«Таинство понуждения»: Доклад Сергея Дурылина о Константине Леонтьеве: «Писатель˗послушник»

«Увы, все сочинения Леонтьева похожи на страстное письмо, с неверно написанным на конверте адресом»,¹⁸ – сказал однажды человек, которого сам Леонтьев звал, перед смертью, к себе, знаменательными словами: «Есть вещи, которые я только вам могу передать»¹⁹ – В.В. Розанов. Леонтьев – писатель без читателя. Он не оказался «своим» не у кого: ни у славянофилов, ни у западников, ни у монархистов, ни у интеллигентов. Писатель без места в литературе, в обществе, в жизни. (Исполнилось двадцать пять лет со дня кончины Леонтьева, и больше полустолетия со дня появления первых его произведений.) Если судить по следам, оставленным Леонтьевым в русской литературе, критике, публицистике, русском сознании, в обществе, – то, окажется, Леонтьев как будто и не жил вовсе²⁰. Поистине, «письмо с неверно написанным адресом». Но и все, что говорится и пишется обычно о Леонтьеве, тоже пишется по «неверно написанному адресу».

Приведу один пример.

Многократно упоминает Леонтьев, что главной своей заслугой считал свою теорию или гипотезу всемирно-исторического развития, свою триаду: первоначальное однообразие и простота жизни: государственной, религиозной, эстетической, социальной, всяческая простота, соответствует жизни дикаря, дитяти, жизни живого органического зародыша – цветущая сложность мира – тоже всяческая – эстетическая, религиозная и т. д., соответствует возмужалости, цветению всех сил жизни – и вторичное, уже окончательное упрощение, нивелировка под всеобщее однообразие, всеобщее равенство в скуке, и новое равенство, соответствует однообразию в разложении трупа человека и трупа собаки, соответствует конечной простоте небытия. «Определив фазу XIX ст. как фазу «предсмертного смешения»²¹ и прогресса, он захотел ей сказать, как некогда Иисус Навин о дне сражения: стой, солнце, и остановись, луна»²². Конечно, он знал, что ничего от его крика не остановится, разве что ненадолго, слабо», но «люди умирают» и надо это умирание остановить²³.

Это устарение человечества Леонтьев видел в безнадежной скорости и гнетущем американизме современного техническо-демократического прогресса, современного атеистического уравнения всех под один тип; атеистического человекопоклонника и технолюбца, поклоняющегося слащаво-пошлому идолу прогресса, известному в Европе, но сфабрикованному в Америке. «О, подлое однообразие! О, треклятый прогресс! – в гневе восклицает Леонтьев – О, тучная, усыренная кровью, но живописная гора всемирной истории! Ты мучаешься новыми родами и из страдальческих недр твоих выползает мышь! Рождается самодовольная карикатура на прежних людей: средний рациональный европеец, в своей смешной одежде, – неизобразимый даже в идеальном зеркале искусства; с умом мелким и самообольщенным, со своей ползучей по праху земному, практической благонамеренностью! Нет! никогда еще в истории не видал никто такого уродливого сочетания умственной гордости перед Богом и нравственного смирения перед идеалом однородного серого рабочего, только рабочего и безбожно-бесстрастного всечеловечества! Возможно ли любить такое человечество? Не следует ли ненавидеть не самих людей заблудших, а такое будущее их всеми силами даже и христианской души!»²⁴

Справедливо или нет думал так Леонтьев (нам до этого сейчас нет дела); верно одно: так он думал и, думая так, не хотел с этим смириться, а хотел воевать, хотя и без тени надежды на победу.

Он думал, хватая, как призванный к отравившемуся, первое подходящее средство, что «остановить» ложное светило прогресса можно суровой государственной властью – «подморозить Россию»²⁵, если нельзя уж весь мир, то хоть милую ему Россию, – и «подморозить» от разложения множеством конкретных средств: политических и социальных, чем бы нибудь, лишь бы остановить, лишь бы живому организму не дать стать трупом…

А поняли Леонтьева как самодовлеющего теоретика монархического государства, самодовлеющего поклонника земских начальников и дворянского публициста. Против такого Леонтьева писали, спорили, полемизировали как будто он был Катков или кн. Мещерский. Ни слова критического и умного о его теории смешения и прогресса и о его триаде и куча слов и статей об его случайных средствах, к которым тянулась его рука, чтобы спасти от разложения Россию. Поистине, отвечали ему. «Но, поверьте нам, 2 сл. нрзб. упрощения?».

И вот 25 лет, как его нет, – его юбилей, юбилей нашего незнания о нем, нашего безнадежного и упорного непонимания его – печальный и укоризненный юбилей! Лучшее, что можем сделать мы, это на 25-ем году смерти Леонтьева начать первый год его настоящего чтения, изучения и вникания в него.

То слово, которое дано мне здесь, я передаю самому Леонтьеву: пусть он сам говорит за себя, слово принадлежит ему, а не мне, ибо по истине до сих пор слово нигде не принадлежало ему: ни на каких собраниях и сборищах. И слово будет принадлежать тому Леонтьеву, которого менее всего знают и которого более всего надлежало бы знать. Если для интеллигенции, для русской литературы, для русской публицистики, Леонтьев неизменно оказывался письмом с неверно написанным адресом, которое не принимали и возвращали назад почтальону, то было место, где это письмо приняли, где это письмо прочли и сохранили, было место, где безместный Леонтьев чувствовал себя на месте и так прочно чувствовал на месте, что звал и других в это место, куда все письма доходят, лишь бы они были верны подлиннику – человеческой душе, страдающей и обремененной²⁶ и ищущей оправдания своего. Это место – Православная Церковь, конкретнее – это место: православный монастырь, еще конкретнее – это Афон, это Оптина пустынь. Поразительно, в самом деле, сочинения Леонтьева не читали, тома их лежали на полках, а вот небольшое его сочинения «Отец Климент Зедергольм» выдержало до шести изданий и читается всей простой верующей Россией²⁷. Оно оказалось письмо с адресом верным: его раздавал бесплатно посетителям благословенный старец Амвросий Оптинский, его раздают доселе оптинские старцы в множестве экземпляров, и издает его православный монастырь.

Итак, пусть говорит теперь послушник-писатель К. Леонтьев, и говорит о своем религиозном пути – от К.Н. Леонтьева к монаху Клименту. А мы прислушаемся к его словам – и, слушая, будем знать, что это, вероятно, то самое, что сказал бы о себе сам приснопамятный инок Климент, если бы спросили мы его: как пришел он к месту, где по адресу оказалось его письмо. Пусть же его слова окажутся по адресу нам.

* * *

Леонтьев родился с душою, про которую можно перевернуть образно тертуллиановы слова: с душою не христианскою, а с душою-язычницей. Только тут справедливо бесконечно надоевшее сравнение Леонтьева с Ницше: как тот, Леонтьев родился с душой-язычницей. Эта язычница душа сквозит во множестве фактов жизни и сознания Леонтьева: она то беспредельно сурова: тогда в упор против Вифлеемской песни – «Слава в вышних Богу, на земле мир»²⁸, она отвечает: «не надо мира», нужна Imperium Romanum, а если и нужен мир, то не благоволительный Христов мир, а железный Pax Romana²⁹, это – она, душа язычница, заставляет писать юному другу, едущему в Адрианополь: «Чтобы вполне постичь поэзию Адрианополя, послушайте моих советов: 1) не откладывая, заведите себе любовницу простенькую болгарку и гречанку; 2) ходите почаще в турецкие бани; 3) постарайтесь добыть турчанку; 4) устройте на лужайке борьбу молодых турок»³⁰. Это она, душа язычница, заставляет его, уже больного старика, писать старому другу про себя и молодых своих друзей, тянущихся к нему, как к духовному вождю: …³¹

Эта она, душа язычница, заставляет его быть – как в насмешку называли его – каким-то «турецким игуменом»³² – который многоженца-турку с его гаремом и со всей его яркой и чувственной эстетикой Востока предпочитает добродетельному и моральному европейскому буржуа с идеями равенства в голове и в безобразном партикулярном пиджаке на плечах… Это она, душа язычница, сквозит в языческом и сладострастном пафосе его изумительной «Исповеди мужа», это она, душа язычница, соединила его, утонченного диалектика и глубокого мыслителя с его будущей женой, простой необразованной гречанкой, но необыкновенной красоты³³, это она, душа язычница, сквозит в его мысли, в его воле, в поклонении его то грозному языческому кумиру вседержавного железного Рима, то сладостному и чувственному облику мусульманского Востока, это она диктовала ему его знаменитые «ницшеанские» слова: «Для того, кто не считает блаженство и абсолютную правду на земле назначением человечества, нет ничего ужасного в мысли, что миллионы русских людей должны были пережить целые века под давлением трех атмосфер – чиновничьей, помещичьей и церковной, для того, чтобы Пушкин мог написать Онегина и Годунова, чтобы построили Кремль и его соборы, чтобы Суворов и Кутузов могли одержать свои национальные победы»³⁴.

Вся жизнь и мысль Леонтьева до Афона – жизнь сознательного язычника: как будто вода крещения не принимала его в себя, как будто он – запоздалый, затерявшийся в мире остаточный эллин.

«С Леонтьевым чувствовалось, что вступаешь во что-то дикое и царственное, где или голову положить или царский венец взять»³⁵, признается знавший его человек. «Такого воскрешения афинизма, шумных агора афинян, страстей борьбы партий и чудного эллинского „на ты“ к богам и к людям – этого я никогда еще не видел ни у кого, как у Леонтьева», признается близко знавший его человек. «Все Филельфо и Петрарки проваливаются, как поддельные куклы, в попытках подражать грекам, сравнительно с этим калужским помещиком, который не хотел никому подражать, но был в точности как бы вернувшимся с азиатских берегов Алкивиадом, которого не догнали стрелы врагов, когда он выбежал из зажженного дома возлюбленной»³⁶.

Именно эта необычность, иномерность Леонтьева, какая-то дохристианская душа (языческое все время беру не как противо-, а как до-христианское), до-христианская плоть в нем, – именно это отталкивало от него, иногда с омерзением, таких людей, как моральный Страхов³⁷ или С. Рачинский³⁸: человек без христианского запаха, со смелостью и жестокостью, с железной логикой своего рода легионера в мысли, с каким-то алкивиадизмом в крови, в осязании, во вкусе. Это не язычество украдкой, каким бывает нехристианство наших дней, язычество только как нарушение христианских заповедей, без всякой онтологии, без всякого языческого бытия и ядра, это язычество по крови, по духу, то Рим, то Греция, то Восток – на все живое, все живущее, все в одном человеке, который и не жмурит глаза, и не боится, оттого, что все это в нем, и что все это – он. Нет, так и хорошо, как и хочу. Так и будет.

И вот – не было так, и захотел иного, и иного стал искать, к иному пошел. Почему? Как это случилось?

Отчего душа язычница захотела стать душой христианской? Отчего и этот язычник, Алкивиад, с логикой железного легионера, отчего и этот, – столь казалось-бы, сильный, самодержавный и прекрасный в своем язычестве, отчего и он склонился перед православным монастырем, и так склонился, что вошел в него и стал единым из обитающих в нем? Вопрос о Леонтьеве есть вопрос о перерождении души, о вторичном рождении – вопрос вечный, центральный в христианстве. Вопрос Никодима. Истинно говорю тебе: «Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствие Божие»³⁹.

Никодим говорит Ему: как может человек родиться, будучи стар? Неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?

Не удивляйся тому, что я сказал тебе: должно вам родиться свыше.

Есть люди – по строению своей души – предрасположенные к христианству: по природе кроткие, по природе не легионеры римские, не Алкивиады. Каждая кровинка в них поет, от рождения:

«Слава в Вышних Богу, на земле мир». Как прекрасен для них христианский путь! И есть иные люди – Леонтьевы: каждая кровинка их как бы маленький центр отталкивания от христианства, а все вместе – тело и душа – язычники и христопротивленцы: нет, не агрессивные, не враги, не рационалистические мелкие бунтари, а инотелесные, инодушевные, чем христианство, для которых вопрос так и ставится, как у Никодима: «Неужели мне в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?»⁴⁰ – и предполагается, что это невозможно. Вопрос об Алкивиаде, который уже не может быть Алкивиадом, жаждет разбить себя, как Алкивиада, потому что уже нельзя быть Алкивиадом: земля не держит, – и стать Никодимом, и услышать это от самой Истины: это страшное и невозможное: родись вновь, – и не понимать, бунтовать против этого: «неужели вновь войти мне в утробу матери?» – и потом все-таки войти в эту утробу, – в утробу Матери-Церкви, и родиться? Вот вопрос о Леонтьеве, вот центр, к которому стягиваются едва ли не все нити наших исканий, наших неудач, наших спасений в христианстве – и уж к которому, в леонтьевском случае, стягивается весь Леонтьев: человек и писатель.

Алкивиад стал перед фактом, которого не преодолели, не осмыслили, не отвратили ни Эллада, ни Рим, ни дохристианский Восток, перед гибелью и смертью, и, став перед ним лицом к лицу, затрепетав каждой своей языческой кровинкой, Алкивиад ощутил с неумолимой ясностью, что если этот факт преодолен им – то не помощью тех сил, кои скрыты в милых его крови и душе Элладе, Риме и Востоке, а вопреки и в отрицании этих сил, в меру торжества над ними силы, им противоположной, – и Алкивиад не мог уже оставаться Алкивиадом: он должен был стать христианином, ибо воскрес только Христос, Победитель смерти, а не какой-либо другой бог. Невозможный факт рождения второго совершился – в муках смерти, самых реальных муках самой реальной смерти от холеры. «В лето 1871 г. – повествует Леонтьев в интимнейшем и почти предсмертном письме к В.В. Розанову – консулом в Салониках, лежа на животе в страхе неожиданной смерти от сильнейшего приступа холеры, я смотрел на образ Божией Матери, только что привезенной монахом с Афона, я думал в эту минуту даже не о спасении души, ибо вера в Личного Бога давно далась мне гораздо легче, чем вера в мое собственное бессмертие, я, обыкновенно вовсе не боязливый, пришел в ужас просто от мысли о телесной смерти, и, будучи уже заранее подготовлен целым рядом других психологических превращений, я вдруг, в одну минуту, по- верил в существование и могущество этой Божией Матери, поверил так ощутительно и твердо, как если бы видел перед собою живую знакомую, действительную женщину, очень добрую и очень могущественную, и воскликнул: „Матерь Божия! Рано! Рано умирать мне!.. Я еще ничего не сделал достойного моих способностей и вел в высшей степени развратную, утонченно-грешную жизнь! Подыми меня с этого одра смерти, я поеду на Афон, поклонюсь старцам, чтобы они обратили меня в простого настоящего православного, верующего и в среду, и в пятницу, и в чудеса, и даже постригусь в монахи“. Через 2 часа я был здоров, все прошло еще прежде, чем явился доктор; через три дня я был на Афоне, постригаться немедленно меня отговорили старцы, но православным я стал очень скоро под их руководством… К русской и эстетической любви своей к Церкви надо прибавить еще то, чего недоставало для исповедания даже „середы и пятницы“: страха греха, страха Божия, страха духовного. Для достижения этого страха духовного – нужно было моей гордости пережить всего только 2 ч. физического и обидного ужаса. Я смирился… Физический страх прошел, а духовный остался. И с тех пор я от веры и страха Господня отказаться уже не могу, если бы даже и хотел»⁴¹.

Вся дальнейшая жизнь Леонтьева есть сплошное понуждение себя ко Христу⁴², к Церкви, и в грозной силе сбывалось над ним речение Христово: «Царствие Небесное нудится и нýждницы восхищают е»⁴³. С беспримерной искренностью и прямотой присоединился он к этим «нýждницам» Царствия и дал своей жизнью незабываемый, вечно памятный и поучительный образ этого труда собственного воцерковления, этой изо дня в день текущей, будничной и тягчайшей работы воцерковить, во Христа облечь свою мысль, свою волю, свою жизнь, – когда все, казалось бы, и мысли, и воля, и жизнь, и каждая кровинка противится этому и не принимает этого труда. Он живет на Афоне, под руководством великих старцев Иеронима и Макария⁴⁴, и просит их постричь его в монашество. Нет благословения⁴⁵. Полгода проводит он простым послушником в Угрешском монастыре⁴⁶. Семнадцать лет состоит под старческим руководством оптинского старца Амвросия. Принимает под конец жизни тайный постриг. Таковы внешние факты. Каждый поступок его, каждое слово свое – художника и публициста – проверяет он словом и волей старца. Вот мелкая записочка его к Оптинским монахам, писанная карандашом, наспех. Это значит, он не успел спросить совета по делу у старца, а сделать без совета не хочет, и он просит спросить совета монаха, идущего к старцу. Тут все в этих письмах и записках: и житейское дело, и совет о старом долге, который нужно заплатить, и вопрос о литературном произведении, о романе или статье, написанных с благословения старца, и дело к министру, и просьба за близкого человека. Это – будни христианской жизни, это – минуты и часы понуждения о Христе, это все – мелочи, обыденные и ежедневные, – но в этом-то и виден человек: раз здесь, в мелочах, образующих самый скелет нашей жизни, «понуждение» к христианскому строю, к послушанию, – то и везде так! И как счастлив он, этот человек, с «душой-язычницей», если – понуждением – отвоевал час мира для души (день блага для себя и других), день христианского сосредоточения в себе, в надежде отвоевать вечную посмертную радость о Христе.

«Нужно дожить до страха Божия, до страха просто перед учением Церкви, до простой боязни согрешить… Я слыхал образованных людей, которые смеются над этим чувством (его во времена умной старины великие герои не стыдились!) – смеются и говорят: „Что это я буду как дитя: Ах! Боженька за это камушком побьет!“ Да, побьет! И счастлив тот, кого побьет! Я счастливый, а Фет – несчастный в своем атеистическом ослеплении! Или есть Бог личный, Бог живой, или нет Его! А если есть… так куда же тягаться силами с Ним и перед лицом Его помнить о каком-то достоинстве человеческом!»⁴⁷.

Он пишет из Оптиной пустыни в конце 80-х: «Если, наконец, (подчеркивает) старее я стал предпочитать мораль – поэзии, то этим я обязан, право, не годам – не старости и болезням я обязан этим, но Афону, а потом Оптиной. Из человека с широко развитым воображением только поэзия религии может вытравить поэзию изящной безнравственности»⁴⁸. И он знает про свою перемену, про это второе страшное рождение, что оно дано всякому, кто его захочет, что всякий призванный нудить себя – и восхищает Царствие.

«Нужно только искать, – пишет он, – нужно идти с твердою решительностью подчинить, (хоть в общих основах), нашу строптивую, современную волю великим преданиям, нужно отрясти прах прогресса с подошв своих, и принимать, хотя бы и насильно, сначала для сердца, по одному изволению, уже все, что нам скажут⁴⁹.

Я хочу верить и буду, Боже, помоги моему маловерию.

По милости Твоей научи меня страха Твоего страшиться, а не стыдиться его как бессмысленно стыдятся именно этого рода страха столь многие люди.

Все, все мы, если присмотреться внимательно, живем и дышим ежедневно пред страхом человеческим: под страхом корыстного расчета, под страхом самолюбия, под страхом безденежья, под страхом того или другого тонкого унижения: под боязнью наказания, нужды, болезни, скорби; и находим, что все это „ничего“, что это только „здравый смысл“ и „европейскому“ достоинству нашему не противоречит ничуть. А страх высший, мистический, страх греха, боязнь уклониться от церковного учения или не дорасти как следует до него, это – боязнь низкая, это страх грубый, мужицкий страх или женский малодушный что ли? Умно!»⁵⁰

Это понуждение себя к Церкви, столь непонятное современности, есть единственный общий путь к Ней и к Христу, – путь, открытый для всякого. Этим-то тяжким путем пришел Леонтьев к Церкви: вот откуда сила этих его воззваний, и вот откуда его гнев против врагов Церкви.

Отрывок из «Наши новые христиане».

Даже любовь его – столь преданная и глубокая – к старцу о. Амвросию – далась ему не как многим сотням тысяч русских людей – благодатно и свободно, а с тем же святым понуждением к любви и открытию помыслов.

Все оставляли Леонтьева: он уверился в полном неуспехе своей литературной деятельности, он понял, что его влияние, и на общество, и на правительство, ничтожно, он знал, что восходящее светило всеобщего американо-уравнительного прогресса, несущее гибель красоте и богопочитанию – не остановишь никакими словами, он знал, что жизнь уходит в нестерпимом мыслительном одиночестве, что впереди крушение политических и всяческих надежд. – Ничто было это все! перед стремящимся миром его собственного мира! перед победой Церкви в нем, перед ясностью для него этой Единственной Непобедимости в мире – Христа и Церкви.

Пишет в 1877 г. в разгар войны:⁵¹

Мудрая десница старца хранит его: он лучше знает, что делать его усталой руке. – И христианское понуждение себя послушанию старцу во вне выявляется в том, что послушник Леонтьев должен питать и хранить в себе дорогого нам писателя Леонтьева. …⁵² России, чудом любви и духовной мудрости ведает жизнь и мысль своего верного послушника, несмотря на видимую невозможность знать и постигать смиреннейшего послушника с нуждением его.

Как будто все осталось, все ненужно: и Рим, и Эллада, и Восток еще тут где-то в душе, – но воистину ˗

Душа хотела как Мария

К ногам Христа навек прильнуть⁵³.

«Никто рукой не махнет, если Богу не угодно, и никто ничего не придумает для меня, если Богу не угодно»⁵⁴.

Он болел тяжко, безнадежно.

Эстетик болел некрасиво, мучительно, больно, неизлечимо. Но и это он принимает в тишине и покорности как его благой закон.

Были годы, когда он забывал о своей жене, которую полюбил за красоту и которую менял на других, влекших его красотой. И вот она стара, больна душой, нечистоплотна. – та, которую он и любил – но за молодость, здоровье, красоту – и какой же долгий понудительно-христианский путь должен был пройти он, чтобы написать тому же приятелю, которого учил искать красивых любовниц на Востоке:⁵⁵

Но тут же и объясняет, почему он может ныне так писать:⁵⁶

А другого, юношу, наставляет, что «брак есть монашество вдвоем»⁵⁷. И до мелочей доходит это глубокое – и уже благодатное, под благодатным руководством старца, – понуждение себя к добру и миру. Вот он вспомнил тех людей, которым когда-то, в ранней молодости, беспечно должал, и он отыскивает их повсюду, от Янины до Москвы, чтобы из своих скудных средств уплатить долги, хотя по-прежнему кипит его мысль, остро его политическое чутье, далеки его взоры.

Он не верит в силу человеческого разума, в его способность руководить человеком – даже при явных следах голоса совести. «Есть множество случаев в жизни христианина, когда и страсти молчат, и намерения добрые, а между тем не можешь решить, которое из двух хороших дел перед судом Всевышнего сочтется за лучшее. Это вздор, что совесть наша сама может решить. Совесть глубоко и неразрывно связана с самомнением, тонкою моралью и гордостью, природным вкусом»⁵⁸. «Идеализм сердечный, один без помощи „страха Божия“ и веры в Таинство, т. е. без… мистики христианской не может налагать узду на поведение и после охлаждения плотской страсти. Знаю это по горькому опыту»⁵⁹. Во всем, во всем, от мелочей его обыденной жизни до факта всемирно-исторического значения видится ему некий высокий смысл, некое Богонаучение всего мира и каждого человека. Вся всемирная история – послушничество, которое можно принять и легко можно и отвергнуть, но которое налагается Богом: и жизнь каждого человека тоже послушничество. Церковь, монастырь, старец лишь блаженные учителя этого послушничества. Можно отказаться, но нельзя его от себя снять. Страшно и сладко чувствовать на себе руку Божию! А он чувствует ее на себе – на всем: на неудачах в жизни, на неудачах своей писательской судьбы, на крушении политических и исторических надежд. «Для Бога всякая душа важна, „и Бог всем хощет спастися и в разум истины прийти“ – говорит Церковь; это так; но почему это на жизни одного человека весьма видна нить, за которую Господь выводит его из лабиринта его собственных страстей и умственных блужданий – не знаю! Да и кто знает это? И не нужно вовсе нам все знать и все понимать! Я знаю только, что моя нить Божия смотрения очень ясна; …до малейших изгибов!»⁶⁰. И он следит за движением этой нити, и справляется у старца, верно ли понял он новый ее изгиб. Он нашел в своей душе силу для молитвы. «Монахи приучили меня в самом деле часто молиться, и я каждый день, и не по разу, а чаще молюсь»⁶¹.

Он сурово останавливает интимнейшего своего корреспондента, В.В. Р.: …

Душа вся тяготеет к Богу, а мысль – упорная, глубокая и острорежущая, по-прежнему бьется около больных ему мыслительных граней: Будущее. Культура. Восток. Россия. Запад. Православие, – и он, истинный сын Церкви, церковник в мысли и воле, как далек уж он теперь и от самодовлеющего идеала государства и государственной силы, и от национализма: как беспощадно изострила его ум освободившая и просветлившая его сердце церковность. Он пишет человеку, разделявшему идеал всеобщего обрусения, противопоставляя языческий национальный идеал своему леонтьевскому, церковному:⁶²

Будет ли в Церкви Россия, не изменит ли Христу, не променяет ли она взыскуемый небесный град на благоустроенный американский город, какой-нибудь новый Чикаго внешней культуры: вот его тревога, его скорбь, его вопрос. Если променяет, то погибнет: без Христа все погибнет, все сотрется в жалком и мутном смешении последних времен.

Он мучительно, страстно думает о будущем России, но все эти думы связаны не с надеждой на национальную силу России, не на славянскую культурную самобытность, не на юность русской нации, не на государственную мощь русскую, – вся надежда на Православие и Церковь, и остается у него вера не в Россию, не во всякую Россию, а в Церковную Россию, в Церковь Божию, живущую на русской земле.

А собственное его древо жизни – его жизнь – близится к концу. Чувство конца охватывает Леонтьева: конца истории так же, как собственного конца. И великая христианская покорность одухотворяет и просветляет его. Он не ропщет на мучительный недуг, на одиночество, молит лишь о «христианской кончине живота». О. Амвросий указывает ему переселиться в Сергиев Посад, «покинуть малую обитель».

Переселение совершилось. Он один, вдали от старца, вдали от семьи⁶³. Но еще глубже его послушание, еще внутреннее и глубиннее его покорность. За месяц до кончины самого Леонтьева уходит к Богу старец Амвросий. Нет отчаяния, нет ропота, чистое устремление: «да будет воля Твоя».

И самому на себя ему странно: как изменился он, точно, действительно, в реальности вошел в утробу матери своей – и снова родился⁶⁴.

И вот приходит смерть. Он умирает один, в номере монастырской гостиницы в Посаде, и смерть его вскрывает великую тайну – тайну его душевного и духовного устроения: оказывается, умер не К.Н. Л., а инок Климент, тайно принявший постриг в Предтечевом скиту Оптиной пустыни 23 авг. 1891 г. Это тайное пострижение было поистине предсмертным пострижением, и смысл его тот же, который изъяснял когда-то сам К. Н.

«Ведь он жить по-монашески не будет. Обетное самоотвержение уже исполнить на земле не в силах. Это бессмысленный старый обычай, – какая-то формальность, самообольщение» – так говорят обычно о предсмертном пострижении. И Леонтьев на это возражает: «Умирающие постригаются не для того, чтобы жить на земле по-монашески, а для того, чтобы чистыми предстать пред страшным судилищем Господним. Пострижением уничтожаются и омываются все прежние грехи…

– Что такое пострижение – Таинство или обряд?

– Оно относится к Таинству покаяния и есть высшая его степень, ответил он»⁶⁵.

Тот же великий афонский старец когда-то, в дни обращения Леонтьева, взывал к нему неустанно: «Понудьте себя – только понуждающие себя восхищают Царствие Небесное»⁶⁶.

Это великое таинство понуждения себя совершал Леонтьев со дня своего обращения. Он завершил его высшей степенью покаяния и того же понуждения о Христе: постригом иноческим. Ему же, этому таинству понуждения о Христе, всем доступному и открытому и всех приводящему ко Христу учит нас ныне поминаемый писатель – послушник. Вечный покой ему – и вечная память – приснопамятному иноку Клименту. Думается мне, что нет более подлинного Леонтьева, чем этот Леонтьев, ибо нет более подлинно ценной мысли, нет большей истины, и красоты, и блага, чем те, коим нераздельно послужил постригом своим приснопамятный раб Божий, инок Климент. Вечная ему память и вечный о Боге покой.

1. Булгаков С. Победитель-побежденный. Судьба Леонтьева // Биржевые ведомости. 1916. 9, 16, 22 декабря.

2. Взыскующие града. Хроника русской религиозно-философской и общественной жизни первой четверти ХХ века в письмах и дневниках современников / сост. В.И. Кейдана. М., 1997. 753 с.

3. Губастов К.А. Из личных воспоминаний о К.Н. Леонтьеве // Памяти Константина Николаевича Леонтьева. † 1891. Литературный сборник. СПб., 1911. C. 187‒234.

4. Дурылин С.Н. «Апокалипсис и Россия». Эсхатологическая тема у С.Н. Дурылина / подгот. к публ. Т.Н. Резвых // Вестник ПСТГУ I: Богословие. Философия 2015. Вып. 3 (59). С. 83–118; Вып. 4 (60). С. 113‒135.

5. Дурылин С.Н. Отец Иосиф Фудель (Мои памятки и думы о нем и о том, что было ему близко) // URL: https://politconservatism.ru/publications (дата обращения: 20.01.2017).

6. Дурылин С.Н. Церковь, монастырь и старчество в личности и жизни Леонтьева // РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 239. Л. 122‒129 об.

7. К.Н. Леонтьев: pro et contra: Личность и творчество Константина Леонтьева в оценке русских мыслителей и исследователей после 1917 г.: антология. Кн. 2. СПб., 1995. 704 с.

8. Леонтьев К.Н. Варшава, 1 марта / Передовые статьи «Варшавского Дневника» // Леонтьев К.Н. Полн. собр. соч. и писем: в 12 т. СПб., 2006. Т. 7 (2). С. 69‒73.

9. Леонтьев К.Н. Варшава, 16 января / Передовые статьи «Варшавского Дневника» // Леонтьев К.Н. Полн. собр. соч. и писем: в 12 т. СПб., 2006. Т. 7 (2). С. 23‒26.

10. Леонтьев К.Н. Воспоминание об архимандрите Макарии, игумене русского монастыря Св. Пантелеймона на горе Афонской // Леонтьев К.Н. Полн. собр. соч. и писем: в 12 т. СПб., 2003. Т. 6 (1). С. 748‒781.

11. Леонтьев К.Н. Добрые вести // Леонтьев К.Н. Полн. собр. соч. и писем: в 12 т. СПб., 2007. С. 414‒444.

12. Леонтьев К.Н. Избранные письма. 1854‒1891. СПб., 1993. 640 с.

13. Леонтьев К.Н. Мое обращение и жизнь на горе Афонской // Леонтьев К.Н. Полн. собр. соч. и писем: в 12 т. СПб., 2003. С. С. 782‒804.

14. Леонтьев К.Н. Моя исповедь // Леонтьев К.Н. Полн. собр. соч. и писем: в 12 т. СПб., 2003. Т. 6 (1). С. 228‒252.

15. Леонтьев К.Н. Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной пустыни // Леонтьев К.Н. Полн. собр. соч. и писем: в 12 т. СПб., 2004. Т. 6 (2). С. 253‒351.

16. Леонтьев К.Н. Пасха на Афонской горе // Леонтьев К.Н. Полн. собр. соч. и писем: в 12 т. СПб., 2003. С. 373‒387.

17. Леонтьев К.Н. «Перелом». Правдивая история Б.М. Маркевича // Леонтьев К.Н. Полн. собр. соч. и писем: в 12 т. СПб., 2014. Т. 9. С. 151‒159.

18. Леонтьев К.Н. Письма А.А. Александрову // Богословский вестник. 1914. № 2. С. 832‒864; № 3. С. 450‒467.

19. Леонтьев К.Н. Плоды национальных движений на Православном Востоке // Леонтьев К.Н. Полн. собр. соч. и писем: в 12 т. СПб., 2007. Т. 8 (1). С. 549‒624.

20. Леонтьев К.Н. Четыре письма с Афона // Леонтьев К.Н. Полн. собр. соч. и писем: в 12 т. СПб., 2005. Т. 7 (1). С. 131‒175.

21. Московская хроника // Московские ведомости. 1916. 15 ноября. № 264. С. 3.

22. Переписка В.В. Розанова и С.А. Рачинского // Розанов В.В. Собр. соч. Литературные изгнанники. Кн. 2 / сост. А.Н. Николюкина. М., 2010. С. 413‒605.

23. Переписка В.В. Розанова с Н.Н. Страховым // Розанов В.В. Собр. соч. Литературные изгнанники: Н.Н. Страхов, К.Н. Леонтьев / под общ. ред. А.Н. Николюкина. М., 2001. С. 7‒316.

24. Переписка К.Н. Леонтьева и В.В. Розанова // В.В. Розанов и К.Н. Леонтьев. Материалы неизданной книги «Литературные изгнанники». Переписка. Неопубликованные тексты. Статьи о К.Н. Леонтьеве. Комментарии / сост. Е.В. Иванова. СПб., 2014. С. 203‒308.

25. «Преемство от отцов»: Константин Леонтьев и Иосиф Фудель: Переписка. Статьи. Воспоминания / сост. О.Л. Фетисенко. СПб., 2012. 750 с.

26. Пророки Византизма: Переписка К.Н. Леонтьева и Т.И. Филиппова (1875‒1891) / сост. О. Л. Фетисенко. СПб., 2012. 728 с.

27. Резвых Т.Н. «Я чувствовал себя как бы его внуком – через сына – через о. Иосифа…» (Отец Сергий Дурылин – исследователь творчества К.Н. Леонтьева) / Христианство и русская литература. 2012. Сб. 7. СПб., 2012. С. 274‒356.

28. Трубецкой Е.Н. Влад. Соловьев и его дело // О Владимире Соловьеве. Сборник первый. М.: Путь, 1911. С. 75‒95.

29. Трубецкой Е.Н. Миросозерцание Вл. С. Соловьева. Т. 2. М.: Путь, 1913. 415 с.

30. Фудель И., свящ. К. Леонтьев и Вл. Соловьев в их взаимных отношениях // Русская мысль. 1917. № 11/12. С. 17‒32.

31. Эрн В.Ф. Гносеология В. С. Соловьева // О Владимире Соловьеве. Сборник первый. М., 1911. С. 129‒206.