньги сводни, игроки в кости и прелюбодеи или ты обратишь их на благочестие и во имя Бога, бросишь ли ты их на благо чрева и глотки или поместишь в сокровищницу добродетели. 20. Стало быть, как пороком является растрачивать деньги на дурное, так добродетелью является растрачивать на благое. Если добродетель – не жалеть богатств (которые могут быть вновь нажиты), чтобы сохранить человеческую жизнь (которую нельзя вновь получить), то бережливость является пороком. А потому я не иначе бы как больными назвал тех, кто человека, это доброе и общественное [по природе своей] животное, лишает его собственного имени, 21. тех, кто, уничтожив страсти, на которых зиждется вся человечность, хотят довести человека до полного оцепенения ума, стараясь освободить его от побуждений и, как они говорят, вернуть ему покой и безмятежность. 22. Этого не только не может быть, поскольку сила и суть ума в движении, но это даже не нужно. Ведь как стоячая и безмятежная вода нездорова и мутна, так и безмятежная и недвижимая душа бесполезна даже для самой себя и не может сберечь жизнь, так как ничего не будет ни предпринимать, ни думать. В самом деле, размышление – это не что иное, как движение ума. 23. Наконец, те, кто защищают такую вот безмятежность души, хотят лишить душу жизни, так как жизнь энергична, а покойна лишь смерть.

24. Кое‑что философы правильно относят к числу добродетелей, но не понимают их границ. Добродетелью является твердость, но она не в том, чтобы мы были стойки в отношении тех, кто чинит несправедливость (в действительности, им следует уступать; почему так нужно делать, я скоро объясню),⁶³³ а в том, чтобы мы, несмотря на всякие угрозы и пытки, противились тем, кто приказывает нам поступать вопреки Закону Божиему и справедливости, дабы предписаниям Божиим мы не предпочитали приказы человека. 25. Также добродетелью является презрение к смерти. Но оно не в том, чтобы мы жаждали ее и добровольно отдавались ей, как часто поступали многие великие философы, что является преступлением и злодеянием, но в том, чтобы мы, принуждаемые оставить Бога и отказаться от веры, предпочитали принять смерть. Она в том, чтобы мы защищали свободу от глупой и безрассудной жестокости и всем угрозам и страхам мира бросали вызов непоколебимостью души. 26. Так возвышенным и неодолимым сердцем мы попираем боль и смерть, которую другие боятся. В этом добродетель, в этом истинная твердость, в том только она состоит и проявляется, когда никакой страх и никакая сила не могут отвратить нас от Бога. 27. Итак, верно знаменитое высказывание Цицерона. Не может быть ни одного справедливого человека, говорит он, который бы не боялся ни смерти, ни боли, ни изгнания, ни бедности.⁶³⁴ 28. Также у Сенеки в книгах моральной философии сказано: «Тот является достойным человеком, кто не выделяется апексом, пурпуром или окружением ликторов, но кто уважаем и без всякой власти; кто не испугается при приближении смерти, будто увидев нечто неожиданное; кто, если ему суждено испытать телесные пытки, гореть на огне или быть распятым, думает не о страдании, а о достойном перенесении его». 29. Кто же чтит Бога, тот терпит это и не страшится этого, а стало быть, тот справедлив. Из этого получается, что всякий, кто чужд религии единого Бога, совершенно не может знать и определить ни сути добродетели, ни ее точных границ.

18.1. Но оставим философов, которые либо совершенно ничего не знают и заявляют об этом как о высшем знании, либо не видят того, что знают, либо, поскольку считают, что знают то, чего в действительности не знают, ведут себя дерзко и неразумно. 2. Итак (возвращаясь к теме разговора), поступим же мы, кому единственным открыта истина Богом и с неба ниспослана мудрость, так, как велит нам наш даритель света – Бог. Поддержим же друг друга и благодаря взаимной помощи будем переносить тяготы этой жизни. И все же, если совершим что‑то хорошее, не будем стяжать за это славу. 3. Ведь Бог учит, что тот, кто поступает по справедливости, не должен быть хвастлив, чтобы не показалось, будто он вершит справедливость не столько подчиняясь повелениям небес, сколько стараясь понравиться своей человечностью, и чтобы обретал в награду [он себе] не славу, которой домогался, а небесное и божественное вознаграждение.

4. Прочему из того, что должен соблюдать почитатель Бога, следовать не трудно, когда постигнуты эти добродетели. Он никогда не должен лгать ради того, чтобы обмануть и принести вред. 5. Ибо нельзя тому, кто постигает истину, быть в чем‑нибудь лживым и отступать от той самой истины, которой он следует: на этой дороге нет места лжи. 6. Поэтому истинный и верный путник должен не только сказать то, что знаменитый Луцилий:

Лгать приятелю и другу мне совсем не свойственно,⁶³⁵

но и должен считать, что ему нельзя лгать даже недругу и незнакомцу, и никогда не должен он допускать, чтобы язык, глашатай души, расходился с чувством и мыслью. 7. Если служитель Бога даст кому‑нибудь взаймы денег, то он не должен брать процентов, чтобы милосердие, которое проявляется в нужде, осталось незапятнанным и чтобы совершенно удерживать себя от чужого. 8. В том он должен быть ревностен, чтобы совершенно не беречь своего имущества, делая добро. Получать же больше, чем давать, это несправедливо. Тот, кто поступает так, некоторым образом помышляет, чтобы нажиться на чужой нужде. 9. Праведный же человек никогда не должен упускать случая для проявления милосердия и не должен позорить себя какой‑либо выгодой, но должен стремиться к тому, чтобы помощь его вся без остатка пополнила число его добрых дел. 10. Да не примет он подношения от бедняка, чтобы если вдруг даст когда‑нибудь ему что‑то в подарок, дар этот выглядел тем более добрым, что он безвозмезден. Злоречивому он должен отвечать добрым словом, а сам никогда не должен сквернословить, чтобы дурное слово не вырывалось из уст человека, который чтит слово доброе. 11. И должен он также стремиться, чтобы по собственной вине не обрести себе недруга. А если появится кто‑то столь дерзкий, кто причинит несправедливость доброму и честному человеку, ее следует снести кротко и спокойно и не брать на себя отмщение за обиду, а оставить несправедливость на суд Божий. 12. Он всегда и повсюду должен сохранять невинность. Это правило должно способствовать не только тому, чтобы человек сам не чинил несправедливость, но чтобы не мстил за причиненную ему. Ибо есть великий и справедливейший Судия, Который все взвесит и оценит. Его должно предпочитать человеку, чтобы Он судил по–своему; приговора Его никто не может избежать и укрыться от него под какой бы то ни было защитой. 13. Вот и получается, что праведный человек всеми презираем и, поскольку сам он не может защитить себя, кажется слабым и бессильным, а того, кто мстит врагу, считают смелым и решительным, его все боятся и уважают. 14. Хотя добрый человек может принести многим пользу, однако уважают того, кто может причинить вред, а не пользу. Но людская порочность не может испортить праведного человека, если он всегда будет вершить добро и никогда не будет делать дурного, и не может сделать так, чтобы он перестал повиноваться Богу и предпочел презреть Его.

15. Цицерон в тех же самых книгах Об обязанностях говорит: «Но если кто‑нибудь захочет уяснить себе сложное понятие о своей душе, то он сразу придет к заключению, что добрый муж – тот, кто приносит пользу кому только может и не причиняет вреда никому, кроме тех, кто вынудил его несправедливостью».⁶³⁶ 16.0, сколь простую и правильную мысль он испортил прибавлением пары слов! В самом деле, зачем понадобилось прибавлять «кроме тех, кто вынудил его несправедливостью», чтобы к доброму мужу приклеить, словно безобразный хвост, порок и сделать его непричастным терпеливости, которая является величайшей из всех добродетелей? 17. Он сказал, что добрый муж будет причинять вред, если его вынудят. Уже потому тот муж с необходимостью утратит имя доброго человека, что станет причинять вред. В самом деле, отвечать несправедливостью – не меньшее зло, чем приносить ее. 18. Ведь откуда бы рождались между людьми ссоры, откуда возникали бы борьба и войны, если бы великие бедствия не приносила с собой нетерпимость, когда на злобу отвечают злобой? 19. Если же злобе ты противопоставишь терпимость, добродетели вернее которой не существует, и достойнее которой ничего не может быть обретено человеком, то дерзость сразу же погаснет, как будто бы ты на огонь выльешь воду. Если провоцирующая злоба получит вдруг себе в товарищи нетерпимость, то она вызовет, словно в огонь будет добавлено масло, такое пламя, что его никакая вода не погасит, а только кровопролитие. 20. Итак, в терпимости заключен великий смысл, который у доброго человека отнял мудрец Цицерон. Ведь только она делает так, чтобы не происходило ничего плохого. Если бы она была присуща всем, в человеческих отношениях не было бы никакого преступления и никакой злобы. 21. Что для доброго мужа может быть столь же гибельным и столь же вредным, как давать волю гневу, который лишает его не просто имени доброго человека, но и имени человека вообще, поскольку причинять вред другому, как Цицерон и сам весьма правильно говорит, не соответствует природе человека?⁶³⁷ 22. Ведь и домашнее животное, если ты его раздразнишь, ударит или копытом, или рогами, а змеи и дикие звери, если ты не будешь гнаться за ними, чтобы убить, не принесут тебе вреда. Так и, чтобы вернуться к примеру людей, невежественные и необразованные люди, если когда‑нибудь претерпят несправедливость, приходят в слепую и безумную ярость и пытаются отомстить тем, кто их обидел. 23. Чем же мудрый и добрый муж отличается от злых и неразумных людей, если не тем, что имеет непоколебимую терпимость, которой лишены глупцы, если не тем, что он может управлять собой и умерять свой гнев, который те глупцы не в состоянии обуздать, поскольку лишены добродетели? 24. Но, очевидно, Цицерона ввело в заблуждение то обстоятельство, что, говоря о добродетели, он полагал, что добродетелью является обретение победы в какой‑либо борьбе. При этом он никак не мог увидеть, что человек, поддающийся ярости и гневу, дающий волю тем страстям, которым, скорее, следует противодействовать, и устремляющийся на все, на что ни провоцировала бы его злоба, не следует добродетели. 25. Ведь тот, кто старается ответить на несправедливость, берется подражать тому, от кого пострадал. Тот же, кто подражает злому человеку, никак не может быть добрым. 26. Итак, парой слов Цицерон отнял у доброго и мудрого человека две великие добродетели – невинность и терпимость. Однако, поскольку, как передает Саллюстий сказанное Аппием, Цицерон занимался «собачьим красноречием»,⁶³⁸ то хотел, чтобы человек жил по образу собаки и огрызался в ответ на обиду. 27. Откуда удобнее получить пример того, насколько пагубна эта отплата за обиду и какие обычно она производила бедствия, если не из печальнейшей участи самого учителя, который, пока стремился следовать этим наставлениям философов, погубил самого себя? 28. Ибо если бы раздраженный несправедливостью он проявил терпимость, когда бы знал, что не обращать внимания и сносить обиду свойственно доброму мужу, и если бы нетерпимость, легкомысленность и безрассудство не произносили те знаменитые речи, подписанные чужим именем, то никогда бы не обагрил он кровью своей головы ростральную трибуну, на которой он прежде блистал, и никогда бы та проскрипция не разрушила республику.⁶³⁹ 29. Итак, разумному и доброму мужу не подобает воевать и подвергать себя опасности, ибо побеждать не в нашей власти и исход всякой борьбы сомнителен, но разумному и хорошему человеку подобает уничтожать не противника, что не может происходить без преступления и без риска, но саму борьбу, чего можно добиться с пользой и по справедливости.

30. Итак, обладать терпимостью является высшей добродетелью. Чтобы праведный человек достиг ее, Бог, как было выше сказано,⁶⁴⁰ захотел, чтобы праведник презирался как слабый. Ведь если бы праведник не истязался несправедливостями, то не было бы видно, насколько он тверд в сдерживании себя. 31. Если же, раздраженный несправедливостью, он начинает преследовать обидчика, то он уже побежден. Кто же разумом сдерживает этот порыв, тот, конечно, владеет собой и может собой управлять. 32. Эта способность сдерживать себя правильно называется терпимостью, это единственная добродетель, которая противостоит всем порокам и страстям. Она приводит взволнованную и взбудораженную душу в безмятежное состояние, успокаивает и возвращает человека в себя. 33. Поскольку же невозможно и бесполезно противодействовать природе, чтобы мы совсем не раздражались, нужно успокаиваться раньше, чем раздражение приведет к причинению вреда, что может произойти очень быстро. Бог предписал: солнце да не зайдет во гневе вашем,⁶⁴¹ чтобы не исчез свидетель нашей ярости. 34. Наконец, Марк Туллий, вопреки своему предписанию, о котором я чуть раньше сказал,⁶⁴² поставил в число великих достоинств способность забывать несправедливость. «Я уповаю на тебя, –сказал он Цезарю, – на тебя, который не забывает обычно ничего, кроме несправедливости».⁶⁴³ 35. Если же это совершил человек весьма далекий не только от небесной, но и от общественной и гражданской справедливости, то насколько чаще так должны поступать мы, которые являемся как бы претендентами на бессмертие?

19.1. В то время как стоики пытались искоренить у человека страсти как [некие] болезни, перипатетики, наоборот, не только сохраняли страсти, но и защищали их, говоря, что в человеке нет ничего, что не было бы создано великим разумом и Провидением. Это [было бы] правильно, если бы они знали пределы каждой страсти отдельно. 2. Вот они говорят, что тот же самый гнев является точильным камнем доблести, что будто бы никто смело не сражался бы с врагом, если бы не был охвачен гневом. 3. Этим они прямо показывают, что не знают ни что собой представляет доблесть, ни зачем Бог дал человеку гнев. Если гнев дан нам для того, чтобы мы использовали его для убийства людей, то что ужаснее человека, что более похоже на диких зверей, чем то животное, которое Бог создал для общественной жизни и невинности? 4. Итак, существуют три страсти, которые неистовых людей приводят ко всякому злодеянию: гнев, жадность и похоть. Мало того, поэты говорили, что есть три Фурии, которые взбудораживают умы людей: гнев требует мести, жадность – богатств, похоть – наслаждений.⁶⁴⁴ 5. Но всем им Бог определил четкие границы. Если страсти перейдут их и станут слишком велики, то они с необходимостью исказят [человеческую] природу и превратятся в [ее] болезнь и пороки. Каковы же эти границы, определить совсем нетрудно. 6. Жадность дана нам для стяжания того, что необходимо для жизни, вожделение –для продолжения рода, страсть гнева–для сдерживания тех грехов, которые в нашей власти, а именно, чтобы в более строгой дисциплине приучать младшее поколение к честности и справедливости. Если молодежь не сдерживать страхом, то произвол родит дерзость, которая приведет ко всяким гнусностям и злодеяниям. 7. И вот как необходимо и правильно использовать гнев в отношении младших, так пагубно и нечестиво в отношении равных. Нечестиво, потому что оскверняется человеческая суть, пагубно, потому что люди, вступающие в борьбу, либо убивают [другого], либо гибнут [сами]. 8. Какой же, как я говорил, смысл в том, зачем человеку была дана страсть гнева, можно понять из предписаний Самого Бога, Который повелевает, чтобы мы не раздражались сквернословами и людьми, причиняющими вред, а власть свою неустанно проявляли лишь в отношении младших. То есть чтобы мы грешащее молодое поколение исправляли усердным бичеванием, дабы чрезмерной любовью и излишним снисхождением мы не толкали их ко злу и не воспитывали для пороков. 9. Но люди, не знающие сути и не видящие смысла, эти страсти, которые были даны человеку для благого использования, исторгали или толковали шире, чем требует смысл. Отсюда неправедная и нечестивая жизнь. 10. Они гневаются в отношении равных: отсюда проистекают раздоры, изгнания и все виды преступлений. Они проявляют сладострастие единственно для получения наслаждений: отсюда происходят разврат, измены и всякое распутство. 11. Всякий же, кто загоняет те страсти внутрь их границ, чего не могут делать люди, не знающие Бога, выдержан, тверд и справедлив.

20.1. Остается, чтобы я коротко (чего требует уже размер книги) высказался против пяти чувственных наслаждений. Поскольку все они порочны и пагубны, то должны сдерживаться и преодолеваться добродетелью либо, как я чуть выше говорил о страстях,⁶⁴⁵ направляться в правильное русло. 2. Прочие животные, кроме единственного удовольствия, которое относится к продолжению рода, никакого другого больше не испытывают. Стало быть, они используют чувства по требованию своей природы. Они видят, чтобы искать то, что необходимо для поддержания жизни. Они друг друга слышат и различают, чтобы иметь возможность друг с другом соединиться. То, что полезно в качестве пищи, они либо находят по запаху, либо определяют на вкус, вредное же отвергают и не берут. Потребность в пище и питье измеряется у них полнотой брюха. 3. Человеку же Провидение искуснейшего Творца дало наслаждение неограниченное и ввергающее в порок, поскольку предложило ему [вместе с тем и] добродетель, которая бы постоянно сражалась с наслаждением, словно с неким внутренним врагом, и одолевала бы его. 4. Цицерон в Катоне Старшем говорит: «Разврат же, измены и всякая гнусность никакими другими соблазнами не вызываются, кроме как наслаждениями. И в то время как природа ли, или какой бог не дали человеку ничего превосходнее ума, ничто столь не враждебно этому божественному дару и благу, как наслаждение. Ибо, где правит наслаждение, там нет места терпимости, и в царстве наслаждения не может пребывать добродетель».⁶⁴⁶ 5. Напротив, Бог для того дал добродетель, чтобы она сражалась с наслаждением и одерживала верх, и его, стремящееся выйти за пределы, определенные ему, удерживала внутри их, чтобы человека, очарованного и плененного приятностями, подчинять своей власти и карать вечной смертью.

6. Наслаждение для глаз различно и многогранно. Оно возникает от созерцания вещей, которые находятся в употреблении людей, приятные от природы или по своему исполнению. Философы совершенно справедливо его отвергают. 7. В самом деле, они говорят, что более превосходно и более достойно человека взирать на небо, нежели на рукотворное, и удивляться тому прекраснейшему творению, украшенному, словно цветами, сиянием звезд, нежели нарисованным, вылепленным и украшенным драгоценными камнями произведениям. 8. Однако эти философы, хотя явно побуждали нас к презрению земного и заставляли подняться к созерцанию небес, все же не отвергали эти обычные вещи. 9. Они им радовались и с удовольствием выделяли все эти вещи, которые, поскольку являются серьезными побуждениями к порокам и весьма способствуют порче душ, должны быть отвергнуты нами, ибо не только не дают ничего для блаженной жизни, но приносят очень много вреда. 10. В самом деле, кто считает, что наблюдать за гибелью человека, хотя бы и заслуживающего смерти, является наслаждением, тот, конечно, оскверняет свою совесть так, как если бы он сам стал скрытым наблюдателем и соучастником человекоубийства. 11. Они зовут играми то, где проливается человеческая кровь. Настолько человечность далека от этих людей, что когда они уничтожают человеческие души, то считают это игрой, принося невыносимое страдание тем, в чьей крови находят удовольствие. 12. Я спрашиваю теперь, могут ли быть благочестивыми и праведными те люди, которые находящимся под угрозой смерти и умоляющим о пощаде не только позволяют умереть, но еще и требуют этого и добавляют к смерти [свои] жестокие и бесчеловечные восторги, не пресыщаясь ранами и не удовлетворяясь кровью. И даже приказывают, чтобы израненных и уже павших поднимали вновь и наносили удары в мертвые уже тела, чтобы никто не обманул их, имитируя смерть. 13. Они даже раздражаются, если один из двух сражающихся не будет убит быстро, и, словно бы жаждая человеческой крови, ненавидят промедления. Требуют дать победителям более свежих противников, чтобы насытить свой взор как можно быстрее. Приученные к этому, они губят [и свою] человечность. 14. Они не жалеют даже невинных людей, но требуют в отношении их всего того, что наблюдали в убийстве дурных.

15. Так вот, не подобает, чтобы очевидцами и сообщниками такого публичного убийства были те, кто стремится держаться дороги справедливости. Ведь когда Бог запретил убивать, Он не только удерживал нас от разбоя, заниматься которым и общественными законами запрещено, но увещевал также, чтобы мы не совершали и того, что у людей считается дозволенным. 16. Так, праведнику нельзя служить в армии, ибо он служит справедливости, и даже нельзя выносить кому бы то ни было смертный приговор, [т. е. нельзя быть судьей], ибо нет никакой разницы, убиваешь ли ты мечом или словом, поскольку запрещено уже само убийство. 17. Итак, из этого предписания Бога нельзя делать никакого исключения. В самом деле, убивать человека – всегда великое злодеяние, ведь Бог восхотел, чтобы человек был неприкосновенным живым существом. 18. Следовательно, пусть никто не считает, что позволено душить только что родившихся детей, ибо это великое нечестие, ведь Бог дает душу для жизни, а не для смерти. 19. Но люди, чтобы не было такого злодеяния, в котором бы они ни запачкали свои руки, совсем юным и чистым душам отказывают в свете, не ими дарованном. 20. Право же, станет ли кто‑нибудь ждать, чтобы пожалел чужую кровь тот, кто не жалеет свою?⁶⁴⁷ Вне всякого сомнения, эти люди преступны и неправедны. 21. А что же те, о ком заставляет говорить их ложная жалость? Неужели могут считаться невинными те, кто плод свой бросают собакам, не понимая, что оказываются столь же жестокими, как если бы их задушили? 22. Станет ли кто‑нибудь сомневаться, что нечестив тот, кто дает место чуждому милосердию, кто, пусть даже желая, чтобы ребенок был накормлен, продает его в рабство или в дом разврата? 23. Кто не знает и не понимает, какие могут быть и какие уже случались по ошибке преступления в отношении и отца, и матери? Это показывает хотя бы нечестивый пример двойного преступления Эдипа.⁶⁴⁸ Стало быть, подкидывать младенцев столь же нечестиво, как и убивать их. 24. Однако детоубийцы сетуют на скудность средств и оправдываются тем, что не в состоянии прокормить многочисленных детей, будто бы иметь богатства – во власти имущих и будто бы Бог не превращает ежедневно богатых людей в неимущих, а бедняков – в богачей. 25. А потому, если кто из‑за бедности не в состоянии прокормить детей, будет лучше, если он воздержит себя от соития с женой, нежели станет преступными руками губить творение Божие. 26. Если же недозволительно никакое человекоубийство, то нельзя допускать, чтобы какое‑либо кровопролитие тревожило [праведный] взор, даже если оно осуществляется для народа.

27. Я не знаю, не больше ли развращения пребывает в театрах.⁶⁴⁹ Ведь комедийное представление рассказывает либо об изменах жен, либо о любви блудниц, и чем более красноречивы актеры в показе тех мерзостей, тем более эти гнусности задевают чувства и тем легче укореняются в памяти зрителей. 28. Также и трагические истории демонстрируют убийства и показывают прелюбодеяния дурных царей. 29. А чему иному учат и что другое разжигают распутные движения актеров, если не сладострастие? Изнеженные тела их, изгибающиеся в женской походке и облаченные в женские одежды, показывают распутных женщин в постыдных деяниях. 30. Что мне сказать о мимах, обучающих искусству прелюбодеяния, пока они совершают их на сцене? Что сделают юноши и девушки, когда они увидят, что подобное совершается без стыда и свободно демонстрируется? 31. Как бы то ни было, они убеждаются, что могут поступать так же, и возбуждаются сладострастием, которое через зрительное восприятие особенно возжигается, и каждый представляет себя в тех образах сообразно своему полу и, посмеиваясь, одобряет те мерзости. После чего развращенные увиденными пороками люди возвращаются в свои покои, причем и дети, которых нельзя приучать к преждевременным для них порокам, и старики, которым уже не подобает грешить.

32. А что иное представляют собой цирковые игры, если не легкомыслие, праздность и безумие? В самом деле, души зрителей охватываются той же страстью, что и у выступающих на арене, так что те, кто пришли ради зрелища, в не меньшей степени представляют собой зрелище, когда начинают кричать, подпрыгивать и вскакивать. 33. Итак, следует избегать всякого зрелища не только для того, чтобы они не вселяли беспокойства в души, которые должны быть уравновешенными и спокойными, но и для того, чтобы наслаждения от них не соблазняли нас и не отвлекали от Бога и добрых дел. 34. Ведь проведение игр является чествованием богов, ибо они устраиваются либо в честь их рождения, либо в честь освящения новых храмов. 35. При этом в самом начале бои диких зверей, которые называются munera, были посвящены Сатурну, театральные же представления – Либеру, цирковые –Нептуну. Постепенно стала оказываться почесть и другим богам, и каждому в отдельности были посвящены свои игры, как об этом сообщает Синний Капитон в книге О зрелищах.⁶⁵⁰ 36. Поэтому если кто‑то участвует в зрелищах, на которые приходит ради религиозного служения, тот отделяет себя от культа [истинного] Бога и присоединяется к культу богов, рождение которых и праздники [он тем самым] отмечает.

21. 1. Наслаждение для слуха проистекает из приятности голоса и пения. Оно, конечно, столь же порочно, как и та утеха для глаз, о которой мы говорили. 2. В самом деле, кто не сочтет жадным до наслаждений и никуда не годным человеком того, кто устраивает дома театральные представления? Не имеет значения, предаешься ли ты неге дома один или вместе с народом в театре. Однако о зрелищах уже было сказано. 3. Остается только бороться, чтобы нас не захватили наслаждения, которые проникают до глубины чувств. В самом деле, теми звуками, которые лишены слов, т. е. приятным звучанием меди и струн, можно без труда пренебречь, поскольку они не задерживаются в памяти и не могут быть записаны. 4. Сложенная же песня и ярко произнесенная речь захватывают ум и поражают, когда захотят. Поэтому образованные люди, когда обращаются к религии [истинного] Бога, наставленные каким‑либо неискушенным учителем, верят [от этого] меньше. 5. Привыкшие ведь к сладким и изящным речам и песням, они отвергают простую и обыденную речь Священных Писаний как жалкую. Они, конечно, ищут то, что ласкает слух, соблазняет же то, что приятно и что, пока звучит, проникает в душу. 6. Разве Бог, Создатель ума, голоса и языка, не может говорить красноречиво? Напротив, Высшее Провидение захотело лишить то, что является божественным, ярких красок, чтобы все поняли то, что Он говорит для всех. 7. Стало быть, тот, кто следует истине, если не хочет уничтожить самого себя, должен отвергнуть враждебные и вредоносные наслаждения, которые портят душу так же, как сладости портят тело. Пусть он предпочтет истинное ложному, вечное – преходящему, полезное приятному. 8. Ничто не должно радовать взор, кроме того, что совершается справедливо и благочестиво, ничто не должно ласкать слух, кроме того, что питает душу и делает тебя лучше. Особенно же то чувство не должно обращаться к пороку, оно нам дано для того, чтобы мы могли воспринять учение [Всевышнего] Бога.

9. Так вот, если слушать музыку и песни является наслаждением, то удовольствие нужно искать в пении и выслушивании прославлений Бога. 10. То является истинным наслаждением, которое пребывает союзником и спутником добродетели. Оно не является преходящим и кратким, как те наслаждения, которых жаждут люди, служащие телу, словно скот, но пребывает вечным и беспрерывно радующим. 11. Если кто превысит пределы его и ничего другого от наслаждения не жаждет, кроме самого наслаждения, тот готовит себе смерть, поскольку как вечная жизнь пребывает в добродетели, так и смерть–в наслаждении. 12. Ведь кто жаждет временного, тот будет лишен вечного, а кто предпочитает земное, тот не обретет небесного.

22.1. Что же касается наслаждений вкуса и обоняния, которые оба имеют отношение только к телу, то нам нечего сказать по их поводу, кроме того, что стыдно человеку разумному и доброму, если вдруг он служит желудку и глотке, если он умащает себя благовониями или шествует увенчанный цветочным венком. Кто это делает, тот во всяком случае неразумен, никчемен и лишен даже тени добродетели. 2. Возможно, кто‑нибудь скажет: «Зачем же эти вещи сотворены, если не ддя нашего наслаждения?» Однако уже неоднократно говорилось, что никакой добродетели бы не было, если бы не существовало того, что ей необходимо преодолевать. И вот Бог создал все для борьбы двух этих [противоположных] сторон. 3. Стало быть, эти соблазны являются оружием того, чья единственная обязанность – бороться с добродетелью и укрывать от людей справедливость. Этими соблазнами и удовольствиями он прельщает души, ибо знает, что наслаждение является созидателем смерти. 4. В самом деле, как Бог призывает человека к жизни только через добродетель и труды, так и тот [враг] призывает к смерти через веселья и наслаждения. И как к подлинному благу путь лежит через мнимые бедствия, так и к подлинному злу – через мнимые блага. 5. Итак, следует остерегаться тех удовольствий, словно сетей и засад, чтобы плененные сладостью наслаждений мы не попали под власть [вечной] смерти вместе с телом, во власть которого мы лишь временно переданы.

23. 1. Теперь я подошел к тому виду наслаждения, которое происходит от прикосновения. Хотя это чувство и имеет отношение ко всему телу, я все же полагаю, что мне следует говорить не об украшениях и одеждах, а единственно о сладострастии, которое особенно нужно укрощать, поскольку оно особенно вредоносно. 2. Когда Бог задумал два пола, Он определил, чтобы они жаждали друг друга и находили в соитии удовольствие. Он наделил животных пламенной страстью к совокуплению тел, чтобы они погружались в эти страсти и таким образом могли плодиться и приумножать свои поколения. 3. Это сладострастие и вожделение в человеке Он сделал еще более сильными и более острыми или потому, что хотел, чтобы количество людей было большим, или потому, что только человеку дал добродетель, с помощью которой тот обретал бы славу и хвалу в воздержании себя от наслаждений. 4. В самом деле, враг наш знает, какова сила этого сладострастия, которое иногда даже называют необходимостью и которое он превратил из правильного и доброго в неправильное и пагубное. 5. Он дал волю недопустимым желаниям, чтобы люди жаждали запретного, в то время как могут пользоваться собственным. Он выставляет перед глазами легко возбуждающие формы, разжигает огонь [страстей] и дает пищу порокам. 6. Тогда он приводит в волнение все потаенные чувства, возбуждает их, распаляет и разжигает тот природный огонь, пока не обманет смятенного человека, поймав его в сети. 7. И чтобы не было никого, кого бы страх наказания удерживал от недостойного, он учредил также публичные дома и срам несчастных женщин сделал общедоступным, чтобы забавляться тем позором, который переносят женщины. 8. Этими непристойностями он погружает рожденные для святости души как бы в омут нечистот, убивает стыд, стремится совратить целомудренность. Он же влечет мужчин к мужчинам, и учредил он, [т. е. враг], нечестивые связи, противные и природе, и установлению Бога. Так он заражает людей и толкает их на всякое злодеяние. 9. Неужели же может быть свят кто‑то из тех, кто юные и беззащитные души делает жертвой осквернения и поругания ради своего сладострастия? 10. Об этом невозможно подробно говорить из‑за величины злодеяния. Я не могу называть иначе, как нечестивцами и убийцами, тех, кому не хватает [для связей] пола, данного Богом, и они нагло и нечестиво издеваются над своим полом. Это поведение считается у них естественным и как бы даже почетным. 11. Что мне сказать о тех, кто предают себя не сладострастию даже, а скорее безумию? Стыдно сказать, но что подумать о тех, кому не стыдно это делать? И все же следует об этом сказать, поскольку такое случается. Я говорю о тех, чье противное сладострастие и гнусное безумие не щадит даже жизни. 12. Какими словами и с каким негодованием мне обличить это нечестие? Ужас злодеяния победил способность речи! И вот когда это сладострастие вершит свое дело и устраивает эти злодеяния, мы должны вооружиться против него высшей добродетелью.

13. Всякий, кто не может обуздать эти страсти, пусть удерживает их в рамках законного брака, чтобы, с одной стороны, получить то, чего жаждет, а с другой – не впадать все‑таки во грех. 14. Но чего хотят распутные люди? Разумеется, наслаждение преследует наибольшие результаты. Если люди домогаются наслаждения ради него самого, то пусть стремятся к наслаждению праведному и законному. 15. Если же этому противостоит какая‑то необходимость, тогда особенно должна употребляться добродетель, чтобы сладострастию противостояло воздержание. И не только не позволено касаться чужих жен, но Бог предписывает также, чтобы мы удерживали себя от публичных и распутных женщин, и учит, что совокупляющийся с блудницей становится одним телом с ней.⁶⁵¹ 16. Кто же погружает себя в нечистоты, сам необходимо становится нечистым. И хотя тело может быстро отмыть себя, душа же, опороченная влиянием распутного тела, не может очиститься от прилипших к ней нечистот иначе, как в течение долгого времени и благодаря многочисленным добрым делам. 17. Следовательно, необходимо, чтобы каждый понимал, что соитие двух полов было создано ради произведения на свет потомства и что для тех наслаждений был установлен такой закон, чтобы они служили продолжению рода. 18. Как Бог дал нам глаза не для того, чтобы мы искали и добивались наслаждения, но для того, чтобы мы видели то, что необходимо для жизни, так и детородные органы Он дал единственно для того, чтобы, как учит само их наименование, мы производили потомство. 19. В следовании этому божественному закону состоит высшая жертва. Пусть все, кто называют себя последователями [истинного] Бога, будут настолько выдержанны и устойчивы, чтобы быть в состоянии управлять собой. 20. В самом деле, те, кто дает волю наслаждениям, кто уступает сладострастию, те отдают душу свою телу и осуждают ее на смерть, так как они отдают себя телу, над которым властвует смерть. 21. Пусть каждый, стало быть, воспитывает себя, насколько может, в стыдливости, взращивает в себе застенчивость и сердце и совесть обращает к нравственной чистоте. Пусть подчиняется не только гражданским законам, но и следует закону Бога, Который превыше всех законов. 22. Если кто приучит себя к этим благам, тот постыдится отдаляться к худшему. Тому будет по нраву только праведное и достойное уважения, то, что для хороших людей является более приятным, чем неправедное и недостойное –для дурных.

23. Я рассказал не обо всех еще обязанностях целомудрия. Бог определил его не только для жизни вне домашних стен, но и для семейной жизни, чтобы никто, имея жену, не возжелал сверх того ни рабыни, ни свободной, но хранил верность браку. 24. В самом деле, если в гражданском праве жена признается неверной, если она имеет связь с другим мужчиной, а муж, даже если он имеет связь со многими женщинами, освобождается от обвинения в измене, 25. то божественный закон соединяет обоих супругов в браке с равным правом, словно превращает их в единое тело, чтобы изменником считался любой из них, кто разрывает телесную связь. 26. Бог, когда захотел, чтобы у других животных самки, родив потомство, отвергали самцов, одну только женщину создал допускающей к себе мужа, для того, надо думать, чтобы вожделение мужей, если жены станут их отвергать, не заставляло их домогаться другой, в результате чего они не обретали бы славы целомудрия. 27. Но и женщина не проявляла бы добродетели целомудрия, если бы не хотела грешить. В самом деле, кто скажет, что самки бессловесных животных являются целомудренными, так как, родив потомство, отвергают самцов? Ведь потому они так поступают, что эта связь, если они ее допустят, необходимо ведет к боли и гибели. 28. А значит, нет никакой славы в том, чтобы не совершать того, что ты и не можешь совершить. А в человеке целомудренность прославляется потому, что она зависит не от природы, а от его воли.

29. Следовательно, необходимо хранить верность; мало того, жена должна следовать примеру целомудренности мужа, чтобы и самой вести себя целомудренно. Ибо не хорошо, если ты будешь требовать того, чего сам не можешь соблюдать. Эта неискренность, естественно, приводит к тому, что возникают измены, ибо женщины с трудом могут соблюдать верность мужьям, не отвечающим им взаимной привязанностью. 30. Нет, наконец, ни одной изменницы, которая бы не оправдывала свои нечестивые поступки тем, что, греша, она совершает не неправедный поступок, а отвечает изменой на измену мужа. Это хорошо выразил Квинтиллиан. Он говорит, что человек, не удерживающий себя от чужой жены, не страж и для своей, ибо это по природе связано между собой. 31. В самом деле, муж, занятый соблазнением чужих жен, не может уделять времени своей жене, и жена, если окажется в таком браке, побуждаемая примером мужа, будет думать, что либо подражает ему, либо мстит. 32. Следовательно, нужно оберегать себя, чтобы мы своей невоздержанностью не давали повода к порокам, но необходимо, чтобы супруги привязывались друг к другу и несли равное бремя. Мы должны видеть себя в другом человеке. Ведь сущность справедливости обычно состоит в том, чтобы ты не совершал в отношении другого ничего из того, что сам не хочешь претерпеть от другого.⁶⁵²33. Это то, что предписывается Богом и относительно воздержания. И все же, чтобы никто не посчитал, что может сузить божественные предписания, в них добавляется (дабы устранить всякое превратное толкование и возможность обмана), что прелюбодеем является тот, кто берет жену, оставленную мужем, и тот, кто оставляет жену, кроме случая ее прелюбодеяния, чтобы взять другую.⁶⁵³ Ибо Бог не хотел, чтобы разрывалась и разрушалась [супружеская] общность. 34. Мало того, нельзя не только прелюбодействовать, но и даже думать об этом, чтобы никто не смотрел на чужую жену и не жаждал ее в душе.⁶⁵⁴ В самом деле, ум сам становится прелюбодеем, если создает для себя образ наслаждения. 35. Конечно, ум, который грешит, который мысленно представляет результат неумеренной похоти, заключает в себе преступление и всякое прегрешение. 36. Ведь если даже тело ничем не будет осквернено, все же не будет места никакой невинности, если греховна душа, и не может целомудрие считаться незатронутым, если совесть опозорена сладострастным влечением.

37. Все же пусть не подумает кто‑нибудь, что трудно держать вожделение в узде и запирать его, безумствующее и рвущееся наружу, в границах непорочности и целомудрия. Поскольку людям заповедано побеждать вожделение, то многие сохраняют благую и непорочную чистоту тела, и много тех, кто, полные счастья, наслаждаются этим родом небесной жизни. 38. Впрочем, Бог предписал такое поведение, не заставляя, ибо необходимо, чтобы люди рождались, но как бы допуская [такую форму жизни, т. е. девственность]. Ведь Он знает, сколь великую преграду воздвигает она, [т. е. девственность], тем страстям. «Если кто, – сказал Он, –захочет совершить этот подвиг, тот обретет исключительную и несравненную награду».⁶⁵⁵ 39. Этот род воздержания является как бы венцом и вершиной всех добродетелей. Если кто захочет взобраться на нее, такого раба призрит Господь и такого ученика примет Учитель. Тот одержит победу над землей и тот уподобится Богу, кто проявит добродетель Бога. 40. Хотя это и кажется трудным, все же мы говорим о тех людях, которым, после того как будет попрано [ими] все земное, уготована дорога на небо. Ведь поскольку добродетель состоит в познании Бога, то все тяжело, пока ты Его не познаешь, и все легко, когда познаешь. Нам, поскольку мы стремимся к высшему благу, следует преодолевать все трудности.

24.1. И все же пусть никто не утратит силу и не впадет в отчаянье, если побежденный вожделением, одоленный сладострастием, введенный во грех заблуждением или по принуждению [внешней] силы, скатится он на путь несправедливости. Ибо он может снова вернуться [на праведный путь] и освободиться [от пороков], если раскается в своих деяниях и, обратившись к лучшему, сделает достаточно для Бога. 2. Что такое может произойти, Цицерон даже и не предполагал, чьи слова в третьей книги Академика таковы: «Если можно было бы тем, кто, сбившись с пути, ведет беспутную жизнь, вернуться, раскаявшись в прегрешениях, на праведный путь, это было бы весьма легким исправлением легкомыслия».⁶⁵⁶3. Разумеется, можно. Ведь если мы считаем, видя раскаянье наших детей, что они исправились, и их, отвергнутых и удаленных от себя, принимаем вновь, обнимаем и согреваем, то почему нам нельзя уповать на снисходительность истинного Отца? 4. Так вот. Господь и Отец милосерднейший предвестил, что Он отпустит грехи раскаявшимся и предаст забвению все несправедливости того, кто вновь станет праведным. 5. Ибо как ничем не поможет дурно живущему человеку чистота прежних его деяний, поскольку совершаемое [сегодня] беспутство уничтожает [вчерашние] справедливые поступки, так и старые грехи не страшны исправившемуся человеку, поскольку совершаемая им справедливость смоет позор прежней жизни. 6. Ведь кто сожалеет о содеянном, тот осознал свое прежнее прегрешение, и потому греки называют это pexavotav, что лучше и выразительнее, чем мы можем выразить по–латыни: resipiscentia. В самом деле, кто устыдился греха, кто осудил самого себя за безрассудство и направил душу свою к лучшей жизни, тот раскаялся и, словно бы из безумия, вернулся в сознание. После этого следует особенно остерегаться того, чтобы вновь не попасть в те же самые сети.

7. Наконец, даже бессловесные животные, если, попав в силки, ка–ким‑то образом ухитряются убежать, то становятся после этого более осторожными и постоянно держатся вдали от мест, где чувствуют опасность или засаду. 8. Так и человека раскаянье делает осмотрительным и внимательным по отношению к греху, в который он сам себя вверг по ошибке. 9. Ведь никто не может быть столь сведущи столь осторожен, чтобы никогда не ошибаться. И потому Бог, знающий нашу слабость, по милосердию Своему открыл для человека врата к спасению, чтобы к той необходимости, которой подчинена наша тленность, на помощь пришло лекарство покаяния. Стало быть, пусть всякий, кто сбился с пути, обернется и, как можно скорее, вернется назад и преобразит себя.

10. Но вспять шаги обратить и к небесному свету пробиться –

Вот что труднее всего!⁶⁵⁷

В самом деле, если кто вкусил якобы приятные удовольствия, то едва ли того можно оторвать от них. Легче следовать правильному пути тому, кто не коснулся приятности их. Так пусть люди вырвут себя из тяжелой неволи: им будет прощен всякий грех, если свою ошибку они исправят лучшей жизнью.

11. Пусть никто не считает, что не следует каяться, если нет свидетеля проступка. Все знает Тот, перед Чьим взором мы проводим жизнь. И если мы что‑то можем скрыть от всех людей, не можем ничего скрыть от Бога, от Которого не может быть никакого секрета и никакой тайны. 12. Свои Увещевания Сенека заканчивает удивительным высказыванием: «Я не знаю, что это за могущественное Божество, более великое, чем можно себе представить, ради которого мы живем. Мы совершаем поступки в угоду ему. И нет смысла утаивать планы свои, ибо мы открыты перед Богом».13. Что вернее может сказать человек, ведающий Бога, чем это было сказано тем, кто не знал истинной религии?

Ведь он выразил и могущество Бога, сказав, что Он более велик, чем способен воспринять ум человеческий, и прикоснулся к самому источнику истины, почувствовав, что жизнь людей не бессмысленна, как хотели того эпикурейцы, но что все поступки совершаются людьми ради [Всевышнего] Бога, если действительно они живут праведно и благочестиво. 14. Он мог бы стать истинным почитателем Бога, если бы кто‑нибудь открыл ему [истину] и если бы, конечно же, он презрел Зенона и учителя своего – Сотиона⁶⁵⁸ и случайно бы встретил наставника в истинной мудрости. 15. «Мы совершаем поступки в угоду ему». Вполне небесная речь, если бы ей не предшествовало признание в неведении [истинного Бога]. «Нет смысла утаивать планы свои, ибо мы открыты перед Богом». Стало быть, не должно быть места ни обману, ни лицемерию, ибо хотя от взоров людей спасают стены, для взора Божьего нет телесных преград, поскольку каждого человека Он видит насквозь. 16. Тот же Сенека в начале этого своего труда говорит: «Что ты совершаешь, что замышляешь, что скрываешь – твой [небесный] страж следит за тобой. В одно время он спасает тебя от скитания, в другое – от смерти, в иное – от болезни. Он все время с тобой, ибо ты не можешь обойтись без него. 17. Зачем ты отнимаешь сокровенное место у закона и судьи? Подумай, безумец, зачем ты строишь стену, чтобы укрыться от всякого взора? Какая тебе разница, имеешь ли ты свидетеля поступков своих, если у тебя есть совесть?»

18. Не менее удивительно о совести и о Боге сказал Туллий: «Пусть помнит, что он имеет свидетелем Бога, т. е., как я полагаю, свой разум, божественнее которого сам Бог ничего не дал человеку».⁶⁵⁹ 19. Также когда он говорил о справедливом и добром муже, сказал, что такой муж не осмелится не только сделать, но даже подумать о чем‑то таком, о чем нельзя сказать открыто.⁶⁶⁰ 20. Итак, очистим свою совесть, которая является проницательными очами Бога, и, как сказал тот же Цицерон, давайте жить всегда, оглядываясь на свои поступки.⁶⁶¹ Поверим же, что наши поступки будут оцениваться не людьми в некоем, как говорил Цицерон, всемирном театре,⁶⁶² а Тем, Кто является судьей и свидетелем, от Кого, когда Он потребует отчета за проведенную жизнь, нельзя будет скрыть своих поступков.

21. Стало быть, надо либо бежать от совести, либо по своей воле обнажить душу и, вскрыв раны, устранить порчу. Никто другой не может залечить эти раны, кроме Бога, Который возвращал способность ходить хромым, способность видеть – слепым, Который очищал тела от язв и воскрешал мертвых. 22. Он погасит огонь жадности, Он вырвет с корнем ростки похоти, Он смягчит ревность и укротит гнев, Он вернет истинное и непреходящее здоровье. 23. Все должны стремиться к этому излечению, поскольку душа подвергается гораздо большей опасности, нежели тело, и о ней следует позаботиться как можно раньше, пока еще болезни скрыты [от глаз]. 24. В самом деле, если кто‑то обладает острым зрением, если члены его невредимы и он отличается крепчайшим здоровьем тела, я все же не назову этого человека здоровым, если он охвачен гневом, напыщен от высокомерия, является рабом стяжания и воспламенен похотью. 25. Но того скорее сочту здоровым, кто не ревнует к чужому успеху, кто не восхищается богатствами, кто смотрит на чужую жену с благочестием, совершенно ничего не жаждет, не алчет ничего чужого, не завидует никому, кто не чувствует ни к кому отвращения. Такой человек [воистину] смиренен, милостив, добросердечен, кроток, человечен, а в душе его царит вечный мир. Такой человек здоров, справедлив и совершенен. 26. Итак, всякий, кто следует всем этим небесным наставлениям, является истинным почитателем [истинного] Бога, жертвоприношениями для Которого являются кротость души, невинная жизнь и совершение добрых поступков. 27. Кто всем этим отличается, тот столько раз совершает жертвоприношение, сколько раз совершает что‑либо доброе и благочестивое. Ибо Бог требует в жертву не бессловесное животное, не его смерть или кровь, но человека и его жизнь. 28. Для этой жертвы необходимы не священные ветви оливы, не очистительные средства и не покрытый дерном жертвенник, которые совершенно бессмысленны, но то, что носится глубоко в сердце. 29. Итак, на алтарь Божий, который поистине велик и который, поскольку он заключен в сердце человека, не может быть осквернен кровью, должны приноситься справедливость, терпимость, верность, невинность, целомудрие и воздержание. Это самый верный ритуал, это тот славный и чудесный, как сказано Цицероном, закон Бога, который постоянно требует правильных и достойных уважения поступков и запрещает дурные и позорные.⁶⁶³ Человек, послушный этому святейшему и вернейшему закону, необходимо живет справедливо и праведно. 30. Я рассмотрел, конечно же, немногие главы этого закона, ибо обещал, что скажу лишь то, что составляет вершину добродетели и справедливости. 31. Если кто‑то захочет узнать все прочие главы, то пусть черпает знание из того самого источника, откуда истекает для нас самый ручей истины.

25. 1. Теперь мы немного поговорим о самом жертвоприношении. «Слоновая кость, – говорит Платон, – есть дар, недостойный Бога. А какой же достоин? Конечно, расцвеченные дорогие ткани».⁶⁶⁴ Вовсе нет. Недостоин Бога любой дар, если он может быть испорчен или украден. 2. Но если Платон видит то, что живому Богу не следует дарить ничего, что было бы мертвым, почему же он не видит того, что не следует дарить бестелесному Богу вещественный подарок? 3. Гораздо лучше и правильнее сказал Сенека: «Неужели вы хотите думать, что великий Бог, кроткий и величием внушающий спокойствие, благосклонный и постоянно пребывающий радом, должен почитаться закланиями и множеством крови (в самом деле, какое удовольствие в убиении невинных?), а не чистым сердцем и благими и достойными уважения намерениями? Ему следует возводить не храмы из огромных камней, а следует почитать его в своем сердце». 4. Итак, если кто‑то считает, что Бога достойны одежды, драгоценные камни и прочее, что ценится [людьми], тот, конечно же, не знает Бога. Он считает, будто Богу приятны те вещи, за презрение к которым даже человек по праву прославляется.

5. Что же безупречно, что достойно Бога, если не то, что Он сам требовал в Своем божественном законе? Две вещи должны приноситься Богу, дар и жертва, дар – навсегда, жертва – на время. 6. Но у тех, кто не ведает смысла божественности, даром считается то, что изготовлено из золота и серебра, а также пурпурные и шелковые ткани, жертвой же – закланное животное и то, что сжигается на алтарях. 7. Но ни тем, ни другим Бог не пользуется, так как Он не подвержен тлению, а все перечисленное – тленно. Стало быть, Богу нужно приносить нетленную жертву, которой бы Он пользовался. Дар – это безукоризненность души, жертва – прославления и гимны. Ведь если Бог невидим, то и почитаться Он должен через невидимое. Никакая другая религия не является истинной, кроме той, которая состоит из добродетели и справедливости. 8. Каким же образом Бог пользуется справедливостью человека, понять несложно. Ведь если человек будет справедлив, то он, обретя бессмертие, будет вечно служить Богу. 9. То, что люди рождены для справедливости, подозревали как древние философы, так и Цицерон. Рассуждая о законах, он сказал: «Однако из всех точек зрения ученых, которые касаются человека, нет лучше той, согласно которой мы рождены для справедливости».⁶⁶⁵ Единственным, что мы должны отдавать и приносить Богу, является то, для обретения чего мы сами Им созданы.

10. То, что этот двойной род жертвоприношения является истинным, свидетельствует Гермес Трисмегист, который согласен и в словах, и сути с нами, вернее – с пророками, которым мы следуем. У него так сказано о справедливости: «Моли и почитай, сын мой, Слово. Почитание Бога в том лишь состоит, чтобы не быть злым». 11. Так же в Совершенном Слове, когда он выслушал Асклепия, вопрошавшего по поводу своего сына, спрашивавшего, угодно ли отцу его, чтобы для жертвоприношения Богу использовался фимиам и прочие благовония, он воскликнул: «Хорошего, хорошего пожелай ему, о Асклепий. Ведь великое бесчестие в том, чтобы думать подобное по поводу того единственного блага. Эти и подобные им вещи недостойны Бога. Он преисполнен всем и ни в чем не нуждается. Мы же должны молить Его, воздавая благодарность, ибо жертвоприношением Ему является одно только прославление». 12. И это истинно. Богу надлежит совершать жертвоприношение словом, поскольку Бог есть Слово, как Он сам признавал.⁶⁶⁶Итак, высший ритуал в почитании Бога – открытая похвала Его, исходящая из уст праведного человека. Похвала, которая все же, чтобы Бог принял ее, должна быть сопровождаема смирением, страхом, благоговением, чтобы никто случайно, чувствуя уверенность в своей честности и целомудрии, не впал в грех высокомерия и надменности и таким образом не лишил веса добродетель.

13. Но чтобы быть любезным Богу и чтобы не иметь ни единого пятна позора, надо постоянно призывать милосердие Бога и ничего другого не просить, как только прощения за грехи свои, пусть даже их [вроде бы] нет. 14. Что касается других просьб, то нет надобности в словах Богу, знающему, чего мы хотим. Если случается что‑то хорошее, то следует благодарить Бога, если что‑то дурное, то надо просить прощения и признать, что случилось это по грехам нашим. И тем не менее даже в горе надо благодарить Бога и в радости просить прощения, чтобы Он пребывал с нами вечно, постоянно и неизменно. Это нужно совершать не только в храме, но и дома и даже в покоях своих. 15. Наконец, надо всегда иметь Бога в сердце своем, ибо сам человек является храмом Божиим. 16. Ибо если Богу, Отцу и Господу, служить с таким усердием, с такой покорностью и с таким благоговением, справедливость будет абсолютной и совершенной. Кто ее проявит, тот, как мы прежде свидетельствовали,⁶⁶⁷ подчинен Богу, тот исполнил долг свой и [воистину] послушен [истинной] религии.